Звучат лишь письмена

«Жемчужина в руке»

Алексей Иванович свернул с набережной Мойки в Демидов переулок. После того как в свободных комнатах третьего этажа нового здания Русского Географического общества была размещена коллекция вещей и книг, привезенных П. К. Козловым из Хара-Хото, магистр китайской словесности, приват-доцент Петербургского университета А. И. Иванов был здесь частым гостем. Часами он рылся в запыленных, измятых книгах, отделяя китайские от написанных письмом Си Ся, выбирая встречающиеся обрывки тибетских текстов.

Вот и сегодня он торопливо бросил служителю пальто и по широкой мраморной лестнице вбежал наверх. Как всегда, Владислав Людвигович Котвич был уже здесь. Пробравшись через завалы книг, забыв о своем отутюженном костюме, он примостился у окна и внимательно разглядывал на свет какой-то только что найденный документ. Увидев входящего Иванова, Котвич тотчас бросился к нему.

— Алексей Иванович, голубчик, посмотрите, какой великолепный образец юаньской ассигнации. Такого нет ни в одном музее мира!

Иванов взял в руки большого размера ассигнацию, оттиснутую на грубоволокнистой бумаге грязно-серого цвета. В верхней части ассигнации по-китайски большими знаками надпись: «Ассигнация годов правления Чжэн-тун», посредине тоже по-китайски: «Стоимостью в одну связку», под надписью — изображение связки — монет.

Владиславу Людвиговичу не терпится:

— Алексей Иванович, посмотрите лучше вот здесь. Какие-то надписи монгольским квадратным письмом. И внизу — вот здесь, ниже, ниже читайте.

Иванов прочел вторую, нижнюю половину китайской надписи: «Подделывателям будут отрублены головы. В награду (донесшим) будет выдано 5 дин серебра. Как то было установлено ранее (им же), будет отдано имущество преступника». Далее шли наименования учреждений, ведавших выпуском денег. Все надписи заключены в пышную рамку из стилизованных изображений драконов, на лицевой и оборотной стороне ассигнации оттиснуты печати. Да, вот это находка! Это же первые, древние бумажные деньги, дошедшие до наших дней!

Ассигнацию бережно завернули в мягкую бумагу. Владислав Людвигович снова ушел в свой угол. Иванов присел к ящику, в котором он начал разбирать книги..

Тангутские книги. Он перебирает и осматривает их одну за другой. Свитки. Широкие и узкие. Один, в синей холщовой обложке, он решил развернуть полностью. Свиток был навернут на тонкую камышинку, сухую и твердую. Непрерывной лентой бегут черные непонятные-строки письма Си Ся. Аршин, другой третий… Ого! Длина свитка оказалась более 20 аршин, почти 15 метров. Алексей Иванович вглядывается в сероватую, плотную бумагу. Весь громадный свиток склеен из отдельных листов, примерно в аршин длиной. Сверху и снизу прочерчены ровные рамки. Почерк четкий и строгий. Тушь сохранилась превосходно. Хорошая, добротная работа!

А вот книги-гармоники. Тот же свиток сложили гармоникой, как ребятишки листок бумаги, в ровные листы, по семи строк текста в каждом. Просто и удобно. Книги-гармоники в синих, коричневых, золотистых, холщовых и шелковых обложках. Ткань с узором — то вся в мелких-мелких цветах, то украшена ромбиками. Сверху на обложку наклеен бумажный ярлык с названием книги.

Эти книги как современные. Только листы заполнены текстом с одной, внутренней, стороны. На каждом листе— две страницы. Листы согнуты пополам и сложены один на другой, корешками внутрь. Корешки листов склеены или сшиты и образуют книгу. Такие книги китайцы называли бабочками, так как сложенные пополам: и приклеенные к корешку листы имеют некоторое сходство с крыльями бабочки.

Ну-ка, ну-ка, а вот это что такое? Иванов привстал от волнения. На грязновато-желтой бумажной обертке-книги ярлычок и рядом китайская и тангутская надписи. Рядом! Это же значит… Иванов, стараясь не спешить, читает китайскую надпись, сдувая желтую, мелкую, как мука, лессовую пыль: «Фань хань хэ ши чжан чжун чжу». Так, так, так… Что же получается? «На ладони лежащая, своевременная, китайцам и фаням принадлежащая Жемчужина». Фани — означает «иноземцы». Это, конечно, тангуты. Иванов переворачивает страницу. Предисловие дано по-китайски и по-тангутски, он быстро листает его, вглядывается, вчитывается в текст и — о радость! — перед ним словарь. Настоящий тангутско-китайский словарь! Иванов быстро листает книгу еще раз, пробегает глазами китайский текст предисловия. Ага, есть. Вот дата. Сейчас сверим по хронологической таблице и переведем в современное летосчисление 1189 год. Действительно, находка! Словарь 1189 года. Сколько же ему лет? 720. И так хорошо сохранился. Это же ключ, ключ к неизвестному письму Си Ся, забытому много веков назад. Вот уж доподлинно — «Жемчужина в руке»!

— Владислав Людвигович! Владислав Людвигович! Идите скорее сюда!

Котвич что-то бормочет из своего угла.

— Да бросьте вы все! Я нашел китайско-тангутский словарь!

Котвич вначале ничего нс понимает. «Словарь? Какой словарь? Китайско-тангутский? А вы не ошиблись?» И он, перешагивая через горы книг, сваленных пока прямо на полу, спешит к Иванову.

В словаре каждый тангутский знак пояснен китайским, а китайский — тангутским. Кроме того, для всех тангутских знаков указано их звучание по-китайски, а для всех китайских — по-тангутски. «Жемчужина в руке» обещала многое. Теперь смелее можно было приступить к ознакомлению с неизвестными тангутскими текстами. Результаты предшествующих исследований Уайли, Шаванна, Девериа, Бушеля, Мориса и материалы словаря давали уже определенный запас известных знаков.

В том же 1909 году в «Известиях Императорской Академии наук» появилась статья Алексея Ивановича Иванова «К изучению языка Си Ся» — предварительные итоги работы над словарем..

В январе 1910 года, когда первая разборка коллекции Козлова была проведена, встал вопрос о месте ее хранения. 16 января Петр Кузьмич писал из Москвы в Петербург академику Сергею Федоровичу Ольденбургу:

«Весь хара-хотоский материал пока хранится в свободных для Общества комнатах наверху. А. И. Иванов и В. Л. Котвич работают по его сортировке. Иванов разыскал словарь, дающий возможность расшифровать интересные письмена Си Ся. По этому поводу А. И. напечатал статью (на немецком языке в «Известиях Академии наук»)…

Вопрос, куда поступит Хара-Хото, еще не решен. Лично я имею тяготение к Академии или Азиатскому музею. Думаю в Вас найти единомышленника — не правда ли?»

Академик Ольденбург поддержал мнение П. К. Козлова. Все письменные памятники коллекции в 1910 году поступили в Азиатский музей Академии наук, а живопись, скульптура, керамика, монеты — все памятники материальной культуры были переданы в Этнографический отдел Русского музея. Бесценная коллакция ждала своих исследователей.

Словарь А. И. Иванова

Алексей Иванович Иванов, несмотря на занятость преподавательской и исследовательской работой в университете, не оставил без внимания памятники тангутского письма. Расписав словарь «Жемчужина в руке», он приступил к определению тангутских текстов. Им были обнаружены тангутские толковые словари, тангутские тексты с пояснением чтения тангутских знаков по-тибетски, некоторые буддийские сочинения отождествлены с китайскими оригиналами. Сличая с помощью словаря тангутский и китайский тексты одинакового содержания, Иванов расширил число известных знаков и начал составлять тангутско-китайско русский словарь. Жаль только, времени для работы в Азиатском музее оставалось мало. Получив в 1913 году степень доктора, Иванов занял пост экстраординарного профессора кафедры китайской и маньчжурской словесности.

Началась первая мировая война. В ноябре 1914 года Иванова назначили переводчиком в Министерство иностранных дел. Наукой заниматься приходилось лишь урывками. Но все же Алексей Иванович своих исследований не оставлял. В 1918 году в статье «Памятники тангутского письма» он сделал сообщение о некоторых тангутских сочинениях и объявил о своей работе над составлением словаря: «В настоящее время нам удалось определить в сличить с китайскими оригиналами, так как мы имеем все? основания сказать, что тангутский текст является переводом с китайского, несколько новых текстов, заглавия которых мы и приводим без тангутского начертания за отсутствием соответствующего шрифта. Возможно было бы привести в ином воспроизведении эти заглавия, но словарь тангутского письма на основании приводимых текстов и других уже близок к окончанию и, быть может, скоро увидит свет. Кроме буддийских текстов, Азиатский музей Академии наук располагает следующими рукописями;и печатными книгами на тангутском языке знаками, которые также удалось определить:

1. Словарь тангутскнх знаков, расположенных по начальным (губным, зубным и свистящим) звукам, без подробных объяснений.

?. Словарь тангутских знаков, составленный по образцу известного китайского словаря танской эпохи Гуан-юнь и носящий название «Море слов».

3. Словарь, расположенный по материям (без заглавия)».

Так был сделан первый важный шаг на пути к исследованию тангутской коллекции.

Где же словарь Иванова? Ведь он так и не появился на свет.

