Барков

Глава четвертая Вокруг «Оды на всерадостный день рождения Его Величества благочестивейшего государя Петра Федоровича, Императора и Самодержца Всероссийского и проч., и проч., и проч.» Поэт, царь и царица

Стихотворение Державина «Властителям и судиям» было напечатано в журнале «Зеркало света» в январе 1787 года под названием «Ода. Извлечена из псалма 81». Это уже третья редакция написанного в 1780 году стихотворения, которое, разумеется, не понравилось властителям и судиям. Они, «неправедные и злые», позаботились о том, чтобы тогда, в 1780 году, открывающий журнал «Санкт-Петербургский вестник» лист со стихами Державина вырезали (причем в каждом экземпляре всего тиража) и заменили другим листом. Любопытно, что 150 лет спустя, в 1930 году, портрет неугодного власти Маяковского вырезали из всего тиража журнала «Печать и революция». В 1795 году после Великой французской революции, когда Державин готовил к выходу в свет собрание своих стихотворений, включив в него стихотворение «Властителям и судиям», Екатерина II не разрешила издание. Поэт вспоминал, как придворные «бегали его, как бы боясь с ним даже и встретиться, не токмо говорить»^[114]. Более того, Державина обвинили в том, что он написал якобинские стихи, и ему пришлось объяснять и устно, и письменно, что царь Давид, 81 псалом которого он переложил, не был якобинцем, а потому и стихи никак не могут быть якобинскими. Но и в 1798 году, после смерти Екатерины II, в царствование ее сына Павла I, цензура запретила окончательную, третью редакцию стихотворения.

Когда Державин сочинял «Оду к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице…», он искренне воспевал несравненную мудрость Екатерины II, восхищался ее неустанными трудами для «блаженства смертных», то есть подданных. Но при этом он всегда оставался собой, всегда был, как он сам о себе сказал, «горяч и в правде черт». В стихотворении «Памятник» Державин ставил себе в заслугу то, что он «истину царям с улыбкой говорил». Однако истину поэт и без улыбки, нелицеприятно доводил до сведения венценосных и титулованных особ. Как-то раз он, будучи личным секретарем Екатерины II, рассердившись, схватил ее за край мантильи. Царица распорядилась позвать из соседней комнаты одного из приближенных, которому пожаловалась на «этого господина» Державина — неровен час, этот господин, кажется, ее «прибить хочет».

Не прикасайтесь к идеалам, позолота остается на пальцах. В своих «Записках» Державин признавался, что «он, по желанию ея, видя дворския хитрости и беспрестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог таких ей тонких писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которыя им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении к двору, весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ея»^[115].

Державин — младший современник Баркова, ставший, пожалуй, самым знаменитым поэтом XVIII века. И, быть может, именно его поэтическое творчество и государственная служба (а он был и губернатором, и сенатором, и министром юстиции, и, как уже было сказано, секретарем императрицы) наиболее ярко отражают сложные драматические отношения поэта и власти в XVIII веке, «столетье безумном и мудром». Но и старшие современники Баркова, поэты, которых он знал, с которыми встречался, так или иначе, каждый по-своему, на себе испытали «гнет власти роковой».

Тредиаковский был унижен ползаньем на коленях перед Анной Иоанновной во время поднесения ей оды или похвального слова, претерпевая не только унижения, но и побои сильных мира сего. Екатерина II превратила его в посмешище, заставляя своих придворных в качестве наказания за какую-либо оплошность читать вслух страницу из поэмы Тредиаковского «Телемахида» или же выучить отрывок из нее наизусть.

Ломоносов — этот, по словам В. Г. Белинского, Петр Великий русской литературы, единственный универсальный гений в русской науке и культуре, — вынужден был сочинять стихи для фейерверков, украшающих царские праздники, писать дежурные хвалебные оды по случаю восхождения на трон очередного царя и царицы. Звание академика, чин статского советника, наконец, слава не избавляли его от необходимости защищать свое личное достоинство. Заметив, что «Ломоносов наполнил торжественные оды свои высокопарною хвалою», Пушкин далее писал: «но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей» (VII, 196). В дневнике Пушкина 1834 года есть такая запись: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (VIII, 38). Здесь Пушкин по памяти цитирует письмо Ломоносова к И. И. Шувалову от 19 января 1761 года: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком (то есть шутом. — Н. М.) быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет»^[116].

«Сумароков, — писал Пушкин, — был шутом у всех тогдашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его дразнили, подстрекали и забавлялись его выходками» (VII, 195). Заслуги придворного поэта, директора императорских театров не помешали Сумарокову умереть в нищете и забвении.

