Бабушка

XIII Весеннее половодье. Дети идут в школу.

Весна быстро вступала в свои права, на полях уже кипела работа, на самом верху косогора грелись под солнышком ящерицы и змеи, пугая детей, ходивших к замку за фиалками и ландышами. Бабушка уверяла, что бояться их нечего, до Егорьева дня[103] они безвредны, гадов можно даже в руки брать.

— Будет солнышко высоко стоять, у них яд появится, — добавляла она.

На лугу за плотиной расцвели анемоны и лютики; на косогоре синели подснежники и золотился первоцвет. Дети собирали щавель для супа, рвали крапиву гусятам, а бабушка, зайдя в хлев, всякий раз обещала Пеструхе скоро выпустить ее на пастбище. Деревья быстро одевались зеленой листвой, в воздухе весело толклись комары, высоко в небе распевал жаворонок — ребятишки часто его слышали, но видеть маленького певца им удавалось редко. Когда раздавалось в лесу кукованье, дети спрашивали наперебой: «Кукушка, кукушка, сколько мне лег жить?» Если кукушка не отвечала, Аделька сердилась; она считала, что птица нарочно молчит. Мальчики учили Адельку вырезать из вербы свистульки, а если они не свистели, обвиняли ее в том, что она неправильно заучила присловье.

— Вы, девчонки, даже свистульки не можете сделать! — заявил Ян.

— Это не наше дело! Зато вам не смастерить такой шапочки!… — возражала Барунка, показывая братьям украшенную дикими маргаритками шапку из ольховых листьев, сколотых еловыми иглами.

— Ну, невелика наука, — отмахнулся Ян, тряхнув головой.

— Это по-твоему так! — улыбнулась Барунка, принимаясь вслед за шапкой шить платье и мастерить из бузины туловище куклы.

Положив прут на колени, Ян сказал Адельке:

— Смотри на меня, да учись! — и, ударяя по пруту ножиком, начал приговаривать:

Вскоре дудка была готова и действительно отлично свистела; правда, Вилем уверял, что далеко не так хорошо, как рожок Вацлава. Скоро Яну надоело возиться со свистульками, он сделал себе из прутиков тележку, впрягся в нее и поскакал по лугу. За ним понеслись собаки.

Барунка, отдавая Адельке готовую куклу, заявила:

— На, учись сама делать. Кто с тобой станет играть, когда мы пойдем а школу? Ты ведь скоро одна останешься!…

— А бабушка? — возразила девочка, и по лицу ее было видно, что хоть и скучно ей будет без сестры и братьев, но если останется бабушка, все будет хорошо.

Проходивший мимо мельник подал Барунке конверт:

— Беги скорей к маменьке, скажи, что мой работник был в городе и ему на почте дали для нее это письмо.

— От папеньки! — завизжали дети и помчались домой.

С радостным лицом читала письмо Терезка, а прочитав, объявила, что отец приедет в половине мая, вместе с княгиней,

— А сколько еще ночей нам без него спать? — спросила Аделька.

— Почти сорок, — подсчитала Барунка.

— Ой, как долго! — опечалилась девочка.

— Знаешь что, — предложил Вилем, — я нарисую на двери сорок палочек и каждое утро буду по одной стирать.

— Нарисуй, нарисуй, так время скорее пройдет, — одобрила с улыбкой мать.

Возвращаясь с плотины, мельник завернул к Прошковым. Пан отец не улыбался, лицо его выражало тревогу. Он не прищуривал глаз, как обычно, и не вертел свою табакерку, а только постукивал по ее донышку двумя пальцами.

— Знаете, что приключилось, соседки? — спросил он, заходя в дом.

— Что такое?! — в один голос воскликнули бабушка и Терезка, сразу заметившие, что пан отец сам не свой.

— Вода идет с гор.

— Боже упаси — коли сильно хлынет, натворит бед… — испуганно прошептала бабушка.

