Звезда моя, вечерница

13

Уехал, а она мыла посуду, гладила потом стареньким — на каменку давно пора — утюжком простыни, быстро провянувшее на ветерке бельё и всё опомниться как-то не могла… Решилось. Когда, как остальное всё будет, многое, непростое и хлопотное — о том ещё и слова не сказано; только спросил, посоветовался ли: своим пока не будем говорить, торопиться? — и она кивнула молча, согласно, никакие слова не шли из неё, как заперло. Кивком же ответила, когда и раз поцеловал, и другой, сказал: дома ужинать будем, заеду за тобой…

Оставляла ненадолго дом, провожаемая Овчаром, и у калитки, помня наказ не выпускать щенка на улицу, присела и потормошила, погладила его: что, и ты мой тоже?! Мой, шелудяка ты этакая, мой, умничка! И приказала тоже: стереги! Господи, да тебя самого-то стеречь ещё надо!..

И будто что-то снялось, что не давало радоваться — вволю не давало, к домишку крёстной чуть не вприпрыжку торопилась, озаботиться забыв, видел ли кто её из двора выходящей или нет.

У крёстной самовар почти всегда наготове, нахвалиться им не может — года полтора назад крестницей подаренный на первые отпускные, ещё и дядя Федя успел из него чайку попить, покойный. Сидят за ним, разговаривают, говор у неё старый тоже, как мало у кого на селе, простой:

— Ты не в отпуск, часом? Зачужалась, что и во сне не увидишь…

Это она, конечно, ворчит просто, преувеличивает для укору, и спорить с её воркотнёй бесполезно.

— В сентябре, может. Или в октябре…

Она говорит ей это и сама надеется, что — в сентябре, перед увольнением. И ещё колеблется, сказать ли ей и как сказать… за тем ведь и шла, признаться, чуть не бежала сюда. За тем, а уж от крёстной ничего наружу не выйдет, проверено, не то что сказать — намёка никому не даст, что знает, находя в этом удовлетворение какое-то своё, не совсем понятное…

— А што цветёшь-то вся? Ещё вчерась как шанежка с поду… аж пыхало. Спросить, думаю, иль нет?

Сысподу, с пылу с жару прямо… И чувствуя, что краснеть начинает, помялась, проговорила на всякий случай, полушутя вроде б:

— А не скажешь нашим?

— Так прямо и пошла, сказала… Дел мне больше нету.

И, раз назвалась-напросилась, рассказать пришлось — накоротко и уж не обо всём, конечно; да и что словами скажешь, какие-то пустые они получаются, несродные, друг к другу не приставишь, не приладишь… Как будто всё то, о чём она говорила теперь, не с ними происходило… конспект чьей-то жизни чужой, куцый.

— Во-он што… — И вся ещё в новости этой, успела порадоваться крёстная, повторила: — Это в шабры, значит, ко мне?!

— Так, выходит, — улыбалась и она, Лёшиными словами сказала: — Уборку свалить бы. А пока не говорить, никому.

— А тот как жеть… городской который?

— Да никак, хрёска. Ну, чужой. Я уж и так, и сяк — чужой…

— И правда што… чужого не замай, свово не отдавай. Не, парень уважительный. Здоровкается первый, и по делу горазд, люди говорят… строгий. А што эт он — лицо побито вроде?..

— Да так, случайно совсем… Так вот и решили.

— Вона как… Не, не скажешь плохого, — рассуждала всё будто удивлённая, всё бровки высоко державшая крёстная, поглядывая весело, кипятку себе из краника подливая. — И жених… дак а што? Первый у нас, жених-то! Эт ты отхватила, девка!..

«Отхватила!..» И не удержало, засмеялась, клонясь над клеёнкой, впору голову на руки, покатать счастливо.

— А што смеёшься?! Тут уж подбивали под него клинья, всяко… А девки анадысь што утворили над ним… ты спроси его, спроси! Всё крыльцо ему лопухами завалили. Лопух, мол…

— Лопух?!

— Ага. И учителки эти наперебой, особо новая эта, целу зиму, считай… ну, ладно.

Учителка? Её дёрнуло было, больно и безрассудно… постой, погоди. Зимой? Мало ль что зимой… А лопухи летом, так? Ну, так…

У крёстной маленькие глазки, бесцветные, а всё видит:

— Болтаю я, грешная. А об чём — сама не знаю: гутарили люди и уж гутарить про то перестали…

Или расспросить? Не помешает знать, не зазорно вроде… не помешает? Нет уж, или верь, либо совсем не верь ему, что-нибудь одно. А учителка эта… не Мельниченко её фамилия? И повторила, чтоб перебить мутное в себе, противное что-то, со дна поднявшееся: не Мельниченко?! Вот так. Вот и забудь, это ж каторга — не верить. Мой он, вот и всё.

