Барков

Глава восьмая Переводчик Горация и Федра

Когда сегодня, в XXI веке, в разных жизненных ситуациях мы говорим: «Надо придерживаться золотой середины», то, как правило, не вспоминаем о том, что этой мудростью обязаны римскому поэту I века до нашей эры Квинту Горацию Флакку. А ведь именно ему принадлежит само словосочетание «золотая середина». В оде, адресованной свойственнику покровителя Горация Мецената Лицинию Мурене, поэт наставляет его так:

«Здесь, в оде, — писал М. Л. Гаспаров в своей блистательной статье о римском поэте, — Гораций влагает свою мысль в поэтические образы; а в одной из сатир он провозглашает ее в форме отвлеченной, но от этого не менее решительной (I, I, 106–107):

Затем исследователь справедливо замечает:

«Лициния Мурену, по-видимому, такие наставления не убедили: не прошло и нескольких лет, как он был казнен за участие в заговоре против Августа. Но для самого Горация мысль о золотой середине, о мере и умеренности была принципом, определявшем его поведение решительно во всех областях жизни»^[255].

Со школьных лет мы помним наизусть стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Но всегда ли вспоминаем о том, что эпиграф к нему «Exegi monumentum» — из оды Горация «К Мельпомене»?

Оду Горация «К Мельпомене» переводил Ломоносов:

Свой «Памятник», восходящий к оде Горация, написал в 1795 году Державин:

Следуя за Горацием и Державиным, Пушкин в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» сказал о божественном предназначении поэта, о вечной ценности идей добра, милосердия и свободы, высказанных им в его творениях наперекор «жестокому веку».

Пушкина живо интересовали личность и сочинения Горация. Об этом свидетельствует обилие цитат и реминисценций из Горация в его творческом наследии, эпиграфы из его стихотворений, упоминания Горация не только в сочинениях, но и в письмах^[259].

Пушкин, еще в Лицее читавший Горация в оригинале, переводил Горация. Ему принадлежит вольный перевод оды «К Помпею» — «Кто из богов мне возвратил» и перевод оды «К Меценату» — «Царей потомок, Меценат». Позволим себе привести последний перевод полностью:

Как видим, Пушкин не завершил свой перевод. А теперь приведем этот же фрагмент оды Горация в переводе А. Семенова-Тян-Шанского:

Пушкин стремился как можно точнее переложить текст Горация и вместе с тем сохранить дух подлинника.

Но вот что интересно: перевод Пушкина датируется 1833 годом. Русский поэт и раньше обратил внимание на первую оду Горация. В первом издании четвертой главы «Евгения Онегина» (она вышла в свет вместе с пятой главой в 1828 году) в XXXVI строфе был предложен читателям своего рода русский вариант размышлений римского поэта, который в первой оде рассказал о том, какие страсти, какие увлечения движут людьми:

И у Горация:

Про себя же Гораций говорит, что его манит только поэзия:

Любопытно, что в издании «Евгения Онегина» 1833 года Пушкин исключил из текста четвертой главы XXXVI строфу, в которой сказалась первая ода Горация. Быть может, он это сделал потому, что предполагал завершить свой перевод оды и напечатать его.

Быть может, так оно и было, но при чем здесь Барков?

Барков, как и Пушкин, — переводчик Горация, один из тех, благодаря кому римский поэт вошел в русскую литературу и укоренился в русской культуре. Более того, Барков был одним из первых переводчиков Горация.

Как мы уже отмечали, Горация переводили Ломоносов и Державин. Еще Горация переводили Антиох Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, В. В. Капнист, Жуковский и многие другие поэты. Горацию подражали, развивая такие темы его поэзии, как счастье уединенной деревенской жизни, культ вина, любви и дружбы, культ поэзии. Среди подражателей Горация назовем А. А. Дельвига и В. Л. Пушкина, для которого римский поэт был любимым автором. Но еще раз следует подчеркнуть: Барков — один из первых переводчиков Горация, о чем нередко несправедливо забывают.

