Айдарский острог

Глава 6 ТУЗЕМЦЫ

Подтаявший и снова замёрзший снег в лыжне держал хорошо. Кирилл шёл, размахивал вещами и радовался своему новому положению: он опять здоров, он, оказывается, снова может драться и побеждать! И самое главное — однообразная тягомотная жизнь кончилась. Что там впереди — неизвестно, но этот пушной маразм остался позади!

Потихоньку стало смеркаться, подул ветерок и как-то незаметно выдул из Кирилла эйфорию. Мысли в голове появились приземлённые и очень конкретные: «Куда же я иду? По этому следу к зимовью приходили и уходили люди одной из чуниц. В конце концов я доберусь до их первого стана — там плохонький шалаш и кострище. Ничего полезного на стоянках промысловики не оставляют — только обглоданные кости да собственное дерьмо. Отходов практически нет, поскольку тушки пойманных зверей — соболей в том числе — идут в пищу или на наживку. Оно мне надо? А собственно, что мне надо? В шалаше сохранилась, наверное, подстилка из веток — не замёрзну...»

Постепенно на поверхности оказался пласт других — совсем уж неприятных — мыслей. То есть получалось, что, «красиво» простившись с промысловиками, Кирилл сделал великую (пожалуй, фатальную!) глупость. «Организм сейчас „на подсосе“, никаких резервов нет — пропущенная кормёжка вызовет потерю сил, причём очень быстро. А вне жилья это приведёт ещё и к замерзанию даже при относительно высокой температуре. Без оружия и соответствующих навыков добыть еду в весеннем лесу очень трудно, разве что жевать кору и почки. Попробовать пешком добраться до острога? Простейший расчёт показывает, что сил на это не хватит, а чудес не бывает. Тёплые штаны и кухлянка позволят лишь оттянуть гибель от переохлаждения. Добыть огонь в принципе можно, но он ни от чего не спасёт, а сил потребует много...»

Из снаряжения у Кирилла был только нож — если, конечно, данное приспособление можно было назвать ножом. Дело в том, что с уменьшением пайков сушёную рыбу пришлось резать — целые куски кому-то доставались редко. У каждого охотника был свой нож, но притрагиваться к нему никто, кроме хозяина, не мог — табу. О своей нужде Кирилл объявил публично, и ему выдали ржавый кусок обруча от бочки длиною в ладонь. Железку Кирилл отчистил, расковал камнем, кое-как закалил и долго точил на куске песчаника. Потом — с её же помощью — сделал ножны.

В общем, по здравом размышлении получалось, что идти надо не вперёд, а назад — к зимовью. Надо принять побои и ждать вместе со всеми возвращения в жильё — вряд ли артельщики уморят голодом битого вора. «Вот уж нет! — усмехнулся этим мыслям Кирилл. — Что-то слишком много меня бьют в этом мире — хватит! Да я лучше вас самих передавлю поодиночке, сволочи!»

Сумерки сгущались, ветер усиливался, а охотничьего стана всё не было. Кирилл шёл и шёл вперёд. Его душевное возбуждение не утихало, оно стало каким-то мрачно-отчаянным: «Сдохну — и плевать!» Где-то в глубине то ли сознания, то ли подсознания всё-таки жила уверенность, что должно случиться чудо — просто не может не случиться! Ничего, кроме этой иррациональной веры, ему не оставалось — и он верил. Поэтому учёный почти не удивился, когда почуял запах дыма.

Ветер нёс его навстречу — как раз по санному следу. «Кто бы это мог быть? Пахнет горелым жиром, но ни таучины, ни мавчувены мясо на огне не обжаривают — только русские и изредка икуты».

Возле осевшего, полуразвалившегося шалаша в снеговой яме трепыхалось пламя костра. Двое сидели вплотную к огню и один чуть поодаль. От запаха подгоревшего мяса рот наполнился слюной. Её пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы произнести приветствие.

— Будь здрав и ты, паря, — прозвучало в ответ. Ни Кузьма, ни Мефодий со своих мест не поднялись. — Садись, Кирюха, — повечеряем.

«Ну, конечно, — вспомнил учёный, — они вроде бы собирались приехать весной, только я не понял зачем». Наклонно к огню было воткнуто несколько палок с нанизанными на них кусками мяса. Судя по всему, это была оленина, причём свежая. Один из «шампуров» Мефодий выдернул, осмотрел и подал Кириллу:

— На, пожуй, убивец.

— Сам такой, — буркнул учёный, принимая угощение. Под взглядами прищуренных глаз служилых он чувствовал себя прямо-таки голым — душевно голым.

— Не без того, — ухмыльнулся бандит. — Юколу-то совсем подъели?

— Есть ещё, — ответил Кирилл с полным ртом. — Как раз хватит, чтоб до травы копыта не откинуть.

— Оно и видно, — кивнул Кузьма. — Сколь соболей-та взяли?

— Одиннадцать сороков и шестнадцать, — ответил Кирилл. Хранить коммерческую тайну он не видел ни малейшего смысла. — А меня оговорили, будто еду ворую. Мешок с рыбой из-под моих нар достали. У меня и мешка-то никогда своего не было.

