Банк страха

Глава 1

Сэмюэл Хофман понял, что совершил ошибку, как только этот человечек вошел в его кабинет. Посетитель оказался филиппинцем лет двадцати пяти, с плохими зубами, торчащими в разные стороны, как плохо поставленный частокол, и блуждающим взглядом. В одной руке он сжимал четки, в другой держал потрепанную фотографию. Кроме того, он плакал — не навзрыд, а подавляя всхлипы, словно стесняясь своих слез. Запинаясь, он проговорил, что в филиппинском посольстве ему посоветовали сюда прийти и что он просит ему помочь. Хофман пожалел, что вообще пригласил его подняться в кабинет.

— Пять минут, — коротко сказал он, взглянув на часы, — не больше.

Потом Хофман вышел в спальню, находившуюся позади кабинета, и вернулся с зажженной сигаретой. Это был крепко сложенный мужчина тридцати с небольшим лет, ростом чуть меньше шести футов, с узким лицом и пристальным взглядом черных глаз. Одет он был по своему обыкновению — в серый костюм и голубую рубашку с расстегнутым воротом. Он всегда носил костюм и никогда не носил галстука; пожалуй, это была его единственная причуда, из-за которой он все время казался либо чересчур вырядившимся, либо не до конца одетым — как нечто незавершенное, находящееся в процессе доработки.

Пару раз затянувшись и беспокойно пройдясь по кабинету, как зверь в зоопарке, которому явно мала клетка, Хофман притушил сигарету в пепельнице и взглянул на визитную карточку филиппинца, написанную от руки. «Рамон Пинта» — было выведено на ней аккуратными печатными буквами; ни адреса, ни телефона. Несколько секунд он размышлял, кто из филиппинского посольства мог дать такой совет, и вспомнил бизнесмена из Манилы, у которого как-то пропал в Саудовской Аравии брат — католический священник. Хофман так и не нашел священника, но приложил к этому немало усилий. И вот теперь у его стола сидел этот маленький человечек с самодельной визиткой, не знающий, куда деться от страха.

— Чем могу быть полезен, мистер Пинта? — спросил Хофман, все еще надеясь услышать ответ: «Ничем».

— Прошу вас, — промолвил филиппинец и, прокашлявшись для храбрости, с умоляющим видом протянул Хофману фотографию, которую держал в правой руке; рука его дрожала.

Хофман нехотя взял снимок. Это была фотография филиппинки двадцати с небольшим лет, с выступающими скулами, аккуратно завитыми волосами и настороженным взглядом больших глаз. На ней была форма — черное платье с белым фартуком, — делавшая ее похожей одновременно и на горничную в каком-нибудь модном отеле Вест-Энда, и на девушку, принимающую первое причастие. Рот ее был приоткрыт, словно в ожидании; на шее висел маленький золотой крестик.

— Моя жена, — сказал посетитель, указывая на снимок, и зашмыгал носом еще громче. Хофман придвинул к нему стоявшую на столе коробку с «клинексами». Молодой человек высморкался и засунул салфетку за рукав, чтобы потом использовать еще раз. Несколько секунд он неподвижно глядел в пол, словно собираясь с силами, потом поднял глаза на Хофмана, достал из кармана пиджака еще одну фотографию и протянул ее через стол лицом вниз.

В комнате было тихо, если не считать приглушенного гула лондонской улицы, доносившегося через окно. На экране компьютера с абсолютной регулярностью — один сигнал в секунду — мигал курсор, ожидая, когда Хофман вернется к работе над отчетом для одного клиента в Нью-Йорке. На полках лежала наготове юридическая литература: корешки на виду, страницы загнуты — все готово к очередному штурму. Это был мир его планов и намерений, словно замерший от столкновения с другим миром, прежде незаметным. Хофман снова взглянул на часы. Как же избавиться от этого проклятого филиппинца?

Он осторожно перевернул снимок и вздрогнул от заливавшего его мертвенно-бледного света фотовспышки: это была полицейская фотография, сделанная на месте преступления. На траве лежала мертвая женщина; на ней не было никакой одежды, кроме бюстгальтера. Лицо покрыто синяками, в низу живота и на бедрах запеклась кровь; трусики заткнуты в рот в качестве кляпа. Синевато-бурый оттенок трупа свидетельствовал о том, что снимок был сделан через несколько часов после смерти, но лицо еще можно было узнать. Хофман мотнул головой и снова, с еще большей убежденностью пожалел, что впустил филиппинца. Но теперь нужно было что-нибудь сказать.

— Мне очень жаль, — пробормотал Хофман, снова перевернул фотографию, чтобы скрыть наготу женщины, и отодвинул ее молодому человеку, но тот ее не взял. Борясь со своими эмоциями, он снова засопел и уронил голову на руки. Четки упали на пол. Какие же они все-таки жалкие, эти филиппинцы, подумал Хофман. Как половики в прихожей, о которые вытирают ноги богатые и власть имущие.

— Возьмите себя в руки, — сказал он, снова пододвинув Пинте коробку с «клинексами». Это не помогло. Тогда Хофман подошел к молодому человеку и положил руку ему на плечо. — Ну-ну, довольно. Мне очень жаль вашу жену. Но что же вы от меня хотите?

— Прошу вас, мистер Хофман, — проговорил филиппинец и молитвенно сложил ладони. — Я хочу нанять вас.

— Для чего?

— Найти ее убийцу.

Хофман отрицательно покачал головой. Он был человеком рационального склада, жил среди книг и отчетов; за преступниками он не бегал.

— Прошу прощения, — сказал он, — но я не занимаюсь убийствами. Если вам так сказали в посольстве, то они ошиблись. Я расследую финансовую деятельность, провожу анализ корпораций, проектов, инвестиций, бизнеса. Понимаете? — Он показал пальцем на свои полки, загроможденные юридической литературой, коммерческими кодексами, справочниками по инвестициям.

— Но вам будет несложно расследовать это дело, сэр, — в горестных глазах филиппинца вдруг сверкнула искорка торжества, — потому что я знаю, кто это сделал.

— Правда?

— Правда, сэр. Это один бизнесмен-араб. Мы с женой работали у него, она горничной, а я — поваром.

Хофман поднял брови.

— И у вас есть доказательства?

— Только личная уверенность, сэр. Я был там, когда обнаружили тело. Это случилось на поляне, возле его загородного дома. Он сказал, что отсутствовал весь уик-энд, и его друзья подтвердили эту ложь. А я знаю, что он там был, потому что я его видел. Ему была нужна женщина… — Он осекся от стыда и горя; потом вспомнил, что не сказал главного. — Его зовут Назир Хаммуд.

— Понятно, — сказал Хофман. Где-то он слышал эту фамилию, но не мог вспомнить где. Он еще раз взглянул на часы. Через пару минут ему надо было избавляться от этого бедолаги.

— Он все время посматривал на мою жену, сэр, — продолжал филиппинец, — но она избегала его. Видимо, это его разозлило. — Он снова отвернулся.

Хофман кивнул.

— Чем занимается этот Назир Хаммуд? — спросил он.

— Он большой бизнесмен, сэр. Из Ирака. Он самый богатый, поэтому не обращает внимания на других людей. У него в Лондоне компания, которая покупает другие компании. Может быть, вы о ней слышали?

— Как она называется?

— «Койот инвестмент», сэр. — Глаза его загорелись, он почувствовал, что Хофман, сам того не желая, заинтересовался этим делом.

— Вот как… — Теперь Хофман вспомнил, где он слышал фамилию Хаммуд. Несколько месяцев назад он занимался делом одного шинного завода в Португалии, который продали за восемьдесят миллионов долларов; покупателем оказался иракский бизнесмен по фамилии Хаммуд, о котором раньше никто ничего не слышал. Тогда Хофман сказал себе, что надо бы разузнать побольше об этом новом участнике арабских финансовых игр, но потом забыл об этом.

— Да, сэр, «Койот инвестмент». И у него много других компаний по всему миру. Вот почему он творит, что хочет. Он чересчур богат.

Речь молодого человека была прервана ревом мотоцикла, пронесшегося по Норт-Одли-стрит, и протестующим сигналом автомобиля. Этот шум отвлек внимание собеседников. Хофман выглянул в окно. На другой стороне улицы беседовали двое мужчин в костюмах свободного покроя; один из них глядел вверх на дом Хофмана. Казалось, они скучали. Хофман вновь обернулся к посетителю.

— Все это очень интересно, мистер Пинта. Но я уже сказал вам, что не занимаюсь убийствами. Обратитесь в полицию, пусть они расследуют. Это их работа.

— Я уже обращался в полицию, сэр, — тихо ответил Пинта, — но они ничего не сделали. Я обратился к ним две недели назад, а они даже не стали со мной разговаривать. Сказали, что мистер Хаммуд не подозревается в убийстве моей жены, что они ищут улики, но пока ничего не нашли, что им очень жаль, но что же они могут поделать? Они не станут этим заниматься. Он богатый араб, а я бедный филиппинец, понимаете? Вот почему я пришел к вам.

— Глупости. Полиция во всем разберется. Здесь все-таки Англия, здесь действуют законы.

— Только не для таких, как Хаммуд. Про него полиция и слушать не хочет; говорят только, что он очень важный человек, дружит с тем-то и с тем-то. Говорят, если у меня есть вопросы, то я должен обратиться в филиппинское посольство. Я думаю, сэр, они просто боятся его. Если бы вы помогли мне разузнать еще что-нибудь, чтобы сообщить полиции! Иначе нет никакой надежды. — Он вновь кивнул на снимок своей убитой жены, все еще лежавший на столе лицом вниз. — Никакой надежды.

Сидя на большом стуле, он съежился, стараясь занимать на нем как можно меньше места. Хофману пришло в голову, что филиппинец похож на любимого зверька его детства — морскую свинку: та тоже знала лишь одно средство спастись — это спрятаться. Не пожалеть молодого вдовца, не попытаться помочь ему было невозможно.

— Знаете что, — сказал Хофман, — попробую-ка я найти что-нибудь про дела Хаммуда в своих справочниках. Это займет всего минуту. Но боюсь, что больше ничего поделать не смогу. Мне надо вернуться к работе. Вы согласны?

— О да, сэр. — Молодой человек закивал. — Конечно, это было бы очень полезно. Если вы найдете что-нибудь подозрительное в его делах, может быть, в полиции станут меня слушать. Может быть.

Хофман подошел к стеллажу и вытащил толстый том с перечнем всех компаний, зарегистрированных в Великобритании. Открыв его на букву «К», он стал искать «Койот».

— Странно, — сказал он, несколько раз перелистав справочник вперед и назад, — ее здесь нет.

Он вернулся к полкам и взял другой том, еще толще, со всеми компаниями, имевшими офисы в Великобритании, независимо от их официального местонахождения.

— Вот она, — сказал он через несколько секунд. — «Койот инвестмент», Societe Anonime.[4] Зарегистрировано в Женеве. Председатель и президент — Н. Х. Хаммуд. Еще четыре директора, все с французскими фамилиями. Доход — неизвестен. Прибыль — неизвестна. Лондонский офис — на Найтсбридж. Неплохо для компании, о которой ничего не известно. Но, к сожалению, недостаточно для того, чтобы что-то предпринимать.

— Это все? — Молодой человек по-прежнему ожидал, что Хофман найдет в своих справочниках и кодексах что-нибудь, что поможет разгадать эту загадку.

— Все, — ответил Хофман. — Этот Хаммуд, очевидно, очень старается вести свои дела секретно. Я слышал, что несколько месяцев назад он купил завод в Португалии, но я даже не помню, в чем там, собственно, дело. Мне очень жаль, но больше я ничего вам сообщить не могу.

— Во всех этих книгах — больше ничего?

Хофман покачал головой. Он и сам был огорчен. Люди типа Хаммуда — арабские бизнесмены с кучей денег и страстью к секретам — его интересовали. Собственно, выведывая их секреты, Хофман и сколотил свое уже приличное состояние. «Мне очень жаль», — повторил он еще раз.

— Но может быть, вам удастся обнаружить еще что-нибудь, если вы займетесь расследованием?

— Может быть. Но вы вряд ли можете себе это позволить, мистер Пинта. Нет, серьезно. Я работаю по заказам крупных фирм, а не поваров. Это дорого стоит.

Рамон Пинта выпрямился в кресле, расправив плечи; он был уязвлен напоминанием о своей профессии.

— Сэр, я заплачу, сколько бы это ни стоило. В посольстве мне сказали, что лучше вас этого не сделает никто. Я пришел сюда, чтобы нанять вас, и твердо намерен это сделать. Прошу вас.

Хофман рассмеялся. Настойчивость маленького человечка была восхитительна.

— Но в вашем посольстве ошиблись, мистер Пинта. Вы же видите, я бессилен вам помочь. Попробуйте еще раз попытать счастья в полиции.

— Очень прошу вас, сэр. — Он опять сложил ладони. Чего доброго, еще упадет на колени, подумал Хофман. Видимо, единственный способ избавиться от этого филиппинца — сказать «да»; и так уже с ним потеряно слишком много времени.

— Ладно, — согласился Хофман, — я порасспрашиваю насчет Хаммуда. Посмотрим, может, что и получится. О’кей?

Рамон раскрыл рот, словно готов был запеть от восторга.

— Да, сэр! О’кей! Сколько я вам буду должен — скажите, пожалуйста?

— Нисколько. Это бесплатно. Что бы я ни узнал о Хаммуде, мне это и самому пригодится, так что о деньгах давайте не будем. Это то немногое, что я могу сделать для вашей жены.

— Сэр, я хочу заплатить вам, как все. — Его достоинство все еще было уязвлено.

— Поговорим об этом потом, ладно? А теперь вам пора идти, у меня очень много работы. — Хофман поднялся со стула. Рамон преданно глядел на своего нового друга и защитника.

— Значит, мы можем просто пожать друг другу руки — вот так, и никаких денег, потому что это Англия!

Хофман кивнул. Протягивая руку, он подумал, что, наверно, стоило бы взять с него какие-то деньги — тогда Пинта стал бы просто одним из клиентов. Но было уже поздно: молодой человек торжественно пожал руку Хофмана.

— Да, вот еще что, — сказал Хофман. — Вы не знаете, с кем из сотрудников Хаммуда я мог бы попробовать поговорить о его делах, хотя бы для начала?

— Не знаю, что и сказать, сэр, — ответил Рамон. — Все его сотрудники тоже арабы, они помогать не станут. — На мгновение он задумался. — Вот разве что один человек.

— Кто же?

— Женщина, которая работает в «Койот инвестмент». Она единственная, кто написал мне после гибели жены. Я сохранил ее письмо. Хотите посмотреть?

— Да, если можно, — сказал Хофман.

Рамон извлек из портмоне помятый листок почтовой бумаги и протянул его Хофману. Обычная записка-соболезнование, два предложения с выражением скорби по поводу смерти жены. Она написала, что может понять это горе, потому что потеряла обоих родителей. Внизу стояла подпись: «Лина Алвен». Обратного адреса не было. Хофман записал это имя в блокнот и вернул письмо Рамону.

— Благодарю вас, сэр, — сказал молодой человек.

— Постойте, а как мне вас найти, если что-то обнаружится?

— У меня нет телефона, сэр. И адреса нет. Мне очень жаль.

— Как же мы свяжемся?

— Я позвоню вам, сэр.

Хофман кивнул; ему и в голову не пришло, что он, может быть, больше и не увидит этого человечка с плохими зубами.

— Дайте мне несколько дней, ладно? Обещаю что-нибудь сделать. О’кей?

— Благодарю вас, сэр, — повторил Рамон. Он был на седьмом небе.

Ну, все! Хофман положил руку на плечо маленького филиппинца и направил его к двери. Проходя мимо окна, Хофман увидел все тех же мужчин в свободных костюмах на другой стороне улицы. Теперь они уже оба смотрели вверх на дом. Рамон Пинта последовал взглядом за Хофманом.

— О, сэр! — воскликнул он, схватив Хофмана за руку. — Я их знаю. — Он показал вниз на двоих мужчин дрожащей рукой.

— Кто они? — спросил Хофман.

— Они работают на Хаммуда.

— Что же они здесь делают? — спросил Хофман, хотя ответ ему и самому был ясен.

— Думаю, они следят за мной, сэр.

