Айдарский острог

Глава 16 СМУТА

Капитан Петруцкий напрасно торопился, напрасно ринулся в бой с малыми силами — таучинский воин Кирь не участвовал в угоне казённого стада. Капитанская жена Марфа тоже об этом не знала. Воин Кирь в это время вёл вполне мирный образ жизни — шарахался по острогу и возле него. А дела в крепости творились странные.

В лесу, сильно прореженном вырубками, обосновалось множество мавчувенов — как собачных, так и оленных. Некоторые прибыли с низовьев вместе с семьями и запасами продовольствия — они искали защиты от таучинов. Из тех же мест прибыли и оленные, точнее, бывшие оленные, оставшиеся без своих стад и, соответственно, без средств к существованию. Те и другие много лет исправно платили ясак, в крепости содержались их родственники в качестве заложников-аманатов. Жизнь под рукой русского царя сделалась для них как бы привычной, но этот строй вдруг дал трещину. Та абсолютная сила, которой они когда-то покорились, вдруг оказалась вовсе не абсолютной — ходили упорные слухи, что таучины русских бьют. И бьют тех, кто с ними дружит. Таучинам теперь помогают более сильные демоны, чем русским.

К беженцам добавились и те, кто ожидал здесь возвращения своих родственников (и имущества), мобилизованных для похода. Вообще-то все знали, что упряжки и оленей русские, как обычно, обратно не отдадут, но теперь кто-то пустил слух, что надо дождаться и попросить, тогда, может, и вернут...

Затеряться среди всех этих людей было легко, особенно владея двумя языками. Кирилл так и сделал, по мере надобности выдавая себя за мавчувена, за русского или за метиса-полукровку. В друзья к нему никто не набивался, но и отторжения не было, так что можно было смотреть, слушать и задавать вопросы. В целом обстановка за стенами острога была напряжённая, насыщенная недовольством и зреющим, как нарыв, протестом против русских — а чо они?!

В остроге тоже оказалось не спокойно. Кирилл ходил, слушал и выпивал, если угощали — случалось это теперь часто. Казаки на то и казаки, чтобы быть недовольными службой — это их нормальное состояние. Просто Петруцкий, со своими армейскими замашками, недовольства вызвал чуть больше обычного. Наметилась как бы партия, этакая бесформенная группа особо недовольных — в основном из «старослужащих», — чей устоявшийся жизненный уклад был порушен новой властью. У людей был свой мелкий «бизнес», относительная свобода и выпивка. Всего этого их лишили, дав в замен кучу новых, точнее, старых забытых обязанностей. Впрочем, всё это был как бы фон. Основная народная претензия была к тому, что при Петруцком спиртное стало непомерно дорогим: капитан, безусловно, «наваривается» на людских бедах, не зря же делает жене такие подарки! Яркий тому пример и доказательство, данное в ощущениях: стоило начальству покинуть крепость, как сразу всё появилось, причём по божеским ценам! От всего этого оставшийся в остроге личный состав раскалялся буквально не по дням, а по часам: трезвых становилось всё меньше, а слухов всё больше. Некоторые умники договаривались до того, что запас казённого вина вовсе не таучины отбили, а был он утаён Петруцким. Кое-кто даже видел винные бочки с обольской печатью. А ведь это — наше! То, что нам положено на законных основаниях! Мы за порядок и дисциплину, но наше — отдай! Мы тут кровь за государя проливаем, голодаем и холодаем, а нас радости последней лишают?!

Народ собирался кучками, обсуждал и возмущался — сначала тихо, а потом всё громче и громче. В этот процесс втягивались и нарядники — те же служилые, поставленные охранять порядок и речи подобные пресекать. Правда, в самом начале кое-кого повязали и в казёнку кинули, но в следующий раз при попытке ареста возникла драка, и задержанных отбили приятели. Идти против «мира» никому не хотелось, так что задержанных ранее тоже отпустили — от греха. Установлению порядка это не способствовало — возникла иллюзия безнаказанности. Казаки потребовали отпустить задержанных и по делу о тайной винокурне — за что страдают невинные?! Невинные оказались на свободе и принялись во всеуслышание живописать перенесённые муки. Никто не мыслит жизни без батогов — бить, безусловно, нас надо, но за дело! А тут — выпил человек для сугреву чарку, так с него и шкуру долой?!

