Братья

ГЛАВА 16

Девственница, Девственница. Как иронично, что мой первый акт любви случился именно с Девственницей. О, какое слово! Оно казалось настолько красивым, настолько простым. Но мое воспоминание о Девственнице лишь частично соответствовало определению. Девственница на заднем сиденье моего лимузина была прекрасна, поэтична и даже божественна. Но не невинна. Скорее этот акт любви живо напомнил мне некоторые возбуждающие сцены из литературного шедевра «Мечта о красном особняке» и набор эротики династии Чин. Возбуждение было тем, что я все чаще испытывал в эти дни. Все вокруг, казалось, возбуждало меня и приобретало более глубокое значение.

Лежа в кровати со все еще затуманенным сознанием, я услышал стук в дверь.

— Войдите.

В дверном проеме стоял отец в полном обмундировании, что было необычно для десяти часов вечера. Удивленный, я поднялся, чтобы поприветствовать его. Отца привела сюда какая-то причина, иначе он никогда бы не позволил себе зайти в мою комнату так поздно. Слегка наклонив голову, я сказал:

— Добрый вечер, отец.

Отец воздержался от приветствия и сурово спросил:

— Это ты сегодня подделал мою подпись на почтовой бумаге?

— Да, я, но на это была веская причина. — С ранних лет меня приучили к честности, и я обнаружил, что это являлось моим лучшим оружием, эффективным средством для натяжения эмоциональных нитей в тот момент, когда все аргументы рушились.

— Ни одна причина не может быть достаточно веской, если речь идет о подрыве моего авторитета, сын! — Отец повысил голос. — Ты понимаешь? Ты знаешь, что я — глава всех военных подразделений?

— Ты отказался помочь ей, а она невиновна! — возразил я.

— Ты все еще не понимаешь, что сделал неправильно, не так ли? Вот ордер на твой арест. Государственная полиция явилась, чтобы арестовать тебя.

— Что? — Должно быть, я ослышался.

— Собери вещи. Они ждут тебя внизу.

Тон отца был спокойным и уверенным. Он не шутил. Я не мог поверить только что услышанному.

— Арестовать меня, твоего сына?

Неподвижная тишина.

— Мама! — завопил я, сбегая вниз по лестнице. Она отчаянно рыдала. — Мама!

Она только беспомощно покачала головой.

Отец стоял, рассматривая декоративные перила огромной лестницы, затем сказал:

— Тан, это военный приказ. Никто не должен и не может остановить его. — Он поднялся в свой кабинет и закрыл дверь.

Когда я увидел двух солдат с оружием в руках, то понял, что это была правда. Мать крепко прижала меня к себе, как будто не собиралась никуда отпускать.

— Я с тобой, — сказала она. — Что ты сделал? Скажи матери, что это неправда. Ты ведь не мог так поступить?

— Мама, то, что я сделал, было нужно, чтобы спасти мисс Йю. Я не могу сесть в тюрьму.

— Ты не сядешь в тюрьму, сынок, пока я жива. Лон, выйди из своей комнаты и сделай что-нибудь! Ты — военный руководитель! Выпроводи этих низменных солдат из нашего дома. Уходите! — Она махнула рукой двум полицейским, как будто они были парой вторгшихся животных. — Вы знаете, кто я и кем был мой отец? — властно заявила она. — Когда он сражался за нашу страну, ваши отцы еще носили подгузники, вы низменные лакеи. Убирайтесь!

Оба офицера отступили на несколько шагов, держа руки на оружии, пожимая плечами и качая головами.

— Что он сделал? Ему только семнадцать. Уходите! — настаивала мать.

— У нас на руках ордер, — сказал один из них. — Мы должны арестовать его.

Отец медленно спустился вниз по лестнице, положил руки на пальцы матери и медленно ослабил ее хватку.

— Пусть они заберут его.

— Нет! На что ты годишься? Главнокомандующий! Разве ты не можешь просто отменить приказ? Неужели то, что он сделал, является настолько дурным и преступным? Вся наша семья боролась за страну, и нас нельзя наказывать за небольшую ошибку, совершенную несовершеннолетним.

— Позволь ему идти. Этот приказ поступил свыше, — отрезал отец.

— Будь они прокляты! Будь ты проклят! Кто отдал приказ об аресте? Кто?

— Председатель ЦК.

— Хэн Ту, этот маленький гоблин?

— Ш-ш-ш. Не в присутствии этих людей.