Хофман сжал его руку. «Чепуха», — проговорил он, но теперь действительно что-то нужно было делать.

— Я боюсь их, — прошептал Пинта. Кожа на его круглом коричневом лице напряглась, как на барабане.

— Слушайте внимательно, — сказал Хофман. Голос его изменился, он словно переключил передачу. — Волноваться не следует. Эти стекла зеркальные, через них им ничего не видно, так что они не могут знать, что вы пошли ко мне. В этом доме полно всяких офисов. На верхнем этаже принимает дантист, под ним юрист. Если кто-нибудь спросит, скажете, что были у кого-нибудь из них. Понятно?

— Да, я понимаю, — пробормотал филиппинец.

— Отлично. — Хофман снова положил руку на плечо Пинты. — Теперь делайте точно так, как я скажу. Спуститесь в цокольный этаж, но не на лифте, а по лестнице. Там увидите вход в прачечную; она общая для этого дома и соседнего. Пройдите через прачечную и поднимитесь в вестибюль соседнего дома. Понятно? Через парадную дверь вы выйдете на Брук-стрит. Они вас и не увидят. Хорошо?

— Да, сэр. — Он все еще стоял, охваченный ужасом.

— Ну, идите, — сказал Хофман, подталкивая его в дверь. — Делайте, как я сказал, и все будет в порядке. Позвоните через несколько дней. Я кое-что проверю насчет Хаммуда, обещаю вам. И если что-нибудь раздобуду, пойду в полицию.

Пинта кивнул. В его глазах стояли слезы. Он сделал несколько шагов и остановился в коридоре напротив двери Хофмана.

— Идите же! — повторил Хофман. — Давайте! — Он закрыл дверь, но потом опять приоткрыл ее, чтобы удостовериться, что Пинта последовал его инструкциям. Маленький человечек скрылся в лестничном проеме.

Хофман снова подошел к окну и увидел, что эти двое по-прежнему стоят у кирпичного дома напротив, молча глядя вверх. Судя по их мускулам, это были телохранители. Что за гусь этот Назир Хаммуд? Теперь ему и самому хотелось это узнать, не только из-за филиппинца.

Вернувшись за стол, Хофман обнаружил, что снимок жены Пинты так и остался лежать на нем вниз лицом. Теперь он, очевидно, принадлежал ему.

Глава 2

На следующее утро Сэм Хофман стоял на тротуаре напротив штаб-квартиры Назира Хаммуда. С руками в карманах и с гладкой прической он, наверно, смахивал на полисмена, свободного от дежурства. Надев темные очки, он направился было к бетонному зданию, но задержался на краю тротуара, пропуская в сторону Мэйфер кавалькаду черных такси; они напоминали маленькие космические корабли — оснащенные телефонами сотовой связи и электронными датчиками, с рекламой сигарет на боковых дверях. Подойдя к зданию, Хофман толкнул узкую дверь. Прямо за ней, перед лифтом, сидел здоровенный парень в форме с напомаженными светлыми волосами.

— Постойте-ка, — сказал он. — Вам назначено?

Не иначе, перевоспитавшийся лондонский хулиган, из тех, что с балкона мочился на соседей, подумал Хофман и, не обращая на него внимания, стал пробегать глазами указатель помещений. То, что он искал, значилось в самом конце списка маленькими буквами: «Койот инвестмент лтд.» — шестой этаж.

Охранник двинулся к нему и спросил его удостоверение, но Хофман сделал вид, что не расслышал. Вошел в открытый лифт и нажал кнопку «6», но двери не закрылись. Через мгновение охранник стоял рядом с легкой усмешкой на лице.

— Извините, уважаемый, — сказал он. — Нужен ключ. Или приглашение.

Хофман секунду помедлил, но потом решился. Какого черта, в конце концов?

— Мне нужно видеть мисс Алвен, — сказал он. — Она на работе?

— А кто вы такой?

— Мистер Уайт. У меня для нее письмо от подруги.

Охранник направился к своей стойке и позвонил наверх. Когда он вернулся, его усмешка превратилась в оскал.

— Она в первый раз о тебе слышит, приятель, — сказал он. — Не повезло тебе.

Хофман пробормотал что-то насчет неправильного адреса и поспешил ретироваться на улицу до того, как охранник задаст следующий вопрос. Итак, у Хаммуда действительно был офис на Найтсбридж и там действительно работала некая Лина Алвен. Это он, по крайней мере, выяснил.

Вернувшись на свой пост на тротуаре, Хофман стал обдумывать дальнейший план действий. Пошел довольно сильный дождь. Он снял темные очки и сунул их в карман. Когда-то он получил совет от отца — ведя наблюдение, носить темные очки при любой погоде, но потом пришел к выводу, что этому совету, как и многим другим советам отца, следовать не стоило. Он повернулся и пошел по Найтсбридж прочь от серого здания, поглядывая, нет ли где проулка. Ему пришло в голову попробовать разыграть еще один гамбит.

Приближаясь к углу, он вдруг заметил идущего ему навстречу гориллоподобного нигерийца по имени Ононо; Хофман как-то расследовал для него дела одного его конкурента в Лагосе, пытавшегося оттяпать у него разрешение на продажу нефти. «О Господи!» — пробормотал Хофман, рассматривая нигерийца. Тот был одет в голубое кашемировое пальто и курил огромную сигару, а следом шел телохранитель-англичанин и нес зонт. «О-о, привет, старина!» — весело воскликнул Ононо. Хофман не ответил и миновал величественного нигерийца, уткнувшись взглядом в тротуар. «Ну, дела!» — сказал тот, продолжая свой путь.

В последнее время Хофману стало казаться, что самая заметная черта нынешнего Лондона — реванш бывших колоний, свидетельства которого проявлялись во всем: во властной походке мистера Ононо, в снисходительных взглядах азиатских бизнесменов, выгружавшихся с задних сидений лимузинов в Вест-Энде, в арабских вывесках, украшавших окна ювелирных магазинов и картинных галерей в Мэйфер. Даже величественным универмагом «Хэрродс», который возвышался над своими соседями красно-кирпичным линкором коммерции, теперь владел египтянин. Все они были словно одной командой — высокомерные пакистанские бакалейщики, сладкоголосые ливанские кондитеры, разноязычные торговцы видеотехникой из Индии. Они прекрасно поняли, что магнитные полюса Земли поменялись. Хофман начал осознавать это в тот день, когда, зайдя в лавку Чарльза Джордана на Найтсбридж, — по общему признанию, лучший магазин женской обуви в мире, — наткнулся на матрону из Саудовской Аравии, с ног до головы облаченную в черное. Она безуспешно пыталась объясниться с продавцом, и Хофман вызвался перевести. «Сколько это стоит?» — спросила она, взяв с прилавка черные туфли на шпильках. «Двести фунтов», — ответил Хофман по-арабски. «Предложите ему сто», — с хитрой миной сказала она, и Хофману пришлось это перевести. В гробу она видела Чарльза Джордана. У арабов были деньги, и они делали, что хотели. Нынче на их улице праздник.

И все это видели и терпели, если не считать бедного Пинту, у которого погибла жена и которому никто не поможет, кроме Сэма Хофмана.

За углом Хофман нашел то, что искал, — узкий, по ширине грузовика-мусоровоза, проулок, ведший к заднему входу в серое офисное здание. В конце проулка на погрузочном помосте стоял большой мусорный контейнер. Ощущая приятный азарт, Хофман быстро подошел к нему, взобрался на металлическую ферму, осторожно влез внутрь и опустил за собой крышку контейнера, оставив ее приоткрытой для света.

Мусор собирали в пластиковые мешки и завязывали проволокой. Хофман раскрыл ближайший мешок и перерыл его содержимое. Он обнаружил сигаретные окурки, старые газеты и журналы, нечитабельные записи телефонных разговоров и несколько комков порванной бумаги с надписью «Свами ведет к звездам». Он внимательно осмотрел каждую мелочь, но не нашел ничего, что можно было бы отнести к бумагам «Койот инвестмент». Во втором мешке была такая же коллекция барахла плюс использованные чайные пакетики и кофейные фильтры. Третий мешок был набит компьютерными распечатками, выглядевшими многообещающе, но на поверку оказавшимися счетами дебиторов финской импортно-экспортной компании, размещавшейся на десятом этаже. Из четвертого мешка воняло гнилыми дынями, а пятый был набит мокрыми бумажными полотенцами. Зато в шестом Хофман наткнулся-таки на джек-пот, который искал.

Разворачивая какой-то лист бумаги, лежавший почти сверху, Хофман увидел название «Койот», а ниже слова: «Со стола Н. Х. Хаммуда». Это была записка в бюро путешествий с просьбой организовать встречу его кузена Хусейна, который должен был вскоре приехать из Багдада. Внизу стояла подпись «Хаммуд», под которой секретарша напечатала: «Председатель Совета». Хофман внутренне улыбнулся: владелец таинственной «Койот инвестмент» был действительно из Ирака. Это уже кое-что.

Дальше в мешке шла всякая ерунда; но на самом дне, в маленьком полиэтиленовом пакете, Хофман обнаружил сокровище. Сперва он чуть не отбросил этот пакет нераскрытым — такой он был легонький; но потом, подняв его к свету, увидел, что в нем лежат узкие полоски бумаги. Это был пакет с обрезками! Хофман даже чмокнул в воздухе губами. Для одного дня достаточно. Прихватив пакет и записку Хаммуда, он вылез из контейнера и быстро пошел по проулку, чтобы не столкнуться с уборщиком, который придет с новым грузом.

Хофман отнес находку через Гайд-парк на Норт-Одли-стрит в свою контору и там принялся с азартом складывать разрезанные бумаги на полу, выкладывая обрезки по очереди и подгоняя кусочки машинописи, словно решал головоломку. Сложить их оказалось легче, чем он ожидал, даже, как он вдруг понял, слишком легко: не считая нескольких фрагментов машинописи, все полоски были чистыми.

Рассмотрев некоторые обрезки, Хофман понял, что перед ним — чистые бланки. Сверху каждого листа была одна и та же шапка: «Оскар трейдинг К°, АО» и номер почтового ящика в Панама-Сити. Ниже — два телефонных номера, один в Тунисе, другой в Женеве. И больше ничего. Разочарованный, он склеил один из листов скотчем и положил в выдвижной ящик стола. Его даже не удивило, что кому-то вздумалось резать чистые бланки; вспомнил он об этом лишь много позже.

Глава 3

Лина Алвен была одной из «молчаливых». Кабинетом ей служила маленькая комнатка в бухгалтерии рядом с компьютерным залом. На сером металлическом столе стояла лампа и фотографии ее родителей в посеребренных рамках, которые она начищала раз в неделю. В остальном кабинет был таким же неухоженным, спартанским, как и у других «доверенных сотрудников» фирмы. В тот вечер она досидела на работе до половины седьмого, гадая, не появится ли снова «мистер Уайт». Она не могла представить себе, кто он такой и зачем приходил; загадочен был даже сам факт посещения. Раньше такого не бывало — иракцев, работавших в «Койот инвестмент», никто не навещал.

В шесть пятнадцать в ее дверь заглянул главный бухгалтер профессор Саркис и спросил, почему она все еще на работе. Хотя все называли его «профессор», единственным учебным заведением, которое он окончил, были вечерние курсы в Багдаде, где он на скорую руку обучился бухгалтерскому учету. В одном ухе у него торчал слуховой аппарат, видимо плохо работавший: он все время стучал по нему ладонью.

Лина пробормотала что-то про необходимость подготовиться к месячной проверке отчетности. По взгляду Саркиса, по тому, как он торчал в дверях, словно вынюхивая что-то своим огромным носом, она поняла, что тот знает о странном посетителе. Больше всего Лина хотела, чтобы он просто спросил: «Знаете ли вы человека по фамилии Уайт?» — и чтобы она могла ответить, что нет, она никогда о нем не слыхала и не знает, зачем он заходил. Но Саркис ничего не спросил, только недоверчиво посмотрел на нее и покачал головой. Плохо, подумала Лина, значит, он ее подозревает.

Не думай об этом, сказала она самой себе. Так она старалась относиться ко всем странностями, с которыми сталкивалась в «Койот инвестмент», и так же поступали почти все ее коллеги-арабы. Не поднимай глаз, обналичивай полученный чек, трать свои деньги — так жили «молчаливые». За три года, которые Лина проработала в бухгалтерии, — сначала бухгалтером, потом руководителем группы обработки данных, — она научилась задавать как можно меньше вопросов. Она не знала, откуда берется богатство Назира Хаммуда, и не имела желания узнавать. Как и большинство доверенных сотрудников Хаммуда, она боялась его и оставалась у него работать по той же причине, что и почти все ее соотечественники: во-первых, здесь хорошо платили, а во-вторых, уходить было страшно.

После профессора Саркиса к ней зашел молодой иракский сотрудник Юсеф. Он появился в бухгалтерии недавно, но успел проникнуться к Лине нежными чувствами — присылал ей цветы, коробки с финиками, арабские любовные стихи и уже несколько раз специально задерживался на работе, чтобы пригласить ее на обед. Он был зануда. В тот вечер от него разило одеколоном, что было дурным предзнаменованием. Усевшись на стол Лины, он уверенным тоном, не допускавшим возможности отказа, сообщил ей, что заказал места у Блэйка, не забыв похвастаться, что это самый дорогой ресторан в Лондоне.

— Я занята, — ответила Лина, даже не глядя на него.

Юсеф был ошарашен.

— Вы заняты каждый вечер?

— Да, каждый вечер. — Господи, какой зануда, подумала она.

Не обращая внимания на приунывшего поклонника, так и сидевшего на столе, Лина заперла шкафы. Ей с самого начала было ясно, что Юсеф принадлежит к числу мужчин-арабов, лишь старающихся выглядеть современными. Потом же они сделают все, чтобы превратить бывшую возлюбленную в постоянно беременную домашнюю рабыню. Все они были одного поля ягоды. Вот почему Лина ни за что не хотела выходить замуж и давно научилась отшивать сладкоголосых кавалеров.

Она была привлекательна. Мужчины обращали внимание на ее лицо и фигуру даже тогда, когда она старалась быть как можно более незаметной. Коротко подстриженные шелковистые черные волосы сверкали, как ценный мех. Их дополняли черные, словно нарисованные углем брови, высокие скулы и правильный крупный нос. У нее было лицо мусульманской принцессы. Зная это, Лина специально носила свитера в обтяжку и самые короткие юбки, какие продавались в «Оксиденте», — тоже своего рода «таккийя». Но все равно Лина не могла отделаться от ощущения принадлежности сразу к двум мирам: она одновременно была и женщиной Востока, и женщиной Запада, заложницей своей судьбы и ее хозяйкой. Таков еще один удел «молчаливых»: они так до конца и не понимали, кто же они на самом деле.

Лина Алвен тоже была эмигранткой из Ирака, хотя и иного сорта, нежели Хаммуд. Ее родители принадлежали к старой аристократии. Такие люди когда-то с презрением смотрели на нуворишей вроде Хаммуда, но в последнее время научились кое-как с ними ладить. Семья бежала из Багдада в 1968 году, когда к власти пришел Правитель, — сначала в Амман, а потом в Лондон. В эмиграции ее отец стал кем-то вроде арабского Эшли Уилкса — благородный патриций, всячески старавшийся приспособиться к изменившимся обстоятельствам, но не сильно преуспевший в своих стараниях. Его жена умерла вскоре после приезда в Англию. Своего единственного ребенка — Лину — он учил быть сильной, независимой, полностью включенной в новое окружение — словом, такой, каким сам он стать не смог.

Лина была «папочкина дочка», и в их привязанности друг к другу выразилась вся сила традиций арабской семьи. Конечно, у нее проявились все качества единственного ребенка — обидчивость, капризы, неуверенность в себе. Она выросла своенравной девушкой, избалованной благородным, сбитым с толку отцом. Но в то же время она стала и достаточно серьезным человеком. После отъезда из Ирака отец решил, что она в конце концов должна окончить колледж и начать работать. Так жили на Западе, а он утвердился в намерении быть современным цивилизованным арабом, даже если это будет стоить ему жизни. К счастью, он не дожил до того дня, когда мог столкнуться с Назиром Хаммудом.

