Чингиз Айтматов

ОПАСНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ Легенда о манкурте

Обращение к прошлому у Чингиза Айтматова всегда было не проявлением обыкновенного интереса к истории, а взглядом в глубины времени, поиском истины и попыткой самопознания. На протяжении почти всей творческой жизни автора романа «И дольше века длится день (Буранный полустанок)» глубоко волновал феномен коллективной народной памяти. Потому неудивительно, что он постоянно обращался к грандиозному киргизскому эпосу, сохранившемуся в изустной форме и передававшемуся из поколения в поколение. «Манас» в глазах Айтматова всегда оставался «энциклопедией героизма и гражданственности». Он мечтал, чтобы новые поколения никогда не забывали не только «Манас», но и минувшие времена, особенно те колоссальные трудности, которые пришлось пережить народу во время Второй мировой войны. И посвящение последней военной повести «Ранние журавли» сыну Аскару — это своего рода послание, адресованное поколениям, выросшим в послевоенные годы.

Сквозь призму событий и легенд минувших лет ему лучше виделись проблемы современности, он как бы дешифровывал скрытые мотивы текущих событий и направлений мысли. И вот что примечательно: как сказано в древней книге премудростей, он часто бывал печален. Кто-то хорошо сказал, что у него всегда какая-то «вселенская грусть».

Примерно с начала 1970-х годов Айтматов буквально зачитывался Библией, старинными апокрифами, преданиями, с удовольствием цитировал их в форме эпиграфов к своим произведениям. Он восхищался Книгой Иова, равно как и Песнью Песен Соломона. Ему близка была позиция мыслителей, полагавших, что человечество, сильно продвинувшись со времён античных и средневековых в плане цивилизационном и научно-техническом, не прогрессировало однако в смысле интеллектуальном и морально-этическом. «И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Эти слова из Книги Екклесиаста были о нём.

Об Айтматове 1970-х можно сказать: несчастный создатель киргизской Моны Лизы. И в то же время — невероятно популярный, общенародно любимый, массово издаваемый и пристрастно читаемый писатель, осыпанный всеми мыслимыми и немыслимыми наградами и премиями. По всем внешним признакам, — баловень судьбы, избранник фортуны, любимец женщин, почти открыто выражавший свою интимную привязанность к красавице-балерине и в то же время долго и мучительно не осмелившийся уйти от первой жены. Отсутствие внутреннего спокойствия, душевной гармонии отражалось даже на его лице: уже к сорока годам оно покрылось сетью морщин, он поседел и даже немного сгорбился. Сделавшиеся хрестоматийными грустно-ироничные слова Расула Гамзатова: «Дорогая Фатимат! Сижу в Президиуме, а счастья нет» — мог бы повторить и Айтматов.

Но главным, что занимало его, художника с отчётливо имперским стилем мышления, был космос — как образ того, что обычно именуют тоталитаризмом, зомбирующим человека. Помнится, он однажды поделился со мной впечатлением от огромного стадиона — набитого до отказа болельщиками, гудящего, как взбесившийся ослеплённый циклоп, где люди, недовольные проигрышем любимой команды, готовы были с остервенением броситься друг на друга. Это зрелище по-настоящему поразило Айтматова. Оно даже подсказало ему сюжет романа с условным названием «Стадион и флейта», отражающим мысли и ощущения, связанные с тотальной манипуляцией человеческого разума, что ведёт к агрессии, террору, социальной, расовой, политической нетерпимости. Теперь, когда мир охвачен пожаром терроризма, межрелигиозными, межцивилизационными распрями, особенно остро ощущаешь пророческий дар киргизского писателя.

К роману «И дольше века длится день», вышедшему в 1980 году, Айтматова привела вся его жизнь, весь опыт художника, человека, гражданина. Это масштабное полотно о сути тоталитаризма, насыщенное давними наблюдениями и мыслями о индивидуальной и народной памяти. Это тема возникает уже в «Первом учителе», героя которого Георгий Гачев назвал киргизским Прометеем, и продолжается, хотя и подспудно, в повести «Прощай, Гульсары!». Но на рубеже 1970—1980-х годов эта проблематика — так называемые запретные темы, «белые страницы» истории как киргизского, так и других народов Союза, трагедия исчезающих языков и традиций — обрела в его творческом сознании особую остроту.

В эту пору в советском обществе наблюдались процессы, имевшие не временный, не преходящий, а глубинный, фундаментальный характер. Ценностные ориентиры начали меняться достаточно быстро, и чем дальше, тем отчётливее ощущались сомнения в бесспорности советских догматов. В то же время официальная пропаганда вещала о развитом социализме, за которым должен наступать век коммунизма — общество всеобщей гармонии и венец мировой истории, декларировалось, что сформировалась новая историческая общность — советский народ. Писателей призывали «достойно отразить» эту новую действительность, представить образ советского человека во всей его величественной полноте.

