Аптека Пеля

Глава 21

Санек слонялся по торговому центру. Вновь приобретенный рюкзак принял в себя очередную партию трусов-носков-футболок, туда же полетела новая зарядка для мобильника, бейсболка с логотипом «LV», купленная у бабки, торгующей с ящика возле метро. Брендовая вещь, подозрительно пахнущая токсичным клеем, досталась ему по цене двух пачек чипсов, впрочем, их он тоже добавил к походному набору путешественника во времени и теперь бродил по магазинам попивая из бутылки отвратительно приторный грушевый лимонад.

До закрытия оставалось меньше часа, посетители-покупатели совсем пропали. Здесь и в выходные дни было не густо — место не бойкое — от метро далековато, а уж вечером в будни совсем беда, как лимфоцитов в моче — 2–3 в поле зрения.

Прозрачная стена внутри которой струилась и журчала вода, подсвеченная огоньками, напомнила c какой целью он тут околачивается уже пару часов. Саня подошел к парапету. Внизу в небольшом полукруглом бассейне, примыкающем к стене, куда стекали тонкие струйки, плавали огромные ярко-оранжевые рыбы. Монотонно и неспешно, завораживая, рыбы кружили в своей стихии, не подозревая о том, что мир гораздо больше бассейна, в котором они пребывали в тупом безмолвии накормленные от пуза сухим концентратом.

— Парень, через пятнадцать минут закрываемся, — перебил сеанс медитации охранник, похлопав его по плечу. — На выход.

Пятнадцать минут вполне достаточно, чтобы осуществить задуманное: газ, а после закрепитель. Если Артюхин прав, то сработает.

По отключенной лестнице эскалатора Саня резво загромыхал вниз.

В этом живом уголке свет был неярким, лишь струящаяся по стене вода, подсвечивала бассейн и несколько ламп, вмонтированных в пол, создавали интимную обстановку. Санек огляделся, достал из кармана склянку с остатками порошка, прихваченного из квартиры, скинул с себя все ненужное, даже кулон, опасаясь за чистоту эксперимента, и сиганул в воду уже вскипевшую от зеленоватой крупки аптекаря.

Возможно, он пролежал бы там дольше, но нестерпимо холодная жидкость не позволила. Зубы стучали, а мозг орал: вылезай, идиот! Наскоро обтеревшись футболкой, Санек кое-как оделся и уже собрался бежать к выходу, но оглянулся проверить не забыл ли чего и то, что увидел его ничуть не смутило — бассейн был пуст.

«Простите, рыбы. Желаю вам океана», — пробормотал в вечность и, прихрамывая на смятом заднике кроссовка, побежал к выходу.

Дождь кончился. Ночной Питер, притихший и намокший, походил на сонного воробья. Река Смоленка замерла, превратившись в идеальное зеркало. Густо-темными мазками дома и деревья отражались в застывшей воде. Санек шел к привычному хостелу, мечтая поскорее растянуться на верхней койке и позабыть хотя бы на несколько часов обо всем на свете. Вечернее купание с рыбами давало надежду, что теперь то он навсегда закрепился в реале. Правда, Артюхин нежился в саркофаге не пять минут, ну а там кто его знает, разве только сам профессор, сколько нужно для стойкого результата. Будь в чертовой квартире ванна, отмокал бы сутки, но ее там не было ни в прошлом веке, ни в настоящем. Зато в хостеле имелся душ и это первое, куда бы он отправился, но все же решил повременить — а вдруг что нужное смоет и занесет его нафиг к рыбам в океан. Вяло гоняя в голове дурацкие мысли Санек незаметно уснул сном оранжевой рыбы вынесенной на берег.

То, что с утра он проснулся на койке в хостеле, а не в холерном бараке радовало. Но все остальные перспективы оставались туманными. Единственное, что проступало четкими контурами была гранитная мастерская при кладбище и, милостью Божьей, ее деспот Матрица — набожный самодур, повелитель бабла и гранита.

Распаренный до красна Саня стоял под душем и ни о чем не думал, понимая, что возвращаться даже в мыслях ко всему, что с ним произошло чревато окончательным выносом мозга. А в «Скворешню» ему не хотелось. И потому он дал себе зарок ничего никогда никому не рассказывать и самому не вспоминать. Пустая голова — надежное средство от всех расстройств и болезней.