— Этого-то я и боюсь, отвечал мельник, вот уж несколько дней, как в горах дует южный ветер и льют дожди: помольщики, приехавшие из тех мест, говорят, что снег тает на глазах, все ручьи вышли из берегов…Хорошего ждать не приходится, надо поспешать домой, готовить встречу лихому гостю. Мой вам совет быть начеку: береженого Бог бережет. После обеда опять к вам наведаюсь. Последите, как прибывает вода. А ты, маленькая чечетка, не подходи к речке, — прибавил пан отец, ущипнув Адельку за щеку, и ушел.

Бабушка пошла взглянуть на плотину. Обе стенки запруды были из дубовых бревен, между которыми разросся папоротник. Уже по этим бревнам бабушка увидела, что вода сильно прибыла: нижние кусты папоротника стояли в воде. Мутный поток нес через плотину щепки, дерн, ветви деревьев. Бабушка воротилась домой встревоженная. Когда вскрывалась река, нередко случалось, что глыбы льда, громоздясь у плотины одна на другую, задерживали воду. Тогда поток устремлялся в мельничный ручей и затоплял строения. Поэтому, лишь только лед начинал ломаться, обитатели мельницы уже были настороже и старались где это возможно, предупредить скопление льда, не дать образоваться затору. Но против воды с гор спасения не было. Словно дикий зверь, мчалась она, унося с собой все, что попадалось на пути; прорывала плотины, подмывала берега, выворачивала с корнем деревья, разрушала здания, и все это с такой стремительностью, что люди опомниться не успевали. Оттого-то, наученная горьким опытом, бабушка, вернувшись домой, посоветовала укладывать вещи и перетаскивать их на чердак. Все принялись за работу.

Скоро явился лесник; возвращаясь из леса, он, как всегда, шел мимо лесопильни и там узнал, что ждут большого паводка, да и сам заметил, как прибывает вода.

— Ребятишки только мешаться будут, ведь случись беда, вы с ними замучаетесь; давайте я заберу их к себе на гору, — предложил он. Хозяйки с радостью согласились.

Вынесли и убрали все, что можно; птицу переправили на косогор. Пеструху отвели к леснику.

— А вы тоже ступайте за детьми, не то кума с ними с ног собьется, — сказала бабушка дочери и Бетке, когда все дела были переделаны. — Я с Воршей останусь здесь. Затопит дом, на чердак перелезем. Бог милостив, не унесет нас вода вместе с домом, здесь не так низко, как у мельницы…Вот им, беднягам, худо придется!…

Терезка долго не соглашалась оставить бабушку, но старушка так настаивала, что пришлось покориться.

— Смотрите, чтоб собаки не разбежались, — предупредила она, уходя из дома.

— Не бойся, собаки понимают, у кого защиты искать, ни на шаг от нас не отойдут.

И действительно, Султан и Тирл следовали за бабушкой по пятам; когда она присаживалась с веретеном к окну, откуда была видна река, они ложились у ее ног. Ворша привыкла все время работать и, чтобы не сидеть сложа руки, принялась чистить пустые хлева, не думая о том, что, может, через какой-нибудь час их зальет грязная вода.

Смеркалось. Вода все прибывала; русло мельничного ручья уже не вмещало ее. Луга за плотиной были затоплены. В просветах между вербами бабушке было видно, как колыхались волны, хотя домик Прошковых стоял на низком месте, а реку закрывал высокий берег. Оставив веретено, старушка сложила руки и начала молиться. Ворша вернулась в комнату.

— Страсть как вода бушует; животина словно чует беду: все попряталось, даже воробьев не видать, — говорила она, вытирая пыль со скамейки у окна.

Послышался лошадиный топот: по дороге от плотины мчался всадник. Остановившись у дома, он крикнул: «Берегись, вода идет!…» — и, хлестнув лошадь, помчался к мельнице и дальше, к местечку.

— Господи, спаси и помилуй! Видать, на горе плохи дела, коли гонца послали, — сказала, побледнев, бабушка. А сама тут же уговорила Воршу ничего не бояться; затем пошла посмотреть, все ли люди в безопасности и не начинает ли вода выступать из берегов.

У реки она встретила пана отца в сапогах выше колен. Он молча показал бабушке на хлещущие через край волны не только из реки, а уже из мельничного ручья.

