Чужестранцы

XXI.

На землю опустился теплый июльский вечер...

Солнце спряталось за лесом. Золотистые облака стали розоветь, и широкая гладь реки подернулась пурпуром, а дальние горы потонули в сизом тумане. На востоке, над контуром синевшего на луговой стороне леса, протянулась длинная полоса вечерней зари, и эта полоса быстро теряла, один за другим, свои тона, тускнела и меркла, вместе с розовыми и пурпуровыми облаками, и наконец превратилась в темно-фиолетовую сумрачную гряду тучек, все шире и шире расползавшуюся по горизонту. Небесная синева сгущалась, становилась темнее, и в горних высотах быстро вспыхивали и все ярче разгорались звезды. Все сильней пахло черемухой, березой, тополем. За Волгой начали перекликаться коростели. Где-то защелкал соловей...

Город успокаивался от дневной сутолоки. Городской гул делался мягким; все реже дребезжали по камням мостовой извозчичьи пролетки, медленнее стучали по панелям ноги пешеходов, и звуки стали обособляться и казаться одинокими... Веяло не то сладкой истомой, не то задумчивостью...

Стемнело. Луны не было, и звезды горели ярко и казались большими. Закутанный сумерками упавшей ночи город громоздился по нагорному берегу темными несуразными массами зданий, потерявших свои контуры, и мигал бесчисленным множеством красноватых огоньков в невидимых теперь окнах. Поверхность реки сделалась совершенно черной. На судовых мачтах расположившегося внизу, под городом, каравана тоже зажглись огни сигнальных фонарей. Слышно, как под горой пыхтит буксирный пароход: он вздыхает, охает, словно утомлен непосильной тяжестью -- вереницей светящихся огоньками баржей, длинным хвостом тянущихся за ним на буксире. Вот над рекой проносится голос в рупор, долго висит в воздухе и, улетая в горы, замирает в сумраке... На церковной колокольне бьют часы: удары колокола, редкие, протяжные, мелодичные, заставляют вздрагивать чуткую ночь и прислушиваться... Звон колокола тихо пролетает над городом, над рекой, уносится в луговую сторону и тает. В садах, по склонам спускающихся к реке гор, постукивают караульщики: кто -- в забор, кто -- в кусок железа, кто -- колотушкой... На медленно плывущих плотах пищит гармоника, и слышно, как где-то далеко, очень далеко, хлопает плицами колес торопливо и тревожно почтовый пароход...

С каждой минутой становится тише, спокойнее. Ночь все глубже и глубже захватывает природу, и кажется, что она, как ревнивая женщина, подслушивает, о чем шепчутся между собою деревья, подсматривает за перемигивающимися на небе звездами и, сдерживая дыхание, ловит каждый звук, шорох и шелест...

С запада набегал легкий и теплый, как живое дыхание, ветерок, шелестил листвою садовых деревьев и играл кольцами черных волос Елены Михайловны. Ее изящная фигура склонилась над перилами садовой, веранды, лепившейся на круче нагорного берега, и застыла в созерцании открывавшейся перед взором картины...

Елена Михайловна смотрела на широкую реку с ее черной, как смола, поверхностью, в которой трепетали отражения звезд и судовых огней, на бездонную глубину широко развернувшихся над головою синих небес, на задернутую таинственным мраком даль Заволожья, откуда, вместе с ароматом трав, прилетали обрывки соловьиной песни, -- и сладостная тревога вливалась жгучей волной в душу молодой женщины...

Она глубже вперяла в темноту ночи свои глаза с расширенными зрачками и полной грудью пила влажный речной воздух... Отдаваясь волнам томительно-сладостных ощущений, Елена Михайловна закидывала вдруг свою голову к небесам и улыбалась, сверкая в сумраке ночи своими белыми красивыми зубами... Как хорошо! Чудится, что за спиною колыхаются крылья, и стоит только взмахнуть ими, чтобы улететь в неведомый мир, затеряться в безбрежном эфире и потонуть в море безграничного счастья... Как хочется жить, любить!.. Когда все гости уедут, -- Волчанский вернется, и они будут сидеть здесь, на веранде, вдвоем, и сердце будет замирать от счастья.

А пока рядом с Еленой Михайловной стоял без шляпы Евгений Алексеевич, не отрываясь смотрел в лицо ей и чувствовал, что он любит, любит до безумия, безрассудно, совсем по-юношески эту красивую и капризную женщину, похожую на избалованного ребенка... Евгению Алексеевичу казалось, что он никогда еще не испытывал такого глубокого всепоглощающего чувства...

Евгений Алексеевич взял руку Елены Михайловны, и эта рука дрогнула и слабо ответила на его пожатие. Потом он поднес эту руку к своим губам, и рука не вырвалась, послушно отдаваясь чужой воле...

