Центр

XXXVII

Стояло лето, и бестолковые ребята, вырвавшиеся на свободу, не знали толком, что с ним делать. То ли угробить на подготовку к вступительным экзаменам в вуз, то ли угрохать на любовь, которую ведь полагалось им крутить, как это следовало согласно стихам и прозе журнала «Юность», телеспектаклям и перешептывающейся озабоченности учителей и родителей. Приходилось соответствовать, обнимать девчонок совсем не тех, а других, которых провожали после танцев, а с теми изредка перезванивались, в основном в разведочных целях, кто, да что, да куда думает сдавать, в основном чтобы услышать голос, потому что в разведочных целях достаточно было позвонить или зайти к Людочке — она знала про всех, приходилось листать учебники и не решаться, а когда кто-то решался и, отдав документы, сообщал об этом другим, то это только добавляло нервозности, другие быстро прикидывали: «Ну все, один только я не могу, подам документы, опозорюсь, нет, лучше делать вид, что наплевать и успеется».

Произошло событие первостепенной важности: Грановская пригласила его к себе на дачу, не понимая, что это могло означать, и все-таки понимая, в этом возрасте они так глупы, что с отчаяния — не ждать же сколько-то там лет, пока поумнеют, — делают решительные шаги. Теперь она ходила не в школьной форме, лето стояло жаркое, и когда он ее встретил, на ней был сарафан или тонкое открытое летнее платье — в общем, что-то легкое и прелестное на бретельках, — и плечи и спина, лопатки — еще не загорелые, а только чуть-чуть тронутые, припеченные всего только несколькими пучками солнечных лучей. Их возраст — не Виктора и Грановской, а лучей — составлял всего каких-то восемь с половиной минут, сколько нужно свету, чтобы долететь от Солнца до Земли, они не успевали опомниться, не успевали возмужать в суровой, стремительной жизни в холоде мирового пространства, как их уже ждала сладкая смерть на плечике Танечки Грановской, смерть в нежестком, почти безразличном прикосновении-поцелуе. Вите такого прикосновения было не дано, он тоже, правда, разбежался, но, не умея умереть, мямлил что-то, что вот-де Юрка Гончар нанес, мол, удар в спину, встретившись с ним в столовой на Маяковской, тот взял себе сразу два бифштекса — ты же знаешь, как он рубает — и вот, доканчивая второй, перед компотом, чуть ли не с полным ртом, спокойненько объявил, что он уже подал документы и уезжает к себе на дачу готовиться к экзаменам. Танечка сказала: «А у нас дачи почти рядом, моя ближе к станции, около пруда, сразу, как через мостик перейдешь, она такая, ее сразу заметишь, на втором этаже круглое стекло». Витя знал, что у Гончарова и Грановской дачи рядом, но она не для этого начала говорить. Она говорила-говорила, объясняла-объясняла, а потом на двести или на все триста процентов мимоходом, скороговоркой, с только жарким летом объяснимой небрежностью добавила (и ручкой, ручкой своей прикоснулась к его плечу): «Ну и пускай он подал. Он всегда такой. Я с завтрашнего дня тоже на даче. Вить, приезжай к нам, а? Мама специально отпуск подгадала, будет жить на даче и нам готовить. Витенька, ну приезжай. Мы за неделю с тобой все повторим. Ты приезжай. Отпросись дома — и к нам. Ты тоже ведь на гуманитарный?»

Из всего, что с ним в эти минуты происходило, ошалел он, собственно, от двух вещей: от того, что ее мама будет «нам» готовить, и от ручки, руки, пальчиков, слегка упиравшихся в его плечо.

Все стены громадного холла перед конференц-залом были обкноплены машинописными листками с тезисами выступлений, многие заголовки да и сами тезисы звучали сенсационно: «Генетический код как грамматическое предложение», «Годовые кольца деревьев и волосы Наполеона», «Стресс как перманентный эквивалент мутаций». Кроме конференц-зала, доклады читались и в отдельных кабинетах; в первую половину дня, до обеда, конференция работала, разбившись по секциям, а после обеда планировалось общее пленарное заседание, крупный доклад (регламент — до часа), и его обсуждение. Карданов уже имел все эти отпечатанные тексты у себя, поэтому в первую половину дня он мог или посидеть на одной из секции, или даже не сидеть нигде, а ходить между комнатами, там послушать пять минут, там — десять, важно было пропитаться общей атмосферой, поговорить с тем и другим из авторов тех сообщений, которые ему самому после предварительного прочтения тезисов показались наиболее интересными.

Во время обеда (все участники конференции — в одном зале, специально для этого накрытом) он примостился в одиночестве за столиком, стоящим на отшибе, как вдруг услышал голос, раздававшийся из-за двух необъятных спин на торце длинного стола:

— Представляете, плывет по реке голова. Натурально, нет туловища, нет и документов. По весне дело было. Доставили ее к нам. Черепные швы разошлись. Словом…

— Внешняя среда поработала? — Второй голос, с академическим спокойствием обвинивший внешнюю среду в неаккуратном обращении с таинственной головой, принадлежал профессору Кюрленису, а первый — сделал несложные умозаключения Карданов — профессору Калниньшу, специалисту по комплексной проблеме, имеющей научное, государственное и в некотором смысле философское значение, проблеме идентификации личности. Профессор Кюрленис, обладавший, по-видимому, повышенной восприимчивостью к воздействиям внешней среды, обернулся и громогласно приветствовал Карданова:

— О, Виктор! Почему один? Пресса должна знать своих героев. Подсаживайтесь к нам, у нас тут свободные места.

Виктор был не против, умение налаживать неформальное общение входило в набор профессиональных качеств журналиста, тем более что в данном случае налаживать ничего и не приходилось, все уже было налажено и без него, и два мощных мужа науки из Прибалтики выглядели столь колоритно, что просто загляденье. Судя по развитым бицепсам и дельтовидным мышцам, по загорелым рукам и лицам, этих двух вполне можно было представить не только за кафедрой, но и под парусом, участвующими в гонке судов класса «Финн» или «Звездный».

В общем, он отобедал в обществе двух профессоров и узнал много интересного о спектральном и иных методах анализа костного вещества. В частности, о тончайших приемах, позволяющих определить, принадлежала ли некоторая кость человеку или животному. Виктор пожалел про себя, что за их столом не может присутствовать французский писатель Веркор, но потом решил, что, может, оно и к лучшему. Если бы Веркор знал, что наука научилась, не прибегая к анализу поведения, речевых навыков, деталей физической конституции, а просто по голой кости отличать гомо сапиенса от негомо и несапиенса, то он просто не написал бы блистательный свой роман «Люди или животные?». Так что, пожалуй, действительно оно и к лучшему.

После второго дня работы конференции он понял, что это очень интересное мероприятие, организованное в нестандартных и далеко идущих целях.

Тут некоторым образом готовилась вспышка сверхновой звезды научного небосвода. Но, по всему судя, здесь собрались люди интеллектуально честные. В том смысле, что они не ставили перед собой жесткое условие: непременно учредить новую науку. Не так обстояло дело, что «непременно учредить», — заранее договорено и в заключительном коммюнике, составленном и отредактированном раньше, чем сама конференция начала свою работу, по пунктам пропечатано. А во время пленарных заседаний и работы секций оставалось бы подверстать реальные выступления под заранее известные результаты.

Нет, здесь такую «творческую» сверхзадачу перед собой не ставили и жизнь себе облегчать не стремились. Просто разные ученые — разные, потому что исследовали разные вещи, — живущие к тому же в разных, на сотни и тысячи километров отстоящих друг от друга городах, начали натыкаться на черты сходства в своих совершенно не похожих друг на друга объектах. Все эти объекты прямо или косвенно относились к биологии, являющейся согласно этимологии наукой о живом. Но в самой биологии не было категориального аппарата, позволяющего работать с этими объектами, не было даже и языка, или уж хотя бы научного диалекта, позволяющего корректно формулировать возникающие задачи. Тогда-то эти разные ученые, в течение нескольких лет переписываясь и обмениваясь своими публикациями и препринтами, — то есть образовав то, что в науковедении называется «невидимый коллектив», или «невидимый колледж», — решили съехаться вместе на научную конференцию, пригласив, разумеется, и многих других исследователей из смежных и вовсе даже не смежных отраслей знания, но работы которых так или иначе могли помочь выработать новую терминологию и систему понятий. Коротко говоря, на этой конференции, как это понимал Карданов, происходило вот что: невидимый коллектив стал видимым, воплотился, и теперь ему, что называется, в бурных дебатах предстояло окончательно определить: действительно ли он является коллективом единомышленников. Единомышленников в новой, только нащупываемой и только еще определяемой области знания. То есть действительно ли то общее, что встречали они в разных своих объектах, можно аккуратно вычленить, корректно описать и затем последовательно исследовать новыми, специально созданными для этого методами. Даже еще не созданными, а создаваемыми, именно на этой конференции только начавшими создаваться.

А когда в первый свободный вечер, перед тем как выйти в город на прогулку, Виктор встретил в холле гостиницы Кюрлениса, профессор тут же и предложил:

— А не зайти ли нам, Виктор, в один неплохой подвальчик, здесь недалеко? Мне его Калниньш рекомендовал, он в Ивано-Франковск не один раз наезжал.

Они взяли бутылку сухого вина, и пока Кюрленис снова пошел к стойке, Виктор, сидя за деревянным столиком под электрической лампадкой на железной цепи, разглядывал изображенного на бутылочной наклейке мужичка. Мужичок сидел, по-турецки скрестив ноги, не то на горах, не то на облаках, в вышитой гуцульской распашонке и островерхой шапке и играл на дудочке, видимо, услаждая слух нескольких барашков у него под ногами. Виктор только начал соображать, что мужичок, пожалуй, отлично подошел бы на должность пастуха кобр, но тут вернулся Кюрленис, он сел за столик боком, не глядя на Виктора, потому что засмотрелся на проходящую мимо женщину, а она, уже пройдя, обернулась и просто-таки откровенно улыбнулась ему. Виктор подумал, что слухи о холодноватой сдержанности жителей Прибалтики, по всей вероятности, сильно преувеличены, а Кюрленис, как бы подтверждая его смелую догадку, провел рукой по усам, по аккуратно подстриженному, густому и пружинистому валику, и удовлетворенно сказал:

— Я не стар, Виктор, нет, я еще не стар. Седые усы — ничего больше. Но я их не крашу, нет, как некоторые. Женщины понимают, как вы думаете, Виктор? Если бы вы только были прошлым летом в Дубултах!..

— Мне кажется, — сказал Карданов, — что местные женщины все понимают. Мне показалось это прошедшей ночью. Когда я гулял здесь по городу, перед встречей с вами.

