Агния Барто

СМЫСЛ МАСТЕРСТВА

У всякого настоящего детского писателя по крайней мере два возраста. Он видит мир глазами ребенка, но понимает его как взрослый — во всеоружии ума, опыта, знаний. У Агнии Барто счастливый, редкий дар — мгновенно вживаться в любой возраст, более того — жить одновременно как бы в нескольких ипостасях. Книга «За цветами в зимний лес» подтверждает это уже своей композицией. В ней три раздела: «Я расту» — о дошкольниках и младших школьниках; «Почему телефон занят?» — о ребятах постарше; «Настенька» — о самых маленьких. Каждое из стихотворений книжки, имея определенный возрастной «порог», не имеет, однако, возрастного «потолка» и в равной степени может быть интересно как детям, так и взрослым — педагогам, родителям. Первый взгляд ребенка на мир, трудности так называемого «переходного возраста», начальное пробуждение любви и ответственности за других, процесс формирования личности на всех его этапах — таков тематический диапазон книги.

Столь же широк ее жанровый диапазон. Здесь стихи лирические, шуточные, иронические, едко сатиричные, раздумчивые, пафосные, повествовательные, игровые. И где только не видим мы героя этих стихов! Чаще всего дома, в семье, в общении с папой, мамой, бабушкой, дедом, с младшими и старшими братьями и сестрами. Но также и во дворе со сверстниками, в школе, на улице, в пионерском лагере, на бабушкином огороде, в «грибном» поезде, и даже... в клетке зоопарка, потому что герой стихотворения «Мальчик в клетке» — юннат и наблюдает за лисицей.

Сложность внутренней структуры стихотворения при внешней простоте и доступности — характерная черта поэзии А. Барто. В книге «За цветами в зимний лес» она проявилась особенно ярко и последовательно. Барто умеет достигать эффекта стереоскопичности в изображении жизненных картин, когда любое явление выступает в многообразии своих значений, опосредований, связей, во всей полноте и объемности.

В 1928 году В. Маяковский написал «Стихи о разнице вкусов» — про то, как «лошадь сказала, взглянув на верблюда: «Какая гигантская лошадь-ублюдок», а верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый». Стихи заканчиваются ироническим резюме: «И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы». В стихотворении А. Барто «Кому что...» использован сходный прием.

В построении этого стихотворения есть что-то от двух зеркал, поставленных одно против другого. Дети смотрят на пожилых людей, а те на детей, но видят не только друг друга, но и самих себя. Старики видят себя глазами детей, дети — глазами стариков. И где-то на пересечении взаимных зеркальных отражений просматривается общая высшая точка зрения, которая уже не является ни стариковской, ни детской, а просто человеческой,— то мудрое, всепонимающее отношение к жизни, которое не отдает предпочтения какой-либо одной частной правде, а понимает правду как синтез, как своеобразное примирение частичных, неполных правд.

Апофеозом такого примирения стало стихотворение «Особое поручение». Его герои так же далеко разведены по полюсам возраста, как и персонажи, о которых идет речь в стихотворении «Кому что...». Это дед и внук, гуляющие по московскому новому Арбату — проспекту Калинина. Дед беспокоится за внука, внушает ему: «Не прыгай! Дай мне руку! Не пой и не свисти». А внук отвечает, что дед должен слушаться его, так как именно ему поручено бабушкой присматривать за стариком. Следить, чтобы тот не устал, был осторожен, немедленно вернулся домой, если поднимется холодный ветер, который «ему во вред».

У деда своя правда, продиктованная опытом долгой жизни. У внука — правда своя: врожденное стремление каждого человека к самостоятельности, уже пробудившееся под влиянием старших чувство ответственности за другого. Сталкиваются две эти правды — и возникает у деда удивление, у внука — обида. Уже готов, кажется, спор перерасти в ссору. Но герои стихотворения умеют слушать не только самих себя. Первым, как и следовало ожидать, понимает правду маленького человека взрослый и умудренный и замолкает. Тогда в наступившей тишине и маленький человек вдруг ощущает, что не только он прав, но прав по-своему и старик. Верная своим творческим принципам, А. Барто не извлекает из сказанного сухой морали.

Она заключает стихи не выводом, а характеристикой психологического состояния героев, их душевного настроя:

Тут и читатель невольно прислушается к внезапно погасившей спор тишине. В чем ее причина? Не в том ли, что героям и читателю открывается истина всеобщей нашей связи и взаимной ответственности? Та великая в своей правоте и столь непросто постигаемая в практической жизни истина, согласно которой наши индивидуальные правды не противостоят одна другой, а сливаются в одну большую Правду, цементирующую общество.

Поэт не упускает случая указать читателю на универсальность общественных связей, когда каждый что-то делает для других. «Наш кормилец»,— говорят жители большого городского дома о «человеке лет сорока» спортивного вида, который на свой двенадцатый этаж всегда поднимается без лифта.

удивляются мальчишки — жители дома. Со свойственной всем мальчишкам непосредственностью они задают ему вопросы: «Почему вы на припеке, на жаре, без картуза?», «Молодой вы или старый?» И слышат ответ, пронизанный лукавинкой, игриво-загадочный,— типичный ответ балагура и шутника, мастера и дело сделать и за словом в карман не лезть:

Конечно, мальчишки догадываются, что кормильцем зовут соседа, поскольку он «хлеб печет для москвичей». Но читатель взрослый «догадывается» и о том, как неотразимо входят в детское сознание строки, оперенные внутренней рифмой («У печей погорячей»), просвеченные улыбкой, игрой разными значениями одного слова (припек солнечный неуловимо оборачивается припеком хлебным). И как, благодаря этим строчкам, овладевает сознанием читателя обаятельный образ труженика. «Да ведь это стихи на тему труда!» — догадывается взрослый читатель. Но написанные не плакатно, не «в лоб», без оглушающего треска, без отупляющей ребенка дидактики.

