Звездопроходцы

Глава 1. Надежин. «Русские горки»

Когда Североамериканские Штаты еще гордо носили имя великой державы, существовал забавный парадокс. Некоторые явления, считавшиеся у них чисто русскими, наши соотечественники полагали плотью от плоти американского образа жизни и их сомнительных ценностей.

Так случилось с русской рулеткой и русскими же горками, пришедшими в наши парки аттракционов из заокеанской индустрии развлечений. Об этих горках я и вспомнил сейчас, когда судьба, вознесшая было нашу экспедицию на самый гребень успеха, вознамерилась швырнуть нас вниз, в самую бездну водоворота с красивым и безнадежным названием Фиаско.

После шестнадцати лет полета «Звезда» с «Восходом» наконец-то обрели цель — грандиозную, захватывающую воображение. И вот сейчас она разламывалась на куски прямо на моих глазах.

Интенсивные исследования окрестностей звезды Вольф 359 — как наблюдательные, так и гравиметрические — принесли нам обильные плоды в виде трех планет и впечатляющих газопылевых останков протопланетного диска. Последнее обстоятельство интриговало меня не меньше планетарной троицы, ведь вокруг нашего родного светила подобного реликтового мусора давно нет — всё изначальное вещество Солнечной либо уже образовало известные нам твердые объекты от Меркурия до дальних закраин Облака Оорта, либо полностью диссипировало в межзвездную среду.

Поначалу лишь легкая досада омрачала наши открытия. К этому моменту команды кораблей уже пробудились от гибернации в полном составе, и каждый член обоих экипажей прекрасно знал: первоначальная ставка не сыграла. Все попытки что-либо расслышать в радиодиапазоне этого района Галактики не принесли результата. Попытки что-то разглядеть в тех точках, которые составляли Кричащий Крест, тоже не дали ничего.

В итоге мы обменялись мнениями с Панкратовым.

— Не переживай ты так, старина. Если верить последним данным с Земли, Кричащий Крест замолчал еще пятнадцать лет назад, — заверил он меня.

— Если честно, осетринка наша того… не молода. Эти, как ты говоришь, «последние данные» Большой Земли — почти восьмилетней давности, — напомнил я капитану «Восхода».

С некоторых пор в экипажах все, не сговариваясь, стали называть нашу уютную домашнюю планету Большой Землей, словно подчеркивая: мы — тоже два кусочка нашего мира, две Малых Земли, самый дальний ее плацдарм. И необходимо сделать так, чтобы…

— А три свежеоткрытых планеты — это разве не замечательно?! — Прервал мои лирические размышления Панкратов. — Это, брат, такой лихой свежачок, что можно три дырочки на кителях вертеть, не задумываясь.

Он, конечно, был прав. Уже одна только Беллона, как мы назвали наиболее перспективный объект с вполне приличной атмосферой, сулил непаханое поле исследований и возможных перспектив. И все же я продолжал думать о Кричащем Кресте, в то время как наши научные светила, которыми по штатному расписанию экипажи звездолетов были укомплектованы под завязку, в предвкушении препарирования лакомой Беллоны дурели от вожделенья и безделья.

И тут русские горки нашей судьбы резко задрались вверх — чтобы затем оборваться вниз…

В один прекрасный корабельный полдень — помню, я специально зафиксировал в бортовом журнале для истории точное московское время этого знаменательного события! — штатный астроном «Звезды» Федор Вершинин спешно вызвал меня в свою обитель. Там он включил фрагмент цифрозаписи, сделанный полутора часами ранее. И я почувствовал, как меня вдавливает в спинку кресла невидимая сила. И не в каких-то там степенях известных, а как солидарно выражаются оба медика экспедиции — в Полную Жэ!

Я увидел на экране монитора, как из темных, мутных пучин противолежащей части протопланетного диска медленно и торжественно выплывает… светящаяся точка. Еще одна, четвертая планета в дополнение к уже обнаруженным нами трем другим!

Из сбивчивых объяснений Федора Александровича я лишь спустя четверть часа уразумел, что, оказывается, наш доблестный астроном уже давно заподозрил возможное присутствие на задворках системы Вольфа 359 некой гравитирующей массы суммарного калибра двух-трех планет размером аккурат с нашу Землю.

На мой резонный вопрос насчет обоснования этой гипотезы астрофизик сослался на некоторые характерные аномалии в движении второй и третьей планет системы — Паллора и Павора.

— И Барсуков тоже был посвящен в эти ваши аномалии? — Мой вопрос был скорее риторическим.

— Я не имел до сегодняшнего дня достаточной информации, поэтому интерпретировал предварительные наблюдения не в пользу планеты, а в пользу волны плотности в протопланетном диске. Они ведь там периодически возникают.

— А на «Восходе»?

— Астрофизик Барсуков тоже был уверен, что причина всего — волна плотности. В любом случае, честь открытия четвертой планеты принадлежит мне, и знаю о ней пока что только я один. Ну, теперь и вы, разумеется.

Что ж, инструкции никто не отменял. Доложить мне Вершинин был обязан, имея на руках все-таки более убедительные свидетельства, нежели какие-то там слабые возмущения траекторий никому не нужных, промерзших насквозь планет.

— Итак, — подытожил я, — четвертая планета.

— Да, — кивнул астроном. — Определенно планета.

В ту минуту я еще не знал что явилось нам из глубин мироздания. Но даже знай я всё — разве имел бы право что-либо изменить?

Вы думаете, мы с Вершининым сразу всем всё рассказали, и уже спустя какой-то час экипажи «Звезды» и «Восхода» охватило ликование?

Нет, друзья мои. Вам, быть может, это трудно понять, но я не имел права на ошибку.

Данные Вершинина следовало многократно проверить. Второпях заявить открытие четвертой планеты, а потом убедиться, что мы наблюдали какую-нибудь там короткоживущую комету или вовсе галлюцинацию собственного бортового компьютера… Нет уж!

Две недели Вершинин вел по моему указанию уточняющие наблюдения. И только на пятнадцатый день информация была нами обнародована. В полном объеме.

Вначале мы с Вершининым выступили по внутрикорабельной связи. Затем я разослал всем членам экипажа «Памятку о d-компоненте», где были системно изложены все доступные факты об открытой планете вкупе с необходимыми иллюстрациями.

Вот извлечения из «Памятки».

На шестнадцатый день начались длительные и весьма мучительные для нас обоих консультации с Панкратовым, командиром «Восхода»…

— Сто десять суток. Все — Барсуков, Донцов, «Олимпик» — настаивают, что это очень точно, старик.

— Угу. А нам расчетно пилить до точки встречи с этой треклятой планетой еще минимум сто сорок. Как тебе ножницы? По всем прикидкам и самым радужным прогнозам мы опаздываем самое меньшее на тридцать суток. Всего один месяц, Панкратов. Месяц по имени Хренобль…

— Что ж, старик, получается, самое лучшее, что нам светит — это пронаблюдать планету инструментально. С дистанции порядка миллионов километров, и это в самом лучшем случае.

