Александра Коллонтай. Валькирия революции

Введение

«Россия сошла с магистрального пути цивилизации, и никому не под силу воротить ее назад», — писал Кюстин в своем знаменитом произведении «Россия в 1839 году».

Обрушив на читателя столь безапелляционное суждение, надолго утвердившее в европейском общественном сознании представление о плачевном положении России, Кюстин и вообразить себе не мог, какие перемены ожидали эту страну, равно как не учитывал, сколь бурная дискуссия развернулась в ту эпоху в образованных кругах российского общества.

Не прошло и сорока лет с момента публикации «России в 1839 году», как Россия стала мало походить на свое описание в той книге. Крепостное право, в течение длительного времени служившее свидетельством отсталости России, было отменено в 1861 году Александром II. Вслед за тем, что само по себе явилось подлинной революцией, «царь-освободитель» провел новые реформы, преобразившие тяжеловесную бюрократическую систему России, которую поносил маркиз. Вместе с земствами он создал систему местного самоуправления, которая привлекала общество — хотя и робко, но и это уже было прорывом — к отправлению власти. Прежде всего судебная реформа покончила c архаичной и коррумпированной системой, заменив ее правосудием, основанным на двух фундаментальных принципах — независимости и силы закона, подчиняться которому в равной степени обязан всякий, начиная с самодержца и заканчивая его последним подданным. Благодаря этой реформе отсталая Россия в скором времени оказалась среди передовых европейских стран.

Токвиль в своих размышлениях о реформах предупреждал, что ступившей на этот путь политической системе следует опасаться, как бы реформы не высвободили непредвиденные силы, способные прервать их ход и даже сломать саму систему. История России после 1861 года свидетельствует о справедливости данного предупреждения.

В начале 1870-х годов в России сложилась крайне противоречивая политическая ситуация. Политический строй в лице самодержавия не претерпел изменений, однако общество было взбудоражено реформами. Дворянство сохраняло видимость могущества, но лишилось авторитета и главенствующего положения в обществе, что сказалось прежде всего на его отношениях с крестьянством. Раньше дворяне, опираясь на систему крепостного права, помыкали крестьянами. Освобожденные же крестьяне больше не верили в прирожденное господство дворян и утвердились в мысли, что отныне все зависит от соотношения сил между ними и их бывшими господами.

Дворянство также утратило статус интеллектуального сословия. Оно считало себя культурным авангардом и ориентиром, но было вынуждено уступить место новой элите, порожденной реформами. Речь идет об интеллигенции — характерном явлении русской истории, о котором ранее возвестил Жозеф де Местр: «России, безусловно, грозит гнев крестьян — избавленные от рабства, они по-прежнему лишены земли, — но куда большую опасность представляют „университетские Пугачевы“». Это и есть интеллигенция — та самая новая прослойка общества, столь прекрасно описанная Бердяевым: «Она обнаруживается среди крестьянских сынов, дьяконов, мелких торговцев», «сменяет дворянство в качестве мыслящего сословия и привносит в него новый дух и нравы».

Социальные изменения служили фоном для споров, в течение нескольких десятилетий бурливших в русском обществе. В действительности общественная дискуссия началась задолго до реформ и социальных перемен. Это произошло после неудавшейся революции 1825 года, ставшей первым признаком того, что Россия пришла в движение и уже не была той закосневшей страной, какой ее спустя полтора десятилетия изобразил Кюстин.

После провала декабристов многие русские задавались вопросом: что есть Россия? Где она расположена? Это европейская страна, хотя бы и отстающая от Европы, но призванная идти вслед за ней и воспроизводить европейскую модель развития? Или же у нее собственная судьба? Петр Чаадаев, самый радикальный из русских мыслителей, которого считали сумасшедшим, в своих «Философических письмах» изначально утверждал, что Россия не является ни Западом, ни Востоком, что она не внесла своего вклада ни в одну из цивилизаций, что она представляет собой особую историческую аномалию без прошлого, настоящего и будущего.