Начиная с 1922 года А. И. Иванов был на дипломатической службе в Китае, выполняя обязанности старшего драгомана[48] советского посольства в Пекине. Из его писем В. М. Алексееву, относящихся к первой половине 30-х годов, когда Иванов работал в Московском восточном институте, а затем в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина, о судьбе его словаря мы узнаем следующее. На запрос Алексеева, не были ли ему известны другие тангутско-китайские тексты, кроме словаря «Жемчужина в руке», А. И. Иванов отвечал (письмо от 13.11.1930 г.): «Других двуязычных китайско-тангутских текстов я при разборе книг не встречал…», «повторяю, я определил только «Жемчужину». Очевидно, если бы были другие словари, то я давно бы их предал гласности». «В заключение должен сказать, что приходится: 1) сожалеть о затраченной уже работе по составлению словаря и что 2) Н. А. (Невский. — Е. К.) говорил, что он не нашел вещей в Музее, где они находятся.

Сутры, о которых Вы пишете, определены. В Пекине, например, Н. А. видел: 1) фотографию тангутско-тибетской билингвы[49], которую он благополучно издал — оригинал в Музее; 2) три словаря — они в Музее, притом один в нескольких экземплярах, если мне не изменяет память».

В феврале 1935 года Алексей Иванович, по-видимому, по поводу составленного им словаря писал В. М. Алексееву: «Жаль, что Невский не знаком с моей рукописью, которая пролежала в Академии с 1919 по 1922 год, когда я, взяв ее, решил ничего больше не писать. Рукопись у меня с пометками о приеме и возврате».

Итак, Иванов еще в 1919 году подготовил свой словарь к изданию. А в 1935 году он хранился у него дома.

…Кто из москвичей не знает бывшую Мясницкую? Установить, что это современная улица Кирова, легко. Вот и дом 6. Здесь в квартире 6 провел последние годы жизни Алексей Иванович Иванов. Может быть, здесь удастся отыскать следы его словаря.

В квартире 6 Ивановых не оказалось. После войны нумерация квартир в доме полностью изменилась. Долго брожу вокруг дома, пытаясь выяснить, где здесь в 30-х годах была квартира 6. Прошло почти 30 лет. Прошла война. Лишь очень старые жильцы дома могут помнить такое. В одном из уголков обширного двора греются на солнышке несколько старушек. Если уже и эти не знают, то у других жильцов спрашивать вовсе бесполезно.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Смотрят настороженно и с любопытством.

— Простите, кто из вас давно живет в этом доме? Не скажете ли вы, где здесь в тридцатые годы была квартира 6? Мясницкая 6, квартира 6?

— Квартира 6?

Никто не знает. Собираюсь уже уходить, когда одна: из старушек спрашивает:

— А ты кого ищешь, сынок?

— О профессоре Иванове Алексее Ивановиче не слыхали?

— Ивановы? Как же, знаю. Жили здесь такие. Погоди, погоди. Квартира 6, говоришь? Послушай-ка, сынок, ступай ты в квартиру 70. Это и будет бывшая квартира 6. Там и спроси.

Торопливо благодарю и бегу в квартиру 70. Дверь, облепили таблички. Одна — нужная мне: Иванова М. А. Звоню.

Алексей Иванович Иванов действительно жил в этой квартире. Из беседы с его дочерью Марией Алексеевной узнаю, что последние годы жизни он работал в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. Летом 1937 года А. И. Иванов по ложному обвинению был арестован (ныне посмертно реабилитирован). Всю его библиотеку и рукописи увезли. Обнаружить место их хранения пока не удалось. Поиски словаря А. И. Иванова — первого словаря расшифрованных тангутских идеографов должны быть продолжены.

Петровская ярмарка

После сенсационных находок в Хара-Хото тангутские памятники все больше стали привлекать внимание специалистов. В Китае ими заинтересовались братья Ло — Ло Фу-чан и Ло Фу-чэн, в Германии — китаеведы Анна Бернхарди и Эрвин фон Цах. Известный американский ученый Бертольд Лауфер на основании публикации А. И. Иванова «К изучению языка Си Ся» пытался дать первое систематическое описание тангутского языка и определить его место в семье китайско-тибетских языков. Однако требовалось еще много усилий, чтобы тангутоведение стало подлинной наукой, самостоятельной отраслью востоковедных знаний. И оно стало таковой благодаря трудам известного советского ученого-востоковеда Николая Александровича Невского.

…Августовским солнечным утром 1900 года тетя Варя, еще раз осмотрев Колю, чисто вымытого и гладко причесанного, одетого в новенькую форму, повела его в. гимназию знакомиться.

Коля жил у тети Вари уже пятый год. Мамы своей он не помнил, она умерла, когда Коле не было и года. Отец женился второй раз. Но с мачехой и двумя своими сестренками Коля пожил тоже мало. В 1896 году умер его отец, работавший в то время следователем в Пошехонье. Маленького Колю привезли в Рыбинск к Дедушке-H. А. Соснину. Дедушка, священник рыбинского Спасо-Преображенского собора, жил подле этого собора в не-большом каменном трехэтажном доме. Здесь, в квартире нижнего этажа, окна которой выходили на соборную площадь, и прошло Колино детство.

Тетя Варя взяла Колю за руку, и они вышли во двор, а потом на улицу. Над Волгой стоял туман. Оттуда слышались свистки пароходов, крики грузчиков. Коля бегал вчера на Волгу и видел, что вся она была забита баржами— на рыбинскую хлебную биржу везли хлеб со всего Поволжья.

До гимназии далеко — надо пройти почти всю Крестовую из конца в конец, и тетя торопит его. Крестовая— главная улица города. Дома на ней все купеческие, каменные, вымощена она булыжником, а тротуар выложен белыми каменными плитами. По улице громыхают телеги — ломовые с пристаней на станцию везут кули с хлебом. Редко пронесется извозчик: купец спешит на биржу. Осень — горячая пора.

Вот наконец и гимназия. Длинная, белая, в три этажа, на крыше башенка с крестом — домовая церковь. Они с тетей поднимаются на второй этаж. Здесь приготовительный класс. У дверей несколько мальчиков с родителями, тоже ждут приема. Дошла очередь и до Коли. Классный наставник строго спрашивает;

— Фамилия и имя?

— Невский Николай.

— Время рождения?

— 18 февраля 1892 года.

— Происхождение?

Это вопрос к тете Варе.

— Сирота он, — говорит она. — Отец служил следователем Ярославского окружного суда. В Пошехонье.

— Обер-офицерское, — заключает наставник.

А Коля в это время думает: «Ну, какой я сирота. Правда, у меня нет папы и мамы, но есть дедушка, бабушка и тетя Варя. И сестренка Маня есть. Все меня так любят. Так какой же я сирота?».

А наставник уже задает тете следующий вопрос:

— Вероисповедание?

— Православное.

— Где обучался до поступления в гимназию?

— Дома.

— В понедельник явиться на занятия.

Скоро длинный путь от Крестовой стал для Коли привычным и даже наскучил. Вечерами, приготовив уроки, Коля любил гулять под старыми липами, над Волгой, от собора до мельницы и по бульвару над Черемхой.

Учился Коля хорошо. Каждый год почти одни пятерки. Он да Можжухин Иван были первыми учениками в классе. Умерли дедушка и бабушка. У тети Вари плохо, было с деньгами. Коля с четвертого класса стал заниматься репетиторством, давая домашние уроки гимназистам и гимназисткам младших классов. Несколько раз он уезжал репетировать на все лето — готовить учеников для поступления в гимназию. В одну из таких поездок в Пошехонском уезде Коля записал около полусотни интересных частушек. Как сирота и хороший ученик от платы за обучение в гимназии он был освобожден и учился на стипендию Ю. И. Смоленского, данную ему попечительским советом Рыбинской мужской гимназии.

Немало было у Коли друзей среди взрослых. Жил на соборном дворе священник Александр Образцов. Образцов увлекался физикой. В его светелочке была настоящая физическая лаборатория. Коля, который страстно, мечтал изобрести вечный двигатель, целыми днями пропадал у отца Александра.

Тетя Варя — Варвара Николаевна Крылова — в памятные дни устраивала в доме литературные вечера. Двоюродная сестра Николая Александровича Мария-Дмитриевна Серова, которая вместе с двумя младшими братьями после смерти родителей тоже воспитывалась у Варвары Николаевны, вспоминает: «Мы сами подбирали любимые произведения Пушкина, Гоголя, Жуковского и читали их перед нашей домашней аудиторией».

Наступил бурный 1905 год. Где-то далеко на востоке шла русско-японская война. Газеты пестрели телеграммами с театра военных действий. Далекая заморская страна, о которой раньше в Рыбинске и знал-то не всякий, наносила одно поражение за другим армиям непобедимого белого царя. Непонятные страны — Япония и ставший театром военных действий Китай невольно возбуждали теперь всеобщее любопытство.

Коля и до этого видел китайцев и даже японцев. Они приезжали на знаменитые рыбинские петровские ярмарки. Ярмарка открывалась каждый год в июле, на Петров день, на пустыре за рекой Черемхой и была важным событием в жизни города. По Стоялой, от каланчи. через мост на ярмарку валом валил народ. Кого здесь только не было! Захаживали на ярмарку и китайцы, и японцы. Они торговали шелком, разной мелочью, показывали фокусы. Вокруг них всегда была толпа. Коля часами простаивал у палаток китайцев, глядел на диковинные товары, прислушивался к резким, непонятным словам, которыми они обменивались между собой. Позднее он и сам не знал, что больше — непрерывные ли и часто печальные сообщения газет с фронтов русско-японской войны или эти, виденные в детстве петровские ярмарки вызвали у него страстное желание познать и таинственные, скрытые иероглификой языки и самую жизнь далеких стран.