— Ну и жопа-а-а…

Последнюю фразу мы произнесли синхронно. Видимо, общая беда сближает и способствует взаимопониманию. Хотя я давно уже знал, что и эта беда у нас с Панкратовым была совсем разного свойства.

После нескольких раундов переговоров мы с Панкратовым уже почти не говорили. Всё было сказано.

Я смотрел на экран.

Наши взгляды встретились. В глазах Панкратова я отчетливо прочитал: «Старик, ты же отлично понимаешь, что эта планета просто падает! И не куда-то там в тартарары, а прямиком на звезду. И она шмякнется в этот ад на наших глазах. И на наших же глазах сгорит без остатка. А мы? С чем останемся мы, Петя? С кукишем, и даже без всякого масла?»

Мы никогда не откроем ее тайн, кивнул я. И он, конечно же, меня понял.

Ни пятен ее не пощупаем, ни колец не облетим, ни всего остального, что там только может быть. Хотя перлись сюда без малого семнадцать лет. Чтобы под самым нашим носом самый интересный объект исследования бесследно исчез!

Это ли не трагедия? Это ли не драма?

Нет. Это полное фиаско, ответили мы друг другу. И для понимания столь горькой истины слова уже были излишни.

Не побоюсь громких слов: те дни были для меня окрашены в трагические тона.

Сорваться ли в головокружительную гонку за четвертой планетой или нет?

Поставить на кон сохранность бортовых систем, а, возможно, и конструкционную прочность звездолета? А вместе с ними — жизни всех моих товарищей?

Ведь только работая двигателями в закритическом режиме, «Звезда» могла бы догнать обреченную планету, пресловутый d-компонент, примерно за месяц до ее падения на Вольф 359.

Я считал и пересчитывал навигационную задачу на встречу с четвертой планетой на бортовом «Олимпике» сотни раз.

Но что подобные перегрузки будут означать на практике, к каким последствиям приведут — никакой компьютер оценить гарантированно не мог. Компьютер может многое, но он не Бог — о чем в наш термоядерно-космический век так часто забывают…

Я наблюдал отчаяние Хассо Лааса.

Я видел несгибаемую решимость в лице Бориса Багрия. Мольбу — в глазах Федора Вершинина.

Все они хотели, чтобы наша «Звезда», сжигая бесценные тонны антиматерии, стремглав помчалась в погоню за четвертой планетой.

Но единодушия — не было. Мой старший инженер Эдуард Изюмцев не хотел этой безумной погони. На словах я мог пренебречь его страхами, назвать их малодушием и даже безответственностью! Но в глубине души — нет. Мнением Изюмцева я дорожил как собственным.

Текли часы, слагались в сутки, а я всё медлил с решением…

Генетик Роберт Васильев всегда казался мне проницательным человеком, притом умеющим держать язык за зубами.

Полагаю, это было одним из неотъемлемых требований его профессии: мало ли что может происходить с человеком в его первой гибернации? От неожиданных признаний и неприглядных откровений дремлющего сознания до примитивных физиологических реакций организма, напрочь лишенного элементарного контроля собственной нервной системы.

Полагаю, Васильев заподозрил неладное сразу после моего первого выхода из гиберсна. Во всяком случае, заявился ко мне уже первым вечером, когда я обратился к Боре Виноградову, нашему врачу, за метирапоном.

На занятиях химтренинга для руководящего состава экспедиции и его ключевых членов экипажей нам дважды демонстрировали учебный ролик о медикаментозных средствах, способных в той или иной мере подавлять синтез кортизола, стрессового гормона «плохих воспоминаний». Умело управляя уровнем его содержания в организме, можно в какой-то степени ослабить или хотя бы подретушировать те устойчивые картинки в моем мозгу, от которых я предпочел бы полностью избавиться.

Роберт не стал ходить вокруг да около и без обиняков спросил, чем, собственно, вызван мой интерес к «столь сомнительным психотропам».

Как криобиотехник, а, значит, отчасти и врач, он имел право на подобные вопросы. Поэтому послал я его не в рамках субординации, а чисто по-человечески, ориентировочно — в район Ориона.

Васильев не обиделся, лишь состроил кислую мину, точно был заранее уверен в тщете предстоящего разговора.

— Воспоминания в вашем мозгу, Петр Алексеевич, не могут быть модифицированы вмешательством извне, — после паузы изрек он.

— Однократное биохимическое воздействие, предваряющее момент собственно вспоминания, способно привести к стиранию некоторых событий, неприятных лично мне, из вот этого вот нейронного хранилища, — выпалил я и постучал себя пальцем по лбу, с удовлетворением отметив в который уже раз свою фонетическую память. Не зря же с заучиванием стихотворений в школе у меня никогда не возникало особых проблем.

— Гормональные ингибиторы, могущие влиять на память, действительно известны науке, и весьма давно, — пожал плечами Роберт. — Но избирательность их воздействия на человеческий мозг пока еще никак не подтверждена. Эксперименты в этом направлении велись еще в двадцать первом веке — в Серпухове, и, если мне не изменяет память, в Монреале.

— Вы хотите сказать, что адресное, а еще лучше — точечное воздействие на…

— Науке пока неподвластно, — кивнул Васильев. — Хотя исследования, конечно, ведутся.

— Значит, исследования, — кивнул я, чувствуя, как в сердце медленно вползает ледяная тоска при одной лишь мысли о следующем сеансе гиберсна. — А что же тогда нам пропагандировали: «Умело управляя уровнем его содержания в организме, можно в какой-то степени ослабить…» — выпалил я назубок как стихотворение у школьной доски.

— Вы же сами сказали — «в какой-то степени», — бесстрастно произнес криотехник.

Он сейчас смотрел на меня очень внимательно. В глазах его туманилась задумчивость, а самое паршивое — в них сейчас я не увидел и тени субординации.

— Петр Алексеевич, — помедлив, сказал он. — Правильно ли я понимаю, что во время гибернационного сна вы испытали некие… отрицательные эмоции? И они показались вам весьма… реальными?

— Гм… А во время сна в принципе можно испытывать эмоции? — Едва ли не огрызнулся я, хотя всячески старался держать себя в узде. — Если, конечно, спишь без сновидений?

— У вас были сновидения? — Уточнил он.

Тускло так уточнил, формальности ради. Было и без того невооруженным глазом видно, что Васильев сейчас не примет на веру никакие там сны и прочие грезы.

Я через силу усмехнулся. Губы, конечно, одеревенели слегка, но плох тот командир, что не возьмет себя в руки в беседе с подчиненным, даже если под ним задница горит.

— А как вы себе это представляете, Роберт? Лежа в гиберсне — и совсем без сновидений?

Криотехник посмотрел на меня как-то странно, словно с сожалением.

— В молодости, постигая азы профессии, я немного ознакомился с духовными практиками североамериканских индейцев Аляски и наших северных народов, — ответил Васильев. — И у тех, и у других распространены весьма интересные верования как раз о снах. И о состоянии, в котором пребывает человек, когда во сне покидает тело и путешествует в виде эфирного тела. Души то есть.

