Центр

III

И теперь, когда они уже сошли на троллейбусном пятачке и прямиком через бор двинулись на излюбленный пляж номер три («нуммер драй», — как неизменно называл его Карданов), расстроенный братаном Толиком Дима «жалал» расслабиться. И легко они пошли, все легче и быстрее, без усилий ускоряясь, снимая на ходу то то, то другое из одежды и уже босыми ногами ступая по роскошному мху и могучим корневищам роскошных сосен. Прошли один пруд, другой, поднялись на взгорок и, продираясь через кустарник, уже наполовину засыпанный песком, выбрались на чистый песок. А за ним, за бело-желтой, немного пылящей полосой метров в сто, сверкала в склоняющемся к западу солнце речная вода. Оттуда слышался шум и гам большого купания, большого пляжного представления. Закурив по одной и аккуратнее уложив снятые с себя причиндалы, Они двинулись по этому теплому, ласковому песку навстречу вечному празднику, вершащемуся у воды. Двинулись «в ритме джаза», что примерно значило: все позади, а что впереди — поглядим — увидим.

И быстро, катастрофически, феерически быстро завертелся в брызгах, «мырянии», беготне за пивом и бутербродами, в стойках на руках и поглядывании на бессмертных граций, там и сям распластавшихся на лежаках и полотенцах, завертелся, да и сошел день на нет, кончился, перешел в вечер, без особого даже объявления. На первую, но решительную волну посвежевшего воздуха бессмертные грации реагировали недовольными, недоумевающими гримасками. Уже и газеты, и бумажные стаканчики, и полиэтиленовые мешочки неслись по пляжу, подхваченные враз окрепнувшим ветром. Уже гудели и рвались в поднебесье, как туго натянутые паруса, тенты, хлопало и переворачивалось все вокруг, и ядрено-черная туча, как молоденький, упитанный бычок, резво выкатилась над головами, обещая сокрушительный, мгновенный ливень. Гримасками тут было не отделаться, куда там… Юные грации, школьницы и студенточки, равно как и вообще прелестницы всех сортов и разборов, с кавалерами и без оных, засуетились и «испужались». Компании, парочки и одиночки перемешались в одно потревоженное племя. Пространство-то открытое, до леса далеко, до троллейбусов тем более. Дрожал весь пляжный народец, как стрелка манометра у перегревшегося котла, гусиной кожей покрылся и оставался практически на месте, раздираемый последним гамлетовским сомнением: бежать — не бежать, хлынет — не хлынет…

«Пужались» и повизгивали, конечно, так, напоказ, пожалуй, что даже и от избытка внутренней бодрости. Ни в каких Громовержцев или Перунов никто из этой публики не верил, а ливень, даже если и сокрушительный, то что ж, после такого пекла — дело, в общем, обычное.

Но как обнажились молниеносно голубые корни небесного электричества и там, и тут, и прямо над головой, и как вдарило, как «двадцатью залпами артиллерийского орудия», воедино, и еще, и еще, вдогонку, так и пала на всё темень доисторическая. Лиловые, пепельно-лиловые тона жутко как-то преобразили полуголых людей и вместе с несшимися, кувыркающимися обрывками скарба и снеди рисовали картину апокалипсиса.

Крупные, резкие капли бухались, как маленькие снарядики в пылящий песок, покрывая его мокрыми мини-кратерами. Два приятеля, подхватив свои шмотки, запрыгали в задумчивом темпе по направлению к душевым и кабинкам для переодевания. Ветер еще усилился и сносил их с курса, чуть ли не подхватывая в полет в верхней фазе прыжка. Около выкрашенных синей краской фанерных щитов душевой жались, как около Ноева ковчега, те, кто допрыгал сюда раньше. В предвидении неминуемого пятого акта с тотальным полосканием белья и промыванием косточек волнующийся табор лихорадочно укреплял позиции вокруг фанерного прибежища: подтягивались ближние лежаки и ставились под углом к стенкам, на них натягивались хлорвиниловые пленки и полотенца. Пристрелка отдельными водяными снарядиками на момент прекратилась. Время, отведенное на артподготовку, истекло, и уже наклонялись миллионнолитровые бочки, чтобы опрокинуться разом, не мелочась.