— О, пиковая встреча? Неожиданность?

— Нет, я никого не встретил. Но я видел эти балкончики, и решетки, и окна. Если бы, Эмилиус, вы могли побеседовать с моей мамой, она бы вам сказала, как она относится к науке.

— Неплохое вино, Виктор.

— Да. И очень красивые бокалы. Хорошо, что не стаканы.

— И ваша мама, конечно, стала бы ругать спутники за то, что они портят погоду?

— Ну почему же? У нее вполне достаточно коммон сенс.

— О, ну да, здравый смысл человека из народа. Но уж насчет денег, тут уж наверняка я угадал. Что ученые, мол, много зарабатывают и мало… как бы это говорить… нарабатывают? — Кюрленис коротко, сдержанно хохотнул, больше для вежливости, чтобы обозначить для собеседника собственную версификационную находку, а Виктор подумал, что ему повезло, что Кюрленис — человек с содержанием и, кажется, даже содержательнее, чем Ростовцев, и что они с профессором очень далеки друг от друга по корням, но равны в своем незаинтересованном, природном интересе к чужому, независимому мышлению, и что даже если товарищ Наталья из ленинградской газеты — его, Виктора, бывшая жена, это ничего не меняет, и никто в этом не виноват.

— Нет, — сказал Виктор, — мама точно знает, что рассуждать о чьих-то больших зарплатах — занятие вполне обывательское. Но она как-то сказала мне простую вещь, Эмилиус. Она сказала, что ученые сделали две великие вещи: телевизор и телефон. Подумайте…

— Уже подумано, Виктор. Очень точно. То, что реально меняет жизнь.

— Меняет — слишком решительно. То, что вошло в жизнь, присутствует в ней, что ощутимо и каждодневно. И не назвала ни самолет — мы ведь тоже с вами прибыли сюда поездом, — ни разные моющие или красящие средства, ни даже разные скороварки и прочий кухонно-прачечный прогресс.

— Может, просто кое-что подзабыла, Виктор?

— Нет. Вы же сами сказали, что это точно. И потом речь идет о крупном, а не о деталях. И что же получается? Мы засыпаем широкую публику ошеломляющими цифрами темпов научного прогресса…

— Журналисты?

— Да нет, ученые. Журналисты — передаточный механизм. Последние данные ведь каковы? Чуть ли не так, что за последние пятнадцать лет изобретено и открыто столько, сколько за всю предыдущую историю человечества. Каждые пятнадцать-двадцать лет — удвоение. Объема научной продукции, численности научных работников, количества публикаций…

— Кажется, даже быстрее. Удвоение.

— Может быть, быстрее. Точные цифры не установишь. Да они и условны. Будем говорить о порядке величины. Накатывается вал: за десять лет миллионы новых химических соединений, до десятка трансурановых элементов, новые вещества, источники энергии, новые средства связи и невиданные механизмы.

— И… ваша мама?

— В ее жизни — зачем ей врать? Она же это в частной беседе с собственным сыном сообщила — принципиальных изменений — телевизор и телефон. И не за десять-пятнадцать лет, не за этот период удвоения, о котором она, конечно же, и слыхом не слыхала, а за сорок-пятьдесят лет. Почти за всю ее взрослую жизнь.

— Виктор, вы заставляете размышлять. Я легко это разобью.

— Не я, Эмилиус, еще не я, а пока только мама.

— Если бы спросить моего внука, кстати, Виктор, его могут в этом сезоне пригласить в «Статибу», дед, как вы понимаете, ему по плечо, так вот, этот маленький центровой — до вашего Ткаченко ему еще расти и расти — назвал бы, конечно, магнитофон. А маленькая Инга, его сестричка, блонд мэдхен, красотка, как с обложки, она не преминула бы упомянуть дядюшку Диора. Что скажете?

— Мне очень нравятся эти бокалы, Эмилиус. И я уверен, что без современной технологии никак не сварганить вон тот аппарат «Эспрессо» за стойкой, из которого вы получили свой кофе. А кофе с коньяком — неплохая гамма. Так утверждает один мой приятель, Кюстрин.

— Это все ваши журналистские ходы, Виктор. Здесь нет ответа. Странная фамилия у вашего приятеля.

— Здесь есть ответ. Пусть каждый назвал бы две-три разные вещи. Но разные будут называть пять-шесть человек. Остальные начнут уже повторяться.

— В общем, человеку не так много и нужно?

— В общем и целом наука и техника во многом работают на себя. Насколько точно — определить трудно, но, боюсь, может быть, даже и больше, чем наполовину.

— Вы рассуждаете не как журналист.

— Я же не называю вас все время «товарищ ученый».

— Один-ноль не в мою.

— И в этом причина информационного взрыва. Одна из.

— Это известно, Виктор. Смотрите, эта женщина опять посмотрела сюда. И кажется, она здесь одна. Количество публикаций растет быстрее, чем количество реально содержащейся в них новой информации.

— Намного быстрее. Не скромничайте, Эмилиус, она не посмотрела, а просто-напросто смотрит все время.

— Давайте прикинем, Виктор. На сколько именно?

— Современное производство — это крупное предприятие. Поэтому транспорт, великолепный, скоростной, удобный, который якобы подарила техника благодарному человечеству, — во многом обслуживает ее саму. Люди работают на крупных предприятиях, поэтому место работы по необходимости удалено от места жительства. Вот вам первый пункт: современный транспорт, то есть сама необходимость в нем порождена современным производством.

— Знаете что, Виктор! Вы немного зарываетесь. Мы оба с вами сейчас не на работе.

— Разумеется. Что точно подметила, кстати, ваша визави.

— Ну бог с ней, пусть подмечает. Кстати, бьюсь об заклад, она полагает, что ее взоры являются единственным предметом нашей оживленной беседы. Мы с вами не на работе. Но нам нужно было попасть в этот город, вам из Москвы, мне из Вильнюса, и мы попали. И заметьте себе это — не пешком.

— А почему нам пришлось сюда съезжаться? Только по одной причине: потому что мы были н е в м е с т е.

— О, не так быстро. И куда вы ведете?

— А могли бы быть в м е с т е.

— Ну да, небольшой этакий город-государство. Древнегреческий полис. Афины.

— Очень хорошо, что вы упомянули про полис. В нем, кстати, не могло возникнуть никаких проблем ни с публикациями — интенсивное устное обсуждение вышелушило бы из десяти статей реальный материал разве что для одной, — ни с научными съездами. Куда съезжаться, если все живут на одной площади с академией? Собирайся каждое утро и обсуждай.

— Виктор, давайте-ка я это разолью и схожу еще за бутылочкой. Хорошее вино. И легкое.

— Спасибо. Бокалы просто чудесные. А почему это невозможно? Слишком много направлений, по которым устремилась наука. В одном городе просто домов не хватит, если всех ученых собрать.

— Не забывайте, Виктор, разделение труда — родовой признак любого развивающегося процесса. В том числе и научно-технического прогресса.

Кюрленис встал и снова прошел к стойке. Виктор поглядывал попеременно на мужичка, играющего на дудке, и на женщину, которая тоже поднялась из-за своего столика, подошла вслед за Кюрленисом к стойке и о чем-то переговаривалась с ним. Затем Кюрленис вернулся со второй бутылкой, и теперь уже двое мужичков в островерхих шапках заиграли в свои дудочки на пару.

— Разделение труда, — тут же продолжил Карданов, — не нами придумано, это вы правильно. Но дело именно в том, что оно есть свойство самого процесса.

— Развивающегося процесса, Виктор. То есть прогресса.

— Ну да, пусть прогресса. Но если это свойство самого прогресса, без которого он не может прогрессировать, то так и получается, что во многом этот прогресс работает сам на себя. Обслуживает себя. А мы всю эту львиную долю прогресса, предназначенную только для его самообеспечения, приписываем себе. То есть подразумеваем, что она идет на нас, на наше обслуживание. Отсюда и восхищение всеми этими удвоениями, темпами роста и тому подобным.

— Это любопытно, Виктор. Вы пишете о науке, а анализируете некоторые скрытые ее механизмы развития с известной долей скептицизма.

— Я не столько пишу, сколько не пишу.

— Давайте выпьем и сменим лавочку. Мне хочется на свежий воздух. Я вас легко разобью.

— Эмилиус, я… может, мне уйти одному?

— Вы об этой… даме? Да нет, ничего, она просто спросила, что у меня за сигареты?

Они сменили лавочку, но не сменили пластинку, Кюрленис несколько раз легко разбивал Карданова, но жертв и разрушений не было, Витя даже чувствовал тайное удовлетворение, видя, что профессор озабочен. Кюрленис был интеллектуально потревожен не тем, разумеется, как ему в очередной раз разбить оппонента, он это делал действительно легко, а тем, что это вообще приходилось делать. Несоответствием между ролью мэтра, снисходительно показывающего неофиту-журналисту потайные и замаскированные ходы в лабиринтах био- и социолингвистики, в этологии и теории кодирования, несоответствие между этой ролью, тоном, который он пытался автоматически взять и благодушно выдерживать, и тем, как складывалась их беседа на деле. Он натыкался на колючие, гибкие ростки кардановских мыслей и немного раздражался, потому что спешил, считал, что это временное, спешил вернуться к запланированному благодушию мэтра и полагал, что они колют, только если вышел босиком, а если прокатиться по этим росткам катком профессионализма, то где их искать? Вомнутся в почву — и всё. Он чувствовал привкус дилетантизма в самой увлеченности слишком общими проблемами, но побыстрее вытащить этот дилетантизм за ушко да на солнышко не удавалось. Требовалась поживка, явный промах Виктора Трофимовича, чтобы показать, что нельзя рассуждать о том-то и том-то, не зная того-то и того-то.

Но Витя знал то-то и то-то и тем самым как бы получал индульгенцию, возможность и дальше рассуждать, Кюрленис считал, что собеседнику просто везет, наугад попадает на области, по которым имеется какая-то осведомленность, но так продолжаться долго не могло. Кюрленис представлял себе собеседника в роли удачливого пешехода, перепрыгивающего с кочки на кочку посреди трясины. Разделение труда и преимущества древнегреческих полисов — все это уже сложилось и отложилось, стратегия закладывается в штабах, удаленных от окопов на тысячи километров. Кюрленис считал себя работником науки, солдатом науки, а рассуждать о стратегии, сложившейся за тысячелетия развития, можно, конечно же, но зачем же так всерьез, любые рассуждения не изменят форм развития, в чеканке которых приняли участие история и народы. Он все ждал, что Виктор проврется или запутается, прыгнет мимо очередной кочки, и тогда можно будет, протягивая спасительную жердь, попенять спутнику-собеседнику, что разумнее смотреть под ноги, чем ширять мыслями в поднебесье. Долго так продолжаться не могло, но продолжалось.

