Айдарский острог

Глава 15 ОШИБКА

Долина реки, шириной в добрый десяток километров. Вдоль русла — лес. В этом лесу чернеет неправильный многоугольник острога. Он кажется ничтожно маленьким на фоне бескрайних пространств арктической пустыни. Но он есть, и в нём — частица силы великой империи.

Огромное — по здешним меркам — оленье стадо медленно уходило на северо-запад. Собственно говоря, никто из животных в этом направлении не двигался — они перемещались туда-сюда и обратно, выкапывая ямы в снегу, ссорясь из-за них с самками. Общий вектор движения задавали люди — они ехали на оленьих упряжках впереди, сзади и на флангах стада. Животным было всё равно, что за люди пугают крайних — двуногих хищников они не любили, но мирились с их присутствием. Какое-то время назад эти хищники были другими — иначе пахли, иначе кричали на тех, кто хотел чуть больше свободы. Потом одни двуногие напали на других, и на снегу осталось лежать несколько десятков трупов — оленям было всё равно.

Войско было отмобилизовано, снаряжение укомплектовано — уже давно. Служилые устали ждать команды — день, три, неделю... Им стало казаться, что над ними просто издеваются — за такие-то деньги мы должны ещё и спать в торбазах?! Никто, конечно, в верхней одежде не спал, но... Но команда всё-таки поступила — в поход!

Войско выползло из острога подобно толстой длинной змее. Ему нужно было догнать уходящее на бескрайнюю тундру стадо. До него было далеко — несколько десятков километров, — но встреча неизбежна. В зимней тундре дарят свои законы, и людские желания мало влияют на них. Скорость движения большого стада меньше, чем скорость грузового каравана, значит, они встретятся. Люди могут ускорить движение или замедлить — значит, встреча состоится чуть раньше или чуть позже — не более того.

Это была погоня, но погоня медленная, рассчитанная на несколько дней и обречённая на успех. Примерно в центре воинского каравана ехали широкие сани, на которых был каркас, обтянутый шкурами, — настоящая кибитка. Любоваться природой из неё было трудно, даже если б кто-то и захотел, но внутри было относительно тепло. Там находились двое — грозный начальник всей этой окраины Российской империи и его жена, ставшая «русской» совсем недавно. Она запомнила уже довольно много чужих слов и могла объясняться не только на языке жестов.

Эта кибитка — явление здесь уникальное — была центром жизни всего войска. Полдюжины служилых толкали её на подъёмах или придерживали на спусках. Когда подъезжал кто-нибудь из наблюдателей или разведчиков, сотник торопливо говорил с приехавшим через толмача, а потом бежал к кибитке с докладом. Впрочем, сюда с докладами совались все — командиры авангарда и арьергарда, начальник обоза и командующий артиллерией. Да-да, имелась и артиллерия — две маленькие медные пушечки, установленные на нартах.

Его благородие Иван Дмитриевич Петруцкий был зол до чрезвычайности. Если бы не присутствие Марфы, многие из докладчиков в итоге не досчитались бы зубов. Мало того что он не пил уже третий день подряд, ещё и дела все шли как-то по-дурацки. В остроге пред самым выходом обнаружилась подпольная винокурня. Точнее, стало ясно, что она есть, но вот где? Троих служилых он снял прямо с постов — запаха почти нет, а лыка не вяжут! И под батогами молчат, суки, только зубы скалят, как волки. Что-то вроде бунта или мятежа в остроге назревало давно — казаки не солдаты, армейские строгости им в тягость. Всё не находилось повода ухватить за кончик да размотать змеиный клубок заговора, а теперь вот зацепка нашлась, и на тебе — таучины! И ведь не просто так обозначились, а чуть ли не всё казённое поголовье угнали, мерзавцы! Ведь знают же, что увести не смогут... В общем, казалось коменданту, что проклятые иноземцы просто подгадить ему решили.