На помощь оставшейся в доме старушке пришли Мила с Кудрной. Бабушка Кудрну отослала.

— У вас у самого дети; спаси Бог, какое несчастье — да меня совесть замучает. Уж если кому быть с нами, так это Якубу. В трактире его помощь не понадобится, там безопасно, вода дальше хлева не пойдет.

Так и порешили.

К полуночи весь дом стоял в воде. По Жерновскому косогору ходили люди с факелами. Лесник тоже спустился на косогор, поближе к сушильне Прошковых; зная, что вряд ли бабушка будет спать в эту ночь, он начал свистеть и звать ее, спрашивая, все ли в доме благополучно. Якуб крикнул ему в окно, что он тут наготове, пусть Терезка не тревожится за мать. Лесник ушел. Поутру вся долина превратилась в озеро. В горнице можно было ходить только по настланным доскам. Мила с трудом перебрался на косогор, чтобы покормить птицу. Вода так бурно неслась по дороге, что едва не сбила его с ног. Днем на косогор пришли все, кто укрывался в избушке лесника. Увидав, что дом в воде, а их бабушка ходит в горнице по доскам, дети принялись так кричать и плакать, что их едва уняли. Собаки выглядывали из слуховых окон; когда Ян их окликнул, они начали лаять, выть и непременно спрыгнули бы вниз, если б Мила их не удержал.

Пришел Кудрна и рассказал, каких бед наделала вода в долине: в Жличе снесло два дома, в одном из них осталась старушка, которая промешкала с уходом — не послушалась гонца с гор. Вода уносила мосты, лавки, деревья — словом, все, что встречалось на пути. Обитатели мельницы перебрались на самый верх.

Кристла вышла посмотреть, нельзя ли отнести бабушке горячий обед, но это оказалось невозможным. Храбрый Мила, завидев девушку, вызвался к ней переправиться, но она попросила его оставить свои затеи.

Два дня продолжался этот ужас; на третий вода начала убывать. Как же поразились дети, когда вернулись от лесника домой!…Палисадник[104] был затоплен, в сад нанесло много песку, а местами вода разрыла глубокие вымоины, вербы и ольхи стояли до половины облепленные грязью, мостик через мельничный ручей снесло, хлева подмыло, собачьих будок совсем не оказалось на месте. Мальчики с Аделькой побежали посмотреть, что творится за домом. Там росли молодые деревья, которые они год тому назад принесли из леса. Бабушка тогда посадила девочкам — березки, мальчикам — елочки. Деревья стояли невредимыми. Под грушей дети когда-то построили избушку с садиком, обнесли его плетнем, вырыли канавку и поставили мельницу; крылья вертелись, когда канавка во время дождя наполнялась водой. Была там и печка, в которой Аделька пекла пироги и булки из глины. От всего этою хозяйства и следа не осталось.

— Экие вы несмышленыши! — говорила с улыбкой бабушка в ответ на жалобы детей. — Как же вы хотите, чтоб уцелели ваши игрушки, когда грозная стихия смывала крепкие дома и столетние деревья выворачивала!…

Прошло несколько дней, солнце высушило поля, луга и дороги; ветер разметал песчаные наносы, трава зазеленела еще ярче, все повреждения были исправлены, и скоро почти ничто не напоминало о губительном наводнении. Но люди еще долго говорили о нем. Прилетели ласточки. Дети радостно встретили их, тешась надеждой, что скоро спустится с гор пан Бейер, а вслед за ним приедет и отец.

Наступил канун дня Филиппа и Якуба[105]. Начертив освященным мелом три креста на каждой из наружных дверей, в доме, хлеву и курятнике, бабушка с детьми отправилась на холм к замку. Мальчики несли на плечах старые веники. На холме уже собралась молодежь, были тут и Кристла с Милой и Манчинка. Вацлав Кудрна с братьями помогали Миле смолить веники, а остальные готовили дрова и еловые лапы для костра. Ночь была прекрасная, теплый ветерок волновал молодые всходы и разносил по всему холму аромат цветов, распустившихся в парке и саду. Из леса доносилось уханье совы, на высоком тополе у дороги щебетал дрозд; раскатистые трели соловьев, гнездившихся в кустарнике парка, долетали до самой вершины холма.