Кирилл смотрел на всё это и не переставал удивляться: за каких-то три дня остатки гарнизона самовзвинтились почти до состояния бунта. Причём никаких конкретных целей, никаких задач не было и в помине. Общий лозунг можно было сформулировать примерно так: «Дайте людям жить по-человечески!» Подавленная агрессия, накопленная злоба — этого добра в душах людских к весне набирается много — рвались на волю. По-видимому, барьеры размокли, и в общей злобе на начальство люди стали добрее друг к другу: охотно делились информацией, рассказывали, где наливают и почём. А наливать стали почти на каждом углу — и всё в долг! Дело дошло до того, что Кирилла — человека постороннего — пару раз втягивали прямо на улице в обсуждение вопроса о том, что Петруцкого с ближними по возвращении надо посадить в казёнку, устроить казачий круг, выбрать приказчика, учинить следствие о злодеяниях и обо всём отписать государю. Вроде бы на Лопатке служилые так однажды и сделали. И зажили по-человечески! И ничего им за это не было!! В том смысле, что казнили потом не всех...

Бродя по булькающему, а потом и бурлящему острогу Кирилл периодически натыкался то на Кузьму, то на Мефодия. Они никогда не появлялись вместе, не толкали речей на углах, не качали права и ни к чему не призывали. Ну, разве что тихо напоминали собравшимся, что кругом глаза и уши Петруцкого. Обычно после таких напоминаний народ начинал кого-нибудь бить.

И всё это — на морозе. Острог находился в низине, ветра тут не было, но температура держалась низкая. По прикидкам Кирилла, получалось около минус тридцати по Цельсию. Он и сам, будучи трезвым, пару раз чуть не поморозился во время своих блужданий, а уж каково приходилось на улице пьяным... Или тем, кто стоял в таком виде на посту... Впрочем, в связи с морозом постовым на стенах разрешили жечь костры. Не на настиле, конечно, а на земле рядом — подальше от пушек и строений. Наверное, имелось в виду, что служилые будут периодически бегать к огню отогревать носы и пальцы. Что уж там они отогревали, осталось неясным, но был нарушен запрет на открытый огонь внутри острожных стен. Уже через день костры пылали здесь и там, вокруг толпился поддатый возбуждённый народ. В одном месте попытались растащить чью-то поленницу, возникла драка. На первый раз всё обошлось несколькими выбитыми зубами, но, как говорится, лиха беда начало.

Между делом Кирилл отметил, что у людей появился интерес к ворвани — или как этот продукт называется? В общем, к топлёному жиру морского зверя. Раньше его использовали для освещения, а теперь стали растаскивать мёрзлые комки почём зря — кидали в костры, чтоб не возиться с растопкой, чтобы жечь любое сырьё.

Кирилл ни в чём не участвовал, ни на что не влиял — просто смотрел. А ночевать он приходил в свой лагерь за стенами, где не было ничего, кроме бесформенного сооружения из шестов и старых шкур. В глубине этой конструкции было изолированное от внешнего мира пространство объёмом 3-4 кубометра. Там быстро становилось тепло от крохотного светильника и дыхания двух людей — сурового воина Киря и девочки Инью. Кирилл не боялся оставлять её одну: имущество даже для русских ценности не представляло, а мавчувены не могли обидеть девочку с таким лицом — оно вызывало у них «мистический» страх.

В тот вечер ничего особенного не происходило. Может быть, чуть отчаяннее шли дебаты на «майдане», может, чуть пьянее обычного была публика.

В морозном воздухе витала агрессия — вот-вот готова была вспыхнуть драка. Кирилл отметил, что обозначилось некое противостояние: десяток-полтора служилых, хранящих верность администрации, и все остальные, включая местных промышленников. Первые представляли собой некое подобие дворни, были активно задействованы в охране казённого имущества и исполняли полицейские функции. Они успели сильно насолить всем остальным, так что теперь им приходилось держаться кучкой в ожидании возвращения начальства. Эти ребята, прозванные «петруцниками», держали оборону казённой избы и амбаров. На открытый штурм или погром толпа не решалась — за спинами охраны незримо витал призрак капитана: вот приедет барин, барин нас рассудит! Другими словами: Петруцкий вернётся, всех перепорет, жалованья лишит и начальству отпишет!

Притопывая ногами, Кирилл слушал очередного оратора и думал, что надо было в меховые сапоги вложить третьи травяные стельки. Что это, пожалуй, максимум возможного — если сегодня ничего не произойдёт, то завтра накал страстей пойдёт на убыль. А происходить, кажется, ничего не собирается, так что можно идти спать, поскольку путь неблизкий. Учёный представил, как заберётся в полог, как, свернувшись тёплым клубочком, у него под боком будет тихо посапывать Инью, и повернулся, чтобы уходить. Однако стоявший чуть сзади служилый не посторонился, чтобы освободить ему дорогу. Кирилл ткнулся в чужое твёрдое плечо и, прежде чем ругнуться, глянул в лицо обидчику: заиндевелая борода, усы с сосульками под носом, спокойный, чуть насмешливый взгляд — Кузьма.