Обольского драгунского полка капитан Петруцкий Иван Дмитриевич возлежал на шкурах и разговаривал с женой Марфой. Зная, что она всё равно не поймёт, говорил о сокровенном — как на духу. Женщина водила гребнем по его волосам и что-то лепетала в ответ — по-своему. От этого лепета боль и тяжесть на душе слуги государева постепенно рассасывались: верилось ему, что всё содеянное не напрасно, что всё получится. Проблем было много — новых и старых, — но он вновь и вновь говорил о таучинах, об их природной подлости и склонности к разбою. Ты, дескать, сама таучинка, так проясни, зачем эти черти нужны на белом свете? Вот завтра-послезавтра нагоним разбойников и...

И вдруг женская рука с гребнем замерла, пальцы перестали быть мягкими и исцеляющими:

— Нет, Иваня, нет!

— Что нет?

— Это — Кирь.

— Какой ещё кирь-мегирь? Таучины, говорю, житья не дают!

— Таучины нет. Олень стадо гнать Кирь.

— Да что за Кирь?!

— Кирь — большой таучин воин. Он русский убивать много. Кирь — мой муж.

— Что-о?!

— Кирь всех убивать, — улыбнулась Марфа. — Русский бояться он надо! Ходить обратно острог надо, Иваня!

— Ты что говоришь?! — Иван Дмитриевич вскочил и чуть не влепил жене пощёчину. — За таучинским тойоном была?!

Движение его руки не укрылось от глаз женщины. Она снисходительно улыбнулась:

— Кирь баба бить никогда нет. Казак служилый много бить — да. Кирь — большой воин!

Эта капля переполнила чашу офицерского терпения.

— Ах ты тварь, — захлебнулся яростью капитан. — Да я твоего Киря... На яйцах подвешу и собственные кишки жрать заставлю!!

— Говорить много легко, — как-то неласково, по-чужому улыбнулась Марфа. — Таучин воин бить трудно.

— A-а, муженька вспомнила?! — вне себя зарычал капитан. — Я те уд его подарю — вместе с яйцами! Куда сапоги дела?! У-у, стерва... Сговорились все!!

Час спустя отборная казачья «сотня» в составе сорока двух человек и полторы сотни мавчувенов отделились от основных сил и налегке двинулись вперёд. Капитанская жена Марфа не махала им вслед платочком — просто задумчиво смотрела, пока последняя упряжка не скрылась за холмом.

— Ваше благородие, погодить бы надо! — сотник знал, что сильно рискует, но был твёрд. — Погодить надо, покеда основной народ доберётся.

— Заткнись, дурак! Расставляй людей!

— Слушаюсь! Тока... Погодить надо! Больно много их. И на бугре, опять же, встали!

— Вот и радуйся, дур-рак! Всех разом тут и приберём! Не ровен час разбегутся по тундре — лови их потом. Да за мавчувенами присматривай — подлый они народец, ох подлый!

Один из представителей этого подлого народца пристал к несчастному сотнику, как банный лист, и всё повторял:

— Таучин плохо, таучин много. Тучин Ньхутьяга воевать нет. Таучин Ньхутьяга нет! — и так далее.

В конце концов служилый послал союзника на три буквы. Это выражение знали все иноземцы — для них оно означало, что сейчас будут бить и нужно немедленно увеличить дистанцию.

Казакам пришлось-таки пустить в ход кулаки — мавчувены никак не хотели распрягать своих оленей и составлять нарты в круг. Словами и жестами они пытались объяснить, что оставаться без транспорта никак нельзя, потому что... Потому что там — Ньхутьяга.

Всю эту бестолковую суету Петруцкий видел. Он чувствовал, что неправ, и от этого ярился ещё больше. Он только теперь начал осознавать, кем успела стать для него эта туземка, эта Марфа. Её слова о каком-то Кире, который (в отличие от него!) «большой» воин, прямо-таки ранили сердце. Впрочем, вполне возможно, что на азиатском лице своей подруги Иван Дмитриевич узнавал улыбку совсем другой женщины. Той, которая когда-то была ему дороже жизни, той, которая сказала «нет», узнав, что он, по сути дела, струсил...