Лину увезли из Багдада пяти лет от роду, и из воспоминаний об этом городе у нее сохранились главным образом запахи, так не похожие на запахи Лондона: запах плесени в огромном доме ее деда в районе Вазирия; сладкий запах ее собственных пальцев, когда на базаре пряностей в старом городе она трогала тюки с мускатным орехом и кардамоном; аромат жареной рыбы масгуф в ресторане на улице Абу-Навас, идущей вдоль Тигра, куда отец водил все семейство по вечерам в четверг.

И еще Лина помнила запах страха. В то лето, когда танки Правителя захватили президентский дворец, он стоял в городе повсюду. Гордые своей древностью родовитые аристократы в панике бежали, спасая жизнь. Лина помнила чемоданы, стоявшие в холле, машину, мчавшуюся по дороге через пустыню в Иорданию, чтобы успеть до закрытия границы, и опустошенные горем глаза матери, когда они в последний раз выезжали из Багдада. Правитель уже устроил в одном из пригородов Багдада дом допросов и пыток, который называли «Каср-аль-Нихайя» — «Дворец Конца». Через несколько месяцев среди эмигрантов выработался особый кодовый язык: когда арестовывали кого-то из друзей или родственников, они говорили «найем явах» — «уснул в доме». К тому времени, когда Лина выросла, успели «уснуть» или были просто убиты почти все взрослые иракские мужчины, которых она знала.

За прошедшие с тех пор годы иракцы свыклись с запахом страха, как привыкают к запаху гнилья люди, живущие недалеко от свалки. Казалось, что-то гниет и разлагается глубоко внутри организма, вырываясь этим сырым, едким запахом наружу. Страх ощущался даже физически: внезапный ком в горле, невольная дрожь в затылке, вечно влажные от пота ладони. В то лето, как и во все последующие годы, стыд и бессилие стояли в глазах мужчин, которых арестовывали и пытали; ни их самих, ни их матерей, сестер, племянниц страх не покидал никогда.

К Хаммуду Лина попала при жутких обстоятельствах, совершенно по-иракски; позже она ни с кем об этом не разговаривала. Вскоре после смерти отца, когда она заканчивала учебу на компьютерном факультете в Лондонском университете, ее навестил один человек, работавший в Багдаде в министерстве внешней торговли. Он сказал, что знаком с теткой Лины, работавшей в том же министерстве, и в доказательство вручил написанное ею письмо. Лина прочла его с дурным предчувствием. Отец всегда говорил, что тетя Соха — заложница семьи: она получила работу в правительственном аппарате или, точнее, ее заставили принять эту работу после того, как вся остальная семья бежала из страны.

После нескольких абзацев, излишне весело описывающих жизнь в Багдаде, Соха предложила Лине поговорить с бизнесменом по имени Назир Хаммуд по поводу работы после университета. Хаммуду нужны люди с техническим образованием, писала она, и это был бы патриотический поступок. Даже тогда Лина поняла, что означало это письмо. Ее тетка боялась. Если бы Лина не выполнила ее просьбу, Соха пострадала бы. И с тех пор Лина, как и любой другой выходец из Ирака, выполняла свой долг, обналичивала свой чек, жила не поднимая глаз.

Отмеченная печатью страха Лина быстро попала в число доверенных сотрудников Хаммуда. Он считал, что всякий имеющий какие-то корни в Багдаде должен его бояться и делать все, что он скажет, не задавая вопросов. Явных угроз от него никто не слышал, но в этом и не было необходимости: все всё понимали и так. В Лондоне иракцев связывало одно ужасное видение: некто, держащий молоток с гвоздями над головой близкого человека. Этот кошмар был далеко, за тысячи миль, но избавиться от него было невозможно. Он накрывал фирмы типа «Койот инвестмент» невидимой пеленой, делая их практически непроницаемыми для посторонних. Вся нация оказалась в заложниках; они «уснули» все вместе.

Глава 4

Наутро после «мусорного рейда» Сэму Хофману позвонил из Афин его отец. Громкий нетвердый голос Фрэнка Хофмана свидетельствовал о том, что он, как это часто бывало в последнее время, пьян.

— Сэмми! — закричал он в трубку. — Как жизнь, чертяка?

Сэм собрался с духом — как всегда, когда имел дело с отцом, потерявшим над собой контроль.

— О’кей, папа, — ответил он. — Как твои дела?

— Просто о…тельно! Только что заработал пять миллионов баксов! — Он так громко ревел, что Сэму пришлось отстранить трубку от уха.

Выйдя в отставку несколько лет назад, Хофман-старший теперь развлекался финансовыми играми так же, как другие пенсионеры — гольфом. Старик начал рассказывать о своем последнем триумфе, состоявшем, кажется, в покупке ливийских аккредитивов со скидкой на Мальте и продаже их затем в Риме с огромной прибылью. Или что-то в этом роде. Сэм пытался следить за его рассказом, но когда отец завел речь о «море денег», он понял, что пора сворачивать разговор.

— Пойми, сынок, мы все просто плаваем по морю денег, — начал Фрэнк Хофман запинаясь. — Если ты не болван и не трус, ты можешь просто сосать их через соломинку! — Слова на «с» получались у него плохо.

— Я с удовольствием поговорю об этом в другой раз, папа. Мне нужно уходить. Я только что начал новое дело.

— Да-а? И большое дело?

— Может быть, ты слышал об этой компании. Ее руководитель — из Ирака.

— Держись подальше от иракцев, сынок. Это психи. Все время убивают друг друга. Абсолютные психи.

— О’кей, папа. Как скажешь.

— Ну их на хер, этих иракцев. И не говори мне больше про них. И не строй из себя такого занятого-презанятого засранца. Тоже завел привычку! Лучше проснись и выпей кофейку.

— Я уже проснулся, папа. Мне действительно нужно идти.

— Это денежное море прямо под тобой, сынок. Разуй зенки! Просто нагнись через борт и хлебни побольше. Вот они, здесь. Миллиарды долларов, просто бьют фонтанами, без остановки. Все время! Банки не могут удержать столько денег, они просто выливаются наружу, в одно большое море. И добрая его часть ждет тебя. Послушай старика хоть раз. Найди себе соломинку, перегнись через борт и соси. Ты меня понял?

— Прекрасно понял, папа. Конечно.

— Прямо сейчас, сынок. Брось заниматься дерьмом. Сегодня же. Сделаешь это?

— Сделаю, папа. Сегодня же найду соломинку. Обещаю тебе.

— Да нет, врешь ты все, пиписька этакая! Даже не слушаешь меня. Не был бы таким тугожопым — давно бы сделал себе состояние, понял?

— Извини, папа. Не люблю я грубостей. Мне надо идти.

— Ты что, думаешь, я просто старый пьянчуга? Ну, признайся, скажи правду, сын. — Теперь в его голосе зазвенела слеза. Дальше наверняка занудит о том, что в ЦРУ его так и не оценили.

— Мне надо идти, папа. Правда.

— Ну и гад же ты, сынок, трезвенник херов. Ты, ты… — Он искал какое-то слово, потом начал сопеть, словно собирался разрыдаться.

— Извини, папа! Мне пора. У меня дела.

В телефоне послышался еще какой-то лающий звук. Сэм повесил трубку. Он знал по опыту, что отец будет говорить одно и то же, что бы ему ни отвечали. Повесив трубку, Сэм обнаружил, что его рука дрожит. Как ни убеждал он себя в том, что дела отца его не касаются, старик пробивал его оборону простым телефонным звонком.

Сэм Хофман, как и многие сыновья, устраивал свою жизнь как бы наперекор влиянию отца. Отец был пьяницей, а он стал трезвенником. Отец служил в ЦРУ, а он старался держаться от Управления как можно дальше. Отец был материалистом, а ему это претило. Однако само это противоборство почему-то связало его с отцом еще крепче.

Сэм вырос в Бейруте, где его отец в конце 60-х годов возглавлял крупное и активное подразделение ЦРУ. Он был единственным ребенком, а значит, на него одного сыпались искры от развеселой жизни отца. Для Фрэнка Хофмана хорошо провести время — это значило, например, взять десятилетнего сына на прогулку по улице Хамра, зайти в какой-нибудь бар поболтать с завсегдатаями и погоготать, в то время как его сын широко раскрытыми глазами глядел на раздевающуюся танцовщицу-египтянку. Когда в начале 70-х годов отец ушел из Управления после перебранки с центром, стало еще хуже. Фрэнк открыл собственное бюро расследований в Саудовской Аравии, но плохо ладил с местным партнером. Его брак, когда-то счастливый, в конце концов распался. В один прекрасный день, выслушав от Фрэнка характерную для него тираду, Глэдис Хофман собрала свои чемоданы. «Теперь ты можешь обо мне позаботиться, малыш», — сказала она Сэму, и они улетели первым же рейсом. С этого момента отец покатился по наклонной плоскости, впал в раздражительность, стал пить запоями, а сыну с тех пор приходилось так или иначе уворачиваться от обломков его распада.

Вначале, правда, эмоциональный упадок отца даже доставлял Сэму странное удовольствие. В Афинах, где поселился отец, он нашел отделение Антиалкогольного общества, внушил отцу ходить на его собрания и регулярно высылал ему связки книг по самолечению. Он даже убедил его — коротышку и толстяка, известного своей ленью, — ходить в клуб здоровья. Но ничто не помогло. В конце концов Сэм решил, что эта проблема его больше не волнует. Как раз в это время кончилась холодная война, а значит, настал конец всеобщего «запоя», когда ребята из ЦРУ на сорок лет превратили всех своих детей — а фактически и всю нацию — в своих подчиненных. Фрэнку Хофману пришлось заботиться о себе самому. Но конечно, Сэм не мог просто взять и обрезать все нити. Отец и сын были связаны крепко-накрепко, и чем сильнее старались освободиться друг от друга, тем туже затягивались узлы.

Всем, кроме самого Сэма Хофмана, было ясно, что карьера, которую он в конце концов выбрал, — частного финансового детектива, — близка к карьере сотрудника ЦРУ настолько, насколько это вообще возможно, оставаясь вне Управления. Сэм был для своих клиентов чем-то вроде частного шпиона. Он узнавал подробности, никогда не публикуемые в коммерческих справочниках. Он знал, кто из саудовских принцев чист, а кто замарался; кто оплачивает услуги полностью, а кто всякий раз удерживает десять процентов. Он знал, кто из ливанских посредников надежен, а кто может смыться в Бразилию. Он знал, какие арабские банки были настоящими, а какие существовали только на бумаге. Короче, он знал, как делают бизнес в стране лжецов.

Сэм представлял особую ценность еще и потому, что, с подозрением относясь ко многим арабам, питал глубокую привязанность к этому народу и его культуре. Еще мальчиком в Бейруте он испытал первые радости — от добрых рук своей марокканской няни, от пикников в ливанских горах с приятелями отца, от незабываемых детских отношений — полудружбы, полуборьбы — со школьными друзьями-арабами. Он любил арабов за кротость нрава, крепость дружбы, умение посмеяться над собой за общим столом, даже за неистовость их вражды. Словно расчесывая какой-то зуд, он увлекался арабскими политическими интригами, так же как некоторые увлекаются бейсбольной статистикой. Ему не нужно было ни у кого спрашивать, кто считается главными кандидатами в президенты среди ливанских христиан-маронитов и что о них думают лидеры мусульман-друзов; он знал, какие лондонские газеты читает тот или иной саудовский принц и почему. Он любил арабов, и в этом была часть его проблемы: если бы они нравились ему меньше, его так не волновали бы жестокость и коррупция, в которой они погрязли, — наплевать и забыть! Он же, приобретя независимость, стал впутываться в их дела, причем цинизм и идеализм переплелись в нем так сильно, что стали неразрывны.

Вначале Сэм Хофман пошел по традиционному пути. Закончив колледж, он стал работать в одном из крупных нью-йоркских банков в отделе частных вкладов. Поскольку он говорил по-арабски, а его отец вообще, казалось, был знаком со всеми арабскими принцами и гангстерами, в банке решили, что молодой Хофман должен вести дела клиентов из стран Персидского залива. Это вообще была золотая жила, а особенно для детей американских служащих за границей. Дочь одного из послов учредила в Женеве частный банк для молодых женщин из Саудовской Аравии и Кувейта, через который проходили сотни миллионов долларов. Другой женевский частный банкир «из хорошей семьи» вел ровно пять счетов, на каждом из которых было больше пятисот миллионов долларов. Куда бы он ни ходил — в кино, на теннисный корт, на обед, — он не расставался с телефоном сотовой связи; его номер знали только пять клиентов, и по звонку любого из них он немедленно мчался в аэропорт.

Три года Хофман старался привыкнуть к своей работе. Он достиг заметных успехов: носил строгие костюмы, надевал галстуки, регулярно получал личную почту, носил с собой телефон сотовой связи. Но один барьер оказался для него непреодолимым: он ненавидел почти всех, чьи дела он вел. За несколькими, весьма редкими исключениями, это были бесчестные, коррумпированные люди, главной целью которых было скрыть свое богатство от тех, кто имел полное право это богатство у них изъять. Переломный момент настал, когда один из таких клиентов, молодой саудовский принц, попытался вовлечь его в дело до того грязное и неприкрыто наглое, что Сэм до сих пор вспоминал о нем с содроганием. Противнее всего было то, что принц полагал само собой разумеющимся, что Сэм согласится.

Но Сэм Хофман отказался. Он ушел из банка и создал собственную фирму финансового консалтинга, которой в основном пришлось заниматься расследованием деятельности как раз тех людей, чьими деньгами он раньше занимался. Эта работа была ему больше по душе. Но даже теперь Сэм не мог избавиться от людей, которые все время напоминали ему, что когда-то знали в Бейруте его отца, и при этом заговорщически ему подмигивали. Видимо, все они были уверены в том, что, какие бы идеалы Сэм ни исповедовал, он все равно понимает, как устроен мир, и в конце концов все сделает «как надо».

Глава 5

Позади стола Сэма Хофмана на стене висела в рамке цитата из Оскара Уайльда: «В этом мире тайна — это не то, что скрывают, а то, что видно всем». Из этой мысли вытекало жизненное правило: узнавай то, что можно узнать, и не старайся узнать больше. Хофман вывел из нее также рациональный бизнес-план своей работы: начинай расследование с общеизвестных фактов, особенно — в наш век — с фактов, доступных с помощью электроники. Именно так он всегда и поступал. Но как ни старался он удерживаться на поверхности явлений, всякий раз что-нибудь тянуло его вглубь, где сгущался мрак и все труднее было отличить видимое от невидимого, истинное от ложного. На этот раз таким камнем на его шее был повар-филиппинец Рамон Пинта.

Хофман уселся за стол и угрожающе уставился на компьютер. Вот он, мир видимого. Войдя в электронную сеть, которой он пользовался для просмотра баз данных, Хофман начал с Соединенных Штатов и дал компьютеру команду разыскать слова «Койот инвестмент», «Хаммуд», «Назир» и «Хаммуд Н. Х.» в кратких справках о корпорациях и компаниях. Через некоторое время компьютер выдал два сообщения. Н. Х. Хаммуд был президентом корпорации в Неваде под названием «НХ холдингс», род деятельности который был назван просто «инвестированием». Он также был партнером нью-йоркской риэлторской компании под названием «Товарищество Мэдисон-авеню 442», которая владела офисным зданием по этому адресу, а также другой собственностью, но без конкретизации. Он запросил данные о «НХ холдингсе» и об этом товариществе в других базах, но больше ничего не узнал. Эти концы оказались обрубленными.