— Угу, — без малейшего удивления или сочувствия кивнул Кузьма. — А чо били мало?

— Совсем не били, — ответил Кирилл. — Вырвался я, по мордасам им надавал и ушёл. А вот Гаврилу отделали как следует — живого места не оставили.

— Гаврилу? М-да-а... А он чо украл?

— Двух соболей припрятал, а чунишник заметил и выдал. С ним всё ясно, а меня-то зачем оговорили? Что я им плохого сделал? Не ссорился вроде ни с кем...

— Хе-хе-хе! — мелко засмеялся Мефодий.

— Гы-гы-гы! — поддержал его Кузьма. — А ты не воруй, паря, гы-гы-гы!

— Что ржёте?! — слабо возмутился учёный. — Ничего я не брал!

— Ну и дурак! — сквозь смех проговорил Мефодий. — А дураков — бьют!

— Да уж, — отёр слезящиеся глаза Кузьма. — Распотешил — уф! Ладно... Чо там, Мефа, мясо не поспело ишшо? Этому тоже дай!

— Не обдрищется с голодухи-та?

— Могет, конешно, да снегу тут хватит.

Дальнейший разговор шёл с паузами — служилые трапезничали. Куски мякоти они срезали ножами и жевали, а то, что оставалось, бросали мавчувену, сидевшему в стороне.

— Ты, паря, аки дитя малое, — вещал Кузьма. — Глянешь — мужик мужиком, а послушаешь — и смех и грех.

— И откель ты такой взялся? — поддакнул Мефодий.

— Ты што ж, — продолжил бывший кат, — мнишь, будто невинен, а Гаврилка грешен, да? А того не разумеешь, что оне-та все икутские, а Гаврилка-та местный — с Айдарского, значить, острогу. Его и в артель-то зазвали, чтоб, значить, места соболиные показал. Оне-та друг дружке свои все, а энтот — чужой. Ты ж и вовсе с бока припёка!

— То есть... Ты хочешь сказать, что и его оговорили?!

— Знамо дело! И чёрных, небось, в бутор сунули да враз и нашли! Так?

— Ну, наверное... Но зачем?! Ведь грех же! Вместе работали, из одного котла ели, помогали друг другу и вдруг... Не понимаю!

— Че понимать-та? — вступил Мефодий. — Коль воровал и пойман, доля в общий кошт пойдёт. Хоть на копейку, да каждому прибыток — своим-та.

— Всё равно не понимаю... Доля каждого артельщика увеличится не сильно. Неужели ради лишней шкурки можно так обойтись с человеком?!

Вопрос был явно риторическим, но служилые переглянулись как-то озадаченно. Мефодий еле заметно пожал плечами, Кузьма вздохнул, почесал бороду и начал вещать, для убедительности помахивая оленьим ребром с остатками мяса.

— Слушай, паря, да на ус мотай. Чую, акромя нас никто те сей науки не подаст — так дураком и сгинешь. Наука ж в том... Ну, в обчем, может, там — на Руси-матушке — Андриан Первозванный и гулял. Может, там — на Руси Святой — од не овны и ход ют. Того мы доподлинно не ведаем. Однако ж всякий скажет, что тута святых отродясь не бывало. Тута лишь чёрт рогатый бродил да поплёвывал. Тута, паря, одне козлища да волки водются — рогами друг дружку пыряют да глотки рвут. Ежели не ты, тогда тебя — иначе не можно. Уразумел?

Кирилл хлюпнул носом и промолчал. Вступил Мефодий:

— Мнится мне, пустое это. Сколь этого парня ни били, а всё ума не вложили. Где уж нам-та, грешным, его поучать — так дураком пред Богом и станет.

— Али перед рогатым, — согласно закончил просветительские речи Кузьма. — Однако ж едва не припозднились мы, Мефа.

— А и припозднились бы — невелика потеря, — отметил Мефодий и обратил взгляд на Кирилла: — Чо зенки-та вылупил? Опять не разумеешь? А чо мудрёного-та? Коли артельщики приблудного малого сторожем взяли, значица, по весне — как ненужон станет — оговорят да побьют. Ты ж и вовсе подмогу им сделал — в леса ушёл. С них-та теперь какой спрос?

— Так вы знали, что так и будет?!

— Так ли, сяк ли, а думали подъехать ранее да расчёт за тебя стребовать. Теперь уж какой расчёт...

Кирилл промолчал — он и правда почувствовал себя овцой в окружении волков.

Самозваные учителя жизни некоторое время сидели у костра, ковыряя в зубах заострёнными палочками, а потом полезли в шалаш. Кириллу предложили к ним присоединиться или устраиваться где угодно — вон на нарте оленьи шкуры лежат. Учёный выбрал последнее и очень скоро уже слушал двухголосый храп.

«Интересно, — подумал Кирилл, — почему они уверены, что я их не зарежу спящими — в соответствии с их же законами?» Спать ему не хотелось, зато люто хотелось есть — глотать и глотать мясо. При этом он прекрасно понимал, что «с отвычки» ему больше нельзя. Чтобы хоть как-то отвлечься, учёный подсел к мавчувену, дремавшему прямо на корточках, и спросил по-русски:

— Ты кто? Зовут тебя как?