Вот вспыхнул огонь на Жличском взгорье, в то же мгновение осветился Жерновский холм, затем Находский, Новоместский, и скоро на всех склонах запылали большие и малые костры, затанцевали и замелькали факелы. Мила зажег осмоленный веник и швырнул его в костер — и тотчас вспыхнуло яркое пламя. Воздух огласился молодыми ликующими голосами. Каждый старался как можно выше подбросить свой горящий веник, приговаривая: «Лети, лети, ведьмака!…» Потом все выстроились в ряд и с зажженными факелами начали водить хоровод. Девушки, взявшись за руки, с песнями кружились вокруг пылающего костра. Когда костер стал угасать, его раскидали и принялись скакать через огонь, стремясь прыгнуть как можно дальше.

— Эй, смотрите, сейчас моя старая ведьма взлетит выше всех! — крикнул Мила и метнул горящий веник так сильно, что он, со свистом рассекая воздух, взвился высоко вверх и упал у зеленой озими, где столпились зрители.

— Ишь как зафыркала! — засмеялись вокруг, и несколько человек кинулись за веником. Мальчишки захлопали в ладоши. С Жерновского и Жличского холмов также доносились веселые крики, смех и пение. Кружившиеся в буйном танце вокруг багрово-красного пламени юноши и девушки казались издали какими-то фантастическими существами. По временам из толпы взлетал в воздух огненный бес и, потрясая пламенеющей палицей, осыпая всех искрами, к общему восторгу снова падал на землю.

— Глядите, как высоко подкинули! — крикнула Манчинка, указывая пальцем на Жерновский холм. Но одна из женщин быстро схватила руку девочки и опустила ее вниз, напомнив, что на ведьму показывать нельзя, не то она запустит тебе в палец стрелу.

Было уже поздно, когда бабушка с детьми вернулись домой.

— Бабушка, вы ничего не слышите? — тихо спросила Барунка, останавливаясь посреди цветущего сада. — Словно что-то шумит…

— Это ветерок играет с листьями, — отвечала бабушка. — И хорошо делает, — добавила она.

— Почему хорошо?

— Он деревья друг к дружке склоняет. А говорят, когда деревья в цвету обнимаются да целуются, надо ждать богатого урожая.

— Ох, бабушка, до чего досадно… Скоро уж черешня и земляника пойдет, — в саду станет так весело, а нам нужно будет целый день сидеть в школе, — печально сказал Ян.

— Иначе нельзя, мой мальчик, не можешь ты дома век вековать да игрушками забавляться. Теперь появятся у вас новые заботы, новые радости…

— А я с охотой пойду в школу[106], — сказала Барунка. — Только буду скучать без вас, бабушка, ведь до вечера мы с вами не увидимся!…

— И я буду скучать, милые мои детушки… Но что поделаешь. Дерево отцветает, плод отпадает; вырастет дитя, от родителей отойдет. Так Богу угодно. Дерево приносит пользу, покуда зелено, а высохнет — срубят его и кинут в печь; сгорит оно — пеплом удобрят землю, и вырастут на той земле молодые деревца…Так и бабушка ваша: допрядет свой урок, и уложите вы ее спать сном непробудным, — добавила вполголоса старушка.

В кустах у палисадника запел соловей; дети утверждали, что это их соловейка; каждый год прилетает он в кусты у садика, где свил себе гнездо. От плотины донеслась грустная мелодия колыбельной песенки Викторки; детям еще не хотелось уходить с улицы, но бабушка не позволила им задерживаться.

— Ведь вы знаете, что завтра в школу и надо рано вставать. Ложитесь поскорей, а то маменька рассердится, — говорила она, подталкивая ребят одного за другим к двери.

Утром за завтраком мать наставляла детей, исключая Адельку, которая еще спала, как надо вести себя на уроке, приказывала слушаться учителя и не шалить по дороге. Она так растрогала детей своими вниманием и поучениями, что они чуть не заплакали. Тем временем бабушка приготовила им завтрак в школу.