Пройдёт всего несколько лет, и газеты, почувствовавшие в эпоху перестройки и гласности вкус свободы и относительного либерализма, будут писать о советском человеке, выросшем на советских учебниках истории, особенно истории КПСС, простаивавшем в бесконечных очередях за всем, в том числе за томящимися в неволе книгами.

А поиск запрещённых книг был, в сущности, поиском истины, ответов на вопросы, которые волновали каждого сознательного гражданина. Именно в этот период поиска правды, поиска новых путей как в экономике, так и в духовной жизни, люди шли за такими фигурами, как Ч. Айтматов, В. Быков, А. Адамович, А. Приставкин, которые в полном смысле слова стали властителями дум, проводниками всего нового, фактически выступая неофициальными оппонентами советской идеологии, проводимой политики.

В 1980-е годы наступил период, который молодой в ту пору прозаик и эссеист Виктор Ерофеев назвал «поминками по советской литературе». Действительно, литература, как исторически сложившееся культурно-идеологическое образование, как более или менее целостная художественно-эстетическая система, испытывала глубокий кризис. Остро ощущалась потребность в качественно новых методах обобщения и художественного анализа. Происходящие в обществе исторические изменения и открытия нуждались в иных литературных формах, в новом слове. Эту потребность во многом восполнила легализация ранее запрещённых либо находившихся в литературной опале произведений. Событиями в культурной жизни всё ещё живой советской страны стали романы и повести А. Рыбакова, В. Дудинцева, А. Приставкина, В. Шаламова, Ю. Домбровского, В. Гроссмана. Цензурные запреты были сняты с произведений А. Солженицына.

На передовые позиции вышла публицистика, пробуждающая общество, открывающая глаза широким массам. Статьи Ч. Айтматова, Ф. Бурлацкого, О. Лациса, В. Бовина, Ю. Карякина, А. Стреляного и многих других, напечатанные в ведущих изданиях, особенно в «Литературной газете», «Известиях», даже в «Правде», значительно способствовали осознанию необходимости коренных перемен в советском обществе. Тиражи периодических изданий взлетели до облаков, люди взахлёб читали литературные новинки, а транслируемые в прямом эфире сессии народных депутатов СССР превратились в арену открытых политических баталий.

Общесоюзные процессы нашли своё отражение и на родине Айтматова. Бурное, скачкообразное развитие киргизской литературы послевоенных лет, особенно в 1960—1970-х годах, наличие в ней не одного, а нескольких ярких имён, особая атмосфера в культурной жизни, когда книга, в целом художественное слово обрели высокий общественный авторитет, нашло своё продолжение и в 1980-х, хотя наступивший кризис давал о себе знать во всём, в том числе и в литературном процессе.

Самым большим событием в культурной жизни республики этого периода стала публикация переводов ранее запрещённых произведений К. Тыныстанова, М. Кылыча, Калыгула, Арстанбека. Иными словами, не только литературная атмосфера, но и общественный климат в стране начал меняться стремительно, и в этом едва ли не самую влиятельную роль сыграла публицистика.

Мощная инерция прежних лет и энергетика накопленного творческого потенциала давали о себе знать, несмотря на экономический кризис, киргизская литература не выказывала признаков увядания. И прозаики, и поэты, и драматурги продолжали творить, печататься, выпускать книги. Именно в 1980-е появились произведения, ставшие вехой не только в киргизской, но и во всей советской, а иные — и в мировой литературе.

Одним из столпов вышеупомянутого «нового мышления» и властителей дум советского общества 1980-х годов выступил Айтматов, чьи произведения, выступления в печати, статьи и интервью оказали весьма глубокое влияние на современников. И всё же венцом его творческих усилий рубежа 1970—1980-х годов стал роман «И дольше века длится день».

Долгое время Чингиз Айтматов считал наиболее органичным для себя жанром повесть, хотя ещё в «Материнском поле» ощущался романный потенциал. Пожалуй, это произведение можно было бы назвать повестью-эпопеей, подобно тому, как Лев Якименко однажды назвал «Судьбу человека» М. Шолохова «рассказом-эпопеей». Черты романного мышления были явственны и в повести «Прощай, Гульсары!», да и в других сочинениях мастера, прежде всего в «Белом пароходе».

И вот ровно десять лет спустя появляется роман «И дольше века длится день», сразу же вызвавший горячие отклики не только в литературной среде, но и в целом в обществе, ставший без преувеличения вехой в истории многонациональной советской публицистики. Роман заставил своих читателей пересмотреть взгляд на многие вещи, события и процессы, связанные с советской историей и политикой, став весьма серьёзным ударом по советской идеологии.