И когда Карданов с Хмыловым, сбившись с галопирования и сгибаясь под невидимым напором воздуха, уже подгребали к сплоченному вокруг синих стен коллективу, сверху пронесся наконец шорох мгновенно сорвавшейся неисчислимой стаи дождевых частиц. Их полет, даже не полет, а пикирование, был стремительным и неотразимым. Задыхаясь и уже мало что различая перед собой, Димка и Витя ткнулись в первую хлорвиниловую накидку, обхлопывая и шаря по ней. Полог накидки отогнули изнутри, и обитатели сухой пока клетки пространства гостеприимно потеснились перед новыми пришельцами. Два плюс два равно четыре, а четверым под одним хлорвинилом было тесновато. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Какая уж тут обида, пришельцы с явным восхищением поглядывали на карие очи, черные брови двух красоток лет этак на пятнадцать моложе их. И чем сокрушительнее и лихорадочнее барабанило сверху, сильнее поддавало ледяной пылью с боков и шире растекались озера под ногами, тем теснее жались они вокруг воображаемой полосы безопасности. И уже мужчины, взявшие в свои руки поддержание кровли над головой, не вздрагивали от восхитительных касаний влажных трусиков и лифчиков девушек, ибо пора мимолетных касаний миновала, они стояли, плотно прижавшись друг к другу, как в танце, среди шума и натиска стихии…

И поэтому, когда на следующий день Дима проснулся утром рано, и увидел — нет дивана, и заслышал шлепанье босых ног Трофимыча в соседней комнате, то первая, самая первая, полубессознательная его эмоция была положительной. Он вспомнил, как стояли они вчера глаза в глаза с хозяйками импровизированного шатра и девушки — Надя и Оля — были чудесно непосредственны и спокойны и только повизгивали слегка при очередных порывах водно-воздушных атак. И не занимались пошлой показухой, не суетились, не пытались сторониться ребят, стояли рядом с ними, как с давно знакомыми, почти как будто и не замечая их, и щебетали в основном между собой какую-то мелодичную, пустую дребедень.

Но положительная Димина эмоция была сразу отодвинута несколькими отрицательными. Он тут же с отвратительной четкостью вспомнил и осознал, что хоть утро воскресное и он не один на грешной земле, а, к примеру сказать, с Трофимычем в соседней комнате и Олиным телефоном в кармане, но что не сулит это утро ничего хорошего, кроме плохого. Перво-наперво надо было ехать с Витей в отделение милиции у Белорусского вокзала выручать отобранные у них вчера паспорта.

Когда их вчера так вовремя и без колебаний приняли под свое крылышко и чуть ли не в свои объятия Надя и Оля, он уже несколько месяцев сидел без работы, без копейки в кармане (рупь в день — подаяние от матери — являлся, конечно, всего лишь средством выживания, но отнюдь не копейкой в кармане), без или вне женского общества. Нескольким старым и проверенным кадрам не звонил — то настроения просто не было, то его не было совсем. Никто из них не знал, конечно, что он кантуется без работы (и он не говорил, и они не интересовались особо). Да и что это были за «особо проверенные кадры»? Среди этих дам, с которыми поддерживал он нерегулярный, но многолетний контакт, не было у него ни любовницы, ни даже потенциальной спутницы жизни. Никаких супернеожиданных знакомств в жизни Хмылова не случалось, и дамский его кружок образовался самым естественным образом: бывшие одноклассницы, а также их подруги, знакомые и родственницы. То были в основном семейные, укорененные в своей семейности женщины, налаженно исполнявшие обычный свой круг земных обязанностей, и Дима, перекати-поле, годами заходивший, звонивший, иногда и помогавший по мелочам, поддерживавший отменные отношения с их родителями, детьми и мужьями, безупречно играл старомодную и редко нынче встречающуюся роль «друга дома». Он грелся около их крепко сложенных домашних очагов, они же относились к нему прежде всего как к переносчику информации, относились к нему равнодушно и мило, с ним было забавно и… безопасно. Правил игры он не нарушал, свое место знал и не путал. А в общем-то, скользил где-то на периферии их жизни, зашел — хорошо, можно и стаканчик поднести, и пирожками собственной выпечки попотчевать, а исчез с горизонта — то и не замечалось особенно. Мужская Димина компания могла только догадываться о том добровольном и смиренном полуприживальчестве, которое практиковал Дима по отношению к некоторым представительницам слабого пола. Впрямую же эти линии его многослойного существования не пересекались, и он даже предпринимал специальные к тому предосторожности. Слегка, далеко от подробностей, доходило все это только до Карданова и Гончарова, да и они отнюдь не ломали себе головы над странноватым обычаем приятеля «наносить визиты». Каждый из них решал «женский вопрос» глубоко индивидуально и методов своих на обсуждение «У Оксаны» не выносил. Даже самые крупные события из этой области — женился, развелся — упоминались буквально несколькими фразами и зачастую спустя месяцы после того, как они происходили.

