Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Нарастающее по мере работы над книгой Янна ощущение, что сопоставлять ее эпизоды надо бы не с отдельными мифологическими историями, а с чем-то цельным — с календарным земледельческим циклом, с функциями божеств, — привело меня к удивительному открытию: события книги жестко привязаны к римскому календарю. Почему именно к римскому? Может, потому, что он достаточно хорошо известен. И потому, что впитал в себя обычаи многих народов, сам стал основой для позднейших обычаев европейцев, поклонявшихся уже другим богам… Во всяком случае, к сюжету и композиции книги, к ее отдельным главам стоило бы вернуться еще раз.

Римский год начинается с января — месяца, посвященного Янусу, — и с обращения к Янусу начинается книга Овидия о праздниках, «Фасты», написанная лишь наполовину (она охватывает первые шесть месяцев).

Янус — великий бог, о котором римский писатель Макробий (конец IV — начало V века) пишет (Лосев, с. 364–365):

Еще два дерзких вопроса, прежде чем мы перейдем к конкретному сопоставлению событий. Вопрос первый: не считает ли Янн себя самого подобием божественных прообразов именно потому, что он — писатель, по своей воле создающий фантастические миры? Вопрос второй: не думал ли Янн (Jahnn, по рождению Jahn), что он — одно из воплощений бога врат Януса (Jānus, от лат. jānus «аркада», «крытый проход»)? Между прочим, эмблема основанной Янном общины Угрино — ворота, ведущие в иной мир (они изображены, например, на спинке книги «Угрино и Инграбания» и представляют собой почти точную копию арки Януса на Бычьем форуме в Риме).

Январь

Итак, январь… «Свидетельство» начинается не с января, но главы «Ноябрь» и «Декабрь» как бы заключены в скобки, а непосредственным продолжением рассказа о кораблекрушении «Лаис» является именно глава «ЯНВАРЬ», где описывается прибытие спасенных матросов в бразильскую лагуну Патус (Patos), в отель «Золотые ворота» и, позже, в Порту-Алегри, «Веселый порт». Овидий, приступая к рассказу о январе, сначала обращается к Янусу (Фасты, I, 229–232):

Между прочим, первый город, который упоминается в «Энеиде» Вергилия, это Пафос (Πάφος, Paphos) — город на Кипре, куда, после свидания с сыном, удаляется Венера (Энеида II, 415–417).

Аниас Хорн в романе, кажется, уподоблен Энею (см. Свидетельство I, с. 780, комментарий к с. 93; по-гречески имя Эней произносится как «Айнейас»).

9 января — агоналии, «игры» в честь Януса. В этот день жрец приносит жертвы и воскуряет благовония: Овидий подчеркивает, что в древние времена этого еще не было (Фасты I, 341–342).

В разделе об этом празднике Овидий рассказывает историю о колдуне-вещуне Протее (Фасты I, с. 63–374):

Протей — морское божество, сын Посейдона, прорицатель, меняющий свой облик; в трагедии Еврипида «Елена» он создает мнимый образ Елены Троянской. Алхимики, как пишет Юнг, считали Протея олицетворением бессознательного и, с другой стороны, искусства: Старцем-на-горе, Сатурном, старым Меркурием, «львом зеленым и красным» (Дух Меркурий, с. 45).

В общем, получается, что Протей — соответствие китайскому старцу Ма-Фу в «Реке без берегов». Его зовут (но сказано, что это может быть псевдоним) «Ма-Фу, то есть Отец-Конь» (Ма-Fu, Vater Pferd: Свидетельство I, с. 119). Сейчас у меня возникает вопрос; не тот ли самый это персонаж, что и «старый Лайонел Эскотт Макфи» (Lionel Escott Macfie: Деревянный корабль, с. 9), создатель деревянного корабля, и не имеет ли он отношение к Пегасу, да и к самому Тутайну, который, в каком-то смысле, тоже является Пегасом или кентавром: «сам он стал сказочным существом: хищным зверем под названием тело — матросом-убийцей; окрыленной грудью — спасением для друга» (Свидетельство I, с. 139–140).

Дальше в рассказ Овидия вторгаются мотивы, хорошо знакомые нам по роману Янна. Рассказывается о появлении созвездия Дельфин, у Янна связанного с образом Аугустуса (Фасты, I, с. 457–458):

А дальше, уже в связи с праздником 12 и 15 января, карменталиями, начинает мелькать и имя Аугустус, в связи с именем Энея (Фасты I, 525–534, 539–540, 589–590; курсив[1] мой. — Т. Б.):

Попробуем выстроить аналогию. Эней, сын богини Афродиты и смертного человека Анхиса, после разрушения Трои бежит в Италию и основывает там новое государство. Главными жителями его поначалу оказываются: отец Энея, богиня очага Веста и некое божественное существо, Август (в будущем череда Августов — императоров). Некто Хорн после крушения корабля спасается бегством и основывает… скажем так, государство Угрино. Его сопровождает друг, некое высшее существо Тутайн, и он встречается со стариком (именуемым «отцом»). А вот Августа/Аугустуса пока нет, но он появится (а сейчас пребывает в скрытом состоянии?). Что нам дало это сравнение с календарным материалом? Понимание того, что речь идет о возобновляемом процессе, а не просто об одноразовом событии.

Карменталии — праздник, посвященный ларам: хтоническим существам, духам предков. Таких существ Хорн и встречает в лавке Ма-Фу: это изображения первобытного божества и праматери-Евы (Свидетельство I, с. 122–124). На этом празднике присутствует богиня: Мания, «мать ларов», которую считают темным аспектом Теллус (Терра Матер, Матери-Земли). Возможно, смысл появления дочери Ма-Фу в романе — именно в том, что она дает Хорну божество-лара: волшебный шар. Греческие авторы переводили слово «лары» как «герои» или «даймоны, демоны». Юнг говорит, что в алхимии «круглый элемент» («круглая рыба») аналогичен «камню жизни», рыбе и «символу бессмертной самости» (Душа и миф, с. 277–279). Может, этот шар и есть дельфин/Аугустус, связанный с морем бессознательного. (Реальный император Август соединил культ ларов с культом своего гения). Дочь Ма-Фу, возможно, является Венерой — которая в «Энеиде» Вергилия предстает перед своим сыном неузнанной, в образе юной нимфы (Энеида II, 305–417); их встреча происходит в Африке, в Карфагене.

24, 25, 26 января — сементины (праздник посева). Вот как описывает его Овидий (Фасты. 657–666; курсив мой. — Т. Б.):

Это праздник, когда почитаются Теллус (Матерь-Земля) и Церера (Деметра). Теллус, как представительница земли, противопоставлялась Юпитеру, божеству неба. Олицетворяя материнское лоно, воспринимающее семена и дающее новую жизнь, Теллус считалась создательницею всего сущего и предпочтительно перед другими богинями призывалась как mater («мать»); с другой стороны, к ней обращались и как к богине смерти, поскольку она представляла собой общую могилу всего, что утратило жизнь.

В «Свидетельстве» есть эпизод (неудачного?) совокупления Хорна и Тутайна с горничной Меланией, чье имя означает «Черная» (Свидетельство I, с. 140–145). Тутайн несколько раз ударяет девушку ножом. Но разве «Черная» — не подходящее имя для земли и могилы? А удары ножом — не метафора лемеха плуга? По Янну, Мелания вскрикнула только один раз. Почитаемая в Элевсине триада богов состояла из Деметры, Иакха и Коры. Иакх (Iakchos, греч. Ίακχος), чье имя означает «вопль, призыв» (ритуальное восклицание во время Элевсинских мистерий), по одним верованиям, был сыном Диониса и изнасилованной им девушки; по другим версиям, он отождествлялся с Дионисом (сыном Зевса и Деметры). Иногда, в мистериях, он был вестником, объявляющим о рождении Божественного Младенца, а иногда — самим этим Младенцем. Иакха называли «светоносной звездой нашего ночного ритуала», ассоциируя с Сириусом, или Псом. Орфики считали, что у Иакха двойственная природа, соединяющая в себе мужское и женское начала. Все сказанное хорошо согласуется с образом Аугустуса/Аякса: само его имя близко к имени Иакха; он годится Хорну — в момент их встречи — в сыновья и все же напоминает «близнеца» Хорна Тутайна; в конце концов, в романе «Эпилог», Аякс присваивает себе имя Тутайна и его роль; в романе Аякс отождествляется и со звездой (Свидетельство II, с. 581), и с псом (там же, с. 433). Так что эпизод с Меланией, похоже, обозначает момент посева в почву зерна и зачатия Аякса.

Февраль

Название месяца объясняет в своей поэме Овидий (Фасты, 31–36):

В романе Янна действие главы «Февраль» разворачивается в Аргентине, в городе Баия-Бланка, то есть «белая (или чистая) бухта».

1–2 февраля — праздник храма Спасительницы Юноны. Юнона имеет много функций, в том числе — сохранение гражданской общины, обеспечение цикличности времени, связь со всяким началом и с богом Янусом. В романе владелица гостиницы Уракка де Чивилкой соединяет в себе черты Юноны и Фортуны (мифологическая Юнона иногда считалась дочерью Первобытной Фортуны, Fortuna Primigenia, а позже, возможно, отождествлялась с ней). Донья Уракка, хозяйка заведения, ведет себя по отношению к Хорну и Тутайну как властная мать, хотя таковой не является («В сердце своем она нас усыновила»: Свидетельство I, с. 175; Юнона считалась богиней молодых людей: juniores); если у римлян Юнона ассоциировалась с павлином, то о донье Уракке говорится, что ее торс «в летние месяцы переливался всеми попугаячьими цветами, какие изобретают модные художники» (там же). Как Фортуна, донья Уракка принимает в своем заведении почти исключительно скототорговцев (римляне особо почитали «Фортуну скотного рынка», чей храм и находился на Бычьем форуме); Тутайн и Хорн подозревают ее в том, что она, бывшая горничная, стала хозяйкой потому, что вышла замуж за коридорного, который когда-то убил и ограбил постояльца, но сумел скрыться (культ Фортуны учредил в Риме шестой царь Сервий Туллий — в молодости он был рабом, а царем сумел стать после совершенного кем-то другим убийства царя Тарквиния Приска). Наконец, в доме доньи Уракки находится музыкальный автомат с изображением мельницы (Свидетельство I, с. 154–156), а ее шляпа напоминает колесо (там же, с. 175 и комментарий на с. 825–826); «колесо Фортуны» — распространенное выражение, словесный штамп, а само имя этой богини происходит, возможно, от слова Vortumna, «Вращающая год».

Об этом празднике Овидий рассказывает (Фасты II, 77–78):

Гелерн — архаическое божество, упоминаемое только Овидием; вероятно, хтоническое (потому что в жертву ему приносился черный бык, а темные жертвы предназначались для богов подземного мира). В этой роще родилась нимфа Кардеа, или Карна, которую можно сопоставить с янновской Эгеди. Овидий рассказывает (правда, в связи с июньским праздником этой нимфы), как она была соблазнена богом Янусом (Фасты VI, 101–130; курсив мой. — Т. Б.):

Здесь много перекличек с романом: Эгеди находит и приводит к Хорну Тутайн (будто бы встретив ее на дороге: Свидетельство I, с. 206–207); Тутайн присутствует при совокуплении Хорна с девушкой (там же, с. 182–184); у нее — таинственный, живущий в лесу черный отец (там же, с. 198 и 212).

Современными учеными высказывались предположения, что Карна — хтоническое или лунное божество. Макробий писал, что у этой богини «просят, чтобы она сохранила здоровыми печень, и сердце, и все, что находится внутри плоти» (Сатурналии I, 12, 31–32; курсив мой. — Т. Б.).

15 февраля — праздник луперкалий. Каждый год луперки (набиравшиеся из патрицианской молодежи жрецы греческого бога Пана, который, как покровитель стад и охранитель их от волков, имел прозвище Луперк), вооружившись кусками козлиных шкур и раздевшись донага, бегали по городу и стегали всех встречных. Женщины охотно подставляли тела под удары, так как считалось, что удар луперка помогает легче разрешиться от бремени. Этому празднику в романе, видимо, соответствует эпизод избиения Эгеди неизвестными (Свидетельство I, с. 189–193). Хорн подозревает, что в случившемся виновна хозяйка гостиницы. И действительно, богиня Юнона — как Юнона Луцина (Juno Lucina) — считалась покровительницей луперкалий.

Святилище Юноны Луцины располагалось в роще (само имя Луцина означает «просвет, прогалина» или «светящая»), и Юнона играет большую роль во всех праздниках февраля — месяца, когда особенно велик риск контакта с подземным миром.

Два следующих праздника — 17 февраля, квириналии, и 21 февраля, фералии, — наверняка связаны с тем эпизодом романа, где Тутайн и Хорн посещают «родителей» Эгеди. Квириналии посвящены архаическому богу Квирину («Копьеносцу»), позаимствованному римлянами у сабинян (как явно был приезжим и Фридрих: Свидетельство I, с. 196), — воинственному богу, подобному Марсу (позже его отождествили с Ромулом, первым царем Рима). Овидий рассказывает, как в древности был учрежден этот праздник (Фасты II, с. 499–508):

Второй праздник был посвящен манам, умершим предкам, которые в этот день выходили из подземного мира и ожидали искупительных жертв. Овидий описывает в связи с этим праздником какую-то страшную старуху (Фасты II, 571–579):

Старуха с фонарем (в восприятии Янна), должно быть, и есть преображенная хозяйка гостиницы (Юнона Луцина). Она сидит в центре квадрата. Но изначальная форма римского города — квадрат, в центре которого находится дыра, ведущая в подземный мир, прикрытая камнем (см. об этом у Юнга: Деревянный корабль, с. 469). В эту дыру и опускали жертвы манам. Хорн пугается, когда Тутайн говорит ему о старухе: «Это мать Эгеди» (Свидетельство I, с. 195). Римляне как-то ассоциировали Фортуну с богиней по имени Mater Matuta («утренняя мать»): обе имели храмы на Бычьем форуме, праздники обеих отмечались 11 июня. Матер Матута отождествлялась с Авророй, или Эос (утренней зарей), и ассоциировалась с морскими бухтами. В Юноне и Матер Матута исследователи видят мать и дочь или одну и ту же богиню в двух ипостасях. Для Янна, возможно, образ Авроры слился с образом соблазненной Янусом нимфы Карны.

23 февраля — терминалии: праздник, посвященный Термину (хтоническому божеству границ и рубежей). Овидий рассказывает об этом празднике (Фасты II, 639–642, 659–662):

Комическое соответствие этому эпизоду у Янна — приход к Хорну и Тутайну полицейского чиновника, интересующегося судьбой Эгеди (Свидетельство I, с. 214–217).

Эта глава заканчивается встречей сорокадевятилетнего Хорна с Поллуксом: матросом, некогда плававшим на «Лаис» (который теперь сходит на берег с английского корабля «Абтумист»), Именно эта встреча заставляет Хорна написать письмо другу Поллукса, Кастору, — что и приведет в конце концов к появлению Аугустуса/Аякса.

Март

Месяц март был посвящен Марсу, но большую роль в нем играла и Юнона.

1 марта — матроналии, праздник Юноны Луцины. Может быть, в романе Янна этому соответствуют воспоминания Хорна о родительском доме и о первых представлениях об Африке (Свидетельство I, с. 234–245).

