Звезда Вавилова

«ЗВЕЗДА ВАВИЛОВА»

Открытое, ясное лицо смотрит на нас с фотографии. Высокий лоб, который так и не успели изрезать морщины, — он ушел из жизни в расцвете лет... Улыбка, скрывающаяся в пышных усах. Умные и веселые, озорные даже глаза, сияние которых не могут погасить десятилетия забвения...

— Лицо этого человека вряд ли знакомо большинству из вас, хотя в свое время он был, наверное, самым популярным советским ученым. Не было, пожалуй, уголка на земном шаре, где бы не знали его имени: Николай Иванович Вавилов.

Звучит орган.

Появляется надпись: «ЗВЕЗДА ВАВИЛОВА»

Яркий солнечный полдень, одна из центральных площадей большого города. Рев сотен моторов, скрип тормозов... Мигают светофоры, торопятся люди — разных возрастов, профессий, со своими заботами, своими делами...

Это к ним, современникам, обращается Автор фильма:

— Многие ли сейчас, в конце нашего просвещенного двадцатого века, смогут объяснить даже самим себе, что такое генетика? А ведь когда-то ответить на этот вопрос было намного труднее...

Перед объективом камеры — фотография молодого Вавилова: Николай Иванович склонился над записями, задумался...

Тогда Вавилов только что закончил Московский сельскохозяйственный институт, бывшую Петровскую академию, или Петровку, как ее любовно называли студенты и преподаватели, и был оставлен для подготовки к профессорскому званию. И вот наконец ему предстояло выступить перед аудиторией со своей первой так называемой актовой речью, с изложением своего понимания целей и задач сельскохозяйственной науки.

Он ждал этого и очень волновался. Потому что решился обнародовать идеи необычные.

— Это было в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда Николай Вавилов готовился к своей первой речи. «К выступлению приготовим что-нибудь а lа «Генетика и ее роль в агрономии», — цитирует Автор «серьезные» слова Вавилова и ироничное, даже ехидное их продолжение: — Только не разрешат такого заглавия. Слово-де непонятное!»

— Прости, — переспрашивает Автора его собеседница, — я не расслышала. Это какой год?

— Год тысяча девятьсот двенадцатый, — повторяет Автор. — Слову «генетика» всего шесть лет.

Снимок Вавилова той поры. Одухотворенный, азартный взгляд...

— Судя по фотографии, — замечает собеседница, — он был очень молод.

— Да, Вавилов родился в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Значит, здесь ему двадцать пять лет. Когда Вавилов появился на свет, Блоку было семь лет.

— А Маяковский еще и вовсе не родился!

— Да, так вот, — продолжает Автор, — свою речь о генетике Вавилов начал с Чарлза Роберта Дарвина.

Бюст Дарвина в фас... в профиль...

В 1859 году Дарвин опубликовал свой фундаментальный труд «Происхождение видов», взорвав привычные представления о божественном происхождении живой природы. Это сегодня общепризнано, что эволюция живого мира — факт и что в основе ее лежит наследственность, изменчивость и отбор. При своем же появлении теория Дарвина была встречена в штыки церковью и клерикально настроенными учеными; более двух десятилетий ушло на то, чтобы отстоять эволюционное учение в борьбе с поповщиной. И в то время, когда Вавилов делал свой доклад, революционная ломка коренных представлений о биологии, связанная с рождением генетики, вызвала новую волну выступлений против Дарвина. Вот почему начинающему ученому нужно было обладать определенным мужеством, чтобы начать доклад именно таким образом.

— «Гению Дарвина в особенности обязаны мы точной формулировкой генетических вопросов, общим подъемом интереса к этой области и громадным материалом по наследственности и изменчивости, сведенным в его работах», — подчеркивал в своей речи Вавилов.

Ступени эволюционной лестницы можно наглядно увидеть в зоопарке. Здесь всегда людно. Особенно много посетителей у клетки с обезьянами. Наши прямые предшественники затеяли шумную перепалку друг с дружкой.

— Но ни Дарвин, ни дарвинисты не имели ни малейшего представления о том, каковы же истинные причины действия механизма наследственности и изменчивости... Впрочем, один такой человек во времена Дарвина все-таки был.

Перенесемся в современную генетическую лабораторию. Не раз и не два побываем мы здесь. Неторопливо рассмотрим ее общий антураж, необычную аппаратуру — мощные ультрацентрифуги, аминоанализаторы, спектрофотометры... Спокойны и сосредоточенны люди, работающие с этой сложной техникой.

Над одним из рабочих столов, заставленным пробирками, висит на стене портрет человека в монашеском одеянии.

...Вся беда Менделя была в том, что он рано родился. Он страдал сильной близорукостью, и этот физический недостаток, с трудом восполняемый толстыми стеклами очков, как и его идеи, вызывали насмешки критиков. Однако близорукость мысли может поражать людей и со стопроцентным зрением, а дефект зрения вовсе не мешает дальнозоркости мышления...

— Грегор-Иоганн Мендель — монах ордена августинцев, настоятель монастыря в Брно. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году опубликовал небольшую брошюру со скромным названием «Исследования над растительными гибридами»...

Мендель скрещивал разные сорта гороха (вот почему Т. Д. Лысенко называл его законы «гороховыми») и наблюдал за поведением признаков в разных поколениях. Первым он смог уловить за странной, но неизменно повторяющейся картиной то исчезновения, то появления утраченных было признаков великий закон природы... В эпоху господства методов грубого наблюдения он применил точный эксперимент и строгий расчет, основанный на статистике и теории вероятности, однако слишком опередил время.

— Но лишь через тридцать пять лет (!) ученые наконец поняли, что сообщал им этот безвестный августинский монах.

Только на самом рубеже XX века, в 1900 году, трое ученых — де Фриз, Корренс и Чермак — независимо друг от друга «переоткрыли» законы Менделя, ничего не зная о них...

— Оказалось, что любой живой организм обладает каким-то материальным носителем всех своих признаков, и этот носитель по строгой закономерности передается, воспроизводится в потомстве. Позднее он получил название — ген. Так родилась генетика — наука о законах наследственности и изменчивости организмов.

Генетическая лаборатория. Научный сотрудник склонился над электронным микроскопом. Видны хромосомы. А на одном из препаратов под особенно сильным увеличением видна двойная спираль ДНК.

ДНК — вещество наследственности, существование которого было прозорливо предсказано Менделем (это то, из чего состоят наши гены). Именно гигантская молекула ДНК, способная к самовоспроизведению, передается из поколения в поколение как эстафета жизни, символ ее бессмертия.

Сегодня слово «генетика» знакомо всем. О достижениях геноинженерии можно прочесть даже в детских книгах. Но еще недавно было совсем по-другому....

Резкие, неприятные для слуха, какие-то костяно-барабанные звуки прерывают размеренный ход повествования.

Яркий солнечный полдень, та же площадь города, те же люди, но очертания их фигур еле угадываются в какой-то вязкой пелене, движения их неестественно замедленны.

Время будто затормозило свой бег...

Звучит голос Историка:

— «Мушка дрозофила, львиная пасть, мыши, опять мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещивание брата с сестрой и сестры с отцом...»

Фигуры каких-то людей отчужденно проплывают перед камерой. Историк декларирует один из наветов на генетику. Он произносит его как бы от имени тех, кто его сочинил, произносит с пафосом обличения:

— «...И отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них... Так гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и «гороховых» законов Менделя — наука генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества».

— Откуда эта чушь? — не выдерживает собеседница Автора.

— Из книжки для детей, — отвечает он ей. — Сорок восьмого года.

— Забавно...

И снова уже знакомая нам лаборатория, где современные биологи-инженеры, последователи осмеянного Менделя, изучают структуру и функции ДНК. Участники съемочной группы внимательно слушают объяснения научного сотрудника, наблюдая за экраном дисплея, где вычерчивается сложная кривая — след каких-то таинственных реакций, происходящих в недрах наших генов.

За кадром Автор продолжает повествование о молодом Вавилове.

— Так вот, в своей актовой речи Вавилов рассказал не только об истории рождения новой науки. Самое замечательное в его выступлении было в другом. Он первым осознал громадность перспектив союза генетики и сельского хозяйства. Это сочетание кажется нам таким естественным и понятным, а тогда, в тысяча девятьсот двенадцатом году...

Уже знакомые фотографии 1912 года, речь будущего профессора перед слушателями. Приглядимся теперь к его аудитории. Какие разные лица, какое разное отношение к молодому ученому. Здесь и удивление, и горячий интерес, и непонимание. Особенно много скептиков среди умудренных мужей науки.

— «Могут сказать, — убеждал своих слушателей Вавилов, — что и без генетики усовершенствовались, и нередко успешно, возделываемые растения и культивируемые животные. Не умаляя этих успехов эмпирического искусства, все же смело можно полагать, что в освещении научными генетическими идеями процесс сознательного улучшения и выведения культурных растений и животных пойдет много быстрее и планомернее».

В этом же докладе была высказана и другая важная мысль, ставшая лейтмотивом его дальнейшей деятельности: «Далекие от утилитарных целей, сделанные людьми, чуждыми агрономической профессии, генетические открытия лишний раз подтверждают мысль, что без науки научной не было бы и науки прикладной».

Шелестит полуопавшей листвой старый дуб, расцвеченный неяркими красками поздней осени.

— Как настойчиво требовал Вавилов перемен! Но наука по-прежнему оставалась так же далека от нужд русского крестьянина, как и двадцать лет назад...

Фотография Толстого. Сурово и пристально смотрит на нас неугомонный, страстный искатель истины.