Через час Кюрленис посмотрел на часы и сказал, что ему еще полчаса назад надо было звонить в Вильнюс, но, вероятно, позвонил Калниньш, по этому вопросу должен был позвонить или тот, или другой, в конце концов, его озадачивало только одно: сам факт, что Карданов считает эти рассуждения делом серьезным, ну а к тому же и собственная везучесть, что первым, кого он встретил, прибыв ночью в этот город, явился журналист, который почему-то не спешил брать у него интервью, не брал ничего на карандаш, ухитрился где-то ночью или утром познакомиться с материалами и разобраться в основных направлениях работы конференции, так что мог бы уже закрываться в номере и начинать писать статью.

После того как они во второй раз сменили лавочку, Кюрленис сказал:

— Приезжайте к нам в Вильнюс, Виктор, я вас поведу везде, и все женщины будут смотреть на вас.

Виктор про себя решил, что для достижения подобного эффекта вовсе не обязательно предпринимать бросок на север, а вполне можно оставаться в Ивано-Франковске, а вслух спросил:

— Как вы работаете?

— Вы знаете, что такое мышь? — спросил-ответил Кюрленис. — Я предполагаю, что вы знаете, что такое этология.

— Наука о поведении животных.

— Вот-вот, но что такое мышь? Так вот, я предпочитаю знать это, а об этологии пусть размышляют другие.

Лифт ожидало много народу, рейса на два-три, и Карданов, номер которого находился на четвертом этаже, стал подниматься по лестнице пешком. Подходя ко второму этажу, он встретил спускавшихся сверху двух женщин, и одна из них взглянула на него. Но не так откровенно, как, например, смотрела на Кюрлениса женщина в подвальчике, с которого они начали сегодня обход центра Ивано-Франковска. Только мельком взглянула, а вторая женщина, видимо, ничего не заметила, и они продолжали спускаться вниз. Карданов узнал Наташу. Вероятно, если бы не спутница, она сказала бы ему «как ты возмужал», но он возмужал давно и бесповоротно, за один час, когда приехал — и как только отважился? — на дачу к Грановской и его встретила Танина мама, очень приветливо встретила, она, как и ее дочь, тоже, видимо, считала, что без твердых знаний в современной жизни далеко не пойдешь.

Цвела сирень, как он осмелился приехать? — и до сих пор загадка; руки и ноги не повиновались, он передвигался как с закрытыми глазами — скорее куда-нибудь рухнуть что ли, полететь стремглав, дача стояла среди сосен и берез. Она сказала, что дочери нет еще, но она скоро приедет. Комнаты внутри казались просторными и прохладными, с высокими потолками, как в городских квартирах старой Москвы, а на оклеенных дорогими обоями стенах — он никогда не понимал ничего в обоях, но то, что эти дорогие, он как-то сразу определил — висело множество фотографий. По стенам стояла тоже вполне городского вида мебель, мягкие диваны, с одного из них она быстро и аккуратно сложила вчетверо белый чехол и спрятала его в нижний ящик стоящего тут же комода. Тишина стояла, она-то, наверное, все и решила, слышно было жужжание пчел над невидимым из окна средоточием цветов. На столе, покрытом солнечно-желтой скатертью, стоял кувшин с крупными красными цветами. Карданов положил на диван рядом с собой томик Крылова и бессмертную комедию Грибоедова «Горе от ума». «Евгения Онегина» и Маяковского он и так знал наизусть и положил рядом с книгами свою руку, остужая о прохладный плюш горячую ладонь, она поставила на стол чашки для чая, но потом сказала:

— Хотите покататься на велосипеде? У нас здесь чудесные асфальтовые дорожки. Посмотрите на веранде, там только два женских, а остальные мужские. Что-нибудь себе подберете. Я позвоню сейчас Тане, чтобы она не задерживалась в городе, она приедет, и мы будем ужинать. Время летит быстро, не успеешь оглянуться — экзамены. Вы уже подали документы?

Витя сказал, что он хорошо катается на велосипеде и наизусть помнит «Евгения Онегина», но сомневается в знаках препинания, и тогда она сказала, что главное — это хорошо знать предмет, преподаватель это сразу чувствует, она сама несколько лет принимала экзамены и сразу это чувствовала. Он подобрал себе велосипед, все они стояли в углу веранды жутко пыльные, но как ни странно, с хорошо накачанными шинами и хорошо отрегулированными цепями, он понял, что попал в мир, где все было исправно и готово к употреблению, так все и должно здесь быть, красота вырастает среди исправных механизмов, о которых поэтому не надо думать, красота — не созидание, она итог. Он погонял сколько-то времени по «чудесным асфальтовым дорожкам», задевая головой и плечами за кусты сирени, дружными плотными купами свешивающиеся через заборы на улицу, еще раз удивился, как это он оказался здесь, на гибель свою приехал, он все знал наизусть, но знаки препинания его загубят, а в голове мелькали сцены из французских романов, он никогда не подозревал, что внутри дач может быть так хорошо, не туда он приехал, он мог пригласить Таню в кино и в темноте попытаться обнять ее, даже неудача ничего бы не расстроила, а здесь он не знал, что нужно делать.

Он мог никуда не подавать документы, а пойти работать и жениться на ней, она бы согласилась — согласилась бы или нет, об этом он не думал, — обнимать ее, иметь такую возможность все время обнимать ее, ясное дело, не шло ни в какое сравнение с висящим над всеми ними, придуманным взрослыми мероприятием «надо же как-то устраиваться в жизни». Он вернулся на дачу, и она сказала, что Таня сможет приехать только поздно и они поужинают без нее, он уже совершенно не знал, куда деваться, хотел уехать в город, но не мог уже предпринять ничего реального, он опьянел от воздуха и тишины, есть ничего не мог, салаты стояли нетронутыми, она отрезала крупный кусок яблочного пирога, на широкой блестящей лопаточке перенесла его на блюдо, стоящее рядом с Виктором. Наконец он выпил чаю с пирогом и рассказал что-то о школе, эпизод из выпускных экзаменов. Она сказала, что «надо же как-то устраиваться в жизни», за дочь она не боится, только бы Танюша не наделала глупостей, в девятом классе за ней ухаживал один капитан, у него не было совершенно никаких шансов поступить в академию, и он служил в пустыне, «в этих жутких песках», Таня, слава богу, не наделала глупостей, вы же понимаете, военная форма — это всегда волнует, но на нем был пехотный китель, «им даже кортик не полагается».

Витя понял, что устроиться на работу и жениться на Грановской, о которой думалось почему-то как об уехавшей на край света, хотя она вроде бы и должна была вот-вот появиться, — это не фокус. Им не позволят или позволят на год или два, а там все равно предложат устраиваться в жизни, а если выяснится, что он этого не умеет, что скорее всего, то придется устраивать саму жизнь. Заново. На ровном месте. Ему помогут с участком, но саму дачу, и не какую-нибудь, а вот такую, как эта, придется выстраивать самому. Красота — это итог, и ее нельзя вовлекать в строительные процессы.

Они поднялись на второй этаж, здесь было то самое круглое большое стекло, о котором говорила ему Таня, и тоже стоял большой плюшевый диван. Он подумал, что ничего у него не выйдет, он любит музыку и математику, и никогда не построить ему такой дачи с темно-синими обоями внутри. Она присела на диван рядом с ним и сказала, что он может далеко пойти, только с эпохой Ренессанса у него пока слабовато, но он молод, и это легко поправимо.

— Вы умеете работать, — сказала она мягко, — значит, вам надо только подождать.

Он только уловил из ее слов, что Таня сегодня вообще может не приехать, но через несколько лет, она не сомневается, он напишет блистательную научную работу в любой области, которую только изберет.

Витя прочел наизусть несколько первых глав из «Евгения Онегина», он читал хорошо, с выражением, а она слушала, не отводя от него глаз, и потом сказала:

— Вы можете не бояться, вы пройдете хорошо, я это чувствую.

А потом он ничего не помнил, он не носил тогда часов, но каким-то образом знал, что это длилось ровно час. Единственное, что он запомнил — последнее перед этим часом, — это ее колени, красивые полные колени в нездешних чулках с коричневым отливом. Он склонил голову, чтобы их поцеловать, и почувствовал легкое прикосновение ее руки на своей голове. Сознания он не потерял, но себя начал помнить только через час.

Как это совместить? На это не даст ответа даже наука третьего тысячелетия. Остается только высказать предположение: человек не может помнить того, что он не может себе представить.

Виктор поднялся к себе в номер, сел к столу и перечитал первую часть материала для Ростовцева. Он начал подумывать, не приступить ли ему прямо сейчас ко второй части. Денег почти не оставалось, поход с Кюрленисом измотал его и без того маломощные финансы. Одна из сотрудниц оргкомитета, встретивших его ночью в холле гостиницы, спросила, не записать ли его на заключительный банкет и поездку на озеро, которая намечалась после окончания работы конференции. Виктор не знал, во что, вернее, во сколько это выльется, замялся и сказал, что он еще не решил. «Ну-ну, решайте-решайте», — весело улыбнулась женщина, и ее веселость означала, что решать здесь в общем-то нечего, мероприятия стоящие, и кто их избегает — чудак, скупец или что-то в этом же роде.

В первую половину второго дня он снова присутствовал на заседаниях разных секций, план статьи для журнала ближе к обеденному перерыву окончательно для него прояснился, на одной из секций один за другим выступили два молодых биолога. Они, один в подкрепление другому, запальчиво высказали ужасно смелые мысли о всеобщей математизации и автоматизации грядущего человечества. По тому, что они ставили эти вещи, математизацию и автоматизацию, вместе, Карданов заключил, что о математике у них имеются сильно слабые представления, а как относиться к автоматизации, он не знал, так как знал, что подобной вещи вообще на свете не существует.

Существовало, правда, множество самых прогрессивных вещей, и, возможно, Карданов здесь не во всем и разбирался, но он не встречал еще ни одного человека, который разбирался бы, а уж если автоматизацию объединяют с математизацией и сулят грядущему человечеству, что на базе такого объединения оно само сольется в единый мыслящий сверхорганизм, то остается не верить своим ушам (которые сами слышали, как ведущий секции назвал второго из молодых биологов аж «доктором биологических наук») и покинуть поскорее аудиторию, потрясенную открывавшейся перед ней перспективой всеобщего и окончательного слияния. Слияния во имя чего?