— Каждому своя порция, — объясняла она, выкладывая на стол три огромных ломтя хлеба, — вот и три ножика, что я припрятала. Видишь, Яничек, ты бы уже давно свой ножик потерял, нечем бы было хлеб резать, — продолжала бабушка, вынимая из кармана три ножика с красными черенками.

Сделав в каждом ломте выемку, она положила туда масла, прикрыла вырезанным кусочком и положила один ломоть в плетеную сумочку Барунки, а два остальных в кожаные сумки мальчиков. К хлебу бабушка прибавила сушеных фруктов. Окончив завтрак, дети вышли из дома.

— Идите с Богом и не забывайте, что я вам говорила, — напутствовала мать, стоя на пороге. Дети поцеловали матери руку, глядя на нее полными слез глазами. Бабушка еще не прощалась с ними, она проводила их через сад; Султан и Тирл бежали за ней.

— Слушайтесь, мальчики, Барунку, когда она будет вас останавливать, она старше вас, — наказывала бабушка, — не шалите дорогой, не обижайте друг друга. В школе ворон не считайте, чтоб потом не пожалеть. Со всеми вежливо здоровайтесь, остерегайтесь лошадей и повозок. Ты, Вилимек, не обнимай каждую встречную собаку. Есть злые псы, могут тебя укусить. Не подходите к реке, не пейте, разгоряченные, воды. Ты, Яник, не съешь свой хлеб раньше времени, чтоб потом не выпрашивать у других…Ну, идите с Богом. Под вечер мы с Аделькой выйдем вам навстречу.

— Бабушка, не забудьте нам оставить обед и всего-всего, что будете без нас есть, — просил Ян.

— Иди, иди, дурачок, разве я когда-нибудь о вас забывала? — засмеялась бабушка. Перекрестив детей, она уже хотела вернуться, но вдруг что-то вспомнила.

— Если вас застанет гроза на дороге, хотя вряд ли она сегодня будет, не бойтесь: идите тихонько своим путем и молитесь Богу. Не становитесь под дерево: молния часто ударяет в деревья. Поняли?

— Поняли, бабушка. Папенька уж говорил нам об этом.

— Ну, а теперь ступайте. Поклонитесь от меня пану учителю.

Бабушка поспешно повернула назад, чтобы скрыть от детей слезы, которые помимо ее воли текли по щекам. Собаки прыгали около мальчиков, воображая, что они идут на прогулку. Ян объяснил им, куда они направляются. Бабушка кликнула собак, и они побежали за ней, то и дело оглядываясь в надежде, что их позовут. Обернулась не раз и бабушка, а когда убедилась, что дети перешли мостик, на котором их поджидала Манчинка, не останавливаясь пошла домой. Весь день она была задумчива и бесцельно бродила по дому, словно искала кого-то. Едва кукушка на часах прокуковала четыре, бабушка взяла подмышки веретено. Позвав Адельку, она сказала:

— Пойдем, доченька, встречать наших школьников. Подождем их у мельницы.

И они пошли.

У статуи под липами сидели мельник с мельничихой; рядом стояло несколько помольщиков.

— Ребят вышли встречать?… — издалека крикнула мельничиха. — Мы тоже ждем нашу Манчу. Подсаживайтесь к нам, бабушка!

Бабушка села.

— Что нового? — обратилась она к пану отцу и всем остальным.

— Я вот рассказывал, что на этой неделе рекрутский набор, — заговорил один из помольщиков.

— Помоги им Господь, — вздохнула бабушка.

— Да, милая бабушка, много слез прольется…Думаю, что и у Милы душа в пятки ушла, — сказала пани мама.

— Уж больно парень видный, — ухмыльнулся пан отец и прищурил глаз. — Если б не красота его, не боялся бы теперь солдатчины… Старостова Люция от ревности совсем с ума сошла, а дочка управляющего зла на него, как сатана. Они ему и насолили!…

— Авось отец Милы как-нибудь поправит дело, — вздохнула бабушка. — Парень только на это и надеется; ведь на Рождество управляющий отказался взять его на господский двор.