— Тогда Лев Толстой с горечью писал: «Ботаники нашли клеточку, и в клеточках-то протоплазму. И в протоплазме еще что-то, и в этой штучке еще что-то. Занятия эти, очевидно, долго не кончатся, потому что им, очевидно, и конца быть не может. И потому ученым некогда заняться тем, что нужно людям. И потому опять, со времен египетской древности и еврейской, когда уже была выведена пшеница и чечевица, до нашего времени не прибавилось для пищи народа ни одного растения, кроме картофеля, и то приобретенного не наукой».

Старый дуб роняет листья на холмик земли. Ясная Поляна...

— Это могила Льва Толстого. Он просил похоронить его на краю оврага, где, по преданию, спрятана одна вещь, которую он искал всю жизнь, — зеленая палочка, на которой написано, как сделать всех людей счастливыми.

Мы знаем человека, который подарил миру эту зеленую палочку...

Всем знакомый снимок — Владимир Ильич Ленин. Крупным планом — его глаза. Он запечатлен в минуты напряженной работы мысли, принятия какого-то решения.

Автор произносит первые ленинские декреты:

— «Мир народам! Власть трудящимся! Хлеб голодным!»

Страна строила новое общество, и важнейшее место в нем отводилось науке. Еще в 1918 году В. И. Ленин написал «Набросок плана научно-технических работ». Как никто другой, Владимир Ильич понимал, что дать хлеб голодным, решить продовольственную проблему, обновить землю можно только опираясь на мощную, фундаментальную науку, на таких ученых, как Н. И. Вавилов, поверивших в идеалы Революции, ставших служить ей верой и правдой.

В 1917 году Вавилов переезжает в Саратов, где ему предложили кафедру на Высших сельскохозяйственных курсах и где у него открывалась возможность вести научную работу. Именно тогда Вавилов впервые сформулирует свое кредо, программу исследований созданного им большого исследовательского коллектива. Случайно ли, что немыслимо дерзкие идеи об овладении мировыми растительными ресурсами (о чем речь будет впереди) Вавилов выдвинул именно в год Революции? Видимо, сам факт бурных социальных перемен вызвал у молодого ученого душевный подъем, обострил восприятие, призвал к переоценке устоявшихся понятий...

Фотографии 1918—1920 годов: Вавилов и его ученики трудятся на опытных делянках, выделенных им Советской властью под Саратовом.

Удивительное время отражают эти пожелтевшие снимки! В стране разруха, тиф, гражданская война... Вавилов и его соратники жили коммуной в убогом деревянном бараке — их метко окрестили «Вавилоном». Обыкновенный микроскоп был неслыханной роскошью, а гвозди и ведра приходилось покупать на свою скудную зарплату. Питались чечевичной похлебкой, мерзли, болели, но трудились от зари до зари, работали шумно, весело, с огромным энтузиазмом, с верой в будущее своей науки, своей страны. Именно здесь был заложен фундамент великих открытий.

А это фотографии 1921 года: Петроград, куда переехал профессор Вавилов возглавить Отдел прикладной ботаники. Мостовые поросли бурьяном... Заржавели трамвайные пути... В отделе — холодные, пустые помещения, убогий инвентарь...

Условия жизни в Петрограде тогда были еще тяжелее, нежели в Саратове. Вавилов колебался — сложно начинать с нуля, а главное — жаль расставаться с учениками. Какова же была его радость, когда он узнал, что почти все они готовы ехать с ним! И очень быстро в заброшенных помещениях бывшего министерства сельского хозяйства на Морской, 44 (это здание — настоящий дворец! — Вавилов получил для своего Отдела) забурлила жизнь. Энергия Вавилова и его «Вавилона» была неиссякаема. Началась перестройка всей сельскохозяйственной науки страны.

Фотодокумент: заседание Совета Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным.

— Тысяча девятьсот двадцать первый год, — рассказывает Автор. — В Кронштадте антисоветский мятеж. Поползли тревожные слухи о невиданной засухе в Поволжье... А на заседании Совета труда и обороны под председательством Ленина рассматривается вопрос о командировании двух русских ученых — Вавилова и Ячевского — на Международный конгресс по болезням хлебов, который должен был состояться в Америке.

Снимок той поры: на рабочем столе Вавилова беспорядок, он завален бумагами с записями, картами. Молодой ученый озабоченно смотрит на нас.

— «Неурожай хуже тысяча восемьсот девяносто первого года, и откуда придет помощь, неизвестно. Граница, по существу, закрыта, — писал Вавилов. — Мир весь в движении, все встряхнуто, народы еще не позабыли распри, великие идеи разбиваются о малые, о множество малых идей».

В. И. Ленин склонился над книгой. Может быть, он читает смелые проекты Вавилова? Торопливо пишет что-то...

— А Ленин думает о будущем хлебе Страны Советов. Через полтора месяца Вавилов и Ячевский будут в числе первых русских ученых, которым удалось прорвать блокаду Советской республики и побывать в Западной Европе и Америке...

Хроника 20-х годов: пароход медленно плывет по Гудзону. Статуя Свободы... Конгресс США... Небоскребы... Здания самых разных стилей и архитектуры. В одном из них проходил Международный конгресс, на который прибыли посланцы России.

— Погоди. А кто такой Ячевский? — спрашивает Автора его собеседница.

— Ячевский? Это был известный специалист по болезням злаков. А Вавилов к тому времени уже создал теорию иммунитета растений и свой знаменитый закон гомологических рядов.

На снимке — Вавилов вместе с Ячевским.

— Иммунитетом, по-моему, занимался Мечников? — недоумевает собеседница.

— Мечников создал теорию иммунитета вообще, а Вавилов именно иммунитета растений.

— Ага, понятно.

— А что касается гомологических рядов, — продолжает Автор, — то это такая своеобразная таблица Менделеева, но только для мира растений.

До Вавилова считалось, будто передающиеся по наследству изменения генов — мутации — происходят случайно и совершенно беспорядочно. Эта теория обезоруживала селекционеров. Ведь ничего нельзя было предвидеть при таком своенравии природы. Но, изучив множество видов и сортов растений, Вавилов сумел увидеть единство там, где до него фиксировали лишь хаос.

Он показал, что в одинаковых природных условиях наследственные изменения родственных растений происходят не беспорядочно, а закономерно.

Хотя мутации и вызывают в различных растениях совершенно случайные изменения наследственности, отбираются и закрепляются новые признаки не как попало, а со строгой закономерностью — схожие у растений разных видов. Изменчивость у них происходит параллельно!

Свои наблюдения Вавилов систематизировал в виде таблицы, с помощью которой мог предсказывать существование форм, еще не открытых наукой. Благодаря этому закону селекционеры могли теперь не вслепую, а целенаправленно вести свою работу, синтезировать новые сорта.

Впервые Н. И. Вавилов выступил с докладом «О законе гомологических рядов в наследственной изменчивости растений» в 1920 году еще в Саратове, на съезде селекционеров. Его участниками в адрес правительства была отправлена беспрецедентная телеграмма:

«Москва, Совнарком. На Всероссийском селекционном съезде заслушан доклад проф. Н. И. Вавилова исключительного научного и практического значения с изложением новых основ теории изменчивости. Теория эта представляет крупнейшее событие в мировой биологической науке, соответствуя открытиям Менделеева в химии, открывая самые широкие перспективы для практики. Съезд принял резолюцию о необходимости обеспечить развитие работ Вавилова в самом широком масштабе со стороны государственной власти и входит об этом со специальным докладом».

Сегодня закон Вавилова, как и созданная им теория иммунитета растений, принадлежат к наиболее фундаментальным открытиям естествознания. Закон Вавилова «работает» уже не только для мира растений — гомологические ряды найдены и в царстве животных, микроорганизмов. Научное, мировоззренческое, философское значение закона огромно и будет разрабатываться в будущем новыми поколениями естествоиспытателей.

Оценили открытие Вавилова тогда и в Америке...

Фотография: Вавилов в кругу зарубежных ученых на Международном конгрессе. Вавилов выделяется своей молодостью, улыбкой.

— Доклад о законе гомологических рядов, прочитанный на английском языке тридцатичетырехлетним профессором из Красной России, сразу же сделал имя Вавилова необыкновенно популярным среди участников конгресса. Не зря ведь говорят, что из всех услуг, которые могут быть оказаны науке, величайшая — введение в ее обиход новых идей.

Камера приближает к нам лица иностранных коллег Вавилова. Знаменитые генетики Стертевант, Бриджес и, наконец, сам отец хромосомной теории Томас Гент Морган.

Избрав для своих исследований маленькую плодовую мушку дрозофилу (сколькими уничижительными эпитетами ее награждали впоследствии лысенковцы!), Морган еще в 1910 году предположил, что гены должны находиться в хромосомах (видимые в микроскоп загадочные структуры в ядре клетки), причем в линейном порядке, как бусинки на нитке... Впервые удалось установить «место обитания» таинственных генов. Затем Морган, Стертевант, Бриджес и другие ученые, не зная еще химической природы генов, тем не менее смогли построить точные карты расположения генов в хромосомах многих организмов. Хромосомная теория не сразу была признана — и Вавилову казалось, что она слишком упрощена и механистична. Но, побывав в лаборатории Моргана, тщательно проанализировав результаты и методологию его работы, он убедился в правильности построений теории хромосом.

Еще один снимок Вавилова 1921 года. Прекрасно его лицо.

Смелый, открытый взгляд...

— Вавилов произведет на американцев такое же впечатление, — продолжает Автор, — как и через пятнадцать лет Валерий Чкалов.

«Если все русские такие, — захлебывались газеты, — то нам стоит дружить с Россией!» «Необыкновенный, выдающийся человек с истинно русским характером доброты, размаха и величия!» И действительно, Вавилов весь излучает какую-то жизненность и что-то еще, для обозначения чего приходит в голову такое странное в данном случае слово — «отвага».