Туземец живо открыл глаза и уставился на Кирилла:

— Вашка я!

— Как?!

— Ы-вашка зыват я! — для пущей убедительности он ткнул себя в грудь.

— Ивашка? Иван, значит?

— Ыван, да. Шаман русский говорить так.

— Какой ещё шаман?!

— Большой шаман в большой дом. Дым пускать, вода мочить — Ыван говорить.

— Так ты крещёный, что ли?!

— Хрест-бог есть! — гордо заявил туземец и вытянул на свет нательный крестик. — Другой наш люди хрест нет, Ывашка есть!

— Понятно... А здесь-то ты что делаешь? Тебя каюром наняли?

— Нанять зачем? Друг говорить: ехать надо.

— То есть тебя друг попросил... Это что ж у тебя за друг такой?

— Моё друг — Кузьма! — с гордостью сообщил туземец. — Большой друг, сильный друг, злой друг. Наша люди никто такой злой друг нет! Сюда бить и сюда бить, бок бить, живот бить — очень хороший друг!

Под глазом у туземца действительно красовался изрядный синяк. Он так откровенно гордился побоями, что Кирилл начал сомневаться, правильно ли его понимает. Однако он вспомнил описание Стеллером отношений казаков и ительменов на Камчатке и мысленно махнул рукой — дикари-с! Вслух же буркнул:

— Нашёл чем гордиться!

— Моя гордиться — да! — распрямил плечи туземец. — Я бунт никогда нет, измена царь нет, ясак платить всегда! Я — русский быть, казак быть!

«Угу, — мысленно усмехнулся Кирилл, — нечто похожее я уже слышал — здесь. А дома читал — то ли у Стеллера, то ли у Крашенинникова. В общем, данный козёл вроде как волком быть желает. Или наоборот?» Выяснять этот вопрос учёный не стал, а отправился спать: откровения туземца произвели на него такое тошнотное впечатление, что есть совершенно расхотелось.

Утром народ начал собираться в дорогу. Как выяснилось, прибыли сюда старые знакомые на трёх нартах с десятком то ли запасных, то ли «кормовых» оленей. По-настоящему была загружена только одна — которой управлял Ивашка. Служилые передвигались налегке — везли только спальные принадлежности и оружие. Сборы заключались в том, что с Ивашкиной нарты к Мефодию перегрузили несколько мешков. В одном из них что-то булькнуло, да и видом он напоминал бурдюк.

— Травяно вино! — сообщил Кузьма и подмигнул. — Промышленным, поди, с устатку-то всласть будет!

— Откуда?! — притворно удивился учёный.

— По первости его на Лопатке сидеть навострились, а таперича и тута народ втихаря курит. Трава ента и здесь водится.

— Тайком-то зачем? — поинтересовался Кирилл. — Что такого?

— Того! — усмехнулся служилый. — У царёвой власти длинная рука! Нонеча не приказчик в остроге всему голова, а Петруцкий — комендант зовётся. Не ровен час монопольку объявит, винокурни — у кого каки есть — в казну приберёт. С него, злыдня, станется!

Между тем мавчувен привёл и запряг оленей, груз был увязан.

— Тывотчо, паря, — сказал Мефодий, — посиди-ка тут с Ивашкой. Неча промышленным глаза мозолить.

— А сбегёт? — как бы засомневался Кузьма. Прищуренные глаза его смеялись. — Не любы мы ему!

— Сё внятно, — кивнул напарник. — Чай не бабы мы, почто нас любить-та? А чтоб не сбёг, мы груз поскидаем да Ивашкину нарту с собой заберём!

— Эт верно! — признал бывший кат. — Не скучай тута, Кирюха, — к вечеру, Бог даст, воротимся.

Они действительно вернулись вечером, причём даже не очень поздним. Служилые были навеселе (мягко выражаясь), сивухой от них разило метров на десять, и говорили между собой они в основном на непонятном тарабарском языке. Ехали они почему-то вдвоём на одной нарте, за которой трусила на привязи пара свободных оленей. Груза у них явно поубавилось.

Упряжка остановилась, Ивашка подошёл и собрался распрягать животных, но служилые набросились на него вдвоём:

— Уди! Уди отсель, нехристь поганый! Трогать не моги!

— Моя хрест есть, — робко пробормотал мавчувен, но его не услышали.

— Пшёл вон, падаль! Тута богатство наше! Не виш — расторговались мы... Шоб духу твово тута не было! Без малого два сорока взяли, внял? У-у, рожа мавчувенская!

Туземец ситуацию понял и исчез вовсе — спрятался за кустами, чтобы не попадаться на глаза. Кузьма с Мефодием довольно долго возились возле саней — что-то там развязывали или завязывали. При этом они явно о чём-то спорили, даже, кажется «об заклад бились». В конце концов они угомонились, заползли в шалаш и принялись храпеть — кто громче. Несчастные олени так и остались стоять запряжёнными.

