Чужестранцы

XIX.

Апрель близился к концу. Целую неделю лил дождь, и окраины города обратились в грязную русскую Венецию. Ночи стояли темные, но по календарю числилась луна, а потому фонари не зажигались. Во тьме кромешной было слышно, как шлепали ногами по грязи пешеходы и редкие извозчичьи лошадки, да было видно, как в громадных грязных озерах там и сям отражались одинокие огоньки из обывательских окон...

В одну из таких скверных ночей Софья Ильинична возвращалась домой от Елены Михайловны, которая и оказалась той именно дамой, которой потребовались услуги Софьи Ильиничны. Ничего особенного, впрочем, не было: ей пришлось только в течение пяти дней поухаживать за Еленой Михайловной; приезжал три раза доктор, осматривал больную и быстро уходил, говоря, что все идет прекрасно... Сегодня доктор был в четвертый раз и сказал, что дня через два больная может встать с постели. Елена Михайловна поцеловала Софью Ильиничну, сказала ей: "теперь вы, голубчик, можете меня оставить" и на прощанье дала ей конверт:

-- Это вам за хлопоты...

Софья Ильинична покраснела, неловко взяла конверт и торопливо сунула его в ридикюль; затем они распрощались, и Софья Ильинична направилась восвояси...

Несмотря на то, что было всего часов десять вечера, улицы городского предместья, где жила Софья. Ильинична, были совершенно пусты и казались вымершими. Впрочем, и этого сказать нельзя: в густом мраке никаких улиц видно не было, а было только слышно, как бранился подвыпивший титулярный советник Илья Гаврилович Травкин, возвращавшийся от именинника-сослуживца...

Илья Гаврилович шел очень медленно, нащупывая путь тростью, и кряхтел, останавливаясь в полном недоумении в тех случаях, когда его изыскания открывали какие-нибудь незнакомые ему дыры в гнилых тротуарах, новые лужи и новые пути сообщения, в виде камней и дощечек...

-- Кхе-кхе! Прогресс! -- ворчал Илья Гаврилович, вспоминая разговор в гостях о прогрессе, -- дыру на тротуаре не соберутся починить! Эта дыра, если не ошибаюсь, была тут еще в то время, когда я был губернским секретарем, вся разница: поменьше была эта дыра...

И действительно, прогресс словно забыл о существовании городского предместья: та же грязь, та же вонь, те же редкие накренившиеся фонарные столбы на перекрестных пунктах, те же полусгнившие деревянные тротуары...

-- Прогресс! Черт вас побери совсем! Калошу вот потерял, анафемы! Чтобы вам пусто было!.. Кто идет?

-- Я! -- вскрикнула Софья Ильинична, шарахнувшись в сторону от неожиданного сердитого окрика.

-- Виноват, мадам! Простите великодушно... А... скажите вы мне, пожалуйста, где я нахожусь в настоящее время? Совершенно понять не могу, темень...

-- На Прямой улице, -- робко ответила Софья Ильинична, чувствуя, как застукало ее сердце от испуга.

-- Ага, понимаю... Вот извольте тут правильный курс взять. Где тут восток и где запад?.. Солнце садится у нас за полицейским управлением, а где оное? Тьма кромешная... Я считал, что иду по Узенькому проулку.

-- Нет, по Прямой улице.

-- Мерси! Боку мерси! Шагайте, мадам, левее: тут лужа, а вот здесь два камешка... А я все-таки калошу потерял... Новая... два с четвертаком...

Илья Гаврилович чиркнул спичкой. Красноватый огонек осветил его грязные ноги, часть лужи, столбушку -- и погас...

-- Анафемы! Позвать сюда градского голову, взять его за бороду и -- подать сюда мою новую калошу -- снова заворчал Илья Гаврилович, а Софья Ильинична побежала дальше.

Вот наконец и знакомый домик о трех окошках с зелеными ставнями. Светится огонек... Софья Ильинична дернула за ручку звонка, где-то звякнул колокольчик, зашумела зашатавшаяся железная проволока звонка, и визгливый голос крикнул:

-- Сейчас!

Потом послышались крепко притопывающие по сеням шаги, крючок соскочил с петли и появилась фигура хозяйки, вся в белом, со свечой в руках.

-- А я уж спать ложусь...

-- Что так рано?

-- Завтра на базар хочу сходить, на Нижний базар... А к вам приходили, -- с некоторою таинственностью сообщила хозяйка.

-- Кто?

-- Вот уж не могу вам сказать... Прикрылась шалью... одним глазком выглядывала, -- каким-то замирающим, сладострастным шепотом отвечала хозяйка.

-- Ну? -- нетерпеливо вскрикнула Софья Ильинична.

"Практика" -- промелькнуло у нее в голове, и сердце забилось так же сильно, как давеча, при встрече с подвыпившим титулярным советником.