Как же у Баркова складывались отношения с властью? Был ли он, сын безвестного священника, вхож в дворцовые покои? Жаловали ли его царь и царица? И как и что он написал о них и близких к ним вельможах в своих стихах?

Баркову было поручено сочинить оду на день рождения императора 10 февраля 1762 года. Почему именно ему, а не придворным поэтам? Видимо, кто-то (а вдруг Ломоносов?) за него хлопотал.

Конечно, Барков мог видеть Петра III в Петербурге во время царских выездов или же тогда, когда царь командовал ученьями господ офицеров и солдат, сам маршировал с ними на плацу перед Зимним дворцом. Барков мог лицезреть императора на празднествах, в которых и ему, поэту, дозволено было принимать пусть весьма скромное, но все же участие. Когда по случаю заключения мира с Пруссией была поставлена пиеса итальянца Лодовико Лазарони «Мир героев», переведенная Барковым, скорее всего, и он, Барков, был допущен к созерцанию сего пышного зрелища, которое одновременно с ним созерцал и Петр III. Но главным, хотя по обстоятельствам и кратковременным мигом общения поэта с царем было зачитывание и поднесение оды Петру III на день его радостного появления на свет. Скорее всего, это произошло 14 февраля 1762 года во дворце канцлера М. Л. Воронцова на Садовой улице, где были продолжены пышные торжества, начатые в Царском Селе в сам день рождения императора 10 февраля^[117]. Возможно, Барков лично зачитал и поднес оду царю, отпечатанную отдельной книжечкой в Академии наук. Заметим, что накануне, 13 февраля, Барков был назначен переводчиком Академии и уже будучи в этой должности, мог декламировать свое сочинение императору. Все-таки сначала должность, а потом уже хвалебная ода благодетелю всея Руси и самого поэта. Хотя Бог его знает, ведь все готовилось заранее, и, вероятно, назначение Баркова всё же было связано с поручением Академии наук эту оду сочинить. Обратимся теперь к самой оде, посмотрим, как же представил Барков в ней императора.

Во вступлении поэт обращается к России с утешением в скорби по недавней кончине «богини» — Елизаветы Петровны и с надеждами, связанными с воцарением «великого монарха внука», то есть внука Петра Великого Петра III, рождение которого он и «поет»:

Далее поэт, объединяясь с читателями и слушателями своей оды (ораторский прием весьма действенный — это уже не «я», а «мы»), представляет нового царя и отца (имеется в виду «Отца Отечества»), желая «крепости», то есть непобедимости, силы его державе, причем крепости вечной, полученной от Господа:

Затем следуют исчисления добродетелей нового монарха: его «милость» — «велика», «к подданным любовь ясна», он «кроток, щедр, незлобен». Без этого в оде никак нельзя.

Петр Великий и Елизавета Петровна представлены идеальными — сильными и мудрыми, добрыми и милосердными правителями. Вот они, наши маяки. Вот на кого надобно равняться, кому надобно подражать. Вот примеры для Петра III. Барков включает в свою оду дидактическое рассуждение о том, что же сулит государю бессмертие:

Завершая оду, Барков говорит о сыне Петра III и его венценосной супруги Екатерины — будущем царе Павле I, о «несомненных надеждах» на то, что «в Павле будет дед и внук». И в самом конце оды — жизнеутверждающие мажорные стихи:

Надеждам, высказанным Барковым, не суждено было сбыться. Петру с Екатериной не суждено было долго красоваться вместе. После дня рождения Петра III и пышных торжеств по сему случаю пройдет совсем немного времени — четыре с половиной месяца, и 28 июня 1762 года Екатерина свергнет с престола своего царственного супруга. Пройдет 39 лет, и сын Петра III и Екатерины II Павел I будет убит мартовской ночью 1801 года в Михайловском замке.

Конечно, ода Баркова традиционна. Петр I не единожды воспевался в одах, поэмах и похвальных словах Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова и других поэтов. С началом нового царствования поэты всегда связывали надежды на прекрасное будущее для России, для подданных государя. Однако если учесть, что ко времени поднесения оды Петром III уже были подписаны указы о вольности дворянства и об уничтожении Тайной розыскных дел канцелярии, вызвавшие общественную эйфорию, то надежды, высказанные Барковым, были отнюдь не беспочвенны.