— Не в присутствии этих людей? Я пойду на Народное радио и расскажу всему миру, что за кровопийца этот человек. Мой отец вытащил его из тюрьмы и сделал генсеком. Вы знали это, офицеры? Он умирал как собака, гния в той тюрьме. Какой бессердечный, неблагодарный, мелкий человек! Чего он хочет от нас? Он использовал нас, как только мог, а теперь выдает ордер на арест нашего сына? Он будет гореть в аду в течение многих жизней за то, что делает с моей семьей. Вы слышите это, офицеры? Этот ублюдок даже не посетил похороны моего отца! — Она снова разразилась слезами.

— Где дедушка? Мне нужно позвонить дедушке! — Это было моей последней надеждой.

— Сын, ты должен идти, — сказал отец. — Я решу это позже.

— Нет, отец. Ты не можешь позволить им забрать меня. Позвони дедушке!

— Пойдемте, Тан Лон, — скомандовал один из солдат.

— Подождите, я должен позвонить дедушке Лону.

— Почему он не может позвонить своему дедушке, вы, безжалостные невежественные животные? — вопила мать.

— Главнокомандующий, пожалуйста, помогите нам выполнить приказ председателя ЦК, — попросил один из офицеров.

Отец сурово посмотрел на него.

— Ты не должен повиноваться этому мелкому чиновнику! — сердито сказала мать.

Отец прикусил губу и силой оттащил от меня мать, пока я пинал ногами и бил кулаками полицейских.

— Тан, ты должен прекратить это, или мы заставим тебя. Дай мне твои руки, — приказал офицер тихим, но твердым голосом, держа в руках пару старых наручников.

— Это шутка? Наручники? Отойдите и дайте мне телефон. Вы знаете, кем был мой дедушка?

Полицейский подтолкнул меня, что меня очень удивило. Никто никогда не смел вести себя так по отношению ко мне.

— Мы не знаем, и нас это не интересует. Дай мне твои руки, или я буду вынужден силой надеть наручники.

— Помогите! Мама! — кричал я, глядя вверх на широкую лестницу. Но отец увел ее. Мои крики эхом отражались от закрытых дверей. — Помогите! — Никто не собирался помогать мне. Офицер грубо заломил мне руки за спину. Железные наручники щелкнули и сомкнулись на моих запястьях.

Медленно волоча ноги, я последовал за полицейскими. Где была свобода? Где была демократия? Где были все, когда я нуждался в них?

Я испытывал гнев и страх.

Офицеры грубо затолкали меня в джип. Я даже ни разу не оглянулся назад на строение, которое прежде называл домом.

Джип исчез в темноте ночи.

Железная тюрьма-крепость молчаливо стояла у массивных Сишанских гор. Я посещал эту часть пекинских предместий каждый год, особенно осенью, когда благоухающий Парк холмов покрывался шуршащими листьями красных кленов. Земля была похожа на красное море или распространяющийся по прерии огонь. Но сегодня я был заключенным, арестованным за измену. Какое нелепое обвинение! Все, что я сделал, — это помог невинной девушке вернуться в ее собственную страну. Она выпускала маленький журнал, организовывала политические встречи. Возможно, ей даже удалось посеять семена демократии. Но что в этом плохого? Ее идеи, стремления и красота были великолепны — ее следовало восхвалять как героиню. Я все еще не испытывал сожаления, что помог ей.

Солдаты провели меня через этажи, стены и лестничные пролеты, пока мы наконец не достигли темной камеры. Я больше не ощущал страха, только гордость. Я чувствовал себя героем и был настроен очень романтично.

После того как надзиратель захлопнул за мной дверь, в камере стало совсем тихо и темно. Я закрыл глаза, чтобы приспособиться к темноте, но даже не смог определить местоположение своей кровати.

Ощупывая пространство вокруг себя подобно слепому, я обнаружил плоскую подушку и чуть не споткнулся о ведро, которое принял за ночной горшок. Стены были грубыми на ощупь. Заключенные не заслуживали лучшего. В камере было холодно и сыро. Я чувствовал неровные швы между частями довольно гладкого, но холодного пола. В дальнем углу рядом с моей кроватью стоял маленький стол. Кровать была деревянная, покрытая тонкой, воняющей пропитанной потом бамбуковой циновкой. Я лег и положил руки под голову.

