Чужестранцы

ХХV.

Коридорный Ванька был страшно недоволен. Теперь, впрочем, его недовольство имело законное основание, ибо ему, действительно, не было никакого спокою. В номерах поселились все бывшие сотрудники "Вестника" и безалаберностью своей жизни нарушали теперь всякий порядок дня и ночи. Они требовали самовар не только в то время, когда настоящие господа обедают, но и глубокой ночью, когда все люди должны спать, а не чай кушать. Они ходили друг к другу в гости, поминутно требовали коридорного и посылали его то в лавочку, то в молочную, то за пивом, то за извозчиком...

-- Сейчас только бегал... Что бы сразу сказать...

-- Тогда было не надо, а теперь понадобилось...

-- У меня ноги болят...

-- Ну, ну!.. иди!

-- У нас лестница-то 15 ступеней... взад-вперед 30... Небойсь, разов пятнадцать сбегаешь, так заболят ноги...

Особенно донимали Ваньку Евгений Алексеевич и Силин. Первый покучивал и то был чрезмерно добр, заставлял Ваньку слушать о том, что на свете скучно жить и не стоит жить, то был чрезмерно сердит и кричал за всякую малость.

-- Эх, Иван!.. Живем мы живем, а толку, братец, ни на грош!.. Думает человек, что вот-вот поймал свое счастье, а оно -- фюйть! и кончено! -- изливался подвыпивший Евгений Алексеевич, наклонившись над бутылкой пива.

-- Это правильно!.. Где его пымать, -- соглашался Ванька.

-- На, братец, выпей стаканчик!

-- С большим удовольствием... Много благодарен...

Или:

-- Коридорный! Коридорный!

-- Здесь, Евгений Алексеевич!.. Прибыл!..

-- Самовар готов?

-- Уж не знаю, как... Углей у нас нет...

-- Что? Углей нет? А морда у тебя есть?

-- Конечно-с... Морда у всякого, Евгений Алексеевич...

-- Да ты что, мерзавец, смеешься, а? Ты с кем говоришь, а?

-- Я очень хорошо понимаю... -- говорил Ванька, отступая к дверям.

-- Вон! -- дико кричал Евгений Алексеевич и тряс кулаком перед самой физиономией Ваньки.

-- Ну и карактер, -- удивлялся Ванька, очутившись за дверью, -- вот ты его и пойми: давеча "выпей, братец", сейчас в морду норовит...

Притаив дыхание, Ванька прикладывал ухо к двери и слушал, что происходит в номере Евгения Алексеевича.

-- Никак ревет?.. Вот чудной... Так и есть!..

И Ванька поспешно, но тихо, удалялся в глубь коридора...

Сплин, хотя и был тих и скромен, но совершенно уже не различал дня и ночи: днем спал, а ночью пил чай, читал или уходил гулять и будил Ваньку для отпирания и запирания входных дверей.

-- Больше не пойдете уж?

-- Может быть, пойду еще...

-- Эх!.. Ночи-то уж немного осталось...

Недолюбливал Ванька и Зинаиду Петровну: та докучала ему чистотой в номере и чисткой своих платьев.

-- И платье-то того не стоит, сколь щетку извозишь! -- ворчал он, с остервенением вонзая щетину щетки в шерстяную материю.

-- Вот когда каторга-то настоящая пришла! -- жаловался Ванька, бегал от одной двери к другой и, натыкаясь на груды старых номеров "Вестника", привезенного Промотовыми из покинутой редакции и сложенного в коридоре до приискания покупателя-старьевщика, сердился и говорил:

-- Написали пудов двести да и приехали со своим добром... Ни пути, ни дороги!

А эти пудов двести негодной бумаги были почти единственным добром, которое осталось у бывших сотрудников "Вестника" за ликвидацией всех дел по газете. У Промотовых оставалось, впрочем, еще право на издание газеты, которое, как и бумагу, можно было продать...

Силин принимал горячее участие в этих коммерческих операциях. Он много раз путешествовал к Борису Дмитриевичу Сорокину с предложением купить "Вестник". С затаенной злобою, с клокотанием ненависти говорил он с возродившимся фениксом, убеждая того воспользоваться случаем и дешево приобрести вторую газету...

-- Если вам заплатили за нее две тысячи и приняли на себя все долги, сумма которых, как вам известно, доходила до четырех тысяч, то не пожелаете ли теперь вернуть газету, очищенную от всех долгов, за те же две тысячи?

-- Видите ли в чем дело: тогда "Вестник" стоил таких денег, больше стоил, а теперь... теперь, извините за откровенность, он ничего не стоит!..

-- Это почему же? -- нахмурив брови, спросил Силин.