При всей традиционности оды Баркова отдадим ей должное. Барков виртуозно использует риторические приемы и украшения. В его тексте есть риторические вопросы и восклицания, эмоциональные эпитеты: вожди — неустрашимы, мужи — преславны, внук — прехрабрый, дела — чудесные, труд — великий. Барков прибегает к сравнениям и выразительным контрастам: «страшная ночи мгла» и «лучи пресветлы» от царского венца, «Весна среди зимы настала, / Заря багряна заблистала / И облачный прогнала мрак». Отметим еще одно несомненное достоинство оды Баркова — достоинство краткости. В отличие от других од XVIII века она не является «отменно длинной, длинной, длинной».

Насколько нам известно, ода Баркова не привлекала специального внимания исследователей. Между тем небезынтересно обратить внимание на перекличку некоторых ее мотивов, образов и даже рифм со стихотворением Пушкина «Стансы» («В надежде славы и добра»).

«Стансы» Пушкина, созданные 22 декабря 1826 года, вскоре после возвращения его из Михайловской ссылки по воле только что взошедшего на престол Николая I, как и ода Баркова, начинаются мотивом надежды:

О надеждах, связанных с воцарением Николая I, Пушкин писал и в 1828 году в стихотворении «Друзьям».

Приведенные стихи Пушкина соотносятся не только с одой учителя Баркова Ломоносова, посвященной Елизавете Петровне, — «Одень оружьем новым царство / Полночны оживи страны»^[119] (1761 год), но и с одой Баркова — «Восстань, Россия, оживляйся». Война, о которой идет речь в «Стансах», — Русско-персидская 1826–1828 годов, завершившаяся после побед русского оружия заключением Туркманчайского мирного договора, присоединением Армении к России. Что же касается надежд, то для Пушкина это были и надежды на освобождение декабристов, надежды, которые не оставляли его до конца жизни и которым при его жизни не суждено было сбыться. Современники Баркова были счастливы: в начале 1762 года Петр III даровал прощение нескольким десяткам осужденных в царствование Елизаветы Петровны, узники Сибири вернулись домой.

И у Баркова, и у Пушкина заявлена тема Петра I: Петр III — внук, Николай I — праправнук великого императора. Известно, что Николай I всячески насаждал культ своего прапрадеда. Сравнение Николая I с Петром I встречается не только в «Стансах» Пушкина, но и в стихотворениях других поэтов. Так, в июльском, 14-м номере журнала «Сын Отечества» за 1826 год в стихотворении «На всерадостнейший день Священного коронования Его Императорского Величества Государя Императора Николая Павловича» Евграф Трегубов писал о том, что в новом императоре «зримы доблести» и Петра I:

Сравнение Николая I с Петром I есть и в стихотворении М. Суханова «Чувства Русского крестьянина при Священнейшем Короновании Императора Николая Первого»:

Пройдет время, и Пушкин увидит в Николае I нечто всё больше от прапорщика и всё меньше от Петра I. Но в 1826 году Петр I — образец великого государя, которому должен и, как казалось Пушкину, может следовать взошедший на престол император. Эта мысль сближает пушкинские «Стансы» с барковской одой. И у Баркова, и у Пушкина Петр I — герой, свершитель тяжких трудов, «вечный работник» на троне, милостивый отец своих подданных. Впрочем, это наблюдение не отменяет присутствие цитат и реминисценций в пушкинском тексте из «Слова похвального Петру Великому», поэмы «Петр Великий», од Ломоносова, од и стихотворений Державина^[122]. В свою очередь, цитаты и реминисценции из сочинений Ломоносова не отменяют того, что в «Стансах» Пушкина сказывается и ода Баркова.

Мотив милости и милосердия занимает особое место и в оде Баркова, и в «Стансах» Пушкина. Сравним:

Чрезвычайно интересно: рифма «подобен-незлобен» есть и у Баркова, и у Пушкина. Но не менее интересно то, что эта же рифма встречается в стихотворении И. И. Дмитриева «К А. Г. Севериной», увидевшем свет в «Московском журнале» в 1791 году (то есть после оды Баркова, но до «Стансов» Пушкина) и впоследствии (с 1803 года) неоднократно перепечатывавшемся в изданиях сочинений Дмитриева:

Приведенные строки были обращены к младенцу-сыну Анны Григорьевны Севериной, родившемуся в 1791 году Дмитрию Петровичу Северину, ставшему впоследствии товарищем Пушкина по литературному обществу «Арзамас». Цитата из стихотворения Дмитриева придавала «Стансам» Пушкина иронический смысл. Благодаря ей император Николай I представал в роли дитяти на троне, к которому поэт обращается с поучениями: «Во всем будь пращуру подобен». Возможно, что рифма «незлобен — подобен» заимствована Пушкиным у Дмитриева. Но возможно и другое предположение: рифма эта могла восходить у Пушкина и к оде Баркова. Слово Пушкина многозначно. Оно включает в себя высокий одический пафос и в то же время иронию, которую почувствовал П. А. Катенин, считавший, что пушкинские «Стансы» — «плутовские», ибо в них поэт «перетолковывает» «всё на другой лад»^[124].