Задумалась собеседница:

— Странное дело. Вот я смотрю на Вавилова и все время ловлю себя на мысли, что почти ничего не знала о нем раньше!

— И не только ты... — с горечью замечает Автор. — И это несмотря на то, что гением его называли еще при жизни. Еретиком, правда, тоже...

— Вавилов — еретик?

— Джордано Бруно двадцатого века!

Какофония резких, «деревянных» звуков, музыка, режущая слух...

Снова на экране — образный метафорический ряд.

Трясина... Серая, засасывающая плоскость болота, и где-то в самой его середине на островке твердой земли видны фигурки людей около одинокого костра. Они то ли жмутся к нему, стараясь согреться, то ли пытаются загасить его...

Историк повторяет слова Вавилова, сказанные им на одной из дискуссий по генетике в 1939 году:

— «Можно спорить о принципах и можно подвергать их дискуссии, но, к сожалению, дело пошло дальше, и фактически ежедневно в той или иной форме ведутся уже действия и открыто и закрыто по свертыванию работ. Поймите, что противоположная точка зрения состоит не только в противоречии с группой советских генетиков, но и со всей современной биологической наукой...

Специфика наших расхождений заключается еще и в том, что под названием передовой науки нам предлагают вернуться, по существу, к воззрениям, которые пережиты наукой, изжиты, то есть воззрениям середины или даже первой половины девятнадцатого века!»

Высокое солнце в пелене дыма...

Тяжелые, густые клубы тянутся, упрямо наползают на его белый диск, но так и не могут закрыть...

— Николай Иванович искренне стремился убедить оппозиционеров, что все высказанное ими есть просто плод невежества... Уходил с трибуны непонятый, но непреклонный: «На костер пойдем, гореть будем, а от убеждений своих не откажемся!»

Вернемся, однако, в 20-е годы, когда ничто еще не предвещало грядущую драму...

Фотокарточка: в руках молодого Вавилова колос пшеницы. День ясный, солнечный, и Вавилов радуется как ребенок — что-то увидел необычное в этом колосе и торопится поделиться радостью с сотрудниками селекционной станции.

— А о каких расхождениях идет речь? — не может успокоиться собеседница Автора. — Почему...

— Я расскажу, погоди! — перебивает ее Автор. — Сначала о другом. Когда в двадцать втором году Вавилов возвращался из Америки (кстати, он привез тогда с собой в Россию бесценный груз — пятьдесят тысяч пудов семян для голодающего Поволжья), в Берлине он неожиданно встретил своего отца, Ивана Ильича. Вот этот момент как раз запечатлен на фотографии.

На снимке рядом с молодым черноусым Николаем — представительный мужчина, спокойно глядящий в объектив. Седая окладистая борода, котелок.

— Иван Ильич, сын крепостного крестьянина, до революции был одним из директоров «Трехгорной мануфактуры».

— Вот как!

— После революции он эмигрировал в Болгарию и в Берлин приехал специально, чтобы просить сына помочь вернуться ему на родину, но приехать в Россию он смог только через шесть лет, в двадцать восьмом году... И вскоре умер.

Не проста судьба Ивана Ильича. Талантливый человек, самоучка, сумевший стать из бывшего певчего церковного хора директором знаменитой фабрики, он не принял революцию, уехал... Николай Иванович тяжело переживал разногласия, отъезд отца, десять лет носил в себе эту боль. Но Иван Ильич не смог существовать на чужбине. Сын похоронил его на родной земле... Вот что стоит за этой, казалось бы, ничем не примечательной фотографией, запечатлевшей двух спокойных мужчин...

Еще одна фотография: здесь снята вся семья — маленькие братья и их родители, в центре — мать Вавилова, набожная, тихая женщина, неутомимая труженица и хлопотунья по дому.

— Это Александра Михайловна Вавилова с сыновьями. Справа — Николай, слева — его младший брат Сергей. Будущий Сергей Иванович Вавилов.

Фотография С. И. Вавилова, уже знаменитого ученого, директора Физического института АН СССР.

— Он станет крупнейшим советским физиком, академиком. В 1945 году его изберут Президентом Академии наук СССР. Николай Иванович о нем часто будет говорить: «Я-то что, вот Сергей — это голова!»

Машина едет по Ленинскому проспекту столицы. На одном из указателей поворота начертано: «Улица Вавилова». Она названа в честь Сергея Вавилова.

— Какая интересная семья! — восклицает собеседница.

— Ну что ты, просто уникальная! — поправляет ее Автор. — Два сына — два президента! А ведь были еще и две дочери, Александра и Лидия, которые тоже стали учеными!

Еще один портрет семьи Вавиловых.

В чем все-таки загадка ее удивительной талантливости?

Вот сестры, избравшие медицину. Особенно большое будущее предсказывали Лидии Ивановне, ставшей микробиологом, но жизнь ее рано трагически оборвалась — она выехала на эпидемию черной оспы и там заразилась от больных, которых лечила. Николай ее очень любил и, несмотря на запреты врачей, ухаживал, не отходил от постели умирающей...

Район Красной Пресни. Машина сворачивает в узкий Предтеченский переулок. Видна церковь.

Рассказ продолжает Историк.

— Здесь стоял дом, где родились два будущих президента советских академий. Он, к сожалению, не сохранился... Церковь, где крестили Вавиловых. Впоследствии Николай Иванович напишет: «Мне кажется, что я остался верующим человеком, каким был в детстве, только вместо одного бога служу другому...»

Фотография (крупно): рука на раскрытой книге.

— «...И право, хочется создать храм науки, настоящей науки. Фундамент здания заложен, это Октябрьская революция. Мы пока только начинаем возводить на этом фундаменте стены, стройка только началась. Для этого нужны кирпичи, балки, вот их-то и возишь теперь. Как хочется, чтобы поскорее все это было, чтобы своими глазами увидеть прекрасное здание завершенным и леса снятыми!..»

Невдалеке от метро «Краснопресненская» уже знакомый нам зоопарк. Машина подъезжает к нему.

— Так все-таки, в чем суть разногласий, о которых говорил Вавилов? — не унимается собеседница.

— Понимаешь, — объясняет ей Автор, — если говорить коротко, то оппозиция во главе с академиком Т. Д. Лысенко отвергала самое главное в генетике, ее основу: существование особого вещества наследственности — генов. Наследственность считалась неким общим свойством организма. Хромосомы, мутации — все отвергалось, причем без всяких серьезных доказательств.

Каких только животных не встретишь в зоопарке! Калейдоскоп красок, форм...

Но каким образом все-таки появляется это разнообразие жизни, как на ее арену выходят новые и новые виды? Генетика объясняла: иногда у живых организмов происходят мутации генов, изменяющие свойства этих организмов. Эти изменения случайны и чаще всего вредны, мутантные формы не выживают. Но иногда мутации оказываются полезными, подхватываются отбором, наследуются...

— Идеи Лысенко сводились к механистическим теориям столетней давности, еще додарвиновской поры, когда считали, что если, ну вот, например, шею у жирафы постоянными упражнениями, допустим, подвешивать ей корм все выше и выше, взять и вытянуть еще немножко, то этот приобретенный ею признак, необыкновенная длинношеесть, передастся потомству...

Тянется к листьям грациозная жирафа.

Не повезло этой красавице — именно ее лысенковцы избрали одним из излюбленных аргументов своих теорий... А пришел к ним Т. Д. Лысенко после своих опытов с так называемой яровизацией. С помощью холода (или намачивания семян — впоследствии) он мог превращать яровые сорта пшеницы в озимые, более высокоурожайные. Почему у него это получалось? По очень простой причине, отвечали генетики. Предпосевная обработка действовала как фактор отбора. Истинно яровые формы она уничтожала, а небольшую примесь озимых сохраняла. Ничего нового в этом нет — «провокационный» отбор давно применяется в практике селекции. Но Лысенко утверждал, что под действием холода растения по своей наследственной природе становятся более холодостойкими, что новые свойства, вырабатываемые в процессе индивидуального развития (как длинношеесть у жирафы), закрепляются наследственностью. «Воспитание» меняет наследственную природу растений!

— Ну а раз так, то совершенно другими должны быть и пути управления наследственностью и, главное, сроки, будь то выведение новых сортов растений или пород животных.

Лениво разлегся на каменном полу вольера полосатый тигр... Обезьяна-мама снимает с прутьев заграждения свое любопытное дитя — крохотный пушистый комок, уставившийся на зрителей... Тупо смотрит бегемот, спрятавшись по уши в воде...

— Меняешь условия содержания и тут же получаешь новый сорт или породу. Быстро и хорошо! А эти «генетики-вредители» специально собираются возиться над новыми сортами пятнадцать лет. Мы беремся сделать это же за пять, а если очень надо, то и за два года!..

Покидаем зоопарк. Машина едет зеленым парком к следующему пункту нашего путешествия во времени и пространстве.

— Короче говоря, законы природы тогда устанавливались в зависимости от потребностей народного хозяйства. Вот какие были дела. Лысенко на этом и выехал!.. Понятно теперь?

— Теперь понятно.

— Тогда идем дальше.

На краткий миг мы снова вернемся к фотографии, где запечатлены мать Вавилова и оба юных ее сына. Один из них, Сергей, снят в форменном кителе студента коммерческого училища.

В этом училище занимались оба брата — крутого нрава отец (порой «вразумлял» и с помощью ремня) мечтал увидеть в сыновьях наследников торгового дела, но в конце концов настаивать на своем не стал. Николай одно время хотел стать врачом, а Сергея с самого начала увлекала физика. Но оба они много времени проводили в своей «химической» лаборатории, которую отец помог им соорудить в сарае. Теперь мы можем сказать спасибо Ивану Ильичу!

Эстафету рассказа принимает Историк:

— Когда братья закончили Московское коммерческое училище, их дороги разошлись — Сергей увлекался физикой, а Николай...