О, как счастлив Евгений Алексеевич!

Через густую зелень деревьев светились окна большого дома; оттуда доносились голоса и веселый смех гостей, собравшихся провести день на пригородной даче Елены Михайловны. Вот чьи-то руки упали на клавиатуру рояля, и из окон полились в темноту ночи тихие грустные аккорды...

Евгений Алексеевич прислушивался к мелодичным звукам, и ему было немного грустно и хорошо, и эта грусть становилась все шире и ощутительнее, щемила сердце, и ему хотелось плакать. Душа его переполнялась призраком какого-то великого, недоступного человеку счастья, которого не было сил и не находилось слов, чтобы передать Елене Михайловне... Он слушал, как грустно пел рояль, и ему казалось, что все, что он не может выразить словом, что ускользает от ума, что прячется где-то в глубине души от сознания и чего нельзя ни видеть, ни слышать, ни даже -- понять хорошенько, -- все это передают аккорды тихой и нежной мелодии...

Было мгновение, когда Евгению Алексеевичу показалось вдруг, что они с Еленой Михайловной уж сказали друг другу все, что хотелось сказать, и он с безграничным восторгом торжествующей любви, с отуманенными взорами, взял снова руку Елены Михайловны и прошептал:

-- Лена! Ты будешь моей женой... да?

Елена Михайловна не ответила: она тоже размечталась, хотя совершенно на другую тему.

-- Да? Будешь моею женою? -- нежно повторил Евгений Алексеевич, заглядывая в глаза Елены Михайловны.

Елена Михайловна, взглянув на него, отстранилась и ответила:

-- Что вы, Евгений Алексеевич? Опомнитесь!

С этими словами Елена Михайловна поднялась со скамьи и быстро пошла прочь.

-- Елена Михайловна! Елена Михайловна! Погодите на минуту! -- говорил Евгений Алексеевич, шагая следом за Еленой Михайловной с непокрытой головою, и обиженно улыбался, прислушиваясь к шелесту платья любимой женщины, легкой тенью скользившей под крышей сплетшихся ветвей акации.

-- Зачем вы меня мучаете? -- сказал он с дрожью в голосе и остановился.

Шелест платья стих в отдалении.

Что все это значит? Отчего Елена Михайловна за последнее время сделалась как будто бы холоднее к нему? Нет, это только так кажется. Она -- странная женщина, непохожая на всех других. Она его любит, но она любит его мучить, играть, как играет кошка с мышью, прежде чем съесть ее. В ней столько непосредственности чувства, искренности! Сейчас она любит и готова отдать душу за любимого человека, через час -- набежало облачко, солнышко скрылось, и Елена Михайловна способна до глубины души обидеть, оскорбить его...

Так думал Евгений Алексеевич, медленно шагая по темной аллее по направлению к светящемуся окнами дому. И чем ближе он подходил к дому, тем сильнее убеждался, что это так, что Елена Михайловна его любит и что она будет его женой... О, какое счастье!..

Гости веселились, а Елена Михайловна -- больше всех. Она звонко смеялась, порой шалила совершенно непростительно с мужчинами, как шалят только школьники, -- и всем это нравилось, и всех поощряло к шалостям и дурачествам. Играли, как ребята, в фанты, и Елена Михайловна заставила всех хохотать от души, когда да ее долю выпал фант -- сказать каждому в глаза правду.

Евгению Алексеевичу Елена Михайловна сказала:

-- Вы похожи на книгу, которая на первых главах заинтересовывает, а потом кажется скучной, шаблонной...

-- Так что не хочется дальше и читать? -- спросил кто-то.

-- Да. Скучно... Наивно уж очень!..

Волчанскому она сказала:

-- Вы хитры, как лисица, и хищны, как шакал...

-- У-у, страсти какие!.. В чем же проявляется моя хитрость?

-- Догадайтесь!.. А все-таки на вас можно положиться...

-- Ну! хотя это утешение...

Эти две "правды" вонзили две стрелы в сердце Евгения Алексеевича. Он ушел к столу с винами и как-то отчаянно опрокинул в горло рюмку, а за ней другую...

Волчанский видел издали силуэт Евгения Алексеевича, отчаянно вливающего в горло утешительный напиток, и улыбнулся: ему вспомнилось, как когда-то та же самая картина происходила в буфете театра, где действующим лицом был сам он, Волчанский.

Евгений Алексеевич сделался мрачным и смотрел на Волчанского уничтожающим взором. А тот, чувствуя под собой законную почву свободной конкуренции, старался не замечать этих взглядов и, как ни в чем ни бывало, оставался к Евгению Алексеевичу по-прежнему деликатен и внимателен, заговаривал с ним о газете, отчаянно либеральничал, острил над цензором и относился к Елене Михайловне совершенно так же, как и ко всем другим дамам... Наблюдая это последнее обстоятельство, Евгений Алексеевич начинал верить в свое счастье...