Я не перебивал. Рано или поздно этот разговор должен был состояться, и я вовсе не чувствовал себя проштрафившимся школьником. В конце концов, этому моему кошмарному бодрствованию должно же быть какое-то разумное объяснение!

— Так вот индейцы зачастую крайне неохотно занимаются обрабатыванием земли и прочим сельским хозяйством. Они считают, что человек, работающий на земле, почему-то, как правило, не видит снов. А снам они придают огромное значение. Вплоть до принятия решений по жизненно важным вопросам.

— А может быть, они имели в виду Землю? В смысле, планету? — Улыбнулся я, но, боюсь, моя улыбка вышла слишком натянутой. — Тогда, с точки зрения ваших индейцев, сновидений у человека может не быть даже во время гиберсна.

— У них «почва» и «планета» имеют как правило разные значения и, соответственно, называются разными словами, — не поддержал шутки Васильев. — Но и у индейцев залива Ситка, и у камчатских айнов я встречал немало сходного в воззрениях на эту тему. Например…

Глаза криотехника сузились.

— Нельзя разбудить человека, который притворяется, что он спит.

— В каком смысле? — Не понял я.

— В прямом, Петр Алексеевич, — медленно проговорил Васильев. — Вам не приходило в голову, что ваши возможные… проблемы… связаны именно с этим?

— С чем? — Теперь я уже искренне его не понимал.

— С тем, что находится внутри вас, Петр Алексеевич, — вздохнул Васильев. После чего добавил уже жестче:

— И притворяется до поры до времени спящим.

И что я должен был думать после такого разговора с Васильевым?

Как относиться к собственному «я» и к тем решениям, которые я принимал (или готовился принять) от его имени?

«Звезда» не станет менять полетный план. Мы будем действовать так, как будто четвертая планета не существует.

Наша цель — Беллона. Ею и удовольствуемся.

Глава 2. Панкратов. Паладин науки

Сколько я знаю Петю Надежина, он никогда не был ярым перестраховщиком. Но сейчас, когда перед нами замаячила вполне реальная возможность догнать эту злополучную планету, летящую в тартарары, выйти на орбиту и хотя бы одну неделю исследовать ее по максимуму, вдоль и поперек, Петр неожиданно уперся.

Мысленно все мы уже просверливали в кителях дырочки под ордена, а то и Звезды Героев России. Хотел бы я полюбоваться собственным атлетическим бюстом в самом центре Мытищ, на исторической родине, так сказать, героя! Да и персональная Госпремия каждому из нас была бы обеспечена. А в том, что рано или поздно мы вернемся на Землю, я ни на йоту не сомневался на протяжении всей экспедиции.

Воображение тем временем уже возбужденно рисовало в моей голове размашистыми штрихами соблазнительно красочные и пугающе величественные картины метаморфоз в атмосфере и океанах планеты-незнакомки.

Для начала начнется таяние замерзшей атмосферы. И вот уже бескрайние просторы покрываются невероятно холодной — но все-таки более теплой, чем газы в кристаллической фазе своего бытования — жидкостью. Это азотно-кислородная смесь. В ней плавают льдинки и целые айсберги более тугоплавкой углекислоты.

Но вот под лучами приближающегося Вольфа 359 азотная компонента вскипает! А вот настал черед и кислорода!.. Над бескрайними голубыми равнинами курятся дымки… Это — возвращаются в атмосферу важнейшие газы: азот и кислород.

Неравномерности нагрева, обусловленные тенью от исполинских колец, приведут к фантастическим по своей мощи ураганам в свежерожденной атмосфере. Ветры достигнут сверхзвуковых (для земной атмосферы) скоростей, расчеты обещают 400 метров в секунду и даже более!

Зато эти катастрофические процессы значительно ускорят крушение ледяного панциря океанов. Если, конечно, гипотеза нашего астрофизика Барсукова верна, и под стометровой толщей льдов океаническая вода по-прежнему сохраняется в жидком состоянии (как это имеет место, например, на Европе, спутнике нашего Юпитера).

Когда начнется таяние льдов мирового океана, ураганы взломают их в считаные дни. Разгул штормов вышвырнет миллионы тонн льдов на сушу, раскрошит прибрежный припай, раздробит айсберги…

Что будет дальше?

Пробуждение вулканов?

Сперва ледяные, а потом всё более и более теплые ливни?

Как и когда растает ледяной панцирь на суше?

Что выглянет из-под него?

Заболоченная пустыня без конца и без края? Каменные плато?

Или степи? Леса?

Города?!

Но что бы мы ни увидели, в самом скором времени вслед за тем мы станем свидетелями самого страшного: неизбежного распада исполинских колец под воздействием крепнущего с каждым днем солнечного ветра…

Эти картины, равным которых не наблюдал ни один человек никогда, я расписал Надежину в ходе очередного сеанса связи. Но тому точно вожжа под хвост попала — ни дать ни взять, старый служака за полгода до пенсии, перестраховщик, дующий на всю воду вокруг!

— Всё так, Геннадий Андреич, — без тени согласия в голосе ответил Петр. — Только ты почему-то забываешь, что мы не только хладнокровные астрогаторы, но еще и отцы-командиры. Во всяком случае, наши экипажи должны нас с тобой считать таковыми. Ты представляешь, чем чревато пребывание звездолета на орбите планеты, которая непрерывно — и самоубийственно! — приближается к светилу? Из-за этого там будут происходить самые разнообразные нестационарные процессы. По-русски сказать — катастрофы планетарного масштаба! Ты очень красиво расписал их, забыл только сказать, что угрозу могут представлять самые неожиданные вещи. И вулканическая бомба, вылетевшая вдруг на суборбитальную траекторию из-за того, что не встретила достаточного сопротивления атмосферы. И, наоборот, сошедший со стабильной орбиты и теперь падающий вниз булыжник, бывший еще недавно частью любого из трех колец. И невесть что еще! Как вы полагаете, капитан Панкратов: всё это достаточно опасно для наших кораблей? А вести исследования на поверхности пороховой бочки — способствует ли это здоровью экипажей? И нашему с тобой спокойствию, Геннадий Андреич?

Не поспоришь, увы…

Мы оба прекрасно понимали, что для погони за четвертой планетой с последующей высадкой на ее поверхность звездолету неизбежно требуется новый набор скорости, а затем — экстренное торможение путем накручивания сходящейся спирали вокруг движущейся планеты.

Сие было чревато целым пучком проблем: от существенного перерасхода топлива до критического перегрева двигателей с сопутствующими перегрузками до шести «же». Выходило, что звездолет, даже совершив все эти эволюции абсолютно чисто и успешно выйдя на стационарную орбиту вокруг d-компонента, впоследствии будет обречен провести годы в ремонте силами собственного экипажа.

То есть на Землю в приемлемые сроки корабль уже не вернется. И будем реалистами: скорее всего, не вернется домой никогда.

Надежин понимал это. Я понимал это тоже. Но был на борту «Восхода» один человек, который и слышать не хотел ни о какой перестраховке. Борис Германович Шток, железный старец российской науки, ее настоящий паладин!