— Почто толкаешься?

— А почто стоишь? — в меру агрессивно отреагировал учёный. — Задница примёрзла?

— Покеда нет, — качнул головой бандит. — Однако ж скоро начнёт.

— Ну, так шевелись — винца хлебни!

— Думать, пора? — прищурился бывший кат.

— А я почём знаю? — равнодушно пожал плечами Кирилл. — Может, помянуть уж надо воинство православное...

— ...от руки нечестивой павшее? — догадался собеседник.

— С заступником нашим, верным слугой государевым во главе... — как бы сокрушённо качнул головой учёный.

— Иван Дмитричу вечная память! — скорбно вздохнул Кузьма и перекрестился. — Пойду помяну, однако...

Он действительно ушёл — как бы растворился в толпе. В прощальном его взгляде никакой скорби, конечно, не было, а был... Ну, да: яростный, мрачновеселый азарт игрока «по-крупному».

Смысл этого короткого разговора обоим собеседникам был совершенно ясен. Кузьма сообщил, что всё происходящее — его (их) рук дело, что о присутствии здесь Кирилла он знает. Учёный как бы ответил, что всё это ему и так ясно — он и не сомневался. Затем следовал намёк на вопрос: не располагает ли Кирилл информацией? Не больно-то она нам и нужна, но всё-таки? На что учёный ответил, что, дескать, может, и располагаю, но не твоё это свинячье дело — обязательств друг перед другом у нас нет. Если считаешь, что ситуация назрела, так действуй! Ну а не хочешь, не действуй — я тут ни при чём. Финальный взгляд означал понимание и приятие всего «вышесказанного», а также обещание «Щас спою!». Кириллу не до конца остался понятным только сам факт этого «разговора» — зачем он Кузьме понадобился? Уж не хочет ли этот бандюган сделать его подельником — если не формально, то морально? Или, может, просто из озорства? Всякие там отморозки обычно нуждаются в ценителях своей «удали молодецкой»...

Осмыслив всё это, Кирилл решил помёрзнуть ещё немного — минут пятнадцать-двадцать. Часов у него, конечно, не было, но пальцы на ногах он ещё чувствовал — по ним и ориентировался. Вскоре откуда-то сбоку — со стороны ворот — раздались крики. Слушать рассказ пьяного оратора о былых вольностях народ перестал и пришёл в движение. Учёный подался в сторону, чтоб не стоптали, и малое время спустя присоединился к той части публики, которая всех спрашивала, что случилось. Никто, однако, внятно ответить на этот вопрос не мог, но все сходились на том, что настал конец света и всем теперь хана. В процессе «броуновского» движения Кирилл оказался в первых рядах новообразованного «круга». В его центр вывалился пьянющий мужичок с фингалом под глазом и в рваной кухлянке, перемазанной чем-то бурым. На поясе у него болтались пустые ножны не то от палаша, не то от сабли.

— Побили!! — орал мужик. — Всех смертью побили!!! Таучины проклятые! Нехристи поганые! Всех как есть побили! Один я и вырвался! Ратуйте, православные: копьями изранили, каменьем побили!

Толпа отреагировала рёвом, в котором равномерно перемешались два утверждения: «Брехня!» и «Туда и дорога!». Ну и, конечно, загуляла фамилия Петруцкий.

А мужик надрывался:

— Капитана нашего!!. Геройски!!. Перду... Тьфу, бля, Петруцкого!! В клочки порвали!! Нехристи поганые! В глаз стрелой! Его бля... Его бла-арродие... Как Егор-рий Победоносец!!. Копьём колол! Саблей р-рубил!! Навалилась сила неисчислимая! Руки оторвали! Ноги оторвали!! На костре жарили!! Голову отрезали!! Своё мясо жрать заставили!!

Кирилл подумал, что, наверное, так и должен выглядеть настоящий, а не легендарный вестник беды — очумелый, окровавленный, хвативший ковш сивухи, которая сразу ему по мозгам и вдарила.

Дальше начался маразм, из которого Кирилл предпочёл выбраться в сторонку. В полутьме, в узких проходах между бревенчатых стен метались люди. Откуда-то появились ещё и бабы — визжащие и кричащие. Морозная дымка перемешалась с паром от дыхания, дымом костров и домашних очагов, который не хотел подниматься вверх, а стелился понизу. Народ, похоже, желал вооружиться, хотя о непосредственной опасности речь вроде бы и не шла. Фигурировало слово «вино», которое нужно, чтобы бодяжить жир для факелов. Факелы действительно замелькали — то здесь, то там. Потом доминирующим стало слово «петруцники», от которых как бы всё зло. В общем мельтешении наметилась некая направленность — к центральной площади. Оттуда прозвучало два-три выстрела, которые сменились рёвом толпы.