15 марта — День Анны Перенны. Анна Перенна — божество, которое воплощает круговращение года (ее имя означает «год за годом возвращающаяся»). Она была сестрой карфагенянки Дидоны, бросилась в воды реки и после являлась Энею в виде призрака. Этот праздник отмечался в полнолуние, в посвященной богине роще возле Фламиниевой дороги. На празднестве пили много вина, потому что каждый выпитый бокал будто бы добавлял пьющему еще один год жизни. У Овидия праздник описан так (Фасты III, 525–540, 657–660; курсив мой. — Т. Б.):

Этому эпизоду у Янна соответствует встреча Тутайна и Хорна с негритянками, которая в романе описывается дважды (Свидетельство I, 263–270; Свидетельство II, с. 455–456) — причем во второй раз подчеркивается благотворный характер встречи. Мотив двух цветных дымков связывает образы негритянок с дочерью Ма-Фу (и значит, возможно, с Венерой). Происходит все это возле аллеи из пальм, священных деревьев Аполлона и символа победы, триумфа, мира, вечной жизни (см. Свидетельство II, с. 745, комментарий к с. 416).

Подобное африканское видение описывает в «Дионисийских дифирамбах» и Ницше («Среди Дочерей Пустыни»; см. ниже, с. 900–905).

«Энеида» Вергилия открывается мотивом вражды к Энею богини Юноны (Энеида I, 1–4):

Юнона — фортуна, судьба; к тому же воплощенная в образе жестокой или равнодушной к своим детям матери. Обращения к «судьбе» (или «Природе») пронизывают всю трилогию Янна. Если эпизод с двумя негритянками отсылает к дочери Ма-Фу, к Венере, то следующий далее эпизод с затмением солнца, с бурей на море («Плоское солнце, черный диск, катилось по небу цвета пепла…»: Свидетельство I, с. 272–273) — явное соответствие тому эпизоду в начале «Энеиды», где Юнона с помощью бога ветров вызывает бурю (Энеида I, 87–91; курсив мой. — Т. Б.):

Юпитер, который по просьбе Венеры усмиряет шторм, в «Энеиде» дает своей дочери такое обетование относительно будущего мореплавателей (Энеида I, 278–281):

Дальше у Янна рассказывается, как Тутайн и Хорн прибывают на Канарские острова, в город Лас-Пальмас (название, означающее «Пальмы»). Пальма, как уже говорилось, считалась священным деревом Аполлона.

Бóльшую часть этой главы «Свидетельства» занимает история Аугустуса. Она явно связана с празднествами Кибелы, которые Овидий относит к 4 апреля, к Мегалезийским играм в честь Матери Богов. Янн, очевидно, пользовался другими, более подробными источниками. Праздники в честь Кибелы в эпоху Принципата начинались 15 марта и длились почти до конца месяца (Turcan, p. 44–47). Они назывались hilaria («ликование»). Далее я сопоставлю отдельные стадии этого праздничного цикла с эпизодами романа.

1) 15 марта, Саппа intrat («Входит тростник»): Аттис рождается, и его обнаруживают на берегу фракийской (будто бы) реки пастухи Кибелы, «носители тростника». Следует девятидневный период воздержания от хлеба, гранатов, айвы, свинины, рыбы, вина. В романе: Хорн знакомится на рейде с пловцом Аугустусом (это «ненастоящее» имя) и угощает его хлебом, вином, козлятиной, пирожками с лангустами и куриными грудками (Свидетельство I, с. 282–287).

2) 22 марта, Arbor intrat («Входит дерево»): смерть Аттиса под сосной. Участники празднества срубают сосну, подвешивают к ней изображение Аттиса и с жалобами относят его в храм. Далее следует трехдневный период траура. Дерево оставляют в храме Великой Матери, в празднике участвуют жрецы-салии. В романе: Аугустус гибнет в воде, оскопленный винтом парохода (колесом Фортуны?); Хорн вытаскивает его из воды и на телеге доставляет в госпиталь; в госпитале его встречают монахиня и доктор; доктор расспрашивает Хорна; договоренность о бракосочетании умершего с умершей дочерью доктора; Аугустуса оставляют на ночь (там же, с. 287–308).

3) 24 марта, Dies Sanguinis («День крови»): участники бичуют себя так, чтобы алтарь или изображение Аттиса покрылось их собственной кровью; иногда жрецы богини оскопляют себя. Далее следует «священная ночь», и Аттиса помещают в его ритуальную гробницу. В романе: Хорн получает обломок кости Аугустуса; рассказ о видении Хорна, относящемся ко времени записи «Свидетельства»: багряное Северное Сияние (с. 297, 308–312). Оскопление Аттиса Овидий (Фасты IV, 226) объясняет так: «Просит богиня его: „Отроком будь навсегда!“». Важно, что Хорн (гораздо позже) рассказывает, как сам он в момент взросления пережил что-то вроде временного оскопления («Судьба приняла решение: сотрясти во мне главные фабрики жизни, предприняв атаку против головы и промежности»: Свидетельство II, с. 97). В результате с ним произошло вот что (там же, с. 131):

Тутайн произносит фразу, в необычном преломлении связывающую этот ритуал с культом плодородия: «Плодородные поля инстинктов — внутри нас — лежат в запустении, невозделанные» (Свидетельство I, с. 317). Далее следует рассказ о «брачной ночи» двух мертвецов и их погребении (там же, с. 319–326).

4) 25 марта (весеннее равноденствие по римскому календарю), собственно «ликование»: возрождение Аттиса (сопоставляемое некоторыми раннехристианскими источниками с воскресением Иисуса). В романе на это содержится разве что намек в странной надгробной надписи (там же, с. 324). С другой стороны, как «возрождение» можно понимать начинающийся прямо с момента возвращения Хорна с похорон и продолжающийся до конца главы рассказ о его отношениях с Буяной — кульминацию первой части «Свидетельства».

5) 26 марта, Requietio («День покоя»). Соответствием этому в романе можно считать длинный разговор Хорна с Тутайном, рассказывающим, в частности, об африканском обычае совместного правления живого и мертвого королей (там же, с. 335–336).

6) 27 марта, Lavatio («Омовение»): годовщина первого прибытия богини на корабле в Рим. Купание статуи богини в притоке Тибра, возвращение при свете факелов. В романе: рассказ Тутайна о том, как он отвез Буяну купаться на пляж (там же, с. 339–340).

7) 28 марта, Initium Caiani: возможно, собственно инициация в мистерии Великой Матери. В романе: рассказ о «клубе» поклонников Буяны и видение Хорна о скачущей на Пегасе Буяне (там же, с. 350).

Культ Кибелы был так популярен в императорском Риме среди прочего и из-за истории Энея (легендарного предка императоров Юлиев-Клавдиев). Дело в том, что Великая Матерь Кибела подарила Энею свою священную сосновую рощу, сказав, что эти корабли никогда не потонут, а превратятся в морских богинь, — как оно потом и происходит (Энеида IX, 114–123 и X, 353; курсив мой. — Т. Б.):

У Янна корабль назван «плавучим лесом» (Деревянный корабль, с. 96), гибель корабля сравнивается с «последними мгновениями гибнущего леса», а когда корма тонущего корабля уже погружается в воду, вдруг появляется галеонная фигура, Венера Анадиомена (с двойным, латинско-греческим, именем), которую прежде никто не видел. То есть, видимо, Янн буквально описывает — как поступал Овидий в «Метаморфозах» — чудо превращения корабля в богиню.

17 марта — либералии, посвященные Либеру (Вакху) и Либере. Это очень древний праздник, плохо понятный уже Овидию. В Древнем Риме Либер («Свободный»), или Патер Либер («Отец Либер»), был богом виноделия и вина, плодородия и свободы, покровителем римского плебса, частью так называемой «Авентинской триады» — группы божеств, куда, помимо него, входили Церера и Либера. По мнению некоторых ученых, эта «плебейская» триада сознательно противопоставлялась архаической Капитолийской триаде (Юпитер, Марс, Квирин) и позднейшей Капитолийской триаде (Юпитер, Юнона, Минерва). Авентинская триада, ее храм (находившийся вне сакральных пределов города Рима) и осуществлявшиеся там «игры» (ludi: в данном случае театрализованные представления) фокусировали в себе идентичность римских плебеев. Либера отождествляли с Вакхом (так его называет Овидий) или Дионисом, Цереру — с Деметрой, Либеру — с Прозерпиной (Персефоной) или Ариадной (как невестой Диониса). Цереру считали матерью Либера и Либеры. Храм во многом существовал на добровольные пожертвования плебеев. К концу эпохи Республики он, видимо, пришел в упадок и был восстановлен императором Августом. Культ в храме отправляли пожилые женщины-жрицы, обладавшие высоким социальным статусом. Главным смыслом этого праздника был инициационный обряд: мальчики, достигшие четырнадцати лет, оставляли в храме амулет, который до той поры носили на шее (bulla praetexta, амулет, представляющий собой пустой мешочек из кожи или золотой фольги), и получали право носить одежду взрослого мужчины. Овидий говорит об этом так (Фасты III, 771–774):

Тем не менее когда-то в прошлом праздник этот сопрягался с человеческими жертвоприношениями в честь бога Сатурна, а в историческую эпоху поля обходила процессия, несущая изображение фаллоса.

У Янна детали, характерные для этого праздника, соединяются в одно целое с деталями праздничного цикла в честь Кибелы (см. выше, с. 810: 24 марта), тоже связанного с юношеским возрастом (с гибелью Аттиса). Похоже, после смерти Аугустуса Хорн действительно взрослеет: он осознает то, чего не понимал герой «Деревянного корабля» (Деревянный корабль, с. 14 и 476; курсив оригинала. — Т. Б.):

Хорн не вешает в доме доктора амулет, но приносит амулет оттуда: отныне он всегда (до момента погребения Тутайна в море) будет хранить у себя завернутый в носовой платок кусочек кости Аугустуса. В доме доктора он подвергается допросу (или ритуальному экзамену для человека, проходящего инициацию: Свидетельство I, с. 294–300). Все дальнейшее (лица, похожие на маски, похоронная процессия, надпись на могиле) напоминает театрализованное действо. Не является ли зеленоглазый доктор (со своей шляпой-колесом) той ипостасью Венеры, которая носила имя Fortuna Virilis («Мужская Фортуна») или Venus Verticordia («Венера, Обращающая Сердца») и чей праздник — венералии — отмечался 1 апреля? Чтобы такое предположение не казалось слишком фантастичным, сошлюсь на мнение Макробия (Сатурналии III, 8, 1–14):

<Венеры. — Т. Б.>

В связи с чуть более поздним праздником — 23 марта, очищение труб, — Овидий рассказывает такую случившуюся в давние времена историю (Фасты III, 855–874; курсив мой. — Т. Б.):

Что же касается могилы Аугустуса, то ее соорудила некая Луиза Азурара (Свидетельство I, с. 324), «Славная Лазурная», а «лазурная мать», упоминавшаяся в первой книге Овидия (см. выше, с. 799), — это морская нимфа (у Янна же она вполне может быть и самой Венерой).

Последние праздники марта могут быть связаны — в романе — с образом Буяны. Вот эти праздники:

19–23 марта: квинкватрии, пятидневный праздник, посвященный Марсу и Минерве. В этот день был посвящен храм Минерве на Авентинском холме (то есть там же, где существовал культ Либера и Либеры). Минерва — известная еще у этрусков богиня луны, а также мудрости, искусств и ремесел, школ, интеллекта. Это богиня-девственница, которая отождествлялась с Афиной. Упомянутый праздник — праздник всех тех, кому она покровительствовала: шерстобитов, сапожников, врачей, учителей, ваятелей, поэтов и особенно музыкантов, а также школьников. Овидий пишет о ней (Фасты III, 833–834; курсив мой. — Т. Б.):

23 марта — уже упоминавшийся «праздник очищения труб» (тубилустриум), посвященный Марсу и сабинской богине Нерине («Храброй»), которую отождествляли с Минервой либо с Венерой. Под «трубами» имелось в виду именно то, что по-немецки обозначается словом Horn (фамилия Хорна): духовые инструменты наподобие рогов, которые использовались то ли на войне, то ли для религиозных церемоний. В празднике участвовали жрецы Марса, салии («танцующие» или «прыгуны»): коллегия из двенадцати юношей-патрициев, одетых в военные костюмы времен Троянской войны. В этот день они процессией проходили по городу, распевая свой гимн, в котором (в эпоху Принципата) упоминали имя Августа, и заканчивали день роскошным банкетом. В старом римском календаре март открывал год, и этот праздник, может быть, представлял собой соединение ритуала инициации юношей во взрослое состояние и изгнания «Старого Марса» (старого года). Засвидетельствовано также участие в ритуале «нанятых салических <то есть как-то связанных со жрецами-салиями. — Т. Б.> девственниц» (saliae virgines: Habinek, p. 17). Смысл ритуала описан (хоть и не очень отчетливо) у Овидия (Фасты III, 259–282; курсив мой. — Т. Б.).

Эгерия — нимфа, ставшая, согласно преданию, женой второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 г. до н. э.), которому приписывается упорядочение календаря, учреждение жреческих и ремесленных коллегий, религиозных культов и празднеств. Все это определенно перекликается с описанием созданного Тутайном «клуба» поклонников Буяны (где даже присутствует мотив внутреннего «биологического» календаря: Свидетельство I, с. 331). Между прочим, само имя Буяна (Виуапа) произносится почти так же, как Виста (или Воапп) — имя ирландской богини реки Бойн (возлюбленной Дагды и матери отобравшего его дом Энгуса).

31 марта — праздник Луны. Овидий завершает третью книгу словами (Фасты III, 83–84):

Еще раньше он отождествлял Луну с Анной Перенной (см. выше, с. 807). Луна, как Noctiluna («Сияющая ночью»), имела храм на Палатинском холме. Луна часто рассматривалась как супруга Солнца, как одно из воплощений Триединой богини (наряду с Прозерпиной и Гекатой). Луна, или Диана, считалась женской ипостасью Януса.

В романе март, помимо главы «МАРТ», упоминается еще и в таком значимом контексте: «средой, 24 марта 19..» датирована помещенная в конце «Заверенная копия протокола». В римском календаре 24 марта — один из двух дней в году, когда Comitia Calata (созванная ассамблея) собирается для ратификации завещаний и инаугурации священного царя (rex sacrorum).

Речь идет об ассамблее Коллегии понтификов, то есть верховных жрецов: об институте, в рамках которого хранилось сакральное право, вырабатывались правила его толкования, велись записи юридических прецедентов и давались компетентные юридические советы. Слово «понтифик» (pontifex) связано со словом pons («мост, палуба»). По мнению авторитетнейшего историка Древнего Рима Теодора Моммзена (1817–1903) и других ученых, понтифики изначально заведовали постройкой моста через Тибр (как важного центра религиозных церемоний); они были инженерами, которым одним были известны тайны чисел и мер. Отсюда — их обязанности по составлению календаря, наблюдению за правильным следованием праздников и т. д. Происхождение коллегии связано с именем царя Нумы Помпилия (того самого, что женился на нимфе), который, по преданию, организовал коллегию и сам стал первым верховным жрецом. Понтифики были пожизненными жрецами. Regia (дворец), где заседала Коллегия понтификов, был местом культа Януса, Юноны, Марса, Квирина (обожествленного Ромула), Сатурна.

Если мы сравним «Заверенную копию протокола» с перечнем дел, которыми занималась ассамблея римских понтификов, мы увидим, что именно о подобии этой ассамблеи у Янна и идет речь.

1) ассамблея ратифицировала завещания;

2) она занималась делами, связанными с усыновлением: потому что усыновленный — в новой семье — должен был поддерживать культ гения этой семьи (cultus genialis);

3) понтифики заботились о погребениях и гробницах;

4) они имели собственную казну и управляли этой сакральной кассой (в романе, в «Заверенной копии протокола», упоминается «Мариахафенская сберегательная и ссудная касса», где и хранятся английские — «ангельские», см. с. 697, коммент. к с. 18, — облигации Хорна);

5) они исполняли для населения юрисконсультские обязанности (как это делают у Янна записавший протокол «шведский консул и нотариус» Луукка и исполнитель завещания «аудитор господин Павел Еркинг»: Свидетельство II, с. 686);

6) они составляли acta pontificum (протоколы служебных актов коллегии) и Annales maximi («Большие анналы», которые выставлялись публично во дворце). Этим «протоколам» можно уподобить «заверенную копию протокола», а «Большим анналам» — само «Свидетельство» Хорна.