Коля интересовался Востоком. Даже стал изучать татарский язык. Познакомился с местными татарами и ходил к ним учиться разговаривать. Он старался прочесть о Востоке все, что было ему доступно. Желание узнать Восток крепло у него год от года. Позднее был у Коли старший друг Ваня Слонов. Он учился в Москве в Лазаревском институте восточных языков, на арабско-персидском отделении. Колю очень интересовало то, чем занимается Ваня, и он даже выучил самостоятельно арабское письмо.

Николай Невский был веселым и жизнерадостным (гимназистом. Он не только сидел над книгами — особенно хорошо ему давались языки, — но и с увлечением организовывал ученические вечеринки с фантами и почтой, загородные прогулки.

Он глубоко и серьезно любил поэзию. Эта любовь его была известна в гимназии и соученикам и преподавателям. Сколько раз за отличные успехи при переходе из класса в класс ему от имени дирекции гимназии дарили томики стихов любимых поэтов — Тютчева, Фета, Плещеева.

В 1909 году Николай Невский окончил Рыбинскую гимназию с серебряной медалью. Хотя у него и было большое желание посвятить себя изучению восточных языков, он вынужден был, уступая настояниям тети Вари, на попечении которой находился после смерти дедушки и бабушки, поступить в Технологический институт. Тетя Варя хотела видеть своего любимого племянника инженером. Тяжело было покидать родной дом. Но в то же время и радостно. Ведь впереди открывалась новая, неизведанная жизнь, конечно же, полная радости и счастья.

Вещи отправили на вокзал с извозчиком. Сами пошли пешком. Сколько лет бегал Коля по Крестовой в гимназию. Сейчас по этой же улице он начинает путь в большую жизнь. Вот и угол Крестовой и Пушкинской. Отсюда начинается дорога к вокзалу. Мимо деревянных домов-дач с мансардами и резными наличниками, мимо деревянной лютеранской церкви и каменного красного красавца костела, немножко похожего на знаменитый Реймский собор, который он видел на фотографиях. В просторных залах недавно выстроенного вокзала суета, какая бывает всегда перед отходом поезда в Петербург.

Стоя на подножке вагона, он последний раз машет рукой тете Варе, сестрам, городу, своему детству. Прощай, Рыбинск. Впереди Петербург. Здравствуй, новая жизнь!

На берегах Невы

В Петербургском технологическом институте Николай Александрович проучился год. Он был переведен на второй курс и даже прошел летом практику в качестве помощника машиниста товарных и пассажирских поездов. Но душа его не лежала к избранной по настоянию родных специальности. В Петербурге, где он мог много читать о Востоке и познакомиться с деятельностью факультета восточных языков Петербургского университета, его решение посвятить себя изучению языков и культуры стран Дальнего Востока еще более окрепло. Летом 1910 года Невский покидает Технологический институт и поступает в университет, «избрав специальностью, — как он писал позднее в своей автобиографии, в мае 1936 г., — языки китайский и японский, к которым с давних пор чувствовал влечение».

Юноша в форменной тужурке студента-путейца Технологического института привлекал на факультете всеобщее внимание. Но скоро любопытство сменилось удивлением. Новичок поражал своими способностями к языкам и неподдельным интересом к учебе. В университетском общежитии студенты с Кавказа восторгались тем, как поразительно точно этот волжанин воспроизводил труднейшие звуки их родных языков.

В университете Николай Александрович познакомился с будущим известным советским востоковедом академиком Николаем Иосифовичем Конрадом. Его любимым учителем становится Василий Михайлович Алексеев (академик с 1929 г.).

Именно в те годы с молодыми преподавателями В. М. Алексеевым и А. И. Ивановым в русскую китаистику влилась новая, живая струя. Молодые преподаватели стремились дать студентам навыки разговорной речи. С Алексеевым на факультет пришло увлечение китайской литературой, в особенности поэзией и китайским искусством, не лишенное экзотического налета и в какой-то мере связанное с некоторыми направлениями русской поэзии тех лет.

Японский язык на факультете вели Г. II. Доля, чиновник Министерства иностранных дел, которому в утренние часы было разрешено преподавать в университете, и японец Иосибуми Курано.

В 1913 г. Н. А. Невский первый раз посетил Японию. На всю жизнь осталось воспоминание о том, как он в гостинице впервые заговорил по-японски. Он старательно подбирал слова и выражения, произнося их точно на выученным правилам, но — увы! — прислуга с любопытством толпилась вокруг, и никто его не понимал.

Из дверей соседнего номера появился пожилой, интеллигентного вида японец в очках, послушал и вежливо сказал:

— Сударь, вы изволите говорить на языке первых сёгунов[50]. Таким языком говорили семьсот лет назад. Поэтому этим людям вас трудно понять.

Пришлось во многом учиться заново.

Как вспоминает видный японский ученый — этнограф Macao Ока, много лет спустя Невский не раз, весело смеясь, рассказывал эту историю своим японским друзьям.

В 1914 году Н. А. Невский представил свое дипломное сочинение на тему: «Дать двойной перевод (дословный и парафраз) пятнадцати стихотворений поэта Ли Бо, проследить в них картинность в описаниях природы, сравнить по мере надобности с другими поэтами и дать основательный разбор некоторых иностранных переводов».

Эпиграфом к своему диплому Николай Александрович избрал следующие строки Тютчева:

Он и стремился показать в своем сочинении, как известный китайский поэт постигал душу природы, как он переводил ее язык в язык четких, выпуклых, удивительно емких образцов китайской поэзии. Работа была выполнена блестяще. Признав дипломное сочинение Н. А. Невского весьма удовлетворительным, В. М. Алексеев сделал следующую приписку, обращаясь к автору: «Работа Ваша выполнена прекрасно. Усилия, употребленные на понимание трудных, оторванных от контекста стихов и на создание искусного перевода, увенчались полным успехом, особенно благодаря добросовестному отношению Вашему к каждому слову и выражению. Погрешности, отмеченные на полях, имеют характер более нежели извинительный, ибо обязаны только вполне понятному недостатку опытности».

Через двадцать лет в записке о предполагаемом избрании профессора Николая Александровича Невского в действительные члены Академии наук СССР академик В. М. Алексеев, вспоминая те годы, писал: «В 1910 г. Н. А. поступил на китайско-японское отделение Фак. Вост. Языков, где его преподавателям, в том числе и одному из подписавших эту записку, стало очевидным полное соответствие призвания с наличностью необыкновенных способностей и такой же рабочей силы. В результате своих занятий он написал работу на исключительно для него предложенную тему, требовавшую поэтического анализа наиболее трудных стихотворений Ли Бо[51], и справился с темой, как с тех пор никто из учащихся китаистов».

Поскольку перед факультетом стояла задача подготовить опытные кадры преподавателей-японистов, Н. А. Невский был оставлен при университете для подготовки к профессорской деятельности. Однако в связи с начавшейся первой мировой войной средств у факультета не хватало, и Невский временно был оставлен без всякого содержания. Поэтому, пополняя свое образование уже в первую очередь как японовед, он одновременно поступил на работу в нумизматической отдел Государственного Эрмитажа, где занимался разбором китайских и японских монет.

В Стране восходящего солнца

Через год университет изыскал средства и направил Николая Александровича в Японию для усовершенствования знаний и приобретения необходимых навыков в разговорном языке.

Невскому было предложено заниматься в Японии синтоизмом[52]. В Японии к тому времени уже находились О. О. Розенберг, изучавший японский буддизм, и Н. И. Конрад, работавший над темой «Китайская культура в Японии».

Николай Александрович с увлечением принялся за работу. Он изучает памятники древней японской литературы, в особенности норито[53]. Норито сопровождались обычно магическими действиями и заклинаниями, которые до недавнего времени вводились в придворные религиозные церемониалы и были очень похожи на некоторые ритуальные песни японских шаманок-знахарок из северо-восточных провинций и моления жриц с островов Рюкю.

Торжественное, ритмичное звучание древних обрядовых песнопений захватывало:

Николай Александрович много ездит по Японии, изучает синтоизм в жизни. Это неизбежно приводит его к занятию этнографией, что было его увлечением еще студенческих лет. Учась в университете, Невский был частым гостем Музея антропологии и этнографии и посещал семинары знаменитого этнографа Л. Я. Штернберга. Николай Александрович знакомится с видными японскими этнографами того времени Накаяма Таро и Янагида Кунио и начинает сотрудничать в японских этнографических журналах.

Этнографические занятия пробудили у него интерес к языку и фольклору айнов — древнего населения японских островов, Сахалина и Курил, а также к диалектам японского языка, особенно таким древним, как язык жителей островов Рюкю.

В России произошла Октябрьская революция. Началась гражданская война. Войска интервентов оккупировали Дальний Восток. Пути к возвращению на Родину пока были отрезаны. Невский поступает в японский Высший коммерческий институт в городе Отару на Хоккайдо преподавателем русского языка. Научных занятий он не бросает.

В 1921 году Николай Александрович женился на японке Мантани Исо, дочери крестьянина-рыболова из деревни Ирика на Хоккайдо. Их брак был зарегистрирован в Советском генконсульстве в городе Кобэ. Мантани Исо была учительницей музыки. Они обучала игре на японском национальном инструменте бива.