В кругу людей науки есть такая особенная категория: пламенные революционеры, эдакие живые факелы познания. Они подразделяются на «кремней», «сухарей», «дикарей» и «парадоксов друзей». Так вот, дальний родственник злополучного химика «Звезды» Хассо Лааса, штатный астробиолог «Восхода» Борис Шток сочетал в себе все эти качества истинного светоча передовых научных теорий и практик, что называется, в одном флаконе.

Все эти свойства вмещало в себя твердое, хотя и приземистое ученое тело вкупе с бездонным кладезем всевозможных знаний на крепких кривых ногах старого несгибаемого гнома. Гномом железного Германыча на борту «Восхода» прозвали с первых минут его появления в нашей кают-компании. И дело было вовсе не в окладистой пегой бороде!

Он внимательно оглядел каждого члена экипажа, не спеша переводить взгляд и ничуть не стесняясь искусственности ситуации.

Казалось, Шток сфотографировал каждого «восходовца», включая и меня, даром что прежде мы были знакомы. Точно уложил досье на каждого в кляссер гербария своей гениальной памяти, о которой в ученой среде ходили легенды. После чего приложил ладонь к уху и негромким, но звучным тоном переспросил:

— Что?

В кают-компании и прежде стояла тишина, а теперь она стала прямо-таки оглушительной. И в этой беззвучной ауре Шток медленно, раздельно произнес:

— Есть науки естественные и неестественные. Я — естественник. Моя специальность — астробиолог. Что?

Такая уж у него была привычка — постоянно уточнять несуществующие аргументы воображаемых оппонентов. Благо во множестве научных специализаций мало кто с ним мог поспорить. Во всём Шток был докой и, быть может оттого, жутким резонером.

— В первом значении этого слова — специалист по внеземным формам жизни.

Шток сурово поджал губы, ожидая услышать суждения или комментарии. Но все молчали, с любопытством ожидая, что скажет дальше этот важный и чудной гном. Умел Германыч расположить к себе, как говорится, с полуоборота!

— Разумеется, на момент отлета нашей экспедиции с Земли внеземные формы жизни пока что не обнаружены, — важно изрек гном. — Соответственно, как астробиолог, при обнаружении малейших признаков этой внеземной жизни я обязан штатно ее исследовать. Что?

Заинтересованное молчание было ему ответом.

— А пока что на борту корабля я, доктор наук, буду исполнять функции, скажем так, главного агронома. Да-да, все эти водяные огороды, плантации овощей, фруктов и эффективных злаков, в равной степени богатых как минералами, так и клетчаткой… Любите клетчатку?

Эта фраза была просто обречена отныне стать на «Восходе» крылатой.

«Любишь клетчатку?» — вопрошал старший инженер двигателиста в ответ на неизменное художественное нытье про топливопроводы и магнитные бутылки для антиматерии.

«А клетчатки не выдать?» — ехидно интересовался судовой врач «Восхода» в ответ на очередную просьбу самого мнительного из звездолетчиков, инженера СЖО Крашенинникова, выдать ему чего-нибудь эдакого, от прогрессирующей ностальгии. Психолог от Крашенинникова уже давно спасался бегством в зимний сад или тренажерный зал, поскольку просто закрываться на ключ в своей каюте от назойливого симулянта-инженера шло вразрез с его профессиональной этикой.

На борту «Восхода» Шток немедля развил бурную агродеятельность, ведя жестокие бои со мной за любой клочок пустующей по его мнению территории звездолета.

Всякий отвоеванный плацдарм он с русской аккуратностью и гномьим упорством тут же превращал в бассейны с гидропоникой, опытные делянки и резервные поля-огороды, где вызревали диковинные растения и отвратительного вида макрокультуры, более похожие на грозди морских губок и полипов, нежели хоть на что-то отдаленно съедобное.

Мои звездопроходцы, не сговариваясь, прозвали Бориса Германовича Доктором Что, а его хозяйство — «Клетью», ведь в нем выращивалась, разумеется, клетчатка — невкусная, но питательная.

План Штока был предельно прост. Согласно диспозиции Доктора Что «Восход» должен был перегрузить на «Звезду» всё громоздкое и лишнее.

Я рассчитывал, в свою очередь, принять на борт кое-кого из потенциально необходимых специалистов «Звезды», например, ее пилота-оператора Ярослава Коробко.

Я справедливо считал, что необходимо быть в полной боеготовности, а, в отличие от узкоспециализированных пилотов космических аппаратов, Коробко был авторитетным спецом по дистанционному управлению беспилотными зондами. Также он виртуозно — другого слова не скажешь — пилотировал вертолеты и атмосферные самолеты, которые имелись на борту обоих наших кораблей.

Максимально разгрузившись — тут паладин агробиологии употребил в своей редакции проекта более крепкий, физиологический термин — «Восход» должен был сразу броситься в погоню за четвертой планетой.

— Кстати, рекомендую назвать ее Сильваной, — по ходу обсуждения тут же предложил Шток. И пояснил:

— Самые свежие снимки и спектрограммы с межпланетной станции «Феникс» позволили уточнить состав атмосферы планеты. Да-да, это уже возможно, несмотря на то, что пока еще свыше 85 процентов ее массы пребывают в твердом состоянии. Так вот, массовую долю кислорода мы можем оценить в 25 процентов, а углекислого газа — в одну десятую процента. Это очень близко к текущему составу атмосферы Земли. С другой стороны, на некоторых фотоснимках в экваториальной зоне планеты мы видим в толще льдов протяженные темные полосы. Их конфигурация и характеристики поглощения заставляют заподозрить, что перед нами — вмороженные в ледяную толщу леса. Отсюда и Сильвана, что на латыни означает «лесная».

В общем, по мнению Штока, атмосфера планеты вполне подходила для существования на ней любезной сердцу Бориса Германовича внеземной жизни. И уж во всяком случае, свидетельствовала о существовании растительности, каковое подтверждалось и расшифровкой фотографий.

Слово мне понравилось. От него веяло дремучей тайной, древней как мир. К тому же оно неплохо ложилось в одну строку со свеженареченной Беллоной.

Пребывающий в унынии Надежин тоже не возражал. Так что было решено принять Сильвану как официальное название планеты-сироты.

«Звезда» тем временем, по мысли Штока, должна была продолжить штатное сближение с Беллоной. Где ее ожидали не менее увлекательные открытия и столь развесистые (по выражению Бориса Германовича) лавры исследователей и первооткрывателей, о каких только может мечтать российский космический ученый.

Далее, выполнив весь цикл возможных исследований обреченной Сильваны и ее окрестностей, «Восход», при условии сохранения способности к самостоятельному перемещению, сиречь бегству из эпицентра предстоящего катаклизма, должен был полным ходом возвращаться на орбиту Беллоны, где его уже поджидала бы «Звезда».

— А если нет? — Задумчиво пробормотал Надежин, сделав такое лицо, что минимум каждый второй участник той знаменательной видеоконференции непроизвольно поежился.