Речь — в конце романа Янна — идет о том, кто станет преемником Хорна/Энея (в этом потустороннем Угрино). Похоже, что одним из прообразов Хорна является римский царь Нума, придумавший такие установления. Плутарх рассказывает, что Нума был обязан своим царским воспитанием «какому-то варвару, более мудрому, нежели сам Пифагор» (Нума, 1). В чем-то подобном господин Дюменегульд обвиняет Хорна («Этот матрос <Тутайн. — Т. Б.>, видите ли, стал отцом бессмертной части вашей души»: Свидетельство II, с. 675). Другим помощником Нумы был, будто бы, некий «Пифагор Спартанский, победитель в беге на Олимпийских играх в шестнадцатую Олимпиаду, в третий год которой Нума принял царство» (Нума, 1). Не потому ли полицмейстер, отмеченный в янновском протоколе, носит имя Оливенкроне («венок из ветвей оливы» — таким венком увенчивали победителя Олимпийских игр)? Плутарх рассказывает (Нума, 8; курсив мой. — Т. Б.):

Такита считалась матерью ларов (Овидий, Фасты II, 571–635): когда Нума отождествил латинских камен с греческими Музами, римляне восприняли это как знак пифагорейских симпатий Нумы (испытательный срок пятилетнего молчания — самый известный обычай пифагорейской школы). Овидий пишет об этой «немой богине», Ютурне (Фасты II, 615–616):

Плутарх далее упоминает (Нума, 9), что слово «понтифики», как думают некоторые, означает просто «мостостроители», поскольку «охрана и починка моста входит в обязанности жрецов». Для Янна мосты — символ (сакрального) искусства как такового (статья «Алхимия современной драмы»: Угрино и Инграбания, с. 305):

В романе «Угрино и Инграбания» рассказчик отправляется в плавание к Угрино именно с моста (Угрино и Инграбания, с. 34).

Плутарх пишет (Нума, 11):

Аналогия этим представлениям в романе Янна — небесный глобус, будто бы созданный отцом Тутайна (Свидетельство I, с. 662):

Интересен рассказ о погребении Нумы (Нума, 22):

Очень похожую историю рассказывает Хорну — незадолго до его смерти — могильщик Ларс Сандагер (Свидетельство II, с. 653):

Рассказ звучит как аллюзия на судьбу Нумы или на будущую судьбу самого Хорна…

Создание трилогии Янна, я думаю, было продолжением провалившегося проекта создания общины Угрино, а сам роман — сакральным текстом этой общины, календарем повторяющихся событий/ритуалов. На такие мысли наводят первые документы общины, напечатанные в 1921 году (Угрино и Инграбания, с. 379–383; курсив мой. — Т. Б.):

<публикации общины. — Т. Б.>

Апрель

В романе Янна март — месяц инициации. В следующей главе характер повествования резко меняется: начинается рассказ о жизни в Норвегии, об обретении родины, о начале творчества. Если иметь в виду сюжет «Энеиды», то апрельская глава соответствует прибытию Энея на землю Италии.

Овидий воспринимает апрель как главный месяц весны не только из-за того, что это апофеоз цветения и оплодотворения, зачатия, но — в неменьшей степени — и потому, что поклонение Венере привело к смягчению человеческих нравов (Фасты IV, 107–108):

Как уже говорилось, 1 апреля отмечались венералии, посвященные Венере Обращающей Сердца (Verticordia) и Фортуне Вирилис («Мужской»). Культ Венеры Обращающей Сердца в самом деле был учрежден — в 220 году до н. э. — для смягчения нравов и сперва существовал в храме Мужской Фортуны (относившемся к гораздо более древнему культу, чем культ Венеры). 1 апреля культовый образ Венеры поклоняющиеся ей женщины относили в мужские купальни, раздевали, мыли в теплой воде и украшали гирляндами.

Похоже, что для Овидия Мужская Фортуна — это Венера (там же, 145–154):

Более того, это описание омовения заставляет вспомнить такие эпизоды в романе Янна, как дочь Ма-Фу с ее воскурениями и Эгеди (с запахом асафетиды и последующим омовением), — позволяет видеть в этих женских персонажах служительниц культа Венеры.

Месяц апрель также посвящен Марсу, к которому — как и к Венере — возводил свой род усыновленный Юлием Цезарем император Август. Овидий в начале четвертой книги обращается к Августу (Фасты IV, 19–22, 57; курсив мой. — Т. Б.):

Получается странная картина. Богу Марсу, играющему столь важную роль для месяцев март и апрель, в романе Янна может соответствовать только Тутайн. Галльского Тевтатеса (Юпитера) тоже часто отождествляли с Марсом. То, что говорит по этому поводу Н. С. Широкова, имеет, кажется, непосредственное отношение к эпизоду смерти — в воде — и последующего погребения Аугустуса (Мифы кельтских народов, с. 107–109: курсив мой. — Т. Б.):

<см. Свидетельство I, с. 894–896. — Т. Б>

У нас речь идет не о племени, а о фантастической (потусторонней) стране Угрино и о корпорации поэтов — о сакральном царе, который избирается посредством усыновления (как это происходило, между прочим, и со жрецами Кибелы). Царь — смертный человек — воплощает в себе череду предков. Так исторический император Август, когда его усыновил Юлий Цезарь, стал потомком Венеры, Марса и обожествленного Энея. Так Густав, когда вступил в особые отношения с Тутайном, получил от него новое имя Аниас (Эней). Вот что писал о существах, подобных Тутайну, римский филолог III века Цензорин (Цензорин, 3; курсив мой. — Т. Б.):

Тот же Цензорин излагает теорию семилетних периодов человеческой жизни и кризисных состояний — совершенно аналогичную той, которую проповедует Противник Хорна (Цензорин, 14; курсив мой. — Т. Б.):

«Человек кардинально меняется через каждые семь лет», — говорит таинственный собеседник Хорна в самом начале «Свидетельства» (Свидетельство I, с. 11). Именно в возрасте сорока девяти лет Хорн начинает записывать свой текст; в сорок два года умирает Тутайн (и Хорн перестает пользоваться именем Аниас); а в двадцать один год Хорн переживает кораблекрушение «Лаис» и инициационную церемонию, после которой начинается его творческая жизнь в новой стране.

Представления о гении уточняет грек (и гражданин Римской империи) Плутарх (О демоне Сократа, 20; курсив мой. — Т. Б.):

Тутайн, как бессмертное существо, хоть и кажется Хорну братом, на самом деле, быть может, является его первопредком и «отцом» — например, как участник инициационной церемонии: не он ли скрывался под маской помощницы Старика, монахини с «мужскими, немилосердными руками» (Свидетельство I, с. 292)?

Тутайн может быть и Анхизом — отцом Энея, которого тот выносит на своей спине из горящей Трои. Персонаж новеллы Янна «Свинцовая ночь» (1956) несет на спине неожиданно встреченного им пятнадцатилетнего мальчика Андерса, свое второе «Я» (Это настигнет каждого, с. 89–90):

Анхиз, между прочим, был не только возлюбленным Венеры (как Тутайн — возлюбленным Буяны); он еще и скрещивал своих кобыл с божественными жеребцами, принадлежавшими царю Лаомедону (Илиада V, 265–273):

Эта история сближает Тутайна со сказочным Кебадом Кенией, который, воскреснув, по ночам крал у соседей лошадей, «чтобы опять и опять принимать в собственность свою землю, чтобы творить свой грех» (Деревянный корабль, с. 129 и 471–479).

Аякс (Аугустус) — видимо, тоже гений, но связанный не с небесными высями, а с подсознанием. К нему больше подходит высказывание Горация (Послания II, 2, 197–199):

Со звездой сопоставляет Аякса Хорн («Я не вправе признаться ему, что только одна звезда еще светит для меня в этом мраке: позолоченный сосок Аякса…»: Свидетельство II, с. 581). Аякс однажды говорит о себе (там же, с. 551):

Но вернемся к праздникам апреля.

21 апреля отмечался День основания Рима, приуроченный к древнему, еще доримскому, сельскому празднику Парилий. Дело в том, что, как рассказывается в «Энеиде», Эней, высадившись на италийском берегу, прежде всего посетил оракул местного божества Фавна, или Пана (Энеида VII, 81–91).

Овидий же, в связи с праздником Парилий, рассказывает, что к такому оракулу обращался в неурожайный год и царь Нума Помпилий (Фасты IV, 649–654):

[Пану. — Т. Б.]

В романе этому соответствует эпизод встречи Хорна с троллем (Свидетельство I, с. 409 и 423–424):

<И далее — о встрече самого Хорна с троллем. — Т. Б.>

В «Энеиде» о жизни коренного италийского населения — до прибытия Энея — рассказывается как о золотом веке (Энеида VIII, 314–327):

Янн, описывая совершенно реальную Норвегию и испытанные им самим переживания, все-таки стилизует эту землю под Уррланд — страну первобытной жизни и первозданной поэзии (см. об этом: Деревянный корабль, с. 443–446). Там кусочки березовой коры помогают ему сочинить квинтет «Дриады» (Свидетельство I, с. 463), а «потусторонняя» ольховая роща — «песню птиц» (там же, с. 469–472). Там он встречается с божественным козлом (там же, с. 504–507 и 850) и становится свидетелем «бунта мертвецов против живых» (там же, с. 410–412 и 510–514). Наконец, там происходит таинственная история с Оленьим водопадом (см. о ней: Деревянный корабль, с. 445–446), названным так «в честь животных, которые часто, словно миниатюрные точки, двигались длинной вереницей там наверху» (Свидетельство I, с. 544). В раннем варианте этого текста сказано: «В разреженном воздухе шагали олени. Очень высоко над нами» (Деревянный корабль, с. 445, сноска). Вся обстановка этой сцены напоминает обиталище нимф, которое Эней обнаружил, как только высадился на Ливийский берег, где ему предстояла встреча с Венерой, принявшей образ нимфы (Энеида I, 159–200):

В момент извержения водопада Тутайн видит и рисует богиню (Свидетельство II, с. 530–531, и Деревянный корабль, с. 441). Скорее всего, речь идет о явлении Венеры — или, может быть, о флоралиях: празднествах в честь Флоры, которые отмечались с 28 апреля по 1 (или 3-е) мая. Флора — одна из древнейших римских богинь (сабинского происхождения; Нума Помпилий был сабином): богиня цветов, растительности и плодородия, почитавшаяся в священной роще. В Риме это был праздник плебса, сопровождавшийся распитием вина, в нем участвовали и проститутки. В романе Янна провозвестием появления безымянной богини может служить рассказ кока о некоем живописном полотне (Свидетельство I, с. 39–40; курсив оригинала. — Т. Б.):

Май

Май, говорит нам Овидий, называется так то ли в честь богини Майесты («Могучей»), то ли в честь «старших саном», то есть Старцев, или Отцов — майоров, — то ли в честь Майи, матери Меркурия (Фасты V, 1–110).

1 мая — празднества Доброй Богини (Bona Dea). Добрая Богиня — богиня плодородия, целительства, девственности, женщин. Жрицы сохраняли ее имя в тайне. Поклонницам ее культа разрешалось по ночам устраивать дома тайные ритуалы с распитием вина и жертвоприношениями, к участию в которых мужчины не допускались. Макробий отождествляет эту богиню с богиней земли: Майей, Террой, Великой Матерью, имевшей также имена Опа (жена Сатурна), Фауна и Фатуа.

Похожий персонаж появляется у Янна в самом конце главы «АПРЕЛЬ». Это некая вдова виноторговца, пожилая полная дама, которая — непонятно почему — уговаривает Тутайна и Хорна переехать из Норвегии в шведский Халмберг (Свидетельство I, с. 540–541 и 569):

Дама потом перестает интересоваться судьбой двух молодых людей и, как будто бы, навсегда исчезает из повествования. Но я думаю, что это все та же Юнона, Фортуна, Судьба (донья Уракка де Чивилкой) — и что она нам еще не раз встретится. В трагедии Сенеки «Геркулес в безумии» Юнона называет Юпитера «мужем, что всегда мне чужд» (Геркулес, 2) и говорит, что она изгнана им на землю, — отсюда, может, и происходит характеристика янновской Юноны как «вдовы». Четыре музыкантши в мужских костюмах, которые играют в Халмберге, в отеле (Свидетельство I, с. 556), — возможно, участницы празднества этой Доброй Богини (у которой все музыканты должны были быть женщинами).

Таинственная встреча Хорна с матерью двух мальчиков (Свидетельство I, с. 557–560) описана, с одной стороны, как ритуал Доброй Богини. С другой — как матралии, отмечаемые 11 мая и посвященные Матер Матуте (Утренней Матери). Матер Матута отождествлялась с Авророй и с греческой Левкотеей («Белой Богиней»). Она была покровительницей гаваней и матерью мальчика Портуноса (чье имя буквально значит «Врата»), с которым в припадке безумия бросилась в воду, после чего стала морской богиней. Храм Портуноса (II век до н. э) на Бычьем форуме в Риме до сих пор хорошо сохранился: одно время в нем почиталась богиня Фортуна Вирилис (Мужская Фортуна). В романе дама произносит странную фразу: «Я могу вам предложить нечто лучшее, нежели заурядное лицо…» (Свидетельство I, с. 559). Но относительно Доброй Богини считали, что она не имеет ни лица, ни формы… Дама принимает Хорна в будуаре, потом показывает ему спальню своих сыновей. В храме Доброй Богини располагались алтарь, ложе для богини, хранились лечебные травы, было еще тайное святилище. До нас дошло много обращенных к ней посвятительных надписей, треть которых составлена мужчинами. Ее называют Augusta (Священная) и Domina (Госпожа), а также Terrae marisque Dominatrici (Госпожа земли и моря). Начиная с конца II века ее называют также Virgo Caelestis (Небесной Девой), ученые видят в ней прототип христианской Богоматери. Овидий в «Науке любви» (Наука любви III, 637–638) говорит о женщине: «Если от взглядов мужчин вдет она к Доброй Богине, / Чтоб от немилых уйти, а кого надо — найти…», — то есть богиня сама приглашает к себе кого хочет, как это и происходит в случае с Хорном.

Но самое интересное, что прототип этой странной сцены можно найти в ранних произведениях Янна. Речь вдет о женщине, с которой он зачинает детей — свои произведения, — но потом забывает об этом и вновь на время покидает ее (см. выше, Свидетельство II, с. 773, коммент. к с. 592). Это Муза, отождествляемая также с утренней зарей, мать прекрасных мальчиков (Угрино и Инграбания, с. 440–453: о пьесе «Анна Вольтер»). Мальчика же, упомянутого в «Свидетельстве» Хорна, зовут Эрлинг, то есть «принц, наследник». Дама представляется Хорну как «супруга морского офицера, командующего миноносцем» (Свидетельство I, с. 557). Но поскольку Хорн однажды сравнивает с «броненосным крейсером» свою большую симфонию (Свидетельство II, с. 257), под «миноносцем» тоже может иметься в виду это или какое-то другое из его музыкальных сочинений. В главе «МАЙ» действительно — почти сразу после этого эпизода — говорится о начале известности Хорна как композитора, и в частности о его работе над большой симфонией (в момент составления «Свидетельства»: там же, с. 564–569).

15 мая — меркуралии, посвященные Меркурию; праздник Весты. В связи с этим праздником Овидий обращается к Меркурию (Фасты V, 665–672; курсив мой. — Т. Б.):

У Янна в главе «МАЙ» речь идет о взаимоотношениях Хорна с Тутайном (которого можно сравнить с Меркурием): Тутайн знакомится с барышником Гёстой Вогельквистом и сам становится торговцем лошадьми, помощником Гёсты, все более успешным; после смерти Гёсты Хорн и Тутайн переезжают в дом его вдовы. Кто же такой этот таинственный Гёста, сыгравший столь благотворную роль в жизни Тутайна и Хорна?