О самом большом, главном, значительном автор умеет сказать так, что это большое не подавляет маленького читателя, а легко овладевает его воображением, незаметно и прочно входит в его сердце. Вот стихотворение «Рисунок» с чеканным, лаконичным, в точности соответствующим детскому мировосприятию началом:

Каламбурная рифма первого двустишия («высок он» — «окон») усиливает интонацию удивления и восторга. Маленький читатель искренне поражен величием запечатленного в рисунке города. Но тут он замечает и диспропорцию в картинке: «А на самом первом плане нарисован человек. Выше всех высотных зданий получился человек». Ребенку очень нравится этот «красавец, в рыжей шубе меховой», непокрытая голова которого касается голубых небес. Правда, возникает и сомнение в правомерности столь вольного общения с реальными масштабами явлений.

Поэт, как видим, ни на шаг не выходит за пределы «дошкольного» языка и «дошкольной» логики. Но, обеспечивая стихам точный адрес наивностью задаваемых героем вопросов, А. Барто не уходит от серьезного на них ответа. Условность рисунка получает объяснение и детски простое, и научно точное, и заключающее большой этический смысл:

«Ошибка» художника становится, таким образом, метафорой, глубоко осмысленным символом большого социального звучания.

Казалось бы, всего только остроумная шутка — стихотворение «Если буду я усат». Дошкольник Геннадий мечтает отрастить усы и стать, таким образом, дядей. Так думает он достичь свободы, чтобы не ходить в детский сад, не спать днем, а взамен этого «целые часы прыгать по аллее». Читателю, конечно, смешно, что у человека, мечтающего об усах, такие «безусые» желания. На первый взгляд, смысл стихотворения только в этом — в блестящей зарисовке детского характера, стремящегося к немедленной взрослости, но остающегося в своей сущности детским.

О том, что это уже само по себе высокое достижение, можно судить и по чеканной пословичности двустишия: «Если буду я усат, не пойду я в детский сад». И по тому, как великолепно схвачена «детская логика» в доверительном обращении маленького героя к маме: «Я тебе один секрет по секрету выдам...» И по удивительному комическому эффекту, какой сообщает словам героя возвращение буквального смысла известной поговорке, когда воображаемые взрослые говорят о Геннадии: «Посудите сами, он уже с усами!» Наконец, по доставляющей истинное удовольствие читателю щедро-виртуозной игре словами «усат», «усы».

Но у А. Барто в каждом стихотворении есть свое подспудное течение, своя «сверхзадача». Есть они и в стихах про Геннадия. Стихи эти будят у читателя мысль о том, что подлинная взрослость не в усах и не в других внешних признаках солидного возраста, а в чем-то ином, более глубинном и значительном. Подтрунивая над инфантильными представлениями Геннадия, автор завершает стихотворение словами, в которых слышится и вздох сожаления, и чуть грустноватая улыбка мамы маленького героя:

Даже каламбурная смешная рифма (сыном — усы нам) не снимает той серьезности, с какой здесь сказано, по сути, о двух субъективных восприятиях (и течениях) времени — медленном детском и. стремительном взрослом, о неизбежности взросления и о невозвратимости детства.

«...Мне хотелось бы писать так,— говорила Агния Барто в беседе с корреспондентом «Литературной газеты» в мае 1978 года,— чтобы человек в любом возрасте, мысленно возвращаясь к своим детским стихам, всякий раз мог открывать в них для себя более глубокий смысл, то, что лежит не на поверхности, а за строчками... Иначе говоря, стремлюсь писать впрок, чтобы стихотворение вырастало вместе с читателем». Как результат этого стремления порой возникает впечатление, будто стихотворение обращено к читателям двух разных возрастов, чтобы помочь им понять друг друга,— чтобы взрослые не забывали о том, каковы они были в детстве, а дети почаще задумывались о своем будущем.

В теме отношений между поколениями поэт всякий раз находит какой-то новый аспект. Вот три стихотворения, написанные на эту тему: «Особое поручение», «Сильное кино» и «Кому что...». Но какие они разные! В «Сильном кино» речь о девочке-дошкольнице, от лица которой написаны стихи, и о ее брате-школьнике. Невелик возрастной разрыв, но очень существен. Не только во многом отличная психология (тут каждый год — новое поколение), но и различное «социальное положение». В глазах героини ее старший брат — взрослый человек: он ходит в школу, его время расписано наперед («Заранее, заранее все было решено...» — так начинается стихотворение), он занят серьезными вещами (у него собрание, после которого показывают кино). Кино как раз и интересует более всего героиню.

Однако доверие сестры к старшему брату, ее детская уверенность в собственных силах («Я большая») сталкиваются, в свою очередь, с детскостью брата. Он не может построить свой рассказ вразумительно, так как весь во власти эмоций: столь сильное впечатление произвел на него приключенческий фильм, где кто-то кого-то спасает, где захватывающие дух драки, тайны, опасности. Любопытно, что авторитет брата ничуть не страдает из-за невнятности его рассказа. В глазах сестры он по-прежнему большой, взрослый. Зато к себе маленькая героиня весьма критична: «Нет, видно, я еще мала: я ничего не поняла».

Выражена в этом стихотворении и третья точка зрения; она-то и определяет читательскую. Несколько ироничная по отношению к «старшему брату». Несколько снисходительная к юной героине. Благодаря этой точке зрения, читатель чувствует, что с ним говорят «на равных», что ему доверяют быть судьей не только маленькой рассказчицы, но и ее старшего брата.

Не только психологическая, но и социальная тема входит в книгу «За цветами в зимний лес» прежде всего как тема отношений лирического героя к человеку вообще и конкретных отношений между героем и другими людьми. По своей сути, по духу эти отношения глубоко позитивны, созидательны. Мысль о том, что «человек-то всех главней», определяет эти отношения, дает им высший смысл, обусловливает их значение. Примечательна в этой связи небольшая поэма «Настенька», заключающая книгу.

Героиня едва появилась на свет. В ней и на ней все «с иголочки», еще не тронуто временем, опытом жизни, все «новенькое», как подчеркивает поэт:

Даже едва научившийся ходить «паренек вихрастенький» чувствует себя по сравнению с Настей чуть ли не Гулливером в стране лилипутов. Оттого и подбегает беспрерывно к ее коляске, по-взрослому сокрушаясь: «До чего она мала, с мухой сладить не смогла!» — «Эх, Настасья, ничего ты не умеешь, вот несчастье!»