В 1763 году вышли в свет выполненные Барковым переводы сатир Горация. Возможно, на этот труд, осуществленный переводчиком в свободное от службы время, его подвигнул Г. Г. Орлов, которому Барков посвятил свою работу. Возможно, что Ломоносов подсказал своему ученику саму мысль о переводах Горация: ведь Ломоносов не только переводил римского поэта, но и считал необходимым рекомендовать его сочинения для обучения в гимназиях. Но скорее всего, Барков сам, по собственной инициативе обратился к сатирам римского поэта. Они были во многом созвучны его собственному сатирическому дарованию, его размышлениям о специфике сатиры, о пользе сатир для человека и для общества. Мы уже приводили слова из адресованного Г. Г. Орлову своего рода стихотворного предисловия к переводам сатир Горация:

В следующем далее прозаическом предисловии Барков отметил, что «Гораций подтверждает <…> собственным своим искусством, что и смехом правду писать можно»^[264]. Русский переводчик римских сатир полагает, что в описании «разных пороков по различию страстей человеческих» заключается их воспитательное значение, воспитательная роль сатирика по искоренению пороков и улучшению нравов:

«Сатир, изображающий оныя живо, скорее может возбудить в сердцах человеческих отвращение от злонравия или паче омерзение к порокам. Гораций присуждает каждому, как в добрых, так и в злых своих делах знать себя лучше, нежели оныя на театрах представляются»^[265].

В сатирах Горация обличаются скупость, непостоянство, легкомыслие, распутство, болтливость, себялюбие. При этом сатирик не только «вписывает» носителей пороков в живописные картины римской жизни, но и проповедует свой взгляд на мир, ту самую «золотую середину», о которой шла речь в начале этой главы. Так, убеждая скупого в бессмысленности накопительства, Гораций утверждает:

В самом деле, как справедливо заметил впоследствии В. В. Маяковский:

Чрезмерность, крайности вредны во всем и всегда:

В одной из сатир Гораций высмеивает философию стоиков, в другой — философию эпикурейцев. Он утверждает свои жизненные ценности: независимость, внутренняя свобода, покой, гармония. В этом отношении особенно интересна шестая сатира из второй книги сатир «Загородный дом» — та самая, из которой Пушкин взял первый эпиграф ко второй главе «Евгения Онегина»: «О rus!..»

«Латинское слово „rus“ значит „деревня“, „поля“, „сельское имение“ в противоположность городу. <…> Пушкин юмористически сближает латинское „rus“ с „Русью“ („О Русь!“ — второй эпиграф ко второй главе романа в стихах. — Н. М.) и начинает вторую главу „Онегина“ словом „Деревня“:

Барков так перевел текст Горация:

Истинное счастье — на лоне деревенской тишины беседовать с друзьями о смысле жизни:

Гораций жил в маленьком имении, подаренном ему Меценатом. Там, вдали от шумного и суетного Рима, он наслаждался радостями уединенной сельской жизни. Для Баркова это был некий поэтический идеал, конечно же, недостижимый для него в действительности. Да он к этому и не стремился. И принципу золотой середины переводчик Горация никогда не следовал. Исправили ли сатиры римского поэта пороки Баркова? Нет, разумеется.

Барков, которому часто не хватало денег на хлеб, добросовестно перевел восьмую сатиру из второй книги с описанием пышного ужина у богача Назидиена:

Вряд ли Баркову пригодился совет Горация, как угождать неожиданно явившегося гостя:

В примечании к приведенным выше стихам из четвертой сатиры второй книги Барков неожиданно обнаруживает глубокие познания кулинарного искусства:

«Искусные повара в нужном случае для нежности вкуса курицу опущают в цельное вино, а не с водою смешанное, или не требуя ни воды, ни вина, коляют птиц иглою сквозь мозг пропущенную, а иные колют их, вливая наперед носом уксус с водою разведенной, и другие различные способы употребляют»^[274].

О примечаниях, которыми Барков снабдил свой перевод сатир Горация, нужно сказать особо. Прежде всего обратим внимание на их обширность: текст примечаний едва ли не равен по объему тексту переводов. По существу это научный комментарий, включающий разнообразные сведения — исторические, литературные, лингвистические. Барков демонстрирует широкую осведомленность в античной истории, литературе и мифологии, в подробностях быта и культуры древнего Рима. А сколько имен пришлось комментировать Баркову: императоры, консулы, сенаторы, полководцы, философы, стихотворцы, музыканты, шуты, красавицы…

