Антология новой грузинской поэзии

Я — тишина, и я слышу, как воют могилы,

призраков пенье над ними в тоске и печали.

Лодка во мне, про которую все позабыли,

бьется о берег, оставленная на причале.

Лебеди шеи во мне изгибают, а взоры,

скрытые веками, спят. Дни рождения, даты

смерти, мгновения славы и годы позора —

все станет свитой моей, что гремело когда-то.

Всякая брань и все пули, что пущены были

и не сумели достигнуть назначенной цели,

всякая брань и все пули, что пущены были,

всё попадает в меня, пролетев мимо цели.

Вещи и пыль — их не делит пространство и время.

Вечно стремление пыли в сверхвещи вернуться.

Нежный зародыш и легкое хрупкое семя,

так же, как труп, мной во мраке сыром берегутся.

Я — эпилог ко всему, но свободный от шумной

слов оболочки пустой. Пусть меня избегают

все сослагаемые — я конечная сумма.

Птицы напрасно на казнь меня обрекают.

Люди же только со мной удивляются чуду.

Вечная память во мне сохраняется, даже

если меня соблюдали всего лишь минуту.

Лунная ночь дня слепящего может быть краше.

Я до создания музыки плоть обретала.

И хоть хранит меня лишь прошлогодняя муха,

музыка — это и есть тишина от начала

и до конца. Но уж в ней не раздастся ни звука.

Так для чего я, зачем я везде и повсюду?

Каждое слово во мне пропадает бесследно.

Только молитвы звучанье гасить я не буду,

даже когда говорится она незаметно.

О единенье устами меня и молитвы,

к Богу взывающими! И я плачу от счастья,

слыша, когда человек тишиною залитый,

Господа славя, меня восхваляет отчасти.

Только молитвенный голос меня не порочит.

Тщетен тревожный набат, что гремит всенародно.

Имя мое — тишина. Тишина вашей ночи.

Вы ж называйте себя, как вам будет угодно.

Можешь утром встать по обыкновению и поехать в аэропорт.

Не обязательно, чтобы ты там работал или куда-нибудь улетал.

Аэропорт хорошее место для размышлений.

Аэропорты в какой-то степени имеют большую прелесть, чем полет.

Они больше всех приближаются к облакам.

В них на первый взгляд главное слово — это «полет».

На самом же деле его, даже улетевшего в высь,

опережают здесь слова «любовь» и «разлука».

Аэропорт походит на некое чистилище,

ибо из-за того, что ожидание полета — как маленький взлет,

а сам полет может и не состояться,

здесь ты еще не в воздухе, но уже и не совсем на земле.

Это место настолько прекрасно, что прекрасна и дорога, туда ведущая,

и транспорт, на котором ты едешь по той дороге,

и водитель, который управляет тем транспортом,

прекрасен и ты, сидящий рядом или позади того водителя.

Пребывая в аэропорту, если ты хоть немного не меняешься к лучшему,

то тебе надо обратиться к психологу или поговорить со священником.

Значит, ты не чувствуешь и не понимаешь элементарного.

Значит, у тебя серьезные внутренние проблемы.

Меня все время интересует, каковы сотрудники аэропортов

за их пределами, в любом ином месте,

какие вопросы они обсуждают, когда смеются, когда плачут,

завороженные чем любят.

Это не те, мне думается, от кого отмахнешься.

Они похожи на врачей, которые лечат потоками воздуха,

или на музыкантов давно распавшегося оркестра,

знающих больше других.

Приятно, что, в общем, можешь улететь, но не улетаешь.

Приятно пребывать в аэропорту

и думать о том, что же в итоге земля,

как не один огромнейший аэропорт.

Память одолевший, тьму и жалость,

пусть тебе хоть яблоко даст Бог,

если все, что от меня осталось, —

только яблочный переполох.

Хорошо б — женили на похожей,

разрешила чтоб тебе она

оглянуться и смотреть до дрожи,

как легко я ухожу — одна.

Круто вниз уйду, неповторима,

проклята, распатлана, стара,

словно песня твоего, любимый,

лишнего ребра.

С депешей ты лежишь двадцатилетней

на том боку, где смолкнет сердца бой.

Гвоздь не в ладонь и не в стопу последний,

а в лоб тебе вколотится судьбой.

Твой Еврипид с трагедией сугубой:

не признаешься, что тебе хана.

И плачешь, из Европы силой грубой

как в Азию свезенная жена.

Из головы мечты, хромая, вышли.

Ты смотришь из бездонности на дно.

Так в зеркало сам на себя глядишь ли,

из зеркала ль взираешь — все одно.

