Барков

Глава пятая Вокруг «Оды кулашному бойцу» И. С. Барков, В. И. Майков, В. Л. Пушкин

В черновике «Замечаний о бунте» Пушкин записал анекдот, который показался ему весьма любопытным:

«Четыре брата Орловы <…> были до 1762 году бедные гвардейские офицеры, известные буйною и беспутною жизнью (вариант: известные красотою и силою. Они вели самую беспутную жизнь, пьянствовали в трактирах, на кулачных боях). Народ их знал за силачей — и никто в Петербурге с ними не осмеливался спорить, кроме Шванвича, такого же повесы и силача, как и они. Порознь он бы мог сладить с каждым из них — но вдвоем Орловы брали над ним верх. После многих драк они между собою положили, во избежание напрасных побоев, следующее правило: один Орлов уступает Шванвичу, и где бы его ни встретил, повинуется ему беспрекословно. — Двое же Орловых, встретя Шванвича, берут перед ним перед, и Шванвич им повинуется. — Такое перемирие не могло долго существовать. — Шванвич встретился однажды с Федором Орловым в трактире, и пользуясь своим правом, овладел бильярдом, вином и, с позволения сказать, девками. — Он торжествовал, как вдруг, откуда ни возьмись, является тут же Алексей Орлов, и оба брата по силе договора отымают у Шванвича вино, бильярд и девок. Шванвич уже хмельной хотел воспротивиться. — Тогда Орловы вытолкали его из дверей. Шванвич в бешенстве стал дожидаться их выхода, притаясь за воротами. — Через несколько минут вышел Алексей Орлов, Шванвич обнажил палаш, разрубил ему щеку и ушел; удар пьяной руки не был смертелен. Однако ж Орлов упал. Шванвич долго скрывался, — боясь встретиться с Орловыми»^[150].

Знал ли Барков о нашумевшей драке в питейном доме виноторговца Юберкампфа на Большой Миллионной? Скорее всего, знал. Но так ли все было, как изложено в пушкинской записи? Автор книги «Алехан, или Человек со шрамом: жизнеописание графа Алексея Орлова-Чесменского» В. А. Плугин предложил иную версию происшествия, основываясь на других исторических источниках: по-видимому, Алексей Орлов и Александр Шванвич могли сражаться в кулачном бою, и именно в кулачном бою Шванвич, вопреки правилам, подло прибегнул к оружию, оставив на лице красавца Орлова глубокий шрам во всю щеку от сабельного удара. И было это между 24 сентября 1754 года и 24 сентября 1755 года или же между 1756 и 1757 годом^[151].

Драки гвардейцев, к которым имел честь принадлежать Алексей Орлов, и лейб-кампанцев, к которым имел счастие принадлежать Александр Шванвич (лейб-кампания была создана из гренадерской роты Преображенского полка Елизаветой Петровной; лейб-кампанцы охраняли дворец и соответственно царственных особ), — дело обыкновенное. Стычки их друг с другом, с обывателями, наконец, просто с теми, кто попадался им под горячую руку, в Петербурге случались часто. А кому как не Баркову, драчуну, который за драки не раз был наказан, не знать упоения и восторга такого рода забав. Впрочем, забавы эти нередко кончались тяжкими увечьями их участников. Нельзя читать без содрогания заключение лекаря, освидетельствовавшего раненого в драке 19 августа 1755 года переводчика главной полиции Петербурга Карла Болсена:

«…У правой ноги большая кость пониже колена переломана, в кисти в суставе вывехнута; на большой кости рана до крови. Вся нога синя, багрова и спухла. У правой щеки на правой стороне губа на три пальца сквозь сечена. Также и зубы на той же стороне все выбиты. И прочие остальные зубы шатаютца. На голове на левой стороне близ темя до кости рана на три палца.

Спина, бока и плечи сини и на иных местах и кожа збита»^[152].

Бедного Карла Болсена лейб-кампанец Петр Коровин бил не только кулаками, но и сломанным кием (драка началась в трактире перчаточника Самуэля Форшмана на Невском проспекте в биллиардной). Но и кулачные бои, где были свои правила, воспрещавшие драться чем-либо, окромя кулаков, и, что также чрезвычайно важно, не бить лежачего (это правило кулачного поединка дошло до нас в речевом словоупотреблении, приобрело в речи не столько прямой, сколько переносный смысл), приводили и к тяжким увечьям, и нередко к смертельным исходам. Доброе сердце императрицы Елизаветы Петровны не могло этого перенести: кулачные бои угрожали жизни и здоровью ее подданных. 3 июля 1743 года государыня именным указом воспретила кулачные бои и в Петербурге, и в Москве и повелела накрепко смотреть за этим главной полиции. В 1751 году, когда в кулачном побоище на Миллионной улице полегло много людей, указ пришлось повторить.