В примечаниях к сатирам Барков явился настоящим просветителем. Он стремился приблизить тексты римского поэта к русскому читателю, помочь ему осмыслить реалии далекой от него римской жизни. На этом трудном пути Барков обращался к мудрости русского народа, к русским пословицам, которыми, следуя в данном случае за Антиохом Кантемиром, обильно насыщал свои примечания. Тому можно привести множество примеров. Так, к стиху «Мастьми душист Руффил, козлу Горгонский брат» он дал следующее пояснение: «То есть, хотя люди в прихотях между собою не сходствуют, но как того, так и другого обычаи порочны. То же почти изъясняет наша пословица: Горшок котлу насмехается, а оба черны»^[275]. Стих «Голодный черствые готов жевать куски» сопровождается таким примечанием: «Голодному черствый хлеб вместо калача кажется, по пословице: голодный волк и завертки рвет»^[276]. (Бедный Барков! И ему, голодному, часто черствый хлеб калачом казался.) Стих «Ездою Кастор, брат боями веселится» поясняется так: «Сим отличаются разные склонности людей, как у нас говорят просто: Иной любит попа, а другой попадью, или всякий молодец на свой образец»^[277].

Отметив, что подобные примечания не случайность, они имеют принципиальный характер, Г. П. Макогоненко пишет:

«Расположенные под стихами, эти примечания иногда занимают треть или половину страницы, приобретая некоторую самостоятельность. Щедро вводимые пословицы не только приближали содержание сатир к русской жизни, но и служили образцом, эталоном простоты слога, ясности синтаксического построения фразы, афористичности стиля»^[278].

В данном случае принципиально важно новаторство Баркова, на которое обратил внимание исследователь:

«Интерес к пословицам будут проявлять писатели-разночинцы и просветители. В конце 60-х годов Чулков свою прозу-роман „Пригожая повариха“ и новеллы, напечатанные в журнале „И то и се“ будет насыщать пословицами. Пословицы вернутся в комическую оперу. В 1769 году Курганов напечатает в письмовнике собрание пословиц. Фонвизин и Новиков в своей работе по созданию нового слога будут сознательно опираться на эстетический и стилистический опыт пословиц. Раньше всех в 60-е годы это начал делать Барков в примечаниях к сатирам Горация»^[279].

Перед переводами сатир Барков поместил написанное им житие Горация, биографический очерк. Каждый автор, которому приходилось писать биографические статьи для энциклопедий, знает, какая это трудная задача — кратко рассказать о своем герое, сообщить не только наиболее важные биографические сведения, но и дать представление о его творчестве. Барков с этой задачей прекрасно справился. Он написал о Горации, его жизни и сочинениях настолько кратко и вместе с тем содержательно, что трудно удержаться от соблазна и не привести текст Баркова почти полностью.

Итак — «Житие Квинта Горация Флакка»:

«Квинт Гораций Флакк родился в Венузие, пограничном городе в Апулии и Лукании. Отец его был раб, пущенный на волю, как об нем сам сатирик во многих местах упоминает. Незнатность рода, которую многие из римских вельмож в укоризну ему вменяли, была Горация почти главною причиною писать сатиры, в коих он наиболее всего доказывает, что прямое благородство состоит не в знатности и древности предков и не в великом достоинстве, но единственно в добродетели, которой знатные римские вельможи для безмерной роскоши весьма мало последовали. Изъявляя их пороки, приписывает он особливыя похвалы благодетелю своему Меценату, который по Виргилиеву и Варневу старанию содержал Горация в отменной любви и милости, как пишет в сатире:

Посредственный достаток отца его, который он получал от збору за продаваемыя с молотка вещи денег, был некоторым побуждением к тому, что не хотел он беднаго своего состояния сделать участником и преемником по себе Горация, но с молодых лет он отвел его в Рим для Наук, где он весьма малым иждивением обучившись недостаток отца своего наградил разумом. Философии учился в Афинах, и между последователями Епикуровыми первым почитался, коих учение потом пренебрег. Вскоре после того пришел он в милость у Брута, при котором во время происходившей в Риме войны служил Трибуном воинским, а будучи взят в плен Цесарем Августом по получении победы для Меценатова предстательства освобожден. За сие благодарение Гораций в стихотворных своих сочинениях весьма чувствительно изъявляет благодарность и почтение свое Меценату и Августу, коим он для дружества Меценатова напоследок также любим был.