Кириллу надоело уворачиваться от бегущих куда-то вооружённых и безоружных людей, и он решил уединиться. Рядом оказалось какое-то строение без окон, с маленькой, наглухо закрытой дверью. Присыпанная снегом крыша производила хорошее впечатление, и учёный без особых акробатических трюков забрался на скат, а потом дополз и до конька. Обзор сверху был довольно ограниченным, но можно было понять, что в центре — возле казённых зданий — идёт не то бой, не то драка. Сидеть на коньке было крайне неудобно, но события разворачивались довольно быстро, и учёный решил потерпеть. Защитники законной власти и казённого имущества, вероятно, устроили вылазку или решили пробиться на волю — центр человеческой активности начал смещаться от «майдана» к воротам. Похоже, «петруцники» наружу вырваться не желали, а заняли оборону во вратной башне. Вокруг неё — на земле и на настиле — началась беготня с факелами. «Добром дело не кончится, — подумал Кирилл. — С этих светильников капает горящий жир — со страшной силой».

Конечно же, он не ошибся: пламя возникло прямо на боку башни и стремительно поползло... вниз. Из этого легко было сделать вывод, что с настила кто-то плеснул на брёвна горючкой — факельной жидкостью. Высушенная морозом древесина откликнулась охотно и быстро. Особого ажиотажа, однако, начинающийся пожар не вызвал — центр активности вновь сместился на «майдан». «Ну, да, — усмехнулся Кирилл, — народ добрался до казённых винных погребов. Если я что-нибудь понимаю в колбасных обрезках, то и там скоро должно загореться. Руки, однако, занемели — пора слезать...» Тем не менее он задержался на крыше, пока не увидел пламя среди казённых амбаров.

Кирилл съехал на землю и некоторое время разминал члены, прихваченные морозом. Потом он отправился искать место, где можно забраться на пристенный настил. Лестницу он нашёл, но не обнаружил рядом никаких часовых — у служилых, вероятно, нашлись дела поважнее. Находиться на «свежем воздухе» становилось уже не только дискомфортно, но и опасно, однако учёный решил всё-таки прогуляться вдоль стены. Он беспрепятственно добрел до угловой «башни», где была установлена одна из пушек, обращённых «к лесу», то есть в сторону берега. Ему и здесь никто не препятствовал — орудийного расчёта на месте не оказалось. Впрочем, часовой всё-таки имелся — спал, скрючившись и привалившись спиной к брёвнам частокола. Учёный хотел уже уносить ноги, но эта груда оленьего меха, из которой торчал ствол фузеи, вела себя как-то уж очень мирно — даже не храпела. Кирилл решился на исследование. Результат его был таков: служилый уже не спит. В том смысле, что он уже труп. Даже при отсутствии дыхания у «потерпевшего», запах сивухи ощущался на расстоянии в полтора-два метра.

— Вон тебе куда надо было, — кивнул Кирилл на полыхающие строения. — Там сейчас тепло. Интересно, церковь загорится или нет?

Учёный выбрал самое низкое место, самый глубокий сугроб внизу и спрыгнул со стены наружу. Найти свою стоянку при такой подсветке было нетрудно, но его несколько раз останавливали мавчучены, расположившиеся в лесу неподалёку от стены. Никто из них, конечно, не спал, всем было страшно и очень хотелось узнать, что там происходит у русских.

На своей стоянке Кирилл отругал Инью за то, что она ждала его не в пологе, а на морозе, наспех перекусил и, избавившись от одежды, начал оттаивать. В тепле мысли побежали быстрее. Учёный не сомневался, что весь этот кипеж в остроге затеян с одной целью — под шумок хапнуть ясачную казну. Однако бунт и пожар всё-таки прикрытие недостаточное — взять-то пушнину можно, а вот как с ней смотаться, не оставляя «хвостов»? Основная часть гарнизона рано или поздно вернётся в острог, порядок будет восстановлен, начнётся следствие и, соответственно, розыск. А спрятаться на здешних просторах трудно. Или у злодеев что-то ещё есть в запасе?

Додумать эту мысль Кирилл не смог, поскольку уснул. Проснулся он от головной боли и криков. Голова болела из-за того, что весь кислород в пологе кончился — осталась одна углекислота. А кричали снаружи — мавчувены. Инью рядом не было, но, пока Кирилл ощупью одевался, она сунула голову в полог — сразу потянуло морозом и свежестью.