— Если нет, — пожал плечами я, — экипаж «Восхода» в любом случае сохраняет возможность в любой момент улететь от Сильваны. Не забываем, что у нас, как и у «Звезды», имеется пара мощных ракетопланов проекта «Барк-2».

Это был весомый аргумент. Расчеты давали стойкую уверенность, что в момент пересечения Сильваной орбиты Беллоны расстояние между планетами составит лишь порядка четырех миллионов километров.

Подобное сближение в Солнечной системе выглядело бы как удивительное совпадение, поскольку даже ближайшие к светилу планеты у нас разделены расстояниями порядка десятков миллионов километров. Но Вольф 359 был легким красным карликом, и не удивительно, что Беллона обращалась от него на весьма скромном расстоянии в три миллиона километров. Таким образом, любое тело — в нашем случае им была Сильвана, — направляющееся к Вольфу 359, рано или поздно прошло бы от Беллоны всего лишь в нескольких миллионах километров.

А несколько миллионов километров — дистанция вполне преодолимая ракетопланами. Таким образом, даже в случае потери «Восхода» ракетопланы благополучно доставят людей на «Звезду».

На эту часть плана с момента теоретической гибели «Восхода» Надежин смотрел с особым скепсисом. Он упорно хранил молчание. Зато Штока, как говорится, уже несло по всем космическим кочкам и орбитальным ухабам.

— По возвращении же «Восхода» или хотя бы экипажа «Восхода» мы расширяем полевые исследования Беллоны, а параллельно уже с первых дней колонизации, — это слово в устах Штока звучало как-то особенно вкусно, с ощутимым карамельным оттенком, — принимаемся спешными темпами строить на ее поверхности жилой городок. У нас есть для этого все потребные модули? Что?

— Есть, — кивнул Надежин, впервые нарушив свое молчание. — Есть потребные.

Шток заметно приободрился, точно глотнул под водой порцию свежего кислорода, бывшего уже на исходе, и с жаром продолжил.

— Полагаю, произвести необходимые расчеты несложно. В результате мы отчуждаем часть средств для создания колонии людей, что останутся жить на Беллоне.

— А остальные? — Спросил Панкратов.

— Остальные улетают на «Звезде» к Земле, — развел руками Шток. После чего с достоинством прибавил. — Разумеется, как астробиолог я готов немедля лететь на Сильвану. И на Беллоне, если нужно, останусь с радостью. Уверен, тамошние флора и фауна, буде таковые обнаружатся, невзирая на низкую температуру поверхности, нуждаются в самом пристальном и внимательном изучении.

Настала тишина, нарушаемая лишь вкрадчивыми шорохами, комариными зуммерами и легкими щелчками — обычными спутниками прямой аудиовизуальной связи в открытом космическом пространстве, которое лишь на первый взгляд хранит безмолвное молчание вакуума.

Затем мы обменялись короткими репликами по личному каналу связи, прослушивать который мог только дежурный радиовахты с личной санкции Надежина.

Остальные участники сеанса молча ожидали, привычно прокручивая в уме свои участки ответственности по любой из проблем, обсуждаемых на таких «летучках».

Во всей этой ситуации был один существенный момент психологического свойства, о котором все без исключения участники экспедиции задумывались не раз, хотя уже самим фактом своего членства в экипаже «Восхода» и «Звезды», казалось бы, напрочь исключали любую возможность сомнений на этот счет.

Каждый понимал и внутренне давно был готов к тому, что на Землю он вряд ли уже вернется. Но одно дело — внутреннее осознание, и совсем другое — мысль изреченная.

Поэтому решительное намерение старейшего члена обоих экипажей Штока навсегда добровольно остаться на Беллоне и больше не увидеть Земли до конца дней своих произвели на всех участников видеосеанса большое впечатление.

И тем неожиданней в ответ на благородный порыв научного светила прозвучало твердое «нет».

— Нет!

Таким был вердикт, прозвучавший из уст начальника экспедиции капитана Надежина. Оба звездолета и впредь будут придерживаться первоначального полетного плана, продолжать движение к Беллоне и за падающей на звезду Сильваной, увы, не гнаться.

Нет, нет и нет.

Шток выдержал удар с честью, хотя, конечно, затаил обиду, прежде всего на своего непосредственного начальника. Ведь именно я, капитан Панкратов, активно поддерживал паладина науки во всем, и сам лично был инициатором этого межкорабельного консилиума…

Глава 3. «Вам письмо!»

В просторной ходовой рубке «Звезды» разговаривали двое космонавтов дежурной вахты: капитан Петр Надежин и старший инженер Эдуард Изюмцев.

— Помнится, неделю назад ты спрашивал, — сказал Изюмцев, — можно ли демонтировать и сбросить щит радиационной защиты?

— Я сам уже понял, что невозможно. Извини, Эд, то было какое-то помрачение.

Старший инженер степенно покивал.

— Тебе делает честь, Петр, что ты в состоянии это признать…

Надежин промолчал. Он хорошо чувствовал собеседника и понимал, что Изюмцев намерен сказать нечто важное.

— Ты, конечно, хотел придумать способ максимально облегчить корабль, чтобы погнаться за Сильваной? — Продолжал инженер.

— Именно так.

— Ну а перегрузить часть барахла с корабля на корабль, как предложил Шток, ты, само собой, полагаешь бредом?

Надежин грустно улыбнулся:

— Само собой. Мне не хотелось выставлять железного старца на посмешище в общем эфире. Он-то природознатец, можно сказать — гуманитарий, но мы же с тобой понимаем, что…

— Что при полете с нашей скоростью через открытый космос стыковка «Восхода» со «Звездой» смертельно опасна и при малейшей неожиданности в виде метеорита или кометы чревата гибелью сразу обоих кораблей.

— Совершенно верно. Ну а ракетопланами что-то перегружать с корабля на корабль — это тоже только сказать легко. Такая морока! Ну и: время, время, время. А сверх того: риски, риски, риски.

— Слушай, есть тут один резерв массы, который мы еще не обсуждали… И который «Олимпик» не считает резервом ни при каких условиях, а потому не выдает вариантов решений с учетом его использования…

— Яснее, пожалуйста.

— Жидкость из системы охлаждения щитов. То есть спекуляр. Спекуляр тяжелый, заметно плотнее воды, там нитрат таллия и еще куча всякого. И спекуляра очень много.

— Ну и сколько с его помощью можно отыграть?

— Я тут сделал некоторые прикидки. Цифры тебе понравятся, — Изюмцев достал из нагрудного кармана и протянул Надежину распечатку.

Надежин поглядел. Удивленно задрал брови.

— Ты гляди-ка… Неожиданно. Впрочем, чему я удивляюсь. Ведь жидкость тяжелее самого щита!

— Именно так. Щит полый и значительная часть его объема заполняется спекуляром. Но это не всё, Петр. Если слить спекуляр из системы охлаждения щитов, помимо прямой экономии веса получаем еще две выгоды. Во-первых, на инерционном участке погони за Сильваной можно будет потихоньку демонтировать все насосы спекуляра и выбросить их по частям за борт. Это позволит иметь еще более легкий корабль на этапе торможения. А во-вторых — снимается часть динамических ограничений на маневры.

