Дневник. Часть 1. 1907-1918

1912

С. Эше сидит на стуле, согнувшись, я стою рядом и, видя у неё на спине расстегнувшуюся пуговицу, застёгиваю её. С.Эше быстро оборачивается на меня.

- Не беспокоитесь. - говорю я. - я вас не раздеваю, а одеваю. Она отвечает:

- Второе часто бывает дороже первого! - и смеётся. Остроумно. Я даже не сразу сообразил.

13 апреля

Этим летом в Пятигорске С.И.Танеев как-то сказал мне:

- И откуда это у вас. Сергей Сергеевич, явилось такое стремление к диссонансам?!

- А знаете, Сергей Иванович, когда я одиннадцати лет принёс вам первую мою симфонию, вы её прослушали и сказали, улыбаясь: «хорошо, хорошо; только гармония уж больно простая...».

Эти слова крепко засели у меня в голове, я стал стыдиться простоты моей гармонии и всячески старался сделать её интересней. Это желание никогда меня не покидало: по мере моего музыкального развития, я всегда стремился к более и более сложной гармонии, пока в фортепианных пьесках 1908 года не достиг таких резкостей, после которых даже отступил к более консонирующим сочетаниям.

Сергей Иванович смеётся:

- Вот как! Я и не знал, что это я толкнул вас на этот путь!...

Даты «Снов»:

- Вторая тема (c-f-g-as) сочинена в 1905 году.

- Остальной материал - осенью 1909 г.

- Всё приведено в порядок и начата партитура в мае 1910 г.

- Окончена партитура 16 июня 1910 г.

- Окончена переделка сообразно некоторым указаниям Черепнина 21 октября

- Первое исполнение, в Консерватории - 22 ноября 1910 г.

- Второе исполнение. Москва. Сокольники - 1 июля 1911 г.

- Третье исполнение, Павловск - 9 июля 1911 г.

- Окончена новая переделка - 21 апреля 1912 г.

Я уехал из Ессентуков двадцать первого июля играть мой Концерт в Москве и Павловске. Тринадцатого августа вместе с мамой возвратились в Кисловодск. Теперь в Кисловодске время я провожу так: утром пью кофе в парке и иду в аптеку Цинцинатора, где мне сдают пианино в очень уютном помещении и где я занимаюсь до первого часу: сочиняю Сонату- Ор.14, очень удачно и с увлечением. Затем беру нарзанную ванну и возвращаюсь домой обедать вместе с мамой и со Смецкими. Затем либо уезжаю в Ессентуки или Пятигорск, по предварительному уговору с Максом, либо предпринимаю что-нибудь в компании с Рузскими, либо играю в шахматы в парке.

Мой Концерт Ор.10 в первый раз играл сего двадцать пятого июля в Москве, а затем третьего августа в Павловске. Я впервые играл с оркестром, но оказалось, что это не страшно, а наоборот - чрезвычайно приятно. Фортепианную часть я знал хорошо, оркестр же по писанным партиям играл плохо. В Москве мне аккомпанировал Сараджев, отлично знавший все темпы, я ни капельки не волновался, играя с ним. В Павловске я волновался, Асланов темпы знал плохо, оркестр врал, кроме того, в Павловске у меня было много знакомых и вообще это выступление было для меня значительней московского, - всё это несомненно взвинчивало нервы.

И в Москве, и в Павловске я имел успех очень значительный, играл по два и по три раза на бис. Пресса тоже объявилась дюжиной рецензий. Только в одной из них Сабанеев выругался до смешного, остальные все признавали талант, некоторые ворчали, зато другие превозносили очень.

Несомненно, что это выступление сделало меня «настоящим» композитором с очень завидным местом в музыкальной толпе.

История сочинения этого Концерта такова.

В начале лета 1910 года я задумал сочинять Концерт; изобрёл несколько шикарных и очень хитроумных пассажей и сочинил материал - правда, не вполне ещё связанный между собой - для экспозиции. Задуманное получалось очень эффектным, я играл кое-кому - нравилось^{51}. Но затем, летом, я занялся «Снами», далее «Осенним», а Концерт отложил. Осенью я опять принялся за него: сочинял материал для Andante, для финала, кое-что добавлял в первой части, очень восхищался сочиняемой музыкой, но ни одной ноты не записал. Концерт должен был получиться необыкновенно трудным.