Пока мы ничего не знаем о нем, следует просто обратить внимание на тот факт, что шведское имя Гёста (Gösta) — сокращенная форма имени Густав, то есть Гёста носит то же имя, что и Хорн…

21 мая отмечался еще один праздник: агоналии, посвященные Ведийову, которые Овидий в майской главе упоминает очень кратко, потому что уже рассказывал о них в январской главе (Фасты V, 721–722).

Агоналии — архаический праздник, отмечавшийся несколько раз в году и посвященный разным божествам, связанный с принесением в жертву барана. 9 января он отмечался в честь Януса (см. выше, с. 799). Праздник был учрежден Нумой Пампилием, и главную роль в нем играл сакральный царь. Местом проведения церемонии был «дом царя» (domus regis), то есть речь могла идти лишь об одном из высших богов и о благе всего государства.

Ведийов (Vējovis, слово от того же корня, что и Jovis, Юпитер) — хтонический бог подземного мира, Юпитер подземного царства, который противопоставлялся светлому небесному Юпитеру. Иногда он отождествлялся с юным Юпитером. Культ Ведийова был заимствован из Альбы, родины Ромула и Рема; его храм на Капитолии, по описаниям античных авторов, располагался inter duos lucos — «меж двух рощ», то есть в той самой ложбине между двумя священными рощами Капитолия, где, согласно Овидию, Ромул основал священное убежище, в котором — при основании Рима — предоставлялось гостеприимство всякого рода беженцам (рассказ о 7 марта, мартовских нонах: Фасты III, 429–438, 447–454; курсив мой. — Т. Б.):

Итак: непосредственно после рассказа о строительстве храма Ведийова упоминается не кто иной, как конь Пегас. Не такими ли конями торговал барышник Гёста Вогельквист?

О Ведийове до нас дошли противоречивые сведения. Это вулканический бог, периодически появляющийся из подземного мира, ответственный за заболоченные земли и землетрясения; бог обманщиков; бог, в чьем храме могли найти прибежище и преступники, и иноземцы. Некоторые считают, что это был этрусский бог мести (Макробий рассказывал, что его именем проклинали захваченные вражеские города: Сатурналии III, 9, 10); его имя упомянуто на этрусской бронзовой модели печени для гаданий; его иногда идентифицировали с Аполлоном-губителем (Аттические ночи, V, 12). Его праздники отмечались 1 января, 7 марта и 21 мая.

Интересно, что Янн писал о главах «АПРЕЛЬ» и «5 ИЮЛЯ» (Деревянный корабль, с. 415; курсив мой. — Т. Б.):

<главами «МАЙ» и «ИЮНЬ», действие которых происходит в Халмберге/Варберге. — Т. Б.>

Получается, как будто, что главы «МАЙ» и «ИЮНЬ», с их мотивом дома (храма?) Гёсты Вогельквиста (Ведийова?), представляют собой центр романа-мандалы, некое подобие главного храма.

В 1939 году археологи обнаружили на Капитолии храм Ведийова. Прежде остатки храма скрывались под Табуларием: зданием позднереспубликанской эпохи, в котором римляне хранили таблицы с законами и другие государственные документы. По мнению археологов, первоначально архив документов мог располагаться в самом храме. В храме была найдена статуя обнаженного юноши с надписью «Ведийов».

Все это можно сопоставить отчасти с образом Аугустуса, отчасти — с образом старого Гёсты. Прежде чем приступить к строительству Рима, братья Рем и Ромул определили наиболее благоприятное для будущего города место по полету птиц. Фамилию Вогельквист (Vogelquist) можно понять как «прорицатель по птицам» (если увидеть в quist искаженное quest). Гадание по птицам часто происходило внутри обнесенного оградой священного участка квадратной формы, с одним входом, — именно так выглядел двор «родителей» Эгеди. Чтобы осуществить гадание, жрец мысленно делил небо на четыре сектора, или региона: dextera, sinistra, antica, postica («правое, левое, предшествующее и последующее»). А вот как сам Янн описывал свои приготовления к Йолю, празднику зимнего солнцестояния (Деревянный корабль, с. 468; курсив мой. — Т. Б.):

Неподалеку от храма Ведийова на Капитолии располагается и храм Юноны Монеты (Юноны Предупреждающей), где чеканились деньги (названные в ее честь «монетами»), хранилась государственная казна и где сохраняются остатки двух огромных параллельных стен, которые раньше использовались жрецами для гадания по птичьим полетам (такие стены упоминаются в романе Янна: Свидетельство II, с. 500 и 759). Крышу этого храма когда-то украшала терракотовая квадрига лошадей, созданная в VI веке до н. э. этрусским скульптором, а позже замененная бронзовым изображением. «Монетой» римляне называли и Мнемозину (Память), матерь муз, потому что в храме Юноны Монеты хранились анналы исторических событий. Этот храм был базиликой, позже перестроенной и превращенной в романско-готическую церковь: базилику Санта-Мария-ин-Арачели (Санта-Мария Небесного Алтаря); согласно преданию, именно здесь некая сивилла предсказала императору Августу пришествие Христа, а его самого посетило видение — стоящая на алтаре Богоматерь с божественным младенцем. В церкви хранилось и хранится много реликвий, в том числе деревянная статуя младенца Христа, вырезанная в XV веке из оливы, росшей в Гефсиманском саду (эта статуя была украдена в 1994 году), и реликвии святой Елены («Новой Елены», как ее называют), матери Константина Великого, — которая в молодости помогала отцу на придорожной станции, где меняли лошадей, или работала служанкой в трактире (Амвросий Медиоланский называет ее «stabularia», то есть служанка), а потом стала то ли женой, то ли просто возлюбленной будущего римского императора Констанция Хлора, бросившего ее ради женитьбы на Феодоре, дочери императора Максимиана… Слишком много совпадений, чтобы не задуматься о том, что все места действия романа (включая таинственный Мариахафен) могут быть так или иначе связаны с крошечной площадью исторического (или воображаемого) центра нынешнего Рима.

Мы, похоже, имеем дело с тремя «функциями» (точнее, с меняющимися представителями этих трех функций), тремя поколенческими ролями. Еще не все ясно, но вот в майской главе появляется некий торговец конями Вогельквист со своей женой; Вогельквист (сыграв важную роль в жизни Хорна и Тутайна) умирает, Хорн и Тутайн переезжают к нему в дом, становятся его преемниками… Позже рассказывается, что вдова Гёсты, поссорившись с Тутайном, уезжает в неизвестном направлении… Однако, приди нам в голову фантазия прочитать книгу сначала, мы снова встретим ее в главе «ЯНВАРЬ», опять в окружении скототорговцев, как вдову, — но уже под именем Уракка де Чивилкой… Встретим и еще раз, в конце главы «АПРЕЛЬ», — как советчицу, убедившую Хорна и Тутайна переехать в другую страну… Есть еще младшее поколение персонажей: девушки, похожие на нимф, молодой Тутайн и молодой Хорн, а позже — юные Аякс и Олива (обретающиеся при пожилом Хорне).

Июнь

Июньская книга Овидия начинается так (Фасты VI, 5–8):

Здесь важен образ семян, соединяющий представления о творчестве и плодородии земли.

Похожая концепция упоминается и в июньской главе Янна: «Что миллионы и миллионы семян, в которых пребываем мы, осуществившиеся и неосуществившиеся — со всем нашим духом и с будущими телами…» (Свидетельство I, с. 665).

Овидию является в роще сама богиня Юнона — и объясняет, что этот месяц назван в ее честь. Правда, потом высказываются еще две точки зрения: что июнь назван в честь «юношей» или в честь дружбы «юнктов» (то есть «породнившихся») царей двух народов, Ромула и Татия (легендарного царя сабинян).

1 июня — праздник храма Юноны Монеты, праздник храма Марса и праздник богини Карны (с которой мы отождествили Эгеди из главы «ЯНВАРЬ»). Персонажи январской главы романа в главе, посвященной июню, не упоминаются — если не считать, что музыка Хорна, о которой здесь много говорится (Свидетельство I, с. 635–649), есть опосредованный результат тех январских встреч. Ну и вообще — именно в июне в жизни всех персонажей происходят судьбоносные перемены.

4 июня — праздник храма Геркулеса Защитника (Hercules Custos); 5 июня — праздник храма бога Санка, или Фидия. Овидий рассказывает (Фасты VI, 209–218):

Культ Геркулеса, позаимствованный у греков, получил в Италии большое распространение. Варрон отождествлял этого бога с одним из Диоскуров — Кастором (именно Кастору послал письмо Хорн). Сабинского бога Санка — он же Дий Фидий (Dius Fidius, «Бог верности», бог клятв, древнейший италийский бог неба и молнии) — отождествляли либо с Геркулесом, либо с Юпитером. Он во многом похож на Ведийова, о котором шла речь в связи с майской главой романа. Все качества перечисленных здесь богов войдут в образ Аякса, который появится лишь в августовской главе.

А пока Тутайн, который, как торговец лошадьми, был помощником Гёсты, теперь, став его преемником, находит помощника для себя. Таким помощником становится молодой Эгиль Бон. Отношения между Тутайном, Хорном и Эгилем разворачиваются, как будто, в соответствии с высказыванием Овидия (Фасты VI, 223–225):

Эгиль влюбляется в Тутайна, Хорн ревнует Тутайна к нему и обручается с Геммой, Эгиль пытается покончить с собой, но Тутайн спасает его…

7–15 июня — весталии: праздник богини Весты. Веста — богиня-девственница, охранительница очага, дома, страны; само ее имя произошло от галльского vise, «огонь». Храм Весте первым построил Нума Помпилий. Веста — сама Земля: она обеспечивает прежде всего плодородие почвы, и за утрату девственности жриц этой богини, весталок, живыми закапывали в землю. Гемма представлена в романе как Веста. Хорн даже видит ее в первый раз, когда она моет ступени (весталки 15 июня должны были торжественно подметать алтари). Гемма напоминает других возлюбленных Хорна — прежде всего тем, что ее мать умерла (как и у Эллены, у Эгеди), а отец является офицером (опять же как у Эллены). В какой-то момент отец Геммы произносит странную фразу: «Гемма ведь не невеста всех троих, с равными долями участия?» (Свидетельство I, с. 652). Гемма желанна для всех, и Хорн первым ввел ее в дом, где живут Тутайн, он и Эгиль. Хорн выступает в данном случае в роли легендарного римского царя (Фасты VI, 258–260, 263–268; курсив мой. — Т. Б.):

Хорн, узнав о близких отношениях Геммы с Фалтином, не может ей этого простить (не потому ли, что она нарушила принцип сакральной чистоты, ожидаемой и от Весты, и от ее служительниц?). Краткий роман Фалтина (человека с обезьяньими чертами, в самом деле напоминающего Приапа: Свидетельство I, с. 668, 683) и Геммы тоже находит параллель у Овидия (Фасты VI, 319–320, 335–337):

Гемма в конце концов выходит замуж за Эгиля. Эгиль становится новым «сакральным царем». Его жизнь, какой она изображена в романе, напоминает биографию Сервия Туллия. Тит Ливий рассказывает об этом царе (Ливий, 39–48; курсив мой. — Т. Б.):

<Тарквиний Древний. — Т. Б.>

Эгиль тоже — выходец из самых низов (Свидетельство I, с. 620–621); слуга, которого усыновляет Фалтин, используя формулу, звучащую как ритуальное заклинание: «Ныне Эгиль, как слуга, отпускается; с завтрашнего дня он будет моим сыном…» Тутайн передает Эгилю дом, в котором прежде жил сам с Гёстой и Хорном и который отныне будет называться «ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ЭГИЛЯ БОНА». Имя Эгиль Бон можно понять как «Эгиль Добрый». В дошедшей до нас части незаконченного «Эпилога» Эгиль предстает как счастливый и справедливый глава многодетного семейства, олицетворение «человека доброй воли» (об этом понятии см.: Деревянный корабль, с. 455). Однако с момента женитьбы Эгиля на Гемме его путь и путь Тутайна и Хорна расходятся. Потому что Хорн — не просто «человек доброй воли», а творец. Из всех знакомых Хорна, оставшихся в Халмберге, на остров Фастахольм попадет только повзрослевший сын Хорна и Геммы, Николай, уже в силу своего имени связанный с богом Посейдоном (см. Свидетельство II, с. 234), который в романе, кажется, символизирует бессознательное и иррациональное…

20 июня (за день до летнего солнцестояния) — праздник храма Суммана. Овидий упоминает этот праздник, но, кажется, не умеет объяснить его происхождение (Фасты, 731–732):

Сумман (Summānus) — ночной бог-громовержец, в противоположность Юпитеру, богу дневного грома. Имя этого бога переводят по-разному: «предшествующий утру» (sub-manus), «величайший из манов», «подручный». По мнению Ж. Дюмезиля, этот бог воплощает насильственный, устрашающий, ночной аспект божественного. Упомянутый Овидием храм был построен в 278 году до н. э., на склоне Авентинского холма. Сумману в этот день подносили пирожки из муки, молока и меда, выпеченные в форме колес, а также приносили в жертву двух черных быков или валухов. Черные жертвенные животные обычно предназначаются для хтонических божеств. На горе Суммано (Венето, Италия) было обнаружено святилище, посвященное Плутону, Юпитеру Сумману и манам, которое существовало с IX века до н. э. до IV века н. э. Считается, что оно как-то связано с мифом о Плутоне и Прозерпине. Все это явно имеет отношение к сцене, которая в романе Янна называется «исступлением» (Свидетельство I, с. 715–719). После случившегося Тутайн заставляет Хорна выпить ликер «Кордиал-Медок», название которого можно понять как «сердечный медвяный напиток, meadoc»). У Овидия же сразу после упоминания этого праздника следует рассказ об Эскулапе, который за то, что вылечил растерзанного юношу Ипполита, был убит своим отцом Фебом и воскрешен молнией Юпитера (Фасты VI, 735–736, 761–762; курсив мой. — Т. Б.):

24 июня — праздник храма Могучей Фортуны (Fors Fortuna), о котором Овидий пишет (Фасты VI, 781–784):

То есть праздник этот был учрежден царем Сервием Туллием, с которым, как я попыталась показать, можно отождествить Эгиля.

Фортуне посвящена и некая колонна, которую принято называть «готский столп» (the Goths column). Она может иметь отношение к роману, потому что имя Хорна, Густав (шведское Gustav), как раз и означает что-то вроде «готский столп». Эта мраморная колонна, существующая до сих пор (с надписью FORTUNAE REDUCI OB DEVICTUS GOTHOS: «Фортуне, вернувшейся благодаря победе над готами»), высотой 18,5 м., была установлена в Константинополе в III или IV веке и являлась частью императорской прецессионной дороги. Дорога вела от расположенных неподалеку от гавани Золотых ворот, построенных Константином Великим, к царскому дворцу. Напомню, что странствия Хорна начинаются в январской главе, с гостиницы «Золотые ворота» — он как раз перед этим получил от Тутайна имя Аниас, — а после переезда на Фастахольм и смерти Тутайна (то есть начиная с июльской главы) имя Аниас уже им не используется; он опять называет себя только Густавом.

Константинопольские Золотые ворота простояли до 1509 года, а потом были разрушены землетрясением. Эта постройка напоминала по пропорциям ворота Януса (но имела три арочных прохода). Один английский путешественник в 1625 году описал в письмах пластины с рельефами, которые украшали Золотые ворота и которые он тщетно пытался приобрести (о «готской колонне», константинопольских Золотых воротах и их рельефах см.: Mango):

Невозможно не вспомнить, читая это описание, хрустальные стаканы Пауля Клыка с их сказочными изображениями (Деревянный корабль, с. 71 и 477–478), которые кок, по его словам, приобрел «в Галлиполи» (там же, с. 74), то есть совсем близко от Константинополя…

Завершается же месяц отмечавшимся 29 июня праздником храма Геркулеса Покровителя муз (Hercules Musarum).

