Антология новой грузинской поэзии

Ребенка пятого печаль вполне понятна.

Его ранимость матери привычна

До безучастия. Она все время гонит

Его к взрослению.

И в этом скором детстве

Не дотянуться было до скакалки,

До куклы, ходунков, до книги сказок;

Как будто не было ни плача, ни капризов,

Ни мокрых и «пахучих» ползунков.

Со временем компьютер приютил.

В нем детская душа, как поплавок,

С утра до вечера. И только в час ночной

Его, как из аквариума рыбку

Без спроса вынимают и кладут

Поближе к матери, чтоб ей бока согреть.

А у него за ушком розовая жвачка,

Как первый опыт маленького «я».

Она воспринимала распусканье розы

как порнофильм.

И мягко так пушистилась

клубком из белой нити

Я ввязывала в эту нить

колючие шипы

Сейчас я бабушку вплетаю

в сеть стихотворений

Она везде: в моей одежды

складках,

В жемчужных бусах

часть ее души.

Всего же лучше прячется

бабуля

В моих седых упрямых волосах.

Стою я с веником и думаю,

что лучше — мести так дальше

или книгу взять,

в покое пребывать или искать

чего-то нового без масок и без фальши.

Я, как русалка с веником-хвостом

и с грудью женщины и черепо-костями

под грубой кожей.

Я же выметаю,

ломаю, выбиваю и дроблю.

Я это делать вовсе не люблю.

Еду готовлю и детей рожаю —

моих карателей,

верчусь, кручусь, плачу

мечтой, душой, желаньями и кровью,

чтоб веник превратить в букет цветов.

Асфальт невольно злю и обижаю.

Он вечно мокрый.

Я ж опять стираю

и веником опять мету

и что-то выбиваю налету

Вокруг так много поводов для стресса,

Но даже с веником в руке —

я поэтесса!

Свистит. Зовет. Завлекает.

Чем-то похож на меня —

он знает, какою набит дребеденью.

Ручной, как собака,

только не ласков.

Меняю лед

на льда налет,

невольно ощущаю

похожесть освещения внутри.

Давай, мой друг,

опустошимся до конца

и будем ждать прохладу оправданий.

Не я, а он

в дробящей лихорадке.

Ему б закалка давняя моя.

Опять я довела его до ручки,

касаясь темы вечной пустоты.

Когда пишу стихотворенье,

все тело, как в молитве,

в звуках транса.

Ищу слова

и, находя их, чувствую невольно

себя преступницей,

презревшей мир вещей.

Я в недрах мыслей

нахожу месторожденье

и все полезное

внедряю в строй стиха,

объединяю пальцы, как потомство,

и слышу наступление момента,

когда пора в открывшееся сердце

вонзить перо-лопату,

и — вперед!

Я стих потеряла

белый.

Алыми строчками в нем

проступали черные мысли,

в сахаре и хлебе замешанные,

выпеченные из печали

и заботы о мягкой родине.

Я стих потеряла,

покупая лук,

бранясь с очерствевшей судьбой

за крупицу земли

чтоб могла я пастись

под любимым солнцем.

Я потеряла стих.

Я потеряла родину,

нашедший пусть отзовется

и покажет их мне.

Однажды,

давно, а может, недавно

жила-была женщина —

письменный стол.

Ножами вертела возле печи

и ветер ловила сетями

из бельевых веревок

И словно белье

она выжимала мечты

о счастливой и крепкой семье…

А в ящичках выдвижных

дети имели место,

И дверца к ранимому сердцу

порой открывалась ключом.

А по ночам, в глубине тишины

отбеливались стихи,

утоляя ненужную гордость.

Согнувшись, единожды,

так и стоит она,

не познав взмаха крыльев.

Стоит бестолково,

взирая на стульев разброд,

и вопрошает безвольно,

женщина я или стол?..