Конечно, никакие запрещения кулачных боев уничтожить не могли. И всё же надобно, как нам представляется, обладать известной смелостью, чтобы вопреки императорским указам воспевать в стихах кулачный бой и кулачных бойцов. А если учесть, что издавна духовенство считало кулачные бои бесовской забавой, наказывало их участников отлучением от церкви, не отпевало убитых в кулачных сражениях, то тем более надо оценить дерзость Баркова, сына священника, который сочинил «Оду кулашному бойцу». Ода не печаталась, но широко распространялась в списках.

«Буза — сусло, молодое пиво или брага, неуходившаяся, солодковатая. Особый напиток, густой и мутный, род пшеничного кваса; делают также пьяную бузу из наливаемой кипятком каши смешанных круп: гречневых, ячных, овсяных и пшеничных, повеселяя ее хмелем. Яблочный или грушевый квас, сидр. <…> Бузник — делающий и продающий бузу»^[153].

Бузник — главный герой барковской оды. Другой герой, тоже главный, — лакей Алешка:

Имя героя, Алешка, Алексей, возможно, появилось в оде Баркова не случайно. Это имя Алексея Орлова. В приведенном выше анекдоте, записанном Пушкиным, упоминалось о его пристрастии к кулачным боям. Он и сам в них участвовал. Силач, который гнул подковы и завязывал узлом кочергу, в кулачных боях всегда побеждал. После выхода в отставку в 1775 году (это было уже после смерти Баркова) Орлов, генерал-аншеф, герой, уничтоживший турецкий флот в знаменитом Чесменском сражении, поселился в Москве. В подмосковном имении Нескучное он устраивал кулачные бои, возами привозил кожаные рукавицы для их участников. Когда в 1808 году Алексей Орлов умер, Г. Р. Державин воспел его в оде:

Разумеется, Державин не поминал в своих одических стихах Орлова — любителя и участника кулачных боев, хотя и сам любил эту забаву, в чем признавался в оде «Фелица»: «… кулачными бойцами / И пляской веселю мой дух». Барков в своих стихах, пародирующих высокий одический жанр, воспел тезку Алексея Орлова — лакея Алешку (вот оно — снижение героя: не царь, не полководец, не знатный вельможа, а лакей). Да и другие персонажи барковской оды ему под стать — бузник, солдаты, псари, холопы, фабричный люд. А дальше Барков развертывает перед читателями картины кулачного боя: бузник против Алешки, фабричные против холопей и солдат. Барков как батальный живописец, как режиссер широкоформатного фильма выхватывает из дерущейся толпы то крупный, то общий план. Но оба плана объединяет стремительная энергия действия.

Вот Алешка:

А вот бузник:

Следующая сцена — бузник и Алешка сошлись в жестокой схватке:

И вот она, победа бузника в честном бою:

И вот уже бузник увлекает за собой фабричных бойцов. Вот уже

В «Оде кулашному бойцу» Баркова, как и в «Полтаве» Пушкина, та же быстрота в изображении боя, мгновенная смена кадров и тот же восторг победы:

Барков прекрасно осведомлен, как должен завершиться кулачный бой. Естественно — походом в кабак:

А в кабаке и «гортани заревели», «и слышен стал бубенцов звук», и «стаканы загремели», и пляски начались, а главное — «вино и пиво разлилося» Но вдруг разъяренные солдаты с острыми мечами и, разумеется, с криками в кабак вломились.

Барков завершает свое сочинение открытым финалом: бузник начинает новое сражение. А рассказчик, готовый, впрочем, принять в нем участие, умолкает:

Вызывает восхищение мастерство Баркова. В оде, пародирующей высокий одический жанр, он использует всевозможные выразительные средства. Здесь и ораторский прием единоначатия (представляя Алешку, Барков четыре стиха подряд начинает словом «между»), и прием исчисления (представляя бузника, он исчисляет его лики, его роли: бузник — и забияка, и борец, и рвач, и пивака) А как впечатляют сравнения: кулачные бойцы сравниваются с ревущими львами; Алешка упал, как сноп; кулак бузника, как громом, поражает уши противников. Но еще больший восторг вызывает свобода изложения. Автор оды становится одним из персонажей произведения. Он и свидетель кулачного боя, и рассказчик о кулачном бое. В оде есть лирическое отступление, воспевающее вино и его благодетельное воздействие на всех — бойцов, и смелых, и трусливых, воров, любовников и любовниц и даже на глупцов:

Барков обращается к читателям (нет, скорее к слушателям своей оды; все-таки как-никак, а ода — ораторский жанр):

Но почему только ода? На наш взгляд, в сочинении Баркова есть черты лиро-эпической поэмы: и герои, и сюжет со сражением, и зачин, который пародирует вступление к лиро-эпической поэме. Барков начинает свое сочинение, как и положено по канону эпического зачина, «предложением» и «призыванием», то есть обозначает тему, героя и призывает, но не музу, как это было принято, а «фабришных славных певцов»:

Барков «поет» кулачного борца:

Итак, атрибут поэзии — лира — отвергнут Барковым; вместо лиры он «принимает» гудок. А что такое гудок? На этот вопрос можно найти ответ в толковом словаре В. И. Даля: «Гудок — род скрипки без выемок по бокам, с плоским дном и покрышкою, о трех струнах, выходящий из обычая у народа, как и балалайка»^[155]. Ну а вместо Парнаса — горы, где обитают Музы и покровитель поэзии и поэтов Аполлон, — кабак. Ничего не скажешь: звучит вызывающе.