— Кирь, таучины идут! Все бегут...

— Н-да? И куда бегут?

— Не знаю... Они тоже, по-моему, не знают...

— Р-разберёмся! — заверил учёный, хотя вовсе не был в этом уверен.

Мороз снаружи, кажется, только усилился — даже справить малую нужду было трудно. По снегу между кустов — здесь и там — бегали олени, люди и собаки. Они ловили друг друга. Собаки гоняли оленей, люди пытались ловить тех и других, кричали и даже дрались. Судя по всему, в момент возникновения паники на свободе оказалась чья-то упряжная свора, а может, и не одна. Псы, естественно, кинулись на соседнюю стоянку, вокруг которой паслись олени. Остальным собакам, сидящим на привязи, тоже захотелось добычи и воли, они принялись рваться. Всё это было очень кстати, поскольку люди лихорадочно сворачивали палатки и полога, грузили вещи на сани.

Кое-где уже виднелись гружёные нарты, которые тянули животные или люди. Кирилл, притворившись испуганным мавчувеном, кинулся сначала к одному семейству, потом к другому, к третьему:

— Вы куда?! Где таучины?!

Ответы были примерно одинаковы:

— Таучины там, там и там (то есть везде), а мы — к русским в деревянное стойбище!

— Ну, конечно, — бурчал Кирилл, продираясь сквозь кусты на бугор, — со всех сторон окружили, гады! Деваться некуда, кроме как в крепость! А там вас ждут не дождутся...

Картина, открывшаяся с этой хилой возвышенности, заставила позабыть о юморе — даже мрачном. Острог, конечно, никуда не делся, но на месте ворот и вратной башни красовался довольно широкий пролом, который, кажется, уже не дымился. Зато дымилось что-то внутри острога — в двух или трёх местах. А вся окрестность, насколько хватало глаз, шевелилась — медленно двигалась, стягиваясь к дыре на месте ворот. Ясачная публика надеялась на защиту...

«Вот это да-а! Вот это коллизия! Будь в крепости нормальный гарнизон и твёрдая власть, ситуацию можно было бы „расшить“. А сейчас? Не пустить эту толпу внутрь можно только силой оружия, но его придётся применять как бы против „своих”. Отдать такую команду некому, и, значит, несколько сотен ясачных окажутся в остроге... После такого нашествия уж точно никто никаких концов не найдёт! Главное, непонятно, что тут организовано — срежессировано, — а что получилось само. Во всяком случае, двум авантюристам организовать такое явно не по силам. Хотя что тут организовывать-то?! В общем, для полного счастья не хватает только, чтобы действительно нагрянули таучины!»

К середине дня из острога уже слышались выстрелы. По дымам в небе Кирилл насчитал как минимум четыре крупных пожара. Он добрался до ворот — гарь частично была разобрана, чтоб освободить дорогу, никакой охраны не было и в помине. А внутри... Кирилл пробыл «на территории» меньше часа и счёл за благо унести ноги — кажется, там все дрались со всеми. Разрозненные группы русских пытались вытеснить толпы туземцев из проходов между домами на площадь и дальше к выходу. Мавчувены не столько нападали, сколько защищались. Оружия у них было мало, но уходить они отчаянно не хотели. Кроме того, в этой свалке они передрались между собой, поскольку многие принадлежали к враждующим кланам.

Плюс ко всему массированной атаке подверглись жилые помещения. Казачьи жёны, наложницы и служанки были сплошь мавчувенками и, даже будучи крещёными, не могли понять, почему в жилище нельзя пускать родню, которой на улице холодно и страшно. Это был, по сути, удар в спину — какая уж служилым служба, если дома такое творится?! Результаты «квартирных» боёв были налицо — дома вспыхивали буквально один за другим. Оно и не мудрено — достаточно в свалке уронить на пол жировой светильник или бросить лучину в кучку растопки возле очага...

Кирилл выбрался наружу и ощутил себя измазанным флюидами страха, паники и обиды — хотелось просто отряхнуться. Он обернулся к крепости, не зная, пожелать ли добра или проклясть тех, кто внутри. Он так и не решил этот вопрос — какое-то препятствие возникло справа и снизу. Кирилл чуть не потерял равновесие:

— Что ты тут делаешь, Инью?!

— Я за тобой пошла... — пролепетала девочка.

— Никогда больше так не делай! Сказано сидеть дома, значит, сиди! И ещё... Никогда не хватай меня за одежду сзади! Никогда!! А если б ударил?

— Н-нет... Ты добрый...

— Может, и добрый, — сбавил тон бывший аспирант, — особенно когда сплю зубами к стенке!