Июль

С началом главы «5 ИЮЛЯ» мы переносимся в совсем другой мир. Об острове Фастахольм, куда мы теперь попадаем, в самом конце предыдущей главы говорилось (Свидетельство I, с. 761; подчеркивание мое. — Т. Б.):

То, что когда-то представлялось нам важным, уподобилось облетевшей листве.

Эти слова об облетевшей листве отсылают к сказке про Кебада Кению — к тому ее эпизоду, где Кебад Кения лежит в могиле (Деревянный корабль, с. 125–126):

Пейзаж острова Фастахольм — это и есть пейзаж мира мертвых. Вот описание бухты Крогедурен, каким Хорн увидит ее после погребения в море останков Тутайна (Свидетельство II, с. 458; курсив мой. — Т. Б.):

Такое же дерево — характерная примета мира мертвых в «Энеиде» Вергилия (Энеида VI, 201–209; курсив мой. — Т. Б.):

Поначалу кажется, что ничего особенного не происходит. Медленное погружение Хорна в воспоминания о детстве…

Ну да, купленный Тутайном и Хорном участок земли подошел бы для архаического святилища, для священной рощи, которая должна скорее напоминать парк (Свидетельство II, с. 12, 14):

Очень нескоро, уже в самом конце работы над комментариями, я обнаружила указания на то, что сцены пиршеств в доме Хорна (когда в гости к нему приходят ветеринар Льен и редактор Зелмер с женами и сыновьями) воспроизводят сцены из этрусских гробниц, главным образом из так называемой «гробницы Орко» (tomba dell’Orco) в Тарквинии.

Дом Хорна на острове Фастахольм очень похож на дом самого Янна на Борнхольме, где комнаты вытянуты в одну линию (там же, с. 13):

В то же время, как ни дико это звучит, такое описание (три комнаты, коридор) отчасти подходит и для «гробницы Орко» (отнюдь не типичной для этрусков, потому что она представляет собой результат соединения двух разных гробниц):

Рис. 1. План «гробницы Орко».

Сходство становится еще более разительным, когда Хорн устанавливает у себя в гостиной гроб с мумией Тутайна, по форме напоминающий сундук. Ниже, просто для примера, этрусский саркофаг:

Рис. 2. Этрусский саркофаг из собрания Британского музея, разоблаченный как подделка.

И — внутренний вид этрусской гробницы:

Рис. 3. Гробница в Черветери.

Ближайшее окружение дома Хорна — с двумя гаванями (Крогедурен и Косванг) — тоже чем-то напоминает описание этрусской Тарквинии: город располагался на холме; в V–IV веках до н. э. он был обнесен восьмикилометровой стеной, заменившей другую, более древнюю (Хорн тоже строит, но не успевает завершить какую-то странную каменную стену); археологи обнаружили две гавани Тарквинии: Грависку и Мартанум. В Грависке был храм, где почитали Афродиту, позже также Геру (Юнону), Деметру и Туран (этрусскую Афродиту). От храма же в самом городе сохранилась плита с изображением крылатых коней:

Рис. 4. Крылатые кони с алтаря (Национальный археологический музей, Тарквиния).

Хорн как бы проваливается в глубины времени: из архаического Рима он попадает в еще более архаическую Тарквинию. И происходит с ним примерно то же, что происходило с Энеем и Одиссеем, попавшими в загробный мир: он видит запомнившихся ему в детстве людей (и очень часто вспоминает именно обстоятельства их погребения), видит умершую мать. Одиссей когда-то рассказывал об этом так (Одиссея XI, 36–39, 84–86):

А Хорн говорит (Свидетельство II, с. 160; курсив мой. — Т. Б.): «Может быть, заброшенный невод вытаскивает для меня из Моря Воспоминаний сразу много роскошных сокровищ».

Проваливается он не только в ближайшее прошлое, но и в самое отдаленное (там же, с. 171):

Перечисление странных телесных метаморфоз напоминает описание изначального хаоса во фрагментарной поэме Эмпедокла «О природе» (Эмпедокл, с. 190):

Рассказы о посещении подземного мира и в «Одиссее», и в «Энеиде» располагаются примерно посередине книги. Потому что именно свидание с умершими дает возможность тем, кто решился на это, заглянуть сразу и в прошлое, и в будущее — сообщает им качества Януса. Между прочим, имя Хорна — Аниас — может быть связано не только с Энеем, но и с этрусским именем Януса: Ани.

Упоминание (в таком контексте) моря вводит еще одну тему — образ этрусско-римского бога Нептуна, который — в отличие от греческого Посейдона — первоначально был богом впадающих в море пресных вод и туманов; хтоническим божеством, тесно связанным с миром мертвых; богом богатства, а также «укротителем» (damaios) коней. Его даже иногда называли Neptunus Equester («Нептун Конский»); он считался отцом Пегаса, изобретателем колесницы. Не потому ли и Тутайн занимался разведением лошадей, что был как-то связан с Нептуном? И не являлся ли воплощением (служителем?) Нептуна Гёста Вогельквист?

Как раз в июле, 23-го, в Риме отмечался праздник этого бога — нептуналии. Люди сооружали шалаши и веселились в них. Праздник, собственно, растягивался на несколько дней (19 и 21 июля — лукарии, «праздник рощ»; 25 — фурриналии, праздник водных источников). Все три праздника были связаны с работами, препятствующими иссыханию водных артерий в пору летней жары, и отдыхом от этих работ. Нептуну посвящались скачки. И потому тот летний «стрелковый праздник», которым маленький Густав наслаждался вместе со своей матерью, отчасти напоминает древние нептуналии (Свидетельство II, с. 90):

В рассказе Хорна о матери настораживают две детали: прогулка вдоль берега озера, поросшего рогозом (потом мать еще забирает собранные стебли рогоза с собой в город), и поиски на этом берегу черепах… Заболоченный берег с камышом — это как раз признак вхождения в (римский) иной мир; а черепаха… — из панциря черепахи Гермес когда-то сделал первую лиру, которую потом уступил Аполлону…

Август

В начале главы «АВГУСТ» Хорн вспоминает своих попутчиков на деревянном корабле (Свидетельство II, с. 224):

Странное выражение, употребленное здесь — «немногие головы», — наводит на мысль, что имеются в виду планеты: тем более что семь планет уже упоминались и в связи с исчезнувшими сонатами Дитриха Букстехуде «о сущности природы и планет» (Свидетельство I, с. 312), и в связи с заведением «К планетам» (в городе Лас-Пальмас), возле которого находился дом Буяны (там же, с. 327), и в связи с «планетарными часами», будто бы созданными отцом Тутайна (там же, с. 662). Теперь, однако, впервые закрадывается подозрение, что воплощениями планет как раз и являлись члены корабельной команды. Вспоминается теория римского неоплатоника Макробия — жившего в Северной Африке, в конце IV — начале V веков, — которую вкратце можно изложить так (синопсис комментария Макробия на «Сон Сципиона» дается по книге: Макробий, с. 50–52):

Вернемся к римским праздникам и попробуем как-то связать их с происходящим в этой главе.

1 августа — праздник храма Надежды (Spes). Надежда была одной из персонификаций культа императора Августа (Spes Augusta): она ассоциировалась со способностью императора, как августа (то есть божественной сущности, «гения»), обеспечивать условия для процветания (страны или отдельного человека). Этому празднику может соответствовать получение Хорном письма от «Кастора» (Аугустуса/ Аякса).

12 августа: праздник Геркулеса Непобедимого (Hercules Invictus) — ему жертвуют телку и совершают возлияние вином. С этим событием, вероятно, и следует сопоставить появление Аякса. Геркулес (под именами Herc/Horacle/Hercle) был одним из самых почитаемых (и древних) этрусских божеств. Аякс появляется как типично этрусский персонаж (Свидетельство II, с. 225):

Плащ, видимо, соответствует обязательной львиной шкуре Геркулеса/Геракла. Руки в белых «перчатках» — характерная примета этрусских жрецов, чьи руки были запеленуты в белое. Позже Аякс жалуется, что из-за чемодана у него образовались мозоли (там же, с. 232). Интересно, что и в комедии Аристофана «Лягушки», где в подземный мир спускается Дионис, этот бог тоже жалуется на мозоли, которые он приобрел, потому что Харон вынудил его самостоятельно грести (Лягушки, 221–223; Геракл в этой комедии тоже упоминается как частый посетитель загробного мира).

Когда позже Аякс начинает рассказывать о себе, его связь с образом Геракла проступает все очевиднее. «Мой отец умер, когда мне было семь лет, а мать живет в диком браке с каким-то фермером», — говорит он (Свидетельство II, с. 237). Официальным отцом Геракла был Амфитрион, а настоящим — Зевс. История с дядей, который «подкладывал» Аяксу своих дочерей, в греческих мифах выглядит еще экзотичнее: царь Феспий, который пятьдесят дней принимал у себя Геракла (когда тот собирался убить немейского льва), каждую ночь посылал к нему одну из своих дочерей. По другой версии, Геракл сочетался — в одну ночь — со всеми дочерьми, кроме одной, которая не пожелала этого, и тогда он принудил ее навсегда остаться девушкой и быть жрицей в его храме. Еще по одной версии дочерей было двенадцать.

Смешение имен здесь тоже не случайно, потому что Геракл учился управлять колесницей у Амфитриона, обращению с оружием — у Кастора, а кулачному бою — у Поллукса.

В припадке безумия, насланного на него Герой (Юноной), Геракл убил свою жену Мегару и детей, после чего попал на службу к царю Эврисфею и совершил там двенадцать подвигов, последним из которых и было нисхождение в Аид. После смерти Геракл был причислен к богам, примирился с Юноной и женился на Гебе (дочери Геры от латука — не Эгеди ли то была, пахнущая луковичным растением асафетида?), богине вечной юности. На одном этрусском зеркале можно увидеть, как Геркулес — уже примирившийся с Юноной, усыновленный ею — сосет ее материнскую грудь (справа — Юпитер, держащий табличку с записью):

Рис. 5. Этрусское зеркало из Вольтерры (Археологический музей, Флоренция).

13–15 августа — неморалиа (праздник факелов), который иногда переносился на время полнолуния и отмечался в честь тройственной богини Дианы (божественной охотницы, богини Луны и богини Нижнего мира, Гекаты). В этот день почитатели богини обходили с факелами или свечами озеро богини, считавшееся ее зеркалом, и танцевали там. Это был день отдыха для женщин и рабов. Овидий рассказывает об этом празднике в мартовской книге, связывая его с древним обычаем умерщвления сакрального царя (см. выше, с. 815–816).

В тот же день почитались такие божества, как Вертумн (божество садов), Fortuna Equestris (Фортуна Конная), Hercules Victor (Геркулес Победитель), камены (музы-нимфы) и Флора.

В романе этому соответствуют продолжающиеся три дня поездки Хорна и Аякса на пляж, встреча там с молодым человеком и девушками (Аякс дает им понять, что Хорн — «знаменитый композитор, подлинный король этого острова», то есть, видимо, представляет Хорна в роли сакрального царя, с. 247). Описывается также пиршество (с «медовым» ликером Cordial Médoc, там же) и вечерние танцы, в которых активно участвует Аякс.

Вот, например, изображение ритуальных танцев из «гробницы львиц» в Тарквинии (VI век до н. э.):

Рис. 6. Роспись из «гробницы львиц» в Тарквинии.

Самое удивительное, что место действия описывается в романе так (Свидетельство II, с. 246; курсив мой. — Т. Б.): «Мы поехали, кружным путем, к пляжу Вангкос, что расположен немного восточнее города. Там между красными утесами врéзалась бухта, берег которой состоит из грубого песка». В трех других случаях упоминается, видимо, та же бухта (с рестораном), но называется она Косванг (там же, с. 337, 459, 602; курсив мой. — Т. Б.), то есть половинки слова оказываются переставленными (в третьем случае еще и идет речь о древнем солнечном ритуале). Зеркала вообще сопутствуют Аяксу (он устанавливает их в своей комнате)…

17 августа — праздник портуналии в честь бога Портуноса; праздник храма Януса. О Портуносе у нас уже шла речь (с. 830). Это бог ключей, дверей и скота, а также зернохранилищ и гаваней. Он имеет общие черты с Янусом: изображается с двумя головами (на монетах). В романе этому празднику соответствует договоренность о том, что Аякс станет (на испытательный срок в три месяца) слугой или дворецким Хорна. Но поскольку Портунос уже фигурировал раньше — в эпизоде с дамой, имеющей двух сыновей, — возникает вопрос: не является ли Аякс сыном Хорна (от этой дамы?), о существовании которого Хорн не помнит. Если Аякс — Геракл, то Хорн должен быть либо Амфитрионом, либо Зевсом; дама же с двумя сыновьями — тогда Алкмена с сыновьями Ификлом и Гераклом.

18 августа — консуалии, праздник в честь бога Конса, бога урожая и хранимого в закромах зерна. По римским верованиям, праздник был учрежден Ромулом в честь происшедшего в этот день похищения сабинянок. Сам Коне воплощался в зерне как таковом. Имя его имеет, возможно, этрусское происхождение и связано со словами «сеять» и «хранить зерно»; позже оно стало истолковываться как «советчик» (от consulare). Коне — хтоническое божество, идентичное, быть может, «Конскому Нептуну», Вулкану, подземному Зевсу.

Этому празднику в романе соответствует посещение Хорна ветеринаром Льеном с женой и сыном и редактором Зелмером с женой и сыном. Детали описания праздника — в романе — намекают на его связь с росписями «гробницы Орко» в Тарквинии. Гробница возникла в результате объединения гробниц двух разных семейств (владелец новой гробницы купил и непосредственно примыкающую к ней более раннюю), а создавались они с разрывом в сто лет (ок. 470 года до н. э. и ок. 325 года до н. э.). Обе семьи — Спуринна и Вельха — принадлежали к элите города Тарквиния.

Росписи в «гробнице Орко-I», более древней, изображают пиршество членов семейства Вельха в загробном мире. Пирующих обслуживают демоны. Женский портрет с этой росписи, портрет Велии Спуринны-Вельхи, называют «Моной Лизой античности».

В фундаменте гробницы была обнаружена надпись, состоящая из имен в дательном падеже: LARΘIALE HVLΘNIESI MARCESIC CALIAΘESI MVNSLE NACNVAIASI ΘAMCE LE…

Один из предложенных вариантов ее перевода такой: «Ле<йв> воздвиг этот памятник для Ларта Халхние и Марче Калиате, для тех, кто придет следующим». Упомянутые лица были магистратами Тарквинии в IV веке до н. э. В сцене же пиршества у Янна редактор Зелмер дарит присутствующим по оттиску газеты с надписью: «НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОДИНА ВЕТЕРИНАРА АКСЕЛЯ ЛЬЕНА. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОЖИ СУПРУГИ ВЕТЕРИНАРА ДОРОТЫ ЛЬЕН» (и так далее; см. выше, с. 277–278).

Рис. 7. Женский портрет из «гробницы Орко-I» (Тарквиния).

Вход во вторую гробницу охраняют нарисованный Харон и еще какое-то демоническое существо, а изображен в ней тоже пир, но в присутствии этрусского бога подземного мира Гадеса (Aita) и его жены Персефоны (Phersipnei). Происходит все это во дворце (точнее, в пещерном дворце) Гадеса. За отдельным столиком (собственно, за игральной доской) сидят двое молодых героев (Тесей и, видимо, Пирифой), а рядом с ними стоит демон подземного мира Тухулха (ср. в романе: «Пока он <Аякс> подавал сыр, Олаф и Карл переместились от большого стола к маленькому. Их естественное желание присоединиться к Аяксу причинило мне боль, которая мало-помалу усиливалась. Что они молоды, это мои глаза видели», с. 282). За пиршественным столом присутствуют и другие персонажи, встреченные Одиссеем в мире мертвых (Агамемнон, Тиресий, Аякс, Сизиф). А в коридоре между двумя погребальными камерами изображен Одиссей, выкалывающий — колом из оливы — единственный глаз Полифему (изображения в гробнице подписаны).