После разгула стихий обратно к троллейбусному пятачку — через Аркадию новорожденного ливнем соснового бора — возвращались, конечно, вчетвером. Говорили громко, наперебой, смеялись, вспоминая пережитый потоп, и девушки продолжали обращаться к ним как к приятелям, как будто с ними они и прибыли на пляж, а вот теперь, естественно, с ними же и возвращаются. Но, наученный горьким и кислым опытом, Дима не сомневался, что если не воспользоваться пятнадцатью минутами идиллической прогулки и не забить все гвозди, не поставить все точки, короче говоря, если не договориться ясно и понятно прямо сейчас о дальнейшем, то Надя с Олей, так же мило и решительно, как впустили их под накидку, сделают дядям ручкой и впорхнут в какой-нибудь подходящий для них транспорт. И поэтому он по мере возможности окорачивал разбегающиеся стежки-дорожки бесцельного щебетания и то и дело вставлял наигранно-беззаботным, бодряческим тоном (это чтобы не показаться занудой): «Ну как, девчонки, какие планы-то? Может, в центр рванем, а? Записи кое-какие есть, и вообще знакомство отметить вроде бы полагается…» На что девушки-резвушки с готовностью похихикивали, без какого-либо осуждения, но и без всяких гарантий. На данном предварительном этапе не о чем больше было и мечтать, все вроде бы складывалось наилучшим образом, но Диму опять-таки грызли сомнения: не ограничится ли дело именно и только шуточками. Шутки-прибаутки — это хорошо и распрекрасно, но это когда весь вечер впереди и разбегаться никто не собирается. И не закончится ли все еще одной прощальной шуткой с подножки троллейбуса, увозящего от них этих складных и ладных девчур?

А Трофимыч, ясное дело, не вмешивался. Шел себе спокойно рядышком с остальными и демонстративно вдыхал и выдыхал целебный дух сосны, настоянный на озоне.

Надя, как выяснилось из разговорчиков, торговала овощами и цитрусами на углу Столешникова и Пушкинской, а Оля работала секретарем-машинисткой у одного не очень крупного, не очень мелкого босса («мой босяра», — говорила она) в супермодерновом кубе комитета маттехснаба. Они приехали на пляж не просто схватить кусок загара, но и «подкадриться к каким-нибудь клевым мальчикам», так, опять же в самой непосредственной манере, сформулировали они сами. Они вообще говорили много чего, говорили наперебой и напропалую, ничего не обходя и называя вещи своими именами, делали рискованные намеки, но тут же излишне звонко смеялись, показывая, что все это-де только шуточки.

Наде и Оле было лет по двадцать пять, это были вполне самостоятельные, вполне эмансипированные девушки, и… и дело даже было не в этом. Они были из той новой волны, новой разновидности родившихся в пятидесятые, которые, например, никогда не обращались в молодежные газеты с сакраментальным вопросом: «Может ли девушка первая объясниться с парнем?» Никаких таких проблем и делений по правам и обязанностям для них просто не существовало. Образ их жизни вряд ли стоит подробно описывать, так как это прекрасно уже сделано в произведениях классической французской и нашей литературы девятнадцатого века. С той лишь небольшой разницей, что речь в них шла исключительно, если можно так выразиться, о существах мужского пола. А проще говоря, о молодых, жизнерадостных бонвиванах с их уютными холостяцкими гнездышками, не дураках выпить или приволокнуться за «хорошенькой», словом, охотников до простых и неоспоримых радостей бытия. Независимость существования обеспечивалась, конечно, у Нади и Оли трудовыми источниками дохода, но в повадках и во всей устроенности личной жизни они, право же, весьма напоминали беспечных жуиров, неутомимых искателей развлечений и впечатлений, воспетых и обрисованных, еще в прошлом столетии.