Правда, путь его к читателю оказался не простым. Всемирная слава писателя очень мало значила для всевидящего ока советской цензуры, которой всё-таки удалось заставить автора поменять первоначальное название и согласиться на некоторые купюры в тексте. Позже сам Айтматов вспоминал: «...Осложнения романа на пути в свет начались с первых шагов. Первозданное, родное, если можно так выразиться, название книги было “Обруч”. Имелся в виду “обруч” манкуртовский, трансформированный в обруч космический, “накладывающийся на голову человечества” сверхдержавами в процессе соперничества на мировое господство... Однако цензура быстро раскусила смысл такого названия книги, потребовала найти другое наименование, и тогда я остановился на строке из Шекспира в переводе Пастернака “И дольше века длится день”[35]. Исходил при этом из того, что лучше поступиться с названием, чем содержанием. Но в “Роман-газете” и в издательстве “Молодая гвардия” и такое название не нашло согласия. Потребовали более упрощённое, “соцреалистическое” название — и тогда появился на свет “Буранный полустанок”, в роман-газетном варианте с литературными купюрами мест, показавшихся идеологически сомнительными. Шёл на это, скрепя сердце, выбирая наименьшее из зол. Главным было опубликовать книгу. Не поставить её под удар фанатичной вульгаризованной критики. Теперь эти дела в прошлом, но тогда идеология являла собой доминирующую силу»[36].

Роман получился самым политическим и, одновременно, наполненным глубоким философским и морально-этическим содержанием произведением. Вновь в эпицентр гуманистических исканий был поставлен человек, в котором, как однажды выразился писатель, фокусируется всё, чем живёт мир, общество. По убеждению Айтматова, человек — это некий сложный конгломерат прошлой и настоящей жизни, истории и той этнической среды или того народа, которому он принадлежит. Без этого он — ничто, химера, пылинка во Вселенной.

Естественно, любое время формирует личность по-своему, и вторая половина XX века в этом смысле не исключение. Она — зеркало времени, частица сложной целостности, и облик её детерминирован всем сложным единством национальной идентичности, веры, морально-этических постулатов, которые человек унаследовал, усвоил и которые, в конечном счёте, определяют его поведенческий кодекс.

Это убеждение киргизского писателя получилось во многом созвучным мысли Карла Ясперса: «Жизнь человека как такового в мире определена его связью с воспоминаниями о прошлом и с предвосхищением будущего. Он живёт не изолированно, а как член семьи в доме, как друг в общении индивидов, как соотечественник, принадлежащий некоему историческому целому. Он становится самим собой благодаря традициям, позволяющим ему заглянуть в тёмные глубины своего происхождения, и живёт, ощущая ответственность за будущее своё и своих близких; погруженный на долгое время в субстанцию своей историчности, он действительно присутствует в мире, создаваемом им из полученного наследия. Его повседневное существование охвачено духом чувственно присутствующего целого, маленького мира, каким бы он ни был скудным. Его собственность — неприкосновенное тесное пространство, которое определяет его принадлежность к общему пространству человеческой историчности»[37].

Слово «манкурт» Айтматов заимствовал из эпоса «Манас». Он об этом писал и в этом признавался не раз. После публикации романа появился даже термин — «манкуртизм». Историческое и нравственное беспамятство, культурно-исторический нигилизм, намеренная манипуляция сознанием людей, идейное отлучение народов от их исторического прошлого, культурно-духовного наследия, языка, родства и, как следствие этого, глубокий имморализм, бездуховность — вот что такое «манкуртизм» и вот как он был понят уже самыми первыми читателями романа.

Читательский успех «И дольше века длится день» был беспрецедентным. Имя Чингиза Айтматова сделалось едва ли не символом процессов, идущих в советском обществе.

Центральный герой романа Едигей Буранный сфокусировал в себе все самые заветные мысли писателя. Художественная семиотика книги отличается ёмкостью и содержательной глубиной: железная дорога, маленький полустанок, затерянный в великих казахских степях, космодром, ракеты, верблюды и любовь. Айтматовский глобализм проявляется во всём, прежде всего — в сюжетной структуре романа, когда из крохотного полустанка нити мыслей, чувств и страстей тянутся к горизонтам всего мира, даже внеземных пространств. При этом художественная площадь романа заселена крайне скудно, особенно на фоне огромных степных просторов, не говоря уж о космосе и временных пластах, возникающих вместе с мифами, легендами и преданиями прошлого, которые образуют сложный повествовательный хронотоп. Но каждый персонаж, каждый эпизод или упомянутые легенды и мифы несут плотную художественно-смысловую нагрузку. Таковы Абуталиб, Сабитжан, Укубала, Найман-эне, Манкурт. Совершенно справедливо Юрий Суровцев, известный русский критик 1970-х, охарактеризовал произведение Айтматова как «роман-контрапункт».