«А он скользкий сукин сын!» — сказал Хофман в экран компьютера. Сделав себе кофе, он обратился к базам данных по недвижимости, содержащим записи о налогообложении и информацию о сделках по большинству штатов. Он запросил здесь сведения о «Койот инвестмент» и Хаммуде как о собственниках, покупателях или продавцах собственности и получил еще несколько сообщений. Назир Хаммуд владел домом в Аспене и фермой с участком двести акров в Мидлбурге, штат Вирджиния. Два года назад некий Н. Хаммуд продал участок в два акра в Санта-Барбаре одной компании под названием «Джидда холдингс». Ну и что? У каждого богатого араба была такая собственность в Соединенных Штатах. Здесь дом, там ферма. Для любовницы, для престарелой матери, для капризного братца. Недвижимость в США служила для богачей Востока как бы страховочной подстилкой — тихая пристань на случай, если в их отечестве станет чересчур беспокойно. Потом Хофман запросил базу данных с библиотекой «Единого коммерческого кодекса», где были собраны сведения о должниках и о пострадавших сторонах в коммерческих сделках. Пусто. Он проверил еще одну сервисную систему — со сведениями об арестах имущества и судебных решениях в пользу федеральных и штатных налоговых ведомств, и опять ничего не получил. В заключение он проверил данные по федеральным и муниципальным судам, по судам о банкротстве, а также, на всякий случай, по Верховному суду штата Нью-Йорк и муниципальному суду округа Лос-Анджелес. Нет сведений. Никаких. Хаммуд нигде следов не оставил.

Хофман почувствовал раздражение. Он считал, что поиски в США окажутся самым легким делом. В других частях света базы данных были пока что примитивными. Он запросил британскую сервисную систему с данными о налогоплательщиках в разных районах Лондона; это дало некую информацию о «Койот», включая то, что эта компания арендовала все здание на Найтсбридж, а не только его шестой этаж. Затем он проверил европейский реестр корпораций, составленный в Брюсселе, но получил лишь ту же скудную информацию о совете директоров «Койот» и о регистрации в Женеве, которую он раньше нашел в печатном справочнике. Хофман начал злиться. Наградой за долгое сидение перед компьютером могла бы стать внезапная искра, которая бы связала интересующее его имя с какой-нибудь сделкой, однако здесь ни одной искры высечь не удалось. Назир Хаммуд разомкнул все цепочки, словно уже давно ждал какого-нибудь Хофмана, который начнет его разыскивать.

У Хофмана разболелись глаза. Он надел пиджак от костюма и отправился в свой любимый китайский ресторанчик в Сохо. Там царил полумрак и покой; еда была отличной, а официанты имели обыкновение не замечать посетителей. И то и другое Хофмана устраивало. Он заказал сычуаньский творог с острой фасолью. Вместо этого официант принес блюдо из цыпленка, которое оказалось очень вкусным, и пиво, которое Хофман не заказывал, но выпил. В сладком печенье была записка-сюрприз; Хофман развернул ее и прочитал: «Секрет жизни в том, что… Не могу сказать. Это секрет».

Да, так оно и есть. Невыразимая тайна вещей. Закрытая. Неведомая.

После ленча Хофман зашел в полицию. Вернее, к одному полицейскому из Кенсингтона, с которым был знаком и у которого при случае можно было навести справки о текущих расследованиях преступлений. Этот полисмен оказался заядлым болельщиком клуба «Арсенал», и Хофман подсуетился с парой абонементов. Они стали приятелями и часто выручали друг друга. Так что в тот день он безо всякого стеснения спросил полисмена, можно ли узнать что-нибудь о недавнем убийстве женщины-филиппинки по фамилии Пинта в Беркшире. Хофман сказал также, что его особенно интересует, не проходит ли подозреваемым по этому делу некий джентльмен-араб по фамилии Хаммуд. Полисмен сходил к своему другу в отдел регистрации и вскоре вернулся с ответом. Официально это дело числилось в разряде нераскрытых и было переведено в «неактивную» картотеку. Женщина по фамилии Пинта была изнасилована. Медицинский эксперт пришел к выводу, что она умерла от повреждений, полученных при сопротивлении. Расследование по Н. Х. Хаммуду началось в день убийства, но на следующий день было прекращено за отсутствием улик. Н. Х. Хаммуд не только представил алиби, но и пожертвовал полиции солидную сумму в качестве премии за успешное расследование.

Вернувшись в офис, Хофман проверил телефонные звонки, ожидая, что надоедливый маленький филиппинец поинтересуется ходом дел. Но от Рамона Пинты не было ни слова. Хофману пришло в голову, что поскольку повар служил у Назира Хаммуда, у него могли забрать паспорт, чтобы быть уверенными, что он будет сидеть тихо. Это было бы неприятно, но Хофман не знал, что с этим можно поделать, поэтому ничего делать и не стал. Рано или поздно филиппинец должен будет позвонить, и Хофману придется сказать ему, что ничего не получилось.

Хофман был человеком упрямым. Некое тщеславие заставляло его доводить до конца любое начатое дело, даже самое маловажное. Вот приходил к нему филиппинец, и, стараясь от него избавиться, Хофман пообещал выручить его. Одно цеплялось за другое — и вот он уже часами занимался тем, что вначале казалось такой ерундой. Данное филиппинцу обещание значило для Сэма очень много. В этом смысле он был восточным человеком. Жизнь представлялась ему цепочкой встреч, пусть случайных, каждая из которых чревата для человека определенными обязательствами и ответственностью. И нельзя выкинуть из этой цепочки ни одного звена — все рассыплется.

Именно это упрямство, да еще растущее любопытство по поводу «Койот инвестмент» побудило Хофмана попробовать еще одно средство. Как всякому ведущему расследования, ему были известны кое-какие «задние двери», через которые можно было получить доступ к информации, скрытой от широкой публики. Больше всего пользы он ожидал от некой организации в Уэльсе, в Кардиффе, под названием «Бюро компаний», которая вела подробную регистрацию данных о налогах, взимаемых Национальным налоговым управлением.

Особенно ценно было приобрести в такой организации знакомого. В «Бюро компаний» Хофман завел подружку по имени Салли — молодую валлийку, работавшую с картотеками. По разным поводам он дарил ей золотые часы, жемчужные серьги и прочие знаки внимания. За это она проявляла феноменальную способность вытягивать документы из британских бюрократов. Хофману достаточно было сказать ей, что ему нужно, а остальное она делала сама. Вот почему Хофман всегда ездил в Кардифф сам, хотя поездка туда и обратно по шоссе М4 отнимала целый день. Накануне поездки вечером он позвонил Салли, сказал, что приедет, и попросил встретить его в десять тридцать на автостоянке.

Как Хофман и думал, Салли пришла туда ровно в назначенное время. На ней была юбка в обтяжку и блузка, которая на ней чуть не лопалась. Он поцеловал ее в щечку и передал листок бумаги с названием и адресом «Койот инвестмент». «Ты останешься?» — спросила она, что означало: «на ночь». Хофману стоило большого труда ответить, что ему днем необходимо уехать обратно в Лондон.

Он снова встретился с Салли в половине второго во французском ресторанчике, которым на самом деле владел грек-киприот. Она притащила толстую папку документов и царственным жестом возложила ее на стол, как львица, принесшая самцу новую добычу. Хофман поцеловал ее в губы. Когда они заказали коктейль, он вручил ей коробочку в яркой упаковке — большое циркониевое колье, которое он несколько минут назад купил в ближайшем ювелирном магазине. Оно блестело, как алмазное. Валлийка пошла в дамскую комнату, чтобы поглядеться в зеркало, и вернулась свеженапомаженная и надушенная. Она заказала самое дорогое блюдо из меню и весь ленч оживленно болтала о поп-музыке и кинозвездах. Хофман мечтательно смотрел на нее, кивал и под столом терся ногой о ее бедро. Принесенную ею папку он открыл только вернувшись в машину.

Перелистав страницы, Хофман подумал, что купил Салли слишком дешевое колье. Она принесла ему всю подшивку по «Койот» из Национального налогового управления; документы были приняты в Кардиффе по факсу за час до ленча. Из них явствовало, что «Койот» платила английские налоги с дохода, получаемого компанией в Соединенном Королевстве, вот уже восемь лет в постоянно возрастающем размере. Британские данные занимали много страниц и были несомненно интересными, но особое внимание Хофмана привлек занятный документ в нижней части подшивки. Это был очередной годовой отчет «Койот инвестмент», принятый женевским Registre du Commerce[5] и переданный оттуда в налоговое управление. Аппетитная разбитная Салли сорвала настоящий джек-пот!

Годовой отчет был написан по-французски. На первой странице перечислялись пять директоров компании; кроме Хаммуда, все они жили в Швейцарии. После списка директоров на одной страничке шла записка председателя, в которой обсуждались результаты прошедшего года и планы на будущее. Это была обычная тарабарщина: большие надежды, широкие стратегии, обоснованные планы — словом, ничего особенного. Потом шли цифры — консолидированные прибыли и убытки «Койот инвестмент» за прошедший год и сводный баланс, обе цифры в швейцарских франках. Вернувшись к себе на Норт-Одли-стрит, Хофман, сверившись с «Файнэншиал таймс», перевел их в доллары с помощью калькулятора. Сначала он подумал, что ошибся, и повторил расчеты.

Цифры были поразительны. Никому не известная компания с глупым названием в прошлом году получила прибыль примерно 160 миллионов долларов при годовом доходе в 1,7 миллиарда долларов. Самыми впечатляющими были заявленные активы — 5,1 миллиарда долларов, преимущественно инвестиции в другие компании. Это казалось невероятным, но если цифры были точными, то владелец «Койот инвестмент» был одним из богатейших людей в мире.

Хофман продолжал листать страницы годового отчета. Среди приложений он обнаружил список дочерних организаций, занимавший две страницы. «Койот» владела компаниями почти во всех уголках земного шара. Финансы, недвижимость, промышленность. Завод по выплавке алюминия в Бельгии, новый шинный завод в Португалии, авиатранспортное предприятие в Канаде, фармацевтический завод в Таиланде. Не оставалось, кажется, ничего, что не хотел бы покупать Хаммуд. В примечании к этому приложению говорилось, что в некоторых случаях собственность «Койот» в дочерних организациях поддерживалась другими ассоциированными компаниями, которые здесь не указывались. В переводе на обычный язык это означало, что право собственности «Койот» скрывалось за подставными компаниями. Ничего удивительного, что в американских базах данных было так мало сведений.

Недоумение Хофмана вызвало одно место в сводном финансовом отчете — об изменении финансового положения. В рубрике «Источники средств» было показано, что доходы от операций обеспечивали лишь одну треть общего дохода; остальное поступило из «других источников», которые более никак не раскрывались. Для такой мощной компании это было странно; впрочем, у «Койот» все было странно.

В конце отчета Хофман обнаружил записку организации-ревизора. Она была составлена одной швейцарской фирмой, не связанной ни с одним из международных лидеров в сфере финансового учета и контроля. Этот факт сам по себе играл роль красной тряпки, содержание же записки производило скорее такое же действие, как красная полицейская мигалка. Хофман прочитал ее несколько раз, проверяя, правильно ли он перевел ее с французского; но ошибки не было.

Абсолютно бессмысленная записка! Как могла такая мощная компания, со всемирным охватом и миллиардными активами, просто потерять отчетные материалы? А если так, то почему фирма-ревизор не отклонила весь отчет? И если, как можно было понять из записки, «Койот инвестмент» подделывала документы, то почему швейцарские власти — а потом и британское налоговое управление — ничего по этому поводу не предприняли? Озадачивала Хофмана и еще одна загадка «Койот инвестмент», и чем дальше, тем больше. Очевидно, что компания контролируется ее председателем Назиром Хаммудом. Но во всем годовом отчете не было ни слова о том, кто ею владеет.

Наконец Хофман дошел до последнего документа в папке, которую раздобыла Салли. Это был краткий финансовый отчет по аренде компанией здания на Найтсбридж. Оно было подписано лондонским финансовым экспертом Хаммуда, неким Марвеном Дарвишем, имевшим офис в Саут-Кенсингтоне. Когда Хофман увидел эту фамилию, у него вырвался вздох облегчения. Он знал Марвена Дарвиша! Они познакомились, когда представляли две соперничающие компании в долгой войне за контракт на установку новой телефонной системы в Дубай. Можно даже сказать, они были приятелями.

В тот же вечер Хофман позвонил иракскому финансисту домой, осведомился о благополучии его супруги и семьи, посетовал на то, как летит время, и выразил надежду на скорую встречу. Как Хофман и ожидал, Дарвиш пригласил его к себе. Как раз в ближайший уик-энд он устраивал вечеринку для своих иракских друзей и клиентов в честь покупки им нового дома. Безусловно, он будет рад Сэму, очень рад! Хофман заметил мимоходом, что недавно на какой-то из вечеринок встретил одну женщину, с которой очень хотел бы увидеться снова. Ее зовут Лина Алвен.

— Йа, хабиби! — ответил иракский финансист. — Она будет у меня.

Все время до вечеринки у Дарвишей Хофман ждал, что позвонит его клиент-филиппинец. Но ни звонка, ни известия от него не было, и Хофман начал подозревать, что он уже может не услышать о мистере Пинте никогда.

Глава 6

Дарвиши устроили вечеринку в первых числах апреля. Их новый дом в Хэмпстеде — большое кирпичное здание — оформлял модный дорогой дизайнер, и каждая комната в нем буквально источала запах «новых денег». Кремово-белые стены; громоздкая мягкая мебель, обитая шелком; на стенах в искусно сделанных рамах — картины в восточном стиле с искусной индивидуальной подсветкой; на столиках со стеклянными покрытиями — композиции из экзотических цветов; прекрасные ковры из Кума и Исфахана. Среди всей этой роскоши сновали официанты с подносами, на которых можно было видеть продукты от самых дорогих ливанских поставщиков в Лондоне.

В дверях гостей встречала жена Дарвиша, Сальва, тоже как будто оформленная модным дизайнером. На ней было усыпанное бисером длинное платье сочного темно-зеленого цвета с низким вырезом. На груди красовалось алмазное ожерелье, подвески которого гнездились в ложбинке ее декольте. Казалось, что перед вами гигантское разукрашенное блюдо с традиционным арабским кушаньем «кусса махши» — фаршированные кабачки. Все новые арабские богачи одевали своих жен как на эстраду — это был одновременно вызов старым исламским обычаям и крикливая пародия на современную моду.

Здесь были все «молчаливые» — молодые арабские бизнесмены, художники, модельеры, юристы, журналисты, — на ком зазеленела денежная патина. Столпившись в дверях, они восхищались богатым убранством дома и толковали про обретенное Дарвишем богатство. Как быстро выбился Марвен в богачи после долгих лет поденщины! Никому не надо было объяснять, откуда взялись деньги. В мире иракских эмигрантов все понимали, что внезапное богатство может прийти из одного-единственного источника. У Дарвиша были близкие контакты с «определенными кругами в Багдаде», как выразился один из гостей. У него «хорошие связи», сказал другой. И все принимали его хлеб-соль с удовольствием, даже те, кто втихомолку осуждал багдадский режим. Как говорит арабская пословица, если обезьяна стала царем — пляши перед ней.

Хофман приехал пораньше, чтобы познакомиться с возможно большим числом иракских друзей Марвена Дарвиша. Он надел свой обычный серый костюм без галстука, застегнув по торжественному случаю верхнюю пуговицу рубашки, гладко зачесал темные волосы назад по моде киноактеров тридцатых годов и выглядел почти франтом. Он занял удобную позицию в общем зале лицом к входным дверям, чтобы видеть каждого входящего. В случае появления Назира Хаммуда Хофман собирался представиться ему финансовым консультантом, поделиться какими-нибудь интригующими соображениями о возможном вложении денег и предложить встретиться еще раз за ленчем. О чем он может беседовать с Линой Алвен, Хофман пока не знал.

Проболтав около получаса с разными людьми, он увидел, как вошла молодая женщина около тридцати лет в коротком черном платье, на высоких каблуках, с ниткой жемчуга на шее. Она поздоровалась с хозяйкой, дважды поцеловав воздух возле щек Сальвы Дарвиш. Хофман двинулся в сторону молодой женщины и уже собирался представиться, когда другая женщина, пониже ростом и более полная, чем первая, крикнула «Лина!» и, обогнав его, ринулась к подруге.

— Йа, Ранда, — ответила Лина Алвен. Обнявшись с подругой, она отступила на шаг, чтобы разглядеть ее. — Quelle robe, хабибти![6] — На подруге было короткое нарядное платье, очень сильно открытое спереди и полностью — сзади.