Было шумно и ветрено. К центральному входу Смоленского кладбища подкатил автобус. Православные туристы, возглавляемые молодым попом с жидковатой косицей на затылке потянулись к главной святыне на ходу распевая акафист Блаженной Ксении Петербуржской. Глубоким басом поп возглашал кондаки и икосы, а длинноюбочные тетки и окладистобородые дядьки дружно подхватывали: «Радуйся!»

Вопреки призыву, унылый Санек пристроился в хвост процессии, пытаясь незаметно проскользнуть к церкви и там занять позицию наблюдателя за постепенно оживающей мастерской. Джип Матрицы, огромный и черный, как представительский катафалк, стоял на месте. Самого хозяина видно не было. Определенно, безрассудством было бы искать встречи не представляя в каком состоянии души и тела пребывает сегодня шеф. Потому Санек решил обождать его появления и уже после думать сдаваться под гнев или милость хозяина. Деньги заканчивались, а другой работы он не представлял. Пока все его компетенции заключались в трех словах — копать, пилить, грузить.

На скамейке возле церкви сидели трое. Они о чем-то беседовали неспешно и вдумчиво, когда Саня притулился на краешке. Не испытывая ни малейшего интереса к чужим разговорам, тем более стариковским, он хотел заткнуть уши душевным рэпчиком, но тут дед, что сидел к нему спиной надсадно забулькал, затряс плечами, а откашлявшись как-то особенно громко и хрипло прорычал, обращаясь к двум внимавшим паломницам:

— … ходит баба, наводит морок. Глазищи фиолетовые, волосы черные по плечам разметаны, а во рту у нее кровавый зуб сверкает. — Старухи спешно перекрестились, но по оживленным лицам было видно, что им жутко интересно. — А на лютеранском, тут за речкой, слышал от отца своего тоже есть приведение. Только там мужик в кителе офицерском страшный-косматый. И в пасти только один зуб, Тоже кровавый. Навроде рубина. Горит огнем. Если улыбнется тебе, считай скоро и ахнешься.

— Как это?

— А так. Готовь место на кладбище для себя. Амба. Но пора мне, матушки мои…

Старик раскланялся и ушел, а Саня остался сидеть, парализованный, онемевший от стариковского хоррора.

— Чепухин! Чепухин! Опять бездельничаешь! — На крыльце церкви нарисовался Матрица. На просветленном лице читалось — причастился! Оглаживая кудрявую бороду и, прищурившись от бьющего в глаза света, он глядел на парня почти с отцовской нежностью. — Иди работай. Там плиты привезли. — И перекрестившись, расправил плечи, став еще квадратней и внушительней.

С того дня приняли Санька снова в артель и он старался. От бывшего разгильдяя и следа не осталось. Мазила-недоучка отчисленный за пьянку из близлежащей Академии художеств и теперь высекающий на граните имена-даты, да загогулины с лепесточками, видя его старания, обещал научить парня своему печальному, но хлебному ремеслу — вырезать жужжащей машинкой что-то вроде «помним, любим, скорбим».

Жизнь налаживалась, вот только внутри было по-прежнему неспокойно, будто в ледяной капкан хватало сердце при воспоминании о стариковском рассказе. Встретить знакомых персонажей вновь хоть приведениями, хоть живыми людьми означало окончательно спятить. Оттого Санек держался подальше от той части кладбища, где все началось со злополучной могилы. Однако, ему это не помогло.

В конце рабочего дня, когда уже и кладбище опустело и в церкви отслужили вечернюю, а попы разъехались по домам на геликах и мерсах, Саня собрал свой рюкзак и уже накинул на плечо, но тут заметил через стекло, как Матрица, размахивая руками, что-то орет в телефон, яростно потирая бритый затылок. Жест этот, крайне опасный, выдавал высшую степень хозяйского гнева. Обычно после таких «натираний» морда его багровела и он «жег напалмом» всех попадавшихся на пути.

Проскочить незамеченным не удалось.

— Чепухин! — Окликнул Матрица, скользящего тенью вдоль надгробных плит Санька и, тяжело сопя, двинул ему навстречу. — Чепухин. Тут такое дело. Сторож наш ночной запил. Нужно подменить.

— Почему я? — неуверенно возразил Санек, оглядываясь в поисках других кандидатов, но — о ужас! — сегодня он был последним.