Невский усиленно занимается диалектологией, посещает лекции видного японского диалектолога Киндайти[54]. Научные занятия заполняли все его свободное время, всю его жизнь.

Вот выписки из дневника И. А. Невского тех лет.

30 декабря 1921 года.

«Проснулся в половине восьмого.

Начал разбирать Меноко-юкара[55], записанную в Отару 20-го числа сего месяца. Пока дело продвигается слабо, не могу еще как следует анализировать текст, придется в Новом году прослушать еще лекции две у Киндайти. Около десяти часов явился студент Учительского института… Уинтин Кенгфу, уроженец острова Маякодзима… Со слов Уинтйна записал следующую сказку…

Уинтин просидел до трех часов. Около четырех пришел г-н Накаяма. С ним вместе обедали у меня. Около шести явился Оригути. Просидели до половины девятого. Разговаривали главным образом об издании Этнографического журнала».

4 января 1922 года.

«К трем часам поехал к Раммингу[56] (так как у него был телефон), и с ним вместе поехали к Рамстедту[57]. Последний встретил нас очень просто и мило. Говорили преимущественно на лингвистические темы. Рамстедт произвел впечатление весьма и весьма серьезного лингвиста не только в своей специальности тюркских языков».

6 января 1922 года.

«Утром звонил к Янагида. Он оказался дома и звал к себе… Янагида был очень доволен моими занятиями с уроженцем Мияко, просил обработать материал и обещал, если получится что-нибудь приличное, похлопотать, чтобы издать эти материалы в известиях Киотоского университета».

В 1922 году при участии и помощи профессора Янагида Н. А. Невский из Отару перевелся в Осака, во вновь открывшийся Институт иностранных языков, в котором и состоял на службе в качестве иностранного профессора вплоть до 1929 г.

Одновременно Н. А. Невский был приглашен в Киото ский университет, где преподавал русский язык и, кроме того, читал лекции по айнскому языку и диалектам Рюкюского архипелага.

Летом 1922 года на островах Рюкю Николай Александрович собрал большой лингвистический и этнографический материал по местным говорам, записал много чудесных сказок и легенд, в частности легенды о происхождении островов Мияко.

Острова Рюкю Невский посещал неоднократно.

Летом 1927 года вместе с профессором Асаи он предпринял поездку на остров Тайвань для обследования языков местных туземных племен, и в его руках оказался ценный материал по языку цоу. Академик В. М. Алексеев позднее писал: «В результате этих поездок и благодаря своим исключительным научным качествам, Н. А. вскоре выработал из себя крайне редкий для японистов-неяпонцев тип исследователя наиболее трудно и редко стоящих на очереди этнографических и лингвистических проблем, при этом не тех, что выглядят наиболее эффектно в японологической информации для неспециалистов, но именно тех, которые занимают японских исследователей, вследствие чего обращенные именно к этой аудитории его работы чаще всего написаны на японском языке, которым он овладел в совершенстве, явив всем нам пример редкого овладения стихией иностранного языка вплоть до полного ее индивидуального претворения в родной язык».

Широта лингвистических интересов Невского, его стремление браться за новые, еще не разработанные наукой темы, в середине 20-х годов привели его к занятиям тангутским языком и письмом.

Постепенно знакомство Невского с тангутоведением переросло в страстное увлечение новой отраслью науки. Этому способствовало также то внимание к проблемам тангутоведения, которое отмечается на рубеже 20-х годов в Китае и Японии, и, в частности, деятельность семьи Ло.

Еще в 1914 году глава семьи Ло Чжэнь-юй опубликовал в Киото несколько страниц словаря «Жемчужина в руке», использовав для этого фотографии, полученные от А. И. Иванова. Его сыновья Ло Фу-чэн и Ло Фу-чан принялись за изучение тангутского языка.

Затем Ло Фу-чэн еще раз исследует текст «Лотосовой сутры» и на основании этого текста и известных ему страниц «Жемчужины в руке» издает краткий тангутский словарик, а Ло Фу-чан в статье «Краткое описание тангутской письменности» устанавливает, что тангутское письмо идеографическое и создано по образцу китайского, и кратко анализирует его отдельные элементы. В самом начале 20-х годов, получив от А. И. Иванова новые материалы, Ло Фу-чан продолжает публиковать свои исследования на страницах одного из китайских научных журналов, а Ло Фу-чэн в 1924 году с фотографий

А. И. Иванова издает в городе Тяньцзине «Жемчужину в руке». Исследователи получают большой и оригинальный материал. Издание «Жемчужины» особенно заинтересовало Невского, и он берется за изучение тангутского языка.

Живя и работая в Осака, Н. А. Невский был непременным и постоянным участником Осакского общества востоковедения, которое ставило перед собой большие задачи в изучении Востока и находилось под сильным влиянием идей видного китайского историка Ван го-вэя. Многие члены этого общества, в особенности Исихама Дзюн-таро, поощряли интерес Н. А. Невского к тангутоведению, справедливо видя в нем перспективного и талантливого исследователя и, что было крайне важно, ученого, имеющего тесные контакты с русской Академией наук, обладательницей уникальной тангутской коллекции. Возможно, не без содействия Общества летом 1925 года Николай Александрович прибыл в Пекин. Он посещает своего бывшего университетского учителя Иванова, и Алексей Иванович охотно делится с ним теми материалами, которые не известны еще никому. Он представляет Невскому возможность скопировать фотографии кусков тангутских текстов с тибетской транскрипцией, найденных в свое время В. Л. Котвичем, и разрешает исследовать их и издать. Одновременно Иванов знакомит Невского с тангутскими толковыми словарями «Гомофоны», «Море письмен» и «Море письмен, смешанные категории».

«Эти словари, — писал Н. А. Невский, — весьма любезно показал мне профессор А. И. Иванов, когда я был в Пекине летом 1925 г. Он взял их из Азиатского музея с собой, чтобы подробно изучить в Пекине. Однако профессор А. И. Иванов, являясь первым переводчиком (драгоманом) при советском посольстве в Китае, был перегружен различной работой. Он говорил, что с трудом находит свободное время для какой-либо научной работы, в частности и для занятий тангутским. В результате перечисленные словари до сих пор не описаны подробно. Вот почему я взялся за эту работу, хотя вполне сознаю, что в моих познаниях в области тангутской письменности много пробелов».

Работа началась. Прежде всего следовало овладеть всем тем, что уже было сделано другими. Николай Александрович расписывает на карточки труды своих предшественников и создает картотеку — рабочий словарь. Но как расположить материал в словаре?

…Сегодня Николай Александрович встал рано, в половине седьмого. Раскрыл окно. В комнату хлынула свежесть раннего весеннего утра. За окном бело-розовое кипение: цветет японская вишня — сакура. В такие часы работается особенно хорошо.

Так как же разместить знаки? Николай Александрович задумчиво перебирает карточки. Вот они, знаки все еще малопонятного тангутского письма. Этот значит «сердце», а этот «человек», этот «цветок», а вот эти «дерево» и «стол». Что в них общего? Сравним:

Группа А

«сердце»

«цветок»

«дерево»

Группа В

«дерево»

«стол»

Нет, пожалуй, слово «дерево» удобнее отнести к группе В. Постой, постой… А не взять ли вообще за основу классификации верхний элемент знака, такой, как . Но он есть не у всех знаков. Тогда верхний и еще какой? Нижний? Как в знаке «сидеть». Он тоже редок.

Кроме того, верхний и нижний элементы есть не у всех знаков. А если еще и левый, боковой, начальный? Ну, скажем, вот этот, который в группе A ? Попробуем, попробуем… И Николай Александрович принялся быстро раскладывать карточки. Система, по которой следует располагать материал в словаре, была найдена. По начальным чертам знака — левой и верхней…

Невский приступил к изучению тангутских словарей и текстов с тибетской транскрипцией. Наконец, в 1926 году он издает свой первый словарь, включающий 334 знака — «Краткое руководство к тангутским письменным знакам с тибетской транскрипцией» — первый в мире после гибели Великого Ся систематизированный словарь тангут-ских знаков, составленный на основе дешифровки оригинальных текстов. Невский не просто дал каждому знаку тибетскую транскрипцию, взятую из исследуемого текста, и китайскую из «Жемчужины в руке», но и, сопоставляя их, сделал первую попытку восстановить подлинное звучание тангутских знаков, заставить их заговорить, сделал первый шаг к тому, чтобы древний забытый язык зазвучал вновь.

Рецензируя эту работу в международном китаеведческом журнале «Тун бао», Поль Пельо высказал надежду, что «мало-помалу мистерия, окружавшая письменность и язык Си Ся, обещает рассеяться».

В следующем, 1927 году Николай Александрович начал подготовку к публикации описания тангутских словарей и занялся исследованием структуры тангутских иероглифов, продолжая тем самым работу, начатую Ло Фу-чаном и немецкими исследователями Анной Бернхарди и Эрвином фон Цахом. Поражала простота, которая нередко таилась за кажущейся сложностью тангутских знаков, о которых Бертольд Лауфер сказал, что «это самая сложная система письма из всех, когда-либо созданных человеческим умом». Вот этот элемент значит «вода», а «трава». Их соединение дает знак «камыш», «тростник», т. е. изображает «траву, которая растет в воде». Знак «жажда» четко распадается на составные элементы: «рот», «вода» и «нет», «отсутствовать». Вот и получается: «во рту воды нет», — это «жажда».