Тогда мне пришла в голову мысль: как хорошо было бы сочинить Концерт лёгкий, ясный и простой, который все бы могли играть. Играли бы его и в Консерватории. Посвятить его я решил «начинающим талантам». Параллельно с трудным серьёзным Концертом я решил написать лёгкое жизнерадостное концертино. Это было уже весной 1911 года. Великолепная тема вступления мне сразу пришла в голову, для главной партии я взял тему из небольшой фортепианной пьески «Карнавал», написанной в 1908 году и посвящённой Мясковскому. До-мажорный ход тоже сочинился сразу. Но далее произошла остановка. Я увлёкся «Маддаленой» и просочинял её всё лето 1911 года. В промежутках в виде отдыха я пробовал сочинять материал для этого концертино, но мало клеилось.

Зато осенью дело пошло быстро. Должна была получиться довольно длинная вещь сплошного пылающего Allegro. Хорошо-ль такое концертино? Кроме того, получалось совсем не так легко и просто, как я задумал - и основная идея утрачивалась. Не лучше ли включить Andante, ещё расширить вещь и сделать не концертино, а Концерт: и солидней, да и лучше во всех отношениях. Тем более, что к первому Концерту, прошлогоднему, я совсем охладел.

Итак, в концертино вставное Andante вышло хорошо, скерцообразная разработка тоже, и концертино превратилось в Концерт. На Рождество я занялся инструментовкой, а в феврале 1912 года Концерт Ор.10 был готов.

Среди музыкантов Концерт имел большой успех, я не помню, кому бы он не понравился^{52}. Особенно интересно мнение Черепнина, который сказал, что это лучшее моё произведение, здоровое, жизненное и великолепно ритмованное. Лестно также мнение французского критика Кальвокоресси, приезжавшего в Россию, что мой Концерт - самое интересное, что он нашёл в Петербурге. Концерт этот как-то сам собой устроился в Москве и Павловске, Я хотел ещё к Зилоти, но Зилоти выругал его скверными словами и приравнял к сочинениям Шёнберга^{53}, чем немало возмутил моих сторонников с Черепниным во главе.

Форма Концерта.

Идеей формы, канвой послужила форма сонатная, но я настолько уклонился от неё, что сонатной формой форму моего Концерта назвать безусловно нельзя.

После массивного и крайне значительного по своему материалу вступления в ре-бемоль-мажоре следует до-мажор и подход от до-мажора к главной партии, тоже, конечно, ре-бемоль-мажорной. Затем ход и побочная партия в ми-миноре. После короткой фортепианной каденции следует новая тема в ми-миноре, которая имеет характер заключающий и которую можно назвать первой заключительной партией. За ней следует вторая заключительная в ми-мажоре. Хотя она тоже имеет заключительный характер, но она экспозицию не приводит к остановке, а перемодулировав в своём конце, обрушивается в тему вступления, которая и заканчивает отдел.

Идея помещения темы вступления между экспозицией и разработкой встречается ещё у Бетховена, только в более слабовыраженной форме, например, в «Патетической» сонате.

Далее в моём Концерте должна бы следовать разработка, но у меня излагается совершенно новая тема на манер рондо четвёртой и пятой формы. Эта тема представляет совершенно законченное, как бы вкраплённое сюда Andante. После Andante следует скерцообразная разработка. Она построена на второй заключительной, к которой примешивается со стороны оркестра побочная партия, а со стороны фортепиано кусочки из перехода к главной партии. Далее следует перекличка фортепиано с оркестром на скачке ми-ля, взятом из первой заключительной, и затем на фоне этого скачка выскакивают отрывки из главной партии. Оркестр заканчивает отдел разработки, после чего фортепиано в длинной каденции исполняет главную партию в репризе, для большей свежести: вместо ре-бемоль-мажора в до-мажоре, а после главной партии - ход. Оркестр вступает с побочной партией и, в то время как фортепиано разыгрывает свободный контрапункт, излагает одну за другой: побочную и первую заключительную. Дальше пополам с фортепиано - вторая заключительная партия, которая также как в экспозиции приводит к теме вступления. Темой вступления заканчивается Концерт. Благодаря троекратному повторению такого веского эпизода, как эта тема, - в начале, посередине и в конце, - достигается единство всего сочинения.

Л.В.Николаев говорит, будто Концерт не представляет собою сплошной цельной вещи, а состоит из ряда кусков, удачно друг к другу подобранных и ловко друг к другу пришитых. Ой-ли?