Но вернемся в 1762 год, к Баркову. Мы не знаем, одарил ли Петр III поэта за его торжественную оду золотой табакеркой, или же перстнем, или еще каким награждением, что было в обыкновении того времени. Ну что же:

Мог ли Барков, после столь знаменательного события в его жизни, быть замеченным императором и даже войти в его ближнее окружение? В сущности, невозможного здесь нет, если учесть известный демократизм царя. С молодых лет Петр III любил играть с пажами, егерями и лакеями, что очень беспокоило его тетушку Елизавету Петровну, которая, впрочем, и сама не гнушалась проводить время со своими горничными. Император, поклонник итальянской музыки, запросто принимал у себя итальянских певцов и актрис. Почему бы не оказаться рядом с ними и пииту Баркову? В записи Пушкина сохранен рассказ старой фрейлины Натальи Кирилловны Загряжской, которая, будучи девочкой, видела Петра III в доме своих родителей:

«Я была очень смешлива: государь, который часто ездил к матушке, бывало, нарочно меня смешил разными гримасами; он не похож был на государя» (VIII, 87).

К тому же страсть к Бахусу, попойки, которые приводили в негодование Екатерину Алексеевну, — и это могло сближать Петра III с «малым мира сего» Барковым. А. Т. Болотов, которому по долгу службы (он был адъютантом генерала-аншефа Корфа, «отправлявшего тогда должность генерала-полицеймейстера в Петербурге») довелось бывать в дворцовых покоях и сопровождать выезды императора в дома приближенных к нему вельмож, вспоминал о том, как государь, еще до обеда выпив по обыкновению несколько бутылок английского пива, ходил по комнате в клубах табачного дыма: «…а государю то было и любо, и он ходючи по комнате только что шутил, хвалил и хохотал. <…> Не успевают бывало сесть за стол, как и загремят рюмки и покалы и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются все как маленькие ребяточки, и начнуть шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:

— Ну! ну! братцы, кто удалее, кто сшибет кого первый?»^[125]

У А. Т. Болотова подобные сцены вызывали негодование и чувство стыда. Баркова они, вероятно, позабавили бы. Видя «первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами», прыгающими, он разве что мог бы посмеяться и спеть нечто подобное песенке рок-группы «Манго-Манго»: «Надо прыгать! Надо прыгать! Прыгать, прыгать, прыгать, прыгать!..»

Петр III усердно служил не только Басуху, но и Афродите. Конечно, его настоящей сердечной привязанностью была Елизавета Романовна Воронцова, которую он нежно называл Романовной. Но это не исключало его внимания к фрейлинам супруги и к другим домам. Любопытен совершенно невероятный и абсолютно недостоверный анекдот о том, что послужило причиной знаменитого указа Петра III о вольности дворянской. Анекдот этот был впервые приведен князем М. М. Щербатовым в записке «О повреждении нравов в России» — ему же рассказал о якобы бывшем курьезном случае секретарь Петра III Д. В. Волков:

«Петр Третий, дабы скрыть от Граф[ини] Елиз[аветы] Романовны, что он в сию ночь будет веселиться с новопривозною (Еленой Степановной Чогловой, впоследствии княгиней Куракиной), сказал при ней Волкову, что имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в разсуждении благоустройства Государства. Ночь пришла. Государь пошел веселиться с Княгиней Куракиной, сказав Волкову, чтобы он к завтрему какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с датской собакою. Волков, не зная ни причины, ни намерения Государскаго, не знал о чем писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкия вытвержения Государю от Графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства, седши написал манифест о сем. По утру его из заключения выпустили, и манифест был Государем апробирован и обнародован»^[126].

Конечно, анекдот, как уже сказано, исторически недостоверен^[127]. Не случайно Пушкин в заметке о дворянстве писал: «Pierre III — истинная причина дворянской грамоты» (VIII, 104). Но, как нам кажется, анекдот этот не случаен в том смысле, что по-своему отражает историческую реальность — не в государственном, а в исключительно частном плане: по-видимому, у Петра III в самом деле было широкое сердце. Ну а насколько это могло вызвать сочувствие Баркова, кто знает. Да и знал ли Барков о сердечных увлечениях своего государя?