Впрочем, одно умение у героини уже есть. «Улыбаться мы умеем. Разве это мало?» — говорит мама малышки.— «И сегодня мы как раз улыбнулись в первый раз». Таким образом, маленький человечек делает удивительно важное (в нравственном, духовном отношении) дело: улыбается пятилетней соседке Тане, шестилетней Нине, своему старшему брату Юре, все огорчения которого, подобно остаткам вешнего снега, растаяли в теплых лучах Настиной улыбки. Даже навеянные ненастьем невеселые мысли старой бабушки улетучились, когда та увидела улыбку мирно спящей внучки. Наконец, и вихрастый скептик, только что смотревший на героиню свысока, подбежал к ее коляске с просьбой: «Настасья, улыбнись на счастье!»

Как изящна, нежна, прозрачна словесно-образная ткань этой поэмы с ее неуловимыми переходами интонаций; с музыкальными повторами, перекличками, перезвонами слов («коляска», «глазки», «здрасте», «скамейка», «вихрастенький», «гимнастика»); с плавной сменой настроений, подобной прозрачным летним облакам, лишь на мгновение затеняющим солнце; с всепроникающей и всепобеждающей улыбкой! Как художественно, психологически и жизненно убедительно проведено поэтом опровержение утверждения, будто отсутствие у Насти жизненного опыта есть «несчастье»,— опровержение, завершающееся сильным мажорным аккордом, властно исправляющим слово «несчастье» в слова «на счастье»!

«Настенька» — поэма о счастье человеческого рождения.

О том, что появление в мир нового человека — праздник для всех. О том, как нужны людям улыбка, бескорыстная доброжелательность. На счастье рождается каждый из нас,— как бы говорит поэт, — вот о чем никогда и никто не вправе забывать, вот чему должны быть подчинены наши мысли, чувства, поступки. Барто умеет зажечь читателя своей радостью, открывая в людях — взрослых и маленьких — неиссякаемые родники добра, душевной теплоты, сердечности, отзывчивости — этой основы основ подлинно человеческих и, значит, подлинно коммунистических отношений.

Спустя несколько лет после выхода книги «За цветами в зимний лес» наше знакомство с героиней этой маленькой поэмы продолжилось встречей с пятилетней «делегаткой Настенькой», которая отправлена от детсадовской группы на праздничный физкультурный парад,— правда, не участником, а пока лишь зрителем. Но в жизни пятилетнего человека и это — событие огромного значения.

С неподражаемым юмором нарисован в «Делегатке Настеньке» эпизод избрания делегата. «Ура!.. Пошлем меня, ребята!» — младенчески простодушно выражает свое желание дежурный по группе. Затем дети скрупулезно обсуждают каждую кандидатуру, отводя недостойных по пустячным для взрослых, но отнюдь не для дошколят поводам:

У Насти же оказывается неоспоримое достоинство: «Нужно выбрать Настеньку. Настя замечательно делает гимнастику».

Для пятилетнего ребенка наш обыденный мир исполнен чудес. Поэты, пишущие для младшего возраста, это знают, но далеко не все умеют эти чудеса увидеть и показать. Нигде не встречается столько плоских банальностей, как в книжках для дошкольников. Способность обратить внимание ребенка на «обыкновенное чудо» жизни есть верный показатель таланта детского поэта.

Настю везут на стадион в такси. Девочка видит из машины белокаменный дом-гигант, с крыши которого «будто с гор, видно все на свете», и маленькую бабочку, которая «едет... в такси, на стекло присела. А куда спешит, спроси, так бы долетела».

Из ряда «обыкновенных чудес» и выступления, показанные маленьким делегатам на стадионе:

Самое простое становится удивительным, если поэтический взгляд открывает в нем нечто не совсем обычное (похожесть девочек на березки, безмолвное соревнование тысячи мячей и т. п.), если к тому же и говорится об этом языком поэзии — ясным, образным, звонким, эмоционально насыщенным. Вот почему поэмы вроде «Делегатки Настеньки» интересны не только ребятам, но и взрослым.

Но вернемся к книге «За цветами в зимний лес». Пожалуй, ни в одной из предыдущих книг Агнии Барто мир, окружающий нас, не был представлен столь богатой гаммой добрых, гуманных чувств, как в этом сборнике. Притом важно отметить, что доброта в стихах А. Барто, как и в реальной действительности, не есть качество отвлеченное, изолированное от социального бытия, от конкретной человеческой личности. Это действенное свойство души, управляющее поступками людей, неотрывное от понимания ими окружающего и внимания к нему.

Не касаюсь здесь таких, получивших широчайший отклик стихотворений, как «Мы не заметили жука», «Он был совсем один», «За цветами в зимний лес», «Весенняя гроза», «Лебединое горе», «Перед отлетом», «Я была в стране Суоми», «Старый великан», «В пустой квартире», «Я люблю ходить вдвоем», «На букву «л», «Тропинка»,— это лучшие стихи книги, и они подробно рассмотрены Б. Соловьевым в главе «Я расту».

Но вот стихи самые непритязательные по теме, шуточные: «Капризные ерши», «Так на так», «Зубки режутся», «Было у бабушки сорок внучат». Может, и не следует искать в них какого-то дополнительного смысла, лежащего, по выражению А. Барто, «за строчками»? Разве недостаточно и того, что стихи эти улыбаются нам «на счастье», подобно Настеньке? Разве мало, что они дают читателям радость, заставляя нас восторженно повторять рифмованные афоризмы: «Все равно ты, дурачок, попадешься на крючок...», «А что менять — не в этом суть, хоть что-нибудь на что-нибудь!» Разве не покоряют взрослых и маленьких веселые, в духе народной байки, рассказы о бабке, которая позвала сорок внучат полоть заросшую лебедой клубнику, а в результате их ударной работы изумленно ахнула: «Поди-ка! Ишь какая благодать! Только где моя клубника? Что-то ягод не видать!» Или про щенка, у которого режутся зубки, и хозяева, чтобы он не перегрыз все вещи, даже калоши и сапоги подвешивают чуть ли не к самому потолку!