Барков — знаток античной литературы и античной мифологии. В своей оде он эпатирующе объявляет себя соперником Гомера и Вергилия, пренебрежительно называя их Гомеркой и Вергилишкой, вручая им вместо лиры простонародные русские музыкальные инструменты — балалайку и дуду, творения их называет бредом, своего героя бузника противопоставляет герою Троянской войны Гектору, сразившему перед вратами Трои Патрокла:

Барков запросто обращается к Силену, в греческой мифологии демону плодородия, называет его наперсником сына Семелы, то есть наперсником Диониса, бога виноградарства и виноделия:

Ганимед — сын троянского царя Троса и нимфы Каллирои. Необыкновенно красивый мальчик, он был похищен Зевсом, который для этого превратился в орла, и унесен на Олимп. Там, на Олимпе, Ганимед стал виночерпием, разливал богам нектар. В самом деле, почему бы Силену, Дионису и Ганимеду не обслужить русского поэта Баркова, не поднести ему вина, пива или, на худой конец, меду?

В оде Баркова появляются и Юпитер (он же Зевс), в римской мифологии бог войны и победы, и силач Геркулес, сын Зевса, задушивший Немейского льва, убивший гидру, победивший изрыгающего пламя быка и, наконец, ранивший Кентавра, и появляются эти герои античной мифологии в контексте кулачного боя между фабричными и холопьями. Казалось бы, это должно возвеличить и возвеличивает бузника, который с ними сравнивается, но это сравнение в то же время низводит античных героев до уровня русского мордобоя. Царство мертвых Плутона (в этом царстве раздается голос бузника) названо «дырой». Завершение дня и наступление ночи, положившей конец кулачному бою, обозначены коротко и ясно: это случилось тогда, когда «Диана заголилась», то есть в небе появилась луна (Диана — в римской мифологии богиня луны).

Н. М. Карамзин включил Баркова в изданный в 1802 году «Пантеон русских авторов», что само по себе комплиментарно:

«Барков <…> перевел Горациевы Сатиры и Федровы басни, но более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть Русской Скаррон и любит одне карикатуры. <…> У всякого свой талант: Барков родился, конечно, с дарованием, но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта»^[156].

Не будем обсуждать, какая же все-таки слава бывает целью и наградой настоящего поэта.

Не нуждается в обсуждении и нравственная позиция Карамзина, который знал, что дóлжно. Обратим внимание на то, что он признал и дарование Баркова, и широкую известность его непечатных творений. А главное, Карамзин, назвав их замысловатыми и шуточными, проницательно сравнил Баркова с французским поэтом XVII века Полем Скарроном.

В середине XVII века Скаррон выпустил в свет поэму «Перелицованный Вергилий». В ней он представил прославленную героическую эпопею «Энеида» в пародийном шутливом пересказе: трагедия неожиданно обернулась комедией, о героях рассказывалось намеренно сниженным стилем, высокий пафос обернулся шутками. Скаррон стал родоначальником бурлеска (от итальянского слова burla — шутка), основанном на заданном автором несоответствии между высоким серьезным содержанием и его шутливым воплощением, низким слогом, широко включающим просторечие.

Другой вид бурлескной или ирои-комической поэмы в 1674 году представил теоретик классицизма, французский поэт Никола Буало Депрео. Он предложил читателям поэму «Налой». В ней, в отличие от Скаррона, бытовое, а отнюдь не героическое происшествие — драка церковных служителей, не пришедших к единому мнению о том, где в церкви должен стоять налой, — описывалось высоким торжественным слогом героической эпопеи.

О двух видах бурлеска написал в своем поэтическом трактате — эпистоле о стихотворстве — Сумароков. Ежели сочинитель следует за Скарроном, то он должен следовать правилу:

А ежели поэт возьмет за образец поэму Буало, то тогда правило другое:

В России родоначальником ирои-комической поэмы принято считать современника Баркова, поэта сумароковской школы Василия Ивановича Майкова, автора поэм «Игрок ломбера» и «Елисей, или Раздраженный Вакх». Правда, если в первой поэме поэт руководствовался традицией Буало, то во второй сумел создать оригинальное произведение, соединив в них оба вида бурлеска.