— Потому-что ты хочешь остаться здесь работать. Ясно излагаю?

— Ясно, — согласился и обреченно поплелся назад в мастерскую.

В комнате отдыха сбросил на диван рюкзак, сам плюхнулся рядом и включил телевизор. Перспектива провести ночь на кладбище за металлическими дверями в домике с решетками на окнах не так уж и пугала. Нафига вообще тут нужен сторож, что тут сопрешь? Камни, плиты, памятники без крана не уволочь. Тем более на центральных воротах своя охрана, ночью территорию дозором обходит. Так нет же, какого-то лешего Матрица держал еще собственного сторожа, которого Санек никогда и не видел.

Какое-то время он пялился в телевизор, пил крепкий кофе, но к часу ночи, вместо того-чтобы взбодриться окончательно осоловел и вырубился на диване.

Постепенно набирая силу, из накрапывающего, дождь перетек в ливень, с шумом обрушиваясь на крышу, бурля в стоках. Швыряя из стороны в сторону уличный подвесной фонарь, куражился ветер. Капли дробью били в стекло. Саня, разбуженный настойчивым звуком, приоткрыл глаз — за зарешеченным стеклом метались тени. То приближаясь, то уплывая в дождливое марево. Веки тяжелели, слипались, но тут отчетливо постучали на входе. Металлический звук отозвался в сердце, вновь угодившим в ледяной капкан. Бесшумно опустив ноги на пол, он прислушался, не показалось ли. Но звук повторился — без сомнений колотили в дверь. Не включая свет, Санек подкрался ко входу и затаился, весь превратившись в огромное ухо.

«Не отвечает», — перебивая шум дождя, оповестил кого-то мужской голос и смачно чихнул. «Тогда мы без приглашения», — ответил женский.

Еще какое-то время в оцепенении, не дыша, провел Санек под дверью, а когда вернулся в комнату, припал к стене и стоял так бледный, на негнущихся ногах и с застрявшем в горле криком.

При скудном свете уличного фонаря, обнаруженные в комнате гости, казались призраками.

— Да, ты чего так испужался, Ляксандр? Не узнал? — баба подмигнула ему лиловым глазом и налила в кружку кипятку из электрочайника. — На улице ливня, вона юбка намокла. — Она встряхнула цветастый подол. — А у тебя тута тепло и пряники, — отхлебнув, снова подмигнула дурным глазом и надкусила мятный кругляш, сверкнув рубиновым зубом. — Пейте, Петр Михалыч, а то вон уже чихаете. Так и лихоманку схватить недолго. Пейте, — приказала, подвигая кружку с кипятком ближе к жмущемуся на краешке стула Артюхину.

— Благодарю вас Луша. Вы очень любезны, — шмыгнул носом градоначальник, мелкими, частыми глотками отправляя кипяток в глотку.

— Вы как? Вы… — только и смог выдавить Санек сползая по стенке на пол.

— Да вот прознали, что ты вернулся и решили проведать. Да, Петр Михалыч? — Тот тряхнул башкой. С прилизанных дождем волос стекали капельки. Артюхин отер лицо и стыдливо признался: «Я ведь по-прежнему бомжую, Александр. А когда-то сам самодержец Российский мне портсигар с вензелями пожаловал за верную службу… Эх!»

— Так вы в каком веке сейчас, Петр Михайлович? — осторожно поинтересовался Саня, не веря глазам.

— В своем-с. В двадцатом. Так знаете ли и застрял, как в матрице. Не помру никак. До конца столетия доживаю и аккурат в двенадцать под отречение президента отбрасывает меня в восемнадцатый год, будь он не ладен. В безвременье это большевицкое, зеро по-нынешнему. И понеслось-поехало. Хоть оракулом становись. Все наперед знаю. Только тут на кладбище это ни к чему. Тут люди о вечном думают, а не о насущном. Вот так почти сто лет и хороню. Живу при кладбище. Откуда появляюсь и куда ухожу никто не знает. Призраком меня считают. А я вот видите, Александр, пряники ем. — И дед тут же открыв рот, вонзил кровавый зуб в мятную сладость.

— А-а-а… — Саня мотнул головой в сторону Луши, но та и без вопроса поняла, что и от нее хотят объяснений.