Роман имеет свой особый сюжетный темп, очень крепкую конструкцию, где, как сказал Лев Толстой об «Анне Карениной», «своды сведены так, что не видно, где гвоздь». А особый, поистине космический ритм произведения воплощён уже в рефрене, возникающем в повествовании всякий раз, как меняется тема или образуется новый сюжетный поворот:

«Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей.

В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...

А поезда шли с востока на запад, с запада на восток...»

Одна из главных тем романа — тема исторической и нравственной памяти, имеющей, по давнему убеждению писателя, первостепенное значение в нравственной жизни человека, нации в целом. Ясно, что Айтматов тем самым задел едва ли не самый болезненный нерв всего советского общества, в котором считалось нормой представлять историю народов и СССР в целом в духе официальной доктрины «научного коммунизма», не допуская ни малейших от неё отклонений. Наиболее острым был вопрос о судьбах национальных языков. Никто на окраинах Советского Союза не отрицал роль русского как языка межнационального общения, но нельзя же жертвовать при всём его величии и могуществе своим кровным наречием, языком собственной культуры, исторической памяти, духовности. В романе Айтматова рельефно возникает и эта проблема.

Старинный миф о манкурте, которого жуаньжуаны, надевая на голову человека сырую шкуру верблюда, лишают памяти, настолько свежо и актуально прозвучал в контексте советского общества времён «застоя», что почти мгновенно слово «манкурт» стало, как отмечено выше, политологическим термином.

Вот как описывает Айтматов превращение человека в манкурта: «Жуаньжуаны уничтожали память раба страшной пыткой — надеванием на голову жертвы шири. Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначала им начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. К тому времени, когда заканчивалось бритьё головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матерого верблюда. Освежевывая верблюжью шкуру, первым долгом отделяли её наиболее тяжёлую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, её тут же в парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг прилипающими пластырями — наподобие современных плавательных шапочек. Это и означало надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта — раба, не помнящего своего прошлого».

Этот образ в контексте айтматовского романа наполнялся более широким, метафорическим смыслом, и сразу же был воспринят и критиками, и читателями как художественная реакция писателя на те процессы, которые имели место в советском обществе с его автократической идеологией, ограничением свободы слова, политическими запретами, «белыми пятнами» в истории, строжайшей цензурой, коммунистическим агитпропом, научной «лысенковгциной» и целыми Монбланами заказной соцреалистической псевдолитературы.

В предисловии к первому изданию своего романа Айтматов написал: «Желание лишить человека его индивидуальности издревле и до наших дней сопровождало цели имперских, империалистических, гегемонистских притязаний... Человек без памяти прошлого, поставленный перед необходимостью заново определить своё место в мире, человек, лишённый исторического опыта своего народа и других народов, оказывается вне исторической перспективы и способен жить только сегодняшним днём»[38].

Неудивительно, что роман киргизского писателя получил самый горячий отклик не только в Советском Союзе, но и во всём читающем мире, расколотом «холодной войной» с её «железным занавесом» и гонкой вооружений. В мире, где каждая сторона стояла насмерть за свой интерес, своё видение мира и свою правоту.

Став, как уже было сказано, знаменательной вехой в истории не только киргизской, но всей советской литературы, роман был воспринят как крик души, как искренняя исповедь думающего человека, сокровенное слово писателя, который лично испытал на себе, на судьбе своей семьи и народа все драматические перипетии страны по имени Советский Союз.

Да, эта страна на первых этапах ярко символизировала надежды и чаяния миллионов людей на планете как государство реального социализма, но её последующее развитие разочаровало даже самых преданных ей интеллектуалов мира, наподобие Луи Арагона и Пабло Пикассо. А к концу 1970-х — началу 1980-х, особенно после вторжения советских войск в Афганистан в 1979 году, после бойкота Олимпиады в 1980-м, после сбитого советской ракетой корейского пассажирского самолёта «Боинг-747» над Сахалином в 1983-м очень многие в мире в корне изменили своё отношение к СССР, к его политике и будущему.

Между тем неуклонно приближалась новая, покуда незнакомая эпоха. Началась политика перестройки и гласности, которая заставила пересмотреть многие ценности, казавшиеся раньше незыблемыми. Пересмотреть не только то, что уже было написано и издано, но и то, что было накоплено, вошло в историю литературы. Некоторые ведущие писатели Киргизии 1980-х годов в буквальном смысле слова заново переписывали свои произведения, дописывали уже давно опубликованные тексты. Не был исключением и Чингиз Торекулович. Так, он дополнил роман «И дольше века длится день» новеллой «Белое облако Чингиз-Хана», а раннюю повесть «Лицом к лицу» — несколькими новыми эпизодами.

Таких случаев было много. Но ведь всё написанное ранее не перепишешь, не адаптируешь к новым обстоятельствам. В этом убеждает опыт самого Чингиза Айтматова.