Тангутика все больше увлекала, и еще нестерпимее хотелось домой, на Родину, где родные, Волга и яростный январский мороз, где в Азиатском музее хранятся бесценные сокровища памятников тангутского письма. Горько было оставаться в Японии еще на год, так как паспорт, необходимый для возвращения на Родину, пока не был получен.

Николай Александрович не спеша вывел дату — 28 декабря 1927 года. И задумался. Да, уже двенадцать лет он оторван от Родины…

«Многоуважаемый Сергей Федорович![58]

Поздравляю Вас с Новым годом и от души желаю всего лучшего. Собирался на будущий год распрощаться со Страною Восходящего Солнца, но, не имея еще советского паспорта (ответа на мое прошение о принятии в советские граждане до сих пор еще нет), принужден был согласиться на продление контракта с Институтом Иностранных Языков еще на год.

Прошлое лето провел (около месяца) на Формозе среди племен Цоу (одно из племен формозских аборигенов), собирая материалы по языку и фольклору.

Время от времени возвращаюсь к своим занятиям тангутикой. Присланные Вами тексты с тибетской транскрипцией в общем прочитаны…

Посылаю Вам часть своих заметок относительно тангутских слов и попытку анализа тридцати пяти иероглифов… Надеюсь, становится ясно, что тангутские иероглифы, несмотря на кажущуюся сложность, гораздо более говорят о своем внутреннем содержании, чем китайские, которые явились главным образцом для составления тангутской письменности. Нельзя ли еще раз затруднить Вас просьбой о высылке мне каких-нибудь тангутских текстов, чтобы не бросать уже начатого дела».

С совершенным почтением Н. Невский».

В 1928 году выходит в свет статья Невского «О тангутских словарях». Она и до сих пор остается единственным наиболее полным пособием, которое вводит читателя в круг тангутской лексикографической литературы. Вместе с японским ученым Исихама Дзюнтаро он публикует ряд других статей по тангутике. Благодаря этим трудам он скоро становится одним из лучших знатоков тангутского языка и письма.

А время шло. Уходило драгоценное время, день за днем, месяц за месяцем все еще отделяющее его от Родины. Россия, какая она теперь? Неизведанное, но родное. Нельзя быть человеку без Родины. Тревога и раздвоенность мешают работать. Скорее бы кончался контракт с институтом.

Ночью он ворочается, не спит. В голове одна за другой возникают строки:

Впереди еще один год без густо-зеленой, пронизанной ветрами и пепельной синевой петербургской осени и без елки. Пусть этот год станет последним годом его пребывания в Стране восходящего солнца, стране гостеприимной, но не способной заменить ему Родину, заснеженные перелески и скрип полозьев на крутом волжском берегу.

В этом году Невский приступил к задуманному им большому тангутско-китайско-русскому словарю.

«Дорогой Василий Михайлович!

…Громадное Вам спасибо за исполнение заказа на тангутские фотокопии и оплату его. С нетерпением жду прихода. Часть посланных фотокопий, как уже сообщал в предыдущем письме, мною получена, остается дополучить остальное. Надеюсь, большое количество текстов увеличит мой тангутский словарь. Попутно с чтением текстов мною составляется словарь, который уже достиг довольно больших размеров…

Некоторые идеографы снабжены массой примеров, у других же чувствуется недостаток, но это объясняется малым количеством текстов… Фонетическое исследование тангутского языка и анализ письменности должны будут предшествовать словарю.

На этом пока заканчиваю письмо. Пишите, как встретили Новый год. Я так много лет был далек от этого удовольствия, что приятно будет прочесть Ваше описание и перенестись в родную обстановку.

Ваш всей душой

Н. Невский 26.1.29 г.»

Весной 1929 года срок контракта с институтом истекал. Хлопоты друзей — В. М. Алексеева, С. Ф. Ольденбурга, Н. И. Конрада, — помогли ускорить получение паспорта и оформление необходимых документов. Возвращение на Родину стало реальностью. В мае 1929 года Невский писал С. Ф. Ольденбургу: «Собираюсь ликвидировать свое длительное пребывание в Стране Восходящего Солнца и направить лыжи назад, в Ленинград. Это уже вопрос решенный, и даже наметил оставить благословенные берега Японии в самом начале августа, чтобы в двадцатых числах быть уже и, дома»… По возвращении в Ленинград мне лично очень хотелось бы продолжить занятия тангутикой, и в данном отношении я надеюсь, что Вы мне поможете это сделать.

Остаюсь с совершенным почтением

Ник. Невский».

Подвиг во имя науки

Как и предполагалось, осенью 1929 года Н. А. Невский покинул Японию.

Тангутская коллекция из Хара-Хото ждала своего будущего исследователя. Па майской сессии Академии наук СССР академик В. М. Алексеев выступил с докладом «Об организации изучения тангутского фонда Азиатского музея в связи с новейшими успехами китайской историографии», в котором высказал мнение, что изучение фонда без овладения всеми сведениями китайских источников о Си Ся вряд ли будет успешным, и предлагал организовать экспедицию на бывшую территорию тангутского государства, чтобы продолжить поиски возможных потомков тангутов. В этом его горячо поддержал А. В. Луначарский.

В пятилетием плане работы Азиатского музея на 1930–1934 годы обработка тангутского фонда была признана задачей первостепенной важности. В частности, в плане говорилось:

«Содержание подавляющего большинства тангутских рукописей и особенно фрагментов до сих пор еще не установлено, поэтому систематизация и составление каталога рукописей непосредственно связаны и должны идти параллельно с их расшифровкой.

В связи с этим в пятилетний план включаются работы по составлению — на основе имеющихся в AM материалов— возможно полного тангутско-русского словаря. Без такого словаря содержание тангутских рукописей будет доступно лишь крайне ограниченному количеству специалистов-тангутологов. Составление этого словаря возможно лишь здесь, в Ленинграде, так как Тангутская коллекция AM единственная в мире…

…Можно надеяться, что к концу пятилетия станет достигнутым недавно еще загадочный язык и письменность исчезнувшего высококультурного народа».

Николай Александрович вскрыл конверт. Коротенькое извещение на официальном бланке:

«Азиатский Музей Академии Наук

Союза Советских Социалистических Республик

1 марта 1930 г., № 8

Многоуважаемый Николай Александрович! Коллегия Востоковедов при Азиатском Музее АН СССР, желая воспользоваться просвещенным участием Вашим в работах своих, на заседании 27.11.30 г. избрала Вас своим действительным членом.

Доводя до сведения Вашего о постановлении Коллегии, прошу принять уверения в глубоком моем уважении

Секретарь КВ академик Б. Владимирцов».

Все начинается как нельзя лучше. Друзья и коллеги встретили его с распростертыми объятиями. Академик В. М. Алексеев уступил ему часть своей квартиры. На работу он устроился сразу в двух местах, а теперь вот Коллегия востоковедов избрала его своим действительным членом.

В его распоряжении была обширная тангутская библиотека, запыленные и рваные книги, как будто только что извлеченные из земли и оттого еще более привлекательные и таинственные.

Теперь, когда все ценные первоисточники у него под рукой, следует четко определить задачи, которые предстоит решить. До него сделано немало. И сам он уже кое-чего добился. Но то была работа с отдельными кусками текстов. К тангутским словарям он тогда сумел только подыскать ключ. Сейчас, пользуясь ими, надо попытаться восстановить исчезнувший язык.

Во-первых, необходимо постоянно пополнять словарь. Ведь без словаря, без дешифровки значения идеографов работа с тангутскими материалами будет невозможна, и он изучает тексты, переведенные с китайского и тибетского языков.

Во-вторых, нужно реконструировать фонетику, восстановить звуки языка тангутов. В его руках два вида источников— внешние и внутренние. Внешние — это иноязычные транскрипции тангутских текстов: китайская — в «Жемчужине в руке», тибетская — в обработанных им еще в Японии фрагментах, наконец, уже исследовавшийся тангутский текст дхарани с ворот Цзюйюнгуаиь. Внутренние— это фонетические словари и фонетические таблицы, составленные самими тангутами. Тангутские словари и фонетические таблицы помогут выявить те фонетические элементы, которые выделяли в своем языке сами тангуты. А с помощью китайской и тибетской транскрипций можно будет дать их расшифровку. Немало усилий надо затратить и на то, чтобы проникнуть в тайну той системы, которая положена тангутами в основу их письма.

Наконец, предстоит написать грамматику тангутского языка. Ведь того, что выявлено М. Морисом, развито Ло Фу-чаном и дополнено им самим во время пребывания в Японии в статье «Краткое исследование служебных частиц в тангутском языке», явно недостаточно. И здесь прежде всего на помощь придут параллельные тексты…

Выполнению этих задач Николай Александрович отныне посвятил и большую часть своего рабочего времени и многие часы короткого досуга…

Николай Александрович знак за знаком восстанавливает звучание умерших тангутских слов. Для этого приходится сопоставлять различные источники. Только сравнивая тангутскую классификацию звуков с китайскими и тибетскими транскрипциями, можно приблизительно точно реконструировать чтение того или иного слова.