-- Спрашивала, когда вас видеть можно...

-- Ну?

-- Ну, я сказала, что не раньше, как завтра утром, потому что, мол, она в хорошем доме... Да не радуйтесь больно-то! Незавидная! -- заметила хозяйка, по-своему истолковавши восторг Софьи Ильиничны.

-- Что такое?

-- Незавидная, говорю, прахтика-то... Одета бедненько, скромненько так... Тут много не попадет.

-- Все равно...

-- Все равно да не одно. Разве что секретная... Ну, тогда другой разговор, все-таки можно поздравить...

-- Все равно! -- с досадою повторила Софья Ильинична, отвертываясь от циничной женщины.

-- А видно, что дело нечисто: прикрылась шалью и голос дрожит... Наблудила, сейчас уже видно... Шила в мешке не утаишь.

-- Ах, Дарья Игнатьевна, какое нам с вами дело? Человек пришел за помощью, стало быть мы должны ему помочь, а копаться в душе этого человека, право, не интересно...

-- Да как это не интересно? -- не без удивления возразила Дарья Игнатьевна. -- Да у меня в третьем годе акушерка-то стояла, так весь интерес в этих и был...

-- Я -- не такая. Я этим не занимаюсь... Нельзя ли самоварчик?

-- Самовар шумел, шумел да и перестал уж... Сейчас подогрею...

Как только хозяйка вышла за дверь, Софья Ильинична раскрыла ридикюль, вынула конверт и разорвала его: на стол упала сторублевая бумажка. Софья Ильинична просто остолбенела от удивления; глаза ее остановились неподвижно, руки опустились, и кровь застучала в висках. Странное действие произвела на Софью Ильиничну эта сторублевая бумажка: это была смесь ощущений страха, радости и стыда. Сторублевой бумажки в ее руках никогда не было. Человеку, который привык жить на гроши, изо дня в день, который тратил на себя не более десяти, двенадцати рублей в месяц, сто рублей должны были показаться таким солидным капиталом, что не трудно было поддаться и радости; с другой стороны, этот громадный капитал испугал Софью Ильиничну: она испытывала нечто общее с вором, который украл кусок хлеба и боится, что ему не дадут его съесть, войдут и отнимут; наконец ей было стыдно перед собой, стыдно за то, что за пять дней работы ей заплатили 100 руб. За что? Разве стоит ее труд таких денег? Немножко похоже на подачку или подарок.

Целый рой мыслей закружился в голове Софьи Ильиничны, и она вдруг почувствовала ужасное утомление, особенно в ногах.

Случилось что-то странное, и приятное, и угнетающее совесть...

Хозяйка принесла самовар. Софья Ильинична прикрыла сторублевую бумажку книгой и села, с трудом переводя дух.

-- Да что с вами, словно на вас воду возили? -- удивилась Дарья Игнатьевна.

-- Ничего... Устала очень...

В этот момент так сильно задребезжал колокольчик, так сильно запрыгал и застучал о стену, что и хозяйка, и Софья Ильинична вскрикнули от испуга.

-- Ух! Что такое, с нами Мать Пресвятая Владычица!.. -- зашептала Дарья Игнатьевна и побежала в сени отпирать дверь.

Это был Евгений Алексеевич. Он был одет франтовато: в смокинге, с бантом кремового галстуха на шее, в шевровых мягко-ступающих ботинках. От него пахло духами и вином. Роскошная шевелюра Евгения Алексеевича была пышно взбита, на левой руке оставалась перчатка; другую перчатку он бросил вместе с мягкою пуховой шляпою на стол и тогда молча пожал руку Софьи Ильиничны.

-- Прежде всего, моя хорошая Софья Ильинична, простите меня, что немного поздно я заявился...

Евгений Алексеевич взял руку Софьи Ильиничны и заглянул в ее лицо своими добрыми глазами...

-- Ничего, Евгений Алексеевич... Я сама только что вернулась. Сейчас будем пить чай.

-- Извозчика оставите, или отпустить? -- спросила через дверь недовольным голосом хозяйка.

-- Пусть ждет... Ну-с... А теперь я посижу у вас... И чаю с вами выпью... Скучно мне, Софья Ильинична! Я ведь эгоист, ужасный эгоист!.. Да и все мы в сущности эгоисты... -- минорным тоном заговорил Евгений Алексеевич...

-- Что это вы, Евгений Алексеевич, точно извинения все просите? Будет вам!

-- Потому что виноват перед вами... Давно я не навешал вас... Все, знаете, мыслями-то витаю в облаках... И теперь пришел с корыстной целью, да... -- тихо сказал Евгений Алексеевич.

-- Говорите...

-- Я ведь считаю вас, Софья Ильинична, товарищем, хорошим товарищем...

Софье Ильиничне становилось неловко: она не привыкла к таким излияниям и смущалась все больше и больше.