— Да, ничего, — сказала Ранда Азиз, хищно улыбнувшись. Ранда была иракской христианкой и работала секретаршей в бухгалтерии. Она попала в число доверенных сотрудников благодаря своему дяде Элиасу, торговцу оружием, который жил в Париже и уже долгие годы обделывал с багдадским Правителем темные делишки. Бойкая, хорошенькая Ранда бывала на всех вечеринках и обожала развлекаться с самыми богатыми и испорченными арабскими плейбоями, заезжавшими в Лондон. Она вечно летала с ними на самолетах в Марбеллу или Канны и возвращалась с потрясающими рассказами об их кутежах и дебоширстве. Лине она страшно нравилась, потому что казалась ей одной из немногих сотрудников «Койот инвестмент», не испытывавших постоянного страха.

— Ты ее видела? — прошептала Ранда, кивая в сторону Сальвы Дарвиш. — Бьюсь об заклад, что она их нарумянила.

— Кого «их»? — спросила Лина, осматривая комнату. Ее взгляд скользнул по Хофману и прошел дальше.

— Свои сиськи! Видишь, они по бокам розовые? Наверно, она считает их недостаточно пышными.

— Не глупи. Даже Сальва не станет этого делать.

— И как это Марвен так быстро разбогател? — спросила Ранда, взяв у проходящего официанта с подноса «киббе». — Я думала, он простой бухгалтер.

— Друзья в Багдаде, — тихо ответила Лина. Прошел еще один официант, предлагая бокалы с шампанским; бутылка стояла тут же на подносе, чтобы все видели этикетку.

Хофман подошел к двум женщинам, чтобы представиться. Только не умничай, сказал он себе. Она наверняка уже наслушалась всяких приколов отсюда и до Басры.

— Привет! — сказал он Лине. — Меня зовут Сэм Хофман. Кажется, мы не знакомы? — Он протянул ей руку по-американски, открыто и дружелюбно.

— Меня зовут Лина. — Она сдержанно и корректно ответила на его рукопожатие. — А это моя подруга Ранда. — Хофман поздоровался с другой женщиной и снова обернулся к Лине. В черном платье, с коротко стриженными черными волосами и белым жемчугом она выглядела почти по-королевски, во всяком случае, красивей, чем ожидал Хофман, и это его слегка смущало.

— Вы немного похожи на актрису Анук Эме,[7] — сказал он. — Вам никто об этом не говорил? — Ему не хотелось произвести на нее впечатление заурядного приставалы, но почему-то так получалось.

— Нет, — сказала она с улыбкой. — Какой увесистый комплимент. Вы им часто пользуетесь?

— В первый раз, — ответил Хофман, по-прежнему смущенный, но уже не очень. В конце концов, это была правда: она действительно походила на Анук Эме.

— Замечательно, — сказала Ранда, округлив глаза. — Лучше я оставлю вас, чтоб вы получше познакомились.

— Не уходи, — попросила Лина, но подруга уже гордо поплыла в сторону группы молодых ливанских банкиров, которые громко смеялись, обсуждая одного из своих коллег-однокашников, ставшего исламским фундаменталистом.

Хофман решил сделать заход поделикатнее.

— Вы давно знаете Марвена? — спросил он на пробу. — Он друг вашей семьи?

— Я из Ирака, — ответила она. — Мы все друг друга знаем.

— А чем вы занимаетесь? Я имею в виду работу. — Хофман все еще чувствовал себя слегка неловко. Ее красота выводила его из равновесия.

— Я работаю в бухгалтерии, с компьютерами.

— Звучит страшновато.

— Только для мужчин, не уверенных в себе.

— Значит, все в порядке. Я очень уверен в себе. А где вы работаете?

— В одной финансовой компании, — ответила Лина после паузы.

Хофман улыбнулся.

— Чья она? Американская?

— Нет. — Она стала перебирать жемчуг у себя на шее. Казалось, ей было неловко.

— Тогда чья, саудовская?

— Нет. Иракская, если уж вам так интересно.

— Понятно. — Хофман кивнул. Очевидно, она не расскажет ему того, о чем должна молчать. — Давайте-ка я попробую с ходу угадать. Вы работаете в «Койот инвестмент», верно?

Ее взгляд моментально застыл, словно силы оставили ее. Она осторожно посмотрела на него снизу вверх.

— Как вы догадались?

— Я знаю, что Назир Хаммуд — один из клиентов Марвена, вот я и подумал, что вы, наверно, работаете у Хаммуда. Тем более, вы не захотели о нем говорить. Кстати, он придет?

— Сомневаюсь, — холодно ответила Лина. — Он в отъезде. — Она как будто резко нажала на тормоза; наступила долгая пауза. Хофман стал соображать, можно ли ему продолжать расспросы, и решил, что другого выхода у него нет.

— А кто он такой? Я имею в виду Хаммуда. Про него столько болтают.

— Вы задаете слишком много вопросов, мистер Хофман, — сказала она, — и ставите меня в неловкое положение. — Она повернулась, собираясь отойти.

Хофман поймал ее за руку.

— Простите, я виноват. Я не хотел быть назойливым. Не уходите. Давайте выпьем. — Он взял бокал у проходившего официанта и подал ей. Вид у него был действительно виноватый. Секунду поколебавшись, Лина взяла бокал. Несмотря на свои выходки, Хофман показался ей интереснее, чем остальные гости.

— Вам бы следовало кое-что знать об иракцах, — сказала она миролюбиво. — Мы очень не любим отвечать на вопросы.

— Оставим это, — ответил он. — Я уже все понял.

Хофман проводил ее в сад. Во влажном вечернем воздухе стоял аромат первых распускающихся весенних цветов. Они немного поговорили о книгах, потом о кино, потом о музыке. Хофман поинтересовался, есть ли у нее приятель, и она после небольшой заминки ответила «нет» — скорее всего это означало, что раньше был, а теперь нет. Когда подали еду, они вместе прошли к буфетным стойкам, а потом расположились с тарелками в библиотеке. Хофман был в отличном настроении и разговаривал громко, по-американски. Двое иракских джентльменов уселись на соседний диванчик, курили и перебирали четки, но он не обратил на них внимания.

— А вы чем занимаетесь? — спросила Лина, когда подошла ее очередь задавать вопросы.

— Я финансовый консультант.

— Что это значит?

— Я работаю для тех компаний, которые хотят делать бизнес в арабском мире. Объясняю им кое-какие вещи.

— Например?

— Например, с кем стоит иметь дело, а от кого лучше держаться подальше.

— Так вот почему вы интересуетесь Хаммудом.

Хофман пожал плечами.

— Отчасти. Но вами я интересуюсь совсем не поэтому.

— Вы детектив?

— Что-то в этом роде.

Она перешла на шепот:

— Вы работаете на ЦРУ?

Он громко рассмеялся.

— Нет, что вы. Я терпеть не могу ЦРУ. Я провожу только финансовые расследования. Добываю информацию и делюсь ею со своими клиентами. Это абсолютно безвредно.

— Все равно мне, наверно, следует держаться от вас подальше. Могут быть неприятности.

— Из-за меня? Да у кого из-за меня могут быть неприятности?

— У моего хозяина. Он не любит детективов. Даже таких, которые называют себя консультантами.

Хофман подмигнул ей. Наконец-то она заговорила по делу.

Во время их разговора в дверь салона вошел человек в темных очках. Он медленно двигался в сопровождении молодой женщины, которая шла впереди него, подав ему правую руку. На вид ему было около пятидесяти или пятьдесят с небольшим, но на ногах он стоял нетвердо. Казалось, он тянул за собой какую-то тяжесть на невидимой цепи. Несколько человек поздоровались с ним смущенно и неуклюже, словно его присутствие служило им упреком. Другие, обсуждавшие в стороне последние слухи, внезапно замолчали. У Сальвы Дарвиш был подавленный вид. Хофман не сразу понял, что этот человек слеп. Он обернулся к Лине и увидел, что лицо ее стало горестным.

— Кто это? — спросил он, указывая на слепого.

— Его зовут Набиль Джавад.

Хофман стал усиленно вспоминать.

— Чем он занимается? В какой компании?

— Он поэт. — О вновь прибывшем она говорила коротко, отрывисто и явно неохотно.

— Напомните же мне. Что он пишет? Он знаменит?

— Среди иракцев — знаменит. Он пишет о нашей стране. Или писал. Сейчас он уже не пишет. У него фонд.

Хофман не отрываясь смотрел, как этот человек, одетый в простой черный костюм, продолжал путь через многолюдный салон. Когда он приближался, гости отходили назад, но из страха или от жалости — Хофман не понимал.

— А кто эта женщина? — допытывался он.

— Его дочь. Не задавайте так много вопросов, прошу вас, вы ставите меня в трудное положение.

— О’кей, — сказал Хофман, но не мог оторвать взгляд от поэта Джавада, который оказывал на всех такое мощное воздействие. Слепой продолжал обходить комнату, опираясь на руку дочери, но, как ни странно, никто не сказал ему ни слова. Лина заметила, что на Хофмана новый гость произвел сильное впечатление.

— Он очень смел, — чуть слышно произнесла она, — но ему не следовало сюда приходить.

— Почему?

— Потому что это опасно.

Хофман кивнул.

— Давайте подойдем к нему. Кажется, больше никто не хочет этого делать.

Она отрицательно покачала головой. Они постояли молча еще десять секунд, пятнадцать, двадцать. Хофман смотрел, как слепой все идет и идет вокруг комнаты, и по-прежнему никто с ним не разговаривает. Все словно боялись или сердились. Суматоха шумного вечера сменилась мертвой тишиной. Хофман умоляюще посмотрел на Лину, но она снова покачала головой.

Наконец к слепому гостю подошел Марвен Дарвиш. Хозяин был мертвенно-бледным, с него схлынуло все самодовольство. Наклонившись к Джаваду, он шепнул несколько слов ему на ухо. Поэт остановил на нем невидящий взгляд, потом повернулся, медленно двинулся со своей спутницей через всю комнату обратно к двери и вышел. На протяжении всей этой сцены большинство гостей отвернулось, но Хофман глядел во все глаза.

— Ужасно, — сказал он, когда Джавада уже не было и возобновился гул разговоров. — Все ведут себя с ним как с прокаженным.

— Ш-ш-ш. — Лина, пожалуй, была в еще большем волнении, чем раньше.

— Но с ним даже никто не заговорил. Почему они все так боятся? В конце концов, это же Англия!

Лина приложила палец к губам. К их столику приближался грузный иракский джентльмен.

— Не сейчас, — прошептала она. В ее глазах стояли слезы, но Хофман, казалось, этого не замечал. Он наклонился к ней и зашептал ей прямо в ухо:

— О’кей. Но я хочу, чтобы вы потом рассказали мне, почему все так напуганы.

Лина закрыла глаза. Слеза скатилась у нее по щеке.

— Я должна уйти, — торопливо сказала она и встала. Хофман наконец увидел, что она плачет.

— О Господи, простите меня. — Он протянул ей платок. Она вытерла глаза и высморкалась. — Вы дадите мне еще один шанс?

Она отрицательно покачала головой.

— Я должна идти.

— Если вы уходите, я отвезу вас домой.

Она снова покачала головой.

— Нет.

Хофман выглядел огорченным. Она приблизилась к нему и добавила шепотом:

— Нельзя, чтобы видели, что я ухожу с вами. У меня могут быть неприятности. Мне очень жаль.

— Тогда я буду ждать вас на улице, в пятидесяти ярдах от дома. У меня белый «БМВ». Я буду ждать вас полчаса.

— Мне нужно уйти, — снова сказала она, решительно пожала ему руку, обернулась и стала искать свою подругу Ранду.

Через двадцать пять минут Лина вышла из парадной двери, обменявшись притворным поцелуем с Сальвой Дарвиш. Она нашла Хофмана там, где он назначил, и села в его машину. Он курил.

— Дайте мне тоже сигарету, — попросила она. — Теперь я расскажу вам о Джаваде. — Она была уже не так напугана и по-прежнему красива.

— Не беспокойтесь, я вовсе не настаиваю. Я был чересчур любопытен, простите меня.

— Ничего, сейчас, когда мы одни, я хочу рассказать. Тогда вы, может быть, поймете, почему все так боятся. Набиль Джавад был нашим национальным поэтом. Он писал про моряков Басры, про «ма-аденов» — болотных людей, живущих среди трясин, и про курдские племена в горах за Мосулом. Его любила вся страна. Но потом волна террора докатилась и до него.

Хофман кивнул, хотя пока еще не все понял.

— Что же с ним случилось?

— Его арестовали в Багдаде десять лет назад, когда он написал несколько стихотворений, осуждавших режим. Стихи были достаточно деликатными, но в них высмеивался Правитель, и этого ему не простили.

— Как же он его высмеивал?

— Просто каламбуры, игра слов. Я помню, например, слово «джайед», что значит «добро». Это любимое словечко Правителя; он то и дело его приговаривает, вроде того, как англичане говорят «very well». И вот в одном стихотворении Джавада выведен глупый, неотесанный парень из деревни, без конца повторяющий «джайед». Им это не понравилось.

— А еще что? Вы еще что-нибудь помните?

— В другом стихотворении Джавад обыграл один из любимых лозунгов партии. Они все время скандируют: «Умма Арабия вахида тхат рисалатин халида», что значит: «Единая арабская нация и ее вечная миссия». Он заменил «умма» на «раджийя», и лозунг стал звучать так: «Полная арабская отсталость и ее легендарная судьба». Пустяк, но люди смеялись.

— И за это его арестовали?

— Да.

— И что с ним сделали?

— Его пытали. Они поступают так со всеми, чтобы заставить сознаться.

— В чем сознаться?

— В том, что они агенты Израиля, или Америки, или Англии, что угодно. Но с Джавадом было труднее. Он был поэт, ему не в чем было признаваться.

— И все же его пытали?

— Да. Им не нужно особого повода.

Хофман колебался задавать следующий вопрос, но история Джавада захватила его с того самого момента, как он появился на вечеринке.

— А каким образом Джавад потерял зрение?

Лина не смотрела на него.

— Не уверена, что вы действительно хотите это знать.

— О’кей. Нет проблем. — Наступила долгая пауза. Она горестно покачала головой, посмотрела на свою сигарету, выкинула окурок в окно и снова заговорила.

— Джавада допрашивал начальник секретной полиции лично — ведь тот дерзнул высмеивать Правителя и партию. Во время допроса он курил сигареты, одну за другой. Докурив, он тушил сигарету о какую-нибудь часть тела Джавада — руки, ноги, ягодицы, интимные места. Везде.

Хофман вобрал в себя воздух. Он уже понял, что будет дальше. Лина продолжала рассказ спокойно, глядя в окно.

— Допрос продолжался несколько часов, а Джавад все не сознавался. Тогда начальник секретной полиции взял сигарету и ткнул ею в глаз Джавада, а охранники его держали.

Хофман издал стон. Его руки инстинктивно потянулись к лицу.

— Потом этот человек зажег еще одну сигарету и притушил ее о другой глаз Джавада.

Хофман затряс головой.

— Господи! — произнес он. — Что за страна!

— Теперь вы знаете. Вот какие они, люди Правителя. Вот почему на вечеринке все молчали. Вот почему вам не следовало задавать так много вопросов.

— Простите меня.

— Ну ладно. Вы американец. У вас голова устроена совсем по-другому.

Хофман долго сидел молча, потом завел мотор.

— Куда вас отвезти? — спросил он.

— Отвезите меня домой, пожалуйста. — Она назвала ему адрес в Ноттинг-Хилл-Гейт. Не переставая думать об иракском поэте, Хофман обернулся к ней.

— Почему же после всего этого они оставили Джавада в живых? Обычно истязатели убивают свои жертвы.

— Им нужна реклама.

— Что вы хотите сказать?

— Иракская секретная полиция любит демонстрировать свою жестокость. Вот почему они дали Джаваду уехать в Англию — чтобы он наводил здесь страх на всех эмигрантов. Они думали, что он скроется где-нибудь в загородном доме, но недооценили его смелость.

— А зачем он пришел сегодня на вечеринку? Он же не дружит с Дарвишем?

— Чтобы показать им, что он не боится.

— Что же с ним будет?

— В конце концов его убьют. У них нет другого выхода.

Хофман помолчал еще немного, потом включил передачу и двинулся вниз по дороге. В маленьком салоне стояла тишина, и Хофман не нарушал ее. Он уже достаточно напортачил за один вечер. По дороге он испытывал все большее беспокойство. Остановившись у дома Лины, он повернулся к ней.

