Цвета и годы

18

Адски знойное, засушливое и бездельное лето. Мы в Хирипе чуть не полдня проводили с гостями на леднике. Тетя Пирошка выписала себе мороженицу, и все приходили покрутить ее, посмотреть на это диво. А после до сумерек прохлаждались там, расстелив на соломе рядно. Еще уродилось в том году невероятно много дынь, к обеду взрезали иногда до пятнадцати туркестанок и недостаточно ароматные бросали дворне с террасы.

Гости наезжали, уезжали, — большей частью совсем еще молоденькие мальчики, поклонники моей кузиночки: студенты-юристы из Пешта, родственники, проводящие лето в деревне, дачники-горожане, офицеры. Но насколько же иное поколение сравнительно с временами моего девичества! Нагловатое, заносчивое, без всякой положительности; равнодушно беспощадные остряки. Даже с девушками разговаривали в колкой агрессивной манере и как-то странно, чуть в нос, с насмешкой или показным пренебрежением. Мода, что поделаешь! Да только лет десять назад была она поизящней.

А может, просто я сама ото всех понемногу отдалилась, осталась вне круга общих интересов и внимания, это втайне и саднило. «Неправда, не старюсь я! — боролась я со своей меланхолией. — Так быстро, раз-два и готово, не бывает! Это среди девчурок кажусь я «тетей», а у этих юнцов просто смелости не хватает со мной заговорить!» Наверно, так оно и было… но как тогда подчас все это ужасало! И вот, уже на исходе августа, — был очень звездный, безумно душный вечер и полно светляков, — я, вдоволь находившись по саду, среди слив, все быстрее, почти бегом кинулась в конце концов к себе в комнату по белеющим меж гелиотропов и тубероз дорожкам и написала Хорвату. Я, первая, после больше чем двухмесячного молчания! Правда, всего несколько общих уклончивых фраз и не без женского притворства: пишу, мол, просто так, потому что все уже бесповоротно кончено меж нами и можно говорить об этом как о давнем прошлом. Предлогом мне послужила сплетня, краем уха слышанная в Синере. Дескать, и особого расположения ко мне не надо, а из простого такта мог бы он опровергнуть клевету, чтобы память о наших отношениях сохранилась незапятнанной, и тому подобное. Я отлично сознавала, что призываю и поощряю его к продолжению этих отношений и что это понятно и ему. Промелькнуло было в голове присловье покойной бабушки: «Мужчину нельзя обратно звать, нипочем нельзя, ничего путного из этого еще не получалось. Что угодно, только не это… по полу лучше покатайся, от истерики еще ни одна баба не помирала». Но я не вняла старинной мудрости, не могла. Терпение иссякло, страх мучил, что для меня уже все кончено. Я позвала обратно!

И как раз на другой день и мне довелось получить письмо, которое повлекло за собой новый, нежданный поворот в моей неопределенной, полной превратностей судьбе. Я догадывалась: к осени для меня обязательно опять «что-нибудь придумают». Несколько месяцев в Хирипе протекло бесцельно; затея с почтой отпала сама собой, бедняжка Анна, невестка иначковского старосты, теперь мне была не учительница, да и слечь успела между тем. Однако меня не покидало чувство принадлежности к некоему большему клану, семье, которая обязана меня охранить; чувство, что я среди своих, близких, земляков, которые, где бы ни встретясь, ни сойдясь, обсудят мои дела и не преминут найти какой-то выход, — не бросят с мертвенным равнодушием наподобие отчима. И я не обманулась! С этой отрадной, благодарной мыслью смотрела я на показанное дядюшкой Хирипи письмо от Абриша Портельки, где и мне уделялось несколько строк. Дядя спрашивал, не хочу ли я к нему приехать — не на время, а насовсем, пока не надоест, он-де рад кров предложить дочери своего единственного покойного брата. Писал, что всегда меня любил, всегда поражался моему умению вести хозяйство (которое высоко ценит), поддерживать чистоту и порядок, и зовет к себе не из милости, а скорее, так сказать, по нужде «ему, одинокому вдовцу, очень кстати пришлась бы в доме опытная, умелая женская рука. Так что он ждет меня в сентябре или начале октября, — могу приехать, когда захочу…