Человечество выжило и построило цивилизацию потому, что людей было немало, и они были разные. Человек был, есть и остается продуктом социальных отношений. Это вытекает из азов философии и доказано прямым экспериментом, неоднократно поставленным случайными обстоятельствами: младенец, забытый в лесу, выросший среди волков, медведей или лисиц, не владел ни мышлением, ни речью, ни памятью. Если он на десятом или на двадцатом году жизни опять оказывался среди людей и у него возникали первые проблески самосознания, вся предыдущая жизнь, независимо от ее реальной длительности, казалась ему одним мгновением. Единой, безразмерной секундой животного полусна. Промелькнувшей грезой о запахах, шорохах, ярости и страхе.

Только благодаря другим людям человек становится человеком. Благодаря кому же станет человеком, или сверхчеловеком, или уж просто мыслящим существом единый, а значит, и одинокий на планете сверхорганизм? Карданов не был участником конференции, и поэтому ему не полагалось вроде бы выступать в прениях. Но когда после обеда они отправились с Кюрленисом на вторую прогулку, Виктор рассказал ему о жанре ненаучной фантастики, в котором выступили молодые бородачи-биологи, и поинтересовался, не являются ли их безумные видения прямым следствием того стиля мышления, который исповедовал вчера сам профессор. Стиля мышления и стиля работы, при котором человек очень добросовестно интересуется тем, что есть мышь, а что такое этология, биология и прочая л о г и я оставляет без разбора. Как предмет, недостойный профессионала.

Кюрленис на спор по существу, то есть на отстаивание вчерашней позиции, не пошел, а по поводу выступления бородачей, которых он сам не слышал, так как принимал участие в работе другой секции, высказался так:

— О, Виктор, вы ко всему относитесь с ужасающей немецкой серьезностью. Я не знаю, во что эти ребята верят, но дело тут, кажется, не в сверхорганизме. Конечно, они плохо знают философию, и это не есть хорошо.

— И математику.

— О, с этим и вовсе понятно. Знаете, это как бывает? Поработали они с математической моделью своего объекта, допустим, с моделью некоторой популяции. Получили некоторые корреляции и… уверовали.

— Насчет волшебного ключика?

— Ну, конечно. Каждому хочется верить, что придет некто могущественный и поможет. Все проблемы разрешит, прикоснувшись волшебной палочкой. Вот им и показалось, что такая волшебная палочка — математика. О которой, я готов это допустить, у них весьма общие представления. Но дело, повторяю, не в них.

— И даже не в едином сверхорганизме? Зачем же тогда этот бред?

— О, Виктор, вы выходите за рамки протокола. В науке принято говорить о допущениях. О допустимых и недопустимых, корректных или некорректных, но… о допущениях. И между прочим, вы можете кипятиться сколько угодно, но должен вам заметить, что это хорошо. Это правильно.

— Что правильно? То, что они говорили?

— Нет, конечно. Хорошо и правильно то, что каждый может высказаться.

— Это демократия. Разумеется, кто же против этого? Но это форма. И пусть это очень хорошо, что такие формы выработаны, но… все-таки хотелось бы вернуться к существу дела.

— Виктор, вы слишком категоричны. И потом, кто вам сказал, что это надо принимать как серьезное? Иногда, может быть, и невредно выпускать молодых леваков, чтобы на их фоне вполне радикальные, но уже действительно серьезные идеи воспринимались как меньшее зло.

— Да какие они леваки? Это уж вы так, по старой памяти, всех, кто за использование математических методов в естественных и гуманитарных науках… Всех этих структуралистов, системщиков… Так ведь устарело это уже… на эпоху.

— Э, Виктор, — вдумчиво протянул Кюрленис, и выражение его лица сделалось собранным и печальным. — Это устарело в логическом плане, в плане, так сказать, реального развития науки. Но память человека — она обширнее и она устойчивее, чем память мозга. Вы, кстати, обладаете, по крайней мере по данному вопросу, только второй памятью. Памятью на даты, концепции и теории. А не на людей. Вы не признаете за людьми дополнительных прав, вытекающих из их личной судьбы. Это понятно, логика — она вне истории.

— А вы считаете так: если человека много и несправедливо били, когда он защищал истину, то в награду за это теперь его и вообще нельзя критиковать?

— Не в награду, Виктор. И дело не в одном человеке. Я вам повторяю: историческое имеет свои права. Качнувшись вправо, качели не могут, как вкопанные, застыть в вертикальном положении. Они неизбежно качнутся влево.

— Чтобы опять качнуться вправо? А все-таки, может быть, стоит, пусть даже подставив собственные руки, перехватить их и установить в вертикальном положении?

— Это должны быть руки всезнающего и всемогущего существа. То есть наделенного чисто божественными атрибутами. Вы, например, претендуете на то, что можете отличать истину от блефа. Я не буду спорить о том, так это или не так. Вам виднее. Но даже если это так, — слушайте меня, Виктор, внимательно, я говорю сейчас с вами предельно серьезно, — даже если это так, я бы не хотел, чтобы у вас оказалась власть, позволяющая на основе ваших мнений принимать решения, допустим, в моей области науки.

— Даже если мои мнения — истина?

— Даже если они всегда бы оказывались истинными.

— Вы просто отказываете человеку в праве на истину. В возможности знать ее.

— Да. Я отказываю в этом праве отдельному человеку. И оставляю его за человечеством. То есть в конечном счете за историческим процессом.

К ним издали, через площадь, спешила Наташа. Кюрленис махал ей своей крупной ладонью. В руке у Наташи была газета.

Карданов, вежливо попрощавшись с обоими, зашел в гостиницу. Поднялся к себе в номер и, устроившись поудобнее на диване, развернул только что презентованную ему газету. Оказывается, Наташа дала материал о конференции в местную газету еще вчера, и вот сегодня он был уже напечатан. Конечно, какой там материал, типичная информашка. Вчера в нашем городе открылась всесоюзная научная конференция на тему… На открытии присутствовали… Среди основных докладов выделяется выступление… и так далее. Звучные должности, звучные научные дисциплины. Читатели газеты получили очередное бодрое подтверждение, что наука не дремлет, она — на марше. Все как и положено в информашке. Ни на что больше она и не претендовала. Но вот эта оперативность! А если через недельку подобные информации уже о закрытии конференции и о принятых на ней организационных решениях появятся, скажем, в московской и ленинградской газетах, это уже будет окончательно то самое, чего оргкомитет ожидает от прессы. Освещения, а тем самым и поддержки. Проблемная же статья Карданова, которой суждено появиться где-то через полгодика, вещь небесполезная, но… уже для самих устроителей конференции необязательная. Через шесть месяцев их поезд далеко уйдет или, наоборот, останется на том же месте, и в любом случае его статья адресуется только читателям журнала, который послал его в командировку.

Карданов сел за стол и принялся за окончание материала для Ростовцева. Слева от него лежала стопка стареньких номеров его журнала, того самого, который послал его на эту конференцию и в который он собирался поступить на штатную редакторскую должность, комплект номеров за 1967 год. Он приобрел их здесь же, недалеко от гостиницы, в букинистическом, на который набрел, выйдя в город сразу же после обеда, еще до перипатетической прогулки с профессором Кюрленисом. Он перелистал всю эту стопку, все эти номера за 1967 год, и ему стало как-то не по себе. Интересные статьи… даже слишком интересные. Как же так получается? Прошло более полутора десятка лет — срок, примерно совпадающий с этим пресловутым, на весь мир знаменитым периодом удвоения объема мировой науки. Если верить всем этим цифрам об удвоении — а как не верить цифрам? — то комплект старых журналов повествовал просто-напросто о младенческом периоде развития науки. А у перечитавшего их сейчас Карданова даже приблизительно такого ощущения не возникало. Наоборот, создавалось впечатление, что весь этот годовой комплект — конечно, за исключением некоторых конкретных фактов и открытий, имеющих точную временную привязку, — можно было бы перепечатывать в текущем или в следующем году. Очень похожие на сегодняшние статьи о вот-вот готовом осуществиться управляемом термоядерном синтезе, о минеральных и пищевых ресурсах океана, о захватывающих дух перспективах кибернетики, автоматизации и робототехники. Статьи о бионике, о грядущем расцвете биологии, о реальности и скорой достижимости создания единой теории элементарных частиц, о невозможности тепловой смерти Вселенной, о вселенных Фридмана и Гамова, о… Интересный, очень содержательный и насыщенный проблемами годовой комплект весьма уважаемого и интересного научно-популярного журнала. Но… зачем надо было писать все эти почти двадцать лет всё новые и новые статьи? Ведь они оказывались просто вариациями на пятнадцать всемирно известных тем мировой науки. Более блистательные или менее гениальные, более изящные или менее остроумные, но — вариации. И где тут период удвоения? Что с ним? Почему незаметен?

А ведь этот и подобные ему журналы — весьма заметная составляющая в общем потоке научно-технической информации. И не здесь ли один из маленьких секретов большого информационного взрыва? Очень похоже, что многие статьи пишутся не из-за того, что в них сообщается, а просто потому, что существуют журналы, где они могут быть напечатаны. А журналы не то что могут, а просто должны регулярно выходить в свет и, значит, должны быть к сроку наполнены подходящими статьями. Говорят: материальное производство и духовное производство. Так привыкли и, не вникая в суть, удовлетворяются тем, что вроде бы всем понятно, о чем идет речь. А между тем духовное производство — это кентавр. И чем больше оно п р о и з в о д с т в о, тем менее оно духовно.

Вернее, тем менее оно духовно насыщенно. Ведь современное производство — это прежде всего крупносерийное производство. И чем крупнее серия, чем больше изданий, публикаций, телеспектаклей и т. д., тем гуще они засорены вторичным.

Карданов заканчивал вторую часть материала для Ростовцева. Он писал: «И основная опасность здесь — даже не отвлечение материальных и людских ресурсов. Густой поток вторичной информации как бы засоряет, забивает интеллектуальный эфир. Он создает фон, на котором глохнет или теряется целенаправленный сигнал: сообщение, несущее действительно новую информацию».

Вторая часть вышла солидной по объему и разнообразной по тематике, по количеству поднятых в ней проблем. Ощутимо вольный ее стиль и широкий тематический охват несколько не соответствовал жанру рабочего документа. Однако Карданов справедливо полагал, что те, для кого он был подготовлен, в основном будут ориентироваться на первую его часть, конкретно описывающую структуру и задачи будущего информационного центра. А уж она, первая часть, была выдержана в наилучших традициях составления деловых бумаг и проектов. Именно по ней будут, вероятно, судить о деловой квалификации потенциального руководителя центра, а по второй части — о широте его кругозора. Так что здесь концы с концами сходились. Документ был составлен, и, с точки зрения Карданова, составлен правильно по форме и содержанию.