Нам остается только гадать, как воспринял Барков известие о «добровольном» отречении Петра III от престола, его скоропостижную смерть «от геморроидальных колик». Был ли Барков в веренице людей, пришедших проститься с ним в собор Александро-Невского монастыря, видел ли мертвого императора в гробу, с почерневшим лицом, обряженного в прусский мундир.

Вряд ли Баркову было известно, что Петр III намеревался навести порядок в Академии наук, где служил Барков и где его не все устраивало. Однажды император сказал своему воспитателю, академику Я. Я. Штелину:

«Штелин! Я очень хорошо знаю, что в вашу Академию наук закралось много злоупотреблений и беспорядков. Ты видишь, что я занят теперь более важными делами, но как только с ними управляюсь, уничтожу все беспорядки и поставлю ее на лучшую ногу»^[129].

Император не успел осуществить свое благое намерение. Он многого не успел. 186 дней царствования Петра III подошли к концу. Баркову же предстояло увидеть начало царствования Екатерины II, жить в славное время екатерининских орлов.

В 1763 году в Петербурге в типографии при Императорской Академии наук была напечатана книга «Квинта Горация Флакка Сатиры, или Беседы с примечаниями, с латинского языка переложенныя российскими стихами Академии наук переводчиком Иваном Барковым». Переводчик посвятил свой труд одному из самых влиятельных людей в Российской империи:

«Его Сиятельству, графу Григорию Григорьевичу Орлову, Ея Императорскаго Величества генерал-адъютанту, действительному камергеру, канцелярии опекунства иностранных дел президенту, и орденов святого Александра и святыя Анны Кавалеру, милостивому государю нижайшее приношение»^[130].

Григорий Орлов — один из пятерых братьев Орловых (еще четверо Орловых умерли во младенчестве). Выпускник Петербургского сухопутного кадетского корпуса, он, будучи двумя годами моложе Баркова, принимал участие в Семилетней войне, особенно отличился в сражении под Цорндорфом: трижды был ранен, но остался в строю. Орлов — настоящий богатырь, сильный и смелый. И еще — огромного роста красавец, приветливый и общительный. К тому же — замечательный танцор, щеголь и, конечно же, любимец женщин. В Петербурге он пользовался неизменным успехом у дам. По свидетельству знавшего его А. Т. Болотова, Орлов «имел во всем характере своем столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить».

Орлова обожали гвардейцы. Его бесшабашная удаль и молодечество вызывали восхищение. Участник шумных пирушек, драк и рискованных приключений, Орлов всегда оставался победителем. Он не привык отступать перед препятствиями. Будучи адъютантом генерал-фельдцехмейстера (начальника артиллерии) графа П. И. Шувалова, Орлов «ублудил» любовницу своего начальника красавицу Елену Куракину. (NB: «ублудил» — слово Пушкина, который в одном из писем сообщал, что его беспутный братец Левушка «ублудил жену полкового командира».) Для Орлова это было романтическое приключение, сопряженное с препятствиями, опасностью расправы со стороны разгневанного генерала. Весь Петербург обсуждал эту любовную связь. Бравым адъютантом заинтересовалась великая княгиня Екатерина Алексеевна. Весной 1762 года у них родился сын, нареченный Алексеем Григорьевичем и получивший впоследствии титул графа и фамилию Бобринский.

Григорий Орлов и брат его Алексей Орлов, гвардеец, человек во многих отношениях замечательный (он тоже был красавцем, силачом и драчуном) стали главными заговорщиками во время дворцового переворота 1762 года. Благодаря Григорию Орлову гвардия возвела на престол Екатерину II. Заговорщики были осыпаны всевозможными милостями и награждениями. Все пятеро братьев Орловых получили графский титул, высокие чины. Григорий Орлов, первый вельможа в государстве, мог подняться и на самую высокую ступень, но Екатерине II дали понять, что Российской империей может править императрица, но не может мадам Орлова.

Участвуя в государственной деятельности, Григорий Орлов вместе с тем отличался артистизмом. Сегодня сказали бы, что в нем было развито игровое начало. А. Т. Болотов вспомнил, как в 1759 году Орлов был среди «первейших заводчиков» к тому, чтобы затеять благородный театр, поставить на любительской сцене трагедию Ломоносова «Демофонт». Жаль, конечно, что эта затея не осуществилась. В 1766 году Орлов принял участие в костюмированном празднике — карусели, где в «присутствии самой Минервы» картинно гарцевал на коне в доспехах римского легионера:

Так Василий Петров описал Орлова — участника карусели, сравнив его с древнеримским полководцем Камиллом. Во всей красе римского воина Орлова запечатлел на портрете Виргилиус Эриксен.