Стихи эти, написанные по-бартовски виртуозно, празднично, ударно, так, что сами просятся на язык, непроизвольно врезаются в память, чрезвычайно полезны своим прямым — игровым, шутейным — смыслом. Они будят смех, развивают чувство юмора, укрепляют в растущем человеке оптимистическое мироощущение. В этом их воспитательное значение. Но автору этого мало. И строчки стихов углубляются за счет художнического проникновения в психику лирического героя, в детский характер.

Рассказ о капризных ершах становится в то же время и поэтическим повествованием о мальчишке наших дней, о его увлекающейся, азартной натуре («Третий день болит душа: не могу поймать ерша»). Стихи о двух Иванах (почти сказочных Иванушках-дурачках), занятых как будто бесцельными и бессмысленными обменами, оборачиваются, если приглядеться повнимательнее, еще одной гранью: они говорят о детской активности, бескорыстии, честности, прямоте, чуждых своекорыстному расчету (недаром же «решили два Ивана меняться без обмана» и не отступили от своего решения). Стихотворение-анекдот, в котором даже предусмотрена гиперболизированная возможность подвешивания дивана, дабы сохранить его от щенячьих зубов, одновременно проникнуто добрым отношением к живому, и читатель испытывает самую глубокую симпатию к «смешному, лохматому зверю», который не только пытается грызть все подряд, но еще и «лает как помешанный». И стихи про бабку и ее сорок внучат-помощников не только смешат, но и напоминают о силе коллективного действия, дают маленькому читателю почувствовать радость спорой, слаженной работы.

В различных стихотворениях поэт словно бы перебирает одно за другим слагаемые человеческой личности, рассматривает, как они зарождаются, развиваются, взаимодействуют.

Девочка-дошкольница «сама себе... перед сном» придумывает сны. Фантазия увлекает ее в лес, вызывает в сознании образ лисы, затем медведя. Добрый зверь детской фантазии ведет героиню по лесу, угощает медом, знакомит со своими медвежатами. Но добрая сказка прерывается сердитым ревом, фантазия выходит из-под контроля героини, и она жалуется своим сверстникам-читателям: «Я сон придумала сама, но не засну теперь» («Придумываю сны»).

Герой стихотворения «Пугач» несколько старше. В собственных глазах он «взрослый: восемь лет, и даже восемь с половиной». Бабушка купила ему пугач, но, считая, что мальчик «слишком дерзок и горяч», до поры спрятала игрушку. И Сережа приходит к бабушке с неожиданным для «традиционного» мальчишки заявлением:

Впрочем, надо ли удивляться? Не подвиг совершает юный герой. Просто, как говорит автор, «он был и дерзок, и горяч, но был он честный малый». Фантазия — качество природное, честность — социальное. Но разве честность не отвечает самой природе социалистического общества? Выходит, для нашего общества Сережина честность — качество также «природное». Оно — необходимая предпосылка столь необходимого человеку чувства ответственности.

Начальный момент формирования этого чувства уловлен в стихотворении «Газон». Герою поручена охрана газона в парке. Мысленно он репетирует, как при появлении нарушителя, будь то мальчишка, девчонка или «какой-нибудь дядя», он «скромно, толково» разъяснит ему:

Однако эти укоризненные слова приходится выслушать самому герою. Бдительно выискивая нарушителя, он сам, зазевавшись, начал топтать газон, и строгий дядя сделал ему замечание. В иронии этого стихотворения правильно отразилась характерная детская черта: опережающий рост критического отношения к окружающим при некотором отставании критической самооценки. Ребенок гораздо зорче видит недостатки на стороне, нежели свои собственные. И это не порок, как иные думают, оценки. Ребенок гораздо зорче видит недостаток на стороне, нежели свои собственные. И это не порок, как иные думают, а «болезнь роста» — состояние, неизбежное на определенном этапе взросления, но вполне преодолимое. Стихотворение «Газон» как раз показывает такое преодоление, способствуя гражданскому росту читателя.

Близки юному читателю и переживания его сверстника Павлика из стихотворения «Мой папа рассердился». Павлик получил в школе двойку, и отец наказывает его своим молчанием («Как будто я не Павлик, а кто-то посторонний»).

Энергичный трехстопный ямб с усиливающей экспрессию женской рифмой отлично передает смятенное состояние души героя: в нем и досада, и боль, и обида, и сознание собственной вины, и нетерпимость к наказанию, по убеждению героя, явно несоразмерному вине. Одно и то же слово «пол» в соседствующих окончаниях приведенной строфы, то есть, по сути, повторенное дважды к ряду, звучит, как два разных слова, что, несомненно, увеличивает выразительность стиха, его способность передать накал чувств юного персонажа.

Здесь, как и во множестве других случаев, сказывается замечательное мастерство поэта, особенная чуткость к звучащему слову, виртуозное владение им. Оба раза односложное «пол» попадает в безударное положение, оказывается как бы в тени. А под ударение выходят стоящие впереди предлоги. Рифмуются звукосочетания: папа — на пол, топал — об пол. Обилие согласных «п» и «л» создает ощущение шлепков, приглушенных ударов, звучащих в воображении героя. Он согласен вытерпеть скандал и наяву, лишь бы не эта гнетущая тишина молчания, безразличия, отчуждения,— кстати, великолепно переданная тем же трехстопным ямбом с безударными клаузулами, но на этот раз как бы погасившим присущую ему энергию в шипящих согласных и мягких гласных рифмующихся окончаний:

И когда в конце стихотворения герой обещает, что он «с горя» уляжется спать, становится ясно: мальчишка и впрямь понес суровое наказание, потому что для него, человека новой, более тонкой душевной организации, едва ли не самым драгоценным является дар общения, человеческой близости, и оттого особенно непереносима любая форма вынужденного одиночества, хотя бы и временного.

Вот почему понятна каждому и печаль «Тони-письмоносца» из стихотворения «Почтальону грустно». Целыми днями разносит Тоня другим людям «радостные вести», а самой «ей ни разу в жизни писем не вручали».