«Хорошо помню состояние «без руля и ветрил». Случайная волна хаотических вероятностей забросила в Петровку...».

Машина подъезжает к старинному зданию дворцовой архитектуры.

— Вот это и есть знаменитая Петровка, ныне Сельскохозяйственная Академия имени Тимирязева.

Просторный зал центральной аудитории бывшей Петровки. Здесь все почти так же, как и при Вавилове...

В этом зале Николай Вавилов слушал лекции Н. Н. Худякова и очень увлекся преподаваемой им физиологией, правда, вскоре необъяснимо остыл к ней. Здесь постигал строй мысли одного из самых блестящих, самых точных экспериментаторов XX века Д. Н. Прянишникова, занимавшегося вопросами питания растений. Учитель и ученик затем всю жизнь бережно хранили возникшую в этих стенах дружбу. Слушая лекции С. И. Ростовцева, загорелся изучением болезней растений, а потом под влиянием Н. М. Кулагина решил стать зоологом — для дипломной работы Вавилов выбрал тему о вредителях сельскохозяйственных культур.

Многим интересовался молодой ученый, но никто из преподавателей по-настоящему не увлек его за собой...

— Даже через шесть лет, будучи уже выпускником академии, Вавилов не был убежден в правильности своего выбора.

Из затемнения — фотография Вавилова той поры. Высокий лоб, густеющий пушок на губах. О чем-то задумался...

Историк цитирует одно из его писем:

— «В сию минуту пребываю «без руля», но веют попутные ветры, которые куда-то гонят. Цели определенной, ясной, которая может быть у любого агронома, не имею. Смутно в тумане горят огни, которые манят. Так что, увы: ясная и конкретная цель у меня облечена туманом. Но пойду. А там будь что будет».

Мы идем коридорами бывшей Петровки, гулкими, пустыми, а когда-то здесь раздавались быстрые, стремительные шаги героя нашего фильма.

— Есть какая-то загадка в такой случайности выбора, — продолжает Историк. — Мы приучены к жизненным примерам другого рода. Но человек вырастает по мере того, как растут его цели. Вавилов знал это. Вскоре он поставит себе цель по росту и добьется ее.

А теперь мы видим «альма матер» Вавилова в иное время — перед входом бурлит подвижная и возбужденная толпа.

— Москва, пятое августа, вступительные экзамены в сельхозакадемию. Дубль один, — звучит голос ассистента режиссера.

В проеме окна второго этажа виден оператор с камерой, снимающий абитуриентов.

— Но почему идеи Лысенко получили такую всеобщую поддержку? — опять возвращается к волнующему ее вопросу собеседница.

— Тут не следует забывать о фоне, на котором все это проявилось. Это было время первых пятилеток. По всей стране стахановское движение, ударничество, энтузиазм. И вот что важно, XV съезд ВКП(б), который проходил в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, поставил перед страной задачу — провести в деревне коллективизацию. Уже через два года началось массовое вступление крестьян в колхозы, к концу тридцать второго коллективизация была в основном закончена. К тридцать шестому году полностью сложился колхозный строй и сформировался новый класс — колхозное крестьянство. А сельхознаука, как назло, отставала!

Вся площадь перед академией запружена абитуриентами, не замечающими оператора. Камера вглядывается в лица будущих студентов.

Им, молодым, продолжать дело Вавилова. Что знают они о нем, об уроках истории?

— Вавилова торопили — давай новые сорта, новые породы, новую агротехнику, давай, давай, быстрее, быстрее!.. Но генетика была еще слишком молода. Приказами-то ведь процесс познания не ускоришь. Плод должен созреть! Сколько раз Вавилов говорил, что строительство нельзя начинать без прочного фундамента и что торопливость в этом деле может привести только к катастрофе! Но всем хотелось идти, приветствовать, рапортовать!..

Радостные, веселые, беззаботные лица юношей и девушек.

— Очень хочется, чтобы вот эти молодые люди не повторяли ошибок прошлого. Поэтому они должны знать, как все было на самом деле...

Вновь размышления Автора обрывают грубые, резкие звуки, странная мелодия.

За кулисами кукольного театра висят, качаются на нитках разноцветные куклы...

— В лагере Вавилова появлялось все больше перебежчиков. — В голосе Историка напряженность, скрытая боль. — Эти «направленные мутации» были вызваны, как горько иронизировал Вавилов, отсутствием «генов порядочности». Немало людей обеспечили себе положение в науке преследованиями своих оппонентов, немало людей изменили своим убеждениям из-за низости души или борьбы между жизненным благополучием и научной совестью.

Рабочий перевешивает марионетки с места на место...

Историк продолжает:

— «Хуже нет, — говорил Вавилов, — когда ученый начинает хитрить, да еще при свидетелях, таких же ученых, как и он сам. В старой сказке это называется просто: «Дурак дурака вздумал уму-разуму учить». А вот в науке хитрить да кляузы разводить — самое распоследнее дело! Без правды науки нельзя создать правду нового общества...»

В темной плоскости экрана появляется узкая полоска света. Видна рука то ли художника, то ли реставратора, трепетно касающаяся старого, замшелого холста, покрытого слоем пыли и забвения...

— Неужели, чтобы добиться правды, нужно пойти на костер?.. — вздыхает собеседница.

— Не обязательно... Вернемся, однако, назад, в тысяча девятьсот двадцать пятый год.

Фотодокумент: за узким длинным столом заседаний Совнаркома не только ученые, но и руководители Советского государства. На стенах — карты, схемы, диаграммы, стенды с коллекциями растений. Рядом с Вавиловым — Н. П. Горбунов, соратник Ленина.

Именно Николай Петрович Горбунов открыл тогда заседание в Кремле. Этот человек много сделал для развития советской науки, в том числе сельскохозяйственной. Управляющий делами Совнаркома, он стал председателем совета института, о котором пойдет речь, помогал Вавилову в его начинаниях. Их объединяли взаимное уважение и дружба.

Автор цитирует:

— «Москва. Кремль. Постановление Совета Народных Комиссаров СССР: В исполнение данного Владимиром Ильичем Лениным завета обновления сельского хозяйства Союза Советских Социалистических Республик учреждается Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур как первое звено новых учреждений, долженствующих образовать Всесоюзную Академию сельскохозяйственных наук имени Ленина — ВАСХНИЛ».

Тридцативосьмилетнему Николаю Вавилову, как одному из крупнейших советских ученых, поручают организацию Академии.

Стремительный монтаж фотографий: Вавилов и сотрудники селекционных станций и институтов, которые Николай Иванович создал по всей стране.

Как передать разнообразие дел Вавилова, бешеный ритм, в котором он работал, невольно увлекая людей, вихрем закручивая их? О размахе его деятельности можно судить хотя бы по географии снимков — ученого можно было увидеть и среди снегов Заполярной опытной станции, и на участке цитрусовых культур Закавказья, и на хлопковых полях Средней Азии, и на лугах Украины, и в садах России.

На одном из снимков он с И. В. Мичуриным, с которым был дружен. По сути дела, именно Вавилов «открыл» Мичурина, сделал его труды достоянием науки. А ведь впоследствии имя Мичурина будет умело использовано как знамя, освятившее «крестовый поход» против Вавилова и генетики... Но это потом. А пока...

— За несколько лет под его руководством создаются институты растениеводства, зернового и картофельного хозяйства, льна, конопли, хлопководства, кормов, масличных культур, животноводства, кукурузы, чая, виноградарства и многие другие.

Всмотримся в снимки — нигде Вавилов не позирует для камеры. Самый молодой академик страны всегда в работе, в общении, неизменно доброжелателен, энергичен, подтянут, полон сил и даже какого-то мальчишеского задора.

— В тысяча девятьсот двадцать девятом году лауреат Премии имени В. И. Ленина, член ВЦИК, депутат Ленсовета, академик Вавилов назначается первым президентом ВАСХНИЛа — руководителем всей сельскохозяйственной науки Страны Советов. Кроме того, он избирается Президентом Всесоюзного географического общества, становится директором организованного им Института генетики Академии наук СССР.

Как многому может научить опыт Вавилова-организатора! Самая актуальная и трудноразрешимая проблема развития сегодняшней науки — связь фундаментальных и прикладных исследований. А Вавилов уже тогда смог добиться удивительной гармонии, тесного союза науки и практики...

Или вот еще один пример: современная наука идет по пути создания крупных, комплексных, целевых программ — это вектор НТР. Многие считают такие программы открытием последнего времени. А ведь это тоже путь Вавилова, хорошо забытое старое. Его идея — концентрировать силы на одном направлении. Открылась в нем редкая способность — направлять усилия разных ученых в русло единого стратегического замысла и не ломать при этом их творческой индивидуальности, а, напротив, максимально раскрывать ее...

Наследие Вавилова еще ждет глубокого анализа.

Но вернемся в годы тридцатые...

Из темноты проступает фигура виолончелиста. Мелодия, которую он извлекает из своего инструмента, отнюдь не услаждает слух...

Трудно поверить в то, что поведает Историк. Но это было.

— Академик Лысенко, стремительно набирающий высоту на административной лестнице в сельскохозяйственной и биологической науке, и его уже многочисленные сторонники «пересмотрели» теорию Дарвина, забраковали опыт Менделя, отвергли всю классическую генетику. Зато в печати стали появляться сенсационные сообщения о превращении пшеницы в рожь, овес, ячмень, сосны в ель и так далее. Лысенко говорил даже о появлении кукушки из яиц пеночки.

Медленно покачиваясь едет трамвай. По обе стороны колеи — лес, деревья. Дорога пустынна.