После такого неутешительного для соотечественников вердикта Чаадаев пояснил в «Апологии сумасшедшего», что страна без истории могла бы использовать это как преимущество и, позаимствовав западный опыт, развиваться столь стремительно, что обогнала бы Запад. Размышления Чаадаева позднее повлияли на славянофилов, полагавших, что отличительная особенность России, связанная с ее духовностью, основанной на православной вере и соборности, должна повести страну по пути развития с опорой на моральный и социальный опыт той России, которую Петр Великий напрасно презирал.

В отличие от славянофилов, западники, друзья просветителей, противопоставляли идеальной России идеальный Запад, годившийся для того, чтобы послужить для России образцом, с оглядкой на который она могла бы обновиться и принять участие в общей истории.

Как славянофилы, так и западники были исполнены романтизма и вскормлены немецкой классической философией, однако с середины XIX века их идеи утрачивали популярность по мере того, как социализм прокладывал себе путь благодаря интеллигенции, чьи ряды с каждым годом ширились, а настроения становились все радикальнее. Ярким примером такой эволюции служил Александр Герцен. Выходец из дворянской семьи, внебрачный ребенок, Герцен был убежденным западником, поклонником Петра Великого, но также и Жорж Санд. После тюрьмы и ссылки он обосновался в Лондоне, откуда наблюдал за родиной и приветствовал появление «новых людей», которые тайно объединялись в небольшие кружки, намечали путь для России, устраивали стачки и мечтали о радикальных переменах для своей страны. Нужно «идти в народ», напутствовал их Герцен.

В свою очередь, «народники» во главе с Петром Лавровым учили своих последователей, что «хождение в народ» означает «слияние с народом», и объясняли, как это следовало делать. В начале 1870-х годов чайковцы, ученики Николая Чайковского, откликнулись на этот призыв. Всех вместе их собрал князь-анархист Петр Кропоткин. Вереницы юных народников устремились тогда в деревню, вооруженные «Капиталом» Маркса, «Историческими письмами» Лаврова и романами Жорж Санд. Они читали эти произведения, передавали их содержание крестьянам, а также объясняли им причину своего появления в деревне. Юные идеалисты, среди которых было очень много девушек, желали послужить народу, которому они, с их точки зрения, задолжали. Они «шли в народ» ради искупления и братания с крестьянством. В число этих молодых людей входили не только «университетские Пугачевы», но и немало молодых дворян, которые испытывали раскаяние от обладания привилегиями и ориентировались на образ «кающегося дворянина», встречавшийся им у многих писателей. «Хождение в народ» ради его просвещения и главным образом получения от него прощения — характерное явление русской истории XIX века, примечательное своим великодушием и самоотверженностью. Нигде больше не встречаются подобные примеры. Это движение ориентировалось также и на рабочих, хотя и в меньшей степени. Юные народники иногда собирались на заводах, чтобы встретиться там с новоиспеченными рабочими, а на деле — с безземельными крестьянами, которые разочаровались в реформе 1861 года и отправились в город в надежде найти здесь средства к существованию.

Если план Лаврова и его последователей заключался в просвещении крестьянства, с тем чтобы оно взяло свою судьбу в собственные руки, то Михаил Бакунин лелеял более радикальный план: он хотел подтолкнуть крестьян к бунту. Бакунин, как и Герцен, был дворянским отпрыском, увлекавшимся немецкой философией. Близкий идеям Прудона, который критиковал Маркса, Бакунин верил в «бунтарскую природу» русского крестьянина, в котором видел вечного Пугачева. Связывая будущее России со склонностью крестьян к мятежу, он грезил об установлении крестьянского социализма вне национальных границ и создании Крестьянского Интернационала.