— …а людей не слухай, — говорила крёстная. И добавила, как-то самодовольно: — Уж я бы знала, ежели што…

— И не думаю слушать, — сказала она. Мой, больше ничей.

— Дак у вас што ж… всё уже? — И посмотрела долго и строго, со значением, как она это умела. — Всё со всем?

С недоумением она глянула на крёстную — ну да, мол, я ж сказала, — и ту раздосадовало это почему-то:

— Ну ты гли-ко… ну, ништо она не понимает! Ребёнок прямо… Донесла хоть, спрашиваю?

Она не сразу ещё, но поняла наконец, что именно — донесла; и вспыхнула лицом невольно вся, и неудержимым каким-то, нервным смехом залилась, чуть не до слёз, теперь уж головой на стол, еле кивнула ею.

— Опять она смеяться… Што смешного-то?! Слава богу, коли так… — Тяжело с табуретки поднялась, повернулась к образам, крестом большим осенилась, размашистым. — Слава богу! Не опозорила на старости…

Голос у крёстной съехал, пресёкся, и она вскочила, обняла её, плечи её оплывшие, слабые в разношенной старой кофте шерстяной; и стояли так, прижавшись, плакали молча — за всё, обо всём…

Усаживаясь, вздохнула старуха ещё раз, облегчённо слёзку отёрла:

— Сохранила себя, спаси те господь… Эт главное, если хошь.

— Ну, не очень и спрашивают сейчас… — сказала она, лицо ладонями остужая, не поднимая глаз.

— Ага, как же!.. Не-е, золотко, они не сразу, они опосля это спросют, в случае чего… щас, пока сладкая, не спросют. Да и то — на какого попадёшь…

Хоть бы уехала она, что ли, — эта, из школы, думает рассеянно, опустошённо она, как и всегда после слёз; ну, что вот хорошего ей в чужом месте, средь людей, чужих тоже? Тут и свои-то не знают, как дальше быть, всё наперекосяк пошло, неладно… нет, дома надо жить сейчас. Кого только и как не тасует она теперь, чужбинка, сколько её везде, неприкаянности всякой, как почужала сама жизнь… Ехала бы ты домой, учителка. Но по себе знает, как непросто найти его, дом свой.

Алексей всё-таки выкроил время и повёз её в воскресенье сам. Говорили всё больше о сентябре: «Да, бери отпуск, как раз с уборкой закруглимся…» — «Бери… Если дадут». — «Ну, сразу увольняйся тогда, невелика разница… Так мы что, Люб, — и руку ей на колени положил, качнул их ласково — так, что желание ворохнулось в ней, — свадьбу делать будем или дом? А с родными посиделками обойдёмся, гостеваньем…» «Дом, — не задумываясь, твёрдо сказала она. — Разом не потянем, Лёш… да и зачем?» «Ну что ты за разумница у меня!..» — и поерошил ей волосы, по щеке погладил, шее, и она, как ветру, подставляла лицо, купала в ладони его…

На подъезде к городу решил вдруг: а что, заскочим сразу к Ивану?! Утром звонил он Базанову, и тот в редакции будет с какой-то срочной работой, ждёт, надо перевидаться. «С тобой хоть подольше побуду, а то не видя три дня эти… Заодно и познакомлю». — «Наверное, и мненье спросишь — потом?» — пошутила она, не без ревности. — «А почему нет? Он хоть и щелкопёр, а глаз намётанный… Выслушаю. А рассужу по-своему». — «И как же?» — «Любя… Не смотри так, дорогу потеряю».

И это всё ведь, оказывается, что о любви ей сказал он — за всё время, сколько они вместе. Будь он не за рулём — и она, может, приласкалась бы, спросила наконец, как это — любя, ей и слово это нужно тоже, без него, ей кажется, будто чуточку не завершено их счастье… а что счастлива сейчас, это он сознает. Но, видно, он суеверный тоже, сглазить не хочет, знает, что завершённость, полнота достигнутая тут же и разрушаться начинает здесь, в этом неполном всегда, неясном и жестоком в себе мире… так? Может, и так; и пусть не говорит, они и так это знают, вместе знают, а больше ничего не надо.

Выпутались из улиц к центру, более-менее прибранному, с газончиками свежими, поливными, с людом, живо снующим на перекрёстках; и он угадал, глянул — как один только он глянуть может, с полуулыбкой в краешках губ и в глазах, доброй, нечасто они добрыми бывают:

— Что, не хочешь из города?

— К тебе хочу, — сказала она упрямо.

В редакционной многоэтажке, увешанной вывесками газет, они прошли через фойе с подрёмывающим в кресле милиционером, ничего не спросившим, поднялись на второй этаж. Не то что стеснённой себя чувствовала она, но ведь смотрины, что ни говори, у лучшего и, как кажется, вообще единственного друга, так на вопрос её и сказал полчаса назад: «Да один, считай, других-то стоящих и…» Тем более известный такой; но на это было чем успокоить себя: свой же, сельский, мать у него, оказывается, в Заполье живёт, хоть в соседнем районе, а недалеко.

