Былое и дамы

ЭЛИЗАБЕТ

Элизабет слегка прикрутила фитиль керосиновой лампы, и спальня погрузилась в уютный розоватый полумрак. Её спальня, а не общая с Бернардом. Пока новый дом строился, Бернард мало интересовался предстоящим расположением комнат, и она долго скрывала от него, что спланировала две раздельных спальни — для себя и для него. Она приготовила стройную серию аргументов в защиту своей идеи, но ими так и не пришлось воспользоваться — Бернард отнесся к новому порядку вещей совершенно равнодушно.

Её это даже слегка задело, — удивительно, ведь она сама решила отделиться от мужа, так с какой стати ей обижаться? Тем более, что последнее время их супружеские отношения были не Бог весть какие жаркие. Собственно, слишком жаркими они не были никогда: она полюбила его как пророка, а он так любил себя как пророка, что больше ни на кого его энергии уже не хватало. Разве только на то, чтобы что-нибудь запретить — запретить секс, запретить алкоголь, запретить людям жить по соседству друг с другом.

“Хватит!” — остановила себя Элизабет. Она слишком увлеклась разоблачением мужа — всё-таки своим благополучием она обязана ему, а не Дитеру. Дитер дал ей совсем другое, он, он, он… Стоило ей подумать о Дитере, как всё тело её вспыхивало и мысли в голове путались. Кто бы поверил, что такое могло случиться с нею, которая всю жизнь осуждала женщин, отдающихся плотским утехам?

А сегодня она ради плотских утех решила воспользоваться отбытием Бернарда в Асунсьон — он отправился на борту Термана” в столицу в надежде за пару дней уладить финансовые проблемы колонии. Элизабет не сомневалась, что ему ничего не удастся уладить, но сегодня ей это было всё равно — она задумала пригласить Дитера провести ночь в её доме. Чтобы была настоящая ночь любви, а не поспешные объятия при встречах урывками, в страхе, что кто-нибудь постучится в дверь и войдёт.

Ночь любви! Ещё недавно она не могла произнести эти слова без отвращения. А сегодня она велела слугам уйти в полдень, сама состряпала ужин и против всех правил поставила на стол бутылку вина и два бокала. А потом сбросила платье и надела прозрачный кружевной пеньюар, который тайком выписала по почте из Парижа. И приготовилась в нетерпении ждать минуты, когда копыта дитеровского коня зацокают… Глупость какая — никакие копыта не зацокают на влажной тропинке джунглей! Можно только услышать, как тихонько хлопнет дверь конюшни, когда Дитер закроет её за собой, поставив в стойло своего гнедого скакуна. Скорей бы он уже приехал — ночная дорога в джунглях опасна и не каждый решится отправиться по ней в путь даже ради ночи любви.

Наконец дверь конюшни хлопнула, и через пару секунд Элизабет услышала, как ключ поворачивается в замке входной двери. Она быстрым движением приоткрыла дверь спальни, так, чтобы луч света призывно упал в тёмный коридор, и застыла у зашторенного окна в многократно отрепетированной перед зеркалом позе. Дитер вошёл, ладонью прикрывая глаза от яркого света после абсолютной ночной темноты, но, увидев Элизабет в её прозрачном пеньюаре, остановился, как вкопанный.

“Прекрасный наряд! Такой прекрасный, что пора его снять!” Он одним прыжком оказался рядом с ней и без усилия распахнул пеньюар, поскольку она не очень постаралась его завязать. Пеньюар упал на пол между ними и Дитер небрежно отбросил его грязным сапогом для верховой езды.

Но она уже этого не заметила, она припала губами к шее Дитера, жадно вдыхая любимый запах смешанного пота, человеческого и лошадиного.

Время остановилось, и напрасно остывал на столе собственноручно изготовленный ею изысканный ужин. Они вспомнили о нём только на рассвете, когда их разбудили первые лучи тропического солнца, пробившиеся сквозь щели в ставнях.

“Неужто ты сама сотворила это чудо? — недоверчиво спросил Дитер, накалывая на вилку кусок фантастической рыбы в фантастическом соусе. — Ты не перестаёшь меня изумлять”.

А уходя, уже на пороге, он вдруг стал серьёзным: “Послушай, ты бы позаботилась что-то сделать по поводу этого маленького портного из Антверпена”.

“А что с ним?”

“Не с ним, а с тобой. Он мотается от дома к дому и выясняет подробности ваших сделок с каждым колонистом. И после каждого выяснения что-то записывает в толстом гроссбухе”.

“Так что, я могу ему это запретить?”

“Почему запретить? Зачем так грубо? Придумай, как его задобрить. На ужин пригласи, что ли. И изготовь такую рыбу, как эта”.

После его отъезда Элизабет тщательно уничтожила все следы ночного пира, не переставая обдумывать последние слова Дитера, наполненные смутной угрозой. Наверно он прав — нужно пригласить маленького портного на ужин и постараться ему понравиться. Она так и этак перекатывала эту идею в голове до самого возвращения Бернарда из Асунсьона, она даже составила меню званого ужина. Но Бернард приехал ещё более мрачный и подавленный, чем уезжал, и ни за что не желал понять, зачем приглашать на ужин какого-то Юлиуса Клингбейла из Антверпена, когда у самого Бернарда голова идёт кругом от собственных проблем. Но в конце концов Элизабет убедила его, и он нехотя отправился через джунгли верхом на своём белом скакуне, чтобы лично доставить приглашение Клингбейлу.