Наконец, в хвосте этой вереницы «интеллигентов», где народники перемежались с анархистами, шел тот, кто осмыслил всеобщее стремление к переменам в рамках единой теории и предложил средства для их осуществления. Петр Ткачев, так как именно о нем идет речь, являл собой воплощение того самого «университетского Пугачева», о котором возвестил Жозеф де Местр. Выходец из мелкопоместного дворянства, он выделялся благодаря своим крайним взглядам с момента поступления в Санкт-Петербургский университет. Он участвовал в манифестациях, организовывал стачки, призывал к восстанию и побывал в тюрьме, прежде чем уйти в подполье. И в течение всего этого времени он размышлял об опыте и проектах народников и анархистов, их конфликтах и особенно об их провалах.

Ткачев, как и все ему подобные, читал Маркса, но отошел от его концепции и сосредоточил внимание на России и том пути, который наилучшим образом соответствовал ее специфике. Он сознавал, что Россия отстает, но был убежден в том, что именно эта отсталость дает стране исторический шанс. Маркс утверждал, будто русской буржуазии не существует. В отличие от немецкого мыслителя, Ткачев полагал, что Россия не нуждается ни в буржуазии, ни тем более в капиталистическом производстве. Она может, минуя данный этап, устремиться по революционному пути, если только удастся вовлечь в этот проект народ. И хотя основную массу русского народа составляют крестьяне, что Маркс считал еще одним слабым местом, крестьянин способен совершить революцию, если его направить и руководить им. С этого времени Ткачев выступил с теорией революции, построенной вокруг идеи захвата власти с помощью методов и технических приемов, которые позволяли не только взять власть в свои руки, но и удержать ее.

С появлением Ткачева времена размышлений о революции, специфике России и ее будущем закончились. Ткачев сумел примирить марксизм с русской действительностью и перейти к действиям, несмотря на отсталость страны. Ее предполагалось преодолеть с помощью таких средств, которые Маркс не мог и вообразить. Через какое-то время некий Ленин, о котором никто до этого не слышал, воспользовался теоретическим наследием Ткачева и реализовал его идеи на практике.

Пока интеллигенция вела жаркий спор об особенностях России и ее принадлежности к западной цивилизации, что отрицалось Кюстином, русский социальный ландшафт преобразился. После реформы 1861 года очень многие крестьяне, разочарованные тем, на каких условиях распределялись земельные наделы, стали уезжать из деревни в город. Рабочие, в свою очередь, поверили в то, что реформа повлечет за собой раздел земельных угодий («черный передел»), и устремились в деревню, чтобы не упустить свою выгоду. Когда же их иллюзии развеялись, рабочие вернулись на ранее покинутые ими заводы. Исходу крестьян из деревни способствовал и промышленный рост в России, ускорившийся после 1855 года вследствие желания правительства развернуть на просторах страны сеть железных дорог.

Массы рабочих, сосредоточенные в то время в нескольких городах, испытывали недовольство и беспокойство, готовность откликнуться на призывы к забастовке и бунту, но им еще не хватало классового сознания. Всевозможным агитаторам путь был открыт, а стачки предоставляли им неограниченное поле для деятельности. В середине 1870-х годов в России насчитывался миллион рабочих, которые участвовали в демонстрациях по малейшему поводу и призыву и присоединялись к любой объявляемой забастовке, которые таким образом становились еще многочисленнее.

В 1870 году первая стачка охватила текстильную промышленность столицы и парализовала ее деятельность. Народники, смотревшие в сторону крестьянства, оказались плохо подготовлены к тому, чтобы примкнуть к рабочему движению и его требованиям, тогда как студенты, напротив, охотно и без колебаний встали на сторону рабочих. Они организовывали учебные группы, кружки чтения для рабочих и побуждали тех, кто их посещал, перейти к действиям. Смешавшись с рабочими и участвуя вместе с ними в стачках, студенты завоевывали их доверие и оказывали на них существенное влияние. Как видно, Ткачева слушали и следовали за ним.