— Я сегодня не был с вами до конца откровенен, — признался он. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Не надо, — ответила она отвернувшись. Она догадывалась или чувствовала, о чем речь, и не хотела слушать.

— Я должен, и вы поймете почему. Вы знаете филиппинца по имени Рамон Пинта? Он работает у Хаммуда поваром. Он сказал, что вы его знаете.

Она кивнула. На лице ее отразился неподдельный ужас. Худшее, что могло с ней произойти, происходило.

— Он пришел ко мне на той неделе по поводу жены. Он думает, что Хаммуд виновен. Я обещал ему помочь. Теперь он пропал, и я о нем беспокоюсь. Он сказал, что единственным человеком на службе у Хаммуда, кто решился выразить ему соболезнование, были вы. Он думал, что вы захотите помочь. Поэтому я и попытался увидеться с вами в офисе, назвавшись другим именем. Так вы поможете?

Наступило долгое тягостное молчание, после чего Лина ответила каким-то каркающим звуком, чуть слышно, словно придавленная страхом:

— Не могу.

Хофман положил ей руку на плечо, но она отшатнулась.

— Вы уверены? — спросил он.

— Да. — Ее взгляд беспокойно шарил по тротуару — не видит ли их кто.

— Где Пинта? — спросил Хофман. — Он все еще работает у Хаммуда?

Она кивнула почти незаметно.

— Могу я еще раз с вами увидеться?

— Нет, — ответила она, — не надо этого.

Хофман немного помолчал, потом достал из кармана визитную карточку.

— Здесь мой адрес и телефон, — сказал он. — Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, позвоните. Может быть, я смогу помочь.

Он взглянул на ее прекрасное лицо, застывшее в отчаянии. Волнуясь, она была еще красивее. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он наклонился к ней и хотел поцеловать. Она резко отстранилась и схватилась за ручку двери.

— Нет, — сказала она. Потом открыла дверь и пошла к дому. Хофман ждал, не оглянется ли она, но она не оглянулась.

Глава 7

В понедельник утром Лина Алвен решила прийти на работу пораньше, словно ее прилежание могло исправить ошибку, совершенную ею на вечеринке у Дарвишей. Все воскресенье она убирала свою квартиру, стараясь ликвидировать малейшие следы каждодневного беспорядка. На спинку ее кровати с детства были посажены чучела животных. На туалетном столике стояла галерея фотографий их семьи, в том числе общий снимок на пляже в Акабе, где они строили замки из песка, — целую жизнь тому назад. В столовой над газовой плитой висел большой плакат с изображением ворот Иштар в Вавилоне, желтые и серые изразцы которых кропотливо реставрировали немецкие археологи. У нее даже был портрет Правителя — в туалете, на случай, если придут люди Хаммуда.

Быстро одевшись, Лина проехала две остановки на метро до Ланкастер-Гейт, откуда она ходила в офис коротким путем через Гайд-парк. Было холодное, ясное утро, на небе ни облачка, только высоко-высоко виднелись тонкие следы реактивных самолетов. Солнце подействовало на Лину как дезинфекция, стерев из памяти все лишнее. В глубине кошелька у нее все еще лежала визитка Хофмана. Войдя в парк, она остановилась около урны, чтобы выкинуть ее, но побоялась, что кто-нибудь увидит, а потом выудит ее из мусора. Визитка осталась лежать в отделении для бумаг. Ладно, хватит и того, что сегодня она выглядит заслуживающей доверия, чистой, умытой солнцем.

Лина прошла по лужайке мимо белоснежной статуи работы Генри Мура, где летом встречались геи и угощали друг друга сигаретами; дальше — к мосту через Серпентайн. К берегу причалила флотилия уток в ожидании, что кто-нибудь накидает им хлебных крошек. За прудом стояла статуя Питера Пэна с трубкой в руке, готового увести лондонских детей в Страну Никогда. Типично английская выдумка! Если бы эту историю сочинили в Ираке, Питер Пэн кончил бы свои дни, работая на капитана Хука.

Возле галереи Серпентайн был припаркован белый «порше» — красные кожаные сиденья, откидной верх, на переднем щитке — ящичек для женской губной помады. Лина остановилась полюбоваться машиной. Это была, пожалуй, ее самая большая мечта: она часто представляла себе, как накопит деньги, в один прекрасный день купит «порше» и поедет в Суррей, или в Котсуолдс, или еще в какую-нибудь Страну Никогда со скоростью сто миль в час; глаза защищены темными очками, шелковый шарф полощется на ветру; по дороге она подсаживает мужчину и, если он ей не нравится, выкидывает его вон. Женщина в «порше» имеет вес в обществе. Она — объект желания, но высокая скорость позволяет ей избегать неприятностей. В «порше» на дороге — как на высоком каблуке в компании. Вот только стоит он дорого. Лина понимала, что если перестанет работать у Хаммуда, то о «порше» может забыть. Вместо этого она попадет в общий котел с другими арабскими девушками и будет «кхош бинайя» — «хорошая девочка», которая только и умеет, что вести себя как девственница, даже не будучи ею, и ловить мужа. Эта мысль была невыносимой.

Лина уже почти дошла до Найтсбридж. Она взглянула направо на неуклюжий пьедестал Мемориала Альберта — маловыразительный кирпично-красный монумент достойному викторианскому мужу. Эта статуя напомнила Лине об отце. В последние годы перед смертью, постаревший и апатичный, господин Алвен целые дни проводил в Гайд-парке, читая арабские газеты и размышляя о своей деловой никчемности. Неумение делать деньги было самым большим недостатком ее отца; Лина подозревала, что в этом корень ее нынешних трудностей. Господин Алвен был умным, развитым человеком, сторонником арабского просвещения; он посылал дочь в американские школы в Аммане и Дамаске, а потом в Лондонский университет, восторгался любой завоеванной ею академической наградой, как своей собственной. Но он отказывался понимать, что его любимый век просвещения заканчивается. Настали времена, когда самые тупые и отсталые из арабов — бедуины из пустыни — стали покупать и продавать образованных арабов, как верблюдов. Иракцами, когда-то самым ученым из исламских народов, управляла шайка головорезов и насильников. А англичане и американцы, миссионеры прогресса, зажегшие этот факел, простирались ниц и перед бедуинами, и перед головорезами.

Незадолго до смерти отец Лины назвал все это «Ашр аль-Джахилийя» — новым веком невежества, вроде того, что царил на Аравийском полуострове до появления пророка Мухаммеда. В этом мире единственное, что знала Лина, — это что ей нужны деньги. Деньги и покой — вот способ выжить в век невежества. Деньги означали независимость и защищенность, даже если их давал Назир Хаммуд. Покой означал спасение. Подходя к серому бетонному зданию на Найтсбридж, она снова задумалась о своем будущем «порше»: все-таки — белый или черный?

Лина поднялась на лифте на шестой этаж и, набрав цифровой код замка, открыла массивную дверь в бухгалтерию. Было начало девятого, и на работу почти никто еще не пришел. Поискав юношу-египтянина, разносившего кофе, и не найдя его, она сварила себе чашку кофе сама и уселась за свой стол. Загрузив компьютерную систему, она начала свою обычную процедуру проверки бухгалтерского учета.

Компьютерная система в «Койот инвестмент» отражала страсть мистера Хаммуда к секретности. Он приобрел ее по необходимости, как всякий бизнесмен, которому нужны современные средства работы. Но ему необходимо было также ограничить доступ к этим средствам, и в этом он был типичным иракцем: среди арабов они оказались единственными, у кого уважение к технологиям переросло в желание их контролировать. Багдадский режим, например, отбирал на границе все пишущие машинки. Даже эти нехитрые приспособления считались мощным средством распространения информации, которое должно было контролироваться режимом, а не его врагами. Хаммуд применял те же правила в «Койот».

Основная работа Лины как менеджера компьютерной системы состояла в слежке за своими коллегами. Конечно, Хаммуд не называл это так прямо, но смысл был именно в этом. Он и профессор Саркис установили систему, которая могла работать как огромное устройство для шпионажа. Каждый раз, когда сотрудник открывал какой-нибудь файл, он оставлял метку, которая могла наблюдаться и отслеживаться. Лина должна была каждый день проверять все эти «следы на снегу», чтобы выяснить, кто чем занимался.

Она начинала с просмотра деятельности за предыдущий рабочий день каждого из двадцати пяти сотрудников «Койот», зарегистрированных в системе и имевших пароли. Для каждого из них существовала пользовательская инструкция. Лина устанавливала, какими файлами они пользовались регулярно, а также день недели и время, когда они выполняли ту или иную работу. Если в этих данных она обнаруживала что-либо неправильное — кто-то запросил файл, не относящийся непосредственно к его или ее работе, или кто-то просматривал файл позже обычного рабочего времени, — она должна была немедленно поставить в известность профессора Саркиса. Единственными регистрационными записями, находившимися вне пределов ее контроля, были те, которые принадлежали мистеру Хаммуду и профессору Саркису. «Никогда, никогда, никогда!» — наставлял ее профессор Саркис, когда она стала менеджером системы. Он предупредил ее, что если она попытается прочитать персональные файлы мистера Хаммуда, то сама оставит след, который они смогут обнаружить.

В этом состояла еще одна причуда системы: у нее было как бы два мозга. В качестве низшего мозга работала Лина как менеджер системы; она контролировала обычные функции системы, которые можно сравнить с дыханием и питанием организма, — занесение и стирание бухгалтерских записей, мониторинг. Эта власть дана была Лине с условием, что за ее пределы она не выйдет, — как доверенному зэку в тюрьме. Высшим же мозгом были Хаммуд и Саркис; они планировали сделки и осуществляли движение денег. У них, как и у Лины, были средства просматривать любые файлы в системе и контролировать записи всех операций, но они требовали, чтобы в их собственные файлы никто и никогда не заглядывал. Это уже можно было сравнить с односторонним зеркалом, позволявшим Хаммуду и шефу службы безопасности присутствовать повсюду невидимыми. Вот и сейчас Лина не была уверена, что Саркис не сидит у своего терминала и не следит за тем, как она следит за другими.

Элен Копакен никогда бы с этим не смирилась, подумала Лина. На компьютерном факультете в университете Элен была ее лучшей подругой. Своими способностями она превосходила всех на своем курсе — и женщин и мужчин. Они с Линой до сих пор довольно часто перезванивались. Их треп обычно заканчивался тем, что Элен внушала ей: перестань быть такой «хорошей». Если бы Элен узнала о системе в «Койот», то сочла бы это унижением и варварством — менеджеру системы запрещено просматривать какие-то файлы в ней! — и посоветовала бы Лине немедленно все бросить. Но что понимала Элен? Она была не из Ирака. Она никогда не испытывала страха.

В то утро Лина работала около трех часов, проверяя все входы и выходы пользователей системы и сравнивая их со служебными инструкциями, но ничего подозрительного не обнаружила. Подходило время ленча. Она пошла к своей подруге Ранде Азиз спросить, не хочет ли та посетить новое кафе на Бошамп-плейс. Но Ранды на месте не оказалось, и Лина, не чувствуя особого голода, решила остаться на работе: может быть, профессор Саркис будет доволен, если увидит ее за работой во время ленча.

Итак, хорошая девочка — образцово-показательная «кхош бинайя» — брала верх. Следующим этапом ее работы была проверка системы контроля денежных операций. Компьютер распечатывал все выплаты с лондонских счетов компании и все поступления на эти счета. Задача Лины состояла в том, чтобы проверить, не трогал ли кто-нибудь эти записи. В эту процедуру входила и так называемая «проверка суммы». Компьютер собирал данные по всем перечислениям наличности — долларовые суммы платежей, цифровые коды источников и адресатов этих денег, дату и время их совершения — и сводил их в общую сумму. Эта сумма играла роль сургучной печати: если какие-то данные менялись, то всю сумму нужно было пересчитывать. Компьютер регулярно проверял собственные результаты суммирования, но Назир Хаммуд доверял ему ничуть не больше, чем людям, поэтому Лина должна была проводить повторную проверку.

Она старалась не обращать внимания на подробности записей в этой системе. Складывай числа — и все. Так указал профессор Саркис, и она старалась так и делать. Но поступления и платежи подчас казались очень странными. Партнерами их фирмы были банки, находящиеся в самых невероятных местах — на Нидерландских Антилах, на островах Канала,[8] в Лихтенштейне, в Панаме. Не было сведений о том, за что переводились деньги: приобрела ли «Койот инвестмент» недвижимость в Панаме или, например, голландскую пароходную компанию? Или за этими сделками стояли какие-то другие платежи, фактически совершавшиеся где-нибудь в Сингапуре или Сан-Пауло? Объяснений этому Лина в компьютерных записях не находила и, как любил повторять Саркис, не имела нужды их искать. Вот она и делала только то, что ей велели, скользя по поверхности и стараясь не задумываться над возникавшими вопросами.

Это произошло почти случайно. Лина уже заканчивала просмотр системы контроля наличности и суммировала полученные числа, чтобы убедиться, что сумма выплат, зарегистрированных системой, совпадает с официальными данными, которые каждую неделю представляются ревизорам. Сравнив два итога, она увидела, что расхождение необычайно велико — около двенадцати миллионов долларов. Первой мыслью ее было — что она ошиблась и ее могут за это наказать. Она еще раз прошлась по записям в системе и увидела, что именно такая сумма — 11 920 000 долларов — была выплачена на прошлой неделе одному из торговых филиалов «Койот» — панамской компании «Оскар трейдинг». Про эту компанию она ничего не знала.

Просто складывай числа! Но что, если они не складываются? Только из опасения, что у нее могут возникнуть неприятности, она решила запросить системный файл панамской компании. Чья она? Иракский бухгалтер, который вел счета кредиторов, был такой небрежный; может быть, это он ошибся? И, воспользовавшись своим правом менеджера, она дала общесистемный запрос.

Она даже особенно не задумывалась — настолько это была обычная проверочная процедура. Но когда файл появился на экране, у нее перехватило дыхание: это была директория «HAMMOUD\PER». Она совершила жуткий промах — документы по панамской компании находились в персональном файле Хаммуда! Больше никто не имел права доступа к нему. Она словно проткнула дырку в невидимой стене — и за ней мелькнуло лицо Назира Хаммуда. Что хуже всего, она оставила электронный след, который кто-нибудь обязательно заметит.

У Лины заныло в желудке. Она немедленно закрыла этот файл и взялась за другие проверочные процедуры, но минут через десять поняла, что не может сосредоточиться. Она уже собиралась прервать работу и уйти в дамскую комнату, как зазвонил телефон.

Еще не подняв трубку, она уже знала, что это профессор Саркис. Он хотел видеть ее в своем кабинете сейчас же. Лина ответила было, что придет через пять минут, но он потребовал, чтобы она пришла немедленно. Никаких пяти минут! Голос Саркиса звучал особенно резко и неприятно. По дороге в холл на лбу у Лины выступила испарина, в горле застрял ком, она почувствовала слабость в ногах.

Кабинет профессора Саркиса, находившийся рядом с огромным кабинетом Хаммуда, был чуть больше туалета. На столе у него громоздились годовые отчеты компаний, которые «Койот инвестмент» приобрела, собиралась приобрести или недавно продала. Здесь в одной шаткой груде бумаг было все: сеть гостиниц в Азии, компания по распоряжению собственностью в Майами, бюро обслуживания кредитных карт в Аммане. Хаммуд имел славу всеядного покупателя, и новые проспекты поступали ежедневно. На столе стоял также компьютерный терминал. Позади стола на конторке высились еще бо́льшие груды бумаг, лежало арабское пособие по бухгалтерскому учету, стояла бутылка армянского бренди и флакончик с аспирином.

И перед всем этим восседал Саркис — самый доверенный из доверенных сотрудников. Говорили, что Правитель считает иракских армян-христиан — таких, как профессор Саркис, — особенно уязвимыми, а потому доверяет им больше всех. В новом Ираке они стали придворными финансовыми советниками — подобно тому, как их предки состояли при султане в Оттоманской империи. Они всегда были к услугам Правителя. Говорили, что отец профессора Саркиса, портной, был так близок к Правителю, что когда-то шил для него форму. Чтобы никто об этом не забывал, профессор Саркис держал на виду на своем столе большую фотографию молодого Правителя в форме.