— А ты меня бросил, Ляксандр. С тех пор мотаюсь как портки на веревке, куда ветер подует. То к себе, то к вам. Пока вот с Петром Михалычем не встретилась как-то раз тута. Он мне все и объяснил. Надышалась, сказал, газом этим проклятущим, кода бумажку твою жгла и теперя ни жива, ни мертва. Из свово времени в ваше кидает. Устала я. Умучилась. — баба стянула платок с головы и зарыдала, уткнувшись в него лицом. — Живу, как собака бездомная. Ы-ы-ы…

— Подождите… — рассудок возвращался к Саньку, хоть мысли скакали вразброд, но он успел ухватить главную: «А я тогда где? Где я сейчас?!» — прохрипел, чувствуя как горло перехватывает ужасом.

Гости переглянулись.

— А ты еще не родился, — ответила механическим голосом баба, опуская платок и по лицу ее пробежала судорога.

— Время сжалось, пространство схлопнулось. Вас разъединило с миром, а потом соединило. Квантовый скачок, дорого мой друг. Профессор Пель задолго до Нильса Бора с его физической теорией…

Саня замахал руками. Он не желал слушать.

— Нет! Нет! Вот же порошок. Там в аптеке в его подземелье. И тот в склянке. Я же купался… я же как вы, Петр Михайлович… чтобы не перемещаться. — Саня сорвал с груди шнурок с кулоном и протянул на ладони притихшим гостям.

— Ээм. Мы, собственно, за ним и пришли, — сказал Артюхин, двумя пальцами подхватив клык, он поднес его бабе. — Луша мне рассказала как все случилось. Я предположил, что порошок именно тот фиксатор, что нужен ей, чтобы закончить эту нескончаемую череду перемещений. Вы же не откажете даме. Теперь невероятно сильный дождь. Ливень. Определенно саркофаг господина Березкина полон.

— Нет! Нет! Я не хочу, чтобы она осталась здесь!

— Ой, не больно то и надо. Сама не хочу! Петр Михалыч обещал, что с ним останусь. Поженимся и в его матрице жить будем.

И тут Санька накрыло беззвучным хохотом. Он мелко бился затылком об стену давясь смехоспазмом, но не сдержался и захохотал навзрыд.

— Напрасно вы, Александр. Луша замечательная женщина. Полная любви и сострадания…

— Я знаю, знаю… — утирая слезы, согласился Санек. — А как же мадам Домински? — вонзил он иглу ревности в Лушино сердце.

— Она скончалась и похоронена на Смоленском кладбище. Я посещаю ее могилу. Она прекрасна.

— Могила или мадам? — уже расслабившись, решил пошутить Санек, считавший, что мадам еще при жизни была ходячим трупом, но вышло как-то криво.

— Что ж, прощайте, Александр. Надеюсь, вы найдете свое место и будете счастливы.

— Прощевай, Ляксандр. Дай Бог больше не свидимся.

Луша деловито смела с тарелки оставшиеся пряники в карман Артюхинского кителя, повязала на голову подсохший платок и, дернув за рукав градоначальника, вышла с ним сквозь стену.

Оказавшись один в комнате, Саня осторожно поднялся и нашарил выключатель. Несколько раз щелкнул, но так и остался в темноте. Луч уличного фонаря белым пятном лежал на столе, высвечивая пустую тарелку, на которой еще недавно белела мятная горка. Значит не померещилось. Он приложил к груди руку и не нашел клыка — и не приснилось! Саня упал ничком на диван и завыл.

Часов в восемь его разбудили. Барабанили в дверь, а казалось что колотят палками по башке, на которой надета кастрюля.

— Иду, иду… — скатываясь с дивана вяло отозвался Санек. — Не стучи.

Отодвигая металлическую щеколду он прищемил кожу на пальце и от боли сразу проснулся.

— Как тут у тебя? Без происшествий? — поинтересовался Матрица, мельком взглянув на мятую физиономию парня. — Может возьмешься караулить? Спать есть где. Жратву в микроволновке. Чай-кофе пряники за мой счет. Ну, что, Чепухин?

Под желтыми усами шевелилась улыбка. Уголки губ по очереди вздергивались, а глазки мигали, мол соглашайся. Но Саня его не слышал. Он глядел поверх головы шефа на стол, где на тарелке лежала нетронутая горка пряников.

— Ну, ты это, подумай. За ночлег платить не нужно. Ты где спишь — то? В хостеле, ребята говорят. Так, что давай. Рожу умой и подумай. Вот тебе за ночь. — Матрица положил на стол две бумажки и вышел.