По мнению итальянского археолога Марио Торелли, росписи выражают орфико-пифагорейские представления: предвосхищение реинкарнации членов семьи в гомеровских героев. Корнелия Вебер-Леман, изучавшая эту гробницу, пишет (Polyphem, S. 100):

Сопоставление романа Янна с росписями гробницы показывает, что Хорн не просто попал в загробный мир, но сам является его владыкой (а его имя, Хорн, может означать еще и «рог изобилия», то есть подходящий атрибут для Плутона или «Конского Нептуна», бога подземных богатств). В гробнице Гадес предстает в страшном облике — в волчьем шлеме, — что опять-таки заставляет задуматься: Аякс ли был волком-оборотнем (см. Свидетельство II, с. 426, 432–433, 525, 616–617), или Хорн, или они оба (ведь вряд ли Аякс случайно упоминает «прожорливую шкуру» Хорна: там же, с. 523 и 525). В гробнице это выглядит так:

Рис. 8. Гадес на пиршестве в своем дворце («гробница Орко-II», Тарквиния).

Непонятно, в какой роли выступают в романе «гости»: просто ли как умершие, или как божества, или как демоны.

В романе Янна все-таки важнее всего, кажется, не конкретные отождествления персонажей с теми или иными мифологическими героями, а мотив сменяющихся поколений, представители которых вновь и вновь принимают на себя характерные для их возраста роли.

Сентябрь

Похоже, что праздник, который Аякс устраивает для Хорна, соответствует Epulum Jovis («пиршеству Юпитера»), которое устраивалось 13 сентября: во время таких праздников специальные жрецы (epulones) укладывали статуи богов на пиршественные ложа и подносили им изысканные блюда. Тот факт, что среди блюд фигурирует печень утки, возможно, указывает на гадание по внутренностям, которое было очень распространено в Риме и особенно у этрусков. Пространное рассуждение о древних методах гадания (в том числе и по внутренностям) имеется и в первой части «Свидетельства» (с. 309–312).

Октябрь

1 октября — праздник Фидес, богини, олицетворяющей верность клятве. Ежегодный праздник в честь этой богини, согласно римскому преданию, ввел Нума Помпилий. Она изображалась как молодая женщина, увенчанная веткой оливы. В романе Янна, в самом начале главы «ОКТЯБРЬ», рассказывается, как Аякс приводит в дом, на два дня, свою невесту, которую (как мы узнáем позже) зовут Олива.

В Риме было и мужское божество Санк (Sancus, Semo Sancus), связанное с клятвами, покровительствующее браку, гостеприимству, закону, коммерции, контрактам. Санк считался сыном Юпитера, богом небесного света, мстителем за нечестность. Его отождествляли с Геркулесам, также охранявшим нерушимость клятв, и с Кастором. Ему был посвящен день 5 июня (см. выше, с. 836). Его храм, как упоминается в источниках, не имел крыши, чтобы клятвы приносились под открытым небом (не потому ли Аякс по ночам часто вылезает через окно и исчезает?). Слово semo означает «получеловек» или «полубог»; Дионисий Галикарнасский называет Санка «даймоном» (а не богом). По другой интерпретации, semones — это духи, воплощающие силу, таящуюся в семенах; в древности им можно было приносить в жертву только молоко (ср. эпизод в романе, где Аякс отказывается пить молоко: Свидетельство II, с. 245). В имперский период в Риме Санк воспринимался и как гений Юпитера (Genius Iovius).

5 октября — один из трех дней в году, когда был открыт мундус (mundus cerialis, «мир» Цереры), то есть вход в подземный мир, и духи мертвых могли бродить среди живых. Мундус — центр Рима; по мнению некоторых ученых, он первоначально представлял собой зернохранилище. Возможно, он имеет отношение к шахте (будущей гробнице Хорна), о которой рассказывается в начале октябрьской главы (Свидетельство II, с. 407–408).

Бухта Ениуса Зассера, брата Оливы и «перевозчика через Ахерон» (Свидетельство II, с. 418), напоминает и гомеровский загробный мир, и изображение в этрусской «гробнице охоты и рыбной ловли» из Тарквинии:

(Одиссея XI, 14–16):

(Свидетельство II, с. 411) «Утро выдалось холодным. Деревья были мокрыми от росы, и каждое закапало землю вокруг себя слезами. В низинах стоял медленно тающий туман».

Рис. 9. Морской пейзаж из «гробницы охоты и рыбной ловли» в Тарквинии, изображающий, по мнению ряда исследователей, пограничье с загробным миром.

Странные упоминания — в романе — того факта, что Олива и Аякс проникали в дом через окно («все эти лазанья через окно… в комнату и из комнаты на двор», Свидетельство II, с. 430), находят аналогию в рассказе Овидия о том, как богиня Фортуна посещала царя Сервия Туллия (Фасты VI, 569–579; курсив мой. — Т. Б.):

В романе накапливаются детали, говорящие о сближении Хорна с Аяксом; возможно, Хорн сам и был одной из тех двух собак, что ночью задрали овец (Свидетельство II, с. 433). Ведь не случайно между ними происходит такой разговор (там же, с. 487; курсив мой. — Т. Б.):

А еще раньше Аякс предлагает Хорну облизать его (Аякса) пораненный палец, ссылаясь на то, что собаки тоже так поступают (там же, с. 450).

В Аиде находились две чудовищные собаки: Кербер и Орф, псы-братья; Орфа, пса трехголового Гериона, убил Геракл своей дубиной из оливкового дерева. В гробнице же «Орко» изображен Одиссей, выкалывающий глаз Полифему колом из оливы, этого священного для греков дерева (второго по значимости после дуба), подаренного афинянам самой богиней Афиной. «Свежий оливковый ствол, <…> кол заостренный» (и обожженный на углях) упоминается и в «Одиссее», в сцене ослепления Полифема (Одиссея IX, 320 и 332). Поэтому далеко не случайной представляется такая запись Хорна (Свидетельство II, с. 473):

Аякс однажды заводит разговор о том, что Хорн — человек «с прожорливой <волчьей?> шкурой» (Свидетельство II, с. 523), Хорн по этому поводу говорит (там же, с. 525):

Болотная трясина — это признак Гадеса, загробного мира, — который, следовательно, должен быть заключен внутри Хорна. С другой стороны, и Хорн говорит об Аяксе весьма странные вещи (там же, с. 484–485; курсив мой. — Т. Б.):

Объяснить эту «загадочность» можно разве что словами Августина Блаженного, критиковавшего веру в Януса (Aug. De civ. Dei VII, 7–8: Лосев, с. 369; курсив мой. — Т. Б.):

Здесь нужно остановиться и осознать, что картина еще больше запутывается. Хорн (в принципе) может стряхнуть с себя Аякса: как будто несет его на спине, как Эней нес Анхиза, своего отца, а суперкарго в романе — карлика, воплощающего злой помысел (Свидетельство I, с. 57–58). Если Хорн это Одиссей (чье имя в переводе значит «Тот, кто гневается», или «Тот, кто ненавидит», или «Сердящий богов»; на чьем щите было изображение дельфина), то Аякс может быть или его дедом Автоликом («Одиноким волком», «самым вороватым из людей», сыном Гермеса; который, между прочим, подарил внуку перстень с изображением волка); или Телегоном (сыном Одиссеея и Цирцеи), который, не узнав отца, насмерть ранит его копьем с наконечником из шипа ската (ср. видение Хорна: «Меня породил скат, отложив яйцо, — и передал мне в качестве наследственного признака колючки своего гадкого хвоста…», Свидетельство II, с. 171); или, наконец, провидцем Тиресием, которого Одиссей встретил в Гадесе и который предсказал ему такую судьбу. Но, скорее всего, речь идет о типичной человеческой судьбе мастера и основателя рода, об определенных присущих ему возрастных ролях…

Между прочим, Одиссей тоже в какой-то момент притворился безумным, чтобы не идти на Троянскую войну (у Софокла была трагедия «Одиссей безумствующий», от которой сохранился крошечный фрагмент), так что слово «Аякс», как имя нарицательное, могло бы относиться и к нему (и к Гераклу тоже).

Пейзаж с пещерой, гаванью и оливой заслуживает особого рассмотрения. В «Одиссее» рассказывается (Одиссея, XIII, 96–112; курсив мой. — Т. Б.), что священная олива росла на Итаке, в гавани Форкина (морского божества, сына Геи-земли и Понта-моря, олицетворения морской бездны, у которого от брака с его сестрой Кето, чье имя означает «морское чудовище», родилось множество чудовищ):

Имеется текст античного неоплатоника Порфирия (232 — ок. 305), посвященный анализу именно этого отрывка, — «О пещере нимф». Порфирий уподобляет гомеровское описание пещеры знаменитой платоновской притче о пещере (Порфирий, 7–8, 10, 14, 29, 32–35; курсив мой. — Т. Б.):

А. Лосев, исследовавший тексты Порфирия, описывает его представления о демонах, которые оказываются очень схожими с той картиной, которую мы наблюдаем в романе Янна (Античная эстетика VII, с. 60):

По мнению Лосева (там же, с. 106–107), «особенно важно именно то, что философия поздней античности (III в. н. э.) использует древнейшие символы ранней греческой культуры. Такая реставрация старины — явление чрезвычайно примечательное для эпохи упадка классического греко-римского мира. Ученые и писатели, философы и поэты, объединяя все силы в борьбе с растущим христианством, пытаются возродить на склоне античности ту языческую старину, которая безвозвратно ушла и уже никогда не вернется». То же самое — стремление обратиться именно к самым древним слоям европейской и ближневосточной культуры, а вместе с тем и к поздним всеохватывающим системам неоплатонизма, гностицизма, алхимии — мы наблюдаем у Янна. Я вовсе не хочу сказать, что Янн просто воспроизводит философско-мифологическую картину мира Порфирия, или Плутарха, или еще кого-то. Он знает их язык и пользуется этим языком, а что у него получается в итоге — в этом еще только предстоит (с приложением значительных усилий) разбираться.

Эпизод посещения Хорном и Аяксом места захоронения Тутайна и потом прибрежного ресторана («— Вы случайно застали наше заведение открытым, — сказал хозяин. — Сегодня последний день. Все летние гости давно разъехались»: Свидетельство II, с. 460) подчеркивает, что у Хорна (и у человечества?) остался, возможно, последний шанс на спасение, — и явно перекликается с сюжетом поздней новеллы Янна «Свинцовая ночь» (эпизод посещения пивной: Это настигнет каждого, с. 73–84).

Заливаясь слезами, покидает Олива дом Хорна (Свидетельство II, с. 482 и 483).

Для философа Эмпедокла слезоточивая богиня (Нестис, «Влажная») становится одним из четырех величайших божеств — первоэлементов, из которых состоят мир и отдельный человек, — подчиняющихся только Любви/Афродите и Раздору (Эмпедокл, с. 184):

У Янна несколько раз, в узловые моменты повествования, упоминается таинственный ликер Cordial Médoc («сердечный медвяный напиток»?), который кок называет «дистиллированными хмельными слезами» и «беспошлинным товаром» (Деревянный корабль, с. 71). Другой такой «беспошлинный товар» — гроб с мумией Тутайна (ящик, в котором, как объяснили брату Оливы, лежат бутылки с «малиновым шнапсом». Немецкое название малины — Himbeere (древне-верхненемецкое Hintperi) — происходит от древнескандинавского и англосаксонского слова hind («косуля»), а косуля упоминается в ноябрьской главе и может быть связана с Оливой (см. выше, с. 784). Латинское же научное название малины (Rubus idaeus) восходит к Плинию Старшему, который в своей «Естественной истории» (ок. 77 г.) пишет, что оно связано с местом произрастания «красной малины» — горой Ида на полуострове Троада, где стояла древняя Троя.

По поводу меда и пчел — на Итаке у Одиссея — Порфирий в работе «О пещере нимф» пишет (Порфирий, 17–19):

В романе же Янна «медвяный ликер» ассоциируется с хрустальными стаканами Пауля Клыка, олицетворением искусства, — и с «дистиллированными» человеческими слезами.

Сцена посещения Хорна семействами Льена и Зелмера тоже может быть соотнесена с росписями на стенах этрусской «гробницы Орко». Больше того, гости даже рассматривают изображения на стенах — но сейчас это рисунки, связанные с прошлым Хорна (и самого Янна).

«Простой ужин» состоит из яичницы — а яйцо на пиршественных сценах в этрусских гробницах было символом возрождения (его, например, держит в руке крылатый керуб, изображенный на ручке зеркала со сценой примирения Геракла и Юноны):

Рис. 10. То же зеркало, фрагмент которого показан на рис. 5.

Старый рисунок Тутайна, произведший столь сильное впечатление на Хорна, — «девушка, которая превращается в каменную статую», — не символ ли это предстоящего возрождения, не изображение ли оживающей статуи Пигмалиона? Во всяком случае, кажется, присутствующие на праздничном вечере много думают «о том, что воодушевление в нас умирает» (Свидетельство II, с. 512–513), о «родстве» между умершими и живыми (такое внутреннее родство с Тутайном ощущает, видимо, юный Олаф Зелмер: там же, с. 513), о старении и покинутости, апатии и «меланхолии».

Ноябрь, снова

Ноябрьская глава начинается со смутного осознания Хорном желания переменить свою жизнь (Свидетельство II, с. 554):

Пока Аякс в последний раз пытается соблазнить Хорна, тому приходит в голову, что при их встрече незримо присутствует еще кто-то (Свидетельство II, с. 567):

Это высказывание кажется мне отсылкой к теории Эмпедокла, о которой уже шла речь выше (с. 865). Согласно Эмпедоклу, всеми процессами в мире управляют Любовь и Раздор. Тутайн и Аякс, возможно, олицетворяют эти две силы (поскольку Хорн называет их «душевными коэффициентами»: Свидетельство II, с. 572). С Эмпедоклом может быть связано и рассуждение Хорна о плавании «по одному из морей нашей крови» (там же, с. 573). Греческий философ писал (фрагмент 93: Эмпедокл, с. 195):

Эпизод посещения Хорна Льеном усиливает впечатление, что Льен, Зелмер и их жены — благожелательные наблюдатели за процессом преображения Хорна, представители каких-то высших сил. Здесь опять всплывает мотив меда и «медвяных» красок («Ром был крепким и ароматным, как всегда; поджаренный хлеб — безупречным; апельсиновый джем — прозрачным и желтым; чай — таким, какой нравится Льену: золотисто-коричневого цвета. <…> Он неторопливо намазал кусок хлеба маслом и медом»: Свидетельство II, с. 577). Льен, который раньше многократно интересовался местонахождением Тутайна, теперь задает вопросы о пропавшем Аяксе и фактически вынуждает Хорна изложить ему все свое мировидение. При этом он ведет себя как руководитель корпорации мастеров, в которую входит Хорн (там же, с. 578):

Под «ценным строительным материалом», видимо, можно понимать Аякса.

Эпизод посещения Хорна Оливой определенно соотносится с римским праздником богини Феронии, который отмечался 13 ноября. Ферония («He-культивированная, Не-прирученная») была древней сабинской богиней природы и ее диких жизнетворных сил; богиней путешественников, огня и вод, женского плодородия и здоровья: она способствовала превращению «дикого» в «окультуренное». Ее святилища располагались в диких местах — в рощах, у родников, вдали от людских поселений. Они считались нейтральной территорией, где находили прибежище чужеземцы и всякого рода маргиналы. Варрон отождествлял Феронию с Либертас (олицетворенной «Свободой»), В ее святилище в Тернации беглые рабы получали свободу, и вообще она считалась «богиней вольноотпущенников» (dea libertorum).

