Былое и дамы

МАЛЬВИДА

Убедившись, что горничная безупречно накрыла стол к чаю, Мальвида подошла к пианино и задумчиво взяла несколько аккордов из увертюры Рихарда к “Тангейзеру”. Эти аккорды, даже в скромном собственном исполнении, как всегда, наполнили её душу трепетом. Непонятно, почему её дорогому Ромену так неприятен, можно даже сказать — отвратителен — её любимый Вагнер. Ведь они с Роменом за последнее время достигли почти полного согласия во всём, кроме их отношения к её великому покойному другу.

Мальвида любовно пробежала пальцами по клавишам. Это маленькое пианино она взяла напрокат, чтобы избавить Ромена от обидных ограничений, сопровождающих после-классные занятия в залах консерватории, где он учился. Она посмотрела на часы — Ромен запаздывал. В расписном флорентийском блюде медленно оседали пышные пончики, которые следовало есть горячими. Она уже было начала беспокоиться, когда услышала, как Ромен торопливо бежит вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки.

Раз так спешит, значит, готовит ей что-то интересное. И точно: он ворвался в квартиру, потряхивая какой-то тоненькой книжечкой в пёстрой обложке.

“Какую книжку я для вас нашёл, Мали! — выкрикнул он, на секунду останавливаясь у стола, чтобы схватить с блюда и сунуть в рот пару пончиков. — Вы ахнете, когда прочтёте!” И уже с полным ртом подлетел к Мальвиде, тыча пальцем в заглавие книжечки, которое сходу показалось ей слишком громоздким: “Истинная правда о колонии Бернарда Фюрстера Германия Нова”. Имя автора — Юлиус Клингбейл, — было ей не знакомо. Предисловие утверждало, что он бывший портной из Антверпена и бывший член колонии Германия Нова.

“В чём же состоит истинная правда Юлиуса Клингбейла?” — спросила она.

“В чём-то ужасном и отвратительном. Я толком не мог справиться с вашими немецкими глаголами и поэтому купил эту книжонку, чтобы вы сами с ними разобрались”.

Она наспех пролистала книжечку, пока Ромен разливал чай и раскладывал пончики по тарелкам, щедро навалив себе крутую горку, обильно политую вареньем. К моменту, когда он выпил первую чашку чая и располовинил горку пончиков, к нему вернулась его обычная любознательность: “Ну что, вы уже узнали истинную правду?”

“В общих чертах, да. Юлиус Клингбейл утверждает, что Бернард Фюрстер вовсе не пророк, а наглый шарлатан, и его Германия Нова просто крупное надувательство”.

“Интересно! Как он это доказывает?”

“Чтобы это понять, нужно прочесть всю книгу. А пока я тебе прочту забавное описание визита Клингбейла в дом Фюрстеров, куда они с женой были приглашены на ужин”.

Ромен поудобнее устроился в кресле и приготовился слушать.

“Я был поражен, когда сам господин Бернард Фюрстер прибыл ко мне верхом на роскошном белом коне, чтобы вручить мне приглашение на ужин. Хоть получить такое приглашение было лестно, оно привело меня в растерянность — я не представлял себе, как мы с женой сможем добраться до дома Фюрстеров и вернуться обратно после ужина. Из-за нелепой причуды Бернарда, требующей строить дома на расстоянии не менее, чем на милю друг от друга, наш участок оказался в изрядном отдалении от Фюрстеррота, а я пока сумел приобрести только одну довольно хилую лошадку какой-то местной породы. Нас выручило любезное предложение архитектора Дитера Чагга воспользоваться его замечательными дрожками, специально сконструированными им для здешних дорог, — если можно назвать дорогами эти болотистые тропки.

За те два месяца, что я провёл в Новой Германии, я объехал многих колонистов, чтобы уяснить себе подробности их жизни. Эта задача оказалась вовсе не простой из-за плохих дорог и отдалённости участков друг от друга. Но на фоне того, что я успел узнать о печальной жизни своих собратьев в убогих душных хижинах, роскошный дом Фюрстера поразил меня даже больше, чем его белый скакун. По сути это даже не дом, а маленький дворец с двойной крышей, задуманной так, что верхняя для защиты от зноя покрывает всё здание почти до земли, оставляя только просветы для окон.