Ломоносов в послании к Орлову не случайно назвал его «Любителем чистых муз, / Защитником их трудов», героем, который «покой и век златой наукам обновил»^[132]. Орлов живо интересовался литературой и наукой, в особенности физикой, благоговел перед Ломоносовым и его трудами. В 1764 году по инициативе Орлова «благоволила Ее Императорское Величество с некоторыми двора своего особами удостоить своим высокомонаршеским посещением статского советника и профессора господина Ломоносова в его доме»^[133]. После смерти Ломоносова Орлов приобрел его рукописи у его вдовы, бережно хранил их в особом помещении. И еще это он, Орлов, вполне оценил комедию «Бригадир», и ее молодой автор был приглашен в Петергоф, где читал свое сочинение императрице и придворным. Первый успех окрылил Д. И. Фонвизина…

Литературные интересы Орлова во многом объясняют его благодетельную роль в создании Барковым переводов Горациевых сатир. В какой-то мере они могут служить обоснованием выдвинутой в 1830-х годах гипотезы о том, что именно Орлов был инициатором этого труда: «В это же время (имеется в виду 1763 год. — Н. М.) Граф Орлов (Григорий Григорьевич) заботился у нас о распространении писателей-классиков. По его убеждению, Барков (Иван) перевел и напечатал „Флакковы Сатиры“. Говорили, что Граф Орлов этими трудами хотел облагородить Баркова»^[134].

Открывая книгу своих первых переводов Горациевых сатир стихотворением, обращенным к Орлову, прося его «милостиво труд принять в покров» (то есть под покровительство), Барков говорит о пользе сатир, исправляющих нравы. В пример же порочным людям он ставит людей добродетельных:

Нам остается только восхититься, как искусно вплетает Барков в свои стихи панегирик нашей «общей матери», милосердной защитнице и законодательнице Екатерине II и исполнителям ее «премудрых повелений», среди которых и Орлов, конечно. И в заключении, выстраивая свое сочинение по законам кольцевой композиции, поэт вновь обращается к своему покровителю Орлову:

В 1972 году в первом томе сборника «Поэты XVIII века» было впервые опубликовано по списку начала XIX века, хранящемуся в Институте русской литературы, еще одно стихотворное послание Баркова, адресованное Орлову: «Его сиятельству графу Григорию Григорьевичу Орлову Ее Императорского Величества лейб-гвардии конного полку подполковнику, генералу-адъютанту, действительному камергеру, канцелярии опекунства иностранных дел президенту и разных орденов кавалеру, милостивому государю всеусердное приветствие». В списке к стихам есть подпись: «Вашего высокографского сиятельства всепокорнейший и всенижайший слуга Иван Барков»^[135].

По какому поводу создано это выдержанное в стилистике похвальной оды стихотворение? Пока мы не можем ответить на этот вопрос. Но повод, судя по тексту, конечно, был. В заключении стихотворного приветствия сказано, что Орлов «за верность честь принял <…> нову вместо мзды» (340). Ответ на поставленный вопрос был бы очень важен для того, чтобы датировать стихотворное «всеусердное приветствие» Баркова. Но, повторяем, пока этого ответа нет. Сейчас обратим внимание на то, что в этом стихотворении созданы парные портреты Екатерины II, которой «паче всех любезна добродетель», и Григория Орлова, чей дух «к монархине пылает» «усердством»:

Исчисляя добродетели императрицы, сказав о ее любви к Отечеству, правосудии, щедротах и милостях, Барков не забывает сказать и о том, что во время дворцового переворота 1762 года Екатерина II, подвергая себя смертельной опасности, была движима бескорыстным стремлением прекратить бедствия россиян. Григорий Орлов, чье деятельное участие в дворцовом перевороте уже было всем известно, поставлен в пример другим верноподданным:

Для А. Т. Болотова только «по вступлении на престол императрицы Екатерины открылось, что такое был Орлов и что он тогда делал и предпринимал»^[136]. До этого не только роль заговорщика, которую играл Григорий Орлов, но и другая его роль — возлюбленного императрицы тщательно скрывалась. Когда же Екатерина оказалась на троне, то это стало не только очевидным, но еще и всячески демонстрировалось. Мы не говорим сейчас о пожаловании Орловым и, в первую очередь, Григорию, графских титулов, высоких воинских званий, земельных угодий и крепостных душ. Были еще и другие знаки внимания, которые дорого ценились, тем более что они оказывались публично — при придворных, при иностранцах, словом, при всех. Так Джованни Джакомо Казанова в своих мемуарах запечатлел такую сцену в придворной церкви:

«Во время службы она (императрица. — Н. М.) не являла напускного благочестия; она была выше лицемерия и удостаивала улыбкой то одного, то другого из присутствующих, обращалась время от времени к своему фавориту (Григорию Орлову. — Н. М.), хоть сказать ей было нечего, она желала польстить ему, выказать, что особо отличает его, ставит надо всеми»^[137].

«Григорий Орлов — любовник Екатерины». Эта поэма, приписанная Баркову, обрела особенную популярность в XX веке. В 1990-х годах помимо многочисленных копий она была напечатана в Москве, Иркутске и даже Тель-Авиве^[138]. Причем текст ее известен в двух несколько отличающихся друг от друга редакциях. Во второй редакции поэма названа «Утехи императрицы». Открывается поэма своего рода исторической экспозицией:

Описав далее красоту Григория Орлова, его большой рост, жемчуга зубов и пламя взоров — достоинства, замеченные императрицей, которая пожелала с ним познакомиться, автор поэмы представляет его не как государственного мужа, а как пьяницу и дебошира, что, вероятно, по мысли сочинителя, могло выглядеть достоинствами в глазах Баркова:

Получив депешу от императрицы, Орлов с ужасом вспоминает свои прегрешения:

Оказавшись во дворце перед императрицей, Орлов простодушно не понимает, зачем государыня его позвала, падает перед ней на колени:

И далее, как читатели, верно, догадались (а может быть, и читали), следуют несколько страниц, процитировать которые не представляется возможным. Разумеется, Орлов здесь сексуальный гигант, а Екатерина II неутомимая любовница. В завершении поэмы — последний штрих, опять намек (хотя исторически недостоверный) на контекст описанного происшествия:

От поэмы «Григорий Орлов — любовник Екатерины» до легенды, в которой Барков объявляется счастливым соперником Орлова, — один шаг^[144]. Императрица, весьма довольная Барковым, якобы пожаловала ему графский титул, и он удалился в свое поместье. На наш взгляд, легенда по-своему свидетельствует о народной любви к Баркову: народная молва награждает любимого героя всяческим благополучием, коего он, несомненно, заслуживает.

И еще одна легенда, которая не может не привлечь нашего заинтересованного внимания. О ней рассказал в 2015 году на страницах журнала «Нева» известный исследователь истории Петербурга и петербургского городского фольклора Н. А. Синдаловский:

«Согласно преданиям, именно этот великий похабник и замечательный поэт придумал знаменитую по своей лаконичности надпись к памятнику Петру I на Сенатской площади „Петру Первому Екатерина Вторая“. Будто бы за это императрица выдала ему сто целковых, что по тем временам было целым состоянием. Рассказывают, что через несколько дней друзья и собутыльники великого гуляки и пьяницы решили узнать, как он собирается вложить такие немалые деньги. В ответ Барков продекламировал экспромт:

Об этой истории сохранилась и другая легенда. Будто бы в конкурсе на надпись к памятнику, объявленном Екатериной, действительно победил Барков. Но учитывая специфические особенности его личности, результаты конкурса решили не предавать огласке. Однако подпись использовали. Когда, к своему немалому удивлению, Барков увидел на пьедестале памятника Петру I хорошо знакомый родной текст, то тут же сбегал за кистью и краской и вслед за словами: „Петру Первому Екатерина Вторая“ приписал: „обещала, но не дала“, напомнив таким откровенно двусмысленным образом не только об обещанном якобы гонораре, но и о личных качествах любвеобильной государыни. Похоже, он никогда себе не изменял»^[145].

Разумеется, Барков не мог оставить свою надпись на постаменте Фальконетова монумента: памятник Петру I был торжественно открыт в 1782 году, когда Баркова уже 14 лет не было в живых.