Хотя был росту малого, но дебел телом, и при том подслеп, каким сам себя в сатире описывает. Невоздержание его в сластолюбии довольно познать можно из сочиненных им к разным любовницам своим песен. Нравом был гневлив и непостоянен, как оное видно из сатиры седьмой, книги второй, в коей слуга обличает легкомысленные поступки своего господина; ибо Гораций иное оказывал делом, нежели что говорил словами. Из разных его стихотворений за наилучшее почесть можно сатиры или беседы и письма, в коих по большей части строгое философское нравоучение заключается, а особливо там, где хотя язвительным и забавным слогом, но впрочем сильными доводами и примерами Стоиков и Епикурово учение опровергает. <…> Умер пятидесяти девяти лет, и погребен в Эквилах, возле Меценатова гроба»^[280].

Если быть придирчивым критиком, то Баркову можно попенять разве что на то, что в его очерке не указано время, в которое жил Гораций. Впрочем, вероятно, образованные читатели XVIII века это знали (всё же Гораций — классический автор). А так всё есть — место рождения, происхождение: Гораций, сын вольноотпущенного раба; его укоряли вельможи за незнатность рода — по-видимому, этот факт биографии римского поэта обратил на себя особенное внимание сына священника Баркова. Воспитание, образование Горация — и об этом сообщаются необходимые сведения. Историческое событие — война Брута с Августом, изменившее судьбу Горация, тоже обозначено. И Меценат, сыгравший важную роль в его жизни, конечно же, в очерке Баркова присутствует. А как пронзительно и при этом просто, буднично сообщается о том, что Гораций был похоронен подле могилы своего благодетеля. И еще — в очерке есть описание внешности и характера Горация.

Заметим, что многие сведения о Горации Барков почерпнул из его сочинений. По-видимому, он глубоко проникся мыслью, впоследствии высказанной Пушкиным:

Как оценили современники Баркова его переводы сатир Горация? Мы не располагаем какими-либо откликами на его труд. О том, что Барков, еще до поступления в Академический университет изрядно владел латинским языком, сообщал в Академию Ломоносов. Отдавал должное познаниям Баркова в латыни его литературный противник Сумароков. Исследователи XX века отмечали точность переводов Баркова. А вот в начале XIX столетия в адрес переводчика была высказана нелицеприятная критика. С ней выступил забытый ныне поэт Александр Александрович Палицын в «Послании к Привете» 1807 года, в котором представлен обзор русской литературы XVIII — начала XIX века. О Баркове здесь было сказано так:

А. А. Палицын говорит о плохой «одежде» Горация и Федра в переводах Баркова, который вслед за переводом сатир Горация, вышедшим в свет в 1763 году, напечатал в 1764 году свой перевод басен Федра. На наш взгляд, на такой критический отзыв повлияла дурная репутация Баркова — автора срамных стихов, которые, впрочем, А. А. Палицын в примечании ставит выше переводов. Между тем в статье «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», написанной в 1821 году и напечатанной в 1823 году, взыскательный критик П. А. Вяземский, хотя и с некоторыми оговорками, но все же весьма благожелательно отозвался о переводах Баркова:

«Барков, более известный по рукописным творениям, нежели по печатным переводам классических поэтов древности, переложил в шестистопные стихи все басни Федра. В переводе своем старался он придерживаться краткости и точности подлинника, и за исключением выражений обветшалых, черствых и какой-то тупости в стихосложении, пороков, кои должны приписывать более времени, нежели поэту, басни его и теперь еще можно читать с приятностию, хотя они и преданы забвению несправедливому»^[282].

Прислушаемся к суждению П. А. Вяземского и обратимся к басням Федра, переведенным Барковым.

«Федра, Августова отпущенника, нравоучительныя басни, с Езопова образца сочиненныя, а с латинских — российскими стихами преложенныя, с приобщением подлинника, Академии наук переводчиком Иваном Барковым. В Санктпетербурге. При Императорской Академии Наук. 1764 года».

Эзоп — легендарный баснописец Древней Греции, живший в VI веке до нашей эры. Именно его, раба, отличавшегося необыкновенной мудростью, принято считать создателем басенного жанра. В его баснях, написанных прозою, — сюжеты известных со времен античности басен (нам они хорошо знакомы по басням И. А. Крылова). В I веке басни Эзопа переложил стихами римский поэт Федр, который, как и Эзоп, был рабом, правда, отпущенным на волю императором Августом. Переложения Эзоповых басен, созданные Федром, и перевел Барков.