— Кирь, Кирь, а они там все сгорят, да?

— Там — это где?

— Ну, в деревянном стойбище... Сгорят, да? И маленькие тоже?

— A-а... э-э-э...

Кирилл замолчал в смущении. Или в смятении: «Дома горят... А в них женщины и дети... Они-то в чём виновны?! М-м-м... Виновны?

Да, они виновны! Пришельцы убивают туземных мужчин, а женщины становятся „ясырками“. При этом никто их в цепях не держит, никто не бьёт кнутом! Просто „белые” завоеватели кажутся местным женщинам „элитными” самцами! Они им отдаются, они стонут под ними в оргазме, они гордятся друг перед другом мужским вниманием, они конкурируют за возможность переспать со служилым! Они зачинают от них детей! О, да, детей русские любят больше, чем своих баб! Нарожать казаку побольше спиногрызов, тогда он не прогонит, тогда он, может быть, даже женится! Пусть гибнет род и племя, пусть исчезнет родной народ вместе с его убогой культурой, а мы хотим быть „русскими”! А ведь могли бы...»

Впрочем, всё это Кирилл уже думал на бегу — обратно в острог. Учёного просто захлестнули, утопив разум, инстинкты и рефлексы — помочь, спасти, выручить! А таучинская девочка с изуродованным оспой лицом, спотыкаясь, бежала за ним. Бывший аспирант плохо понимал, что творил в следующие полчаса или час: помогал вытаскивать барахло из горящих домов, выгонял женщин, выносил орущих детей... Потом кто-то схватил его за рукав:

— Пособи, браток! Одному не с руки!

В глазах служилого было столько мольбы и надежды, что Кирилл кивнул и побежал вслед за ним. С соседней «улицы» доносился истошный женский крик: в хибаре под горящей крышей вся в крови и дерьме рожала женщина. Её нужно было срочно вынести, но на улице мороз, и она кричит... А полдюжины разнокалиберной малышни ей вторят на разные голоса, мечутся какие-то тётки...

И Кирилл помогал тащить роженицу, выволакивал за руки, за шкирки орущих детей, пытался их чем-то прикрыть на улице, но они расползались. И всё это в пару и в дыму, под ожогами то огня, то мороза. Горящей крыше пора было уже падать, когда Кирилл почувствовал, что кого-то не хватает, и опять кинулся внутрь. Он не ошибся: в углу хрипел и кашлял ещё один ребёнок — он задыхался от дыма. А хозяин возился в другом углу, отчаянно пытаясь что-то сделать. Кажется, он хотел что-то достать из-под настила, заменяющего пол, но поднимать слеги и тянуть мешок разом не получалось. Кирилл подхватил какую-то палку, сунул её между тонкими брёвнами и навалился:

— Быстрее давай — рухнет сейчас!

— Есть! — служилый вырвал-таки мешок из-под брёвен. — A-а, блядь!

Сверху посыпались горящие обломки — дым, огонь, треск, ничего не видно. В этом аду Кирилл добрался-таки до соседнего угла, ухватил мягкий живой комок и, закрыв капюшоном голову и лицо, ринулся к выходу.

На улице можно было дышать. Можно было погрузить обожжённые руки в снег. Или приложить этот снег к лицу...

Кирилл стоял на четвереньках, кашлял и плевался. Кроме прочего, отчаянно воняло палёной шерстью, и он подумал, что это, наверное, горит его кухлянка. Он лёг на грязный снег и несколько раз перекатился — туда и обратно. Вонять вроде бы перестало, и учёный поднялся на ноги.

Ребёнок, которого он вытащил последним, был мёртв — открытые неподвижные глаза, посиневшее, искажённое предсмертной мукой лицо. По этому лицу его гладила ладошкой Инью — она сидела рядом на корточках. Кирилл подошёл, и девочка подняла голову:

— На братика моего похож, правда?

Кирилл отвернулся, ничего не ответив. Рядом с грудой тряпок и шкур, рядом со стонущей женщиной, среди ползающих плачущих детей на снегу сидел служилый. Он доставал из мешка и складывал в стопки соболиные шкурки. Обернулся:

— Всё, кажись!! Одна лишь малость пригорела! — Лицо его с опалёнными бородой и усами лучилось неподдельным счастьем. Этого счастья было так много, что, наверное, хотелось им поделиться: — Я-то думал с концами! Уберёг Господь, слава тебе...

Кирилл молчал. Казак почувствовал отсутствие ответной реакции или, может быть, разглядел лицо Кирилла:

— Благодарствую, брат! Спаси тя Бог! На, на вот, возьми! — Он выхватил из стопки шкурку, но она оказалась, наверное, слишком добротной. Служилый торопливо положил её обратно и схватил другую — без хвоста и лап. — Возьми за труды! Спаси тя Бог, брат!