Был ли у Майкова предшественник? Да, такой предшественник у него был. И эта честь принадлежит Баркову. Интересную работу об этом написал Манфред Шруба^[159]. В своей статье «Барков и Майков» немецкий исследователь сопоставил произведения двух авторов, обратив внимание на влияние, помимо других стихотворений Баркова, его «Оды кулашному бойцу», сказавшейся в поэме «Елисей, или Раздраженный Вакх» Так, сама рифма балалайка-шайка восходит в поэме Майкова к оде Баркова. Сравним:

И гудок Майков, скорее всего, взял у Баркова. Кроме того, М. Шруба отметил, что Майков разрабатывает в своей поэме темы барковской поэзии, а именно темы пьянствования, рукопашных схваток и секса. Конечно, темы секса в оде Баркова нет, она широко представлена в его срамных стихотворениях. А вот пьянство и кулачный бой — это действительно темы барковской оды. И еще, конечно, бузник и Елисей, бойцы и пьяницы, — одного поля ягоды. Вот об этом мы и будем говорить. Но сначала сообщим некоторые сведения о Майкове и о самом сюжете его поэмы.

Василий Иванович Майков родился в 1728 году, то есть был четырьмя годами старше Баркова. Отец его — дворянин, небогатый ярославский помещик, капитан в отставке Иван Степанович Майков не смог дать сыну достойного домашнего образования — иностранных языков, в отличие от Баркова, Майков не знал. В 1740 году он поступил в Академическую гимназию, где позже, в 1747 году, обучался Барков (пути их в гимназии не пересеклись). Но курса Майков не закончил, был записан в гвардейский Семеновский полк и в 1747 году начал служить. Его товарищем по полку был Алексей Орлов, так что о попойках и драках будущего вельможи Майков знал не понаслышке. Само собой, когда в 1770 году Майков написал «Оду Ее величеству на преславную победу над Турецким флотом в заливе Лаборно при городе Чесме, одержанную флотом российским под предводительством Генерала Графа Алексея Орлова 1770 года 24 и 25 месяца июня», то в этих торжественных стихах о попойках и кулачных боях героя русского оружия не упоминалось. Мы далеки от мысли даже предположительно считать Орлова прототипом героя Майкова, «картежника, пьяницы, буяна, бойца кулачного» ямщика Елисея. Но некоторые впечатления от возможного общения с Орловым, рассказы о его «подвигах», а возможно (позволим себе пофантазировать) и участие в них автора поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх» могли так или иначе отразиться в этом сочинении^[161].

Пройдя славный путь от рядового до капитана, в 1761 году Майков вышел в отставку и поселился в Москве. О петербургских его встречах с Барковым, не говоря уже о московских, сведениями мы не располагаем. С 1761 года Майков отдался вдохновению, посвятил себя поэзии, сочиняя оды, басни, эклоги, эпиграммы. В 1763 году появилась его поэма «Игрок ломбера» — ее мог прочитать Барков. В 1768 году Майков снова оказался в Петербурге, где успел принять участие в работе комиссии по составлению нового Уложения. В 1768 году, как мы помним, Баркова не стало. В 1773 году Майков сочинил своего «Елисея», а в 1775-м вновь переехал в Москву, служил и, пережив Баркова на десять лет, в 1778 году умер, был похоронен на московском кладбище Донского монастыря.

Теперь о сюжете прославившей Майкова поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх».

Начнем с ответа на вопрос: а почему Вакх — раздраженный? А потому, что откупщики повысили цены на вино и пиво, пьяных стало меньше, что, конечно, Вакха не радует, а огорчает и раздражает. Как граф Монте-Кристо, он намерен отомстить своим обидчикам. Орудием же мщения он избирает ямщика Елисея. Конечно, пьяная драка, которую учинил Елисей, Вакха обрадовала, но капрал потащил дебошира в полицию, взял его под караул. Вакху ничего не оставалось делать, как просить Зевса освободить Елисея — дескать, «всевышней волею Зевеса». Но, как оказалось, к Зевсу уже обратилась богиня плодородия Церера с жалобой на самого Вакха: по его милости крестьяне спились и сельское хозяйство приходит в упадок. Зевс дает указание Ермию собрать всех богов на Олимпе с тем, чтобы рассудить спор Вакха и Цереры, а потом уже освободить Елисея из-под караула.

Ермий в тюрьме наряжает Елисея в женское платье (замечательный сюжет с переодеванием, вспомним «Домик в Коломне» Пушкина) и переносит в Калинкин дом, где под арестом сидят распутные девки. Елисей, проснувшись, по простоте душевной думает, что он в монастыре. Начальница же Калинкинова дома догадывается, что перед нею особа отнюдь не женского, а напротив — мужеского полу. В особливой комнатке старушка-начальница выспросила у Елисея, кто он есть и отколе. Елисей все ей и рассказал и еще поведал о драке между зимогорцами и валдайцами за сенокос.