Ты улетела ночным рейсом.

А я, возвратившись домой,

без сна проворочался до рассвета.

Но потом дремота взяла свое.

Внезапно меня наружный шум пробудил.

Спросонок мне показалось,

что порывистый дует ветер.

Потом напряженным слухом

я расслышал хлопанье крыльев огромных.

И вдруг стекло оконное треснуло.

Я встал и, раздернув шторы,

увидел вовне громадных размеров птицу,

на лету поворачивающуюся с трудом

в тесном пространстве между домами.

Вид ее был пугающим —

со всех сторон исполосованное тело

серебрилось редким оперением.

Но она на меня взглянула

взором, исполненным нежности,

разинула клюв и провещала громогласно:

«Мне больше уже не бывать самолетом.

С полпути я вернулась обратно,

чтобы вернуть тебе возлюбленную твою».

Мозг мой разлука гложет:

справиться — не способен;

вечности день, что прожит

мной без тебя, подобен.

Выпь голосит средь нощи

воплем о том гортанным.

Мне ж обернуться проще

каменным истуканом.

Я не терял рассудка.

Жаль его непотерю.

Страсть ожививший, чутко

вслушиваюсь и верю

той тебе, что как совесть

вечно казнит, коль плохо

мной творимое, то есть

стук о стенку гороха.

Отдаленная, лучше

мой раскрываешь дар ты, —

сам себя, как заблудший,

я при помощи карты

одиночества к цели

вывожу. К стихоплету

проявляешь ужели

сквозь пространство заботу?

В предстоящем зерцале,

праведном и глубоком,

жрицей ты через дали

зришь всевидящим оком,

где я, силен ли, слаб ли,

мучишь, коришь как хочешь,

скоро меня по капле

каменного источишь.

Я коробок размокший

спичек в осенней луже

вспомнив, пою. Потёкшей

вниз по щеке, снаружи

мертвенной, той подобно

счастье одной слезинке.

Ведомо нам подробно,

наизусть, без запинки.

Что поделать, я — тот, с кем

тяготишься союзом

и духовным, и плотским

ты, как ненужным грузом.

Ни меж собой мы сами,

ни с отчизной — не родня,

разве став мертвецами,

в зазеркальном «сегодня».

Времена не похожи

друг на друга нимало.

Хладнокровней, до дрожи,

прежних то, что настало:

шум его беспрестанен;

жаром страсти объятый,

я амуровой ранен

не стрелой, а гранатой.

В мыслях твое настолько

мной изласкано тело,

что от удара тока

кто другой, оголтело

тронув тебя, отпрянет,

но, себе разъяренно

боль причиняя, станет

ждать ответного стона.

В лед обратиться, в иней

жилам, суставам, коже,

ведь без тебя — с пустыней

хладной пространство схоже,

но лежать, снегопадом

тешась, как бы хотела

ныне с тобою рядом

каждая клетка тела.

Воздух порвать бы в клочья!

Нас представить в пределах

розных не мню точь-в-точь я

черными клавиш белых,

ангелов ли хохмящих.

Хлопьев ты кружишь ватой

в поле зренья, маячишь,

словно кадр двадцать пятый.

Саваном плотным скрыты

у надежды, у счастья

и чело, и ланиты;

пульса ни у запястья

пальцами, ни губами

не прощупать на вые.

Рвешь ты сердце, как знамя,

на лоскутья живые.

Мрак. Пустынные виды.

Я по гиблому краю

не планеты — планиды

астронавтом ступаю;

но, зане не разъемлю

яви с вымыслом звенья,

некому ждать на землю

моего возвращенья.

В февральском лесу неизвестно откуда я вдруг очутился.

Чащоба сплелась надо мной. И поляна в тумане плыла, полусонном.

Казалось мне: бьюсь пульсом леса я, листьев лишенного. Сбылся

философ со спутанным мировоззрением, как ветви, плетеным.

А где-то погода похожа почти на хорошую, с тучи

косой дождь летит на веранды богатых дворцов, как повеса…

Как будто в лесу до сих пор не бывал я дремучем.

Как будто никто не бывал до меня в гуще леса.

В лесу я. Один. Над моим еще огнеподобным

трепещущим сердцем февраль греет руки, движенья неволит.

Ко мне, снег тревожа, с лицом перекошенным, злобным

ползет царь лесной из кустов на живой запах боли.

И вот поверх льда чью-то душу схватил я, как небыль,

и плоть подо льдом вдруг почувствовал — реку, и из-за

туч вспыхнуло солнце — блестит в обесцвеченном холодом небе,

как будто последний динар на ладони Хафиза.