-- Очень просто: тогда "Вестник" был единственной газетой, а теперь... Наш город не в состоянии выдержать две газеты: ему вполне достаточно одной.

-- Вашей, конечно?

-- Это может показать только будущее... Может быть, и вашей... Рублей 300--400 я, пожалуй, за "Вестник" дам и то -- бросовые деньги: если я куплю его, то единственно для того, чтобы прикрыть, а в сущности...

-- Имею честь кланяться, -- отрезал Силин, повернулся и пошел вон.

Граф Монтекристо стоял в дверях и, пока Силин говорил с Сорокиным, кусал бороду и насмешливо-язвительным взором обозревал побежденного врага.

-- Я сто рублей дам! -- сказал он вслед удалявшемуся Силину, но тот не обернулся и вышел с чувством какого-то нравственного оскорбления.

Они решили не сдаваться врагу до последней крайности. А эта крайность быстро и решительно шла им навстречу. Наличные деньги истощались: все они были без работы и все попытки найти ее оставались тщетными: им не было "мест", и никто не обещал даже: "нет-с мест" -- сухо бросали им в разных учреждениях.

-- Быть может, будут?

-- Нет-с и не будут! -- отвечали со злобой и ненавистью, потому что люди "без мест" действительно выводили из терпения людей "с местами"...

И они жили изо дня в день, тоскуя от нечего делать. Газетная работа уже успела обратиться в привычку; на первых порах масса газет, журналов и корреспонденций, словно по инерции, продолжали поступать каждый день, -- и Промотовы с Силиным начинали свой день просмотром и чтением их... Пришло, между прочим, несколько корреспонденций из Шенкурска, от Ерошина. Ерошин обличал шенкурцев в спячке, в бездеятельности, громил местную интеллигенцию в индифферентизме к общественным вопросам и в постскриптуме в редакцию просил о скорейшей высылке гонорара. А послать Ерошину было не из чего, так как все они уже жили впроголодь, закладывая в ломбард зимнее платье, часы, портсигары. Ванька, таскавший в заклад вещи квартирантов, терял к ним всякое уважение и даже высказывал своему приятелю, дворнику Григорию, опасение, как бы не пришлось выселять их через мирового.

Когда нужда ворвалась окончательно в двери, Силин пошел на толкучий рынок и привел оттуда татар-старьевщиков.

-- Отличная бумага! Вот смотрите! -- сказал он, подводя их к "Вестнику".

Татары критиковали "Вестник" по-своему: они щупали его пальцами, взвешивали на руке, смотрели на свет, о чем-то говорили между собою на родном языке, мотали головами.

-- Нэт, дорого прусишь, барын!.. Может, старый брука, барын, есть? Бутилка, сапог, калоши?

-- Ты покупай газету, а потом уж будем говорить о брюках.

-- Ай-яй-яй!.. Куда яво девать? Миста нэт!.. Пять пудов бирем.

Торговались, и часть "Вестника" переходила в руки азиатов, а на вырученные деньги сотрудники обедали. Потом снова Силин приводил татар и снова часть "Вестника" переходила в их руки.

-- Где яво брал? Ай-яй многа!

-- Сам, знаком, писал...

Зинаида Петровна посылала брату письма с требованием отдать ее 500 руб., при чем грозила сперва Богом, а потом прокурорской властью. Долго ее письма оставались без ответа, но вот однажды Гаврила принес пакет с сургучными печатями.

"Опомнился!.. Совесть проснулась", -- подумала Зинаида Петровна, дрожащими руками разрывая конверт. Каково же было ее удивление, когда из развернутого письма выпала трехрублевая бумажка, "Дорогая сестрица, входя в твое бедственное положение, прошу тебя принять от нас три рубля", -- писал Захар Петрович.

-- Эй!.. Кто принес?.. Вернись!

Гаврила возвратился.

-- Погоди!

-- Подождем.

Зинаида Петровна вложила в конверт три рубля, прибавила от себя двугривенный и послала с Гаврилой Захару Петровичу.

Гаврила не вернулся, и переписка прекратилась.

Промотов посылал телеграммы в Петербург и просил об авансах. Но авансы не прибывали.

Положение становилось критическим.

-- Вот продадим еще последние экземпляры "Вестника", поедим и умрем! -- юмористически относясь к своему положению, говорил Силин и шел на толкучий рынок.

Евгений Алексеевич уединялся. По целым часам сидел он запершись в своем номере или ходил ночью взад и вперед по длинному коридору и о чем-то все думал. Шаги его отдавались над самой головой Ваньки, и тот ворчал:

-- Вот ходьба напала!.. Бот да бот! Самим делать нечего, так думают, и другим тоже... За день-то умаешься, как собака, а им все не спится...