По той же причине понятны и мечты мальчишек и девчонок из пионерского лагеря о том, чтобы была «ночь отменена», поскольку долгого летнего дня явно не хватает, чтобы насытиться радостью взаимного общения («Спа-а-ать, спа-а-ать, по палаткам...»). Да и возможно ли пресытиться тем, имя чему — сама жизнь! Жизнь, радость и полноту которой поэт умеет передать такими вот звучными, искристыми, переливчатыми, солнечными, исполненными движения стихами:

Стоит обратить внимание, с какой легкостью и изяществом переосмысливает поэт выражение «согнуть в дугу», заимствуя у народа-языкотворца его афористичность, но давая ему в контексте произведения значение, связанное не с неволей, не с подавлением личности, а с ее свободой, раскованностью широким раскрытием заложенных в ней неисчерпаемых возможностей.

Всесторонне исследует А. Барто пробуждение чувства любви у подростков. Здесь не только прямые стихи «на тему» (как, например, стихотворение «На букву «л»), но и поэтические рассказы о сопутствующих переживаниях. Так, Машенька из стихотворения «У меня — веснушки» убеждена в том, что всю ее красу портят рыжие веснушки.

признается она. А все потому, что ей нравится Петя Соколов, высокий и чернобровый, который не обращает на Машеньку никакого внимания. Но взрослеющей Машеньке приходится убедиться, что дело не в веснушках, когда она видит Петю с другой девочкой, нос которой тоже покрыт рыжими веснушками.

ревнивый вопрос Машеньки, оставленный без ответа, требует размышления от многих сверстниц героини, чрезмерно озабоченных действительными или мнимыми дефектами своей внешности и забывающих, что подлинная любовь возникает независимо от логически обоснованных резонов и даже нередко — вопреки им.

Иногда стихотворение, как дерево из семечка, вырастает из одного слова. Таково стихотворение «Телепатия». Заглавное слово раскрывается и обыгрывается в комическом плане. Герой пытается внушить тете свое желание пойти в кино, но тетя усаживается за шитье. Учитель в растерянности, потому что не только герой, но и каждый ученик «хочет обязательно, чтоб не вызвали его», и педагог не в состоянии «уловить на расстоянии» такое большое количество мыслей. Но за шуткой вырисовываются и серьезные переживания юного героя:

О положительном случае такой «телепатии», которая возникает между юными людьми и именуется первой влюбленностью, рассказывает стихотворение «Все из-за этой Любы». Родители недовольны сыном, который долго спит по утрам, отрастил длинные волосы, без конца бренчит на гитаре, перестал понимать старших и вообще «стал нечуткий, грубый». Они связывают эти неприятные перемены во внешности и поведении сына с «девчонкой Любой», с которой тот проводит свободное время. Но, к их удивлению, паренек вдруг меняется в лучшую сторону. И тут выясняется, что «повлияла Люба. Он понял: ей не любо, когда он дерзок с ней. Он раньше, без гитары, в своей прическе старой, ей нравился сильней».

В книге «За цветами в зимний лес», как о том говорит само название, есть стихи и на тему природы: «Грибной поезд», «Собака», «Вороны» и т. п. В беседе с критиком В. Коркиным на страницах «Литературной газеты» А. Барто отметила, сколь «важно, чтобы и вечные темы поэт видел глазами человека, живущего сегодня». Описывая грибные страсти, А. Барто обнаруживает зоркость подлинного художника:

Но так же видны поэту наши современники, едущие в поезде: общительный седобородый грибник, поучающий молодежь: «Лесу кланяйся почаще, чтоб грибы к тебе пошли»; внимающие ему подростки; привалившиеся к окошку, спящие в обнимку с лукошком любители «тихой охоты». Люди, а не лес, не грибы и не поезд,— настоящие герои стихотворения.

Точно так же и в словах другого стихотворения — «Она с утра лежит не лая, она собака пожилая» — сказано гораздо больше, чем только о старой собаке, которой снится, как она была резвым, неугомонным щенком. В стихотворении содержится раздумье и о неумолимом течении жизни, о философском отношении к возрасту, о детстве и старости. Это — «детская элегия», удивительно современная по мироощущению, освещенная мудрой, доброй и немного грустной улыбкой.

Совсем иное настроение выражено в стихотворении «Вороны», от первой до последней строки пронизанного картавым вороньим граем:

Звуками «к» и «р», их сочетаниями инструментовано все стихотворение. Его «музыка» определяется словами: «город»,

«парк», «вороны», «каркать», «как», «кричать», «кляксы», «черные», «запрыгать», «прикинулись знахарками», «орать», «дерево», «горизонт», «горит», «говорит», «простуженно», «не верим». Но это — сложная музыка, где зловещему, как бы накликающему ненастье карканью противопоставлены оптимизм и жизнеутверждающая воля ребенка.

решительно заявляет маленький герой. Каламбурная рифма (каркайте — в парк идти), богатство аллитераций настолько слиты с естественностью детской интонации, что форма неощутима. Она полностью «перешла» в содержание стиха, где голосом сегодняшнего советского ребенка автор протестует против всякого вообще, в том числе и людского, «карканья». И протест этот тем действеннее, что выражен с той же экспрессией, в том же языке с сильными «р» и «к». Оружие добра здесь и в звуковом, словесном отношении не уступает оружию зла.

Развивая нравственное чувство ребенка, А. Барто не прочь задать ему иной раз и задачку из области «высшей математики» человеческих отношений. Причем сделать это она может также на примере «вечной» темы. Сколько написано стихотворений о кошках! Слащавых, пустых, восторженных, сентиментальных. И великолепных, в полном смысле слова классических, как, например, маршаковское: «Почему кошку назвали кошкой». Барто написала стихи «Посторонняя кошка», где сама кошка не описана и ничего, собственно, не делает, только приходит во двор и уходит из него. Не кошка, как таковая, интересует поэта, а люди, взрослые и маленькие, их отношение к вполне заурядному факту: «К нам кошка посторонняя вчера пришла во двор».