Карданов сложил законченный материал в полихлорвиниловую обложку, просмотрел свои заметки, сделанные им во время двух дней работы секции, — отдельных интересных сообщений хватило бы, наверно, и без завтрашнего симпозиума на целую серию статей. Вероятно, так бы и поступил профессиональный журналист — не объединял бы, а, наоборот, расписал бы отдельные, самые яркие, так сказать, завлекательные выступления в две-три отдельные статьи и опубликовал бы их в разных журналах или в одном, в разных номерах. Минимум усилий — максимум результата, таково непреложное правило рентабельной работы. Карданов же знал, что он будет действовать по обратному принципу, максимум усилий — минимум результата, если иметь в виду количественное измерение результата просто как объем печатной продукции на выходе. Дома он займется трудоемкой и невидимой в окончательном тексте работой, будет сплавлять воедино самые разнокалиберные факты и концепции, если надо, то отказываться от самых выигрышных, эффектных в своей сенсационности выступлений ради связного и выпуклого повествования о главном: о попытках создания нового научного языка, о возможностях и границах использования методов и понятий разных наук в исследовании некоторого класса объектов живой природы. О рентабельности он не думал. Рентабельность была для него заказана. Кем? И когда?

Человек становится человеком только с помощью и в обществе других людей. Благодаря кому и чему он стал тем, кто Он есть? Для первой своей жизни он возник благодаря центру Москвы, Пушкинской площади и Патриаршим прудам, садам Эрмитаж и Аквариум, Садово-Триумфальной, Большой и Малой Бронным, Палашевскому тупику и Палашевскому рынку, площади Маяковского и памятнику Маяковскому. Перелом между первой и второй жизнями — час беспамятства на даче Грановских.

Узнал ли Гончаров когда-либо об этой истории? Он всегда подозревал, что с Витькой должны случаться подобные вещи, на самом деле случилась только одна, но и ее могло бы хватить на всю жизнь. На другую. В этой другой он бы пошел работать (или пошел бы дальше учиться, что и случилось на самом деле) и сделал бы предложение ее дочери. Ведь тот час еще ничего не отменял. По крайней мере для нее, для матери. Она была достаточно независимым человеком, сильным, без предрассудков и могла бы позволить себе роскошь стать жизненным наставником единственного зятя, которого она, вероятно, под влиянием красоты своей дочери, а также тишины, стоявшей тогда на даче, лишила памяти на один час, тот самый час, с которого начался отсчет его второй жизни.

Гончаров не сделал предложения Танечке Грановской, чем премного удивил Людмилу Рихардовну, удивилась она правильно, но просто не разобралась, чему здесь на самом деле надо было удивляться, а на самом деле тому, что ведь ничего знать Юрий не мог, но, наверное, мы знаем больше того, что знаем. Идентификация личности. Этим занимался профессор Калниньш. А Гончаров оказался академиком в другой сверхнаучной дисциплине: идентификация преступления по отсутствию его следов.

Карданов вышел в коридор и сразу же встретил одну из трех ночных женщин, встретивших его в холле по прибытии, и как раз ту, что улыбалась и предлагала ему тогда записаться на банкет и поездку на озера.

— Так вас записывать? А то всё, я уже отдаю списки, — сказала она и опять так дружески улыбнулась, что Карданов как-то само собой сказал:

— Конечно!

А она просто поставила галочку в тексте и добавила:

— Деньги сразу внесете?

Витя замялся, и она еще добавила:

— Ну, как вам удобно. Или сегодня вечером — я допоздна буду в Оргкомитете, или, в крайнем случае, завтра.

Витя понял, что выход только один. Он снова поднялся к себе в номер и заказал по телефону Москву. Денег оставалось совсем негусто, но он рассчитывал, что даже если перевод запоздает, то расплатиться за междугородный разговор хватит, а завтра можно будет обойтись завтраком без обеда, ведь предстоит банкет.

Трубку снял сам товарищ Хмылов, эсквайр, и Витя, памятуя о том, что междугородное время — незаплаченные деньги, как мог короче, тонко этак, объяснил Диме, что полсотни придутся ему в самый раз. Только непременно телеграфом. Горит и полыхает:

— А через сутки меня здесь вообще уже может не быть.

— Ладно, — сказал Дима, ты же у нас скоро будешь богач. Как насчет ленинградки, подумал? Ты на всякий случай знай, я это дело, как и остальные другие, решил похерить. В общем, полсотни — не деньги, переводить неудобно, сотню тебе надо, вот что. — Потом помолчал недолго, копеек на десять, и добавил: — А у кого взять-то? Ты же знаешь, у меня скоро эти дела, свадьба в общем, так что я у себя подчистил под корень. У Нельки спрашивать — скажет, что за дела, не мог подождать до после загса. У Свентицкой не хочу, не те дела. Я и так у нее все дела сворачиваю, а тут скажет: снова здорово. У ленинградки, что ли? В виде аванса, а? Ты не дрейфь, в случае чего, скажешь, передумал, рябы назад сдаешь, и все дела. Ладно, жди. У кого-нибудь найду. Всё, отбой. Ну и дела, Витек. Гудишь всю дорогу? Правильно делаешь, зачем тогда и в командировки ездить?

Карданов с детства возрос в естественной доверчивости к логике, согласно которой последовательность событий должна была выглядеть так: если твои аргументы внушают доверие, то вследствие этого начинаешь внушать доверие и ты сам. Но на исходе второй жизни он слишком часто встречался с обратной последовательностью: если сам человек внушает доверие, то это решающим образом повышает убедительность его аргументации. Придет перевод на сотню от Хмылова, и это повысит уровень его давних статей по философским проблемам космологии.

Он не любил смешивать личные и деловые отношения. У них с Наташей явно были личные отношения, а она пришла со своей заметкой в газете и разговором о ней, и тут же рядом стоял Кюрленис, она так к ним вместе и обратилась, и Карданов повернулся сразу и ушел, не желая играть фальшивую роль якобы постороннего и делового собеседника. Муж с женой должны объясняться друг с другом, им так на роду написано. Даже если давно разошлись, и сколько угодно лет прожили порознь, и ничего не знали и знать один о другом не стремились, все равно объяснение длится, молчаливые, настойчивые контрдоводы и самоопровержения — я не такой человек, как ты думаешь, я буду другим, и окажется, что не было правоты в твоих обвинениях, и так далее и тому подобное… — где и когда подведен будет этому итог? Быть может, на детях или правнуках окончится эта бесконечная тяжба, чей исток если когда-то и помнился, то давно позабыт. Но почему именно на них? Они что, не люди? А на людях ничто не кончается, всё только длится и длится, позабыв о пункте отправления, всё только длится и катится, постукивая в ночном опустевшем пространстве по стыкам запасных путей. А по-настоящему оканчивается всё на Страшном суде. Что следует просто из его определения. И если, согласно новейшим данным современной астрофизики, идеальное место для Страшного суда — внутри «черной дыры» под зонтиком Шварцшильда, или, выражаясь менее фигурально, внутри сферы Шварцшильда, то что ж, вероятно, именно там, откуда уже не могут вырваться во внешний мир даже электромагнитные волны, именно там успокоятся навечно и волны эмоций с давно уже смутным происхождением, там, внутри этой сферы, будут они, бесконечно замедляясь, падать к невообразимому центру.

Карданов не высыпался последние двое суток и много работал. Поэтому он лег и заснул в семь часов вечера, а через два часа, в девять, проснулся, привел себя в порядок и спустился вниз, в бар при ресторане. Самый дешевый коктейль с освежающим названием, в котором слышался даже призвук чего-то гигиенического, «Мятный», стоил девяносто копеек. Карданов взял два раза по «Мятному» и заметил, что Кюрлениса что-то не видно.

К его столику подошла Марина, которая записывала его на банкет, в обществе двух бородатых чемпионов биологии по шашкам, и они спросили, свободны ли места рядом с ним. Карданов, памятуя, что поддавки — один из сложнейших вариантов шашечной игры, благосклонно кивнул головой. Марина риторически осведомилась — так значит, вы тоже из Москвы? — ей ли не знать, ведь у нее на руках все данные о всех участниках конференции, а Виктор ответил:

— Да. Странное дело, что мы там с вами не встретились. Вроде бы и разминуться негде.

Он не хотел дерзить, а острил неточно, со сбитым прицелом, просто потому, что материал для Ростовцева вышел куда объемистее, чем планировалось. Он устал, хотя и оставался доволен собой. Материал удался, но два часа сна освежили его только условно. Ему не хотелось, чтобы она напоминала о деньгах за мероприятие, поэтому он подошел к стойке и на все оставшиеся взял четыре «Мятных». Вернулся к столику и поставил перед каждым по бокалу с соломинкой. «Доктор биологических наук» открыл бутылку коньяка и пододвинул одну из рюмочек Карданову.

— Вы подождите, — сказал Карданов, — я возьму лимон, я видел у нее на тарелочках нарезанный лимон с сахарной пудрой.

За стойкой образовалась очередь в пять человек, это оказалось ему на руку, он сказал последнему, что он за ним, а сам вышел из бара, из гостиницы, пересек площадь, на противоположной стороне которой находился телеграф. «До востребования», как ни странно, еще работало, но Карданов тут же сообразил, что он проснулся в девять вечера по своим московским часам, а здесь, на западе, закат еще не гас. Карданов заполнил, что надо, предъявил паспорт, получил десять красненьких и хотел уже отойти от окошка, но его настиг голос:

— Вам еще и телеграмма. Ознакомьтесь с текстом.

Текст состоял из двух слов и гласил: «Так гудеть!» Карданов, не выдавая своих чувств, пожал плечами и пошел к выходу, провожаемый взглядом женщины из окошка, причислившей его, вероятно, к прославленному отряду работников железнодорожного транспорта.

Как раз подошла его очередь за стойкой, и с первой десятки он получил очень много сдачи, так как взял только четыре тарелочки с разрезанными лимонами, но пришлось тут же возвращаться за пятой, так как компания за столиком увеличилась на одного человека. На одного основательного человека. На Калниньша. Калниньш сказал, подняв свою рюмку с коньяком:

— Будем знакомы, — обращаясь почему-то к Виктору. Карданов ответил, что, мол, да, конечно, всем им надо быть знакомыми, что именно в этом кратчайший путь к оптимизации поиска научно-технической информации. Выпил свой коньяк и сказал Марине:

— Я сейчас вернусь. Надо взять еще один лимон. К нам может прийти моя бывшая жена.

Марина взглядом показала, что она вполне признает разумность такого намерения. Карданов пошел к стойке и вернулся, поставив на центр столика бутылку коньяка.

— А это для вас, — сказал он Марине, ставя перед ней бокал с «Мятным», а рядом с бокалом положив не совсем засохший цветок, который позаимствовал у барменши, сообщив той под большим секретом, что он приехал в Ивано-Франковск освещать работу съезда цветоводов и что скоро — есть такой проект — вся биосфера планеты сольется в один гигантский цветок, его аромат дойдет, без сомнения, до ближайших звезд, что позволит обитателям тамошних планетных систем принять резолюцию о существовании цветочной цивилизации на Земле.