— Ну, разумеется, старый Мила не пожалеет для такого случая сотенку-другую, — сказал один из помольщиков.

— Двумя сотнями, братец ты мой, здесь не отделаешься, а старику и этих денег взять неоткуда, — отвечал пан отец. — У него не велики достатки, а сколько ртов кормить приходится!…Что и говорить, Якуб и сам бы вышел из положения, женись он на старостовой Люции. Да ведь насильно мил не будешь. Полагаю, если бы Якубу предложили выбирать, он скорей бы в солдаты пошел, чем стал зятем старосты.

— Да ведь это же настоящая змея!… — покачал головой один из помольщиков. — Кто возьмет себе в жены Люцию, тому не страшен гнев божий: он и без того будет наказан на всю жизнь.

— Больше всех жалко мне Кристлу…Что-то с ней станется… — сказала бабушка.

— Что ж, девушка поплачет, да и утешится, — пан отец зажмурил один глаз. — Парню хуже придется.

— Само собой, кто против воли идет в солдаты, тому трудно спервоначалу, а там гляди и привыкнет. Я-то хорошо знаю, пан отец, как это бывает. Моему покойному Иржи — вечная ему память! — куда как худо пришлось, да и мне с ним заодно. Только у нас по-другому все получилось: Иржи добился позволения жениться, а раз мы обвенчались, и душе стало легко. Мила же о свадьбе и заговорить не может… Не удивительно, что он так боится рекрутчины. Подумайте, каково ждать четырнадцать лет!…Ну, может все обойдется, — примолвила старушка, и лицо ее неожиданно прояснилось: она увидела вдали внучат. Заметив бабушку, дети пустились бежать.

— Что, Манча, проголодалась? — спросил мельник, когда дочь с ним поздоровалась.

— Конечно, тятенька, все голодные, ведь никто не обедал, — отвечала девочка.

— Скажи еще, что у тебя маковой росинки во рту не было? А куда же делись пироги, краюха хлеба и сушеные фрукты в придачу? — пан отец завертел табакеркой и прищурил глаз.

— Ну, отец, какой же это обед, — засмеялась девочка.

— Столько миль отмахать да день-деньской учиться, как тут не проголодаться, правда, дети? — улыбнулась бабушка и, сунув веретено под мышку, добавила: — Идемте же поскорей, а то как бы вы не умерли с голоду!

Все пожелали друг другу доброй ночи. Манчинка напомнила Барунке, что завтра утром она опять будет дожидаться их на мосту, и побежала вслед за матерью на мельницу. Барунка взяла бабушку за руку.

— Ну, рассказывайте, что там у вас было, чему учили в школе, как вы себя вели?… — расспрашивала бабушка по дороге.

— Бабушка, бабушка, я — Bankaufser, — затараторил Ян, прыгая на одной ноге.

— Это что ж такое? — спросила бабушка.

— Знаете, бабушка, крайний в ряду должен следить за поведением всех, кто сидит с ним на одной скамейке, а если кто шалит, того записывать, — пояснила Барунка.

— По-нашему, кажись, такого ученика называют наблюдателем; только им ведь всегда делают самого послушного и примерного ученика. Не мог же пан учитель сразу поставить Яна в наблюдатели!

— Вот Копрживов Тоник и упрекал нас, когда мы шли из школы, что, не будь мы Прошковы, учитель не носился бы так с нами, — жаловалась Барунка.

— Ну, это вздор, — возразила бабушка, — пан учитель не будет давать вам поблажки: заслужите — накажет наравне с Тоником. А сделал он это для того, чтобы вы привыкали к самостоятельности, охотнее ходили в школу и старались быть хорошими учениками… А чему вас там учили?

— Мы писали под диктовку, — ответила Барунка и мальчики в один голос.

— Как это так?!

— Учитель читал нам вслух по книге, а мы писали, а потом переводили с немецкого на чешский и с чешского на немецкий.

— Что ж, разве есть дети, которые понимают по-немецки? — удивилась бабушка, желая знать все школьные дела, несмотря на то, что на этот счет у нее уже было свое мнение.