Тут и думать нечего. Бежать нужно отсюда. Теперь Саня был в этом уверен, как в таблице умножения.

Он быстро собрался и, не забыв прихватить гонорар за безумную ночь, вышел во двор.

Возле церкви остановился автомобиль настоятеля. Не успел тот коснуться ногой асфальта, как отовсюду к нему потянулись люди за благословением. Поп крестил им лбы и подставлял увесистый кулак для целования. Санек наблюдал раздачу благодати тысячу раз, но впервые ощутил нестерпимое желание защититься крестом от нападавших на него кошмаров. Он рванул вслед за попом. Обогнав настоятеля на повороте, как и все сложил руки лодочкой и, задыхаясь, выпалил с отчаянной надеждой: «Благословите, отче!» «Бог благословит», — бросил ему дежурный отзыв священник, наскоро перекрестил и принялся тут же отчитывать нерадивого дворника, разгонявшего по сторонам шваброй воду из огромной лужи.

Легче не стало.

Он задрал голову, рассматривая готический шпиль колокольни. С барельефа глядел белый ангел. Саня снял бейсболку, приложил щепоть ко лбу и медленно с расстановкой, как и положено перекрестился. А когда выпрямился после поклона, заметил спускавшуюся по ступеням церкви девушку. Из-под сползшего на затылок платка выбивалась рыжая челка. Ветка прошла так близко, что он мог пересчитать веснушки на конопатом носике. Преломляя свет, в глазах дрожали слезы, отчего глаза казались драгоценными камнями.

«Ветка», — негромко окликнул он девушку, но та погруженная в свои мысли не обернулась. Санек подумал, что обознался, но вряд ли. Такой огненной девчонки с зелеными глазами он еще ни разу не встречал в своей жизни.

Быстро перебирая ногами в коротких сапожках на каблучках, она спешила к месту паломничества всех заглянувших на кладбище. Санек хорошо знал эти бабские просьбы — дайте мужа, детей и денег. Вся часовня блаженной Ксении была утыкана подобными бумажками. Куда они потом девались не ясно, но вероятнее всего сжигались вместе с поминальными записками на заднем дворе.

Он немного постоял в неопределенности. Фигурка в красном пальто скрылась за очередной волной паломников, когда Санек принял решение и бросился вслед, на ходу кликнув ее имя, так, что вздрогнул прохожий. Но девушка вроде оглохла.

Троекратный обход часовни — местный ритуал, решил переждать на скамейке напротив входа и только когда Ветка в последний раз проплыла в своем ярком пальто мимо, Санек схватил за руку и потянул к себе: «Привет!» Она будто спящая царевна вдруг очнулась, повела туманными очами вокруг и, наконец, обратила внимание на сиявшее лицо белобрысого парня. «Привет», — ответила неуверенно, смутно припоминая, где они виделись.

— Ты что меня не помнишь? Это ж я Санька Чепухин. В пансионат к Лампаде приходи.

— К Евлампии Федоровне? — присаживаясь рядом, девушка достала из сумки их с Евой фотокарточку. — Евлампия Федоровна умерла. Сегодня девятый день. — Ветка смотрела на снимок с неподдельной скорбью, взгляд помутился, из глаз выкатилось по огромной слезе вроде померла не ветхая чужая старуха, а любимая родственница.

— Да, ты что… Она старая была. Что так убиваться-то?

— Жалко. У нее никого, кроме меня и не было. Никто не навещал, все забыли. Даже из благотворительного фонда только деньги переводили. Вот ты вспомнил… — Девушка промокнула слезинки уголком платка и спрятала фото в сумочку. — Она наверняка сильно разволновалась после твоего посещения. Сердце не выдержало. А куда ты пропал тогда? Я у тети Лены спрашивала, сказала, что не знает, где работаешь.

— Да, я тут работаю… На кладбище, — признался нехотя, — вернее работал…

— Понятно. Хочешь возьми фотку. Все же твой дед на ней. — Она снова вытащила фотографию, долго рассматривала сравнивая лица и, наконец, кивнула: «Похожи. Держи».

Саня сунул артефакт в карман.

— А что после Лампады ничего не осталось?

— Из личных вещей ничего. Только это фото в жестяной коробке. Пойдем покажу, где ее похоронили.