Барменша, видимо, в знак благодарности за доверительную информацию, сообщила ему, что он берет последнюю бутылку коньяка, в том смысле, что последнюю молдавского, а теперь остается только французский, который называется «Мартель». Карданов тут же, у стойки, выпил пятьдесят граммов мартеля и уже после этого, напевая «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?..», вернулся к своему столику.

Молодой доктор биологических наук, которого звали Петер, выразил сомнение относительно целесообразности второй бутылки коньяка, напомнив, что завтра еще предстоит симпозиум, но Карданов разъяснил, что слово «симпозиум» произошло от древнегреческого слова «симпосион», что означает дружеское застолье, собеседование за чашей доброго вина, то есть именно то, чем они сейчас и занимаются. Марина такое объяснение восприняла правильно, а второй биолог, Вячеслав — именно так все время называл его Петер — вопросительно взглянул на Калниньша, но Калниньш, еще раз чокнувшись с Кардановым и обращаясь упорно именно к нему, с некоторой торжественностью провозгласил:

— Будем знакомы, — а потом добавил: — Да, симпосион есть целостная форма. Когда наука еще не отделилась от жизни. Виктор, вы потеряны для современной науки. Вы есть в погоне за целостными формами.

Виктор сказал Петерсу:

— Давайте сыграем без доски в шахматы. В уме.

Марина сообщила, что на втором этаже, в помещении оргкомитета, имеются шашки, но коньяк очень неслабый, и она одна не найдет нужного помещения.

Петерс сказал:

— Мы с Вячеславом применяем теорию игр для описания изолированной популяции пресноводных.

На что Карданов разумно ответил:

— Вот я и предлагаю: кто первый применит защиту Филидора, тот платит рубль.

Калниньш поблагодарил всех присутствующих, сообщил, что он завтра с утра уезжает и не сможет принять участие в симпозиуме. Марина сказала, что она уже внесла его в списки участников банкета, на что профессор вынужден был возразить:

— Банкет не есть целостная форма. Из целостных форм уцелело только искусство.

— Духовное производство, — буркнул Карданов.

Но Калниньш уже поднялся из-за стола и добавил:

— Виктор, у вас есть визитная карточка Кюрлениса. А мы с Эмилиусом соседи по лестничной площадке. Пришлите, пожалуйста, если это вас не затруднит, экземпляр текста вашей статьи перед тем, как вы сдадите его в журнал.

Карданов тоже поднялся, и они стояли, пожимая друг другу руки, и профессор еще добавил:

— Эмилиус — мальчишка, его избаловали женщины, он приглашает вас к нам в Вильнюс, но я понимаю, что у вас свои планы и скорее всего не будет времени.

— Эмилиус хороший человек, — ответил самым что ни на есть сердечным тоном Карданов. — Передавайте ему привет. Мне очень нравится архитектура Вильнюса и Ивано-Франковска. Я очень буду стараться, чтобы поиск научно-технической информации через пятьсот лет превратился в целостную форму.

— Вы с ним увидитесь завтра, — сказал Калниньш и пошел к выходу из бара.

— Петя, — сказал Карданов, обращаясь к доктору биологических наук. — Открой мне, каково настоящее имя Марины? Она сказал мне, что цветок в переводе с арийского или аравийского праязыка означает эфиромасличную культуру.

— Я этого не говорила.

— Нет, Марина, вы утверждали — я прочел это в ваших глазах, — что завтра состоится банкет, на котором будут приняты важные организационные решения относительно тех лиц, которые не внесли деньги на обратный билет и выразили желание остаться в Ивано-Франковске.

— Вы сказали, что придет ваша бывшая жена, и я подумала…

— Вы должны написать о применении теории игр при моделировании замкнутых популяций, — сухо заметил Вячеслав, чем обнаружил свою неопытность в употреблении напитков, так как прервал даму, не дав ей ярко выразить свои мысли и устремления.

— Я обязательно напишу, Вячеслав, — пообещал Виктор. — Вы с Петей организуете утечку информации, а я все передеру у вас и тисну под своим именем.

— Журналисты, конечно, зарабатывают хорошо… — неопределенно начала опять Марина, — но мы, ученые…

Неопытный Вячеслав опять некорректно прервал ее:

— Вы, конечно, в силу своей профессии имеете доступ даже к самым крупным фигурам, но о нас с Петером, например, тоже уже писали.

— Нет, пусть он мне скажет, почему он не хочет назвать мне настоящее имя Марины? Я, может, хочу познакомиться. У меня статья может не получиться, если я с ней не познакомлюсь.

— Ее зовут Марина, — бесстрастно произнес Петер.

— Темнишь, Петя, ой темнишь, — как бы уличая Петра в неискренности, настаивал Карданов. — Марина значит Морская, а она земная, и ты мне ответь, почему вы ее законспирировали? И потом, смотри что получается, Вячеслав просто хочет подвести меня под монастырь. Я, например, напишу о применении теории игр, а потом выяснится, что ее придумали мошенники, которые просто не умели разыгрывать защиту Филидора. С кого тогда рубль?

Раздалась магнитофонная музыка. Карданов пригласил Марину, и они пошли на пятачок, свободный от столиков, но Марина первая сообразила, что здесь не танцуют, она и сама казалась разочарованной этим, Виктор уже успел положить ей руку на талию, но она сказала, что здесь, наверное, не танцуют, а танцевать вдвоем неудобно. Тогда они подошли к стойке и взяли два по пятьдесят мартеля, и Марина сказала, что коньяк «восхитительный», аж по нёбу звездочками кольнуло, и тут к ним подошла Наташа.

Виктор спросил у нее, где же Кюрленис, но Наташа ответила, откуда же ей знать, а Марина спросила:

— Здесь не танцуют, да? Вы не знаете?

— Нет, танцуют в ресторане, — ответила Наташа и рукой показала в том направлении, куда они должны были отправиться, чтобы рука Карданова могла уже на законном основании покоиться на Марининой талии.

— Нет, — определил Виктор, — моей даме нравится только мартель, поэтому мы никуда отсюда не уйдем.

— Карданов, ты только в свой журнал пишешь? — спросила Наташа.

— Да, — ответил он, — да и то не пишу.

— Но у тебя есть хоть какие-нибудь заметки с заседаний секций?

— Конечно, есть. Я готовлю сенсационный материал о применении теории игр в бракоразводных процессах.

— Какие процессы, опомнись! Я смотрю, у тебя появились деньги. Разводят по заявлению одной из сторон — уж, кажется, это ты должен бы знать.

— Ну и что? — сказал Карданов, кладя Марине руку на плечо. — Теории игр тоже нет, но о ней написано множество книг.

Марина сказала, обращаясь к Наташе:

— Правда, здесь хорошо?

— Она не знает. Кюрленис этот вопрос еще не осветил.

— Ты что, пить разучился? — спросила Наташа.

— Ну, ты же знаешь, Натали, Марина мой друг, и мы можем при ней ничего не скрывать. Ты же знаешь, что казаться на подпитии — профессиональное качество журналиста. Слушай, оставайся с нами. Вот и Мариночка тебе скажет, она мой друг и плохого мне не пожелает, если ты останешься с нами, то нам будет хорошо.

— Карданов, и как это ты надумал в свое время жениться? Более нелепой ситуации трудно себе представить: чудовище, вознамерившееся вступить в брак.

— Брак не есть целостная форма. Спроси у Кюрлениса, ему Калниньш подтвердит.

— Калниньш — очень авторитетный ученый в своей области, — пролепетала Марина.

— А я что говорил? Калниньш сказал, что только искусство сохранилось как целостная форма. А кстати, как живешь, Натали? Нам бы надо с тобой поговорить. Вот ключ, возьми, это от моего номера. В большом коричневом блокноте, он прямо на столе, посмотри, там заметки. Одну, на выбор, дарю тебе.

— А куда вернуть ключ? Ты будешь здесь?

— Зачем вернуть? Сиди и читай.

— Хорошо. Я буду ждать тебя тридцать минут. Надеюсь, ты через тридцать минут не придешь. Ключ оставлю у дежурной по этажу. Всего хорошего, Мариночка, очень рада была ближе с вами познакомиться.

— Куда же вы? — спросила недоумевающим голосом Марина. — Виктор не хочет отсюда уходить. И здесь ведь тоже хорошо, правда?

— Здесь просто чудесно. Но я должна уйти.

— Вы будете завтра на банкете? Я вас, кажется, уже отметила.

— Спасибо. Обязательно буду.

Наташа ушла, и они вернулись к своему столику, но Петера и Вячеслава там уже не было. Карданов стал объяснять Марине, что они скрылись, чтобы по неосторожности не выболтать ему, Карданову, ее настоящее имя, но Марина сначала сказала, чтобы он не придумывал ничего о ее имени, и, что если уж ему это так важно, она даже может показать паспорт, он у нее в номере, но одна она может не найти Веру Леонидовну, у которой ключ от номера, а потом сказала, что это вообще не их столик.

Виктор сказал, что Вера Леонидовна — неидентифицированная личность, но что Калниньша будить сейчас неудобно, он хоть и специалист в этой области, но завтра утром должен улетать. Поэтому паспорт она покажет ему в Москве, он приглашает ее к себе, но он живет в коммунальной квартире и «должен знать, кого он к себе приглашает», как утверждает его сосед, мировой старик, которого почти никогда не видно, вот для этого случая паспорт и пригодится.

Они пошли к выходу и неожиданно набрели на свой столик, но они уже твердо решили уходить и присели, только чтобы сообщить об этом Вячеславу и Петеру. Ребята (ребятишки лет по тридцать с небольшим) казались огорченными, что коварный журналист опутал их доверчивого коллегу, но держались молодцами, особенно Вячеслав, который сообщил, что у него знакомый на Центрнаучфильме и Карданов должен написать научно-популярный сценарий о применении теории игр, все идеи они с Петером предоставили бы в его распоряжение бесплатно, потому что они уже открыли его бутылку коньяка, а жутко побледневший Петер спросил напрямик:

— Вы действительно не верите, что биология может стать точной наукой? Вы так и напишете об этом?

— Я боюсь, что Вера Леонидовна меня не найдет, — сказала Марина. — У меня списки на банкет и на озеро. И после мартеля я этот коньяк пить не могу.

— Мы вас проводим, — сказал Петер с каменным лицом.

— Ой, спасибо, — обрадовалась Марина. — Вы ей только передайте, что мы тут недалеко.

— Вы ей передайте, — закончил ее мысль Виктор, — что это здесь рядом, она поймет, там у них прекрасные бокалы, просто превосходные, я вам ручаюсь.