Дима, хоть и не был знаком с классическими прототипами своих новых знакомых, но основняк понял правильно. Он знал об этой новой появившейся в Москве разновидности (про себя называя подобный типаж «активистками»), имел даже опыт общения, с ее представительницами среди «своего» дамского кружка. Собственную активность насчет «договориться» можно было, пожалуй, и свернуть. Эти Надя и Оля сами, конечно, и независимо ни от каких охмуряжей, решат, годятся ли им они (то есть Дима и Витя) для дальнейшего времяпрепровождения, и если решат «да», то без всяких мук и поисков жанра элегантно и недвусмысленно возьмут инициативу в свои руки.

Дальше дело было так. На пятачке троллейбусов не оказалось, зато волновалось море разливанное мокрых пляжников, всех сразу решивших отчалить под угрозой вторичного разверзания хлябей. Втискиваться в эту мощно дышащую, исходившую паром толпу и штурмовать одиночные экипажи, изредка и задумчиво подкатывавшие к остановке, было делом немыслимым. Зеленых «Волг» на горизонте тоже не наблюдалось. К тому же времени имелось «вагон и маленькая тележка», как услужливо сформулировал Дима за всех четверых. Переждать пик решили в корчме, то бишь в шашлычной, стоявшей тут же, в кустах, у самого выхода из бора. Но такими «вумными» оказались далеко не они одни, и в шашлычной народу было, как, пригорюнившись, заметила Надя, «битками». Но Оля сказала, что на раздаче Зинка, которую она знает, и, наказав им любой ценой забить, то есть занять какой-нибудь столик, она отважно устремилась в самую гущу народа у кассы. Витя направился к буфету, а Диме и Наде посчастливилось обнаружить столик, который явно должен был вот-вот освободиться. Столик освободился, Оля принесла поднос с шашлыками, а Витя две бутылки вина. Вино на цвет было светлое, как речная вода, и называлось «столовое». Другого в буфете, не было. Тогда девочки сказали, что они все понимают и Витя, конечно, не виноват, но пить эту кислятину — дело пустое. Дима думал об этом примерно так же, но молчал, ибо в кармане было пусто, а и будь в нем хоть сотенная — не бегать же по окрестностям в поисках магазина. Надя с Олей переглянулись, и Надя чуть заметно кивнула головой. Тогда Оля расстегнула молнию на своей спортивной сумке «Адидас» и извлекла из нее бутылку, содержимое которой тоже было светлым как вода. Но то было другое, совсем другое содержимое, и совсем другая наклейка, завидя которую Дима, например, совершенно непроизвольно потер руки и слегка даже крякнул-хмыкнул.

А девушки… Там, на пляже, стоя под накидкой, и потом, бредя по сосновой Аркадии, они только чувствовали, что эти ребята — не жлобы, и тот и другой, хотя и показывают это по-разному, одинаково рады случившемуся случаю, что это не психи, а вполне управляемые мальчики, хоть и постарше их, но насколько, сразу не скажешь, и явно в самом соку. Девушки только знали, что целый день им сегодня было изрядно скучно на пляже и еще окончательней, на полную катушку, скучней было бы возвращаться одним в город. И это было все. Что же до остального, то неужели обязательно надо каждый раз что-то там такое сложное рассчитывать, прикидывать, что же до остального, то «какие наши годы…» и пусть уж ребята делают как знают, ведь все-таки они рядом, и смотрят в глаза, и говорят интересно. Неженатые, наверное, оба. Хотя бы по тому можно думать, что не принялись сразу клясться и божиться, какие они вольные орлы, значит, естественно это для них, привычно, и уверять в этом на ум не приходит. К замужеству, впрочем, и не стремились Надя с Олей, красивые, спортивные и уже очень-таки в том самом возрасте. Но не стремились — и все тут. Сильно любопытствующим объясняли равнодушно, кратко, с сытой ленцой и точно теми же словами, что и холостые представители сильного пола: «Не-е… Погожу еще… Погулять охота. И чего я там не видела, в браке этом?» Но относительно ребят все-таки факт этот был приятен. Отсекалась сразу (раз не нужна была) та беспросветная и какая-то тянуче-липучая, противная лажа командированных… Как будто их кто за язык тянет.