Выходит в конечном счете,

что условное наклонение выбилось в лидеры.

Оно, если речь о несбывшемся счастье,

пребывает в своей стихии.

Если о неминуемом несчастье —

то и тогда приоритет за ним.

Оно бестелесно как воздух и заметней огня.

Оно притупляет поступок и сбивает с толку субъекта.

Оно патрулирует перепутья содержания.

Оно — сердце языка и мера реальности.

Оно большей частью монолитная правда.

Как убедительно звучит, например, такое:

«Случись взрыв на несколько секунд раньше,

жертв бы не было»,

или, допустим, это:

«Если бы у тебя были деньги,

мы непременно были бы вместе».

Условное наклонение!

Желательность, предположение, возможность…

Пусть так. Но и одно: Истина!

То, чего мы хотим, но не происходит,

и то, чего не хотели, но произошло —

и первое, и второе

под контролем условного наклонения.

Оно ставит нам условия,

слишком сложные условия,

нам, стремящимся к счастью.

Им явлено на свет изъявительное наклонение,

им обусловлено,

оно лишь сопутствующее событие.

Если вдуматься толком в изъявительное наклонение,

то оно, мы заметим в момент констатации счастья,

по сути малодостоверно,

и это — результат несоблюдения условий,

поставленных условным наклонением.

Воспоем же условное наклонение!

Смягчим его суровость!

Расслабим его бдение

вялым и валким изъявительным наклонением!

Во избежание подозрений с его стороны

временами развеем его и убогим повелительным!

Да не расстроим этот мрачный контекст событий.

Да не прогневим его всуе.

Да не погибнем.

Ты, обнажаясь, приносишь присутствие времени.

Жар возвращается пеплу истлевшей судьбы.

Пляшет аквариум, — рыбки беснуются резвые.

С карты доносится рокот морей голубых.

Меж этажами мечется лифт суетливо.

И алфавит следует тела извивам.

Ты, обнажаясь, сама, вероятно, не ведая,

приподнимаешь глаза мои на постамент.

Как ни печально, но им не увидеть, наверное,

мерзость изжитой, и подлость — сошедшей на нет.

Их достоянье лишь в том, что ни гневом, ни желчью

взор не туманился. Даже в момент пораженья.

Ты, обнажаясь, мудришь над электропроводкою:

в ней, вместо тока, струится горячая кровь,

сладко-соленая, алая, слишком проворная.

И не дано твой спадающий легкий покров

запечатлеть, словно арию, на киноленте.

Тот режиссер принадлежностью сделался смерти.

Ты обнажаешься. Книги в тяжелых обложках

наперебой мне повествуют о прошлом,

силясь поведать сокрытые тайны несметные.

Но лишь в тебе, обнаженной, я вспомнить надеюсь

ту красоту, что провидел еще до рождения,

только в тебе для меня вероятно бессмертие.

Ты обнажаешься, и капиллярными нитями

медленно переполняет меня изнутри

благоговенье пред Сущим, столь неизъяснимое,

что не сумею достойно возблагодарить.

Силюсь сказать. Непослушные губы немы,

чтобы коснуться бессмертья хотя бы на миг.

Ты обнажаешься — тихо, как храм оскверненный

после татар обживается Богом по новой.

Смолкло на улице яростных птиц голошение.

Даже машины бесшумны. Беззвучная местность

вся в ожидании. Чудо так сладостно медлит.

И тишина знаменует его предвкушение.

Лбом прижимаясь к стеклу, озорное светило

шанс подсмотреть за тобою не упустило.

День проясняет лицо свое. Все сожаления

дымкой туманной рассеялись, снегом истаяв.

Ты, обнажаясь, струишься инфантою в танце.

Нашей совместною комнатой стала вселенная.

Обнажена! Наполняются легкие вдохом.

Я ни о чем не прошу — лишь позволь мне подольше

денно и нощно с тобою по этому адресу

бодрствовать вместе. И благодарить, умирая.

Старый чердак обернулся обещанным раем —

тщетно подвал намекает на образы адские.

Лето обернулось комаром.

Гравий нанесло поверх травы.

Прошлое явилось королем,

но сняло корону с головы.

Знай, пока ты радовался, твой

груз возрос, пока ты бередил

сонное пространство, громовой

дважды колокол уже пробил.

Молодость кончается — вот-вот

вспыхнет и погаснет навсегда:

плачешь — но в глаза, наоборот,

вспять идет соленая вода.

Словно дивный сахарный изюм,

мысль жует свой мозг. В который раз

надо мной, пробившийся сквозь шум,

стонет старости античный джаз.