Кирилл некоторое время сидел у костра, слушал чужой храп, жевал слегка обжаренную оленину и смотрел то на сани и оленей, то на темнеющее небо над верхушками деревьев. Потом встал и знаками подозвал туземца:

— Поехали отсюда, Иван!

— Ни-ни-ни! — испуганно замотал головой мавчувен. — Башка бунтовать нет! Башка измена нет!

— Ну, как хочешь, — вздохнул учёный и решительно направился к упряжке.

Олени от него шарахнулись, но сдвинуть нарту с места не смогли — она была с двух сторон «заякорена» кусками оленьего рога. Кирилл осмотрел и ощупал груз: мешок с пушниной, две потёртые шкуры, которые ездоки подкладывали под себя, длинный тяжёлый замшевый свёрток (ружьё?!) и кусок оленьего бока без упаковки. Длинный гибкий шест погонщика с костяным набалдашником на конце валялся на снегу рядом. Кирилл достал свой «нож», перерезал ремешки и сбросил на снег все, кроме подстилок и мяса. Потом подобрал хорей, уселся поудобней и вытащил из снега «якоря». Он оглянулся на шалаш, прислушался к переливчатому храпу и подумал, что ему решительно нечего пожелать на прощанье этим «людям». Проклясть их он тоже почему-то не может.

Повинуясь команде, олени резво взяли с места. Было довольно светло, и Кирилл надеялся, что след он не потеряет, да упряжные и сами добровольно на целину не свернут. О, это забытое ощущение — когда едешь сам!

И Кирилл ехал! Здоровый, сильный, почти сытый — он ехал!!

Можно даже сказать: мчался!

Он стремительно мчался до самого конца поляны — метров эдак пятнадцать. Или двадцать.

Потом был рывок. На мгновение опора ушла из-под ягодиц и тут же по ним стукнула. Каюр как сидел, так и остался сидеть, только теперь он никуда не двигался, несмотря на все усилия оленей. К тому же располагался он сантиметров на тридцать ниже, чем раньше — на уровне снега.

В состоянии полного обалдения Кирилл поднялся на ноги. Пройденный путь был отмечен лежащей на снегу ремённой верёвкой — обычным арканом. Дальний конец — там, где раньше стояла нарта, — был к чему-то привязан. Скорее всего, к корню лиственницы, слегка выступающему из снега. Ближний конец, естественно, закреплён на одном из копыльев. Нет, от рывка нарта не сломалась — она просто сложилась, поскольку основные крепёжные ремни были ослаблены или вовсе отсутствовали. Кирилл понял это почти сразу и удивился, почему не заметил дефекты раньше, почему не проверил крепёж: настоящий каюр это делает перед любой поездкой, делает почти машинально! Да, каюр делает, но — настоящий...

Между тем служилые перестали храпеть, выбрались из шалаша и встали лицом друг к другу.

— Давай! — сказал Кузьма.

— Держи, — откликнулся Мефодий и подбросил в воздух какой-то маленький предмет — вероятно, монету.

Кузьма её поймал и кивнул в сторону:

— Пойдём глянем!

Служилые почему-то направились не к Кириллу, а к месту, где раньше стояла нарта, а теперь валялся сброшенный с неё груз. Они не выглядели сонными и совсем не покачивались на ходу. Мефодий поднял мешок с пушниной, осмотрел завязку, продемонстрировал её напарнику и сказал:

— Давай!

Теперь монету подбросил Кузьма, а Мефодий её поймал и поинтересовался:

— Квит?

— Квит, — признал служилый и вздохнул: — Зря старались: так на так и вышло. Эй, Кирюха, пошли причастимся! Таперича и по маленькой можно. А сани завтра Ивашка починит!

Сказать, что местный самогон на вкус (и запах) был ужасен — не сказать ничего. Тем не менее Кирилл принял внутрь грамм двести, и ему «захорошело». Словно в полусне слушал он говор служилых, равнодушно отвечал, когда к нему обращались.

— Нет, не жилец этот малый, не жилец.

— И я так мыслил, а вот таперича сумнение имею. Може, сей отрок и нас с тобой переживёт?

— На всё воля Божья... Слышь, Кирюха, Кузя грит: побегешь, а я грю: зассышь — на том рупь проиграл. А коли побегёшь, я грю: соболей кинешь, а Кузя грит: приберёшь — на том рупь выиграл. Выходит квиты — зря, значится, сани ломали!

— Ты што ж, дурила, рухлядь-тане забрал? — поинтересовался Кузьма. — Нешто не разумеешь: без неё те хана, куды ни подайся?

— Плевать! — буркнул учёный. — Мне чужого не надо...

— От дурило, так дурило!

— Да пошли вы...

Самогон оказался не только крепким и вонючим, но, похоже, ещё и галлюциногенным — всю ночь Кирилла мучили какие-то невнятные картины и образы. В конце концов он волевым усилием вырвался из их плена и обнаружил, что все уже давно проснулись. Мавчувен в стороне ремонтировал нарту, рядом стояли двое пустых саней, которых вчера на лагере не было. Служилые сидели на бревне возле едва тлеющего костерка. Учёный встал, справил нужду, протёр лицо снегом и побрёл к ним.