Вячеслав сказал:

— Я в вас верю. У вас получится отличный сценарий. Хотите, я занесу вам материалы? А то на последний день откладывать — примета плохая.

— Конечно. Мой номер четыреста двенадцатый. Через полчаса я должен там быть. Предстоит разговор наедине, но вы скажите, что вы от Центрнаучфильма.

— Я знаю, где может быть Вера Леонидовна, — сказал бледный, как Пьеро, Петер. — Я возьму у нее Маринин ключ и передам его с Вячеславом.

— У вас должно получиться со сценарием, — продолжал Вячеслав. — У меня глаз наметанный.

Карданов вышел с Мариной из гостиницы, она взяла его под руку и спросила:

— Ты всегда так пьешь?

— Нет, Мариночка, просто мне хочется, чтобы скорее кончилось дурацкое состояние, когда в кармане есть деньги. Для нормального человека это абсолютно противоестественно…

— Это ты-то нормальный? Мне-то можешь не говорить…

Карданов понял, что ей-то он может не говорить и даже как-то смирился с этим и не стал говорить, и они пошли вокруг площади. Марина отпустила его руку, и он обнял ее за плечи, это выглядело естественно, так как для позднего вечера она оказалась слишком легко одетой, в одно только легкое нарядное платье. Они свернули в переулок, и она сказала, что завтра все кончится, ни на какие озера она не поедет, с нее хватит, у нее от этих оргзабот ноги не свои, и голова не соображает.

— У меня через полчаса деловое свидание. Даже два.

— Прошло уже полтора часа, как твоя жена ушла из бара. Зачем ей твои заметки? Я же все время видела ее на заседаниях секций.

— Сколько тебе лет? — спросил Карданов.

— Двадцать восемь.

— Наверное, она не очень разобралась в том, что слышала. Она окончила журналистику, понимаешь? Человек без профессии. В том смысле, что в науке не работала. У тебя чудесный возраст, Марина. Восемнадцать плюс десять. Я не могу тебе это объяснить.

— Я хочу жить, Витя. Я не могу видеть тебя таким.

— За Петера замуж не выходи. Он альбинос. И к тому же доктор наук. За ним жизни не будет. Выходи за Вячеслава. Мы с ним напишем двадцать сценариев для Центрнаучфильма.

Он снова хотел обнять ее за плечи, но она, хоть и поеживаясь, отстранилась, и они пошли рядом. И ее голос доносился как будто издалека.

— Почему так все происходит, Витя? Ты напился, чтобы не отвечать мне. Мы больше никогда не увидимся.

— Я приглашаю тебя в Москву.

— Я и так живу в Москве.

— Нет. Я точно знаю. В Москве нет ни одной женщины твоего возраста. Я вообще не встречал там ни одного человека восемнадцати лет плюс-минус десять. Это не возраст, Мариночка. Не осуждай Наташку. Все мы живем, как можем. Какой с нее спрос?

Не доходя до площади, она усадила его на какую-то скамейку, неизвестно почему выросшую из асфальтовой почвы на отшибе от скверов и прочих бульваров, она села рядом, прижавшись к нему, и молча слушала его ораторскую ярость, глядя не на него, а прямо перед собой.

— Что с вас спрашивать! — вопрошал в пространство Карданов, — когда даже мы, мужики, ничего не можем? Наука развивается сама по себе, информационный взрыв глушит осмысленные речи, а мы только старимся и пишем статьи. Единственная форма самостоятельного деяния — изменять женам, да и то только для тех, у кого таковые имеются. Высшая форма благородства — постараться сделать так, чтобы жена ничего не узнала.

— Дура я, что дала тебе говорить. Вечное пижонство… Надо было сразу сказать, что ключ от номера у меня с собой. В конце концов, имею же я право…

— А ее не обвиняй, Мариночка. Она женщина — существо слабое, неразумное. А виноват я, я виноват тем, что не стал большим начальником, не сделал единственного, что явилось бы для нее доказательством, так сказать, демонстрацией превосходства моего образа бытия. Я виноват, что пренебрег доказательствами, а почему она должна верить под слово? Нормальные люди всегда требовали, чтобы ты сотворил чудо, ну, например, стал большим начальником, а вот тогда пожалуйста, тогда они могли принять и твою аргументацию. Я не продемонстрировал ей, что за моими ценностями стоит сила. В этом я виноват. И перед ней и перед этими ценностями.

— Витя, тебе завтра много надо работать? Или ты уже свободен?

— Нас было четверо плюс-минус десять, я не помню точно, но, кажется, четверо. И мы владели истиной. Прошло столько лет, и кто нам теперь поверит? Если у тебя не хватило духа заставить других тебя выслушать, то кто поверит, что истина была на твоей стороне?

— Почему «была», Витя?

— Потому что истина есть функция от времени и силы духа. Я не жалуюсь, нет, ты не думай, в моей жизни было самое ценное и редкое, со мной была истина. И ее технический секретарь — ясновидение. Я понимал все, к чему ни прикоснусь, это было как во сне. Я не собирал доказательств, но время работало, а мы не умирали, и оно перестало замечать нас. Оно просто перестало с нами считаться. Кто же знал, что возможность действовать дается не навсегда? Нас об этом никто не предупредил. Все произошло само собой, а теперь ты спрашиваешь о том, на что я должен был дать ответ двадцать лет тому назад. Вот так же ночью мы сидели на скамейке, летом или в конце весны, мы могли тогда не спать трое суток подряд, нас было четверо или что-то около того, и никто из нас тогда еще не прикасался к алкоголю, мимо шли в вечном поиске «огонька» ночные благодушные пьянчуги, и среди темноты белели даже женские юбки. Но никто нас не предупредил, что истина уходит от тех, кто не может вытолкнуть ее на сцену. Ты думаешь, истина — это треугольник абэцэ? Я не спорю — это великое таинство, треугольник абэцэ, а тем более его конгруэнтность треугольнику а прим, бэ прим, цэ прим. Но истина в том, чтобы заставить людей включить теорию подобия треугольников в школьные учебники. Чтобы они поверили, что это действительно важный элемент их собственного мышления.

— Ты совершенно протрезвел, вот что плохо. Ты не сможешь уснуть до утра, я знаю, у меня так бывало, это усталость.

— Это классовое чутье, девочка, — сказал Карданов, поглаживая ее по плечу. — Ты ведь, кажется, слегка номенклатурная девочка, а?

— Это тебе Петер сказал?

— Брось, Марина, стал бы Петер меня посвящать? Он бы и сам не прочь завязать ближние бои на дальних подступах. Я же тебе говорю: классовое чутье. Вот мы в МГУ все тогда учились, ну и все в общем-то как все: вместе и сдавали, а когда и заваливали кое-что. Ну а лет через пять про одного слышу: он каким-то уже советником в одной отнюдь не слаборазвитой европейской стране. А лет через десять про другого: он-де уже директор крупнейшего издательства. Вначале мы так и сяк рядили, откуда, мол, пробивнуха такая открылась. А потом я на фамилии их внимание обратил и сопоставил с некоторыми активными участниками гражданской войны. Вот и получается, как с сыном Алексея Максимовича Горького, которого знаешь как называли? Советский принц.

— Ну а я тут при чем?

— Лет тридцать я на эти дела в упор смотрел и не видел. Свои ж все ребята, думал. Ну повезло одному больше, другому меньше… пить, значит, меньше надо было. А потом гляжу, нет, на одном уровне одни шарики по кругу мчатся, на другом — другие, на третьем — третьи. А чтобы между уровнями — шалишь, брат, не здорово разбежишься. А таланты… что ж таланты, если уж такой вундеркинд, ступай в цирк выступать. Хотя и там династия Дуровых чуть ли не с наполеоновских войн все захватила.

— Витя, Витя, я же скромнейшая из скромных. И пред тобой почти безгласна.

— А почему это именно тебя взяли сюда на оргдела? Я понимаю, конечно, что такая поездка не предел мечтаний, но и желающих все-таки нашлось бы предостаточно. Ну пусть умненькая, симпатичненькая, кандидатик свеженький, да ведь по всем этим позициям почему же именно на тебе сошлось? С одной стороны, просто неплохо время проводишь — хлопоты-то пустяшные. А с другой стороны — тут тебе и обкатка молодого кадра, тут и светила на равных с тобой, и неограниченные возможности образования и укрепления полезных на будущее связей.

— Так ведь я же с тобой весь вечер. А не с «полезными».

— Вот-вот, дошли и до меня. И сразу ведь ясно, что ни черта ты не опасаешься, никакой Веры Леонидовны, хоть она и начальник тебе здесь. И Петера с Вячеславом можешь в упор почему-то не замечать. А ведь такими мальчиками другая бы на твоем месте еще подумала бы, пренебречь ли? А со мной знаешь почему ты пошла? А мне тоже, как и тебе, ничего с п е ц и а л ь н о от них не надо. Вот тут мы с тобой равны. И вот именно это обстоятельство всегда сбивало с толку некоторых распределителей кадровых забегов: а на каком основании?

— И на каком же?

— А на таком, что никаких оснований для этого не требуется. Еще эпоха Ренессанса открыла, что достаточно быть человеком, чтобы чувствовать себя равным среди людей. Ладно, закрыли тему. Во сколько завтра симпозиум?

— Знаешь что? Орготдел договорился с местными товарищами, они дают большой стационарный магнитофон, и весь симпозиум будет записан на пленку. Если завтра проспишь, я передам пленку тебе. Прослушаешь, расшифруешь нужные куски, если там будет что интересное, а потом вернешь ее мне.

— А если я просплю и тебя?

— Тогда я передам тебе пленку в Москве.

Они дошли до гостиницы, их впустили внутрь, лифт был уже отключен, и они пешком поднялись на четвертый этаж. В дверях кардановского номера торчал ключ, он толкнул дверь, она открылась, и Виктор жестом руки пригласил Марину войти впереди себя в темную комнату. Но она покачала головой и сказала:

— Нет. Я не хочу. Ты большой мастер ухаживать за женщинами. Так что они не знают, куда им деваться.

Они пошли по коридору в обратном направлении до холла, дежурной по этажу за столиком не было, они коротко посовещались приглушенными голосами, Марина еще раз назвала себя дурой и сказала, что он не виноват, что все испортил, и она благодарит его за вечер, ей не хочется с ним расставаться, но в номер к нему она не войдет, потому что там побывала другая женщина, а он все испортил, и в конце концов она имеет право, но короткое знакомство не заключается в том, как они провели этот вечер. Не надо было ему говорить об истине. Карданов молча соглашался, он крепко сжимал ее плечи и несколько раз поцеловал обнаженную шею, наконец она освободилась, и они прошли в глубину холла и сели на небольшой диванчик, и он опять обнял ее.