Алексей без стука толкнул одну из дверей в тёмном коридоре, пропустил её вперёд.

Из-за стола оглянулся на неё, торопливо встал парень в расстёгнутой по жаре чуть не до пупа рубашке, колупнул одну пуговицу, другую. Большеглазый, с тёмными, сейчас, в работе, беспорядочными волосами, с залегшей уже на лбу морщинкой вертикальной, думающей, симпатичный, пожалуй, — Ваня и Ваня… И она тотчас вернула уверенность себе, даже улыбнулась слегка его растерянности, так он глядел…

— Что, не узнаёшь? — за руку здороваясь с ним, сказал Алексей. — Своих надо знать в лицо… Люба моя.

— Иван… Мне говорил о вас Алексей…

— Петрович, подсказываю… Хватит тебе чайные церемонии разводить! Да и некогда нам, десять минут на всё про всё. Уборка у меня — может, слышал? Фамилию свою мне оправдывать надо.

— Тогда — кофейку? — И включил чайник пластиковый, белый, новомодный. — Да садитесь…

— Что, тоже в выходные приходится? — с улыбкой сказала она ему, и он засмотрелся на неё, не сразу отвёл глаза:

— Да вот, круглый год пашем-сеем, а убирать нечего. — И оправился вроде, улыбнулся тоже — открыто, малость будто удивившись себе. — А к кофе у меня сахар только, не взыщите… не рассчитывал на красавиц. В казёнщине в этой…

И маленький кабинет свой одноместный, накуренный, несмотря на открытую фрамугу, обвёл хозяйской уже рукой, пренебрежительной.

— Нет, школа какова?! — кивнул ей Лёша на него, усмехнулся. — Сразу под уздцы!.. За своей конюшней смотри. — Папку, с собой прихваченную, расстегнул. — Так, по делу… Вот материал, какой обещал… всякое там, сам разберёшься. Не маленький. А это программа краткая, областной нашей организации. Независимой, повторяю, ни от какой там московской, от генерала этого… И юридически, и идейно, самой собой, сами с усами.

— Значит, всё-таки русский национальный собор?.. Н-да. Церковным всё равно тянет, свечками. Просфорками. Народ, так сказать, не поймёт.

— Ну, не тебе, нехристю, судить… Займись, Люб, — показал он глазами на поднос с чашками, на закипающий чайник. — А мог бы вроде знать: собор — учрежденье политическое тоже. Не меньше, чем церковное.

— Да наслышаны, начитаны, нахватаны… — Иван смотрел, как насыпает она в чашки кофе; а когда до сахара дошло, показал ей палец — одну ложечку — и подмигнул, совсем по-свойски, и она с понимающей улыбкой прикрыла глаза. — Вся власть соборам!..

— Что вы там… семафорите? Да, собору!

— А где ж большая программа, развёрнутая? Тут же одни лозунги только. Речёвки, гляжу. Слоганы. Дацзыбао — на стенку в туалетах.

— Не закончили ещё. Третье обсужденье будет.

— Та-ак… Москву единогласно сдали, до Тарутино не добрались… Что-то не то у нас по дороге.

— Да вот такие чистоплюи, как ты. С водкой, с марафетом… с оптимистичным анализом на год две тыщи десятый. А мы там уже. Организацию сколотили, рабочую. Действующую!

Она с удивленьем и уж тревогой слушала спор этот, новое это совершенно для неё… не хватало ещё поссориться им, тем более при ней. И серый проблеск этот в его прищуре ничего хорошего не обещает:

— «Слоганы»… Разуй глаза. Это система политических мер, ни одной щели для воров. Ни одной запятой лишней, прочитай на досуге… Ладно, кофеёк пьём.

Ну, слава богу… Она перекрестилась даже про себя; а Иван как ни в чём не бывало попивает уже — привык давно, верно, ко всем таким Лёшиным резкостям, выразительные глаза его ироничны, если не сказать — ядовиты:

— Это — на бумаге. Эрстэ колоннэ марширт… А реальных средств у вас и на четверть этих пунктов не хватит, даже если политически выживете. А сдохнуть ныне просто, в русском этом словесном угаре… утречком не достучатся соседи, люди добрые.

— Будут реальные. На то и собрались.

— Соборовались… Ладно так ладно. Так вы что сейчас и как? Куда?

— С Непалимовки мы, — сказал она, по возможности весело. — Завезёт меня Лёша — и назад.

— Эх, жалость какая! А то пошли б сейчас в кафешку, где потише, поуютней…

— Кафешантанщик, я ж говорю!