При его приближении Мефодий поднял с земли почти пустой бурдючок, зажал между колен кружку и нацедил в неё грамм сто жидкости.

— Прими за упокой душ православных, — подал он посудину. — Мы-то уже...

— Каких ещё душ?! — Кирилл содрогнулся от знакомого запаха. — Что случилось?

— Пей!

— Ну, знаете ли...

— Пей, тебе говорят!

Глотать эту гадость не хотелось страшно, но Кирилл ещё толком не проснулся и не был готов воевать. Он старательно перекрестился, выдохнул воздух и одним глотком переместил содержимое кружки внутрь организма. Организм застонал, но принял отраву. Учёный не дышал, наверное, с полминуты, в панике высматривая, чем бы заесть. Ничего подходящего поблизости не оказалось — даже снег вокруг был грязным. Пришлось сглотнуть слюну и начать дышать — просто так.

— Так что же всё-таки случилось? По ком поминки?

— Эт ишшо не поминки, — мрачно усмехнулся Кузьма и ткнул пальцем куда-то в сторону и вверх: — Зри!

— Зрю, — пробормотал Кирилл. В указанном направлении над верхушками деревьев виднелось серое расплывчатое пятно. — Где-то там вроде бы зимовье... Наверное, промышленные что-то жгут, да?

— А то! Жгут и гре...

— Ить! — шлёпнул себя по колену Мефодий. — Сглазишь!

— Эт верно, — вздохнул бывший кат. — Давай, что ли, по последней?

— Святое дело, — согласился Мефодий. — Оставлять никак не можно...

Допив самогон, служилые некоторое время сидели, вяло переговариваясь, а потом отправились в шалаш спать. Кирилл сделал несколько кругов по поляне, прикидывая, чем бы ему заняться. Ничего не придумал, зато почувствовал, что хочет пить — просто ужасно хочет! Он наломал веток, раздул костёр и пристроил над ним котёл, набитый снегом. Снег таял мучительно медленно, а Кирилл подсыпал и подсыпал новый — уж очень мало воды получалось. Когда натопилось литра два, он дрожащими от нетерпения руками снял котёл с огня и стал пить через край, стараясь не пролить ни капли. Он выпил всё — не отрываясь. А потом испытал блаженное «чувство глубокого удовлетворения» — в буквальном смысле. Минут через пять Кирилл попытался встать и не смог. Тогда он принялся изучать и обдумывать своё состояние. Вывод оказался неутешительным: да он же просто пьян! Пьян в стельку, в сосиску, в усмерть — в общем, почти до потери самоидентификации. Действие местного зелья оказалось более многообразным и коварным, чем он мог предположить. Остатками гаснущего сознания учёный поставил перед собой задачу: забрать вон те шкуры, дойти до пустой нарты, постелить на неё одну шкуру, лечь и накрыться другой. Дальнейшего Кирилл не помнил, но, судя по условиям пробуждения, поставленную задачу он выполнил.

Рядом с его нартой разговаривали двое — не в полный голос, но и не слишком тихо:

— ...их сговорил. Мешкотно, конечно, да одному уж больно не с руки...

Голос был в общем-то знакомый, но Кирилл не сразу сообразил, кому он принадлежит. А когда сообразил, его прямо-таки подбросило с лежанки — Гаврила!

Второй голос принадлежал Мефодию. Звучал он мягко, с оттенками приторной сладости:

— Грехи наши тяжкие... Дверь-то хорошо подпёрли? Как бы кто... А то потом...

— Почто обижаешь, Мефодий Иваныч?! Дверь-та бревном привалили, а потом уж крышу запалили. Да хоть и не привали б — оне ж перепилися все, уснули, аки неживые. Как жар-то пошёл, почти и не кричали вовсе. Видать, от дыму во сне перемерли.

— Точно никто не ушёл?

— Да куды ж кто уйдёт-та, Мефодий?! Мы ж вкруг зимовья дозором ходили, покуда стены не догорели!

— Ладно! — кивнул служилый и повернулся в сторону: — Чо там, Кузьма?

Чуть дальше на снегу стояли сани — обычная самодельная нарта, одна из тех, с которыми чунишники ходили в свои маршруты. На ней высилась целая гора всякого барахла. Впрочем, часть вещей уже лежала рядом на снегу. Тут же топтались двое промышленников. Кирилл их узнал — они были из самых малоимущих и, соответственно, авторитетом среди артельщиков не пользовались, а были, как говорится, на побегушках. Сейчас они наблюдали, как Кузьма раскладывает по кучкам соболиные шкурки, которые достаёт из мешка. В этот момент он как раз закончил свои манипуляции:

— Слышь, Мефа, чой-то не то... Кирюха сказывал, что оне одиннацать сороков взяли и шешнадцать. Мы у них один сорок да тридцать два сторговали. Шести штук не хватает, хучь убей — два раза счёл!

— Шесть? М-да-а... Думаш, заныкали?

— Может, заныкали, а может, Кирьян сбрехнул! А, Кирюха?