Известно, например, что Хара-Хото тангуты называли городом Черной реки и передавали это слово так: . Первый знак в тангутском названии Хара-Хото значит «вода». В словаре «Жемчужина в руке» он транскрибируется по-китайски как i + tse, а во фрагментах с тибетской транскрипцией gzi, gzib. Сопоставляя эти транскрипции с тем, как трактовали звучание этого слова сами тангуты в своих словарях и фонетических таблицах, Николай Александрович устанавливает его предположительное чтение как *yzie. Звучание слова «черный» тем же путем восстанавливается как .

«Зная теперь фонетические эквиваленты идеографов в тангутском произношении Хара-Хото, — заключает Невский, — можно сказать, что этот город назывался *yzie. Вероятно, это название и было известно в китайской истории в виде Идзинай… Из европейских путешественников описание города Езина находим у Марко Поло. Так как название города происходит от реки, то и слово «эцзин» в монгольском названии этой реки (Эцзин-Гол) мы можем считать сокращением эцзина, восходящего к тангутскому».

Книга великолепной печати, на плотной серой бумаге давно привлекала его внимание. Отдельные фразы в одну-две строки начинаются прямо от верхней рамки, ограничивающей текст, другие, пространные, — отступя один знак. Как в старых китайских книгах. Следовательно, короткие фразы — это основной текст памятника, он выделен тем, что написан на один знак выше, а длинные фразы составляют комментарий. Надо определить, что это за памятник. Николай Александрович листает книгу, подыскивая фразу с большим числом известных знаков. Вот подходящая:

Прежде всего посмотрим, какие здесь есть известные знаки. Знак «человек», он хорошо знает его. Этот значит «не есть», «не иметь». За ним тоже знакомый знак он не раз встречался ему раньше, еще во время работы в Японии. Он соответствует русскому «то». Выходит, это условное предложение. Теперь пороемся в своем словаре. Знак после «человека» известен из «Жемчужины в руке» и означает «далекое», «отдаленный». Следующий тоже есть в тангутско-китайском словаре, соответствует значению «думать». Что же получается? «Если человек не думает о далеком, то…» Что же то? знак, судя по «Жемчужине», означает «определенно», «обязательно». Удачная фраза. Расположенное за ним слово тоже зафиксировано в «Жемчужине». Вот оно, «родной», «близкий», предпоследнее и последнее слова известны из текста «Лотосовой сутры» — «беспокойство» и «иметь». Итак, всю фразу можно перевести так: «Если человек не думает об отдаленном, то непременно в близком беспокойство (будет) иметь». Какой-то уж очень знакомый текст. Похоже, что это «Лунь-юй». Не лежит ли перед ним тангутский перевод знаменитых «Изречений» Конфуция, о котором известно из китайских источников?

Николай Александрович встал и вышел из хранилища рукописей в библиотеку за книгой. Долго листает китайский текст «Лунь-юя». Вот, кажется, нужное место. Да, так и есть. В главе XV, параграфе 12, по-китайски тот же текст. Догадка подтвердилась. Перед ним тангутский перевод одной из самых популярных в древнем Китае книг. Теперь предстоит строка за строкой сверять китайский и тангутский тексты, пополнять и пополнять словарь новыми знаками.

А эта книжка изрядно потрепана. Николай Александрович посмотрел оглавления разделов. Что-то похожее на стихи. Он еще раз перелистал измятые листы. И тут только заметил, что на обратной стороне каждого листа четким почерком записано много стихотворений. Перелистал книгу в третий раз, вглядываясь в расплывающиеся строки — каждое заглавие кончалось одним и тем же словом «ода». Оды, настоящие тангутские оды! Даже в рукописи! А вдруг, это просто стихи, переведенные с китайского? Надо немедленно разузнать.

Николай Александрович стал выписывать одно стихотворение за другим, стараясь особенно точно воспроизводить знаки в тех местах, где они стерлись. Назавтра с раннего утра он взялся за расшифровку первой оды. Работа продвигалась медленно. Значение не всех знаков было известно, ода изобиловала собственными именами. Стало ясно, что прочесть ее всю пока не удастся. Но уже те места, которые были поняты, представляли значительный интерес:

Так. Значит в оде речь идет о предках государей Ся! Что же дальше?

Се-хук? Кто же такой Се-хук? В китайских источниках такой тангутский вождь не упоминается. Невский несколько раз перечитывает переведенный отрывок. Пока ничего не ясно. Стоило бы еще раз посмотреть жизнеописания тангутских государей, приведенные в истории династии Сун. И в биографии Цзи-цяня, первого государя Ся, его внимание привлекли такие строки: «Родился в области Иньчжоу, в Удинхэ, родившись, имел зубы» «Родившись, имел зубы»? А как сказано в оде?

Цзи-цянь был первым государем Ся. И в оде сказано:

Ясно, речь идет об одном и том же лице. Тангутская ода подтверждает сведения китайского источника, и загадочный Се-хук — это Цзи-цянь.

Ода в честь создателя тангутской письменности увлекла его так, что он забросил все свои дела и занимался ею около недели, пока не поревел все, что смог. Учитель Ири. Вероятный Ели Жэнь-юн китайских летописей. Он по праву может считаться отцом тангутской культуры.

Николай Александрович Невский расшифровывает стихотворение за стихотворением, и перед ним постепенно раскрывается вся прелесть тангутской поэзии. Конечно, она развивалась под влиянием поэзии китайской и тибетской. В стихах есть китаизмы, китайские образы. Но что прежде всего бросается в глаза уже при первом знакомстве с тангутскими одами? Любовь к своей родине и гордость за свою культуру, за то, что тангуты ни в чем не уступают соседям и имеют нечто свое. Как это говорится в «Крупинках золота на ладони»?

Довольно меткая характеристика соседей, хотя и не лишенная некоторого самодовольства!

А вот строки из другой оды:

Это, вероятно, о Жэнь-сяо. При нем в тангутском государстве царил мир, и оно процветало.

Безусловно, вторая половина XII века — это вершина расцвета тангутской культуры. Разве маленький народ, сто лет назад даже не имевший письменности, не мог гордиться своими достижениями? Он отстоял свою независимость и создал свое государство. Тангуты учились у китайцев и многое взяли у них. Немало им дал и Тибет. Но созданная ими культура была вполне самобытна.

Николай Александрович закрыл глаза. Ему представился Синцин, столица Ся. Город окружен садами и полями, изрезанными сотнями светлых ниточек — арычков. Вдали синеют Алашаньские горы. А где-то там, на востоке, за ласкающим глаз простором полей, течет Хуанхэ. Тут и там белеют субурганы.

Их много и в городе. Улицы полны народа. Солнце играет на блестящей черепице крыш императорского дворца. Люди трудятся, спешат по своим делам. Прошла группа монахов, бритых наголо, в свободных желтых одеждах, одно плечо обнажено. Проехал во дворец знатный военачальник со свитой. Жарко горит на солнце его позолоченный шлем. Кочевники в драных полушубках гонят на базар стадо баранов. А вон Мебу. Нарядился в новый зеленый халат. Опять побежал к своей возлюбленной. Соседи качают головами: быстро он промотает отцовское наследство. Вот уж вправду говорится:

Николай Александрович улыбнулся. Пожалуй, именно в тангутских пословицах он отчетливее всего услышал голос народа. Небольшая книжечка «Изречений», изданная в 1187 году — вон еще когда в тангутском государстве собирали фольклор, — дороже для него десятков томов буддийских сочинений. Правда, ее трудно читать. Зато сколько в тангутских пословицах и тонкой иронии и подлинной мудрости:

Эту книгу следует перевести непременно. И в первую очередь. Тангутская культура… Она, конечно, была буддийской по преимуществу. Как много священных буддийских текстов было издано на тангутском языке. Тангуты блестяще владели ксилографией — техникой печатания с деревянных досок; образцы их можно увидеть на выставке в Эрмитаже. Тиражи отдельных изданий были необычайно высокими даже для наших дней — 50—100 тыс. экземпляров! Если бы об этом не сообщалось в послесловиях к изданиям буддийских текстов, Николай Александрович никогда не поверил бы таким цифрам. Тангуты переводили будДийские сочинения с китайского и тибетского языков, создавали их сами. Сочинения тангутских буддистов носили проповеднический, мистический или созерцательный характер.

Буддийские монастыри были и центрами культуры. Они имели огромные библиотеки, большой штат ученых монахов, знавших, кроме родного, китайский, тибетский, уйгурский языки и санскрит. При монастырях жили талантливые музыканты и танцоры, непременные участники всех религиозных мистерий.

Николай Александрович вспомнил живую, выразительную сценку, изображенную на одной из хара-хотоских икон Эрмитажа. Четыре человека в простых зеленых куртках и шароварах. Два музыканта: первый играет на флейте, второй — на лире; третий танцует, четвертый хлопает в ладоши. В стороне — два коня.

Иконопись Хара-Хото восхищала Н. А. Невского разнообразием красок, сюжетов, причудливым смешением стилей — китайского, тибетского и других, из-за которых явственно проглядывала тангутская манера письма.

Особенно нравилась ему одна из лучших икон коллекции — будда Амида[59] с двумя бодисатвами[60], принимающий душу праведника в раю Сукхавати — Совершенного блаженства. Эта чудесная страна находится где-то на западе, и правит ею будда Амида. Там благоухают необыкновенными ароматами цветы и плоды, звучит музыка неземной красоты, целебные воды прудов семи драгоценностей омывают праведников по первому их желанию, и стоит только подумать о еде, как перед ними появляются блюда с напитками и яствами. Так описывается рай будды Амиды в одной из буддийских сутр.