Я вырос с осознанием того, что я не таков, как все. И поэтому сегодня вечером, сидя в вонючей камере, я все еще чувствовал себя особенным, в отличие от преступника в соседней камере, кем бы ни был. Когда наступит завтра и снова взойдет солнце, меня освободят. Или если не завтра, то через несколько дней. В настоящий момент я был крысой, временно пойманной в клетку в научной лаборатории, и находился здесь для эксперимента, чтобы проверить мой характер. Любой великий человек должен побывать в тюрьме. Прочтите это в любой книге по истории. Тюрьма проверяет и закаляет людей.

Я не удивлюсь, если моя дорогая мама примчится сюда завтра и принесет кое-что из моих любимых блюд или даже несколько книг. Я очень сожалел о муках, которые причинил ей сегодня вечером. Мой дедушка-банкир, сияя гордостью, также мог принести что-нибудь из моего любимого чтива, вроде «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл».

Я не забыл отца, который к настоящему времени, вероятно, уже спланировал каждый ход, чтобы спасти меня, после чувства запоздалого сожаления о том, что не помог мне сразу. В своей жесткой и серьезной манере он придет, с секретарем позади, чтобы извиниться передо мной. Он, вероятно, страдает от бессонницы из-за моего отсутствия и подбирает слова, чтобы написать наиболее искреннее извинение своему единственному сыну.

Ни одно из моих ожиданий не осуществилось ни на следующий день, ни днем позже. Я был оставлен один без какого-либо человеческого общения. Мать, плача, не ворвалась в мою камеру. Отец не прислал свои извинения даже в письменной форме. И худшим из всего было то, что дедушка Лон также безмолвствовал. Что происходит? Меня бросили. Весь мир забыл меня. Никто уже больше не заботился о единственном наследнике династии Лон и Ксиа.

После трех дней я начал замечать, что в тюрьме не хватает свежего воздуха, тишина сводит с ума, отчаяние усиливается, а одиночество переполняет все мое существо. Если мне придется остаться в этой древней крепости еще один день без малейшего дуновения ветерка, я сойду с ума. Наконец солдат с лошадиным лицом открыл дверь моей камеры, звеня связкой ключей, и приказал:

— Заключенный номер семнадцать, стать лицом к стене, руки за спину.

— Куда вы меня поведете? — спросил я охранника.

— Заключенный номер семнадцать, закрыть рот до особого распоряжения. Ты слышишь меня?

— Достаточно хорошо, чтобы оглохнуть.

Неожиданно солдат пнул меня под зад своими кожаными ботинками и ткнул локтем.

— Ах! — застонал я. — За что вы бьете меня?

— Словесное оскорбление — нарушение тюремного правила номер девять.

— Ты — животное! Подожди, пока я выберусь отсюда.

Солдат сильно хлопнул железными наручниками по моей голове. Я упал на пол, держась обеими руками за кровоточащую голову.

— Какое правило я нарушил на сей раз?

— Правило выбивать из тебя дерьмо в действительности не существует. Я только что придумал его.

Солдат грубо надел на меня наручники и потащил по коридору, в то время как я взывал о помощи.

Врача вызвали в маленькое помещение комнаты для допроса, где он перевязал мне голову тремя кусками толстой марли. Я все еще кипел от злости, когда вошли следователи и сели по другую сторону стола напротив меня.

— Что это за обращение? Я хочу поговорить со своим отцом, генералом Дин Лоном.

— Заткнись и слушай, — сказал один из них.

— Я не собираюсь больше молчать! Я невиновен. Я не сделал ничего дурного. Позвольте мне идти. Освободите меня от этих наручников! — потребовал я.

— Молодой человек, все гораздо сложнее, чем вы думаете.

— Сложнее! Почему вы не назовете хотя бы одно преступление, которое я совершил против людей.

— Вы разумный молодой человек. Почему бы вам не рассказать нам, что случилось.

— Мне нечего рассказывать.

— Признание облегчит ваше наказание, а нечестность только усугубит вину. Вы, будучи потомком великой революционной семьи, хорошо знаете нашу уголовную политику.

— Мне не в чем признаваться.

— Хорошо, на сей раз, если вы не признаетесь и не расскажете нам правду, нам придется передать вас властям Гонконга и отдать дело на рассмотрение международного трибунала.

— Было бы прекрасно, если бы вы сделали это. Я знаю, что судьи вынесут вердикт, что мисс Йю заслуживает свободы, а не заключения или исправительных работ в Китайской Сибири.

— Молодой человек, вы не понимаете нас. — Один из следователей потянулся и бросил на стол передо мной фотографию. — Посмотрите на нее и скажите мне правду.

Это была омерзительная фотография девушки, лежащей в луже крови, с зияющим отверстием во лбу.