От такого предложения холодная ноющая дрожь разлилась меж лопаток, но отказаться, выдумав невероятно убедительную причину, мгновенно не удалось. С бесстрастным лицом он поднялся, все еще надеясь, что последний приют новопреставленная обрела в той части погоста, где теперь хоронили рядами в мраморных рамочках урны с прахом, но Ветка повела его в другую сторону.

Пожалуй больше всего ему сейчас хотелось, свернуть с дорожки направо и прямо под арку бежать прочь без оглядки.

— Разве Лампаду закопали на старом кладбище? — поинтересовался с той долей неприятного волнения, которую еще можно было скрыть.

— Да. Фонд позаботился. Бабосов подогнал на могилку в старой части. Бабушка, то уникальная. С почетом похоронили. Тут как раз недалеко от церкви. Там много заброшенных могил. За ними никто не ухаживает. Туда ее и пристроили. Чего ты там застрял, догоняй.

Как обреченный на казнь, еле передвигая ноги, точно на них пудовые кандалы, Санек тащился следом за Веткой уже не сомневаясь в месторасположении могилы. Полусгнивший склеп, черный тополь, покосившиеся серые кресты… Запах тлена и сырости. Запах смерти и небытия здесь среди никому ненужных могил ощущался особенно остро, так, что жизнь казалась мигом безрадостным и ненужным. А ведь совсем недавно он любил эту юную барышню Евлампию и счастье хоть ненадолго, но согревало сердце. Теперь в нем только ужас смерти и собственного перед ней бессилия. Тоска, скорбь и тупая покорность неизбежной ночи в конце пути.

Влажные жухлые листья липли к подошве разноцветными стикерами, сумрачный, как небо над головой, он брел к траурному месту.

— Вот здесь, — махнула она рукой в сторону свежего холмика. Уродливый венок из белых пластиковых лилий, болтался поверх, вроде спасательного круга, брошенного на всякий случай без всякой надежды на спасение. Основательный дубовый крест стоял в изголовье

«Евлампия Серёдкина — Домински 1886 — 2018»

Саня не верил глазам. Подошел ближе, но ничего не изменилось.

— Почему Домински… — трезвее от прежнего страха произнес в пустоту. — Почему?

— По мужу, — беспечно ответила Ветка, прислоняя венок к кресту. — Муж у нее был иностранец. Вроде француз или поляк.

Невозможно было в это поверить, а понять и подавно. Получается призрак мадам Домински преследовал его в другом веке дьявольским аватаром Лампушки.

Обрывки иной жизни кружили в голове, пока не сложились в картину. Жуткий портрет умершей старухи с чертами мадам Домински, острым когтем пригвоздившей его ко кресту.

Не разбирая дороги, давясь тяжелым воздухом он пер к церкви. Забежав, нашел глазами священника, но тот уже служил Литургию. И тут возле свечной лавки заметил настоятеля. Вечно недовольный, тот снова кого-то отчитывал.

— Мне нужна исповедь! — прошипел угрожающе в ухо. Поп, сдвинув брови, обернулся, и уже открыл рот, чтобы урезонить сумасброда, но внушительных размеров парень с безумным взглядом то ли испугал его, то ли убедил в важности сиюминутного таинства.

— Жди тут, — сказал направляясь к аналою. Вернулся с крестом и Евангелием. Они устроились на скамейке в левом пределе, и Саня поведал ему невероятную историю параллельной жизни. Поп слушал молча и бесстрастно, вроде его и не смутили злоключения попаданца. Закончив, Саня перевел дух, ожидая приговора, но священник огорошил вопросом:

— В чем каешься?

— Во всем этом и каюсь… — растерянно признался Санек.

— Это не грехи, а фантазии. Так. Давай по порядку. Блудные мысли? Прелюбодеяния? Гнев? Зависть? Наркотики? Алкоголь? Кофе? Крепкий кофе…

Туман в голове рассевался под мерное бормотание: «… кофе…кофе…кофе…»

Саня нехотя открыл глаза. Первый проблеск сознания подбросил его на диване.

— Необыкновенный ты все-таки урод, Чепухин. Весь кофе выжрал, товарищам ничего не оставил. Вот тебе деньги, сгоняй в лабаз. Купи на артель. И булок захвати.