А Хмылов и Карданов взахлеб пользовались демократией и были уже окончательно счастливы, что находятся в столь очаровательном дамском обществе. И они быстро сбились с панталыку, быстро забыли, что в шашлычной они только пережидают час пик на пляжном разъезде, и вообще забылись. И чем грандиознее разгорались в их мозгу дальнейшие планы на вечер, чем красноречивей излагались они только посмеивающимся Наде и Оле, тем все дальше, дальше, в туманное и неопределенное дальше отодвигались меры по практической их реализации.

Дима не очень-то помнил, как они окончательно отплыли от гостеприимной шашлычной гавани (кажется, им вслед кричали что-то не очень хорошее и даже, ручаться он не может, но похоже, что запустили стулом вдогонку) и, самое главное, что же произошло при посадке в троллейбус. То ли они с Витей не успели протиснуться вместе с девушками, как двери захлопнулись, и поэтому они зашли спереди и не давали троллейбусу трогаться, пытаясь объяснить водителю через ветровое стекло, что «их забыли взять». То ли уже были в салоне, но потом зачем-то вышли и толковали с какими-то гражданами, причем Витя игриво покручивал на пальце рулон с билетами, горячо, с искренней верой в голосе утверждая, что он на полставки кондуктор, а в душе — вольный сын степей… То ли даже они уже ехали куда-то, устроившись на заднем сиденье, и, обнимая девочек за плечи, громко объявляли: «Следующая остановка — конечная. Поезд дальше не пойдет. После отстоя пены требуйте долива пива…»

Скорее всего было и то, и другое, и третье, но в каком-то странном сцеплении и не восстановимой теперь уже последовательности. И на каком-то этапе этой езды на перекладных компания претерпела странное изменение в составе: их было по-прежнему четверо, но вместо Нади и Оли ребята обнаружили себя почему-то в обществе двух милиционеров. Дима видел, как Трофимыч показывал им несколько смятых трояков, и по обрывкам фраз догадался, что милиционеры спрашивали, есть ли у них деньги на такси. «А за этим, — добавил один из милиционеров, похлопывая по ладошке двумя паспортами, — зайдете завтра в отделение. Дежурный решит, что с вами делать».

Ну, что уж там с ними делать… «На пятнадцать суток вчерашнее выступление, кажется, не тянет. Раз отпустили, хоть и паспорта отобрали», — соображал Дима, пока с помятым, но не сказать чтобы шибко приунывшим Кардановым добирался до отделения милиции при Белорусском вокзале. Ясно, что так просто с миром не отпустят — штрафанут или телегу на работу накатают. (Попятное дело, лучше бы штраф, хоть и платить его Диме конкретно было сейчас не из чего. Но то все-таки деньги — ясно, что к чему и почем, и никакой тебе волынки. А телегу, положим, к нему самому сейчас даже и посылать некуда, то это-то еще и хуже. Начнется: как, да что, да почему не работаешь, да когда устроишься?.. Как будто ему и самому не обрыдло за зиму беспривязное, но ведь и безденежное его существование).

С работы он соскочил по-глупому, из-за гонора перед нелюбимым начальником. Гонора, не подкрепленного ни стажем, ни авторитетом, ни положением. Доставшегося ему в наследие, засевшего у него в голове с годов «У Оксаны», с пластинки на чьих-то ребрах «Тать-я-на, помнишь дни золотые», несчетно заводившейся у Гончарова, с вольного стиля, усвоенного им у отцов-основателей мужского братства, Карданова и Гончарова, крепко и всерьез им принятого, но сидевшего на нем, хоть он и не догадывался об этом до поры до времени, как с чужого плеча. Не умел Дима переключать регистры, а ведь одно дело «У Оксаны», а другое — у начальника, пусть и нелюбимого. Началось-то вообще со смехоты: Дима заартачился насчет очередного дежурства в ДНД — добровольной народной дружине. И вечер тот ему был как раз нужен, а пуще того не понравилось, как начальник, и не спросив, хочет — не хочет, может — не может, как о деле решенном и даже вполне плевом, просто сказал: «Сегодня пойдете ты, ты и ты». Дима маленько пофилософствовал, что, мол, ДНД оно и есть ДНД, то есть, дело-то сугубо добровольное, но начальник был не в настроении, к философии не расположен и без всяких там квазипедагогических ухищрений просто покатил на Диму бочку. Дима жаться к стене не стал, а катанул бочку обратно. На дежурство в тот вечер не явился. А через какую-то неделю они с начальником хамили уже друг другу, что называется, всласть. Какая тут работа? Ну и рванул «по собственному желанию», чтоб душу не томить. Не в первый уж раз разрешал Дима свои производственные отношения подобным образом, да и о работе той не жалел — и корней не пустил, и должность-то была пустяковая, так, на подхвате. Но вот с устройством на новую подзадержался он в этот раз основательно, можно сказать, «лег на дно, как подводная лодка». После милой и чудной вчерашней субботки он уже знал и сам так решил, что всё, амба, пора всплывать. К Семенову, положим, по звонку Толяныча он не пойдет, это уж что-то совсем ерунда бузовая, чтобы шкет мелочной ему покровительствовал. Но, во всяком случае, порешил он заняться своим трудоустройством вплотную. И во́т как не хотелось начинать с этим делом под упреки и подозрения милиции. Упреков уж он наслушался за зиму и дома.