— Кто это? — закричал я.

— Девственница!

— Она мертва? — Я почувствовал приступ тошноты.

— Более чем.

— Нет, этого не может быть!

— Судебно-медицинский эксперт подтвердил, что время ее смерти соответствует моменту, когда вы последний раз были с ней, помните?

— Нет, нет… — начал я дрожа.

— У нас есть фотография, где вы совокупляетесь с ней, и доктор также подтвердил наличие вашей спермы, в изобилии просочившейся из ее влагалища.

Моя голова стала горячей, руки оцепенели, шея одеревенела.

— Кто сделал это? Кто мог сделать это с ней?

— Мы нашли подозреваемого. — Мужчина торжествующе улыбнулся. — И мы полагаем, что он действовал в одиночку.

— Кто это?

— Вы!

— Я?

— Да. Мы также нашли оружие, которым вы воспользовались, чтобы застрелить ее.

— Нет, я не делал этого!

Обвинение внезапно прояснило мое сознание. Я слишком много слышал о том, как невиновного человека могут заставить сознаться в преступлении, которого он не совершал.

— Это наглая ложь. Я не делал этого! Напротив, я освободил ее и посадил на тот поезд. Вам не удастся впутать меня в это. Я любил ее, и она любила меня. Мы занимались любовью. Как может человек, настолько влюбленный в другого, убить его?

— Кто знает? Из ревности? Возможно, вы знали, что она не любила вас. Мы выяснили, что Девственница была свободной женщиной, которая спала со всяким, кто разделял ее веру в демократию. У вас был мотив убить ее, потому что она убегала не от властей, а от вас, с другим человеком, и словесные конфликты превратились в физический. Вы изнасиловали, а затем убили ее. Это наше видение ситуации.

— Вы убийцы! Это вы убили ее. Я расскажу об этом всему миру. Я подам прошение в высшую инстанцию, чтобы доказать свою невиновность, и вас всех отправят на виселицу. Я должен поговорить со своими родителями. Выпустите меня отсюда.

— Боюсь, мы не можем сделать этого, иначе правительство Гонконга возложит на нас ответственность за то, что мы отпустили главного подозреваемого.

— Выпустите меня отсюда! — Никогда прежде я не чувствовал себя настолько разгневанным. Мне казалось, что небеса рухнули на землю. Мне нужно было выбраться отсюда. Я нуждался в родителях.

Я вскочил со своего стула, но был остановлен солдатом. Два охранника оттащили меня обратно в камеру, сняли с меня наручники, захлопнули дверь, заперев ее на зловещий замок..

Девственница была мертва. Как это могло случиться? Как Будда мог допустить это? Неужели мои действия повлекли за собой ее смерть? Она была молодым деревцем, жестоко срубленным в самом расцвете лет. И все ее мечты, обещающие расцвести весенней порой, погибли вместе с ней.

Я лежал на холодном цементном полу, прерывисто дыша подобно раненому животному. Я больше уже не был ребенком. Холодный темный туннель простирался передо мной. Впереди не было света, а лишь только темные глубины, которые засасывали меня все глубже.

Спустя некоторое время я проснулся. Я не знал, как долго я спал. Должно быть, я плакал во сне, так как воротник моей грязной рубашки был влажным. На рубашке запеклись пятна крови. Лицо мисс Йю парило надо мной. Ее горячие губы, гладкие руки, заплаканные глаза, сверкающие сквозь слезы.

Эмоции иссушили меня. Мое сознание, обычно столь подвижное и легковозбудимое, словно оцепенело, а безнадежность только усиливала тоску по семье. Должно быть, у них была веская причина, раз они не связывались со мной так долго. Но какая? Скорее всего, это ложное обвинение так повлияло на них.

Следующий день прошел в темноте, тишине и отчаянии. Все, чем я занимался, — это сидел, спал, думал и плакал. Я знал, что не сделал ничего дурного, но теперь я мог понять людей, сознававшихся в преступлениях, которых они никогда не совершали. Они делали это просто потому, что хотели жить. От этой мысли мне стало не по себе, и я задрожал. Чтобы согреться, я спустился с кровати и начал отжиматься. Мои мускулы заболели, а дыхание стало прерывистым, но я почувствовал себя лучше. Я почти снова ощутил себя самим собой. Энергия вернулась ко мне, а вместе с ней убежденность в том, что я должен оставаться с ясной головой и в состоянии боевой готовности. Как замечательно жить, когда тебе семнадцать лет! Я был уверен, что проживу еще двадцать, тридцать и более лет, и не хотел, чтобы моя жизнь закончилась здесь.