Увидев Лину, секретарша Саркиса нажала кнопку. «Войдите!» — прозвучал его голос через закрытую дверь. Когда Лина вошла, он приподнялся со стула и с грозным видом повернулся в ее сторону. Лина села возле его стола, закинула ногу на ногу и повторила сама себе, что не делала ничего плохого. В руках она держала свою сумочку и вдруг вспомнила, что в бумажнике все еще лежит визитка Сэма Хофмана. Она сделала легкое движение, чтобы сумочка сползла со стола и повисла на руке. Ее начальник смотрел на нее не отрываясь. Лина откашлялась.

— Что-нибудь не так, профессор Саркис? — спросила она. Ей не хотелось оттягивать разговор.

— Что? — переспросил он, стуча рукой по своему слуховому аппарату.

— Что-нибудь случилось? — повторила она.

— Да, — тихо сказал он, оглядывая ее снизу доверху. — Мистер Хаммуд будет очень недоволен, когда вернется.

— Почему? Я не сделала ничего плохого. Я только выполняла свою работу.

В ответ на эти оправдания профессор Саркис взорвался.

— Ложь! — крикнул он и ударил кулаком по столу. — Вы лжете!

Она ждала, что он спросит про проверку компьютерных файлов, но он по-прежнему молча и зло смотрел на нее.

— Что же я сделала? — спросила она снова, на этот раз почти рыдая.

Армянин поднял вверх палец, а потом «навел» на нее, словно пистолет.

— Вы стали слишком умной. Суетесь не в свои дела.

— Я никуда не суюсь. Я делаю все, что вы говорите.

— Да-да, уважаемая, именно суетесь. Я предупреждал вас — не лезьте в дела мистера Хаммуда. Никогда! И все же вы это делаете. Как же вам теперь доверять?

— Простите меня, — тихо проговорила она. — Это больше не повторится.

— Что? — переспросил он, приложив ладонь к плохо слышащему уху.

— Это больше не повторится, — сказала она еще раз. — Простите меня.

Саркис фыркнул.

— А зачем вы разговаривали с этим иностранцем, а? Вот что я хочу знать.

Лина снова ощутила комок в горле, у нее словно тисками перехватило дыхание.

— С каким иностранцем? — только и смогла она выдавить из себя.

— О Эчмиадзин! — прорычал Саркис, употребляя название священного города армян как проклятие, и еще раз стукнул по столу. — Вы знаете, о ком я говорю. О человеке на вечеринке у Дарвишей. О человеке, с которым вы уехали домой. Об этом Хофмане. Нечего меня дурачить, уважаемая! — Он сплюнул в корзину для бумаг.

Лина полностью утратила контроль над собой. У нее было ощущение, словно с нее сорвали одежду. Страшно было не то, что она совершила ошибку, а то, что они так внимательно за ней следили.

— Уверяю вас, — проговорила она, и слеза скатилась у нее по щеке. — Я с ним раньше никогда не встречалась.

— Тутум калог! — прогремел он, употребив армянское выражение, которое означает «дынная голова». Он снова стукнул по столу, так что горы бумаг вздрогнули. — Вы лжете!

— Я раньше его ни разу не встречала, — повторила она. — На этой вечеринке — в первый раз.

— Ложь! — Казалось, он плевался словами, с яростью сверля ее горящим взглядом. — Тот же Хофман приходил к вам в офис, назвавшись Уайтом. У нас есть снимок. Так что нечего меня обманывать. Что вы ему рассказали? Все наши секреты, а?

От этого последнего крика Лина совершенно обессилела. Она закрыла лицо руками и зарыдала. Ее охватило чувство полной беззащитности и слабости, ощущение почти физического насилия над собой. Она поддалась обаянию Хофмана, уступила его любопытству, а теперь вот осталась один на один с разъяренным Саркисом.

— Эшек! — сказал Саркис примирительно; по-армянски это означало «осел». Он взял бутылочку аспирина, вытряхнул полдюжины таблеток в ладонь и отправил их в рот. — Сядьте нормально! Отвечайте! Вам ведь кое-что известно, верно? — Он протянул ей салфетку, что для него было актом неслыханной щедрости. Она высморкалась.

— Я очень виновата, профессор Саркис, — сказала она, все еще содрогаясь от плача. — Но я говорю правду. Я не знала, что Хофман — это Уайт. И до вечеринки я с ним ни разу не встречалась. Я ничего не рассказывала ему о нашей компании. Он хотел познакомиться со мной, и я позволила ему отвезти меня домой, но это все.

— Акпар! — сказал он, что по-армянски значит «брат», но и это слово у Саркиса было ругательством. Он снова наставил на Лину палец. — И вы опять собираетесь встречаться с этим парнем? Только не врать мне больше!

— Нет, сэр. Никогда. Он высадил меня у дома, и я сказала, что не могу с ним встречаться. Честное слово. Я обещаю вам.

При упоминании о «честном слове» Саркис сверкнул глазами.

— Он вам дал что-нибудь? Номер телефона? Визитную карточку? Что-нибудь такое.

Лина взглянула на него, снова ощутив ужас. Но дрожь у нее уже прошла.

— Нет, — солгала она, — ничего. — Сейчас ее голос был гораздо тверже, чем тогда, когда она говорила правду. Ее сумочка висела сбоку.

— Ничего? — Саркис внимательно смотрел на нее, но по ее красным заплаканным глазам ничего понять было нельзя. Может, говорит правду, а может, и врет. Но на самом деле это и не важно. Саркис знал, что напугал ее, и этого было достаточно. Он противно, почти не разжимая губ, улыбнулся Лине. — Ну, и что же нам с вами делать, раз вы гуляете с иностранцами? Можете ли вы оставаться доверенным сотрудником, как по-вашему?

Лина кивнула, но не ответила. В эту минуту она и сама не знала, чего она больше боится — того, что они с ней сделают в «Койот», или того, что может случиться, если она попробует уйти.

Саркис дал ей еще одну салфетку и жестом приказал встать.

— Пока все. Плакать больше нечего, о’кей? Может, вы хотите отпроситься на оставшиеся полдня? Выкиньте из головы все глупости. И ничего не говорите другим доверенным сотрудникам. Пожалуйста, ни с кем не разговаривайте. Я поговорю с мистером Хаммудом, когда он вернется в Лондон, и скажу ему, что вы раскаиваетесь в своей ошибке. Посмотрим, что будет. О’кей?

— Да, — промямлила она. — Благодарю вас.

— О’кей. И чтобы никуда не соваться! — Он проводил ее до двери. Возвращаясь в свой кабинет за вещами, Лина слышала, как Саркис орал на свою секретаршу.

Глава 8

В понедельник утром Сэм Хофман первым делом позвонил своему знакомому Асаду Баракату — палестинскому банкиру. Это слово, впрочем, неточно обозначало его профессию. Руководимая им организация превратилась в некую частную финансовую систему, охватившую весь Ближний Восток, и знал он намного больше, чем обычные банкиры. Отец Хофмана познакомился с ним несколько лет назад, и Сэм подозревал, что Баракат, как и многие лондонские арабы-«старожилы», когда-то числился в ЦРУ в ведомостях на зарплату. Для Сэма Хофмана он был самым ценным источником информации, а значит, и самым дорогим.

Хофман понимал, что идти к Баракату с расспросами можно лишь преподнеся ему что-нибудь взамен. Таков был обычай, ритуал арабского гостеприимства — все равно что прийти с цветами или бутылкой скотча в гости на обед. С пустыми руками идти нельзя. Подумав немного о подходящем презенте, Хофман вспомнил о записке, которую он составил и отослал на прошлой неделе одному своему клиенту в Техас. Тот продавал нефтеочистительный завод в Галвстоуне и попросил Хофмана дать оценку двум возможным покупателям. Более выгодное предложение он получил от одного пакистанского инвестора, однако Хофман навел кое-какие справки и установил, что этот пакистанец владел в Карачи банком, который десять лет назад обанкротился. Это дурной признак. Поэтому Хофман посоветовал техасцу принять более скромное предложение — от консорциума саудовских инвесторов под названием «Золотые пески». Хофман перечитал свою записку, написанную сухим, официальным языком; в ней четырежды повторялись слова «должное усердие». Дело было ясное: пакистанец оказался аутсайдером, и техасец был бы дураком, если бы согласился на его предложение. Итак, приманка готова. Сняв трубку, Хофман набрал номер Бараката.

— Приветствую вас, устааз Асад, — сказал он, обращаясь к банкиру так, как студент может обратиться к профессору. — Чем вы сегодня заняты?

— Смотрю телевизор, — ответил Баракат, — и разговариваю с Женевой.

— Ну, и что говорят в Женеве насчет доллара?

— Йа, хабиби, откуда мне знать? Там все очень нервничают. Ничего не хотят говорить.

— Вот почему они так богаты.

Баракат вежливо посмеялся — всего один раз: ха! Речь его была странной смесью сладких арабских любезностей и лаконичных выражений европейского банкира. Такое сочетание производило приятное впечатление — словно капля меда на теплой лепешке.

— Как ваш отец? — спросил Баракат, продолжая обмен любезностями. Торопить беседу с ним было бы ошибкой.

— Нормально. Как всегда. По-моему, он скучает без работы.

— Может быть. Но списывать его рано. Ваш отец знает больше, чем говорит вслух.

— Да. — Разговор об отце лишил Хофмана остатков терпения. — Послушайте, — перешел он к делу, — я прошу прощения за беспокойство, но нельзя ли вас на минуту отвлечь?

— Конечно, мой дорогой. К вашим услугам. Чем могу быть полезен?

— Да так, пустяки. Я хотел сообщить вам одну вещь.

— Что именно?

— До меня дошел слух насчет нефтеочистительного завода в Галвстоуне. Похоже, у этого пакистанца дело не выгорит.

— Правда?

— Правда. У меня такое ощущение, что он уйдет к саудовцам. У них хорошо идут дела, и цену они дают приличную.

— Да, дела у саудовцев идут очень хорошо. У них работает мой шурин. Он просил меня купить ему несколько акций.

— В самом деле? — Хофман сделал вид, что удивлен. — Думаю, самое время их покупать.

— Да, пожалуй, — согласился Баракат. Они помолчали, зафиксировав состоявшуюся сделку.

— Есть еще кое-что, — сказал Хофман.

— Правда? — Теперь настала очередь Бараката изобразить удивление.

— Скажите, пожалуйста, хорошо ли вы знаете Назира Хаммуда?

— Довольно хорошо, если иметь в виду то, что можно узнать. Остального не знает никто. Это человек со множеством секретов.

— Не можете ли вы мне о нем рассказать?

— Пожалуй, кое-что. Но не по телефону.

— Можно к вам зайти?

— Да, конечно. Но я немного занят. Когда бы вы хотели зайти?

— Сейчас. Минут через двадцать.

— Ф-ф-ф. Прямо сейчас? — Баракат явно рассчитывал на иное, но в данный момент он оказался у Хофмана в долгу. — Ну, давайте через полчаса, — смирился он.

Штаб-квартира банка Бараката, который он назвал «Банк-Арабия», находилась на Парк-Лейн, недалеко от офиса Хофмана. Это было внешне скромное здание, гораздо менее внушительное, чем новые банки саудовцев, катарцев и кувейтцев, разместившиеся в самых дорогих домах Лондона. Арабские деньги подчинялись общему закону: новые деньги желали громко заявить о своем появлении, старые предпочитали демонстрировать устойчивость и надежность. Грязные же деньги предпочитали скрываться. «Койот инвестмент», безусловно, принадлежала к последним; «Банк-Арабия» находился где-то посередине.

Баракат был дородным мужчиной с круглой головой величиной с шар в кегельбане. Он любил носить самые современные итальянские костюмы таких размеров, что его фигура была словно окутана парашютным шелком. Когда вошел Хофман, он посмотрел на часы, давая понять, что не склонен к длинной беседе, несмотря на долг перед ним.

— Итак, что же вы знаете о Назире Хаммуде? — спросил Хофман сразу же, едва закрыв дверь. Раз у него мало времени, нечего тратить его на любезности.

— Ваш отец знает, что вы пришли ко мне с этим вопросом?

— Да, — соврал Сэм. При чем здесь его отец?

Баракат округлил брови и одновременно кивнул, как бы говоря, что верит Сэму, но должен будет проверить.

— Ну хорошо, — сказал он. — Что же вы хотите знать?

— Все, что вы сможете рассказать.

— Ладно, — сказал Баракат. — Первое, что я знаю, это то, что он в отъезде.

— Правда? Куда же он поехал?

— Говорят, в Багдад.

Хофман улыбнулся. Баракат знал все.

— И что это означает?

— Это означает, что ему нужно с кем-то побеседовать. Или, может быть, кто-то должен побеседовать с ним. А может, это означает, что у него заболела мать и он поехал ее навестить. Мой дорогой Сэм, откуда мне знать, что это означает? Мы имеем дело с Ираком, а это страна, где никто ничего не знает.

— Конечно. Никто и ничего. Но вы-то как предполагаете?

— Думаю, в Ираке творится что-то странное. Я слышу это ото всех, кто что-либо знает. В Багдаде что-то происходит. Больше я ничего сказать не могу. Почему бы вам не спросить об этом у своего отца?

— Я пробовал. Давайте оставим в покое и моего папу, и то, что происходит в Багдаде, и поговорим о чем-нибудь попроще. Расскажите мне о «Койот инвестмент».

— Почему бы и нет, — ответил палестинец. — Самое основное я вам могу сказать. Из уважения к вам и вашему отцу.

Хофман кивнул и приложил руку к сердцу. Господи, подумал он, это будет мне дорого стоить.

— «Койот инвестмент» — это холдинговая компания, базирующаяся здесь, в Лондоне, — начал Баракат. — Она владеет множеством компаний во всем мире — сталь, алюминий, компьютеры, химия. Я даже могу дать вам перечень дочерних фирм, но это не самое важное.

— О’кей. Что же самое важное?

— Самое важное — это не то, чем владеет «Койот инвестмент», а то, кто владеет самой «Койот инвестмент».

— Это же ясно. Назир Хаммуд.

— Не так ясно, мой дорогой Сэм.

— Кто же тогда?

Баракат поднял указательный палец и прижал его к носу.

— Вот в чем вопрос, не так ли? Кто же ею владеет?

— Выручайте. Мне это нужно знать.

— Возможно. Но вы должны объяснить мне, почему вас это так интересует.

— Я помогаю одному человеку. Человеку, который очень боится Хаммуда и нуждается в информации о нем.

— Почему он его боится? Хаммуд хочет захватить его компанию?

— Ничего похожего. Он вообще никто. Между нами, он повар-филиппинец, который подозревает, что Хаммуд убил его жену. Я обещал ему помочь.

— Ах, Робин Гуд! — сказал Баракат, снова подняв палец и приложив его к носу. — О’кей. Нет проблем, хабиби. Вы, американцы, вечно придумаете что-нибудь эдакое. Помогать маленьким людям; бороться за проигранное дело. Именно это делает вас такими симпатичными. Прошу прощения за свой вопрос.

— Вы собирались сказать мне, кто хозяин «Койот».

— Нет, не собирался. Но теперь, когда я вижу, что это скорее благотворительность, чем бизнес, я расскажу вам кое-что из того, что слышал сам. Это только слухи, понимаете?

— Понимаю. Валяйте.

— «Койот» — очень конфиденциальная собственность и потому очень неясная. Но многие считают, что сам Хаммуд имеет довольно малую долю. Может, процентов десять.

— Кто же владеет остальным?

— Вот именно. Вот бы нам об этом узнать!

— Продолжайте, Асад. Кто же?

— Хотите знать, что думаю я?

— Да, ради Бога!

— Багдадский Правитель.

— Как так?!

— Вполне возможно, дорогой мой. Мне говорили, что значительная часть акций «Койот» в действительности принадлежит оффшорным компаниям, которыми владеют преимущественно члены семьи Правителя. Вы этого никогда не докажете; но считают, что это яичко — из гнездышка Правителя.

— И сколько же оно стоит?

— Минимум пять миллиардов долларов. Может быть, вдвое больше. Может, в пять раз. Кто знает? Сколько бы их ни было, они вложены в самые замечательные фонды Европы и Америки. И накручивают наличность в достаточных размерах, чтобы поддерживать старика в Багдаде на плаву сколь угодно долго, как бы ни старался весь остальной мир заставить его побыстрей уйти на покой.