В кратком житии Федра, предпосланном переводам его басен (а это пять книг), Барков сообщил то немногое, что было известно о римском баснописце: о его рабстве, об успехах в науках, «отменном разуме» и благонравии, что и послужило к дарованию ему Августом свободы. Рассказав о злоключениях Федра после смерти Августа, Барков объяснил само побуждение его к басенному творчеству тем, что в баснях он мог «под видом шуток собственного утешения обличить <…> неправедные поступки своего гонителя»^[283]. Сославшись на «свидетельства ученых людей», русский поэт отметил, что слог Федра «есть самый простой, вразумительной и чистой»^[284].

В предисловии к изданию Барков счел нужным сказать несколько слов об очевидной пользе басен для воспитания детей, изъяснить иносказательный смысл басенных персонажей, подчеркнуть необходимость краткости и ясности басенного повествования:

«Дети предлагаемыми в баснях простыми примерами приучаются способнее к добродетели, нежели философским нравоучением. Смешные разговоры, действия и различная натура животных показывают сходство деяний в обществе человеческом, по колику люди, так как и звери, бывают добрые и злые. Хищная натура волка изъявляет наглость и зависть; простота и незлобие овцы — кротость и чистосердечие; хитрость лисицы — коварство; свирепство льва над зверями и гидра над жабами — тиранскую власть и насильство; злость отогретой змеи — неблагодарность; украшение галки павлиньими перьями — гордость и тщеславие; непроворство осла — легкость и безумие и пр. Применяя сии и другие многие басенные прилоги к обращениям житейския, находим мы следы, чего держаться и чего убегать долженствуем. <…> басни, сияя живо примерами действия, вливают в юных охоту с большим прилежанием вникать в оныя, и чем короче и яснее писаны, тем им памятнее и внятнее. Что касается до моего перевода, то старался я, сколько возможно, соглашать свои мысли с Федровыми»^[285].

Любопытно сообщение Баркова о том, что им «некоторые басни для непристойного содержания <…> не переведены»^[286].

И, наконец, в самом конце предисловия (по законам риторики — это «удовлетворительное окончание», особенно значимое место в ораторской речи) переводчик басен Федра заявил о своем желании:

«…что учащееся юношество, а особливо любящее стихотворство и словесные науки, сим моим трудом с добрым успехом пользовалось»^[287].

Читая барковские переводы басен Федра, небезынтересно, на наш взгляд, сопоставить их с другими переложениями эзоповских сюжетов, к которым в свое время обратился римский поэт.

Прочтем басню «Лисица и Ворон» (конечно, она известна нам прежде всего как басня Крылова «Ворона и Лисица»). Но сначала — Эзопова басня «Ворон и лисица»: «Ворон унес кусок мяса и уселся на дереве. Лисица увидела, и захотелось ей получить это мясо. Стала она перед вороном и принялась его расхваливать: уж и велик он, и красив, и мог бы получше других стать царем над птицами, да и стал бы, конечно, будь у него еще и голос. Ворону захотелось показать ей, что есть у него голос; выпустил он мясо и закаркал громким голосом. А лисица подбежала, ухватила мясо и говорит: „Эх, ворон, кабы еще и ум был в голове, — ничего бы тебе больше не требовалось, чтобы царствовать“.

Басня уместна против человека неразумного»^[288].

Перед нами — забавная сценка. Монолог льстивой лисы дан в авторском пересказе. Лесть и поставленная лисой перед вороном высокая цель — стать царем, властвовать, позволяют лисе достичь ее собственной цели — глупый ворон каркает и роняет добытый им кусок мяса. И в завершение басни — поучение лисицы, обращенное к ворону (дескать, умнее надо быть) и моралистический комментарий к происшедшему автора басни, направленной «против человека неразумного».