Появление кошки взбаламутило жизнь всего дома. Дети, от лица которых написано стихотворение, очевидно, попытались приласкать кошку, поиграть с ней. Но «мамы из окошек бранят нас из-за кошек». Начинаются разговоры о том, что кошка может поцарапать, оказаться заразной и т. п. При этом «у мам такие лица, будто к нам пришла тигрица и вот-вот кого-то съест». Некая «старушка в темной шали» пытается пробудить у взбудораженных родительниц здравый смысл. И мамам становится стыдно за свою горячность.

«Но,— замечает автор от имени юных героев,— кошка посторонняя обиделась, ушла».

У читателя, понятно, возникает вопрос: на что обиделась «посторонняя кошка», если ее не били, не гнали и не желали ей зла? На этот вопрос автор не отвечает. В первых же строках от имени детей следует честное признание: «Мы до сих пор не поняли: о чем же вышел спор?» Ответить надлежит самому читателю. А для этого ему надо мысленно поставить себя не только на место ребят-рассказчиков, но и в положение обиженной кошки. Например, допустить, что он пришел в гости к детям соседнего садика или школы, а воспитатели и учителя начали запрещать своим питомцам играть с ним, заявляя, что «посторонний мальчик», может быть, любит драться или, того хуже, болен заразной болезнью. И пусть потом предлагают ему сидеть в сторонке, сколько он пожелает,— разве утихнет от этого его душевная боль, обида, тем более, если дети послушно выполнят приказы старших?

Так, стихи о «посторонней кошке» на деле оказываются стихами о нравственности, о таких ее категориях, как деликатность, порядочность; о том, что нравственность неделима, и «нечуткость» к четвероногим, продиктованная якобы заботой о детях, на деле оборачивается нечуткостью к детям, демонстрацией обывательского равнодушия и эгоизма.

Критические нотки, звучащие по адресу некоторых родителей в стихотворении «Посторонняя кошка», заметно усиливаются в произведениях А. Барто, которые целиком можно отнести к сатирическому жанру. О книге А. Барто «Дедушкина внучка» К. Чуковский сказал однажды, что это «Щедрин для детей». Продолжается «щедринская» линия творчества А. Барто и в книге «За цветами в зимний лес», обогащаясь новыми темами, героями, средствами сатирической характеристики. Как мы не раз могли убедиться, объектом сатирического осмеяния у А. Барто могут оказаться и взрослые — родители, воспитатели. Не то чтобы писательница посягала на авторитет взрослых в глазах детей. Совсем напротив: если мусор выметают ради чистоты в доме, то и выметание на виду у детей «педагогического мусора» служит тем же целям очищения нравственной атмосферы, в которой воспитываются дети. Сатира приучает ребенка воспринимать мир взрослых дифференцированно, таким, каков он в действительности, помогает ребенку убеждаться в том, что именно у взрослых найдет он понимание и защиту от непонимания и несправедливости, чем возвышает и укрепляет авторитет учительского и родительского старшинства.

К общественному мнению, включающему, конечно, и авторитет взрослых, обращается герой стихотворения «Мама или я?» с недоуменно-ироническим вопросом:

Дело в том, что мамины заботы о сыне, впервые идущем в школу, настолько чрезмерны, что лишают мальчишку какой бы то ни было самостоятельности. Не то плохо, что мама беспокоится о цветах, которые сын понесет в школу, чуть свет встает поглядеть, не завял ли букет, рассказывает «всем чужим: — Скоро в школу побежим!» Что она собирает Илье книжки, готовит завтрак, волнуется, как бы он не проспал. Плохо, что сам мальчик почти начисто выключен из череды предшкольных забот. Дважды повторяется в стихотворении вопрос: «Мама или я — Новиков Илья?» И дважды герой отвечает на него: «Мама, а не я — Новиков Илья». И сколько в этих вопросах-ответах досады и сожаления, которых не в силах скрыть тут и там прорывающаяся улыбка ребенка! Ведь, во всем подменяя сына, любящая мама избавляет его не только от хлопот, она лишает мальчика формирующих личность переживаний, высокой и ничем не заменимой радости ответственного решения и самостоятельного поступка.

В военные и в первые послевоенные годы, когда у большинства наших семей был весьма скудный достаток, отправляя на лето сына или дочь в лагерь, родители (да и воспитатели) преследовали не одну только педагогическую цель. Была надежда, что дистрофичные от недоедания дети подкормятся, прибавят в весе. Такая прибавка справедливо рассматривалась в тех условиях как прибавка здоровья.

Сегодняшним детям недоедание не угрожает. Скорее, им грозит переедание и связанные с ним болезни. Но по старинке и теперь иные взрослые готовы оценивать результаты своей заботы о детях в прибавленных их питомцами килограммах и граммах.

О подобных воспитателях и рассказывает поэт в стихотворении «Лето на весах». Быть может, в целях сатирического заострения автор несколько гиперболизирует картину лагеря, где каждое утро начинается со всеобщего взвешивания и выяснения, «кто пополнел, на сколько грамм»:

Такая гиперболизация помогает, однако, схватить сущность явления, полнее выразить радость освобождения от вредной опеки, какую испытывают ребята при резком изменении режима:

Сатирический прицел стихотворения А. Барто всегда точен и, возможно, это одна из причин, почему даже самые язвительные и «злые» сатирические стихи ее не воспринимаются читателем как незаслуженная и несправедливая обида. Особенно важно это свойство сатиры в стихах для детей, тем более если объектом сатирического обличения является сам ребенок — существо, которое, в силу своей биопсихологической и социальной незавершенности, не может быть законченным мерзавцем, подлецом, негодяем, себялюбцем-обывателем, карьеристом и т. д. К. Чуковский в одном из писем к А. Барто заметил: «...Ваши сатиры написаны от лица детей, и разговариваете Вы со своими Егорами, Катями, Любочками не как педагог и моралист, а как уязвленный их плохим поведением товарищ. Вы художественно перевоплощаетесь в них и так живо воспроизводите их голоса, их интонации, жесты, самую манеру мышления, что все они ощущают Вас своей одноклассницей».