— И когда, например, председатель колхоза «Двенадцатый Октябрь» Прасковья Малинина рассказала, что из полученных ею от академика Лысенко семян будто бы невиданно урожайной ветвистой пшеницы выросли почему-то рожь, овес, ячмень и простая пшеница, но только не ветвистая, он заявил: «Я хочу сказать два слова о вашей неудаче с ветвистой пшеницей...»

Виолончелист перебирает, насилует струны своего инструмента.

— «...Верьте мне или не верьте, но это как раз колоссальная удача! Вы нам, товарищ Малинина, здорово помогли. Из всех академиков я один верил и доказывал, что из пшеницы может получиться овес, может получиться ячмень и рожь. А все остальные говорят: «Овес из пшеницы? Да где это видано?!» А вы вот рассказали...»

Катится по рельсам трамвай. Теперь мы видим — он без вагоновожатого.

— ...Мы себе представляем это дело так: в теле пшеничного растительного организма при воздействии соответствующих условий жизни зарождаются крупинки ржаного тела. Но это зарождение происходит не путем превращения клеток пшеницы в клетки ржи, а путем возникновения в недрах тела организма данного вида крупинок тела другого вида...»

Скрежещут на повороте колеса. Едет трамвай, никем не управляемый, едет под аккомпанемент пустых лженаучных словес, едет в никуда, и сидит в нем, покачиваясь, виолончелист со своим инструментом...

Историк не может сдержать гнева:

— И это говорил человек, ставший в тысяча девятьсот тридцать восьмом году президентом ВАСХНИЛ, сменивший Вавилова на посту руководителя всей нашей сельскохозяйственной науки... А вскоре за границей была создана пространственная молекула ДНК, знаменитая «двойная спираль»...

Кабинет Николая Ивановича в ВИРе (Всесоюзном институте растениеводства — так позднее стали именовать головное учреждение ВАСХНИЛ). Горит лампа под желтым абажуром, на столе записи, микроскоп... В этом кабинете-музее все так, как было в 20-е, 30-е годы, о которых пойдет речь.

Нить рассказа у Автора:

— Вряд ли кто смог бы работать так, как работал Вавилов. Восемнадцать часов в сутки, не меньше... Каждый день, всю жизнь. Без выходных и отпусков.

И вновь мы видим Вавилова с людьми. Сменяются фотографии — среди них и пожелтевшие и поцарапанные, найденные в полузабытых архивах...

На некоторых снимках можно подметить любопытный контраст: энергичный Вавилов и уставшие его сотрудники. Не раз и не два, приехав на селекционную станцию или в лабораторию, он задавал ее работникам такой темп, что после его отъезда, случалось, им предоставлялся недельный отпуск, а Вавилов как ни в чем не бывало был свежий, боевитый. Многие удивлялись этой его особенности, а он отшучивался: «У меня ген такой — не спать — от мамаши...» Была, откровенно говоря, у него маленькая слабость: любил он иной раз покрасоваться своей феноменальной работоспособностью. Но скажите — может ли быть более простительная слабость?

— И он умел внушить своим сотрудникам желание работать так, как работал сам. «Я считаю, что приказной режим в науке не пригоден!» — часто говорил Вавилов. Наверное, поэтому высшей похвалой у него было слово «труженик».

Видим непривычно хмурого Вавилова — сидит в первом ряду в зале на заседании Ученого совета ВИРа или другого какого-то института. Наверное, не нравится ему доклад — и он об этом скажет, не промолчит, но тут же даст дельный совет, ободрит, протянет руку дружеской помощи...

А вот он как член ВЦИКа выступает с высокой трибуны — на заседании Ленинградского областного Совета. Рядом с ним — известные советские ученые: физик А. Ф. Иоффе, ботаник В. Л. Комаров...

На этих фотографиях, снятых во время съездов, конференций, Вавилова можно увидеть с его коллегами.

Было бы, конечно, неправильным изображать дело так, что к созиданию отечественной генетики причастен лишь Вавилов. Истоки этой науки — в тех демократических, передовых традициях русской биологии, которые развивали такие ученые, как И. И. Мечников, И. М. Сеченов, К. А. Тимирязев, в глубоком освоении эволюционных идей. Не случайно Россию в конце XIX и начале XX века называли второй родиной дарвинизма. И в 20-е, 30-е годы рядом с Вавиловым сияла целая плеяда блестящих ученых, плодотворно работавших в самых разных разделах быстро прогрессировавшей, менявшейся на глазах генетики.

В первую очередь это, пожалуй, Н. К. Кольцов, создавший школу экспериментальной биологии и генетики. В частности, изучая природу наследственности, он прозорливо предсказал, что загадочный ген — это новый тип химического вещества, гигантская молекула-биополимер, способная к самовоспроизведению (именно такой оказалась структура ДНК, открытая в 1953 году Криком и Уотстоном).

С. С. Четвериков стал одним из родоначальников популяционной генетики, изучающей закономерности распределения генов в сообществе организмов.

Полемист и оратор А. С. Серебровский, вместе с молодыми Н. П. Дубининым и Б. Н. Сидоровым открывший эффект делимости гена (оказалось, что ген, как и атом, имеет сложную внутреннюю структуру), стал одним из основателей не только теоретической, математической генетики, но и генетики животных.

Пионером цитогенетики, исследовавшей структуру и функции хромосом, был Г. А. Левитский.

С. Г. Левит и С. Ф. Давиденков заложили фундамент генетики человека, опередив время в исследовании наследственной предрасположенности ко многим болезням.

В области же генетики растений, непосредственно примыкающей к интересам Вавилова, пользовались мировым признанием труды знатока пшениц Ю. А. Филиппченко, молодого селекционера А. Р. Жебрака, кудесника Г. Д. Карпеченко, который экспериментально воспроизвел один из способов образования новых видов у растений...

На снимках рядом с Вавиловым можно увидеть и других энтузиастов генетики. Судьба многих из них сложилась впоследствии трагически, но тогда, в 20-е, 30-е годы, именно они участвовали в мощном наступлении на тайны наследственности. Этих людей объединял удивительный энтузиазм, вера в великое будущее генетики.

И первым среди равных был Вавилов.

— Сам он был энциклопедически образованным человеком, — продолжает Автор. — Знал около двадцати языков и состоял в переписке с учеными девяноста трех государств! Его личные качества ученого, человека и гражданина притягивали к нему, а значит, и к нашей стране множество людей во всех уголках мира.

На этих снимках Николая Ивановича можно увидеть рядом с химерами Нотр-Дама, идущим к Колизею или Тауэру, в дружеском общении с иностранными коллегами.

Некоторые из них, поразившись размахом генетической работы в нашей стране, специально приезжали к Вавилову в его Институт генетики АН СССР. Так, из Болгарии приехал Дончо Костов, а из США — знаменитый Г. Меллер, лауреат Нобелевской премии, впервые показавший, что с помощью рентгеновских лучей можно вызывать изменения генов (мутации), и тем самым открывший путь к управлению наследственностью. Атмосфера работы в Институте, создаваемая Вавиловым, настолько покорила Меллера, что он попросил советское подданство. Впоследствии Г. Меллер отправится в Испанию, чтобы воевать с фашизмом, и всегда будет с теплотой отзываться о годах работы в СССР, с Вавиловым...

А вот несколько фотографий, внешне, казалось бы, ничем не примечательных: Вавилов на полях страны с селекционерами, колхозниками... Здесь стоит обратить внимание не на самого Николая Ивановича, а на то, КАК на него смотрят совершенно разные люди...

— Вообще его исключительное обаяние отмечали абсолютно все, поэтому, наблюдая аудиторию, где находился Вавилов, можно было подметить немало людей, глядевших на него буквально влюбленными глазами.

Одна из фотографий: группа людей, среди них — на переднем плане Вавилов. Как всегда, улыбается, а занят самым что ни есть прозаическим делом — моет руки под краном. Всмотримся в фигуру на заднем плане — мужчина средних лет, в очках, забыв о камере фотографа, с обожанием и даже с какой-то застенчивой нежностью смотрит на Николая Ивановича...

Другие снимки. Обратим внимание сейчас на одежду Вавилова, манеру держаться. Вот он где-то в Средней Азии в знойный полдень весело разговаривает, шутит с сотрудницей опытной станции...

— Всегда подтянутый, энергичный, приветливый, Вавилов даже в самые жаркие дни появлялся не только в костюме и шляпе, но и обязательно в галстуке, хотя иногда и съехавшем набок.

На многих фотографиях Николай Иванович снят в поезде, в машине, его встречают или провожают. Он всегда в движении, всегда в пути...

— «Жизнь коротка, надо спешить!» — не уставал повторять он.

К сожалению, и в этом Вавилов оказался прав...

И снова мы в современной генетической лаборатории, где воплотились мечты Вавилова, Кольцова и их соратников. Мощная центрифуга набирает обороты, разделяя на фракции ДНК. Научный сотрудник держит в руках пробирку с микроскопическим количеством ДНК и с помощью сложных биохимических реакций определяет ее свойства.

— А пока, в двадцатые, тридцатые годы, со свойственными ему размахом и напористостью он взялся за перестройку всей сельскохозяйственной науки. Фундаментом для этого должна была стать новая наука — генетика. Рисковал ли Вавилов? Конечно. Но ведь работая по старинке, чтобы прибавить в сахарной свекле пять процентов сахара, бились полтора века!.. Чтобы удлинить волокно хлопчатника на каких-то семь миллиметров, потратили два столетия! «Селекция, — говорил Вавилов, — это эволюция, направляемая волей человека. Поэтому в основе ее должны быть научные знания, ясная цель и точный расчет».

Научный сотрудник склонился над микроскопом.

— Генетика и сельское хозяйство... Сегодня это сочетание кажется нам таким естественным и понятным. А тогда...