Так вот оно и есть, в кафе уютней ему, похоже, чем дома… И как-то жалко его стало, ясноглазого: напоролся смаху, видно, на какую-то, а теперь вот пятый угол ищет.

— О чём маракуешь-то? — Алексей постучал пальцем по боковине пишущей машинки. — Хоть по делу?

— А-а… О женщинах, вестимо, о ком ещё, — заулыбался было тот, но тут же и покривился, серьёзным стал. — Мало хорошего. Продают нашу женщину, на всех углах — и если бы в рекламе только, в порнухе. И в бардаки, и на запчасти… Тут не столько даже деньги, тут глубже задумано: сломать нам воспроизводство, говоря грубо. Деторожденье. Кастрировать хотят, стерилизовать — психологически. И по всему фронту ломят, сволочи, брагу жизни, берёзовый сок её на самогон перегоняют, на секс… Я на этих гляжу, какие заправляют всем, при должностях, солидность уже нагнали на себя… они что, мальчики? Иль вправду бесы — с рожками? Основу жизни взламывают — и думают, что в стороне от этого останутся, с рук им сойдёт… я поражаться устал! — Он разозлился, осунулся, скулы выступили; и ей больше говорил, чем Алексею, ещё шире глаза раскрыл, гневно дрожал губами: — И всерьёз ведь рассчитывает вся эта шелупонь демократическая, что лично у них всё и везде в борделе этом всеобщем цивилизованно будет, тип-топ… ломай жизнь, на дыбу её вешай — и хорошо живи! В особняках своих живи, со всем барахлом награбленным, мародёрским, детей даже люби своих, ублажай чем можно!..

— Ничего у них не получится, — сказала она, чтоб успокоить ли, смягчить как-то его. — Зверинец получится, если без… идеала хоть какого-нибудь. Ну, без любви.

С некоторым усилием выговорила она это, про идеал, но другого подходящего, не такого громкого слова не нашлось.

— Вот!.. — приткнул он пальцем, глянул быстро на неё, удивлённо будто. — Короче не скажешь! И точней.

— Ну, и родили бы, с Ларисой.

Алексей вполне серьёзно это сказал, без всякой подначки, и она про себя согласилась с ним: а в самом бы деле. Может, кое-каких проблем и не стало б… другие появились бы, к жизни поближе, шутка ли — ребёнок…

— Кандидатскую она хочет родить… — поскучнел Базанов, и ей показалось, что сожаленья в голосе его не так уж много. — Никогда не пишите кандидатской, Люба.

— Вот уж не собираюсь, — засмеялась она, переглянулась с Лёшей. — А у нас — ну, на мелькрупозаводе, — могли бы некоторые. Как, например, фуражное зерно народу скармливать, американское… Хоть садись и пиши.

— А-а, это в городах наших, по востоку? — тут же сообразил, вспомнил он.

— Да уж и тут пошло, то же… Замазка, а не хлеб. Не пропечёшь.

— Так это от вас? Точно?

— С мелькомбината, ну а потом от нас. За другие мельницы не скажу, не знаю.

— Из наших писал собкор один, по востоку, а концов не нашёл — все виноваты, минсельхоз первый! А достань его. Этим особо подзаняться бы, мерзости кругом… не успеваю, понимаете?!

— Ну, обо всём не перетолкуешь, — поднялся Алексей, сделал руку кренделем, и она с готовностью, с охотой пристроилась к ней. — Оставайся, несчастный! Позвоню. Ларисе нижайшее… скажи: после уборки в гости будем. Всерьёз, бутербродами не отделается.

— Ни одного не будет! — клятвенно пообещал Иван. — Провожу-ка вас…

— Ещё чего. Сиди, мысли.

Лестницы дождавшись, сердито выговорила ему:

— Ну, зачем ты это, про бутерброды?! Нельзя ж так!

— Ничего, для профилактики. Он сам давится… по горло сыт ими.

— А интересный. Неплохой…

— Плохих не держим.

Только дома — чем-то странным немного показался ей теперь дом этот, совсем уж временный, — обнаружила она, что одной сумкой больше выгрузили они из багажника и принесли, синей, незнакомой.

— А эта?..

— Да со склада кое-что выписал… мясо там, копчёнка, то-сё. — И усмехнулся: — Взялся за гуж — не говори, что не муж… Ешь, не экономь. И — поехал я, Люба, с трассы к комбайнам сразу. Старьё ж, встанут — он меня к стенке поставит, Вековищев. И будет прав, сам поставил бы… затянем к дождям — на одной горючке обанкротимся. — Обнял, улыбнулся в самое лицо ей, близко: — Ох, заскочу как-нибудь — на ночку!..

— Ног же таскать не будешь, милый… — почему-то шёпотом сказала она ему, стала целовать лицо. — Успеется…

— Да?! Может, до пенсии отложить прикажешь?..