«Вперед, вперед, моя исторья». Начальнице полюбился детинушка Елисей, и она посулила ему:

Между тем суд на Олимпе помирил Цереру и Вакха. А дальше Майков снова возвращает читателя в Калинкин дом. Приуготовление начальницы к ночи любви с Елисеем слишком забавно, чтобы его описание не привести полностью:

Ан нет: ожидания начальницы и читателя обмануты. Внезапно появляется начальник стражи, который «дозором обходит владенья свои». Елисея в женском наряде опять арестовывают. Но тут его вновь освобождает Ермий, вручив ему шапку-невидимку (сказочный мотив оказывается очень кстати).

Елисей возвращается к начальнице и живет у нее и с ней несколько месяцев. «Но скука, вот беда мой друг!» Наконец Елисей, миссия которого — наказать откупщиков, покидает Калинкин дом и его начальницу:

Майков сравнивает Елисея с Энеем, а старушку-начальницу с Дидоной. После того как Эней покинул Дидону, она сожгла себя. Покинутая начальница поступает благоразумнее: она сожгла порты Елисея. Сумароковец Майков в данном случае пародирует ломоносовца Петрова, который в 1770 году напечатал свой перевод песни поэмы Вергилия «Энеида». Откровенная пародия на Петрова — в зачине поэмы Майкова. Сравним:

Итак, порты Елисея сожжены. Начальница мирится с начальником стражи.

А что же Елисей? Из Калинкиного дома он прямиком в город и в лес. А в лесу уснул и пробудился он от женского крика. Женщину грабили воры. Елисей вступается за нее, а она — его жена. Теперь ее черед рассказывать. И она рассказывает о своих приключениях. А потом она уходит в город, а Елисей остается в лесу. Тут к нему является Силен и ведет его в дом богатого откупщика (в шапке-невидимке, конечно) с тем, чтобы он, невидимый, напился бы в откупщиковом погребе вволю. Выполнив поручение, Силен, естественно, возвращается к Вакху на небо. А Елисей «шел в комнату, попал в другую» — вместо погреба оказался в бане, где откупщик с женою парились. Прогнав их, Елисей «помылся в бане, / И вышел из нее в купеческом кафтане» (опять же в шапке-невидимке). Сначала он залез под кровать, а потом, когда началась гроза и откупщик встал, чтобы молитвой грозу отвести, Елисей залез на кровать к откупщиковой жене.

А дальше муж примечает странные движения жены и полагает, что это все проделки домового. Услышав, что откупщик хочет позвать ворожею, Елисей уходит из комнаты и снова ищет погреб — выпить-то по-прежнему хочется. Но вот погреб найден. Сколько вина! Какая радость! И бочки, и бутылки стремительно опустошаются. Вакх и свита трудятся вместе с Елисеем и, учинив в погребе разгром, направляются опустошать погреба у других откупщиков. В конце концов так поступать негоже. Зевс Елисея судит и — о свирепый рок! — бедолагу после кулачного боя отдают в солдаты.

Пересказывать такую поэму, какова «Елисей, или Раздраженный Вакх», — занятие неблагодарное. Ведь здесь важны сама манера повествования, сатирические зарисовки, шутки, забавные пародии, Впрочем, кто же мешает поэму Майкова почитать?

Пушкин поэму Майкова прочитал и вполне оценил ее веселость и остроумие. Он писал А. А. Бестужеву 13 июня 1823 года:

«Елисей истинно смешон. Ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам:

А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи,

А разговор Зевса с Меркурием, а герой, который упал в песок

все это уморительно. Тебе, кажется, более нравится благовещение (имеется в виду поэма Пушкина „Гаврилиада“. — Н. М.), однако ж „Елисей“ смешнее, следственно, полезнее для здоровья» (X, 51).

«Старая записная книжка» П. А. Вяземского сохранила шараду, автором которой, возможно, был он сам. Разгадка шарады — «Май-ков». В целом же предложенные к разгадке стихи представляют характер дарования поэта XVIII века, незаслуженно забытого в веке XIX, и напоминают о его некогда знаменитой поэме «Елисей, или Раздраженный Вакх»:

Вряд ли можно сомневаться в том, что литературный предшественник Елисея — бузник Баркова, который в самом начале его оды представлен сразу же как хмельная рожа, забияка, рвач, борец, боец, пивака. Своего «тычков, пинков героя» Барков «узрел» «между кулашного боя». Герой Майкова Елисей, которому дается близкая к барковскому тексту характеристика, впервые появляется перед читателями в кабаке, где драки на кулаках нередки. Для Майкова, безусловно, это важно: Елисей сразу же «вписан» в точную топографию Петербурга, в известный питейный дом, в натуралистическое описание его завсегдатаев с привычными для них последствиями от кабацких разборок:

Майков, в отличие от Баркова, в своем сочинении пародирует не оду, а героическую эпопею. Поэтому у него не один, а много сюжетов: свой сюжет у Вакха, свои сюжеты у Елисея и даже свой приключенческий сюжет у жены Елисея. Потому у Майкова больше возможностей рассказать о своем герое. У Елисея, в отличие от бузника, есть предыстория, есть биография. Елисей сам рассказывает о себе начальнице Калинкинова дома — о матери, которую он потерял (умерла она то есть), о брате, который в драке потерял ухо (ухо отгрыз противник), о жене, с которой пришлось расстаться. С энтузиазмом сообщает Елисей о своем пятилетнем трудовом стаже, о любимой профессии ямщика:

Елисей рассказывает начальнице и о кровавом сражении зимогорцев с валдайцами из-за сенокоса (сам-то он, хоть и живет в Петербурге, в ямской слободе, родом из Зимогорья). И этот рассказ, пародирующий Троянскую войну греков с ахейцами, изобилует кровавыми подробностями. Ну а кулачный бой, в котором Елисей принимает деятельное участие (правда, под шапкой-невидимкой), повествователь живописует с эпическим размахом. И здесь, в описании кулачного боя, Майков выступает достойным продолжателем Баркова:

Всё это, конечно, очень хорошо, и мастерства у Майкова не отнимешь. Но, повторим, все-таки Барков и его герой бузник были первыми.

Еще один «продолжатель» барковского бузника — Буянов, которого в романе «Евгений Онегин» Пушкин отрекомендовал так:

Буянов — двоюродный брат Пушкина, потому что его отцом был Василий Львович Пушкин, родной дядя автора романа в стихах. В. Л. Пушкин — известный в начале XIX века стихотворец, творения которого современники ценили за чистоту слога и тонкий вкус, первый наставник Александра Пушкина в поэзии (не случайно племянник называл дядюшку «дядей на Парнасе», своим «Парнасским отцом»). Буянов, герой поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед», был всем хорошо знаком, потому что поэма, как и ода Баркова, хотя и не была напечатана, распространялась во множестве списков: ее читали, переписывали, выучивали наизусть, цитировали в разговорах и письмах; она, как тогда говорили, «получила народность». Более того, поэма В. Л. Пушкина была настоящей литературной сенсацией 1811 года: Василию Львовичу удалось в забавный сюжет своего произведения остроумно включить выпады в адрес противников Карамзина и писателей его школы (творец «Опасного соседа» был убежденным карамзинистом)^[172].

Каков сюжет «Опасного соседа»? Итак: рассказчик с соседом Буяновым отправился в веселый дом к блудницам на окраину Москвы, но там ожидаемого грехопадения не произошло, хотя «свет в черепке погас и близок был сундук»: неожиданно началась драка между Буяновым (у него недаром говорящая фамилия) и другими гостями заведения — купцом и дьячком из-за красотки Варюшки, на шум драки явился «брюхастый офицер, спокойствия рачитель», и рассказчик, незадачливый искатель приключений, убежал из притона, бросив в светлице часы и кошелек. Казалось бы, чего проще? Но ведь как написано! Как забавна жанровая сценка, где дьячок и купец играют в горку — простонародную карточную игру, где пунш, пиво и табак стоят на столе. А как хороши портретные зарисовки Варюшки, сводни Панкратьевны «с широкой задницей, с угрями на челе», «провонявшей чесноком и водкой», безносой кухарки в душегрейке, кривого лакея. Не случайно поэму В. Л. Пушкина современники сравнивали с работами прославленного английского художника XVIII века Уильяма Хогарта, известного точностью и выразительностью сатирического бытописания. А как остроумно Василий Львович играет с античными образами: Варюшку он называет Аспазией, женой Перикла, которая принимала у себя философов, художников и поэтов; косматые псы, сожравшие шинель убегающего рассказчика, — это Церберы, охраняющие выход из преисподней. А пародирование первого псалма Давида в завершении поэмы? А игра с высоким стилем, которым описывается низкий предмет? Нет, чтобы вполне оценить поэму В. Л. Пушкина, ее, конечно, надо читать.

Буянов — достойный преемник бузника Баркова и Елисея Майкова. Он любит быструю езду, он прожил свое имение «в восемь лет / С цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами». А главное, драка — его стихия. И драка не на шпагах, а на кулаках. О готовности пустить их в ход он заявляет на пороге веселого дома:

И он пускает кулаки в ход:

А ведь праздник так хорошо начинался:

Но ведь и из-за этой благопристойной картины в борделе опять выглядывает Барков. Правда, это уже не его «Ода кулашному бойцу», а другое его сочинение, некая трагедия, названная непристойным именем главного героя. В приведенных выше стихах В. Л. Пушкин почти дословно процитировал монолог героини этой трагедии (ее имя также непристойно):

Так ведь и урыльник в поэме «Опасный сосед» есть. В каморке, где сидят гости и обитатели веселого дома, — «урыльник, самовар и чашки на скамейке». С какой стати урыльнику — сосуду для мочи — стоять рядом с самоваром и чашками? Просто таким образом В. Л. Пушкин указывает читателю на похабную трагедию Баркова, непристойный смысл которой сказывается не в тексте, а в подтексте поэмы «Опасный сосед». Озорник!