— Ох, бабушка, никто не понимает, только мы одни, и то немножко, потому что учились дома и папенька говорит с нами по-немецки. Но это ничего не значит, что не понимают, лишь бы урок выучили, — пояснила Барунка.

— Но как же они его выучат, коли ни аза не смыслят в немецком?

— Их и наказывают за то, что не смыслят: учитель ставит палочки в черной книге, выводит к доске, а иногда и по рукам бьет. Сегодня у черной доски стояла бы старостова Анина, с которой я сижу рядом. Она еще ни разу не написала немецкой диктовки. В перемену, когда мы гуляли возле школы, она жаловалась, что все равно никогда не сумеет приготовить урок, со страху она даже ничего не ела. Я ей потом все написала, и она дала мне две гомолки[107].

— Тебе не следовало брать, — сказала бабушка.

— Я и не хотела, да Анина сказала, что у нее осталось еще две; она так рада была, что я написала урок, и обещала каждый день приносить мне чего-нибудь, если я буду помогать ей в немецком. Почему же мне не помочь, правда, бабушка?

— Помогать-помогай, но уроков за нее не делай, не то она никогда не выучится.

— Так что ж из того? Ей и не нужно. Мы учим немецкий только затем, что так хочет учитель.

— Он потому этого хочет, чтобы из вас вышел толк. Чем больше будете знать, тем легче будет вам пробить себе дорогу. А немецкая речь пригодится: видите, вот я даже с вашим отцом поговорить не могу.

— Но ведь папенька вас понимает, и вы его тоже, хоть и не знаете немецкого. В Жличе говорят только по-чешски, значит Анине вовсе не надо знать немецкого. Она сказала, что, стоит только пожить у немцев, сразу научишься. Но учитель думает иначе…Ох, голубчик бабушка! Никому неохота учиться писать немецкую диктовку, это так трудно. Вот если бы чешскую — дело бы сразу пошло, как по маслу.

— Ну, вы еще малы рассуждать; слушайтесь и учитесь усердно. Что, мальчики хорошо себя вели?

— Да… Только Яник, когда учитель вышел из класса, начал с другими ребятами прыгать по скамейкам. Но я ему сказала:

— Ты мне сказала?… Ты сказала?!… Я сам перестал, когда услышал, что учитель идет!

— Хорошенькие дела, нечего сказать! Должен смотреть за другими, а сам шалишь. Как же это так?… — удивлялась бабушка.

— Ах, бабушка, — подал голос Вилем, который не вмешивался до сих пор в разговор и показывал Адельке большой кусок солодкового корня и листик сусального золота[108], купленные за крейцер у другого мальчика. — Ах бабушка, если б вы знали, какие озорные мальчишки есть в школе, вы бы прямо ужаснулись!…Скачут по скамейкам, дерутся, а наблюдатели с ними заодно.

— Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то смотрит?

— Они это делают, когда учитель уходит. А как ему прийти, все живо займут свои места, положат руки на парты и сидят тихо-тихо.

— Экие сорванцы! — вздохнула бабушка.

— А девчонки в куклы играют, я сам видал, — ябедничал Ян.

— Все вы хороши. Учителю надо иметь ангельское терпение, — заключила бабушка.

Долго еще дети рассказывали о школе, о дороге туда и обратно: ведь это было их первое путешествие, и они так гордились своей самостоятельностью, будто побывали в Париже.

— А где те гомолки? Вы их съели? — продолжала допрашивать бабушка, стараясь узнать, что ели дети. Кому как не ей заботиться об их здоровье!

— Одну мы съели, другую я хотела принести домой, но, пока писала на доске, Копржива вытащил ее у меня из сумки. Он как раз позади сидит. Если бы я что-нибудь сказала, Копржива, выйдя из школы, меня бы отколотил, он ужасный драчун.

Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были». Дети же хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости, позволяла порезвиться и Барунке. Вот почему они были откровеннее с бабушкой, чем с Терезкой, которая, по свойству своего характера, обо всем судила слишком строго.