— Что я-то?! — Учёный сидел на нарте, тёр ладонями лицо и пытался осознать происходящее. Получалось плохо — слишком оно было кошмарным. — Я-то при чём?! Нашли крайнего! Я их что, считал, что ли?! За что купил, за то и продал!

— И то верно — какой с тя спрос... Слышь, Кузя, сочти ещё раз, а?

— Сочту, пожалуй!

— Кто заныкал-то, ведаешь? — вполголоса обратился Мефодий к Гавриле.

— Оне, кажись, все тута. Делить давай!

— Поделим, не ссы. Две доли, как сговорились — тебе половина, и нам стока ж.

— Э, Мефодий, нас же трое! — запротестовал промышленник.

— Знать не знаю! — отрезал служилый. — С тобой одним сговаривались! Этих ты сам взял — вот и делись!

— Не по правде это! Бога побойся, Мефодий! Иль на тебе креста нет?! Давай на четыре доли!

— Что-о-о?!

— Ну, на пять... — Гаврила, кажется, оробел от собственной наглости. — Нам по доле и вам — по одной... Коли не так, оне ж меня со свету сживут! А у меня изба целовальнику заложена... Детишки мал-мала...

— Да-а, — покачал головой Мефодий. — Мало, видать, тебя артельщики били. Да совесть-таки отбили — если была, конешно.

— Давай на пять, а?

— Ты вот чо, Гаврила... — Мефодий совсем понизил голос. — Ты вот чо: делиться с подельниками не желаешь, да? Не делись!

— Да как же?!.

— А вот так! — Мефодий подал промышленнику нож — рукояткой вперёд. Тот потянулся было взять, но оробел и опустил руку. Служилый его подбодрил: — Бери, не бойся — десять чёрных всего!

Кирилл смотрел и слушал всё это в каком-то душевном ступоре. Было совершенно ясно, почему данный разговор происходит в его присутствии — Мефодию нужен независимый свидетель для Кузьмы. «Зачем он даёт ему нож? У Гаврилы свой висит на поясе... Да, висит, но это — нож „промышленный”! У охотников он является вторым по сакральности предметом после нательного креста. С ним связано множество обрядов „охотничьей магии” и, соответственно, табу. Промысловый нож нельзя украсть или отобрать насильно у кого-то, им нельзя резать „дрожжевой” хлеб, его нельзя мыть — только протирать, а ещё... А ещё его нельзя пачкать человеческой кровью — даже своей собственной. Гавриле предлагают чужой нож, которым можно всё...»

— Креста на тебе нет... — оторопело пробормотал Гаврила. Он как-то воровато глянул по сторонам, утёр нос рукавом и вдруг твёрдо сказал:

— Пять!

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Мефодий и как бы собрался убрать товар с глаз долой. — Делись с подельниками, коли такой добрый! Восемь...

— Погодь, Мефодий, погодь! Нельзя ж так — не по-хрестьянски... Ну, эта... Шесть и... И лису дам!

— Сиводушку?

— Ну...

— Семь и сиводушка — по рукам?

— Эх-ма, давай!

Нож исчез в рукаве промышленника. Мефодий вздохнул, почесался и дал совет:

— Не медли — раньше согрешишь, раньше и отмаливать начнёшь.

— Знамо дело... — побормотал Гаврила. — Чо тянуть-та.

Он повернулся и двинулся к гружёной нарте, возле которой его подельники наблюдали за очередным пересчётом добычи.

— Слышь, Илюха, — обратился он к одному из них, — ты почто мою постелю на снег кинул? Коли снял, так поклади обратно!

— Ничо ей не содеется, — буркнул Илья, но тем не менее нагнулся, чтобы поднять лежащий рядом тюк.

Движение тусклой полоски металла было коротким и точным — сверху вниз наискосок.

— Бля-я... — прохрипел промышленник и, как был, согнувшись, повалился на снег. — Су-ука-а...

Следующую сцену можно было бы назвать немой, если бы не хрипы и бульканье умирающего.

Впрочем, длилось всё это очень недолго — тело дёрнулось в последний раз и застыло. Кузьма и Мефодий синхронно перекрестились — судя по всему, машинально. Гаврила застыл с окровавленным ножом в руке. Второй промышленник неотрывно смотрел на труп и вдруг шагнул к нему, упал на колени:

— Илюха! Брательник!! Илюха... Чо ты... Чо ты... Чо оне с то...

— A-а, бля!! — в каком-то экстазе взревел Гаврила и взмахнул рукой с ножом.

Он тут же отпрыгнул назад, бросил в снег оружие и принялся быстро-быстро креститься — той же самой рукой:

— Господи... Свят... Прости и помилуй мя... Да святится имя... Гос-споди!..

Кузьма ещё раз перекрестился, как-то оценивающе посмотрел на трупы, потом на убийцу, сморкнулся, зажав ноздрю пальцем, и стал рыться в барахле, лежащем на нарте. Довольно быстро он вытянул оттуда длинный предмет, в котором легко было узнать мавчувенский колчан. Из него торчали оперённые древки трёх стрел.

— Эка, — озадачился бывший кат. — И куды подевали? Всего три и осталось!