Евгений Алексеевич страшно изменился: он как-то обрюзг и выглядел потертым и измятым человеком; от прежней его франтоватости не осталось и следа; казалось, он совсем не причесывался, не умывался и не смотрелся в зеркало. В его номере, на подоконниках, стояли целые батареи бутылок; иногда он напивался, и было слышно, как он плакал в запертом номере.

Однажды, когда азиаты купили партию "Вестника" и на вырученные деньги Промотовы давали обед, -- Евгений Алексеевич пришел в каком-то растрепанном состоянии духа и тела; ел он мало и сразу принялся за пиво; потом он попросил купить водки и пил ее рюмку за рюмкой...

-- Что-то вот сосет за самое сердце... Мерзко! Надо что-нибудь предпринять... -- загадочно произнес Евгений Алексеевич, склонившись над бутылкой пива.

Все удивленно взглянули в его сторону, а Зинаида Петровна ласково спросила:

-- Когда вы, Евгений Алексеевич, перестанете дурить? Пора, голубчик, взять себя в руки!.. Вы -- не гимназист...

Евгений Алексеевич неестественно расхохотался.

-- Ах, Зинаида Петровна!.. Вы думаете, что я от безнадежной любви страдаю? Да нет же, нет!.. Совсем не то... А есть у меня одна пакость, которая не дает мне покоя. Вот я выпью и расскажу вам...

И Евгений Алексеевич, со слезами на глазах, рассказал товарищам о полученном им от Волчанского оскорблении.

-- Он назвал меня шпионом... Я не могу это оставить... Нет!.. Он, этот прохвост, назвал меня шпионом!.. Я должен смыть оскорбление...

Его стали уговаривать плюнуть на эти пустяки, стать выше всяких Волчанских и Стоцких...

-- Оставьте ее! -- крикнул Евгений Алексеевич. -- Я все-таки ее люблю... Какая она ни на есть, подлая, развратная, пустая, а все-таки я люблю эту женщину и прощаю ей...

Все замолчали... Силин встал с места и стал посвистывать и ходить по комнате. Он боролся с желанием расхохотаться и зло посмеяться над сантиментальностью и романтичностью Евгения Алексеевича. Тот раздражал его своими театральными позами, жестами и драматичностью в голосе... "Из какой это оперетки?" -- подмывало Силина спросить, но он сдерживался и лишь ухмылялся и щурился. Он вспомнил спор с Евгением Алексеевичем на тему о сближении с обществом и не выдержал:

-- Так печально кончилось наше сближение с обществом и наша попытка прекратить кастовый образ жизни! -- резонерски произнес он, останавливаясь у окна.

Напротив помещался полицейский участок: на крыльце его дремал будочник; он флегматично смотрел на носок своего пыльного сапога и то закрывал, то опять раскрывал свои усталые глаза... Вдоль улицы тащились извозчичьи клячи с понурыми мордами и с понурившими головы ваньками... Солнце садилось, золотя прощальными лучами крест выглядывавшей из-за крыш церкви...

Силин стоял и смотрел апатичным, вялым взором на улицу, на будочника, на извозчичьих кляч и на прохожих. Вон, невдалеке от полицейского участка, в грязной луже, под серым и гнилым забором, лежит жирная свинья, утопая в блаженстве...

Идет какой-то господин в фуражке с кокардою и под ручку с полной, похожей на кубышку, барыней. Поравнявшись со свиньей, парочка остановилась. Будочник встал и лениво сделал под козырек; господин начал что-то говорить ему, сердито жестикулируя свободною левою рукою. Видимо, дело шло о свинье, так как, когда парочка зашагала далее, будочник лениво поплелся к месту свиного блаженства и, дойдя до него, стал сердито тыкать под бок свинью своим массивным сапогом, один раз ткнул ее шашкой и, наконец, подняв с мостовой камень, остановился и пустил им в убегавшую свинью.

-- Я тебе покажу, свиная морда, валяться, где не следует! -- ворчал победитель, возвращаясь на свой пост.

Когда будочник уселся, свинья вернулась и опять легла на прежнее место. Будочник махнул рукой, почесал за ухом и сказал:

-- Свинья, так она свинья и есть!

Силин, наблюдавший всю эту сцену, улыбнулся: эта спокойная жирная свинья, поколоченная и снова улегшаяся в грязи, напомнила ему благополучного провинциального обывателя, с его внезапными тревогами и обычным времяпровождением...

Солнце село. В номере как-то сразу потемнело, стены комнаты смотрели так хмуро и низкий потолок с обвалившейся штукатуркою как-то давил на душу... И Силину стало невыносимо скучно. Он зевнул и произнес: "Эх-хе-хе!.."