В. Л. Пушкин, создавая своего Буянова, идет вслед за Барковым и Майковым, увидевшими в жизни и воплотившими в своих творениях колоритный типаж российской действительности. Бузник, Елисей, Буянов — чем не портретная галерея? А вслед за Буяновым — герой А. С. Пушкина Зарецкий, «некогда буян, / Картежной шайки атаман, / Глава повес, трибун трактирный» (V, 104). А вслед за Зарецким — гоголевский Ноздрев. Представляя своего героя, Н. В. Гоголь подчеркивает его жизненность, типичность:

«Таких людей приходилось всякому встречать не мало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве за хороших товарищей, и при всем том бывают весьма больно покалачиваемы. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе: ты. Дружбу заведут, кажется навек; но всегда почти так случится, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный»^[176].

Таких людей, конечно, встречали и Барков, и Майков, и В. Л. Пушкин, и А. С. Пушкин. Среди тех, с кем судьба свела поэта-дядю и поэта-племянника, был один человек, который в жизни как нельзя лучше воплощал литературный образ Буянова. Это приятель Василия Львовича и Александра Сергеевича граф Федор Иванович Толстой, прозванный Американцем за путешествие к берегам Америки. О нем, нечистом на руку картежнике, дуэлисте, отчаянно храбром драчуне и задире, пьянице и к тому же человеке, остром на язык, сохранилось множество анекдотов.

«Однажды в Английском клубе сидел перед ним барин с красно-сизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением, но видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит: „Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки, им незаслуженные“»^[177].

«Князь *** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: „Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах; я отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства“»^[178].

Однажды Толстой, будучи сердит на какого-то мещанина, поймал его, связал и вырвал у него зуб. Дело чуть не дошло до суда.

Во время кругосветного плавания в 1803 году под началом И. Ф. Крузенштерна он безобразничал на корабле, напоил допьяна корабельного священника и припечатал его бороду сургучом к палубе. Вот как!

В самом деле — «Голова, какой у нас в России нету», как писал о нем А. С. Грибоедов в «Горе от ума».

О Федоре Толстом писали и Вяземский, и А. С. Пушкин. Про А. С. Пушкина Толстой распустил по Петербургу сплетню, будто бы его высекли в Третьем отделении. Пушкин вызвал Толстого на дуэль, но друзья их помирили.

Ф. И. Толстой угадывается в графе Турбине-старшем в повести Л. Н. Толстого «Два гусара». Лев Толстой, которому Федор Иванович приходился двоюродным дядей, находил, что в нем много нравственно-чудесного. В самом деле, Ф. И. Толстой не исчерпывается своим анекдотическим и литературным образом Буянова. Он был образованным человеком, отличался подлинной храбростью, был способен к глубоким чувствам.

Любопытно, что Ф. И. Толстой читал «Опасного соседа», считал, что в поэме В. Л. Пушкин нападает на цыганок и более того — на его жену (он был женат на цыганке). Возможно, он в Буянове узнал себя самого.

А теперь вспомним о молодом гвардейце, современнике Баркова, сослуживце Майкова по Семеновскому полку Алексее Орлове, который в молодые годы участвовал в шумных пирушках, драках и кулачных боях. Ведь и В. Л. Пушкин, и А. С. Пушкин были современниками чесменского героя, вельможи Екатерининского времени. Орлов, как уже говорилось, выйдя в отставку в декабре 1775 года, переехал из Петербурга в Москву. Изредка он бывал в Петербурге, ездил за границу, но именно Первопрестольная до самой его смерти в 1808 году стала для него любимым пристанищем. Торжественные выезды его привлекали всеобщее внимание москвичей. Его могли видеть и молодой дядюшка-поэт Василий Львович Пушкин, и его юный племянник на майских гуляниях в Сокольниках. Приятель дяди, а впоследствии и племянника Степан Петрович Жихарев был в восхищении от этого необыкновенного зрелища. 2 мая 1805 года он описал его в своем дневнике:

«Впереди на статном фаворитном коне своем, „Свирепом“, как его называли, ехал граф Орлов в парадном мундире и обвешанный орденами. Азиатская сбруя, седло, мунштук и черпак были буквально залиты золотом и украшены драгоценными каменьями»^[179].