Меня глубоко тронула сердечность и доброта этого человека, которого все считали черствым старым сухарем и который вдобавок долго дулся на нас, — на гроси, на маму, что отказала ему; спервоначалу и на меня, что пошла за какого-то Водичку… Все-таки есть, значит, сердце, — не словами, не советами помогает, как эти пештские и другие, а делом, разрубая одним ударом запутавшийся узел моей жизни. И у меня сразу ожила охота к домоводству. Ведь правда: это самое подходящее, тут я кое-что смыслю, к этому меня готовили, к женскому, домашнему труду. Стать хозяйкой в усадьбе родного дяди, разобраться, что делает дворня, подновить, подправить дом, — хлопотать, возиться, распоряжаться, получив полную свободу действий, приятно удивляя и угождая множеством дельных перемен, и… и в Синер можно будет ездить на лошадях когда угодно!.. Я знала, что через отведенные и засыпанные ручьи, болота этим летом проложено шоссе и Портелек — больше уже не забытое богом захолустье: всего три часа езды от города. Слышала я также, будто старик ремонт затевает на будущий год: вон какие новшества. Поближе наверно хочет принять участие в комитатских делах, вот и понадобились ему порядок, чистота, парадность, женское присутствие в доме. Что же, ведь это осушение никого так не затрагивает, как его. В общем, у меня росла уверенность, что из нас двоих я ему нужнее.

А на сентябрь я отправилась в Синер, провести там этот замечательный осенний месяц. Поторопиться меня заставило письмо Хорвата, хотя я себе в этом не признавалась. Ответ был, какой я заранее ожидала и представляла: нежный, дышащий любовью и скрытой болью, местами даже трогательный. Словом, проникнутое пониманием и готовностью письмо. «Как же давно — год почти! — не была я в своем подлом, злосчастном и милом родном гнезде!» — нетерпеливо стучало в голове. Так бесплодно, бесследно пролетел целый год! Нет, лишь там можно, видно, жить, где каждый камень под ногами, каждый дом и каждое окошко тебе что-то говорит.

Отчиму я, затаив презрение, тут же уплатила за стол на месяц, чтобы не донимал своими рацеями. Я понимала, впрочем, что этот чудак не из-за форинтов беспокоится, а хочет «принцип» провести. Манией всей его жизни было практически испытать каждое вычитанное новшество, предлагаемую в книге систему. Теперь вот коньком его стала женская эмансипация. Заплатив, я обеспечила себе мир, и все его недовольство, раздражение излилось на Чабу, который тоже месяца два гостил дома. У брата были свои затруднения. В южных провинциях, где он служил, приглянулась ему дочка одного сербского богача-помещика, и она тоже по уши влюбилась в молодца-гусара, так что родители волей-неволей помолвили их, но с условием бросить военную службу и жениться «в дом», по-сербски, — заняться с тестем хозяйством; на приданое, дескать, не рассчитывай, дочь единственную все равно не отпустим…

Никого не спросись, Чаба тут же вышел в отставку и приехал домой в штатском, с обручальным кольцом на пальце. Да, обер-лейтенантский мундир сидел на бедняге лучше! Вдобавок он, судя по некоторым письмам к матери и по всей этой затее, выдал там себя за человека состоятельного… Вот несчастье! Из-за разных гусарских проказ и беспорядка в делах после кончины бедного Водички Чабины две тысчонки изрядно поубавились, а остатки он теперь усердно просаживал за ночными кутежами. Тут Петер был, пожалуй, прав; Чаба пил отчаянно и с кем попало, допиваясь иногда до безобразия, хотя, может быть, ничего не мог с собой поделать… О господи! Да и «невеста» слала ему какие-то уж больно не девичьи, исступленно страстные любовные письма… Тяжко было видеть эту беспутную, устремившуюся навстречу гибели юную жизнь. Мама нет-нет, да и всплакнет о другом несчастном, я вспомню о собственном сыне: с ним-то что будет? Но Хорват придет и утешит, поведет погулять, приголубит еще ласковей и щедрее прежнего. Он уже чуть не бравировал этой нашей близостью, ходил со мной по гостям, по визитам, и все вдруг умильно стали спрашивать, не обручены ли мы. Иные же прямо поздравляли или с ехидными смешками рассказывали потихоньку, как Илка Зиман, вся в слезах, обмирая, бегает по знакомым кофе с горя пить…

Все это мне не нравилось, возбуждая чувство неловкости, — я не знала, что отвечать. Что мы не обручились? И я не собираюсь замуж? Тогда чего же мне надо от Хорвата? С тайным стыдом я даже себе избегала признаться, что не за мной остановка. И что не понимаю толком, почему он откладывает решительный шаг. Кругом, правда, в долгах и уже сорок ему, привык, наверно, к легкой холостяцкой жизни, не создан для женитьбы. «Ах, да какое мне дело! — снова и снова досадовала я. — Главное, не дать себя смутить и разлучить в оставшуюся краткую неделю с человеком, который беззаветно меня любит!» И, отмахнувшись от всего, я намеренно предавалась радужным грезам, сладостно мучительной истоме пылких рукопожатий, прижиманий друг к дружке в порыве робкого желанья, в немом, замирающе долгом поцелуе.

Лишь в середине октября выбралась я в пушту[45], в Портелек.