На девятый день тот же самый офицер с лошадиным лицом снова повел меня в комнату для допроса. Я находился в здравом уме, но, притворяясь, будто я не в себе, опустил глаза вниз и перемещал взгляд немного медленнее. Передо мной положили лист бумаги. Кто-то уже написал слова признания, я даже видел первую строку: «Я, Тан Лон, признаю…»

— Вы знаете, для чего эта бумага? — спросил меня офицер.

— Вы могли бы еще раз повторить вопрос?

— Вы можете во всем сейчас признаться, молодой человек, после чего можете идти домой, в свой красивый дом.

— Домой?

— Да.

— Что я должен написать здесь?

— То, что вы убили гонконгскую девушку из ревности. Что вы имели с ней сексуальные отношения. Она не хотела этого, но вы силой овладели ею. Ее платье было слишком коротким, и это возбудило ваше желание. — Офицер похотливо засмеялся.

— Что-нибудь еще? — спросил я медленно, как будто мой язык слишком распух, чтобы двигаться с нормальной скоростью.

— Что-нибудь, что сделали ваш отец или дедушка, чтобы помочь убить девушку. Вообще припишите ниже что угодно.

Мое сердце забилось быстрее. Мало того что они решили упрятать меня в тюрьму, они также хотели вовлечь в эту историю всю мою семью.

— Что-нибудь еще? — повторил я.

— Пока все.

— Я могу начинать писать?

Офицер кивнул.

Я схватил ручку и начал писать. После нескольких долгих минут я перевернул лист лицевой стороной вниз и встал со стула.

— Я могу вернуться в свою камеру?

— Конечно, если вы закончили признание.

— Закончил, и вам оно наверняка очень понравится.

Когда меня увели, три офицера прочитали то, что я написал. Это было совсем не то, о чем они просили. На бумаге я нарисовал большой член с двумя поддерживающими его яйцами и подписал двумя едкими и самоочевидными словами: «Да пошли вы!»

Это отнюдь не развеселило их.

Впервые с тех пор, как оказался здесь, я улыбнулся. Это была маленькая моральная победа, которая доказала, что я все еще обладаю интеллектом и юмором.

Той ночью меня отвели в камеру пыток. Повсюду на стенах висели кнуты. Человек без рубашки с волосатой грудью дымил толстой сигарой. В помещении отвратительно пахло спекшейся кровью. Меня не стали бить. Вместо этого меня раздели и подвесили за большие пальцы рук. Мои ноги едва касались запачканного кровью вонючего пола.

— В былые дни мы бы сделали тебя евнухом. Но мы испробуем кое-что новенькое. — Волосатый мужчина держал меня сзади. Другой человек, представившийся доктором, наклонился и схватил мой член. В правой руке он держал кусок острого провода.

— Что вы собираетесь делать? — завопил я.

— Причинить тебе немного боли и сделать более мудрым. — Они засмеялись.

Я брыкался и боролся, но все было напрасно. Мужчина с волосатой грудью был гигантом.

Доктор прицелился и просунул провод в отверстие моего мочеиспускательного канала, как иглотерапевт. Он сделал одно круговое вращение. Я подпрыгнул, боль пронзила мое тело от паха к сердцу. Но ужас от того, что происходило дальше, был даже больше. Провод повернулся снова. Я закричал. Я никогда не испытывал столь мучительной боли. Я подпрыгнул и попытался лягнуться. Дьявол повернул провод в третий раз, и он вошел так глубоко, что достиг основания моей мужественности.

— Признавайся теперь!

— Мне не в чем признаваться!

Провод повернулся снова.

Я закричал от боли.

— Мне нечего сказать!

— А теперь? — Доктор двигал провод толчками, распространяя электрические удары по всему моему телу.

— Пожалуйста, остановитесь, — рыдал я.

— Ты готов признаться?

— Нет…

Еще несколько толчков.

— Да!

— Что ты сделал? — Доктор вонзил провод еще глубже, и струйка крови начала капать с моего члена.

— Я признаюсь! Я убил Девственницу…

С проводом, глубоко вонзенным в мочеиспускательный канал, меня развязали и подали мне ручку. На бумаге, запятнанной моей кровью, я написал признание. Раньше я даже не смог бы предоставить, что сделаю нечто подобное. Когда я колебался, мой мучитель снова дергал провод. Именно тогда последняя нить моей воли оборвалась.