На другой иконе рай изображен более подробно. В пруду с золотой водой плавают девять лотосов — синие, розовые, белые, — в них покоятся души праведников. В центре — громадный, ветвящийся стебель лотоса, на его среднем ответвлении сидит сам будда Амида, золотисто-желтый, с открытым правым плечом, в красном платье с узкими золотыми полосками по краям. Письмо иконы — тонкое, изящное, краски яркие.

А кто это сидит на корточках, синий, высохший, с жадным ненасытным взором и перетянутым животом? Это грешник — прета. За жадность и корыстолюбие он обречен на страшную казнь — вечно есть и никогда не насыщаться. Поэтому в правой руке он держит ложку с рисом, рот его алчно раскрыт, в левой руке — чашка с едой, прижатая к тощему животу. Жиденькие, стоящие торчком волосы прета, его тонюсенькие иссохшие ручки И ножки, прикрепленные к непропорционально большим груди и тазу, внушают отвращение и страх. Если рай Амиды обещал верующим за их приверженность к религии неземное блаженство, то образ прета напоминал о расплате в будущем тем, кто жаден и не хочет жертвовать на монастыри. Икона пленяет мастерством исполнения. «Смелый, верный рисунок», — так определял мастерство ее автора академик С. Ф. Ольденбург.

Николай Александрович Невский отдавал должное и чудесным тангутским гравюрам. Техника их исполнения свидетельствовала о высоком уровне развития книгопечатания в Ся. Гравюры обычно иллюстрировали буддийские произведения. Но их отдельные фрагменты запечатлели яркие картины народной жизни. Вот знатный лама с прислужниками, вот двор монастыря или дом бога тея — надсмотрщик или управляющий погоняет работающих людей. Вот пахота на быке. Ведут заключенного в колодках, мясники занимаются своим не очень-то почитаемым буддистами ремеслом. Вглядитесь. Это же настоящие тангуты — круглолицые, со вздернутыми носами, с густыми усами и бородой. Именно такими описывали тангутов современники — китайцы. Реальная жизнь, как живой родник сквозь толщу песчаника, пробивала себе дорогу через условность и каноническую символику буддийской живописи.

Николай Александрович любил рассматривать портрет ламы. Лама сидит в канонической позе, окруженный символическими образами, вокруг головы нимб, по взгляните на его лицо! Это лицо не божества. Перед нами человек, живой человек, усталый и мудрый. Образ, возможно, даже не лишен некоторого портретного сходства.

В 1931 году Н. А. Невский прочел в Эрмитаже доклад о культе небесных светил в тангутском государстве. Красочные тангутские изображения планет были выставлены в залах Эрмитажа. Николай Александрович цитировал обширные переводы тангутских текстов, в которых подробно рассказывалось о поклонениях божествам планет:

«Вообще Солнце, Луна, пять планет… дурно повернувшись, вызывают в государстве скорби и несчастья… Когда случаются подобные несчастья с самим или другими, то для того чтобы отвратить их и довести до процветания благополучие, должно совершать эти священнодействия с магическим кругом святой матери планет… При устройстве магического круга прежде всего из земли и других материалов делают алтарь…»

«…Далее девяти планетам приносится в жертву еда, а именно: Солнцу подносится чашка вареного риса с рисовым отваром… Венере— чашка вареного риса с маслом, Марсу — чашка вареного риса с зеленым горошком… Сатурну подносится чашка поджаренных блинов…»

Существование культа планет в тангутском государстве, пантеон его божеств свидетельствуют о разностороннем влиянии китайской, тибетской, индийской и древних среднеазиатских культур на культуру тангутов, проживавших в сердце Азии, на стыке мировых торговых путей.

Перед Николаем Александровичем — интересные фрагменты чертежа струнного музыкального инструмента типа лютни, с указанием размеров каждой его детали. Он вспоминает, что тангуты издавна — считались музыкальным народом. В 1148 году известному в Си Ся музыканту Ли Юань-жу было поручено собрать и изучить все китайские книги по музыке с целью составить новый музыкальный трактат — «Новые гаммы». Когда работа была завершена, на ее основе был разработан музыкальный аккомпанемент придворных церемониалов. Современники отмечали, что музыка тангутов «была выразительной, манера игры чиста и строга». Не случайно сам грозный Чингисхан, после того как его провозгласили императором, повелел исполнять во — время церемониалов музыку тангутскую.

Отыскать «Новые гаммы» среди тангутских книг Николаю Александровичу не удалось. Жаль, что не сохранилось и описание чжурчжэньского государства, которое составили тангутские послы. О существовании такой книги тоже сообщают китайские источники. С горечью думал он и о том, что нет у нас тангутских исторических сочинений. Говорят, покойный китайский ученый Ван Го-вэй видел историю Ся на тангутском языке в Сычуани, но купить не успел, она куда-то исчезла. А ведь китайские авторы сообщают, что тангуты не раз составляли историю своей страны.

Надо приняться за «Измененный и заново утвержденный кодекс законов лет Небесного процветания». Чтение его крайне затруднено. Николай Александрович уже не пытался расшифровать некоторые статьи законов. Однако даже отрывочные сведения дают много нового для изучения хозяйства страны и деятельности государственных учреждений Ся.

Каким было тангутское государство? Из китайских источников ясно, что население его занималось скотоводством и земледелием. Почти повсюду землю нужно было поливать, поэтому тангуты создали разветвленную ирригационную систему. Землю пахали деревянной сохой с железным сошником, в которую впрягали быков. Николай Александрович вспоминал сцену пахоты, изображенную на одной из буддийских гравюр. Железный сошник из Хара-Хото хранится в Эрмитаже. Тангуты были и неплохими ремесленниками. Они изготовляли отличные сукна, добывали асбест, соль, плавили металл и ковали отличные мечи. Орудия ремесленного производства, ткани, керамика, предметы буддийского культа можно увидеть в залах Эрмитажа. Работа в Эрмитаже лишний раз убеждала Невского в необходимости комплексного изучения всех памятников Хара-Хото.

…Вчера к Николаю Александровичу приходил сотрудник Эрмитажа Всеволод Николаевич Казин советоваться относительно устройства выставки материалов из Хара-Хото к Международному конгрессу по иранскому искусству.

Этот высокий полный молодой человек, одетый несколько небрежно, внушал невольное уважение своими энциклопедическими познаниями истории и истории искусства.

Василий Михайлович Алексеев рассказывал Невскому, что Казин, сын видного инженера, стал китаеведом против воли отца. Увлечение Китаем поссорило его с семьей. Работал он страстно, самозабвенно и был исключительно требователен и даже придирчив к себе. Василий Михайлович не раз говорил, что этот несколько странный человек — один из талантливых его учеников. Николай Александрович знал, что подлинная страсть Казина — история монголов. Он мечтал перевести и издать «Сокровенное сказание». Только в связи с этим он и занялся историей Хара-Хото.

Выставка памятников искусства и материальной культуры Хара-Хото занимала четыре зала на втором этаже Зимнего дворца. Когда Невский вместе с Казиным медленно обходили ее, переходя от одного экспоната к другому, Николай Александрович в который уж раз невольно поразился обилию материалов и ценности коллекции. Гравюра, иконопись, керамика, ткани, монеты. Казин говорил, что он уже составил каталог монет и произвел первичное описание керамики.

— Всеволод Николаевич, а как ваши занятия историей Хара-Хото?

— Сделал выборки из всех доступных мне китайских сочинений. Удалось выявить периоды расцвета и упадка жизни в этом районе.

— Вы бы поделились с нами результатами ваших изысканий.

— Пока не могу. Между периодом Тан и приходом тангутов на Эдзин-Гол — провал. Даже неизвестно, за стали ли там тангуты большое поселение или построили город заново. И точной даты гибели города не знаю. Нет, пока не могу, — и он неловко, с трудом расстегнул верхнюю пуговицу воротника своей желтой рубашки-косоворотки — ему стало душно.

— Не все сразу, Всеволод Николаевич. Из малого большое складывается потихоньку. Думаю, что вы все-таки скоро порадуете нас своей диссертацией. Я намерен представить Академии наук проект комплексного издания памятников Хара-Хото. То, что я увидел сейчас, еще раз убедило меня, что с этим делом следует спешить. Очень надеюсь видеть вас в составе авторского коллектива.

— Спасибо, я постараюсь[61].

Николай Александрович составляет комплексный план издания памятников тангутской культуры из Хара-Хото. «Издание коллекций, добытых П. К. Козловым, — писал он, — является делом первостепенного научного значения».

А его уже волнуют новые проекты и новые задачи.

20 марта 1935 года на сессии Академии наук Невский выступил с докладом «Тангутская письменность и ее фонды».

Николай Александрович особенно тщательно готовился к этому докладу. Следовало подвести итог тому, что сделано в области тангутоведения, рассказать о тангутской коллекции Института и о своих работах, указать пути дальнейших исследований в этой области востоковедных знаний, которую он теперь, по общему признанию, возглавлял.

…Зал смотрел на него с настороженным любопытством — маститые академики и молодежь.

Он начал с истории тангутского народа. Слушали со вниманием, но без подъема. Зачитал первые строки из расшифрованной им тангутской оды:

и почувствовал, как легкая волна возбуждения побежала по залу. Он излагал свое толкование отдельных мест оды и ощущал, как церемониальная торжественность стиха, его эпически суровая простота увлекают зал.