Две стрелы он вытащил и подошёл с ними к Гавриле:

— Прими-ка, да пометь убиенных. Молиться апосля будешь!

Несколько секунд убийца непонимающе смотрел на служилого, потом что-то сообразил и взял стрелы. Проткнуть одежду, кожу и мясо оказалось непросто — древко проскальзывало в ладони. Поэтому второму покойнику стрелу он воткнул в шею. Сделав дело, он повернулся к Кузьме и встал, отрешённо глядя куда-то в пространство.

— Ладно справил! — одобрил бывший кат. Он продолжал говорить, размахивая оставшейся стрелой как указкой: — Оно, конечно, видать, что уж мёртвых кололи, ну да ничо: коли найдут, поди уж и не разобрать будет. Зверушки-та набегут, солнышко-та пригреет... Вон он — глаз-то Божий — зрит на нас!

Кузьма указал вверх и сам туда посмотрел. Гаврила последовал его примеру — приподнял голову.

Движение было коротким и точным — почти неуловимым. Похоже, Кузьма проткнул ему сонную артерию. Смерть, конечно, наступила не мгновенно, но очень быстро.

«Та-а-ак, — как бы «на автомате» соображал Кирилл. — Свидетелей осталось только двое: я и Ивашка. Интересно, нас прямо сейчас прикончат? Но ведь я буду сопротивляться — они должны были это предвидеть, не могли не предвидеть! Подлость, наверное, какую-нибудь заготовили?»

Между тем служилые занялись странным делом, и учёный не сразу понял смысл их манипуляций. «Хотят создать впечатление, что промышленники убиты мавчувенами из луков. А ножевые раны — это, значит, их якобы добивали. Трупы если и найдут, то не скоро, они разложатся, их обглодают звери, а профессиональных судмедэкспертов здесь нет, так что, наверное, прокатит. Оставлять стрелы в телах нельзя — „иноземцы” имеют привычку извлекать их из своих жертв. Но может остаться наконечник — костяная втулка со вставленным в неё острым кремнёвым сколком или хотя бы сам сколок. По ним в большинстве случаев знаток сможет определить, чья была стрела и даже кем изготовлена. Вот они и стараются — чтобы, значит, древки повытаскивать, а наконечники оставить. Грамотные, блин...»

Дело было сделано, и Кузьма сказал, обращаясь главным образом к Кириллу:

— Сбираться надо, однако. Засиделись мы тута! Шевелись, Кирюха, — с похмелы оно во благо!

— Чтобы, значит, тебе меня удобней кончать было, да?

— От дурак-та! — засмеялся Мефодий. Кузьма тоже улыбнулся чужой наивности:

— Ну, почто, скажи на милость, нам тя кончать? Доли ты не просишь, оговорить нас не сможешь.

— Это почему же?!

— Ты ж сам душегуб и убивец, потому веры тебе не будет, а подтвердить твои сказки некому — Ивашка не в счёт. Пособи лучше вещички собрать — трогаться надо.

Остаток дня они провели в дороге. А к вечеру дня следующего увидели вдали верхушки шатров мавчувенского стойбища. Как объяснили Кириллу, до острога осталось всего ничего, здесь предстоит расстаться с Ивашкой и оленями, а дальше двигаться на собаках. Две упряжных своры действительно отдыхали на привязи в стороне от стойбища — на них-то служивые сюда и приехали.

Гостей принимали с раболепием, граничащим с непристойностью. Кажется, потребуй они вылизать собственные ноги или задницы, хозяева немедля этим занялись бы. На ночь «для сугреву» гостям предложили на выбор с полдюжины женщин и девушек. Кирилл отказался, чем немало огорчил хозяев и дал повод служилым поупражняться в остроумии относительно состояния его мужского хозяйства после перенесённых побоев. Зачуханный и забитый Ивашка среди своих держался королём — покрикивал, раздавал пинки и оплеухи, к месту и не к месту вставлял в свою речь русские слова. Похоже, сородичи, включая престарелых, воспринимали это как должное.

Утром груз был переложен на собачьи нарты, которые немного отличались по конструкции от оленьих. Никаких расчётов за аренду транспортных средств, за эксплуатацию и поедание оленей служилые, конечно, не производили, трогательного прощанья тоже устраивать не стали — загрузились, запрягли, сели и поехали.

На первой остановке для отдыха и кормёжки собак путники решили «побаловаться» табачком. Мефодий отправился к нарте Кузьмы, на которую была уложена большая часть груза. Он начал было что-то доставать и вдруг замер:

— Кузьма... Ты зачем мешок развязывал?

— Какой?

— Такой! С рухлядью!

— Что-о-о?!

Как вскоре выяснилось, мешок с соболиными шкурками вроде бы не похудел, но узел на горловине... В общем, даже Кириллу было понятно, что такие узлы русские вяжут редко, а «иноземцы» — сплошь и рядом.

Ремень с горловины был сорван заскорузлыми пальцами. Содержимое вытряхнуто на снег. Последовавшую за этим сцену действительно можно было бы назвать «немой»: в мешке содержались обрывки летней покрышки шатра, обрезки оленьих шкур, засаленный детский комбинезон, рваный меховой сапог, стоптанные травяные стельки и так далее. В общем, мусор...