Слышно характерное стрекотание кинопроектора. Чуть замедленный ход архивной кинохроники — на трибуне в Кремле Т. Д. Лысенко. Вглядимся: худощавое, аскетичное лицо, тонкие губы, угрюмый взгляд. И хотя хроника немая, возникает ощущение сиплого, шипящего голоса. Говорит раскачиваясь, размахивая кулаком, и, надо отдать должное, говорит с огромной силой убежденности в своей правоте (в этом один из секретов его необыкновенной популярности и всенародного признания)...

Историк с иронией, едва сдерживая внутреннее кипение, комментирует:

— В тысяча девятьсот тридцать пятом году собрались в Кремле ударники колхозов обменяться опытом и поделиться планами дальнейшей борьбы за изобилие. На этом знаменитом собрании академик Лысенко доложил о первых успехах и смелых планах развития принципиально новой агробиологии.

Кадр кинохроники: Вавилов, сидя в зале, слушает оратора. Болезненный, напряженный поворот головы... Чувствуется, что он в смятении, смотрит, слушает и недоумевает, не веря своим ушам...

Этот единственный, случайно сохранившийся, с трудом разысканный «живой» портрет Вавилова взят из хроники другого собрания, трудно сейчас сказать, какого. Но поставленный рядом с изображением выступающего Лысенко, этот кадр не нарушает исторической правды, создает символический образ прямого столкновения личностей, судеб, идей...

И снова кинокадры: на трибуне Лысенко, заканчивающий свою речь...

О несуществующих достижениях несуществующей науки вещает страстно, с внутренним кипением. Так же он будет говорить о необходимости классовой борьбы в науке, об ученых-кулаках, о том, что генетика мешает, даже вредит практике. Так же громко, напористо станет проповедовать свои принципы в науке, ну, например: «Для того чтобы получить определенный результат, нужно хотеть получить именно этот результат; если вы хотите получить определенный результат, вы его получите» или «...мне нужны только такие люди, которые получали бы то, что мне надо».

Но разве фанатизму есть место в науке? Ее аргументы другого рода, они не в сфере эмоций, а в царстве разума...

Пройдут десятилетия, и мы, умудренные осознанием исторической справедливости, если и будем вспоминать Т. Д. Лысенко, И. И. Презента (главный идеолог лысенковщины, интриган и абсолютно беспринципный человек, возглавлявший кафедры дарвинизма одновременно в нескольких высших учебных заведениях; юрист по образованию, он обладал «талантом» с помощью цитат, надерганных из трудов классиков, доказать все, что угодно) и иные академические фигуры тех времен, то лишь по роковой роли, которую они сыграли в земной судьбе Вавилова... Но тогда, в тридцатые годы, то, что станет позднее фарсом, было трагедией. Если продолжить эти вот кадры хроники сомнамбулически раскачивающегося Лысенко, мы увидели бы, с каким одобрением И. В. Сталин хлопал оратору... С таких выступлений и началось головокружительное восхождение Лысенко: очень, очень хотелось верить его клятвам. Страна ждала новые, обещанные им чудо-сорта.

Вернемся в лабораторию.

Микросъемка: на наших глазах происходит слияние двух клеток отдаленных видов. Объединяются в одно целое ядра, протоплазма.

Это — сегодняшний день генетики, работа, как и во времена Вавилова (впрочем, как и во все другие времена жизни науки), требующая точного расчета и кропотливых усилий...

— Легко сказать — создать новый сорт, — вступает Автор. — А как это сделать? Со злаками, например, селекционеру нужно вести работу на урожайность и на иммунитет к заболеваниям, на мукомольные и хлебопекарные качества, на непрорастающее на корню зерно, на пригодность к механизированной уборке и на засухоустойчивость, на зимостойкость и на отзывчивость к удобрениям, на неполегаемость, на скорость созревания и так далее, и так далее, и так далее...

Слившиеся клетки начинают делиться. Формируется клеточная масса, так называемый каллус.

— К идеальной пшенице, например, Вавилов предъявлял сорок шесть требований! Сорок шесть! И разве можно было без знания законов генетики даже пытаться совместить их в одном колосе...

Из каллуса в пробирке образуется стебелек, на нем появляются листья...

А вот мы уже видим десятки пробирок, и в каждой из них — миниатюрное растение, которого не было в природе!

Это опыты по так называемой клеточной инженерии: ученые могут создавать гибриды, которые ранее существовали разве только в воображении фантастов, например гибрид томата и картофеля. Это сегодняшний день генетики, работа, которая становится уже технологией, биотехнологией...

Но новые чудеса генетики отнюдь не заменяют ее классические методы — будущее селекции включает в себя и то и другое. Тем более что основой для работы биоинженеров являются сорта, выведенные селекционерами и природой.

— Создать идеальную пшеницу пока не удается, несмотря на достижения генетики. Но прогресс науки и генетическое сокровище, собранное Николаем Ивановичем по всему свету, о котором и пойдет далее речь, оставляют нам эту надежду.

Из темноты проступает голова древней каменной статуэтки. Лик, словно оспой, изъеден временем.

Луч фонарика выхватывает таинственные, высвеченные на камне письмена.

— В древних клинописных таблицах говорится о том, что в государстве шумеров шесть с половиной тысяч лет назад ячмень давал в среднем сто двадцать — сто сорок центнеров зерна с гектара, а по утверждению Геродота, — даже четыреста центнеров с гектара! Первые цифры еще можно сравнить с высшими достижениями современного поливного земледелия, а вторая... Просто шумеры, наверное, имели первоклассные сорта ячменя с поистине грандиозными генетическими возможностями.

Из глубины веков, скрывая загадку, пустыми глазницами смотрит на нас каменный шумер.

— Сам собой напрашивается вопрос: а не растеряли ли мы за эти тысячелетия прежнее генетическое богатство?

Чернеют комья вывернутой плугом земли. Без конца и края тянется вспаханное поле.

— Но чему же удивляться, — продолжает Автор, — если из двухсот тысяч высших растений, существующих на земле, человек использует пока двадцать тысяч. По-настоящему же освоено и введено в культуру лишь две тысячи из них. И львиную долю посевных площадей — девяносто процентов — занимают всего-навсего... двадцать основных видов!

Взлетают в небо языки пламени. Ползет красный пал по стерне, и будто чувствуется запах гари, и, может быть, это горит уже не вчерашнее хлебное поле, а беспечно утрачиваемый генетический фонд планеты.

— Ради этих двадцати безжалостно вытесняются остальные растения, те, что может быть, несут в своих хромосомах гены засухоустойчивости, иммунитета, зимостойкости и великое множество других полезных признаков. А восстановить утерянный генетический материал будет уже невозможно.

Который раз в повествование насильственно вторгается нечто чуждое, противоестественное...

Историк говорит с неким надрывом, хрипотцой, как бы копирует голос гонителя генетики.

— «Никакого особого вещества наследственности не существует, — утверждал Лысенко до самой своей смерти в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, — подобно тому, как не существует флогистона — вещества горения и теплорода — вещества тепла. Поэтому искать химикам и физикам в живом теле какое-то специфическое вещество наследственности бесполезно. Такого вещества не существует и не может существовать!»

Этот голос звучит на фоне плавных движений оранжевых, синих, зеленых пятен... Четче и четче изображение — на экране дисплея мы видим деление клетки, расхождение хромосом и генов...

Но... «Этого не может быть, потому что быть не может!»

— «...Вещество наследственности — это миф, выдуманный метафизикой, или это дух, отделенный от тела, выдуманный идеалистами. Помните, что растение не делает ошибок, потому что не имеет головы, чтобы выдумывать ложные теории!»

На дисплее продолжается удивительный танец хромосом и генов, полный грациозности и... некой иронии к страстным вещаниям академика.

— Лысенко, судя по всему, следовал совету Наполеона, — замечает Автор, — «если вы не правы, настаивайте на своем и в конце концов окажетесь правы». Вот только надолго ли?

Но вернемся к шумерам, Геродоту и бесценным сокровищам природы...

Фотография Вавилова: он в своем кабинете ВИРа, рассматривает атлас пшениц.

— Так все-таки как спасти это исчезающее богатство? — Нить сюжета снова у Автора. — Вавилов сформулировал задачу с типично вавиловской прямотой и размахом: «Мобилизовать растительный капитал и сосредоточить в СССР весь сортовой запас семян, созданный в течение тысячелетий природой и человеком».

Крупно — слегка прищуренные глаза Вавилова. Что задумал он?

— Мобилизовать на службу человечеству растительный капитал всего земного шара!..

Лев Толстой в поле с посохом в руках.

— Невольно вновь вспоминается Лев Толстой: «...не прибавилось для пищи народа ни одного растения, кроме картофеля, и то приобретенного не наукой».

Вавилов у карты мира.

— Теперь пришел черед приобретать и науке. Пришел черед и Вавилову совершить то, что обессмертит его имя.

К горной вершине с трудом пробирается караван лошадей. Дорога вьется тонкой змеей по отвесной горе. Далеко внизу серебрится полоска реки. То и дело естественная тропа заменяется оврынгами — вбитыми в скалы кольями, покрытыми узким настилом.

Впереди на лошади Вавилов. Это он ведет караван...

— Он стал охотником за растениями. Искал не наобум, а по строго продуманной системе. Закон гомологических рядов, подобно периодической системе, подсказывал, что, какие недостающие формы надо искать, а вот где искать — ориентировала разработанная им теория происхождения культурных растений.

Крупным планом — карта мира с нанесенными на ней вавиловскими центрами происхождения культурных растений — восемь очагов на разных континентах. К очагам тянутся линии — маршруты вавиловских экспедиций.

— Это труднодоступные древнейшие очаги земледельческой культуры, возникшие в горных районах Старого и Нового света. Именно там, в «пекле творения», полагал Вавилов, сосредоточено удивительное разнообразие культурных и диких форм... Вот что писал американский собиратель растений профессор Норт о работе советских ученых: «Мы потерпели серьезное поражение. У нас были деньги, у них — крылья. Мы устремились в прославленные ботаниками сады и прошли мимо вавиловских горных очагов...»