— Это, в смысле, из-за гидроудара в контуре циркуляции? Которого без спекуляра можно не бояться?

— Соображаешь. Самый опасный гидроудар именно у спекуляра — из-за массы и общей протяженности коммуникаций. Даже топливная система в этом плане куда менее проблемна, не говорю уже о всяких там гальюнах.

Надежин покивал.

— Ну и как ты потом домой полетишь, Эд?

— Тут есть над чем подумать, согласен.

— Судя по твоей довольной физиономии — уже подумал?

— Да. Во-первых, вместо спекуляра в щиты можно будет загнать любую абляционную жидкость. Если совсем ничего не удастся синтезировать из веществ, найденных на Сильване или Беллоне, подойдет и обычная вода. Она-то на Беллоне точно есть.

— Так а что вода? И кто ее гонять будет, ты же насосы уже за борт выбросил?

— Дослушай. Само собой, для долговременного использования в качестве барьера для скоростных корпускул щиты станут совершенно непригодны. Но на какое-то время их в таком качестве хватит. А основную часть маршрута возвращения придется пролететь, прикрывшись от корпускул «Восходом»… Изменить ордер, понимаешь? Лететь строго за «Восходом». У нас-то фотонные двигатели выключены, в основном. Этим фактом и надо воспользоваться.

— Это так опасно, что я даже обсуждать не хочу… Но ты прав: слив спекуляр, Сильвану догнать можно было бы. То есть как искусство ради искусства твое предложение имеет ценность.

— Искусство ради искусства?

— Ну да. Мы же приняли решение: за Сильваной не гнаться.

В экипаже любой межпланетной экспедиции всегда есть специалист «на Большую Перспективу». Степени этих Больших Перспектив различны, пиковый же экстремум их — открытие обитаемого мира и последующий возможный контакт с внеземным разумом.

Для контакта необходим широкопрофильный ксенолингвист, а то, что вторая специальность Георгия Щедрикова, главного языковеда «Звезды» — корабельный кок, ни у кого в экипаже не вызывало удивления.

Еду на звездолете готовят автоматические пищевые комплексы вкупе с подчиненной им кухонной кибермелочью вроде комбайнов и хлебопечей, и готовят превкусно. Но ручная стряпня в космосе, блюда «от Жоры», всячески приветствовались и очень ценились всеми: от инженера или техника до заместителя командира корабля.

Что же до Надежина, тут дело обстояло тоньше. Дело в том, что Петр Алексеевич Надежин тоже был не чужд кулинарии. Плов в его исполнении, равно как и украинский борщ по праву занимали почетные места на кулинарном Олимпе «Звезды» рядом с люля-кебабами и чечевицей по-ирански в исполнении Жоры.

Другой вопрос, что Надежин готовил только по особым случаям, руководствуясь каким-то особым наитием, которое сам он называл или «расслабительным», или «думственным». Да-да, капитан Надежин на корабельном камбузе отдыхал, расслаблялся и… думал.

Последний раз Надежин готовил для своего экипажа (борщ на первое, рис с креветками на второе) накануне эпохального события — открытия Вершининым d-компонента, «четвертой планеты».

Что же до Щедрикова, то он верховодил на камбузе почти каждый день, лишь изредка уступая автоматам честь кормить своих товарищей.

И не удивительно, что лингвиста-кулинара Жору на «Звезде» обожали все… за исключением разве что историка Ермолаева.

Гуманитарии широкого профиля нередко пребывают в состоянии конфронтации со своими коллегами, они менее сплочены, нежели их коллеги-технари. По своим должностным обязанностям историк должен помогать лингвисту, кибернетику и астробиологу в случае контакта с внеземным разумом.

В последнее, вплоть до явления планеты Сильваны, в обоих экипажах мало кто верил всерьез. И потому к штатному летописцу экспедиции Юрию Петровичу Ермолаеву, упорно не желавшему подобно Щедрикову осваивать смежные специальности, на «Звезде» относились с понятной иронией.

Поначалу, еще на стадии формирования экипажей, Надежин полагал, что к назначению на «Звезду» Ермолаева приложили руку соответствующие органы. Им очень даже не всё равно, о чем первым делом будут договариваться космонавты и инопланетяне в знаменательный час контакта двух цивилизаций.

Штатная должность гуманитария, тем паче историка, соответствовала подобной функции практически идеально. Однако в самом скором времени Петр Алексеевич изменил мнение о Ермолаеве: прибывший на борт «Звезды» самым последним генетик Камалов немедленно предъявил Надежину свои полномочия. В том числе и особые, по части присмотра за всеми членами экипажа на предмет «обнаружения возможного развития девиантных параметров физического и умственного состояния штатных единиц как побочного следствия генных модификаций по программе „Амфибия“.»

— Включая и меня? — Холодно уточнил Надежин.

— Включая и выключая, — мгновенно ответил Камалов, глядя в глаза командиру.

Сколько его впоследствии видел Надежин, тот всегда был выдержан, спокоен и улыбчив. Камалов никогда никуда не опаздывал, но и не задерживался у гиберкапсул слишком долго. Васильев обращался к нему только по вопросам стандартной, рутинной профилактики аппаратуры. Сам же криотехник зачастую часами просиживал в гибернационном зале, сверяя показания приборов, контролируя датчики или отслеживая состояние космонавтов визуально.

Камалов особой инициативы не проявлял, но профилактику проводил досконально, не минуя ни одного промежуточного тест-задания даже на контрольных капсулах. «Абсолютная самодостаточность, граничащая с самодовольством», — определил для себя психологический портрет генетика Надежин. И впервые за многие годы ошибся.

В его второй ипостаси — космического представителя органов безопасности России — доктор наук Давлат Наилевич Камалов оказался дотошным, нацеленным на успех, истым энтузиастом своего дела. Он регулярно отправлял пространные отчеты о работе экспедиции и себя лично, отчего довольно скоро завел приятельские отношения с «почтовиком» — оператором бортовой связи Вадимом Полюшкиным.

Основной специальностью Вадима значилась кибернетика и, прежде всего, ее ксенологическое направление — подобно лингвисту незаурядное дарование Полюшкина было законсервировано на случай возможного контакта с инопланетным разумом. Пока же Вадим был всеобщим любимцем как мастер на все руки и технологии, с легкостью могущий эксплуатировать, отлаживать и ремонтировать все устройства связи и любые компьютеры.

Теоретически «почтовик» «Звезды», хотя это и было строжайше запрещено, был способен внести изменения в работу программного обеспечения даже бортовых компьютеров, что в крайних случаях подразумевалось рядом параграфов Экстренного Протокола, этой подлинно священной книги звездных экспедиций тех лет.