В зависимости от общественной опасности осмеиваемого явления у А. Барто изменяется и характер смеха и его «дозировка». В стихотворении «Почему телефон занят?» — это, скорее, не смех, а улыбка. Автор готов с полным пониманием отнестись к нуждам «ответственных лиц», населяющих квартиру: к трем школьникам и первокласснику Коленьке. Конечно, и у них могут быть свои важные — в масштабе детства — дела. И они, как полноправные жильцы, могут, разумеется, разговаривать по общему телефону со своими друзьями. Но ребята явно злоупотребляют оказанным им доверием. Они превращают телефон в увлекательную игрушку, разговаривают подолгу и без необходимости, совершенно игнорируя при этом потребности и нужды взрослых.

Поэт не бранит ребят, не морализирует. Просто рассказывает, «почему телефон занят»:

«Необходимость» бесконечных разговоров на тему, «что задано» но тому или другому предмету, возникает, как видно из рассказа, не вследствие какого-то «ЧП», а исключительно из-за того, что ребята, имеющие телефон, перестали записывать задания в дневники: «Ведь телефон-то рядом!» В результате:

Даже

Ирония автора ощутимо проскальзывает в этих уменьшительных рифмующихся словечках: Колечка-Галочка-палочки-нисколечко. Вдобавок она усилена, «подкреплена» предыдущими, куда более язвительными, строчками насчет пустых дневников. Контекст стихотворения побуждает читателя подумать не только о дневниках, но и о пустоте ничем не обоснованного телефонного словоговорения.

Частный случай с телефоном обретает, таким образом, общественное значение. Поэт борется не с отдельными фактами пустословия, а требует от юного человека организованности, оглядки на окружающих, умения думать не только о себе — качеств, которые так нужны в будущей самостоятельной жизни.

Как средство иронической характеристики, уменьшительные слова широко используются А. Барто в стихотворении «Жил на свете Ванечка».

Ванечка — первоклассник. И, будь он скромен, мы бы с легким сердцем похвалили мальчишку за его успехи и старание. Но Ванечка не рассказывает, не сообщает о своих успехах — он выступает. Он ставит себя в пример другим. Что ему чья-то похвала, если он сам о себе самого высокого мнения! И дабы не вырос Ванечка в чванливого, самовлюбленного, уверенного в своем абсолютном превосходстве над остальными людьми Ивана, поэт считает нужным вовремя одернуть его, сказать ему правду:

Сколько маленьких зазнаек способно уберечь такое вовремя прочитанное стихотворение от вольного или невольного уподобления этому Ванечке! Да и взрослым оно лишний раз напомнит, что добросовестное выполнение своих гражданских обязанностей смешно, нелепо и вредно ставить кому-либо в заслугу.

Наивысшего накала сатира А. Барто достигает, когда под ее обстрел попадают духовная пустота, равнодушие, хамство, циничное, эгоистическое приспособленчество, возникающие, увы, порой и на ранних стадиях формирования человеческой личности. В таких случаях авторский гнев исключает даже подобие добродушной улыбки. Тут поэту не до шуток. Избегает Барто и ложно-обличительного пафоса, общих морализующих слов, отталкивающей детей аффектации, оценочных эпитетов, отрицательных характеристик. Она строит сатирическое стихотворение как рассказ о герое или событии, стараясь быть максимально точной. В этой отточенности формулировок, где предмет, кажется, только назван к сохранена полнейшая объективность, в афористической чеканности заглавных строк и заключается сатирическое заострение образа.

Мы еще ничего не знаем о герое, но достаточно прочесть эти первые строчки стихотворения «Если вы ему нужны» — и авторское неприятие его поведения передается читателю. Пусть он маленький, этот льстец и лицемер, его возраст — не охранная грамота от нелицеприятной и строгой критики. Мальчик опасно болен: он уже знает, как можно играть на человеческой доброте, как можно растрогать и расположить к себе самых разных людей, оставаясь к ним совершенно равнодушным и преследуя лишь одну цель — собственную сиюминутную выгоду. И указание на болезнь — один из верных путей ее лечения и профилактики. Теперь, когда есть это стихотворение, сказать о ком-то или даже подумать:

значит, морально заклеймить самое явление, отграничить показную, неискреннюю, холодную нежность корыстно-расчетливых людей (в том числе и взрослых) от настоящих, трепетных человеческих чувств.

Испокон веку люди прославляли сообразительность, находчивость, умение найти выход из сложного положения. В стихотворении «Как на мамины именины» Барто показывает, во что превращаются эти ценные качества, если за ними нет прочной нравственной основы, если изворотливость ума направлена к достижению мелкой, своекорыстной цели. «Сынок лет десяти» придумал, как легко поздравить маму с днем рождения. Он попросил у мамы денег для подарка ей и даже брать не стал, присовокупив:

Поэт никак не комментирует этой сцены, если не считать обескураженного маминого возгласа: «Нет, я сойду с ума!..» Да комментарии тут и не нужны. Ибо рационалистическое хамство здесь красноречиво говорит само о себе, выявляя свою неприглядность самым беспощадным образом.

Гражданственность детской литературы... Не состоит ли она в том, чтобы, наряду с формированием общественного сознания, помочь раскрытию и обогащению в юном существе подлинно человеческих начал, несовместимых со всем тем узкоэгоистическим, эгоцентристским, что вольно или невольно культивирует в своих будущих гражданах буржуазное общество и что, подобно сорной траве, несеянное произрастает вдруг на нашей социалистической ниве.

Быть может, нигде классово-пролетарское не сближается так с общечеловеческим, как в литературе для маленьких. Именно она, эта литература, с ее до смешного «несерьезными» персонажами — лежащими в коляске или играющими в песочнице, с ее жуками, воронами, собаками и цветочками — берет на себя сложнейшую и ответственнейшую задачу привить малышу первые коммунистические навыки: пробудить в нем внимание к посторонней жизни, сочувствие к живому, желание что-то делать для других, начатки той мужественной доброты, которая в дальнейшем рождает подвиги самопожертвования и благородства.