— Нет, не брат ты мне, — деревянными губами проговорил Кирилл и протянул руки. — Не брат!

— Сасынька! — истошно завопила женщина. — Ни нада!! Сасынька!!!

Дальнейшее уместилось, наверное, в секунду. В секунду, растянувшуюся на месяцы и годы. Кирилл узнал этого мужика — именно он насиловал девочку на таучинском стойбище, именно он сунул её руки в огонь — для забавы. Правда, в лице этого человека (?) не было решительно ничего приметного. Оно было абсолютно таким же, как у большинства служилых. Наверное, его можно было считать «типичным представителем» тех самых первопроходцев, которые шли в неизведанные дали в поисках «земли, свободной от насилия». Униженные и оскорблённые, они искали место под солнцем, где сами могли бы унижать и оскорблять. Или место, где можно урвать богатство, которое позволит унижать и оскорблять тех, кто унижал самого.

Трудно сказать, как оно было на самом деле: может быть, во взгляде бывшего аспиранта сконцентрировалась вся ненависть, вся боль, весь ужас последних лет. Служилый замер под этим взглядом, как хрестоматий кролик перед удавом. А может быть, всё произошло действительно за секунду. Впрочем, женщина — круглолицая раскосая мавчувенка — успела почувствовать что-то раньше:

— Сасынька!!

Кирилл отстранил протянутую ему шкурку и левой рукой прихватил служилого за шею сзади, а правой... Хруст шейных позвонков потонул в женском крике:

— Сасынька!!!

Учёный не стал смотреть, как она — полуголая — ползёт по снегу к дергающемуся телу. Он уходил не оглядываясь — умирать. Он уходил умирать и забирать с собой чужие ненавистные жизни. Ему хотелось сейчас одного — стереть собой, как тряпкой, пятно человеческой гнили и плесени с лица этого мира. Кирилл почти уже знал, что будет делать дальше...

Он заметил, что Инью бежит за ним. Сейчас Кириллу не было жалко никого — даже её. Тем не менее он остановился, пошарил за пазухой и достал кусочек бересты. В этом обрывке не было никакого смысла — просто растопка на всякий случай.

— Держи! — подал он кору девочке.

— Что это? Зачем?

— Не важно! Ты должна отнести это в лагерь. И положить в полог на моё спальное место. Поняла?

— Поняла...

— Тогда вперёд! Только смотри не потеряй! Сиди в пологе и охраняй эту штуку. Вернусь — проверю!

Он долго смотрел ей вслед — меховые сапоги были девочке велики, но она бежала изо всех сил. Повелитель дал задание, и она старалась — выполнять его приказы было главным делом её жизни.

По обгоревшим брёвнам вратной башни Кирилл взобрался на пристенный помост. Прошёл до сруба угловой башни. Здесь трое служилых, кряхтя и матюгаясь, возились с пушкой — то ли она заклинилась не в той позе, то ли просто примёрзла к настилу вместе с лафетом. Чуть в стороне шипела и плевалась искрами жаровня — подобие широкого железного ведра с ручкой, в которую продевалась палка для переноски. На новоприбывшего пушкари внимания не обратили, и Кирилл полез вверх — по брёвнам частокола на угол сруба под самую крышу. Это дало всего лишь пару метров дополнительной высоты, однако оказалось достаточным, чтобы обозреть окрестность.

Ветра по-прежнему не было, но воздух начал медленно двигаться — сверху вниз по долине Айдара. Дым от пожаров сносило в сторону, и было ясно, что горит или собирается гореть добрая половина острога — вся западная часть. На улицах бардак и свалка — пожары никто не тушит, они разрастаются. В районе, примыкающем к восточной части стены, горят только два или три дома — тут всё, как говорится, ещё впереди. Мысли учёного текли медленно и сразу застывали в формулах, не терпящих возражений: «Остаться без крыши над головой при таком морозе — верная смерть. Но острог выживет, если хоть часть строений уцелеет — вот здесь, вдоль забора. Значит, они не уцелеют!»

Что-то, однако, ворохнулось в душе Кирилла — что-то похожее на осознание греха, нарушения вековечного табу: «Жизнь и жильё, маленький комочек тёплого защищённого пространства — он ведь и у меня когда-то был?! Или не был? Наверное, в сознании каждого есть место, есть вакансия для „убежища“, как есть место для любви и для Бога. Однако потребность в чём-то ещё не означает, что оно существует реально. Моё Убежище, моя Любовь, моя Женщина променяла всё на поношенный офицерский мундир. У меня теперь НИЧЕГО нет. А вдруг никогда и не было?! — это самое ужасное. Что же я защищал там — в детстве — когда, укрывшись одеялом, от кого-то отстреливался? Господи, какие глупости!»