Олива, когда появляется в доме Хорна, выглядит как нимфа источника (см. выше, с. 482: «Олива бродит по дому, заплаканная») или как персонаж этрусских фресок (женщина слева вверху, в накидке и полусапожках, из «гробницы львиц» в Тарквинии, см. рисунок 6 на с. 853, вверху слева). В тексте романа о ней говорится (Свидетельство II, с. 591):

С другой стороны, она напоминает Музу из романа Янна «Угрино и Инграбания» и ранней пьесы «Анна Вольтер» (см. выше, с. 773, комментарий к с. 592). Хорн, видимо, неправильно истолковывает ее поведение и внешний облик (Свидетельство II, с. 594; курсив мой. — Т. Б.):

Потому что эта Муза — утренняя заря, и краснеет она, выходя из брачного покоя после счастливой брачной ночи (Угрино и Инграбания, с. 188; курсив мой. — Т. Б.):

Хорн даже постель для Оливы приготовил «в той комнате, которая выходит окнами на восток» (Свидетельство II, с. 593).

Мнимый «любовный треугольник» Аякс — Олива — Хорн имеет и психологическое объяснение, которое формулируется в самом романе (там же; курсив мой. — Т. Б.):

Попытка Хорна «найти оправдание для Оливы» (там же, с. 597), «подлинной матери человечества» (там же), выражает его стремление примириться с Природой, с Мирозданием.

И в этом контексте очень значимой оказывается непонятная на первый взгляд история о трех батраках, один из которых на празднике стрелковой гильдии обрызгал Хорна мочой (там же, с. 598–601). Дело в том, что история эта отсылает к преданию о рождении легендарного охотника Ориона, будто бы впервые изложенному Гесиодом («Перечень женщин или Эои», фрагмент 148 В: Гесиод, с. 136–137: курсив мой. — Т. Б.):

В другой версии мифа, изложенной греческим поэтом V века Нонном Панополитанским (Деяния Диониса XIII, 96; курсив мой. — Т. Б.), Ориона зачинают с помощью мочи, а не семени (почему он и получает сперва имя Урион), а вынашивает его бычья шкура, которая в английском переводе названа a wrinkled or fruitful oxhide («складчатой или плодоносной бычьей шкурой»):

Очень странный чемодан, с которым Аякс впервые появляется в доме Хорна, как будто тоже намекает на эту историю (Свидетельство II, с. 225–226):

Это еще один аргумент в пользу предположения, что в романе Аякс является сыном Хорна.

Миф об Орионе имеет и другие точки соприкосновения с тематикой романа: Орион — жестокий охотник, странник и соблазнитель женщин; за изнасилование дочери Энопиона, Меропы, он был ослеплен и должен был, чтобы исцелиться, совершить путешествие на Восток (неся на плечах некоего Кедалиона, циклопа и помощника Гефеста, который показывал ему дорогу); он прозрел, когда подставил слепые глаза солнечному богу Гелиосу (или просто взглянул в лицо богине зари Эос); после чего стал возлюбленным Эос, но в конце концов был истреблен Геей, наславшей на него огромного скорпиона, потому что он «пообещал истребить всех зверей, какие только есть на земле» («Перечень женщин, или Эои», фрагмент 148 А: Гесиод, с. 136). В конце концов он, вместе с двумя своими собаками (Сириус, или Большой Пес, и Малый Пес), был превращен в созвездие. Ориона иногда отождествляли с Гераклом; обычным для него оружием была железная дубина (или, согласно Гомеру, «медная палица»: Одиссея XI, 575) — то есть примерно такое оружие, которым будет убит Хорн.

Наконец, созвездие Орион восходит в ноябре, когда заканчивается сезон мореплавания, и ассоциируется с бурями.

В романе, с его сквозным мотивом человеческой слепоты, взаимоотношения Аякса и Хорна с Оливой играют очень важную роль и — по крайней мере, в случае Хорна — действительно приводят к духовному прозрению.

14 ноября в Древнем Риме происходил кавалерийский парад (буквально «испытание лошадей»: Equorum probatio); парад, как и торжества в честь Феронии накануне, был частью так называемых «плебейских игр» (Ludi Plebeii), которые впервые были введены в 220 году до н. э., занимали временной промежуток 4–17 ноября и выражали самосознание римского плебса, его представления о свободе.

В романе этому событию соответствует сцена, в которой Хорн отвозит Оливу домой на конной повозке, — апофеоз примирения с действительностью, с неизбежностью смерти, что находит выражение и в музыкальном восприятии мира, в концертной симфонии Хорна (Свидетельство II, с. 607–608):

Зримый символ прозрения Хорна — часы, очевидно, воспроизводящие планетарную систему, устройство космоса (поскольку они показывают «дни месяца и фазы Луны», там же, с. 610), купленные им в подарок Оливе у «Анкера Зонне (то есть у Солнца, см. с. 774), часовщика с Восточной улицы» (там же, с. 606). Таким образом, сам Хорн тоже уподобляется (прозревшему) Ориону.

Переоценка личности Аякса Хорном. Прозрение Хорна выражается, видимо, в том, что он решительно отделяет себя от Аякса, но в то же время уже не испытывает к нему ни страха, ни ненависти. Новый образ Аякса, сложившийся в его сознании, получается двойственным (Свидетельство II, с. 611, 616–617):

Объяснение этой двойственности можно найти у Пиндара (522/518 — 448/438 гг. до н. э.). Пиндар — автор песней в честь победителей Олимпийских и других атлетических игр; но каждое его произведение — попытка вписать конкретного человека в мифологическую традицию, неразрывно связанную с поэзией, учение о которой часто излагается в том же стихотворении. Во второй Пифийской песне Пиндар рассуждает о судьбе поэта, обращаясь к образу Иксиона — царя лапифов, который злодейски убил своего тестя, столкнув его в яму с огнем, после чего впал в безумие, а когда Зевс, сжалившись, взял его на Олимп, попытался соблазнить супругу владыки богов Геру. Зевс подставил ему вместо Геры ее мнимый облик, из облака (или олицетворенное облако — богиню Нефелу), результатом чего стало рождение кентавров; сам Иксион в наказание был распят на катящемся колесе (по многим версиям мифа — огненном); но в конце концов боги даровали ему бессмертие, превратив в созвездие Коленопреклоненного (позже названное созвездием Геракла). Пиндар, рассказав эту историю, сразу переходит к рассуждению о поэтах, о себе как поэте (Пиндар, с. 65–66):

Замечу, что это не только великолепное описание поэтического произведения — как кентавра, порожденного химерой фантазии и земным (в данном случае преступным и безумным, «незрячим») отцом, но и параллель (точнее, сразу несколько параллелей) к роману Янна. С распятым на колесе Иксионом можно сравнить Аугустуса, растерзанного вертящимся пароходным винтом. В результате «брака» мертвого Аугустуса с обезглавленной дочерью Старика только и мог родиться такой «сын — не сын». Наконец, в образе кентавра восстает из могилы Кебад Кения, который затем начинает «портить» соседских кобыл… Но посмотрим, что говорит дальше Пиндар (там же, с. 66–68; курсив мой. — Т. Б.):

Песня, согласно Пиндару, приходит к поэту неизвестно откуда, как корабль, богато нагруженный — чем? — видимо, поэтической традицией, традицией Кастора. Но ведь и Хорн мучительно ждал именно этого Кастора, даже отправил ему письмо… а в результате появился, неведомо откуда, Аякс, нагруженный множеством пороков (свойственных, как потом выяснится, самому Хорну… но и человечеству в целом: «Человек способен на все», — многократно повторяет Янн). А дальше Пиндар говорит о том, как намеревается жить он сам (там же, с. 68–69; курсив мой. — Т. Б.):

В этой заключительной части Пиндар словно примеряет на себя различные возможные для поэта (и для человека вообще?) роли: обезьяны (у Янна в качестве нелепой «обезьяны» представлен Фалтин, но и Аякс однажды говорит: «…обезьяны бы от такого не отказались», Свидетельство II, с. 511); Радаманта, то есть справедливого царя, после смерти ставшего судьей в царстве мертвых, на Елисейских полях или Островах блаженных (как Хорн, на протяжении второй части «Свидетельства» пребывающий где-то в загробном мире); нетонущего, даже под сетью (Хорн в какой-то момент чувствует: «Мое отвращение всплыло на поверхность этого грязного потока. И мне подумалось: теперь оно уже не утонет», там же, с. 573); волка (как Аякс, а может, вместе с ним и сам Хорн); коня или кентавра (как Хорн и Аякс, неразрывно связанные: по мнению Хорна, Аякс хочет, «чтобы мы попеременно становились друг для друга собакой и ее хозяином», там же, с. 570).

Между прочим, история Иксиона была известна и этрускам; этот персонаж изображен на одном из этрусских зеркал, причем как демон (потому что он имеет крылья) и, видимо, в соседстве с галлюциногенным грибом.

Желание Хорна расстаться с Аяксом, по-видимому, обусловлено тем, что Аякс — во всех его разнообразных проявлениях — олицетворяет собой фигуру героя-хищника, а такая фигура опасна для современной цивилизации и должна быть заменена чем-то другим (см. выше, с. 776, комментарий к с. 623: С тех пор я пошел на убыль…).

Рассуждая о своей музыке, Хорн употребит выражение «золотисто-коричневый блеск моего спасения, во плоти и в духе» (Свидетельство II, с. 635), отсылающее к образам меда как целительного, примиряющего людей дара нимф или муз (см. выше, с. 862, 865–866). Такие образы очень часты и у Пиндара: «медвяное блаженство» (Пиндар, с. 12), «Текучий мой нектар, дарение Муз, / Сладостный плод сердца моего» (там же, с. 32) и т. д.

Эпизоды встреч Хорна с Тутайном и господином Дюменегульдом. В диалоге Плутарха «О лике, видимом на диске Луны» о периоде, непосредственно предшествующем возвращению из загробного — лунного — мира на землю, рассказывается (Луна, 26):

Встреча Хорна с могильщиком из Остеркнуда (и, по совместительству, забойщиком свиней) Ларсом Сандагером. В романе описываются две встречи с этим человеком: в конце главы «5 ИЮЛЯ» и в конце главы «НОЯБРЬ, СНОВА»; то есть эти встречи как бы обрамляют пребывание Хорна на Фастахольме. В обоих случаях речь идет об усыновлении Хорном одного из детей Ларса: в первый раз Ларс отказывает, во второй раз от усыновления отказывается сам Хорн, но они договариваются, что новорождённый сын Ларса получит имя его (Хорна) деда, Роберта, и что Хорн завещает мальчику часть своего состояния.

Имя Ларс может быть шведской формой немецкого имени Лоренц, восходящего к латинскому Laurentius («венчанный лавровым венком»). Лавр считался деревом Аполлона, и лавровый венок был распространенной наградой победителю, триумфатору. С другой стороны, существовало этрусское имя Ларс с неизвестной этимологией.

Фамилию Сандагер можно попытаться истолковать, исходя из латинских корней sandix («красная минеральная краска, сурик») и ager («поле»): как «Красное поле». Тем более что название места, где он живет, Osterknud, образовано от общеевропейского корня, означающего «восток» (например, шведское Öster) или имя богини рассвета (греческое Эос, германское Эостра/Остара) и старошведского knot («узел»).

Больше того: поскольку место пребывания Хорна (во второй части «Свидетельства») стилизовано под Итаку, Ларса, появляющегося в самом начале и самом конце этой части, уместно сопоставить с двумя персонажами «Одиссеи»: «божественным свинопасом» Евмеем и отцом Одиссея Лаэртом (жена могильщика в романе, между прочим, охарактеризована латинским выражением Mater omnipotens et alma, «Матерь всемогущая и кормящая», Свидетельство II, с. 203). (Мать Одиссея, Антиклея, согласно Гомеру, умерла от тоски по сыну и встретилась с ним в Аиде, куда Одиссей спустился, чтобы узнать о своем будущем.) По одной из версий настоящим отцом Одиссея был не Лаэрт, а Сизиф (Гигин, 201):

<деду Одиссея/Улисса. — Т. Б.>

Аллегорический смысл отождествления Ларса с Лаэртом, отцом Одиссея, проговаривает сам Хорн, вскоре после встречи с могильщиком (Свидетельство II, с. 662):

Поездка Хорна в Ротну. Последняя поездка Хорна преисполнена ощущением счастья, которое вызывает у него первозданный осенний пейзаж (Свидетельство II, с. 662–663; курсив мой. — Т. Б.):

Хорн словно прощается с этой местностью, описание которой перекликается с описанием Аида у Вергилия (Энеида VI, 237–241, 295–297, 309–312).

У Пиндара тот же пейзаж Аида истолковывается как скованный «божий враг — стоглавый Тифон» и служит наглядным символом обуздания разрушительных страстей (Первая Пифийская песня, «Этна»: Пиндар, с. 59–60).

Смерть Хорна. Что происходит с Хорном в конце романа, до конца не понятно. Но похоже, он покидает пределы пещеры, возвращаясь к существованию среди людей. На такую мысль наводит прежде всего сказка о Кебаде Кении (Деревянный корабль, с. 127):

С чем-то подобным мы сталкиваемся и в конце новеллы «Свинцовая ночь» (Это настигнет каждого, с. 114):

Плутарх рассказывает, как один молодой человек, Тимарх, спустился в Тартар, чтобы «узнать, какую силу скрывает в себе демон Сократа» (О демоне Сократа, 21–23; курсив мой. — Т. Б.):

С Хорном могло произойти то же, что с циклопом Полифемом, которого ослепил, чтобы выбраться из пещеры, Одиссей (эта сцена изображена в коридоре «гробницы Орко» в Тарквинии). Но тогда в романе эта сцена как бы соединена, посредством «наплыва», со сценой возвращения Одиссея на Итаку. Странная вещь происходит с пуделем Эли, который вообще-то принадлежал Тутайну и любил его. То, что Хорну представляется выражением страха — «пес ведет себя как потерянный. Перевернулся на спину, показывает незащищенное брюхо — машет в отчаянии лапами» (Свидетельство II, с. 679), — может означать, наоборот, что Эли узнал вернувшегося хозяина, Тутайна, и радуется ему. Позже мы узнáем, что Эли «умер от паралича сердца» (там же, с. 689) — как у Гомера умирает старый пес Аргус, узнавший Одиссея.

Гомеровский циклоп — воплощение первобытной дикости, но, как ни странно, и дикости, присущей современному человеку, человеку XX столетия: гюбриса, то есть неоправданного самодовольства, цинизма, пренебрежения ко всему, что не касается его непосредственных интересов (Одиссея IX, 213–215, 272–276; курсив мой. — Т. Б.):

У Гомера Одиссей, прежде чем ослепить Полифема, опаивает его вином и заставляет погрузиться в беспробудный сон (Одиссея IX, 372–374):

Что-то подобное происходит и с Хорном-циклопом: он начинает пить еще до поездки к адвокату («Я лягу в постель, буду понемногу прихлебывать вино из бутылки… и засну…»: Свидетельство II, с. 662); после этой поездки, получив удар в живот от Аякса, продолжает отуплять свое сознание вином («Моим… не вполне безупречным нервам определенно пойдет на пользу, если я выпью еще два или три стакана и, лишь слегка отягощенный, засну… обманув себя, то есть принудив к менее четкому восприятию», там же, с. 669); в состоянии опьянения разговаривает с незримым господином Дюменегульдом («Сейчас я, не торопясь, приму в себя этот остаток, и мне будет хорошо, я лишусь какой бы то ни было ответственности. Я с безупречнейшей убежденностью предамся своей склонности к грезам…», там же, с. 669) — так что в конце концов разграничение между реальностью и нереальностью вообще стирается («Несмотря на неустойчивую дождливую погоду, я вот уже третий день… с тех пор, как отчаяние стало настигать меня даже в постели, в состоянии опьянения… езжу на коляске в гавань, чтобы в отеле дождаться Аякса», там же, с. 677). Сцена ослепления (или убийства) тоже может происходить во сне. Вспомним начало сказки о Кебаде Кении (Деревянный корабль, с. 120):

А еще раньше говорится (там же, с. 119):

То есть, с одной стороны, Кебад Кения (и Хорн?) хочет попробовать сырой человечьей плоти (как циклоп у Гомера, который «все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный, / Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости»: Одиссея IX, 292–293); а с другой стороны, речь ведь идет о его собственной плоти, его шенкелях (бедрах), как бы приносимых в жертву — как Одиссей у Гомера приносит в жертву богу бедра барана (там же, с. 552–553): «Я чернотучному Зевсу Крониду, владыке над всеми, / В жертву сжег его бедра. Но Зевс моей жертвы не принял».