В творчестве разных писателей гражданственность детской литературы выражается по-разному. В книге «За цветами в зимний лес» она проявляется, как мы могли убедиться, в высвечивании нравственного смысла всех человеческих поступков — детских и взрослых,— даже самых, на первый взгляд, незначительных, в показе теснейшей внутренней связи личного и общественного, психологического и этического. Барто не уходит от сложностей и противоречий повседневной действительности, она стремится раскрыть и объяснить их ребенку. Мир детства и отрочества предстает в книге А. Барто во всем его событийном и человеческом многообразии, то озаренный лукавым юмором, то согретый сердечной проникновенностью лирики, то окрашенный иронией умного и чуткого педагога. Воспитывающее действие стихов достигается глубиной проникновения во внутренний мир ребенка, той правдой, с какой поэт изображает коллизии этого мира и движение личности к идеалу.

Примером такого проникновения является уже заглавное стихотворение книжки, в котором слово «расти» относится не только к росту тела, но и к своеобразному росту души лирического героя, мальчишки-младшеклассника. Взаимные связи двух значений слова здесь отнюдь не просты.

Сперва речь идет только о росте в смысле биологическом:

В стихах А. Барто, как в действительной жизни ребенка, масса таких вот ошеломляющих открытий: очевидных для взрослых, бесконечно удивительных для человека, впервые познающего мир. Но здесь открытие особое. Открывается не вещь, не ощутимый материальный предмет, даже не механическое действие, а скрытый от непосредственного ощущения процесс. Разумеется, ребенок и раньше знал, что сейчас он маленький, через год-другой станет больше, а еще, спустя какое-то время, будет и совсем взрослым. Он это знал, потому что видел: есть дети младше и меньше его, есть старше и больше. И еще он слышал, что каждый ребенок когда-нибудь будет взрослым, а каждый взрослый — старым. Но он никогда не видел, как люди растут. Он мог думать об этом что угодно: что они растут, когда спят, а может быть, и вовсе несколько мгновений в году, накануне очередного дня рождения. Агния Львовна рассказывала мне про одного знакомого ей мальчика, который был убежден, будто люди вдвое быстрее растут, когда спят или болеют. Потому что тогда они «растут во все стороны». Если же человек стоит или ходит, то он растет только вверх, ибо «в пол расти он не может»...

И вот теперь герою стихотворения, чем-то похожему на этого мальчика, вдруг открылось, что рост его непрерывен, что он касается не только высоты его тела. Он не видит, никто не видит, а между тем каждый миг с ним что-то происходит, каждый миг он превращается во взрослого. Рост осмысливается как чудо превращения. Сознание ребенка делает первый шаг от механистического мироощущения к диалектическому:

Семь раз в двух первых строфах, будто заклинание, повторяется слово «расту» в его основном и первоначальном значении, как бы для того, чтобы дать герою и читателю время осознать универсальность процесса, привыкнуть к сделанному открытию. Лишь затем в стихотворении возникает, наряду с первым, и второе значение:

Конечно же, физиологический рост не прерывается, чем бы герой в данный момент ни занимался: спал, сидел, ходил, подметал, читал. Но когда он занят полезным трудом или внимательным чтением, процесс роста-взросления ускоряется и усложняется.

сообщает герой. И мы понимаем: есть еще один (быть может, самый важный) опыт — опыт переживаний, чувств. Опыт, который обеспечивает нравственный рост человека.

Вместе с тем автор словно опасается, что переносный смысл слова «расту» может поглотить изначальный, и тогда стихотворение превратится в назидательную аллегорию, толкующую о пользе чтения, подметания полов или старательной учебы на пятерку. Вот почему после слов о книжке резким поворотом темы Барто возвращает читателя к основному значению слова: «Стоим мы с папой на мосту, он не растет, а я расту» — и лишь затем говорит об отметке. Легкий, без каких-либо усилий со стороны героя, рост «на мосту» вызывает улыбку контрастным противопоставлением «статичному» папе.

В свою очередь, эта часть стихотворения резко контрастирует с последующей, передающей трудность духовного роста, преодоление героем готового прорваться плача. Но дабы не заслужить упрек в морализации, поэт сохраняет в заключительной строфе лишь прямое, изначальное значение слова «расту». Притом оно явно гиперболизировано юным героем, что дает юмористический эффект. «Расту и в дождик, и в мороз, уже я маму перерос!» — факт, не столько действительный, сколько желаемый. Правда, желаемый не одним мальчиком, но и родителями. Ведь это от них слышит герой ободряюще-восхищенное: «И маму перерос». Так с улыбкой, которую отлично уловил в своем рисунке к стихотворению В. Горяев (сын стоит на цыпочках на табуретке, тщетно пытаясь дотянуться до маминой макушки), в стихи входит мечта. Ибо смысл роста — догнать и даже в чем-то перерасти родителей не только в высоту, но и в духовно-нравственном отношении.

Планы — прямой, внешний и иносказательный, углубленный — меняются в стихотворении местами, наслаиваются, взаимопроникают, выражая диалектическую сложность, изменчивость самого процесса роста. Но буквальный смысл глагола «расти» при этом остается доминирующим, держит стихотворение в рамках детской психологии, детского мироощущения.

«Я расту» — это же мог бы сказать о себе и автор книжки как о поэте. Агния Барто продолжает генеральную линию советской детской поэзии — линию открытия ребенку мира и его самого, последовательного разграничения того, что такое хорошо и что такое плохо. Однако стихи А. Барто начала 70-х годов продолжают эту традицию уже в ином качестве. Они отвечают современному уровню читателя и всего уклада нашей жизни. Принципиальность социальных и психологических разграничений остается. Но исчезает их плакатность, та локализация черного и белого, которая сегодняшним ребенком воспринимается как условность.

Поэзия Агнии Барто, творчески воспринявшей уроки Маяковского, Чуковского и Маршака, сама давно и заслуженно сделалась школой воспитания поэтических поколений. Книга «За цветами в зимний лес» стала новым этапом «школы Барто», самой сутью своей отрицающей как унылое сочинительство на важные темы, так и злоупотребление виртуозным изготовлением поэтических пустячков и безделушек. Книга «За цветами в зимний лес» еще раз с особенной убедительностью подтвердила, что мастерство Агнии Барто всегда исполнено большого смысла — гражданского, нравственного, духовного. А ведь именно в этом и состоит смысл мастерства.