Не прошло и пяти минут, как упряжки уже мчались в обратную сторону. Собак каюры не жалели.

Скорое возвращение гостей, вероятно, не было для жителей стойбища неожиданным — их встречали на свежем воздухе в полном, наверное, составе. Люди стояли плотной толпой и впереди, конечно, Ивашка. Мужчины держали в руках копья — наконечниками вверх.

Упряжки подъехали почти вплотную. Кузьма соскочил первым и, рыча что-то матерное, схватил за грудки Ивашку. Точнее, хотел схватить — в последний момент мавчувен вывернулся, отскочил назад и заверещал:

— Чо нада?! Чо нада?! Башка ясак платить! Башка олень давать! Русский царь Башка друг! Перуцки каптан Башка друг! Чо нада?!

— Рухлядь где? — прорычал Кузьма. — Отдай соболей, сволочь!

— Соболь?! Какой соболь? Мой люди соболь давать! Приказчик острог бумага писать! Этот зима ясак долг нет!

— Где НАШИ соболя?!

— Твой соболь у ты есть!

— Что-о?! Где?! Ну, показывай, с-сука!

Кузьма сделал как бы приглашающий жест в сторону своей нарты. Ивашка и прочая публика за ним следом двинулись к транспортному средству. Русских боязливо сторонились, но тем не менее все они оказались отделены друг от друга двумя-тремя мавчувенами — в основном почему-то мужчинами. Кирилл оказался почти в эпицентре, но решил пока ничего не предпринимать — ему было даже интересно.

Ивашка подошёл и безошибочно выхватил из поклажи мешок со шкурками — теми, которые служилые выторговали у промышленников за самогон и мясо.

— Соболь — вот! Кричать надо нет! Люди ругать надо нет!

— Не про то тебя спрашивают, гад! — вступил Мефодий. Он откашлялся и заревел, наливаясь дурной кровью ярости: — ГДЕ-Е НА-ШИ-И СО-О-БО-ОЛЯ-Я?!

Толпа отхлынула в стороны, все косились на предводителя. Ивашка в грязь лицом не ударил и заголосил не менее эмоционально:

— Твой соболь у ты есть! Ты промышленник торговать, вино давать — шкурка брать! Шкурка мешок лежать, мешок нарта лежать — чо от люди нада?!

— Остальные где, падаль?!

— Какой-такой стальные? Ты охота ходить нет, зверь ловить нет! Стальные быть от где? Торговать соболь есть! Ловить соболь нет!

— Отдай пушнину, а то хуже будет! Ведь по кочкам всё разнесём!

— Башка чужой брать нет! Ты брать? Ты? Ты русский соболь брать? — тыкал он рукой в толпу. — Моя люди брать нет!

— Сучий выблядок, последний раз спрашиваю: добром отдашь или нет?

Увлёкшись созерцанием главных действующих лиц, Кирилл даже и не заметил, что толпа как бы окружила их. Дети и женщины оказались где-то сзади, а впереди в основном мужчины, причём копья их смотрели уже не вертикально в небо, а как-то наискосок. Всё это, вероятно, и придало смелости предводителю стойбища:

— Плохой слова говорить надо нет! Кричать надо нет! Мой люди давать всё! Мой люди брать чужой шкурка нет! Ты я верить нет, да? Тогда я ехать! Тогда все моя люди ехать русский начальник! Вместе все острог ехать! Все люди Перуцкий каптан говорить: соболь Кузьма Мефодий брать нет! Мы олень ловить сейчас сразу! Ехать острог все сейчас!

«Блеск! — оценил Кирилл тактический ход туземца. — Вот уж в чём мои „друзья” заинтересованы меньше всего, так это в том, чтобы в острог завалилась толпа ясачных мавчувенов и начала требовать справедливости. Толмачи там, наверное, найдутся. При любом раскладе Мефодию с Кузьмой мало не покажется. Мавчувены могут признаться, что украли соболей, а могут пойти в „отказ“ — в любом случае придётся объяснять, откуда взялось такое богатство. Даже если на служилых не „повесят“ гибель артели промышленников, им вломят за нелегальную торговлю спиртным! И в любом случае будет следствие — скорее всего, с пытками. Будь свидетелей один-два, дело, наверное, можно было бы спустить на тормозах, но если толпа... Даже если сам Петруцкий грудью встанет на защиту своих прихлебателей! Нет, ну каков Ивашка?!»

Усталые собаки едва переставляли лапы. На удары хлыстом они огрызались и норовили свернуть с колеи в снег, то и дело заступали свои потяги. В общем, на ночёвку пришлось остановиться, едва верхушки шатров скрылись из виду. Кирилл сознавал, что рискует жизнью, но удержаться не мог и сказал:

— Видать, тут святых отродясь не бывало. Тут, наверное, лишь чёрт рогатый бродил да поплёвывал. Тут, похоже, одни козлища да волки водятся — рогами друг дружку пыряют да глотки рвут. Если не ты, тогда тебя — иначе не бывает. Правда?

Молчание было ему ответом.