Кирилл привстал, вытянулся на скользких брёвнах, рискуя свалиться с пятиметровой высоты. Теперь он вглядывался в другую сторону — в заснеженные просторы леса и тундры. От белизны и мороза глаза заслезились, пришлось как следует проморгаться. И бывший учёный увидел то, что готов был увидеть, — длинную тонкую змейку, извивающуюся вдали. А потом поверх пейзажа возникло бурое жидкобородое лицо Чаяка.

— Друг, — прошептал Кирилл. — Нас с тобой только двое в этом мире. Демон Ньхутьяга не третий — он и есть мы. Здесь никто не уцелеет!

Учёный почти физически ощутил чужое (но не враждебное!) присутствие внутри себя — этакий округлый, плотный, уютно-тёплый комок сладострастной ярости. Он ощутил это и спрыгнул на настил — по-кошачьи мягко.

— Банник давай! — заорал ему в лицо служилый. — Чо стоишь, дурак?!

— Щас, — кивнул Кирилл, распуская ремешок на рукаве. Рукоять ножа привычно легла в ладонь. — Щас дам. На!

Хриплый булькающий стон был ему ответом.

Отогнув пальцы в меховом сапоге, Кирилл врезал ногой по корпусу второму пушкарю — как был согнувшись, казак повалился на бок.

— Ты што, с-сука... — зарычал было третий.

Узкое, бритвенной остроты лезвие легко прошло сквозь несколько слоёв шкур. Сбитый с ног пушкарь подняться не успел — Кирилл полоснул его ножом по лицу и спихнул с настила. А потом пнул ногой бочонок с порохом. Жаровня была рядом. Кругом валялись использованные и новые факелы — бери и поджигай!

Учёный собрал их в пучок — сколько смог удержать — и поджёг все сразу. А потом, широко размахнувшись, швырнул их сверху на груду дров, сваленную возле крайней избы. Пара штук долетела до цели, и шипящий огонь пополз в разные стороны. Одновременно с этим ударил колокол, здесь и там послышались крики: «Таучины!!»

Приближение врага было замечено. Оно лишь усилило толкотню и сумятицу. Однако на многих сигнал тревоги подействовал отрезвляюще: наметилось движение служилых и просто любопытных к стенам — на настил. А Кирилл выплеснул горящее сало на стену башни. И побежал прочь...

Народу на стене становилось всё больше. Учёный не выделялся одеждой и к тому же с виду был безоружен. Кругом кипели страсти, а Кирилл был внутренне спокоен — он знал, чего хочет и как этого добиться: «Всё, что может гореть, пусть горит, всё, что взрывается, должно быть взорвано, а каждый, на пути вставший, пусть умрёт — только и всего...»

Он действовал быстро, бесстрашно и нагло — на виду у всех. И эта наглость вызывала у свидетелей просто оторопь. Люди не успевали осознать, что враг не за стенами, а рядом — среди них. Кто-то запоздало опомнился и принялся орать: «Держи его! Держи урода!» Кирилл отделился от преследователя, отгородился чужими спинами и тоже заорал: «Держи длинного! Бей поджигателя!»

Он не должен был остаться в живых — просто по статистике. И тем не менее остался. Наверное, потому, что не берёгся. В конце концов его, мелькающего в толпе, всё-таки опознали как врага и взяли в клещи. Кирилл не испытал страха, он просто понял, что ничего больше сделать не сможет. Тогда он ударил кого-то по лицу, освобождая дорогу, и прыгнул через зубья частокола наружу.

Место оказалось не лучшим для таких трюков — слишком высоко. Однако учёному опять повезло. Внизу был прилизанный к брёвнам, утрамбованный ветром сугроб. Кирилл не успел сгруппироваться, упал как-то боком и в круговерти снега и боли куда-то покатился. Если по нему и стреляли, то выстрелов он не слышал.

Потом он очнулся и выбрался на поверхность. Сзади был частокол острога, а впереди на снегу темнели упряжки таучинов — они стояли на месте. Вероятно, воины рассматривали горящий острог и пытались понять, что же это значит. Кирилл вытряс снег из-под верхней одежды, вернул на место капюшон и побрёл к ним. Ноги проваливались в наст по колено, в груди и животе всё болело. Очень хотелось помочиться, но замёрзшие пальцы не гнулись, и развязать ремни на одежде не было никакой возможности.