Тогда же появилась первая революционная организация — «Земля и воля», которая зародилась в столице, но быстро раскинула свою сеть на юге страны (важными центрами здесь стали Одесса и Киев) и проникла в деревню. Внутри «Земли и воли» интеллектуалы и рабочий класс объединились, чтобы действовать сообща, выработать порядок действий, в первую очередь в деревне, где они взывали к бунтарскому духу крестьян, столь милому сердцу Бакунина.

В деревне беспокойство и волнения среди крестьян усиливались благодаря стойкости древних верований и мифов, главным образом о «лжецаре». В свое время это позволило Пугачеву поднять крестьянский бунт и создать угрозу монархии в правление Екатерины II. В 1870-е годы, вслед за отменой крепостного права, этот миф обрел новую силу. В деревнях быстро распространился следующий слух: манифест Александра II, даровавший свободу крестьянам, вывел дворян из себя, в ответ они избавились от монарха и, возможно, убили его. «Лжецарь» якобы занял место Александра II. Бакунин и его сторонники боролись с этим слухом. Они хотели просветить крестьян, подвести их к идее восстания, опираясь на их бунтарский дух и понимание реального положения дел, а не играя на их доверчивости.

Чем ближе к концу десятилетия, тем очевиднее становилось обострение политической ситуации. Появление организации «Народная воля» — тому свидетельство. Эта организация в качестве программы действий избрала ликвидацию монархического строя террористическими методами. Народники верили в то, что крестьяне добродетельны и желают трудиться на благо страны. Интеллигенция, руководившая вновь созданными организациями, была убеждена в том, что именно ей, учитывая сделанное ею и проявленный героизм, суждено изменить Россию, а средствами к этому служили террор и покушения, призванные расшатать общественный строй. Что до народа, то он мог лишь последовать за ней. С этого момента споры сменились покушениями на высокопоставленных слуг царя, а затем и на самого монарха. В начале 1880-х годов последовало убийство самодержца, того самого «царя-освободителя», которое положило конец реформаторским иллюзиям и стало аргументом в пользу ранее приведенного мнения Токвиля.

Движение мысли в направлении чистого насилия и трагической развязки предчувствовали великие русские писатели. Еще несколькими десятилетиями ранее Пушкин, за которым закрепился прежде всего образ певца русского величия, воспел также и свободу, во имя которой его друзья декабристы пожертвовали собственными жизнями. Не он ли писал:

Впоследствии Достоевский и Толстой хотя и в разной манере, но всем своим творчеством подводили к мысли, что Россия жила в атмосфере тревоги и беспокойства, в ожидании будущего, которое нельзя было предвидеть, и несчастья. Обоими писателями, как и некоторыми из их современников, владевших пером, — Белинским, Писаревым, Чернышевским — владело чувство грядущей катастрофы, и, читая их, поражаешься, насколько пророческими оказались их тексты. Все они, каждый по-своему, передавали ощущение, что Россия стоит на краю пропасти, что XIX век в России — это столетие революции, охватившей умы, людей и общественный строй. Почти все русские писатели разделяли тогда апокалиптические взгляды на судьбу своей родины.

В этой России, отличавшейся политической отсталостью, неизменно активным брожением умов, стремительностью социальных перемен и нарастанием тревожных предчувствий, явились на свет две личности, чьи судьбы причудливо сплелись; при этом каждой из них было суждено сыграть центральную роль в апокалипсисе, который предрекали все мыслящие люди. В 1870 году Владимир Ульянов, будущий Ленин, родился в Симбирске — провинциальном городе на берегах Волги, вдали от столичной суеты. Два года спустя в столичном Санкт-Петербурге родилась Александра Коллонтай. Их встреча состоится тридцать пять лет спустя в России, где предчувствие катастрофы нашло подтверждение в первой революции, впервые поставившей под угрозу самодержавие. Эта книга предлагает двинуться навстречу двум этим личностям, а значит, и России.