Когда подошли к отделению, Карданов предложил Диме подождать на улице. «Я один сначала. Выясню, чего там нам светит. А то по очереди начнем легендарь плести, вразнобой может получиться. Я быстро, минут десять, не больше», — сказал Витя и уже на входе обернулся и добавил: «На всякий случай, если понадобишься, сразу если вызовут, запомни: у тещи на блинах были». — «У чьей?» — вяло уточнил Дима, не очень-то веривший, чтобы в милиции клюнули на детский лепет на лужайке, но Витя уже вошел в здание.

Прошло десять минут, и Дима приободрился. Раз Трофимыч сразу не выкатился, значит, с ним по крайней мере разговаривают, то есть дело в ту или иную сторону, но как-то решается. Прошло полчаса, и Дима подумал: «Разговаривать-то разговаривают, но что уж так долго-то? А может, Трофимыча задержали? Вчера по недосмотру отпустили, а сегодня спохватились?» Прождав около часа, он и совсем как бы отупел маленько. Паршивое это дело — стоять чудесным летним утром (ничуть не хуже вчерашнего, когда встретились они на Маяковской) как привязанный у казенного дома, с неясной духовной и явной физической жаждой, без денег и документов, без пользы и удовольствия перемалывая минуты.

Наконец — уже прошло что-то час с четвертью — Дима завернул во внутренний дворик отделения, где стояли два выкрашенных в желтое мотоцикла, и рассеянно взглянул в первое же от угла зарешеченное окно. То, что он увидел, было подобно вклеенному куску ленты из чужого, безнадежно чужого для него и непонятного фильма. Посредине комнаты сидел Витя в окружении нескольких милиционеров, в том числе и дежурного, которого можно было отличить по красной повязке на рукаве. Кое-кто покуривал, курил и Трофимыч, который сидел, кстати, верхом на стуле и, здорово жестикулируя, шевелил губами. Рассказывал, значит, что-то.

Разобрать-то Дима ничего не мог, но из приоткрытой наверху форточки явно доносились взрывы смеха. Все это никак не было похоже и даже отдаленно не смахивало на «снятие показаний». А выглядело так, как если бы один из «своих» в тесной мужской компании «травит» за милую душу к великому удовольствию корешей. Дима не хотел, чтобы кто-нибудь из комнаты заметил, что он заглядывает с улицы, и отошел снова к подъезду.

Еще через четверть часа появился Карданов и первым делом вытащил из кармана два одинаковых паспорта, заглянул в них и передал один Хмылову. «Все, старик, — сказал он, не скрывая удовлетворения, — пришлось попыхтеть, но… все. Ситуация отработана. Ну, теперь не будет ни штрафа, ни телеги. Так что можешь идти и с ходу начинать строить светлое будущее. Учись, студент, пока я жив. Наш номер, наш привет».

Трофимыч оказался на коне, что не подлежало сомнению, шутка ли — ни телеги, ни штрафа. Дима с особой нежностью опустил во внутренний карман пиджака вырученный из неволи паспорт и только тогда спросил: «Чем ты их подкупил-то? Про тещу, что ли, все?..» — «Да нет, — отмахнулся Карданов, — какая там теща, в домжуре недавно от ребят апээновских слышал, друг там у них один из Аргентины приехал, ну вот, а тут в самую жилу и пригодилось — стравил я им историйку, как одна старушка из провинции в Буэнос-Айресе небоскреб покупала. Так себе, в общем, историйка, и пересказывать неохота, но… ради дела, сам понимаешь, выложился весь… Хорошо, у них с утра происшествий никаких, а то бы черта с два заговорил их».