В итоге совпали детали сразу нескольких механизмов, и вошли в резонанс частоты вращения невидимых маховиков, которые двигали судьбами всей экспедиции…

Звездолеты землян к тому времени уже прошли плоскость протопланетного диска, очутившись во внутренней полости этого колоссального бублика. Получив необходимые расчеты от штурманской группы, Полюшкин немедля известил командира корабля Надежина: твердой гарантии, что радиодонесения «Звезды» будут по-прежнему в нормальном режиме покидать окрестности звезды Вольф 359 и уходить к Земле, больше нет.

Разумеется, это не стало экстренной новостью ни для капитана, ни для других членов экипажа. Радиосигнал в одну сторону должен был идти почти восемь лет, а обратный ответ — соответственно уже шестнадцать. Никакой сколько-нибудь адекватной двусторонней радиосвязи на таких расстояниях нет, да и быть не может. Но теперь уже и односторонняя связь обоих звездолетов с родиной оказалась под вопросом, пока Землю затенял колоссальный первобытный массив протопланетного диска.

Последним колесиком механизма судьбы стала, как ни странно, ППСС — плановая профилактика средств связи.

На двадцать шестые сутки после открытия Сильваны «Восход» приводил в порядок антенны, и в перечне молчащих диапазонов оказался именно тот, единственный, полоса пропускания которого выдала «Звезде» аванс, оценивать значимость которого впоследствии предстояло многим поколениям историков российского покорения космоса.

Оценивать и спорить до хрипоты, потому что в тот знаменательный день капитан «Звезды», командир экспедиции Петр Надежин, сделал шаг, поставивший всё их предприятие на грань катастрофы.

Когда Полюшкин принял пространную радиопередачу, исходящую с Сильваны, он, разумеется, первым делом доложил о ней Надежину.

— Что?! Радиопередача?!

— Именно так, Петр Алексеевич! — Полюшкина буквально колотило от возбуждения. — Радиопередача с Сильваны! Если быть точным: то ли с Сильваны, то ли с ее орбиты!

— Кому-то сказал?

— Нет, сразу к вам.

— Правильно. Ну и что за передача? Какой-то код?

— Да вот самое главное! Там не то чтобы код! Первая часть передачи по сути на линкосе!

— На линкосе… Погоди, это что-то из криптографии?

— Линкос — это такая штука… Ее один голландский математик еще в двадцатом веке разработал, некто Фройденталь… Это, если угодно, самопоясняющийся искусственный язык.

— Ну и какие голландцы на Сильване? Вадим, ты выпил, что ли?!

— Никаких голландцев на Сильване, Петр Алексеевич! Просто линкос это настолько очевидная для математика вещь… Нельзя даже сказать, что Фройденталь его «придумал»… Скорее уж открыл. Ну, понимаете? Атом водорода везде одинаково устроен. Физики его не придумывают, верно? Они его только открывают и описывают! Точно так же дважды два четыре — это фундаментальная вещь! Элементарную счетную алгебру нельзя «придумать» — ее можно описать! Вот и линкос начинает с того, что элементарным алгебраическим объектам ставит в соответствие…

— Короче, Вадим. Есть шансы прочесть, дешифровать послание?

— Очень высокие шансы.

— Жора тебе потребуется?

— Обязательно.

— Тогда так: по данному вопросу вводим режим полной секретности. Вы с Жорой уединяйтесь и колите шифр до полной победы…

— Да нет там шифра! Там всё понятно!

— Ты с командиром спорить решил?

Творческий союз Жоры и Вадима принес плоды в самом скором времени.

Спустя двенадцать с четвертью часов новоиспеченные криптографы доложили капитану о том, что таинственная радиопередача раскодирована!

— Ну по крайней мере на восемьдесят процентов, — извиняющимся тоном пояснил Надежину лингвист Георгий Щедриков.

— Линкос оказался с алгебраическими ошибками? У «зеленых человечков» дважды два равно пяти? — Полюбопытствовал Надежин.

Полюшкин от усталости еле держался на ногах. Но Щедриков охотно пустился в пояснения:

— Там не всё оказалось линкосом. Вводная часть послания — линкос. Действительно очень близкий к тому, который был сконструирован Фройденталем. Там вводится порядка двухсот базовых терминов и категорий мышления инопланетян. Среди них, как положено, числительные, знаки математических операций, кое-какая алгебра, довольно много математической логики, причем не бинарной, а тернарной… Далее следует подробное описание цифрового формата изображений, который используется в следующей части послания… Ну а дальше идут уже собственно изображения…

— Изображения? Ну так показывайте!

В этот момент как из-под земли на пороге капитанской каюты возник генетик Камалов.

— Не помешаю? — Спросил генетик с таким видом, что Надежину сразу стало ясно: ответ «помешаете» совершенно невозможен.

«Вот же черт! — Подумал Надежин с некоторым даже восхищением. — Что значит органы! Он знал, он с самого начала откуда-то знал, что Полюшкин принял радиопослание!»

Таким образом, на просмотре присутствовали четверо: командир корабля Надежин, кибернетик, лингвист и генетик Камалов.

— Что это за пятна Роршаха? — Мрачно спросил Камалов. — И что за крест?

— Уверены, что не ошиблись? — Без энтузиазма уточнил Надежин.

В самом деле, оснований для того, чтобы испытывать восторг, не было ни малейших… Картинки, которые неуверенно серели на экране полюшкинского монитора, выглядели так, будто меланхоличный шизофреник опрокинул на огромный лист бумаги несколько баночек туши. А потом в нескольких местах бессистемно провел кистью туда-сюда, в одном лишь месте перекрестив мазки. Аккуратные такие мазки, равных размеров и ширины… А в центре, где мазки перекрещивались, шизофреник нарисовал кружочек. И закрасил его.

«Да, крест какой-то… непонятный. Кричащий Крест? Но тот состоял из девяти точечных источников. Резонно было бы изобразить его девятью точками…»

— Мы, конечно, можем еще подумать-покрутить… — дипломатично промямлил Полюшкин.

— Ошибиться трудно, там в послании всё очень наглядно разъяснено, — сказал Щедриков. — И как понимать интенсивность цвета каждой точки, и сколько точек в строке, сколько столбцов в картинке… Самое обычное цифровое кодирование изображения без сжатия. Наверняка умеют и со сжатием, просто хотели подоходчивее, чтобы меньше алгоритмов описывать. Вообще, авторы за посланием рисуются такие… человекообразные.

Надежин мазнул по экрану большим пальцем. Картинка уменьшилась.

Мазнул в другую сторону. Увеличилась.

Снова уменьшил… снова увеличил…

Стоп.

— Этот крест с кружком, — сказал Надежин, удивляясь тому, что голос его стал совершенно чужим, — являет собой большую межпланетную станцию «Феникс». Ту самую, которую мы отправили к Сильване без малого месяц назад.

— Да ну, — Камалов вздернул бровь.

— Вид строго спереди. Так она и видна сейчас с Сильваны в хороший телескоп. Перекладины креста — солнечные батареи… А эти две загогулины, — Надежин указал на две асимметричные, трудноописуемые фигуры, — «Восток» и «Звезда» соответственно.