Попутно заметим, что если бы такое случилось, то, конечно, Екатерина II оценила бы остроумие скабрезной двусмысленности. Анекдот повествует о том, как однажды проситель добивался исполнения повеления, данного еще Петром I, который в сердцах начертал на его прошении резолюцию: «Дать ему х..!» Когда доложили императрице об этом, она смиренно заметила: «Сообщите просителю, что я и этого ему дать не могу». И еще: Екатерина II царственно умела не видеть и не слышать того, что ей не надлежало видеть и слышать. В другом анекдоте представлено, как адмирал В. Я. Чичагов рассказывал Екатерине II о победе над шведским флотом:

«…Адмирал <…> ругал трусов — шведов, причем употреблял такие слова, которые можно слышать только в толпе черного народа. „Я их… я их…“ — кричал адмирал. Вдруг старик опомнился, в ужасе вскочил с кресел, повалился перед императрицей…

— Виноват, матушка, Ваше императорское Величество…

— Ничего, — кротко сказала императрица, не дав заметить, что поняла непристойные выражения, — ничего, Василий Яковлевич, продолжайте; я ваших морских терминов не разумею.

Она так простодушно говорила это, что старик от души поверил, опять сел и докончил рассказ. Императрица отпустила его с чрезвычайным благоволением»^[146].

И все-таки… Фальконе по приглашению Екатерины II приехал из Франции в Петербург в 1766 году. Баркову тогда еще оставалось жить два года. Началась напряженная работа. Памятник был задуман так, что русский царь должен был на коне, простирая благодетельную руку над своей страной, подняться на скалу. Скала мыслилась скульптором как постамент царственного всадника и одновременно как своеобразный символ преодоленных им трудностей. Голову императора, которая не удавалась Фальконе, вылепила его ученица Мари Анн Калло, ставшая потом его женой. Чтобы вылепить коня, во дворе мастерской соорудили помост с таким же наклоном, как у задуманного постамента. Берейтор взлетал на прекрасном коне из царской конюшни, у самого края вздергивая его на дыбы. Скульптура коня удалась. Фальконе решил бросить под его копыта змею — символ злобы, препятствующей великим деяниям великого монарха.

В 12 верстах от Петербурга нашли огромный Гром-камень. Его так называли, потому что некогда его разбила молния, оставив глубокую расщелину. По легенде Петр I поднимался на этот камень, обозревая окрестности. В 1770 году с невероятной изобретательностью и трудами камень был доставлен на Сенатскую площадь. Но Баркова-то ведь уже на свете не было. Ему не суждено было увидеть созданную Фальконе модель, которую выставили на всеобщее обозрение и которая вызвала и восторг, и негодование, то есть принесла ее автору «славы дань, кривые толки, шум и брань». В 1770 году В. Г. Рубан сочинил две стихотворные надписи, которые тогда же, в 1770 году, были изданы под названием «Надписи к камню, предназначенному для подножия статуи императора Петра Великого», а потом добавил к ним еще одну. Особенной популярностью пользовалась первая надпись:

Но и стихи Рубана вызвали не только многочисленные хвалебные отзывы, но и критику. Н. И. Хемницер сочинил несколько эпиграмм, высмеивая «стихи на камень». И этого Барков знать уже не мог. В 1782 году памятник был торжественно открыт при большом стечении народа. Нет, не мог Барков увидеть бронзового Петра на коне, не мог воскликнуть:

И все-таки… Кто же придумал надпись на постаменте — «ПЕТРУ ПЕРВОМУ ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ ЛЕТА 1782» и еще на латинском языке — «PETRO primo CATHARINA secunda MDCCLXXXII»?

Дени Дидро, который живо интересовался работой над памятником, предложил Фальконе поместить на постаменте текст на латыни: «Петру Первому посвятила памятник Екатерина Вторая» и еще — «Воскресшая доблесть привела с колоссальным усилием эту громадную скалу и бросила ее под ноги героя»^[148].

Фальконе в письме Екатерине II от 14 августа 1770 года сообщал:

«На подножии статуи я поместил эту краткую надпись: Петру Первому воздвигла Екатерина Вторая»^[149].

Императрица гениально отредактировала надпись: «Петру Первому Екатерина Вторая». В ней выразилась важная для нее идея политической преемственности. Не случайно памятник был открыт 7 августа 1782 года, в день столетия со дня вступления на престол Петра I и в двадцатилетие царствования Екатерины II.

Так при чем же здесь Барков? Предположим невероятное: Екатерина II, давно задумавшая увековечить своего великого предшественника, установить ему памятник в столице Российской империи, в созданном им городе, каким-то образом смогла узнать о тексте для памятника, сочиненном (разумеется, до 1768 года, что тем более невероятно!) академическим переводчиком Барковым, который был не только поэтом, но в совершенстве знал латинский язык. Во всяком случае, народное предание, приписав именно Баркову знаменитый текст, признало таким образом его талант и поставило его имя рядом с именем императрицы.