Жихарев любовался блестящей свитой, которая следовала за графом на прекрасных лошадях, берейторами и конюшими (их было не меньше сорока), которые вели на поводу лошадей в нарядных попонах и богатой сбруе, графскими экипажами — каретами, колясками и одноколками, замыкавшими шествие. Справедливо полагая, что такое «великолепное зрелище не может не действовать на толпу народную», Жихарев далее замечает:

«Впрочем, сказывают, что граф Орлов и не одним своим богатством и великолепием снискал любовь и уважение Москвичей, что он доступен, радушен и, как настоящий Русский барин, пользуясь любимыми своим увеселениями — скачками, балами, Цыганскими песнями и плясками и проч., обращает их также в потеху народа и как будто разделяет с ним преимущества, судьбою ему предназначенныя»^[180].

Действительно, Орлов отличался радушием и гостеприимством. По воскресеньям он принимал за своим обеденным столом до трехсот гостей. Быть может, и В. Л. Пушкин был его гостем? Творец «Опасного соседа» мог видеть кулачные бои, которые устраивал Орлов, мог побывать и на публичных скачках, которые с 1785 года завел в Москве граф. Тем интереснее прочитать запись в дневнике Жихарева от 4 мая 1805 года (он присутствовал на скачках, слушал цыганское пение, видел кулачный бой — все это мог слышать и видеть В. Л. Пушкин):

«После скачки перед беседкою гр. Орлова пели и плясали цыгане… <…> После Цыганской пляски завязался кулачный бой, в который вступая, соперники предварительно обнимались и целовались. Победителем вышел трактирный служка из Певческого трактира, Герасим, Ярославец, мужичок лет 50-ти, небольшой, но плечистый, с длинными мускулистыми руками и огромными кулаками. <…> Этого атлета лет 8 тому назад отыскала княгиня Е. Р. Дашкова и рекомендовала графу Орлову»^[181].

И еще одни скачки, и снова цыганские песни и пляски, и еще один кулачный бой. Об этом Жихарев писал 6 мая 1806 года:

«И в этот раз цыгане пели и плясали, а напоследок был и кулачный бой. Победителем явился курятник из Охотного Ряда Сычов, с трех ударов уничтоживший своего противника. Ему накидали денег чуть не полную шляпу и поили вином; но и побежденный не был забыт: достались и ему пригорошни две серебряных рублей»^[182].

А знаменитые орловские рысаки, порода лошадей, выведенная на конном заводе графа Орлова! В. Л. Пушкин, ценитель всего прекрасного, несомненно ими любовался. Не об этих ли рысаках говорит Буянов своему соседу:

Как тут устоять? И вот уже

Рысакам Буянова (вполне возможно — орловским рысакам) дивится народ на московских улицах, по которым они стремительно мчатся — «Кузнецкий мост и вал, Арбат и Поварская…» И цыганским пением Буянов, как и А. Г. Орлов, видимо, был очень увлечен — ведь имение-то свое опасный сосед прожил «с цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами».

21 мая 1828 года у Александра Ефимовича Измайлова сломалась карета. Стихотворец не терял времени даром, и пока карету чинили, написал басню. В 1839 году басня «Кулачные бойцы» была напечатана в книге «Басни и сказки Александра Измайлова». Начиналась она так:

В самом деле, был такой кулачный боец Семен по прозвищу Трещала. И он в самом деле однажды выбил кулаком печной изразец. Это случилось во время драки в трактире, и драка закончилась для Семена Трещалы трагически. Д. А. Ровинский, выдающийся собиратель и исследователь русских народных картинок и гравюр, со слов некоего московского сторожила рассказывал об этом так:

«…Раз играл Трещала с чиновником Ботиным на билиарде в трактире, да и поссорились; развернулся Трещала его ударить, да тот увернулся, — Трещала и попал кулаком в печь, да так целый изразец из печи вон и вышиб. Тут ударил Трещалу Ботин, да угодил прямо в висок и убил его сразу…»^[186]

В басне Измайлова все завершилось тоже печально, но не трагично. Семен, победитель в кулачном бою, напился пьян и, «утомясь от славы», уснул на берегу канавы. Два будочника, его враги, связали руки пьяному спящему Семену, разбудили его и избили. Басня завершается гуманистическим поучением:

И еще одну басню о кулачном бойце написал Измайлов и напечатал ее там же, в сборнике 1839 года, под названием «Гордей с фонарем» (хотя сочинил ее баснописец в 1824 году). Кулачный боец, «мужик не так-то взрачный», который «биться не умел» и силы не имел, идет с бою «с фонарем под глазом». Он объясняет это тем, что он оступился, упал и попал в полынью. Проигравший боец обещает в другой раз обругать своего противника. Но вот незадача: в рукописи басня называлась «Фадей с фонарем». И высмеивала она Фаддея Булгарина, писателя и журналиста, деятельного участника журнальных драк, часто прибегающего к клевете и оскорблениям собратьев по перу. Но это уже совсем другая история…