Караван мулов идет по Абиссинии. Вавилов наклонился над посевами тэффа. Местные жители вручную, камнями, растирают зерна пшеницы, джугары...

Николай Иванович ведет по горной тропе упирающуюся лошадь... Здесь, в Кафиристане (Афганистан), дома иногда висят над обрывом. На плоских крышах сушат хлеб, ягоды. Каждый клочок земли превращен в террасу для посева.

— Вавилов охотился страстно, всю жизнь, отыскивая в самых неприступных уголках планеты бесценные стебли и колоски, с которых когда-то и пошло все то, чем кормится сейчас род человеческий.

На этих снимках — встреча Вавилова с жителями какого-то горного селения. Вначале — хмурые, враждебные лица...

Но вот в руках дружелюбно улыбающегося Вавилова снопик пшеницы, он что-то объясняет, о чем-то расспрашивает обступивших его людей. И происходит чудо — исчезла напряженность, появились ответные приветливые улыбки...

Да, Вавилов бывал там, где не ступала нога европейца, бывал там, где звучали выстрелы и шли бои, и везде, где бы он ни появлялся, был посланцем великой страны, послом мира и дружбы. Душа его была открыта, а помыслы чисты. Просто поразительно, как ему верили! Язык хлеба понятен всем, и голос добра сильнее звуков ружейных и орудийных залпов...

Все новые, но характерные снимки: Вавилов в движении, в пути. Вот он в открытом авто; как и его спутники, весь в пыли, но бодрый, улыбающийся. Впереди новые дороги, новые государства, континенты...

— Куда вы едете, Николай Иванович?

— «Вселенную объезжаем», — весело отвечает генетик-путешественник.

Где, в какой стране сняты эти кадры: гряда зеленых гор скрывается в рассветной, чуть розовой дымке, торопится куда-то холодная река, поблескивая на перекате; тишина, первозданная красота и покой.

На этом фоне постепенно проступает фотография Николая Ивановича с сидящей рядом, чуть прильнувшей к нему хрупкой женщиной. Теплый лучистый взгляд из-под крылатого разлета бровей, одухотворенное, милое лицо...

Елена Ивановна Барулина... Многим ей обязана советская генетика. Рискнем высказать крамольную мысль: может быть, и не появился бы закон гомологических рядов в 1920-м, если бы не она, скромная саратовская студентка, а потом аспирантка Леночка Барулина (она была так хрупка, женственна, что друзья называли ее так и спустя годы). С самого начала она участвовала в исследованиях Вавилова и глубже других понимала их суть — во всяком случае, на том селекционном съезде, где с таким триумфом выступил Вавилов, был и ее доклад с первым экспериментальным подтверждением существования гомологических рядов... Вавилов, вероятно, почувствовал в ней тот особый ген одержимости наукой, который он ощущал в себе самом. Верой в общее дело, преданностью и робким, романтическим обожанием она покорила Николая Ивановича и зажгла в нем чувство, вызвавшее огромный душевный подъем, предельно обострившее восприятие этого человека, чувство, которое не могло не быть катализатором его творчества...

Представление о силе и красоте этого чувства может передать письмо Вавилова к ней: «27/ХI—1920. Ночь. Собираюсь в Саратов. Вчера получил твое письмо. Милый друг, я не знаю, как убедить тебя, как объективно доказать тебе, что это не так. Мне хочется самому отойти в сторону и беспощадным образом анализировать свою душу. Мне кажется, что, несмотря на склонность к увлечению, к порывистости, я все же очень постоянен и тверд. Я слишком серьезно понимаю любовь. Я действительно глубоко верю в науку, в ней цель и жизнь... И вот потому, Лена, просто как верный сын науки, я внутренне не допускаю порывов в увлечениях, в любви. Ибо служение науке не мирится с легким отношением к себе и к людям. И просто не допускаешь внутренне порывов и мимолетных увлечений».

Как естественно в это письмо к любимой женщине вплетается объяснение в любви... к науке! Для него это оказалось неразделимым!

Когда Вавилов уедет в Петроград, Елена Ивановна, несмотря на запрет строгих родителей (далекий, чужой город пугал их неустроенностью, запустением), поедет вслед за ним, станет женой и верным другом Николая Ивановича. И как бы ни были тяжелы его экспедиции, каждый день он старался послать весточку Елене Ивановне...

— Из дальних странствий он пишет своей супруге: «...собран огромный материал и сделано кое-что для философии. Но все еще мало, так далеко до овладения миром, а овладеть им надо. Это задача жизни...»

Параллели, меридианы, континенты... Эти снимки сделаны в Кордильерах. Вавилов рядом с кактусом, он рассматривает дикого сородича кукурузы — теосинте.

— Но чтобы сделать «это», Вавилову придется пройти с труднейшими экспедициями через пятьдесят две страны мира, прошагав и проехав в седле почти восемьдесят тысяч километров.

Вавилов в пробковом шлеме путешественника. Улыбка, прячущаяся в смолистые усы.

— Потом имя Вавилова поставят в один ряд с прославленными именами мировых географов-путешественников — А. Гумбольта, Д. Ливингстона, Н. Миклухо-Маклая, Н. Пржевальского. А знаменитый английский ученый Рассел назовет Вавилова наиболее выдающимся из мировых путешественников.

А вот он в пустыне, наклонился, торжествуя, над чахлым стеблем пшеницы, невесть как устоявшей от жары и суховеев: «Нашел!»

— За свою жизнь он успеет собрать необыкновенное богатство — сто шестьдесят тысяч живых образцов культурных растений и их диких сородичей. Одной только пшеницы — двадцать восемь тысяч сортов!

Раннее утро. Над притихшим полем пшеницы восходит розовый диск солнца.

— Перед войной уже каждый шестой гектар пашни в нашей стране засевался сортами, созданными на основе мировой вавиловской коллекции.

Словно океан колышется волнами желтое поле.

— Перед войной... Конечно же, не только центнерами или гектарами должны мы теперь мерить ценность этих зерен. Война определила им особую цену...

Белая ночь над затихшим городом. Спят уставшие за день улицы, дома... Каждому знаком и любим характерный профиль Ленинграда. Таким он был и сорок лет назад.

Голос Историка тих, полон печали.

— Ленинградская блокада. Почти три миллиона человек в кольце. В том числе четыреста тысяч детей. Дома без света, без воды, без отопления.

Спокойно и величаво несет свои воды Нева. В зеркале реки, едва заметно качаясь и дрожа, отражаются каменная набережная, дома. Торжественная, скорбная музыка... Реквием осажденному городу, его боли, его муке, его павшим жителям, безмерным их страданиям.

— Но больше всего людей терзал голод. Сто двадцать пять граммов хлеба на человека в сутки. Ленинградцы варили суп из столярного клея, из кожи животных готовили студень. Из домашних аптечек изъяли все, что казалось возможным употребить в пищу, — вазелин, касторку, глицерин... Ежемесячно гибли от голода десятки тысяч людей...

Трехэтажный дворец с высокими готическими окнами — детище Николая Ивановича, Всесоюзный институт растениеводства, ВИР — такой, каким мы видим его сегодня.

Торопятся по своим делам редкие прохожие... Над входом в Институт — мемориальная доска с барельефом Вавилова и надписью: «ЗДЕСЬ С 1921 ПО 1940 Г. РАБОТАЛ ВЫДАЮЩИЙСЯ БИОЛОГ, АКАДЕМИК НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ВАВИЛОВ».

— В этом доме на улице Герцена, в здании ВИРа, хранилось двадцать тонн хлеба — уникальная вавиловская коллекция семян.

На полках-стеллажах — ряды хромированных жестяных коробок, — словно арсенал неведомого оружия.

В коробках — бумажные пакетики с зернами, собранными по всему свету. В каждой — отверстие, закрытое сеточкой: ведь они, эти африканские, южноамериканские, азиатские, европейские зерна, они очень чувствительны к холоду, влажности, они должны дышать...

Это богатство могло прокормить, спасти многих.

— Что можно сказать о тех, кто сумел сберечь его в эти дни? Быть у хлеба и медленно умирать в этих комнатах... голодной смертью!

Вот они, хранители. Выцветшие фотографии: простые, обычные люди...

Остались в институте, не эвакуировались четырнадцать человек во главе с Н. Р. Ивановым и В. С. Лехновичем. Они спасали коллекцию от артобстрелов, от бомбежек, от пожаров и холода, отбивали ее от полчищ обезумевших от голода крыс, почуявших зерно и прогрызавших каменный фундамент дома... Люди погибали от голода, страдали от истощения их дети, жены, отцы и матери, но семена оставались неприкосновенными. Умер от дистрофии за письменным столом, с пакетом семян в руках, которые он готовил к отправке самолетом на Большую землю, специалист по масличным культурам А. Г. Щукин, несколько позднее Д. С. Иванов — тысячи пакетов с рисом насчитали в его осиротевшем кабинете... Жертвами дистрофии стали хранительница овса Л. М. Родина, знаток лекарственных растений Г. К. Крейер, заведующий библиотекой Г. В. Гейнц, плодовод Н. Н. Богушевский; агрометеоролог А. Я. Молибога настолько ослаб от голода, что не смог спастись из горящего дома...

Давайте еще раз пройдемся по пустынным комнатам сегодняшнего ВИРа. Высокие потолки, аккуратные стеллажи... На рабочих столах следы работы: зерна на весах, очки на раскрытой книге, колосок под бинокулярной лупой... Наверное, так могло быть и сорок лет назад.