Оду в честь великого учителя Ири — создателя тангутского письма — приняли аплодисментами. Таи гутская культура, культура маленького забытого наро да, ради которой он столько трудился последние пять лет, получила признание со стороны этого высокоученого собрания.

А он, как добрый волшебник, демонстрировал перед залом прелестные образцы исчезнувшей цивилизации, казалось, чудом вырванной им из небытия. Ему было чем гордиться. Ведь это благодаря прежде всего его трудам ожил вот здесь, перед залом, чеканный, как ритуальная процессия, напев тангутских од, заиграл искристый, лукавый юмор кочевников, зазвучала ханжеская, лицемерная речь монахов. Невский с радостью отмечал, что зал понял простое, неброское величие тангутской культуры и оценил его.

Этот доклад Н. А. Невского до сих пор остается лучшим из того, что было когда-либо сказано о памятниках тангутского письма и тангутской культуры. Со брание рекомендовало Н. А. Невскому полностью пере ключиться на работу по тангутоведению.

Академия Наук.

Союза Советских Социалистических Республик Выписка из Протокола заседания Группы Востоковедов 21 марта 1935 г..

§ 2.

2. Слушали: Доклад Н. А. Невского «Тангутская письменность и ее фонды».

Постановили: 1. Ввиду исключительной важности для изучения истории Средней Азии всего вновь открываемого Н. А. Невским материала, ходатайствовать перед Президиумом АН о внеочередном опубликовании его статей по тангутоведению.

2. Считать целесообразным полное переключение Н. А. Невского на изучение тангутского фонда ИВ (Института востоковедения).

Николай Александрович Невский приступает к сплошному расписыванию и дешифровке тангутских толковых словарей «Море идеографов» и «Гомофоны», чтобы лучше понять, как сами тангуты систематизировали и объясняли свой язык и письмо. Осенью 1935 года в изданной по инициативе А. М. Горького книге «День мира» (27 сентября 1935 года) сообщалось о работе Н. А. Невского над словарем «Море идеографов» и высказывалась уверенность, что завершение его труда позволит раскрыть тайну тангутского письма и сделать достоянием науки один из ценнейших памятников тангутского фонда — свод законов тангутского государства, открытый Невским.

Накоплен и ждет обработки большой материал для написания грамматики тангутского языка. Хотелось бы поскорее подготовить к изданию такие памятники тангутской коллекции, как «Лунь-юй» и «Мэн-цзы». А восемь томов энциклопедии «Лес категорий»? Сколько там жизнеописаний древних китайцев! Ведь китайский оригинал этого сочинения, с которого сделан тангутский перевод, не сохранился.

Ключ ко всему этому богатству — язык. Надо знать как можно больше тангутских идеографов. Надо заставить их зазвучать. Н. А. Невский составляет себе план работы на 1936 год:

I. Тема: Исследование произношения тангутских идеографов на основании тангутских словарей и кратких фонетических таблиц.

Общий объем: около 10 печатных листов. Начало работы: 1 апреля 1936 года. Конец работы: 1 сентября 1937 года. Что будет сделано в течение 1936 г. Будут составлены подробные таблицы тангутского произношения (в количестве около 200).

Оформление: Книга.

Дальнейшие планы его работы еще более обширны. А уже сделанное получает высокую оценку специалистов и товарищей по работе. Коллектив Института выдвигает кандидатуру Н. А. Невского для избрания в члены-корреспонденты АН СССР:

«Проф. Н. А. Невский является единственным специалистом в области тангутоведения. Ему принадлежит заслуга разработки редчайшего по своему богатству тангутского фонда Института Востоковедения Академии Наук СССР. Работа, проведенная им по дешифровке значений и чтений тангутской иероглифики, составление первого тангутского словаря выходят далеко за пределы тангутского языка, эта работа имеет большое значение и для истории китайского, тибетского языков. В настоящее время никакая работа над историей как китайского, так и тибетского языков не возможна без учета достижений в области тангутоведения. Работа проф. Невского является крупным научным открытием, возвращающим в научную практику изучение давно исчезнувшей тангутской культуры…

Проф. И. А. Невский отличается исключительно добросовестным отношением к труду, редким вниманием к студенческой аудитории, является заботливым и чутким педагогом.

Коллектив научных сотрудников Института Востоке ведения Академии Наук СССР целиком поддерживает кандидатуру проф. Н. А. Невского в члены-корреспонденты Академии Наук СССР».

…День простоял теплый, не по-осеннему теплый для Ленинграда. Окончив свои дневные труды, большое маслянисто-желтое солнце не спеша уходило на ночлег. У Пушкинского дома толпились экскурсанты. Николай Александрович в который раз с огорчением подумал, чти до сих пор так и не осмотрел новую экспозицию Пушкинского музея. Не торопясь шел он по дощатому настилу моста к себе на Петроградскую. С реки веяло прохладой. Чудно, к осени вода в Неве приобрела более темный, свинцовый цвет и в то же время стала как бут то прозрачней. А небо осенью густо-голубое — нет в нем весенней легкости и пронизанности солнцем — неподвижной лазурной чашей лежит оно над землей. На бульваре сквозь желтеющую листву сочится насыщенный золотистый свет. Осень, такая сказочно неповторимая в Ленинграде, когда пламенеющие деревья задумчиво глядятся в черную глубину каналов, нынче не радовала Было тревожно от того, что то тут, то там неожиданно исчезали люди. Вчера радио принесло нерадостную весть: японцы продолжают наступление в Северном Китае. Грустно сознавать, что два народа, изучению которых он отдал лучшие годы своей жизни, культуру которых любил и уважал, истребляли друг друга в кровопролитных сражениях.

Солнечный проспект Добролюбова. Пестрели яркие цветы осени на клумбах, в песке возились дети. Обыденная мирная жизнь, которую так легко нарушить.

Он шел и думал, не следует ли ему ускорить работу над словарем? Может быть, подготовить его для первого просмотра и обсуждения к 20-й годовщине Октября? Да, да. Завтра, с утра, после лекции в университете он и займется этим делом. Или лучше прямо сегодня?

На улице Блохина, подходя к своему дому, он уже твердо решил: лучше сегодня. Пообедаю, часик отдохну и за работу. Прежде чем его поглотил сырой сумрак двора, он оглянулся — солнце щедро заливало улицу мягким теплом. И дети, игравшие подле двора, видели, как седеющий мужчина, щурясь от яркого света, нежно погладил нагретую солнцем шершавую штукатурку фасада. Затем негромко, как бы сам себе, сказал: «Какое ты ласковое, солнце. И какой все-таки чудесный был сегодня день!».

Этот невысокого роста человек, с откинутыми назад волосами льняного цвета, в глазах которого отражались то пронзительная голубизна цветущего льна, то прозрачность волжской волны, был создан для науки и жил ради науки. Не все в его жизни было гладко, многое ему пришлось пережить и выстрадать, но он, казавшийся иногда замкнутым и суровым, сохранил и большую задушевность и неиссякаемую любовь к жизни. Его гуманное отношение к окружающим, не показное, а подлинное человеколюбие, как вспоминают очевидцы, особенно проявилось в годы тяжких испытаний, обрушившихся на него в последние годы жизни. Рабочий В. М. Титянов, которого судьба столкнула с Николаем Александровичем Невским в исключительно тяжелых и необычных условиях, вспоминает: «Он был особо обаятельным человеком, и мне хочется сохранить о нем все хорошее и правдивое».

В октябре 1937 года Н. А. Невский стал жертвой репрессий периода культа личности. По официальным данным, скончался он 14 февраля 1945 г.

Большое научное наследие Н. А. Невского, в котором почетное место занимают работы по тангутоведению, свидетельствует о том, что он не только обладал огромным дарованием и изумительной работоспособностью, но и всего себя отдавал делу науки. Он осознавал значение кропотливой, незаметной и порой в глазах некоторых не столь уже и нужной работы. Поэтому на долю Николая Александровича выпало самое большое человеческое счастье, которое достается далеко не всем. Как и всякий большой подлинно новаторский труд, его работы продолжают жить и после его смерти. Более того, они приобрели новую жизнь, переживают свое второе рождение.

В 1960 году был издан тангутский словарь Невского, работу над которым ученый так и не завершил. Одновременно были опубликованы те его труды, которые при жизни автора не увидели света. В 1962 году двухтомное собрание трудов Н. А. Невского «Тангутская филология было удостоено высшей награды — Николаю Александровичу за выдающиеся заслуги в области науки посмертно присуждено звание лауреата Ленинской премии.

3 апреля 1962 года в статье «Вторая жизнь древнего народа», опубликованной в газете «Правда», академик Н. И. Конрад и кандидат филологических наук В. В. Иванов писали: «Эта сложная работа была по силам только исследователю, знавшему китайский и тибетский языки, с которых сделаны тангутские переводы, и не в их — современном состоянии, а в том состоянии, в каком они находились 8—10 веков назад. Кроме того, надо было знать буддийскую и китайскую литературу самого различного содержания настолько хорошо, чтобы по одному расшифрованному куску тангутского текста понять, с какого именно — китайского, тибетского или санскритского сочинения сделан перевод. Словом, необходимо было в совершенстве владеть всем комплексом филологических знаний. Именно потому, что II. А. Невский обладал всеми этими знаниями, он смог проделать работу, ставящую его в один ряд с великими открывателями древних письменностей».