Дима был очень доволен, что все обошлось в лучшем виде. И он мог быть только благодарен Карданову за это. И он был благодарен и думал при этом: «А пойди я и начни качать права?..» Он и представить не мог и знал, что это невозможно не только в настоящей, но и в будущей жизни, чтобы он, придя в отделение за отобранным паспортом, некоторым волшебным манером мог свести дело на балагурство… Да еще чтобы тебя слушали, да посмеивались, да паспортину в конце концов протянули.

Нет, на это Дима был не способен. Этого он не постигал. Он бы тупо качал права или наврал бы чего-нибудь нескладное в оправдание.

А Трофимыч — король в переключении регистров. Трофимыч — писака, журналист: ему к любому человеку подойти и заговорить того — пара пустых.

Значит, Трофимыч позволил бы себе и… не понес бы ущерба. Мог, значит, позволить себе… без разрешения особого, все или почти все, что позволялось и принято было «У Оксаны», или, скажем, в Сандунах, или в Эрмитаже. А Дима, стало быть, не моги? Туда же и рак с клешней, так, что ли?

— А чего хоть они к нам вчера подвалили? — для полной ясности поинтересовался Дима.

— Да ерунда в общем, — промямлил Карданов. Он, действительно, наверное, выложился, представляя старушку из Буэнос-Айреса, и говорил с неохотой. — Там, понимаешь, мы первыми выскочили, когда остальные выходить из троллейбуса стали, мы какой-то старушке помочь решили, баул у нее какой-то там, громадный был. Ну, мы снизу, с земли-то, баул подхватили — помочь хотели, а старушка чего-то не поняла, стала нервничать, ну… вот, в общем, и все. Мы с тобой, хоть и веселые, но стояли-то твердо, так что можно было паспортов и не забирать, да чего-то им фотографии наши какими-то не такими, в общем, показались. Ладно, старик, у тебя какие планы-то? А то я потопал, наверное. Я ведь вчера утром, в общем-то, на часок вышел, прошвырнуться.

Прошли ресторан «Якорь» и магазин «Динамо» и дошли до перекрестка у кафе «Молодежное». «А девочки ничего, сметливые, — добавил вдруг Витя, — быстро посекли, что проверкой документов запахло. Это они, наверное, когда старушка заблажила насчет баула, тут и смылись. Да в общем-то правильно. Милиция — дело скучное. Так что — хвалю за реакцию. Раз мальчики не годятся для красивой жизни, чёрта ль возиться? Сами, Димыч, мы перестарались… Ладно, где наша не пропадала». — Дима промолчал, и Карданов тогда добавил: «Особенно эта Оля ой-ей-ей. Жалко, что с концами от нас рванули. По-английски, можно сказать. Надя — эта вообще телок телком, хотя и симпатулечка, ничего не скажешь. Зато вторая… это, брат, тебе не в дочки-матери играть, прямо суперсерия, боевик сезона, это…» Так он мог бы продолжать еще и еще, но Дима совсем что-то не подыгрывал, не откликался. И… все. И разошлись. С тоской в груди и неутолимой жаждой.

Дима был согласен с Витей, что девушки вполне вовремя и вполне оправданно смылись. Джентльмены явно подгуляли и выглядели, конечно, непрезентабельно, если уж и старушка приняла их помощь за прямое посягательство на свой баул. Но в отличие от Вити Хмылов знал, что ушли девушки вовсе не так уж и по-английски. Доказательством тому служил небольшой блокнотный листочек с Олиным телефоном. Сообщать об этом Вите он решил погодить.

Столько лет он честно соответствовал не своим стандартам. Не задумываясь о последствиях, выступал в ритме джаза. Присутствовал не хуже тех, для кого эти последствия проходили куда незаметнее, чем для него. О последствиях у них тоже рассусоливать слишком не принято было. В молодых, безоглядных годах, на пирах и «сходках» не было, наверное, и заметно, что со временем эти мелкие по отдельности, но частые и неизбежные последствия превратятся для некоторых в плотную топь, из которой ногу можно выдернуть разве что без сапога.

Хмылов и остался без сапога, и даже без обоих. А босиком существовать в асфальтовом городе неуютно. Свирепствовал кризис жанра. Пора было начинать новую жизнь.