— В лабаз? — повторил, стаскивая с лица одеяло и не сомневаясь, что перед ним тотчас нарисуется один из сыновей Ферапонта Приютина. Однако, это был Матрица.

— Какой еще лабаз? В магаз на углу сгоняй. Ребята придут и перекусить нечем. Вот и оставляй тебя за сторожа.

— Кофе у вас забористый, — растирая уши, попенял Матрице новоиспеченный сторож и тут же очнулся, схватился за бок. Задрав рубаху осмотрел кожу, но та была чиста. Кроме привычной родинки ничего. Никакой метки от ножа. У зеркала осклабился — зубы плотными рядами украшали обе челюсти. И ни единой прорехи! Санек сунул руку под подушку — паспорт на имя Александра Невзоровича ЧепУхина лежал на месте. Тепленький. Парень достал его, погладил и раскрыл. Да, так и есть, его физиономия, не придерешься. Выпученные глаза смотрят убедительно и даже нагло.

— Чепухин, тебя покусал что ли кто, чего такой взъерошенный? У нас вроде клопов нет, да и собак. Может вампиры? — хохотнул Матрица. — Давай живее.

Санек плюнул на приказания шефа и вместо магаза понесся к проклятой могиле. Он отыскал бы ее и с закрытыми глазами: между ржавым склепом и черным тополем.

Жирная чавкающая грязь комьями липла к кроссам, бесполезное осеннее солнце даже не старалось ее подсушить. Ветер срывал капли ночного дождя с высоких крон, в раковинах надгробий дрожала вода. Тяжело и глухо сердце билось о ребра, будто желая вырваться из их клетки.

Не доходя нескольких шагов до цели, он остановился, осенил себя крестом и, закатив глаза к небу, пробормотал что-то вроде молитвы — большое белое облако напоминавшее клык медленно плыло над головой.

— Эй, парень, — окликнул он шатавшегося между могил блогера со смартфоном на палке. — Кто там? Что написано?

— Сам иди и смотри, — огрызнулся тот, продолжая искать нужный ракурс. Железный склеп, изъеденный временем до кружевных дыр, не лучший задник для Тик-Тока. Однако, парень начал корчить рожи изображая то ли покойника, то ли упыря и даже завывать с жутковатым присвистом. Накривлявшись, успокоился. Выключил камеру.

Санек, молча, наблюдавший за балбесом, снова его окликнул:

— Ищу родственницу. Глянь кто там. Без очков я. Слепошарый.

Парень нехотя подошел к могиле и прокричал все, что увидел на кресте:

— Девица Голоногова М. 1887–1907. Твоя родня?

— Точно?

— Да пошел ты…

Но Санек никуда не пошел. Он стоял в растерянности не понимая откуда здесь девица Голоногова и мог ли он ошибиться, спутать место. Но нет. Склеп и черный тополь, между ними могила, — да не та.

Саня закрыл глаза, смутно чувствуя, что все происходящее с ним какой-то дурной сон. Непонятный сон и не ясно проснулся он или нет. Немного постояв, сунул руку в карман как в бездну — пусто! В другом тоже не было их с Евой карточки.

Робкая радость перерастающая в эйфорию гнала его по линиям Василькового через Малый, Средний, Большому к аптеке Пеля.

Взбежав по лестнице, он прочел на дверях: «Санитарный день» с досадой шлепнул ладонью по стеклу, но охранник даже не вздрогнул за своей перегородкой.

В знакомом переулке пнул железную калитку — та неожиданно поддалась как-будто его здесь ждали. Пустой двор не прошел — пролетел!

Из приоткрытой двери подъезда удушливо пахло сгоревшей жратвой. Сквозняк гонял дым по этажам и даже на четвертом стоял невыносимый запах.

Саня вдавил кнопку звонка и прислушался. В глубины квартиры горланил забытый хит: «Черные глаза, вспоминаю умираю…черные глаза… я только о тебе мечтаю…»

Через минуту настойчивого звона в проеме показался мужик в растянутой грязноватой майке со всклоченной шерстью на груди. В руке дрожал подстаканник, в другой сарделька на вилке.

— Чо надо? — тряхнул он залихватским чубом и пыхнул, прилипшей к губе папироской.

— Да, ладно… — замахал руками Санек и, захлебываясь истеричным хохотом, припустил вниз по лестнице.

— Псих! — неслось ему вслед.

конец