После фантов танцевали кадриль. Елена Михайловна подошла к Евгению Алексеевичу и сказала:

-- Что вы сегодня такой скучный? Пойдемте со мной танцевать!

Этого было вполне достаточно, чтобы вера в свое счастье окрепла, и вся мрачность отлетела. Евгений Алексеевич танцевал кадриль с особенным одушевлением и грацией, обмахивался веером своей дамы и сделался снова весел, мил, находчив... Когда кадриль кончилась, Елена Михайловна подхватила своего кавалера под руку и пошла с ним.

При встрече с Волчанским, Елена Михайловна выронила из руки веер и приказала:

-- Поднимите!

Несколько человек бросилось поднимать, но Волчанский одержал победу: на его долю выпало удовольствие получить от Елены Михайловны merci.

Раздались звуки венского вальса

-- Пойдемте! -- шепнула Елена Михайловна и приподняла уже свою руку, чтобы положить ее на плечо Евгению Алексеевичу.

-- Венский не танцую... -- с грустью сказал Евгений Алексеевич, -- давайте обыкновенный, в два па...

-- Не люблю! -- ответила Елена Михайловна и, отдав Евгению Алексеевичу пунцовую розу, поднесенную ей кем-то из кавалеров, улыбнулась навстречу Волчанскому...

Вставши в арке, отделявшей зал от гостиной, Евгений Алексеевич следил взором за Еленой Михайловной... Вот она грациозно плавает красивыми па венского вальса, склонив на бок свою голову... Кончили тур. Идут мимо... Как обворожительно хороша Елена Михайловна! Щеки горят, глаза блестят огоньками, грудь колышется...

Евгений Алексеевич почувствовал легкое головокружение, ему стало вдруг душно и захотелось остаться один на один со своими грезами... Он вышел на террасу, спустился по ступеням широкой лестницы и медленно зашагал в глубь темного сада...

Когда светлые глаза дома пропали за листвою деревьев, Евгений Алексеевич прижал к губам пунцовую розу и стал пить ее аромат, и в этом аромате, ему казалось, было что-то общее и с его чувством, и с Еленой Михайловной, из рук которой перешел к нему цветок... На душе Евгения Алексеевича была музыка счастья... Ему хотелось сказать кому-нибудь об этом счастье... Он остановился, отнял от губ розу, глубоко вдохнул полной грудью чистый воздух летней ночи, посмотрел на темно-синее небо, с брошенными на нем в беспорядке звездами, и прислушался... В доме играют все тот же вальс. Рояль звучит вдали, как арфа... Коростель кричит за Волгой... Листья шелестят... Нет, это -- шаги, шелест платья...

Как застигнутый на месте преступления вор, Евгений Алексеевич испугался этих шагов, и, сжав в руке стебель розы, торопливо свернул в темную аллею акаций.

Евгению Алексеевичу казалось, что тому, кто идет, покажется странной и смешной эта встреча с уединившимся с розою человеком... Пройдя по аллее, он двинулся по узенькой тропинке, среди кустов малинника и смородины, ведущей к старой заброшенной беседке... Отсюда Евгений Алексеевич хотел перейти на левую сторону сада, более глухую и запущенную, а затем незаметно вернуться на террасу...

Он был уже возле беседки, когда чьи-то голоса заставили его вздрогнуть. Он инстинктивно замер на месте.

Где-то тявкала собака, и стучал в чугунную доску караульщик. А вблизи, почти рядом, скользили две человеческих тени и вполголоса разговаривали:

-- Лена! Скажи правду: ты все-таки немного увлекалась этим лохматым художником, а?

-- Да клянусь тебе, -- нет! Это был просто маленький каприз... А потом я сердилась на тебя и хотела тебе отомстить...

Лена? Какая Лена? Она?

Сердце Евгения Алексеевича забило тревогу, в глазах потемнело... Потемнели вдруг и небо, и звезды на нем: прозвучал поцелуй и повторились еще и еще...

-- Люблю! люблю! люблю! -- страстно шептал женский голос.

-- Ха-ха-ха! Браво! -- неестественно громко расхохотавшись, закричал Евгений Алексеевич.

На мгновение сделалось тихо, а потом резкий, металлический голос Волчанского произнес отчетливо:

-- Шпион!

И тени скрылись...

Евгений Алексеевич швырнул из рук пунцовую розу. Пошатываясь, добрел он до первой лавочки и, опустившись на нее, закрыл лицо руками и застыл...

В доме плясали. Звуки вальса долетали сюда, глухие и нежные. Собака тявкала где-то. Коростель скрипел за Волгой...