А теперь — басня Федра «Лисица и Ворон» в переводе Баркова:

Как видим, моралистическое поучение у Федра обрамляет басню. Главным героем басни становится хитрая Лисица (и басня названа не «Ворон и Лисица», а «Лисица и Ворон»). Центральное место в басне занимают прямая речь Лисицы, ее льстивый по отношению к Ворону монолог, в котором она, добиваясь своей цели — куска сыра (а не мяса, как у Эзопа), прельщает глупого Ворона не властью, а возможностью быть (при наличии прекрасного голоса) самим совершенством (ведь всё остальное у него уже есть — и перья, лучше павлиньих, и стан, и зоркий глаз). Федр ироничен по отношении к Ворону, когда называет его карканье «гласом небесным», хотя обманутый Ворон, горестно вздыхающий о потере сыра, вызывает и сочувствие. Но урок на то и урок: бойтесь льстецов и лицемеров!

Сюжет басни «Ворон и Лисица» получил воплощение и в европейской, и в русской поэзии. В XVII веке знаменитый французский баснописец Лафонтен, творения которого пользовались огромной популярностью и во Франции, и в России, написал очаровательную стихотворную сценку, действующие лица которой — дядюшка-ворон и дядюшка-лис. Привлеченный сырным запахом, лис обратился к благородному ворону (лесть уже в этом эпитете — «благородный»), расхваливая его красоту, комплиментом вынуждая его продемонстрировать свои прекрасные голосовые данные: ведь, как сказал лис, если голос ворона также ярок, как его перья, то он просто Феникс дубрав. Схватив кусок сыра, лис не довольствуется добычей, а еще и поучает ворона, предлагая ему запомнить, что всякий льстец кормится за счет своих слушателей, говорит, что это ворону урок, а урок стоит сыра. И смущенному ворону ничего не остается, как согласиться с этим, заявить, что другого урока ему и не понадобится.

В России басни о вороне и лисе сочинили современники Баркова Херасков, Тредиаковский и Сумароков.

В басне Хераскова (у него не Ворон, а Ворона) Лисица предлагает Вороне спеть песенку с тем, чтобы она, лисица, пошла плясать. Когда же ворона «сыр наземь упустила», то Лиса стала хохотать, заявив, что Ворона впредь должна быть умнее и знать, что ее голоса нет гнуснее. Мораль не декларируется, читатель сам должен извлечь ее из басни.

Тредиаковский также отказывается от прямой дидактики, предлагая свой вариант льстивой речи Лисицы: она готова признать Ворона Зевсовою птицей, если услышит его песнь. Обманщица смеется над обманутым: «Всем ты добр, мой Ворон; только ты без сердца мех»^[290], то есть ты — чучело.

В освоении русской поэзией жанра басни шагом вперед, на наш взгляд, явилась басня Сумарокова, который декларировал «превращение Федра» «на русску стать», плетение басни «русским образцом». По существу, его басня во многом предвосхищает басню Крылова, отличающуюся «веселым лукавством ума, насмешливостью и живописным способом выражаться», что так восхищало Пушкина. В самом деле, в басне Сумарокова «Ворона и лиса» лиса так обращается к вороне:

Можно не цитировать басню Крылова «Ворона и Лисица», которую мы с детства знаем наизусть: «Какие перышки! какой носок!» «Спой, светик, не стыдись». И завершающий басню стих в баснях Сумарокова и Крылова почти одинаков. У Сумарокова: «Сыр выпал изо рту, — Лисице на обед»^[292]. У Крылова: «Сыр выпал — с ним была плутовка такова»^[293].

Заметим, что Крылов возвращает басне изначальное поучение, моралистическое назидание, то есть возвращается к истокам жанра, при этом широко включая в свой текст просторечия, используя живые разговорные интонации. Как начинается басня «Ворона и Лисица»?

И вот оно, лукавство: что значит «бог послал кусочек сыру»? Не что иное, как очаровательный эвфемизм: да украла ворона сыр, и никак иначе.

А Барков? А басня Федра «Ворон и Лисица»? В точном и кратком переводе Баркова — своя прелесть, свое обаяние первоисточника. Прав был П. А. Вяземский, когда говорил, что басни Федра в переводах Баркова «и теперь еще можно читать с приятностию». Чтобы убедиться в этом, позволим себе привести еще три басни Федра, переведенные Барковым, сюжеты которых нам известны по басням Крылова.

Что еще добавить к сказанному? Пожалуй, сообщить, что книга басен Федра в переводах Баркова и книга сатир Горация в его же переводах были в библиотеке Пушкина. Он их читал.