— Мы что, студенты, что ли? — тихонько посмеивалась Марина и заслонялась от его поцелуев ладошкой, а он целовал ее руку и думал, как она права, еще там, на скамейке, определив, что он не сможет заснуть до утра. Вся будущая статья для журнала, вся целиком проносилась у него в уме, он знал, что запишет ее по памяти в Москве, у него долговременная память, и спешить особенно некуда, все уже у него в голове, так что даже и завтрашняя магнитофонная запись симпозиума вряд ли многое добавит. Он успел побеседовать с основными закоперщиками завтрашних дискуссий и фактически успел закончить работу там, где другой только бы ее начал.

Марина повернула голову так, что ее губы коснулись его уха, и прошептала:

— Почему я не встретила тебя раньше? Не делай ничего больше, ты все равно уже все испортил. Дурачок, твои философские речи не способствуют коротким отношениям. Тебя об этом тоже никто не предупредил?

— Все равно ты пошла со мной. А не с Петером.

— Ты же знаешь, что ты ужасно милый. Но как ты ухитряешься все усложнять? Просто невероятно.

Потом он сказал, чтобы она вычеркнула его из всех списков, потому что у него нет больше денег, и так оно к лучшему, потому что неохота ему ни банкетиться, ни скользить по глади озера, он соскучился по Москве, и если можно перезаказать его билет, то он завтра с ходу и уехал бы.

— Я сейчас сделаю для тебя одну вещь. Вера Леонидовна сживет меня завтра со свету, если я разбужу ее… Ключ был у нее, но у меня есть ключ от комнаты оргкомитета. Я это имела в виду, когда говорила о собственном пижонстве. Но все списки и все билетные дела мы забираем к себе в номер. Она, наверное, не закрыла дверь. Я сейчас пройду и принесу все это хозяйство сюда, и мы что-нибудь насчет тебя сообразим.

Она ушла по коридору, и он подумал, что лучше бы ему это все приснилось. Марина настоящий товарищ, и в конце концов она имеет право на то, чтобы ему всего лишь приснилось, что он проснулся и спустился в этот бар и встретил ее. Он все испортил, ей было хорошо с ним, и ничего он не испортил, но он не ответил на ее вопрос — п о ч е м у т а к в с е п р о и с х о д и т? — и это было равносильно тому, что они просто приснились друг другу.

Но снова появилась Марина, она подошла и села рядом с ним и раскрыла папку с бумагами.

Сначала она вычеркнула его из списков участников мероприятий, то есть сначала она сказала, что может дать ему денег, у нее есть, но он ответил слегка неясно:

— Да все равно и этих не хватит, — а потом уже добавил яснее, что он уже решил, уезжать так уезжать.

— Это ты из-за бывшей жены? — спросила Марина.

— А ты знаешь, мне ее жалко.

— Она эффектна и энергична.

— Ей трудно дается ее работа. Она в вечном напряжении, не допустить бы ляпа. И зачем только она стала писать о науке?

— А зачем ты об этом думаешь? Она сама разберется.

— Мне не хотелось бы разочаровываться в женщине, даже если она сама от меня ушла. Мне бы вообще не хотелось разочаровываться в женщинах. Они не должны быть напряженными, озабоченными, борющимися за существование. Я готов помочь. Это пожалуйста. Но я не хочу видеть их такими.

— Хорошо, что ты не видел меня во время защиты диссертации.

— Даже неловкими. Я был тогда на военных сборах, в летних лагерях, а один друг, Юрка Гончаров, вызвал меня телеграммой на свою свадьбу. Я знал его жену и раньше. Ну как тебе сказать, это тип женщины, которую раньше могли назвать «царицей бала». Она и так достаточно высокого роста, но любила ходить на модных тогда высоких каблуках-шпильках. Ну свадьба как свадьба, после застолья начались танцы, Юрка самолично скатал ковер и задвинул его в угол. Тогда свирепствовал твист, не знаю, застала ли ты. Вот они врубили маг и пошли твистовать, жених и невеста, вернее, уже муж и жена, словом, ребята что надо. На загляденье. И вот, твистуя с отменной выучкой, как говорится, на зло врагам, на радость маме, они переместились с центра комнаты к углу, где лежал сложенный ковер. И она зацепила своей шпилькой за него. И чуть не упала. Но он ее поддержал, она восстановила равновесие, и «твист эгейн» пошел по новой.

Карданов помолчал, и Марина спросила:

— И это всё?

— И это всё, — медленно, как будто уже и сам не понимая, зачем он рассказал эту историю, протянул Карданов. — Но в это мгновение, когда она покачнулась, все сразу и обнажилось. До того момента ловкая, красивая, сильная женщина, покачнувшись на своих нелепых высоченных шпильках, нелепо изогнувшись, резко взмахнув руками, сразу представилась мне какой-то грандиозной, неумело свинченной падающей башней. Неэстетичной и несоразмерной. И в то же мгновение мне стало ясно: это не царица бала и не хозяйка жизни. Обычный человек, наверное, донельзя вымотанный и взвинченный всем, что предшествовало свадьбе. И все это торжество не даровано ей богами, а заработанное, вычисленное, сконструированное. Хотя никто из окружающих, разумеется, ничего особенного не заметил, в том числе и сам муж.

— А тебе не кажется, что ты не гуманист?

— Нет, наверное, гуманист. А кстати классические гуманисты предъявляли к человеку весьма высокие требования. Но я говорю не о требованиях, а о чувстве… к женщинам. Когда это обнажается, у меня возникает мгновенно острая жалость к ним, к усилиям, которые они должны вкладывать, чтобы обеспечить якобы причитающееся им бесплатное счастье. Не презрение или там досада, а жалость. Мне бы не хотелось жалеть женщин. Мне бы не хотелось видеть, что у них есть проблемы. Касается ли это внешности, мужа, работы, чего угодно… Проблемы требуют усилий. А напряжение… оно искажает. На древнегреческих скульптурах в момент мышечного усилия изображены только мужчины.

— А Артемида?

— Это другое. Легкое, даже не царственно, а божественно легкое преодоление пространства. Даже не преодоление, а господство над ним, мгновенная достижимость любой его точки. Охота для нее — не борьба за существование, нет. Это божественная игра могучих, гармонично отлаженных сил и господство над пространством, мгновенное всюду досягновение, которое дает им почувствовать самих себя, вновь и вновь убедиться в своей безупречной ощутимости. Артемида не заденет край ковра и не потеряет равновесия. Ветка не попадет ей в глаз, и она не обобьет ногу о корень.

— Ты все это придумал. Вот прямо сейчас.

— Ну, аргументы могли быть и другими. Обоснование. Но случай на свадьбе Гончарова я не придумал. И то, что я тогда почувствовал, тоже не придумал.

Он попросил, и она отметила ему командировочное удостоверение завтрашним, то есть сегодняшним уже числом, а потом спросила:

— Ну? Заснешь?

Карданов почувствовал прилив бессмысленного юного азарта и сказал, что, мол, сладок отдых на снопах тяжелых, он заснет, но сначала дождется открытия буфета, ждать-то всего ничего, часа три, а сейчас он слишком устал, чтобы сразу спать, и предлагает ей небольшое пари. До завтрака он пойдет к себе и набросает в общих чертах описание предстоящего симпозиума, фактически ядро будущей статьи для журнала, он предлагает пари, что содержание магнитофонной пленки с записью симпозиума будет представлять просто несколько развернутый и взлохмаченный вариант того, что он напишет в ближайшие часы. А для чистоты эксперимента листки со своей писаниной он отдаст ей утром или днем, в общем, когда проспится и разыщет ее, но непременно еще до начала симпозиума. А через несколько дней они встретятся в Москве, она предъявит его текст и магнитофонную запись, и они, устроившись где-нибудь поудобнее, как вариант — предлагается у него дома, сравнят содержание того и другого.

— На что спорим? — спросил Карданов. И сам предложил: — Если все совпадет, то есть принципиальных расхождений не будет, я смогу поцеловать тебя столько раз, сколько страниц текста сейчас напишу.

— В таком случае я совсем не против, чтобы ты выиграл.

— В моей статье будет особо отмечен высокий уровень работы оргкомитета конференции. Я тебя увижу еще сегодня.

Через два с половиной часа открылся буфет на втором этаже, но он еще не написал десяти страниц. Через три с половиной часа он написал десять страниц, но не написал всего, что, как он предполагал, будет сказано на сегодняшнем симпозиуме, а значит, и записано на магнитофонной ленте, которую предъявит ему в Москве сотрудник оргкомитета, кандидат наук Марина. Через четыре часа он закончил писать, свернул тоненькую пачку листов в трубочку и, прихватив ее с собой, спустился на второй этаж. В буфете он съел яичницу, сосиску есть не стал, попросил, чтобы две чашки кофе ему дали в одном стакане. Марины в буфете не было. Он единым духом выпил тепловатый кофе, который, как он был убежден, способствовал быстрому засыпанию, и после этого поднялся в свой номер. До отправления его поезда оставалось шесть часов. Он аккуратно задернул шторы и разобрал постель, потом вышел из номера и попросил дежурную по этажу разбудить его ровно через четыре часа. Это, конечно, с его стороны было уже пижонством: он знал, что и сам проснется, когда надо.

Через четыре часа он проснулся, через четыре часа пять минут, когда он уже закончил умываться, в дверь постучала дежурная по этажу, он поблагодарил ее, сказал, что освобождает номер, уезжает к себе в Москву и через десять минут сдаст ей ключ. Через десять минут он собрался, проверил билет, закрыл номер и отдал ключ дежурной, тепло попрощался с ней, пообещав, если обстоятельства позволят, непременно еще раз побывать в их замечательном городе.

— Я напишу о замечательной архитектуре вашего города. Надо только подумать о жанре. Статья, кажется, здесь не подходит, — ободрил он на прощанье дежурную и пошел к Марининому номеру.

— Вы подождите, она на симпозиуме. Часа через два все кончится, и она придет, — сказала Вера Леонидовна.

Карданов объяснил, что подождать не может, скоро отходит его поезд, надо добираться до вокзала. Он передал Вере Леонидовне трубочку исписанных листов бумаги и попросил ее передать их Марине. Чтобы не входить в долгие объяснения, он пояснил свою просьбу тем, что Марина обещала кое-что в них посмотреть, подредактировать, так сказать, с научной точки зрения. На тот случай, если он в чем-то не разобрался. Добрейшая Вера Леонидовна пообещала сделать все так, как он ее просил.

Карданов в этом и не сомневался. Ведь он твердо считал плохих или просто даже нерадивых ребят пустой выдумкой неумелых сценаристов.