Внутри дом оказался ещё роскошнее, чем снаружи. Слуга индеец отворил дверь в большой салон, обставленный старинной немецкой мебелью. Заметив удивлённо поднятые брови моей жены, фрау Фюрстер поспешно пояснила: “Я привезла с собой античную дедушкину мебель”.

“Ничего себе, — отметил я про себя, — приехать в джунгли ради высокой идеи и притащить с собой на волах дедушкину мебель!”

Но это было бы простительно, если бы не другие странные подробности, открывшиеся нам в тот вечер. Хоть по уставу колонистам запрещён алкоголь, хозяева выставили на приставной столик целую батарею отличных вин и ликёров. “Выпьем в честь вашего приезда!” — подняла бокал фрау Фюрстер и больше ни на секунду не замолкала: она неустанно расхваливала условия жизни в колонии и сказочные успехи колонистов в строительстве и сельском хозяйстве. Её слова так расходились со всем увиденным мной за это время, что я то и дело поглядывал на самого Фюрстера, ожидая услышать его реакцию на россказни жены.

Но удивительно — никакой реакции не было! Великий пророк, героический образ которого увлёк меня покинуть родной Антверпен и отправиться в дикий тропический край, всё время уныло молчал и только изредка выкрикивал невнятные обрывки фраз. Его глаза, так проникновенно сверкавшие с обложки брошюры, увлекшей меня в Парагвай, теперь были тускло направлены на роскошную античную мебель, но никогда в глаза собеседника. Он ни минуты не сидел на месте, а то и дело выскакивал из-за праздничного стола, делал бессмысленный круг по полированному каменному полу обширного салона и нехотя возвращался на своё место. По правде говоря, делать за столом ему было нечего — за весь вечер он не притронулся к обильной еде, щедро наваленной на его тарелку заботливой супругой. А она, не обращая на это внимания, всё говорила, говорила, говорила. Она говорила всем телом — губами, глазами, руками. Она хвасталась головокружительной скоростью, с которой распродавались их земельные участки, словно не знала, что наивные последователи её мужа прибывают в колонию всё реже и реже. Она расхваливала замечательный здешний климат, хотя мы уже выяснили, что этот климат ужасен для белого человека. Я ни разу не смог ей возразить, потому что она своим непрерывным стрекотом не оставляла места для паузы. К концу вечера мне стало жалко бедного Бернарда Фюрстера, бывшего раньше моим идеалом, а теперь полностью порабощенного этой страшной женщиной”.

Мальвида положила книгу на стол и отхлебнула глоток остывшего чая: “Удивительный, удивительный рассказ! Интересно, насколько он правдив?”

“Да, да, ведь вы хорошо знакомы с Элизабет Ницше! Похожа ли она на женщину, описанную бывшим портным из Антверпена?”

“Вообще-то я озадачена. Но в моей памяти начинают проступать кое-какие её черты, наводящие на мысль, что такое преображение возможно. Особенно эти черты проступили в драматический период романа Фридриха с Лу Саломе”.

“И у Фридриха был роман с Лу Саломе? Со знаменитой писательницей, покорившей всю Европу?”

“Именно у Фридриха и был роман с Лу Саломе — к сожалению, с моей подачи. А ты её читал?”

“Пробовал, но бросил — какая-то белиберда не в моём вкусе”.

“Это потому, что ты её не видел. Увидел бы — и белиберда превратилась бы в гениальное творение в твоём вкусе”.

«Почему вы так считаете?»

“Потому что это случилось со всеми особями мужского пола, которые назвали её мазню гениальной».

“Я даже не подозревал, что и вы можете злословить, дорогая Мали!”

“Напрасно не подозревал! А теперь — хватит болтать! У тебя ведь завтра концерт? Иди готовиться, а я пока почитаю книгу бывшего портного”.