— Прибыль уходит к Правителю?

— В основном да. Если мои сведения верны, то прибыль делится раз в квартал: Хаммуд удерживает свои десять процентов или сколько там, а остальное распределяется между подставными компаниями Правителя.

— А где они могут находиться?

— Не знаю. Может, в Лихтенштейне. Может, в Люксембурге. Может, в Панаме. Может, в Женеве. Швейцарцы хранят секреты не хуже панамцев, зато с ними приятней иметь дело. И потом, в Женеве говорят по-французски, а не на этом нелепом испанском.

Хофман пытался осознать то, что ему сказал Баракат.

— Значит, «Койот» — это более или менее собственный банк Правителя, а Хаммуд — его банкир. И все работает как часы.

— Да, пока кто-нибудь не пожадничает.

— Что вы имеете в виду?

— Знаете, дорогой мой, среди арабов всегда ходят слухи про то, что кто-то пожадничал.

— Простите, Асад, но я вас не вполне понимаю.

— Я хочу сказать, что если я имею десять процентов, то могу вдруг вообразить, что заслуживаю двадцати процентов. Или, еще лучше, пятидесяти. Слаб человек. И если мне кажется, что никто не видит, у меня возникает искушение запустить лапу в корзину и взять их.

— И что, кто-то уже пожадничал?

— Откуда мне знать? Ну действительно, Сэм, не будьте наивным. Мы же говорим об Ираке, где никто и ни о чем не знает. — Баракат снова посмотрел на часы. Это означало, что интервью окончено.

— А допустим, кто-то из сотрудников Хаммуда обнаружил его лапу в этой корзине. Что произойдет с этим человеком?

— Харам, — сказал Баракат. Это арабское слово означало примерно: «Какой стыд!»

Хофман опять не понял, что он имеет в виду.

— А точнее?

— Боюсь, что этот человек должен умереть.

— Умереть?

— Да. Malheureusement.[9] Нехорошо. Харам.

Хофман был потрясен тем, как спокойно говорил Баракат о смертном приговоре тому, кто сунется в дела «Койот инвестмент». Он вспомнил о субботнем вечере, о Лине и о тушении сигарет. Баракат еще раз посмотрел на часы.

— Прошу вас, Асад-бей. Я должен понять еще одну вещь. Откуда вообще взялись эти деньги, с самого начала? Ведь речь идет о миллиардах долларов. Как удалось Правителю вывезти их из страны так, чтобы никто не узнал?

— Но это последний вопрос, дорогой мой. — Он укоризненно покачал пальцем, показывая, что Хофман злоупотребляет его гостеприимством. — Многие придерживаются того мнения, что источник денег — это комиссионные, которые брал Правитель за иракскую нефть. Пять процентов от всех доходов перечислялись куда-то на секретный счет. Оттуда и взялись деньги. Так думают многие, но я в этом не уверен.

— Почему?

— Потому что эту историю повторяют слишком многие. Она не может быть правдой. Нельзя хранить кучу денег в секрете, если об этом все знают. Так в этом мире дела не делаются.

— Откуда же тогда взялись деньги, если не из комиссионных за нефть?

— Я вам скажу, что я думаю. Но только потому, что почитаю вашего отца.

— Скажите.

— Десять лет назад правительство Ирака проворачивало дело с покупкой истребителей у Франции. Контракт был подписан. Но в это время Ирак вступил в войну с Ираном и ввели эмбарго на вооружение, поэтому истребители так и не были поставлены.

— Правильно. Я помню, что читал об этом деле.

— Но поскольку контракт был подписан, Ирак мог уже заплатить за истребители полностью, понимаете? И эти деньги уже могли быть переведены на некий номерной банковский счет в Швейцарии, где должны были лежать до того, как будут поставлены истребители.

— А что случилось, когда закончилась война?

— Уф! Деньги ушли. Или, по крайней мере, так можно предположить, следуя некоторой логике. Ушло два миллиарда долларов. А кто, как вы думаете, был агентом в этой сделке с Францией?

— Назир Хаммуд?

— Он самый. — Баракат посмотрел на часы. Разговор его сильно утомил.

— А кто еще может знать о «Койот»? Можете ли вы мне кого-нибудь назвать?

— Уже достаточно вопросов, мой любознательный друг. Вам пора уходить.

— Прошу вас, помогите, мне надо с чего-то начать.

Баракат вздохнул.

— Есть в Лондоне один человек, у которого с «Койот» очень много общих интересов. По-моему, они партнеры в нефтехимических делах. Он саудовец. Но он ни за что не станет с вами разговаривать. — Баракат поднялся из-за стола и стал потихоньку выпроваживать Хофмана.

— Как его зовут?

— Достаточно, — сказал Баракат. — Вы начинаете капризничать. Это несимпатично.

Хофман уже стоял в холле, за дверью кабинета Бараката. Он знал, что уже превысил все, даже самые широкие лимиты арабского гостеприимства, но выбора у него не было. Ему нужна была информация.

— Как его зовут? — повторил он.

— Принц Джалал бин Абдель-Рахман, — сказал Баракат. Он покачал головой, тяжело вздохнул, как уставший школьный учитель, и закрыл дверь.

Оставшись один в холле, Хофман почувствовал некое головокружение, как будто он оказался в свободном падении и летел из настоящего в прошлое. Имя, названное Баракатом, было ему очень хорошо знакомо. Этот человек был когда-то его клиентом, почти другом, пока не обратился к нему с делом настолько возмутительным и в то же время настолько банальным, что Сэм пришел к выводу о невозможности продолжения своей карьеры банкира. Если и был на свете человек, которого можно считать ответственным за нынешнюю судьбу Сэма, то это был принц Джалал. Вот уж с кем ему меньше всего хотелось увидеться.

Но хуже всего было то, что Баракат ошибся. Джалал охотно побеседовал бы с Сэмом Хофманом — был бы повод.

Глава 9

На этой неделе в вашингтонский офис адвокатской конторы «Хаттон, Марола и Дьюбин» пришла срочная бандероль. В один день с ней пришло еще несколько десятков бандеролей, но к этой отнеслись по-особому. Ее мнимого получателя, Артура Т. Пибоди, хотя и значившегося в партнерах фирмы, на самом деле не существовало. Это был псевдоним, которым пользовался старший партнер, Роберт 3. Хаттон, для конфиденциальных связей. Вся почта, адресованная мистеру Пибоди, немедленно изымалась из экспедиции старшим клерком, работавшим в фирме со дня ее основания, и доставлялась в кабинет Хаттона на верхнем этаже здания.

Кабинет выходил окнами на одну из редких зеленых площадок в центре делового квартала старого города — Фаррагат-сквер. Фирма предпочла остаться в этом достопочтенном районе в то время, когда почти все остальные крупные адвокатские конторы переместились либо на восток — на «новую» Пенсильвания-авеню, либо на запад — в «новый» Вест-Энд. Хаттон же остался неподалеку от своего Афинского клуба, где он любил играть в сквош. Единственной особенностью его кабинета было отсутствие каких-либо индивидуальных украшений: ни декоративных тарелок, ни аттестатов и дипломов в рамках, ни фотографий Хаттона, обменивающегося рукопожатиями со знаменитыми людьми, ни даже семейных снимков. Только сам хозяин сидел за большим столом, наблюдая из окна человеческую комедию Вашингтона.

Когда принесли срочную бандероль, Хаттон разговаривал по телефону. Он взглянул на нее, заметил лондонский адрес отправителя и отложил в сторонку до окончания разговора. На другом конце провода был американский сенатор, считавший (и, видимо, не без оснований), что против него может быть выдвинуто обвинение. Выслушав его в течение нескольких минут, Хаттон дал ему один из тех выразительных советов, которые сделали его знаменитым: «Ничего не предпринимайте». Это был его всегдашний совет, и почти всегда он оказывался верным.

Роберт Хаттон сумел превратить свою юридическую фирму в один из столпов вашингтонского истеблишмента. Как и большинство фирм, работавших в столице, она выросла из недр демократической партии. Создана она была в 60-х годах группой молодых юристов эры Кеннеди, решивших, что, поскольку времена рыцарства истекли, пора начать всерьез делать деньги. Этим они и занялись. В течение тридцати с лишним лет фирма преуспевала как при демократической, так и при республиканской администрации и дошла до состояния перманентного процветания. Ее клиенты, как правило, уже не помнили, что делали старшие партнеры до основания фирмы. Между тем все они пришли из разных сфер. Сеймур «Сай» Дьюбин был помощником адвоката-представителя парламентского комитета транспорта и связи. Джон Марола возглавлял сектор расследования коллективных преступлений в криминальном отделе министерства юстиции. Что касается Хаттона, то даже старые друзья затруднялись сказать, чем он занимался до прихода в частную практику, — вроде бы чем-то в дальних краях, что уже содержало в себе некий намек. Если его настойчиво расспрашивали важные клиенты, то Хаттон говорил, что когда-то давно он работал в Цирковом и развлекательном училище,[10] и при этом подмигивал. Понимали они или нет — так или иначе, объяснений больше не требовалось.

К началу 90-х годов в фирме «Хаттон, Марола и Дьюбин» работало уже свыше ста юристов. Как и большинство крупных юридических фирм в городе, они предлагали полное обслуживание и брались урегулировать любые проблемы, которые могли возникнуть у их основных клиентов, так что обращаться за юридическими советами куда-либо еще нужды не было. В фирме был отдел налогообложения, возглавлявшийся Дьюбином, отдел криминальной безопасности во главе с Маролой, а также отделы судебной практики, недвижимости и консультирования. Доходы фирмы росли из года в год. Большинство объясняло ее исключительные успехи искусством юристов и широким кругом клиентов. В это объяснение верили все, кроме членов комитета по управлению фирмой, которые знали, что это неправда. Правда же о фирме «Хаттон, Марола и Дьюбин» состояла в том, что большая часть ее деятельности — сколь ни полезной была она сама по себе — была лишь прикрытием для настоящей работы: обслуживания горстки видных и богатых арабов.

Эти клиенты имели дело исключительно с Хаттоном. Во многих случаях он был единственным человеком в фирме, знавшим настоящие имена тех людей, защитой интересов которых все так усердно занимались. Хаттон сам делил работу между исполнителями, а потом собирал результаты. Он создал систему, слегка напоминавшую систему ЦРУ: его личные клиенты были известны в фирме только под псевдонимами. Он использовал простые английские и валлийские фамилии вроде Смита или Джонса; иногда, чтобы еще больше всех запутать, вводил латинские или японские фамилии. Система работала достаточно гладко. Младшему партнеру поручалось подготовить, скажем, записку для иностранного клиента Губерта Дж. Смита о налоговых последствиях приобретения тысячи акров обрабатываемой земли в сельских районах Вирджинии. Эта записка подготавливалась, после чего фирма оформляла покупку, как правило на одну из десятков контролируемых ею подставных компаний. Настоящий покупатель мог жить где-нибудь в Джидде, но младший партнер об этом никогда не знал. Если кто-нибудь начинал задавать вопросы, Хаттон немедленно отвечал: «Ничего не предпринимайте». И проблемы в конце концов рассасывались.

Сенатор на другом конце провода наконец согласился с мнением Хаттона и дал ему возможность положить трубку и заняться другими делами. Хаттон открыл срочный пакет, адресованный Артуру Т. Пибоди, и извлек его содержимое — меморандум на девяти страницах. Кто и зачем его подготовил, указано не было; на титульном листе помещалось лишь краткое описание содержания, напечатанное заглавными буквами: «ПОСЛЕДНИЕ ДЕЙСТВИЯ СЭМЮЭЛА ХОФМАНА». Хаттон прочитал сообщение сначала мельком, потом — во второй раз — внимательно. Закончив, он взял меморандум и пошел к двери в дальнем углу кабинета. Дверь была окрашена в тот же спокойный цвет беж, что и весь кабинет, и была едва заметна. Но сделана она была из прочной стали и запиралась на двойной замок. Хаттон сначала набрал код, затем вынул из кармана большой ключ и повернул врезной замок. Дверь вела в маленькую комнату без окон, размером с личный туалет. Это была комната для конфиденциальных документов Хаттона, где он хранил все важные материалы, относящиеся к его нестандартной практике. Отперев один из стоявших в ней сейфов, он положил туда меморандум.

Покинув эту комнату и снова заперев ее, Хаттон вышел к секретарше за утренними телефонными сообщениями. На верху стопки лежало одно сообщение с пометкой «Срочно» от старого лондонского друга — человека, который много лет состоял на ответственной государственной службе, а теперь отошел от активной деятельности. Хаттон тут же позвонил ему. Разговор длился более двадцати минут — для Хаттона это было много, — после чего он снова подошел к стальной двери в комнату с документами и повторил сложную процедуру открывания. В комнате он отпер другой сейф и достал фамилию и номер телефона одного адвоката в Маниле. Филиппинский адвокат тоже был старым другом Хаттона и в годы правления Маркоса работал в службе безопасности. За время работы с «важными» материалами Хаттон завел сотни таких знакомых и заботился о том, чтобы они регулярно получали работу или какую-нибудь иную помощь, которую могла им предоставить фирма «Хаттон, Марола и Дьюбин». Для Хаттона было делом чести, чтобы все занятия в этом мире так или иначе сводились к основной деятельности — делать деньги, прятать деньги и, в случае успеха двух первых дел, тратить деньги.

Хаттон сам позвонил в Манилу. Извинившись за то, что разбудил в такое время (на Филиппинах была середина ночи), и ограничившись минимальными вступительными фразами, позволившими собеседнику собраться с мыслями, Хаттон изложил свое дело. Оно было простым и бесхитростным и отняло не более пяти минут, после чего Хаттон поблагодарил филиппинского друга и пригласил его к себе в загородный дом, когда тот будет в Вашингтоне.

Этот короткий телефонный разговор привел в действие цепочку событий, произошедших в разных концах света. Наутро в Маниле филиппинский адвокат позвонил своему знакомому в министерство иностранных дел и изложил особую просьбу. Дипломат, в свою очередь, организовал отправку срочной телеграммы из министерства в филиппинское посольство в Лондоне. Лондонский сотрудник, принявший телеграмму, поступил согласно полученному предписанию и набрал номер одной финансовой консалтинговой компании. На конце цепочки оказался Сэм Хофман.

— «Хофман ассошиейтс», — ответил он в трубку. — Чем могу быть полезен? — Сэму приходилось отвечать на звонки с тех пор, как женщина из Вест-Индии, работавшая у него секретаршей, уволилась и стала певицей в кабаре.

— Говорит советник Костанца из филиппинского посольства, — сказали на другом конце. — Прошу прощения за беспокойство, но меня попросили передать вам сообщение.

При упоминания о Филиппинах Сэм забеспокоился. В течение прошедшей недели его все больше и больше волновала судьба его филиппинского «клиента» и то, что он не может с ним связаться.

— От кого это сообщение?

— Сообщение от мистера Рамона Пинты.

— Прекрасно! — воскликнул Сэм. — Я жду от него вестей. Как у него дела?

— Вы, кажется, выполняете для него какую-то работу? — Дипломат продолжал разговор по своему сценарию.

— Да, я старался помочь ему. У него погибла жена, и ему больше не к кому было обратиться. Как он? У него все в порядке?

— Да. Рад сообщить вам, что мистер Пинта вчера уехал домой на Филиппины к своим родным.

— А-а! — осторожно сказал Хофман. — Приятно слышать.

— Перед отъездом мистер Пинта попросил в посольстве передать вам сообщение. Для этого я и звоню.

— Хорошо. Что же это за сообщение?

— Мистер Пинта просит передать вам, что, поскольку он уезжает домой, вам нет необходимости заниматься делом, по поводу которого он к вам обратился. Он просит вас прекратить расследование. Он сказал, что вы поймете, о чем идет речь.

— Понятно, — тихо ответил Сэм. — Благодарю вас.

Повесив трубку, Хофман шарахнул ладонью по столу так, что ее пронзила боль. Он прекрасно понял, что означало это сообщение. Оно означало, что Рамона Пинты, маленького человечка с плохими зубами, уже не было в живых.