И где-то в глубине сознания на дает покоя мысль: ведь эти зерна могли спасти жизнь — пусть не самим хранителям, они вправе были ею распоряжаться, но десяткам, сотням детей — хотя бы из того вот детдома неподалеку. Детей, которые так просили хлеба и полегли на улицах Ленинграда под снежную порошу...

О, какой страшный выбор поставила перед учениками Вавилова война! И мучились они им более всего — это известно по рассказам оставшихся в живых хранителей...

Вероятно, найдутся люди, которые скажут: нет, нельзя было хранить семена ценой детских жизней. Осудят... И в этом будет своя правда. Но порой жизнь сложнее любых устоявшихся понятий и норм. Не могли хранители поступить иначе. Не могли! Они верили, они знали, что эти семена прокормят потом всю страну, весь мир! Спасут от голода миллионы.

В запредельной для человека ситуации выбора они думали о человечестве. Это высший гуманизм, абсолютная степень нравственного и гражданского чувства.

Это — вавиловское, русское, советское...

Это потрясает.

Но вновь рассказ насильно прерывается. Корежит слух настырная, наглая какофония...

На улицах Ленинграда дождь, прохожие спешат укрыться под зонтиками. С улицы видны окна ВИРа, освещенные окна библиотеки. Здесь корешки множества книг — старинных и поновее, в них сила и мудрость человечества.

Историк цитирует слова Вавилова, сказанные на одной из дискуссий по генетике:

— «...то, что мы защищаем, есть результат огромной творческой работы, точных экспериментов советской и заграничной практики. Поэтому решение наших спорных вопросов, по существу, допустимо только путем эксперимента. Необходимо предоставить полную возможность опытной работы, хотя бы с противоположных точек зрения. Один из верных способов остановить прогресс науки — это разрешить эксперименты лишь в тех областях, где законы уже открыты».

Огромный склад книжной макулатуры — как бы символ ложных ценностей. Дорого расплачивается общество за монополизм, за культ личности ученого в науке, да и не только в науке...

Сотни, тысячи никому не нужных трудов. Маленькая фигура режиссера где-то внизу, он перебирает брошенные книги...

— Конечно, противоборство мнений в науке неизбежно, взаимное непонимание может быть вызвано объективными причинами, но постановку и решение этих спорных вопросов необходимо прочно ограничивать рамками и методами науки. Только сила разума не есть насилие.

Тучи наползают на солнце.

— Но противники Вавилова упрямо твердили: «Вавилон» должен быть разрушен!»

Тихо и спокойно сегодня в мемориальном вавиловском кабинете. На столе — походный высотометр в потертом футляре. Книги с закладками, отметки на полях — следы напряженной работы мысли.

К окну кабинета тянутся зеленые ветви. Видна улица, прохожие. Так было и много лет назад.

— В тысяча девятьсот тридцать седьмом году, — рассказывает Историк, — Международный генетический конгресс решено было перенести из Москвы в Эдинбург. На имя Вавилова пришло письмо от профессора Крю. Он писал: «Дорогой профессор Вавилов! Как Генеральному секретарю Седьмого Международного генетического конгресса, мне выпала большая честь известить Вас, что организационный комитет единогласно и при всеобщем одобрении избрал Вас Президентом конгресса. Более удачного выбора на этот пост сделано быть не могло...»

Пустынны, одиноки улицы Ленинграда, освещенные призрачным светом луны. Ни прохожих, ни машин.

— «...Я считаю, что успех конгресса обеспечен заранее. Во-первых, Ваша президентская речь будет, конечно, сообщением большого интереса и важности. Во-вторых, работа в области генетики в СССР в течение последних двадцати лет оставила настолько глубокий след в науке, что совершенно естественно высший пост на конгрессе предоставить представителю Вашей страны».

Солнце все больше скрывается в тучах.

— Но Вавилов в Эдинбург не приехал... Открывая конгресс уже в качестве президента, профессор Крю печально сказал: «Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Вы надеваете его мантию на мои не желающего этого плечи. И если я буду выглядеть неуклюже, то вы не должны забывать: эта мантия сшита для более крупного человека».

Последняя из дошедших до нас фотографий Н. И. Вавилова: он снят в своем кабинете в 1939 году. Как разительно отличается она от прежних снимков! Погрузнел, осунулся, под глазами мешки. А в глазах — тревога, боль, но и его, вавиловская, мягкая непреклонность.

Перед ученым был выбор. Он мог пойти на компромисс, на военную хитрость — признать правоту торжествующего Лысенко и лысенковщины, сохранить таким образом институт, вести потихонечку генетическую работу, ожидая, пока объективный ход мировой науки и неумолимая практика поставят все на свои места. Так советовали ему многие, даже близкие друзья, опасавшиеся за его судьбу. Но он был ВАВИЛОВЫМ! «На костер пойдем...» — помните? И он боролся за генетику до последней возможности, понимая, на что идет. Вскоре Вавилов потеряет должности, звания и не только это... Оклеветанный, арестованный, объявленный врагом народа, Николай Иванович умрет в Саратовской тюрьме...

Разделит его долю и генетика, запрещенная на многие годы. И все же он победит — наша наука выиграет войну, начатую им, войну за истину, за высокое звание Ученого.

Но то будет много лет спустя...

Надеялся ли, верил ли в это Вавилов тогда, в 1939 году? Так хочется думать, что да.

Всмотримся еще и еще в его глаза, полные боли и страдания.

— Двадцать шестого января тысяча девятьсот сорок третьего года Николая Ивановича не стало. Ему шел пятьдесят шестой год.

Утренний Ленинград на ясной заре.

Разведенный мост.

Разорванное время...

В узкой полоске света — кисть реставратора, трепетно касающаяся старого холста...

Из-под слоев задубелых грубых подмалевок, когда-то нанесенных прямо по живому, выглядывает, пробивается и, наконец, наминает сиять истинная жизнь холста: внимательное око святого, вглядывающегося в нас, его чистый лик.

Слово Историку.

— Когда говорят о выдающихся коллекциях, редкостных собраниях, уникальных и по масштабам и по значимости экспонатов, невольно вспоминают такие сокровищницы, как Эрмитаж, Третьяковка, музей Прадо или Дрезденская галерея. Теперь к ним можно прибавить еще одну.

Необычное здание: белоснежный прямоугольник, приземистый бастион, мраморные ступеньки. Но скромная высота здания-крепости обманчива!

— Национальное хранилище мировых растительных ресурсов! Девять метров вглубь — под толстым слоем бетона и земли. В два яруса двадцать четыре камеры емкостью по пятьдесят кубических метров каждая. Триста тысяч образцов культурных растений и их сородичей. Триста тысяч живых клубней, луковиц, корневищ, семян...

Все живые!

Одну из стен внутреннего дворика этого самого большого в мире генетического банка украшает мозаичное панно о Вавилове. В разноцветии красок как бы возрождены образы уже знакомых нам черно-белых фотографий: вот Вавилов изучает карту мира, вот он нашел упрямый стебелек, выживший в пустыне...

— И половина этого сокровища собрана руками самого Вавилова. Многое из того, что он сумел тогда спасти, нигде на земле уже больше не растет...

Режиссер вместе с научным сотрудником банка проходит мимо панно, идет подземным коридором хранилища. Сотрудник открывает массивные двери.

— Двадцатый век на исходе, но снова и снова снаряжаются в путь по всему свету вавиловские экспедиции. Зачем это? Ведь вроде все уже и так давно собрано, измерено и учтено. Да только все ли тут из зеленого богатства земли?

В камерах, где автоматы поддерживают одну и ту же температуру и влажность, на металлических стеллажах, в стеклянных банках покоятся живые семена.

— Не надо далеко путешествовать, даже в нашей стране, в Новгородской и Псковской областях, например, где казалось, нет и былинки, рядом с которой не ступила бы нога человека, ученые нашли горох с очень крупными семенами. Оттуда же привезли травы, растущие на удивление быстро. С Сахалина — «амурский» виноград с ягодами, по величине превосходящими обычные, и, что самое интересное, без косточек. На Украине нашли устойчивые к жаре сливу и терн, айву без семян. Хорезмский оазис дал особо ароматные дыни.

Другая камера, другие семена. Красные, желтые, коричневые. Крупные, мелкие. В этих невзрачных баночках — богатство мира.

— Список этого огромен. В нем почти тридцать пять тысяч до того неведомых представителей флоры Советского Союза. Многое из того, что собрано в этом хранилище, уже вошло в наши урожаи. Только за последние несколько лет советские селекционеры, используя мировую вавиловскую коллекцию, создали около девятисот сортов ведущих сельскохозяйственных культур, возделываемых ныне на огромной площади более ста миллионов гектаров.

Прощаемся с хранилищем. Сотни, тысячи зерен, клубней, корневищ, семян, луковиц... И многие из них хранят тепло рук Вавилова.

— Здесь наш хлеб. Здесь наше будущее. Здесь еда для всего человечества. Спасибо Вавилову!

И вновь фотография, с которой начался наш фильм.

Открытое, ясное лицо смотрит на нас. Высокий лоб, который так и не успели изрезать морщины, — он ушел из жизни в расцвете лет! Улыбка плотно сжатых губ, скрывающаяся в пышных усах. Умные и веселые, озорные даже глаза, сияние которых не смогли погасить десятилетия забвения...

Торжественный голос Историка:

— Вот почему я верю, что, если когда-нибудь звездам станут давать имена людей, когда наш путь осветят звезды Ленина и Карла Маркса, звезда Гагарина и звезда Шекспира, звезда Менделеева, Дарвина и Циолковского, рядом с ними по праву засияет звезда и этого человека — звезда Вавилова.

Всходит солнце.

Поднимается все выше и выше, согревая ростки молодой пшеницы...

Прорастают зерна, посеянные Вавиловым в наших полях. Прорастают зерна, посеянные им в наших душах...