— Ну это вообще уже ни в какие ворота! — Фыркнул Камалов. — Я всё понимаю: научный поиск, творческая фантазия… Но я таким вольным методом, извините, могу два плевка на полу записать в космические броненосцы! Вы хоть понимаете, что наши звездолеты — близнецы-братья, они одинаковые, а тут…

Но Надежин прервал излияния генетика.

— Это вы, Давлат Наилевич, знаете, что «Восход» и «Звезда» одинаковые. Но вы не принимаете в расчет, что как раз в последние дни они выглядят для наблюдателя на Сильване по-разному. Мы находимся в инерционном полете и наши корабли не должны ориентироваться строго по курсу или против курса. «Звезда» мною уже довольно давно была повернута на двадцать градусов, чтобы облегчить ученым непрерывные наблюдения за Сильваной — иначе мешает зеркало-отражатель фотонного двигателя. В то же время на «Восходе» ведется ремонт щита и корабль развернут так, чтобы тепловое и корпускулярное воздействие Вольфа 359 мешало работам наименьшим образом. И поверьте мне как специалисту: это пятно с такими вот острыми углами, — Надежин ткнул пальцем в картинку, — не что иное как носовой щит «Восхода» в том ракурсе как он виден с Сильваны. А вот эта линия — центральный блок радиаторов. Ну и так далее…

Надежин хотел закончить словами «Но вот что значат остальные пятна сказать уже труднее».

Когда вдруг он понял что значат остальные пятна.

Ровно вчера «Феникс» передал улучшенные и уточненные данные радиолокации поверхности Сильваны. Совместив их с оптическими и инфракрасными каналом, «Олимпик» построил первую сравнительно подробную карту континентов Сильваны. Да, все они пока скрывались подо льдом, но совершенство человеческих приборов и, главное, цифровых методов позволяло их виртуально извлечь из-под панциря вечной мерзлоты и представить в виде карты.

Так вот: по правую сторону от «Звезды», «Восхода» и «Феникса» лежала планета Сильвана. Это Надежин понял абсолютно точно. Планета была окружена множеством своего рода «брызг» и волнистых линий.

Кольца вокруг своей собственной планеты сильванцы передавали весьма своеобразно… или… или это были не просто кольца?.. А что если это прогноз?.. Изображение того, как кольца будут выглядеть под ударом протуберанцев Вольфа 359?!!

Ну а группа разнокалиберных пятен по левую сторону от «Звезды», «Восхода» и «Феникса» была… планетой Землей.

То был вид на континенты и архипелаги Земли от Индии до Австралии. Но Земля была перевернута относительно привычных географических карт да вдобавок показана в половинной фазе — так видно ее в телескоп из космоса… Например, с Марса. И из-за того, что теневая сторона разрубала картинку пополам (ее просто не было — темные пятна использовались лишь чтобы передать видимую, освещенную часть континентов), а общее разрешение было низким, то узнать очертания, например Индокитая было нелегко…

— Там, на Сильване, есть разумные живые существа, — размеренно сказал Надежин. — Они есть там прямо сейчас, сию минуту. Они знают, что мы летим к ним. Они говорят нам о том, что их планета летит к гибели и сгорит в вихре протуберанцев… А еще… И это главное… Они посещали Солнечную систему. Они знают, откуда мы.

Увиденное произвело на Надежина колоссальное впечатление, в прямом смысле слова повергнув в шок.

Петр Алексеевич некоторое время оставался в кресле, чувствуя себя вдавленным в него неведомой прежде перегрузкой собственного воображения. После чего, извинившись, вышел из каюты, почти физически чувствуя устремленные ему в спину восторженные взгляды этих двух наивных охламонов. И один, строгий и колючий, на который у него, капитана Надежина, пока что не было вразумительного и адекватного ответа. А главное — ответа, устроившего бы всех.

Потому что именно сейчас Надежин понял: теперь или никогда.

Если в жизни человеческой и заключен какой-то особенный, заветный смысл, то сейчас в капитанской судьбе Надежина наступил момент высвобождения этого смысла. Пришла пора нового шага и решительного поступка.

Капитан сам не заметил как пришел в ходовую рубку.

Тяжелый, невидящий взгляд Надежина уперся в обзорный экран с черным небом, посыпанным солью далеких мерцающих огоньков. Одним из них была Сильвана…

А перед глазами капитана стояло Солнце. Такое близкое и родное, с темными прожилками и красно-оранжевыми выпуклостями гигантских сгустков плазмы по краям солнечного диска. Клубились газовые облака хромосферы, раскаленные до двадцати тысяч по Цельсию. Ползли зернистые текстуры кипящих газов и темные точки пониженной температуры в очагах магнитной активности.

Когда-то Надежин увлекался фотографией в старом стиле, с примитивными светофильтрами и ретрообработкой, казалось, только еще и сохранившей древний, первобытный взгляд человека на звездное небо. Небо, распростершееся над ним грандиозным сияющим пологом. И сейчас Надежин мысленно листал свои старые альбомы, не цифровые, а натуральные, с толстым картоном листов и забавными виньетками кляссеров.

Он думал о Земле, возможно, мысленно прощался с ней. Но перед глазами капитана не было ни привычных сосен в подмосковном пансионате летного состава «Озерный», ни березок из ностальгической русской литературы, ни любимой черемухи, кипевшей за окном, лишь только очередной май уверенно перешагивал последний порог весны.

Надежин видел сейчас Юпитер, каким он запомнился ему в первый раз, разноцветно-полосатый, с легкой овальной дымкой очередной бури, в почтительном эскорте пяти из его шестидесяти четырех верных лун, почему-то всегда напоминавших Петру чопорных гранд-дам.

Надежин видел величественный шторм, бушевавший драконьими хвостами в верхних слоях атмосферы Сатурна, красавца в сияющих кольцах.

На его орбите вращались мириады частиц космической пыли, и оттого франт-кольценосец Солнечной казался капитану Надежину тяжелым танцором, меланхолично кружащим в одному ему ведомых ритмах Большого Космоса.

Надежин видел лунный кратер Петавий в две сотни километров шириной, гордо высящийся над темными морями миллиардолетней лавы.

Полосу Млечного Пути — мириады звезд, вытянутых в призрачно поблескивающий тракт далеко вперед, в иные миры.

А совсем рядом, на небесном пологе Земли, словно его отражение — сполохи северного сияния над одним очень симпатичным карельским озером, куда Петр когда-то привозил свою Алену еще невестой.

— Да, кстати, дорогие друзья, — Камалов обернулся к лингвисту и кибернетику. — Вы, кажется, сказали, что линкосом являются где-то четыре пятых части сообщения. А последняя часть?

— Ну… тут сложнее, — тщательно подбирая слова, ответил Щедриков. — Сложнее и… интереснее. Дело в том, что заключительная часть сообщения — это уже не картинка. И не формально-логический словарь языка. А, собственно, живой язык. Речь некоего сильванца.

— Расшифровали?

— Н-нет. Тут нужна дополнительная… работа.

— Что ж, тогда работайте, товарищи… И — спасибо.