В романе Янна приближающиеся четверо — быть может, помощники, соседи (а вовсе не убийцы): олицетворения тех четырех компонентов, которые в совокупности должны составить самость. Хорн — пятый. Основания для такой интерпретации дает и сцена ослепления циклопа у Гомера, где Одиссей рассказывает (Одиссея IX, 331–335; курсив мой. — Т. Б.):

В раннем драматическом фрагменте Янна, «Генрих фон Клейст» (1917), Фауст, желая создать нового человека, будущего поэта, обращает к статуе Венеры заклинание (Frühe Schriften, S. 887; курсив мой. — Т. Б.):

Словосочетание conclamatum est может в таком контексте означать и «он назван по имени = призван».

Я думаю, что в романе прямым текстом перечислены те четыре компонента, о которых идет речь (Свидетельство II, с. 628):

происхождения

предназначения

чувств

мыслей

Происхождение и предназначение олицетворены в Аяксе и Тутайне (а другое, «смятение чувств и мыслей», Хорн, кажется, познает, когда вглядывается, как в зеркала, в Льена и Зелмера, сравнивает себя с их ожиданиями). Удивительно, но такое мировидение было свойственно уже Пиндару, в чьей песне «Диоскуры» Зевс ставит своего сына Полидевка (Поллукса) перед выбором (Пиндар, с. 156):

<с Кастором. — Т. Б.>

В другой раз Пиндар говорит о том же применительно к человеку вообще («Бассиды»: там же, с. 135; курсив мой. — Т. Б.):

Мощный дух и сила естества могут быть олицетворены в Полидевке и Касторе, которые в конце концов оба стали наполовину бессмертными. У Гомера Одиссей видит в Аиде их мать (Одиссея XI, 298–304; курсив мой. — Т. Б.):

В романе Янна воплощением (потомком?) «укротителя коней» Кастора является, видимо, торговец лошадьми Тутайн, а воплощением «кулачного бойца» Полидевка — Аякс, который незадолго до конца «Свидетельства» наносит Хорну два кулачных удара…

Последнее, что мы узнаем из записок Хорна, — что он направляется в конюшню. Это тоже можно истолковать как указание на его дальнейшую судьбу. Напомню, как выглядел дом Хорна (Свидетельство II, с. 13; курсив мой. — Т. Б.):

А вот как комментирует Плутарх гомеровское описание пещеры нимф на Итаке (О пещере нимф, с. 389; курсив мой — Т. Б.):

Заверенная копия протокола составлена, вероятно, в коллегии обожествленных героев-мастеров, таких как Вяйно (см. выше, с. 791), или Оливенкроне (безымянный победитель Олимпийских игр, игр жизни), или Фэлт Оаку (очередной «король-дуб», сразивший своего противника?), и подписана самим Хорном (см. с. 694), 24 марта. Но что же произошло с ним до этого?

У Гомера Одиссею удается победить циклопа именно благодаря оливе, оливковому колу, который сравнивается с корабельной мачтой — главной опорой для жизненного плавания (Одиссея IX, 320–323; курсив мой. — Т. Б.):

У Янна Олива — это девушка, нимфа, к тому же отождествленная с богиней зари Эос, обращения к которой повторяются в «Одиссее» бессчетное число раз, как рефрен («Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос…»).

Декабрь

Если прочитать после всего сказанного главу «ДЕКАБРЬ», впечатление будет совершенно другим, чем при чтении в первый раз.

Этот месяц — время прекращения сельскохозяйственных работ, тьмы, Сатурна (управляющего созвездием Козерога) и римского праздника сатурналий (17–23 декабря), предшествующего зимнему солнцестоянию. В Талмуде (Авода Зара 8а) о происхождении сатурналий рассказывается: когда Адам заметил, что дни становятся короче, он испугался и решил, будто мир, в наказание ему, погружается во тьму и хаос. Восемь дней он просидел, постясь и читая молитвы, а когда увидел, что дни становятся длиннее, устроил праздник, посвятив его небу. Позже другие народы, отмечая тот же праздник, посвятили его идолам…

Сатурналии оказали влияние на многие обычаи, связанные с празднованием христианского Рождества и языческого Йоля.

Декабрьская глава романа Янна начинается со сцен, вызывающих ассоциации с несчастьем и смертью (Свидетельство I, с. 34):

1 декабря — праздник богини Пьеты (Pietas), олицетворенного благочестия, под которым понималась верность своему долгу, стране, родителям, предкам, умершим. Считалось, что в наибольшей мере этими качествами обладал Эней, вынесший на спине из разрушенной Трои старика-отца.

3 декабря — праздник Благой Богини (Bona Dea), которая считалась женой, сестрой или дочерью бога Фавна, отождествлялась с богиней природы Фауной (Fauna), с Майей (матерью Меркурия), Террой (Землей), Magna Mater (Великой Матерью)… (см. о ней выше, с. 829–830).

Рассказ кока в самом начале декабрьской главы наводит на мысль, что грузом деревянного корабля были культурная традиция («Драгоценный груз имели мы на борту. <…> Драгоценные вещи. Живописные полотна», Свидетельство I, с. 39) и смысловая квинтэссенция этой традиции, Эллена («…прозрачный световой мир. Можно поверить, что это сама Душа мира», там же, с. 40). Кораблекрушение — результат утраты традиции современным человеком, художником в первую очередь.

Разговор суперкарго и Вальдемара Штрунка, как теперь понятно, идет о последствиях той ситуации—о дальнейшей судьбе искусства (прежде находившейся в руках этих двоих). Вальдемар Штрунк не хочет брать на себя ответственность за происшедшее, он отказывается «связывать крепким узлом прошлое и будущее» (Свидетельство I, с. 43).

Суперкарго, конечно, не случайно завещает Густаву деньги, а потому, что ожидает от него выполнения некоей миссии. Схожее представление о покровительстве, которое оказывают поэту высшие силы, выражено в Третьей Пифийской песне Пиндара (Пиндар, с. 72–74; курсив мой. — Т. Б.):

5 декабря — фавналии, праздник в честь Фавна. Имя Фавн означает «душитель», и божество это первоначально имело облик волка. Фавн считался внуком Сатурна, отцом Латина (царя коренных жителей Италии, которые, объединившись с троянцами Энея, стали называться латинами), мужем или братом Фауны (Доброй Богини), покровителем дикой природы и домашнего скота. Согласно преданию, он был обожествлен после смерти. Фавна также отождествляли с Гермесом (Диодор Сицилийский, Историческая библиотека VI, фр. 5). В поэме Нонна «Деяния Диониса» Фавн — сын Посейдона и Кирки/Цирцеи (Деяния Диониса XIII, 326). Фавн являлся людям во сне, давал во сне предсказания и нередко мучил кошмарами, он также мог внушать «панический страх». Как бог предсказаний Фавн считался родоначальником песни, отчего и самый размер древнейших римских стихотворений называется Сатурновым или Фавновым.

Слишком многое сближает этот образ с Тутайном, чтобы не задаться вопросом; не есть ли рассказ матроса об убийстве Эллены лишь мучающий Густава кошмар, своего рода инициационное испытание, «доказательство от противного»? Так в роман «Зибенкез» Жан-Поля вставлена «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет», с пояснением автора: «Если когда-нибудь мое сердце сделается настолько безжизненным и несчастным, что в нем погибнут все чувства, говорящие мне о существовании Бога, тогда написанное здесь глубоко взволнует меня и излечит, вернув мне эти чувства» (перевод К. Блохина, anthropology.rinet.ru/old/6/pol.htm).

К чему сводится суть этого рассказа? В мартовской главе тело и душа, Аугустус и дочь Старика, соединяются в браке, пусть и в могиле. Здесь же Тутайн, внезапно появившийся перед Густавом, кажется ему «куклой, совершенно лишенной движущей силы, то есть своенравной или одичавшей души, и потому оцепенелой, нерешительной, далекой от времени, прикованной к той секунде, что уже готова опуститься на дно, где царит вечная неподвижность» (Свидетельство I, с. 53; курсив мой. — Т. Б.). Ситуация Тутайна — отсутствие связи с душой, с духовностью — позже переносится на других членов корабельной команды и на людей вообще (там же, с. 62, 74; курсив мой. — Т. Б.):

Имеется в виду, конечно, божественное «дыхание жизни» (см. выше, с. 768, комментарий к с. 567), то есть та же душа.

11 декабря — агоналии в честь Индигета (обожествленного Энея).

15 декабря — консуалии в честь бога Конса.

17–23 декабря — сатурналии в честь Сатурна.

19 декабря — опалии в честь богини Опы.

Эти праздники взаимосвязаны. Коне — хтоническое божество, отвечавшее за хранение запасов зерна и посев зерновых культур, а также бог тайных советов, чей праздник отмечался еще и 18 августа (см. выше, с. 854). Он также отождествлялся с «Конским Нептуном»; Опа — богиня плодородия, богатой жатвы, посевов — с III века до н. э. отождествлялась с Реей, женой Сатурна; она считалась богиней-покровительницей Рима; Сатурн в древнейшие времена был аграрным божеством, эпоха его правления считалась золотым веком (см. выше, с. 827, цитату из Энеиды VIII). Сатурн также был хтоническим божеством спрятанных богатств, близким к Плутону. Страшный рассказ Тутайна о том, как он прятал убитую Эллену, возможно, связан с представлениями о подземном хранилище зерна, но имеется в виду, скорее всего, та пашня искусства, о которой говорил еще Пиндар (Пиндар, с. 95);

Во время сатурналий все поведенческие нормы перевертывались: рабы трапезничали вместе с господами (или даже господа их обслуживали), по мнению неоплатоника Порфирия, это означало «освобождение душ для бессмертия»; участники праздника носили маски.

Как пишет Макробий (Сатурналии I, 7, 32), люди в это время посылали друг другу свечи: «…свечи посылают не иначе как потому, что при этом правителе мы были выведены из безрадостной и мрачной жизни как бы к свету и <к> знанию благодетельных искусств».

Избирался «царь сатурналий» (Satumalicius princeps): по мнению Фрэзера, в древности это был «козел отпущения», которого приносили в жертву. Не потому ли Тутайн пытается подтолкнуть Густава к тому, чтобы он убил его?

21 декабря (в рамках сатурналий) — праздник Ангероны, богини радости, иногда отождествлявшейся с Феронией (см. выше, с. 869). «Ангерону, которая, прижав палец к устам, требует молчания» Макробий относит к числу «богов, чьей [волей всегда] держава наша стояла» (Сатурналии III, 8, 3–4). Имя богини (непонятное уже римлянам) иногда истолковывают как «стеснение в груди» (Angina pectoris, болезнь, от которой боялся умереть господин Дюменегульд: Свидетельство II, с. 741), а иногда производят от этрусского корня ancaru, «смерть». Трудно найти более емкий, чем образ этой богини, символ для того потрясения, которое Густав испытывает в конце рассказа Тутайна и которое меняет жизнь их обоих (Свидетельство I, с. 79–80; курсив мой. — Т. Б.):

25 декабря, в день зимнего солнцестояния, отмечалось завершение всех этих декабрьских празднеств: Dies Natalis Solis Invicti (День рождения Непобедимого Солнца). В конце декабрьской главы «Свидетельства» Хорн пишет, что через несколько дней он собирается отмечать Йоль — то есть практически тот же, что праздновался еще в Древнем Риме, языческий праздник возрождающегося солнца (Свидетельство I, с. 82). Хорн готовится к нему традиционно (так же, как и древние римляне): вспоминает умерших родителей (23 декабря в Риме справлялись ларенталии, посвященные умершим родичам и домашним богам), покупает подарки для соседей, свечи, продукты для будущего пиршества. И все-таки описано это так, будто речь идет не о рядовом празднике, пусть и очень значимом, а о выдержанном именно сейчас испытании, о начале нового жизненного цикла (там же, с. 88):

Этот плод… Январская, февральская, мартовская главы построены так, что лишь при повторном чтении за фасадом хаотических и «не лишенных жути» (по излюбленному выражению Янна) событий начинают все отчетливее проступать благие силы. Вот, например, дочь китайца Ма-Фу, показав Густаву таинственный багряный шар, «стала играть этим мячиком — подбрасывая его вверх, прижимая к щеке» (Свидетельство I, с. 128). Но в «пурпуровый мяч превосходный» играют, развлекая Одиссея, и подданные феакского царя Алкиноя — непосредственно после того, как певец Диадок спел песню о любовном приключении Афродиты с Аресом и о возвращении богини в Пафос (Одиссея VIII, 372–373).

Для Эмпедокла шар — Сферос — есть воплощение гармоничной слиянности четырех первоэлементов (Эмпедокл, с. 187):

Канарские острова, куда попадают Густав и Тутайн, — это мифическая страна Гесперид, где растут золотые яблоки (или, как считают некоторые исследователи, апельсины), дарующие вечную молодость, и в романе Янна на это сперва лишь смутно намекает пейзаж, который Хорн воспринимает как бы мимоходом, в трагический для него момент похорон Аугустуса (Свидетельство I, с. 323; курсив мой. — Т. Б.):

А потом мы знакомимся и с самим «драконом», Андресом Наранхо («Апельсин»), и с одной из Гесперид, Буяной (нимфой источника Аретузой? ирландской речной нимфой Боаной?). Постепенно осознавая, что на самом деле представляет собой волшебный плод молодости (там же, с. 336, 346; курсив мой. — Т. Б.):

В конце концов волшебным плодом (или Сферосом) оказывается сама Буяна (там же, с. 351–352):

Такое безусловное приятие другого человека — то, что казалось столь возмутительным, нелепым, скандальным в сцене, когда Густав прощает убийцу своей невесты. Но на этом держится мировидение Янна.

В драматическом фрагменте «Ученики» Янн назвал по имени бога, которому, как он думает, поклоняются мастера: АБРАКСАС (Угрино и Инграбания, с. 286). ABPAΞAΣ — бог или демон, упоминаемый гностиками; семь букв его имени символизируют семь планет, а в числовых значениях в совокупности составляют число дней в году: 365.

Карл Густав Юнг в 1916 году записал свое видение, относящееся к богу Абраксасу и объясняющее очень многое во взглядах Янна: «Семь проповедей к мертвым» (см. в списке сокращений: Septem Sermones ad Mortuos). В последней части этого текста говорится:

Когда большой мир станет совсем холодным, та звезда еще будет светить.

Ханс Хенни Янн в «малой бесконечности» своего романа выбрал для себя тройную роль.

Он — Янус/Аниас: бог дверей.

Он — Хорн: рог изобилия/охотничий рог, воспроизводящий мелодии, подслушанные из иных миров.

Он — Густав: опорный столб, поддерживающий всю конструкцию и выстаивающий; возводящий, по завету своего предшественника (Пиндар, с. 147), «песенный столп».