Как и положено командиру, руководить сражением он решил из тыла — взобравшись на баррикаду из нарт. Всё поле боя отсюда было хорошо видно. Иван Дмитриевич подивился малочисленности таучинов — до чего ж обнаглели, мерзавцы! Но настоящее удивление — почти шок — он испытал, когда перед первым залпом противник исчез — с какими-то криками иноземцы полегли на снег. Приём был сугубо дикарский, поскольку капитан и помыслить не мог, чтоб так могли действовать нормальные солдаты.

Недружный залп всё-таки грянул. А потом раздался таучинский вой «Эн-хо-ой!». Только сначала закричали почему-то сзади — справа и слева — и лишь потом впереди. Довольно дружно таучины на сопке повскакивали на ноги и, ощетинившись копьями, устремились вниз. А в тылу десятки упряжек, возникшие как из-под земли, расставались со своими седоками — те бежали, размахивая копьями, к заграждению из нарт.

Драгунский капитан Иван Дмитриевич Петруцкий исполнил свой долг до конца. Он командовал, он пытался контролировать ситуацию до последней возможности. Правда, служилые, завязшие в неравной рукопашной, его не слышали. Впрочем, спасти их не мог уже никакой приказ. Кричать и материться капитан перестал лишь тогда, когда настала пора самому браться за саблю.

Он понял, что нужно любой ценой избавить себя от последнего ужаса — не попасть в плен живым. Всё, что угодно, только не это! Его доспехи — предмет зависти казачьей старшины (да и всех служилых!) — дважды оказали ему плохую услугу: в рукопашной он оказался тяжёл и неповоротлив, а потом — когда сбили с ног — всё никак не могли добить, тыча наконечниками копий в металл. Уже раздались крики (он понял их!), призывающие воинов остановиться. И тогда капитан сам отстегнул стальной нагрудник своего доспеха...

Лейтенант, оставленный командовать основными силами, был в растерянности. Колонна двигалась скорым маршем, пытаясь нагнать ушедший вперёд авангард. И вдруг навстречу из-за склонов ринулась целая толпа мавчувенских упряжек — почти все ушедшие с Петруцким. Походный порядок сломался — шедшие в «строю» и новоприбывшие туземцы перемешались, начали что-то кричать друг другу, размахивать руками. Причём жесты их в основном были обращены куда-то назад, словно за ними кто-то гнался, словно оттуда надвигалась некая опасность. Резко и непривычно изменилось вдруг их отношение к русским «хозяевам» — россияне как бы стали неглавными, у мавчувенов как бы появились свои дела, в которых русские не участвуют. Толмач сбился с ног — в буквальном смысле, — пытаясь выяснить, что же случилось.

— Ну?!

— Никак не уразумею, ваш-бродь!

— Бунт?! Измена? Что с нашими?!

— Кажись, не измена, а тольки не слухают... Лопочут про чёрта ихнего!

— Что с нашими?!

— Мнится мне... Кажись, побили их!

— Как это?.. А капитан?!

— Грю же: всех побили. Надо б нам вертаться от греха!

— Что-о?!

— До острога надо подаваться — от греха!

— Ты знаешь, что такое приказ, сволочь? Продолжаем движение!

Это столпотворение, эта заминка не укрылась от внимания её авторов. Несколько таучинов не прячась стояли на вершине пологой сопки и смотрели на копошение вдали людей и упряжек. Точнее, они смотрели не столько на далёких врагов, сколько на стоявшего чуть в стороне вочеловечившегося демона в покрытой пятнами крови одежде. Они уже знали, они уже поняли, что дальнейшая судьба каждого из них, как и судьба их мира, зависят от его решения, а вовсе не от того, что станут делать менгиты после гибели своего начальника.

В конце концов стало ясно, что русские не повернут назад. По крайней мере, до тех пор, пока не достигнут места побоища. Будут ли они после этого преследовать уходящее в тундру стадо, Чаяка не интересовало — мы пришли сюда не за добычей. Точнее, наша добыча — их жизни.

Враждебные «армии» разминулись. Обходя русский караван, в сторону острога, словно волчья стая, устремилась толпа лёгких беговых нарт, каждая из которых запряжена двумя оленями.