-- Вот что, Софья Ильинична... да... Не скажете ли вы мне что-нибудь про Елену Михайловну?

-- Вот вам и раз! Что же я могу вам сказать про нее?

-- Славный она человек? Добрый?

-- Я ее мало знаю, -- ответила Софья Ильинична и покраснела: не знает ли уж Евгений Алексеевич о том, что Елена Михайловна дала ей 100 рублей, и не потому ли он справляется об ее доброте?

-- Не знаю...

-- Скоро она встанет с постели?

-- Через два дня.

-- Значит, здорова?

-- Ничего...

-- Поправилась? Похудела? Ах; я не видал ее целую вечность! Мне скучно, ужасно скучно.

-- Ну так чем же я-то могу вам помочь?

-- Нет, нет... Я только хотел узнать... больше ничего... так здорова? Значит, завтра я могу ее увидать? Боже мой, как я доволен! Знаете, моя хорошая Софья Ильинична, я перед вами не могу прятаться... Вы не будете надо мной подтрунивать... Все они вышучивают, всем им смешно... Какие они холодные люди! Да... Зачем смеяться над таким хорошим чувством?

-- Я не знаю, право, Евгений Алексеевич, о чем вы говорите, не понимаю...

-- Не понимаете?.. Ну так я скажу вам прямо: я люблю Елену Михайловну... Я ужасно но ней скучаю... Я ее очень люблю, со всеми ее пороками, с ее пустотой, с ее буржуазностью... просто люблю, и мне вдруг захотелось кому-нибудь сказать об этом... Вы меня поймете... а те, -- тем только странно, как можно любить человека, который не разделяет твоих взглядов и твоих общественных симпатий... Грешный она человек, но ведь и мы все не святые... Правда?

-- Давайте лучше чай пить... -- сказала Софья Ильинична, заслышав, как Дарья Игнатьевна грузно топает надетыми на босую ногу калошами, неся подогретый самовар.

-- Никак опять затрезвонили? -- воскликнула Дарья Игнатьевна, водрузив на столе самовар. -- Так и есть! Вот, прости Господи...

В передней тихо, несмело вздрогнул звонок, потом стукнула дверь, и донесся хриплый голос Ильича:

-- За ледактором я прислан, за Евгением Алексеевичем!..

-- Эх, черт бы вас побрал совсем! -- прошептал с досадою Евгений Алексеевич и ухмыльнулся доброю улыбкой.

-- Что тебе, Ильич? -- спросил он, подойдя к двери.

-- Как что? Вас надо! Цельный час по городу ездию... Пожалуйте в редакцию! -- строго ответил Ильич.

-- Да что там опять?

-- Как это что? Цензор весь номер перекрестил, а вам и горя нет? Все на вас сердятся... Первый такой ледактор... Пожалуйте одеваться!.. Я на извозчике.

-- Поезжай! У меня -- тоже извозчик стоит. Сейчас приеду.

-- Нет, уж вы, сделайте милость, -- со мной пожалуйте! Мне без вас не велели приезжать.

-- Говорю, сейчас приеду?.. На тебе за хлопоты, выпей за мое здоровье!

Евгений Алексеевич дал Ильичу двугривенный.

-- Весьма благодарен, -- сказал Ильич, пряча монету в карман, -- а ехать все-таки, Евгений Алексеевич, надо... Потрудитесь уж...

-- От тебя не отвяжешься. До свидания, Софья Ильинична... Хотелось так с вами по душе поговорить, да не велят... Черт бы взял вашу газету и всех вас! -- шутливо сказал Евгений Алексеевич, берясь за шляпу. -- Вместо объяснений в любви приходится объясняться с цензором.

-- Как же это -- не объясняться? Не вы первый, не вы последний... все ледакторы объясняются... Служба такая, -- отозвался в передней Ильич...

Дверь хлопнула, и все смолкло.

Долго не спалось в эту ночь Софье Ильиничне. Сто рублей не давали ей покоя: на тысячу ладов обсуждала она случившееся обстоятельство, взвешивала его и так, и этак, то старалась себя убедить, что ничего особенного и странного тут нет, что все это в порядке вещей, что Елена Михайловна человек богатый, и для той 100 рублей значат столько же, сколько для нее 100 копеек; то опять поддавалась неясному голосу совести и терзалась "подачкой на бедность"... То она строила проекты, как употребить эти деньги, то решала, что завтра она разменяет сторублевую бумажку, отсчитает 75 руб., запечатает их в конверт и возвратит Елене Михайловне... Написать что-нибудь, или так, вложить только деньги? Не лучше ли послать эти 75 руб. Ерошину?

Петух на дворе прокричал уже во второй раз, когда, совершенно обессилев, Софья Ильинична сомкнула глаза и избавилась от проклятой сторублевой бумажки...