Сочиняя Концерт, я очень заботился о том, чтобы фортепиано всё время было безукоризненно слышно и чтобы оно хорошо звучало в комбинации с оркестром. Этого я достиг. Но зато попадаются места, где партия фортепиано в чисто фортепианном смысле не особенно интересна. Зато она вместе с оркестром звучит очень эффектно и производит впечатление.

О том, как я разошёлся с Захаровым и сошёлся со Шмидтгофом.

Несомненно, что у меня с Захаровым были не просто обыкновенные товарищеские отношения, но нечто больше этого. Я оценил его ум, остроумие независимость и джентльменственность; эти его качества меня покоряли. Он был на три года старше меня, но по жизненной опытности и солидности он был старше меня много более, чем на три года. Влияние он имел на меня большое. Года три назад, ещё до Териок, я старался как можно больше сойтись с ним, как можно больше завоевать его, как можно больше внедриться в него. И это продолжалось всё время, до самого разрыва. Когда я первый раз приехал в Териоки, я был очарован всей суммой впечатлений. Дотоле я проводил время в скучных оковах своей семьи, летом в однообразной Сонцовке, зимой в Петербурге. Тут я попал к любимому товарищу на великолепную дачу - полная свобода, всевозможные развлечения, славные барышни и сам Захаров ко всему - всё это вместе блеснуло мне совсем новым светом. Когда я уехал, мы обменялись с ним несколькими тёплыми и увлекательными письмами, а возвратясь в сентябре в Питер, когда я в день же приезда пришёл к нему, я имел ужасно нежную встречу, и это было вершиной нашей дружбы. Хотя потом внешне мы сходились и ближе, но этого огня уже не было.

Но были у Захарова такие свойства, которые при встрече с моим характером должны были повести к конфликту. Чем ближе я подходил к нему, чем больше я старался его завоевать, тем несовместимей оказывались наши характеры, тем на большее число отрицательных точек я натыкался. Это продолжалось год и кончилось разрывом.

Независимость Захарова вытекала из чувства превосходства над многими и этих «многих» было так много, начиная со всей его семьи, что чувство своего превосходства вошло у него в плоть и кровь, и повлекло за собой ряд совершенно особенных свойств характера: независимость с нежеланием считаться с кем-либо, кроме собственных решений; отсюда деспотизм, который есть выродок твёрдого характера Захарова, и упрямство, которое есть выродок деспотизма; - и, наконец, совершенно бессознательное пренебрежение к чужому «я».

Когда мало близок к Захарову, то эти качества, скрываясь под его нарядным оперением, незаметны и даже красивы, сливаясь в общее впечатление человека независимого и ни в ком не нуждающегося. Но когда мне удалось подойти к нему совсем близко, проникнув за «оперение», которое осталось, так сказать, за спиной и перестало меня интересовать, то я наткнулся на эти свойства, как на ряд острых шипов, за которые проникнуть было нельзя.

В моём собственном характере - потребность в свободе и независимости; есть в нём также и деспотизм. Но насколько всё это вылилось у Захарова в нечто твёрдое, незыблемое и непреклонное, настолько у меня всё не определилось, не выяснилось и не установилось. Зато во времена вспышек оно у меня достигает несравненно большей интенсивности, чем у него. Я могу подчиняться человеку, если я верю в него, если я сознательно люблю его и, оценив его значительные плюсы, ставлю его на пьедестал, признавая его превосходство. Я во многом подчинился Захарову. Но когда он начинал «ломить» своё ради слепого деспотизма, когда он делал по-своему и не давал мне объяснения по привычке не давать таковых и не считался с тем, насколько мне это неприятно, то я вскипал такой обидой, которая была много жгучей моей любви к нему. И то обстоятельство, что я был в то время небеспредельно свободен, не имел других друзей, не мог повернуться спиной и уехать, не мог нравственно хлестнуть его - ещё больше раздувало мою природную обидчивость, которая, кстати сказать, необыкновенно остра.

Первый взрыв мой был после того, как я уехал от него из Териок во второе лето пребывания моего там. Я прогостил всего десять дней в конце мая и отправился в Сухум с мамой. С парохода я послал ему письмо, написанное со всем умом и остроумием, на которые я был способен, и в котором я его высмеял с диким сарказмом. Но свою сгущённую атмосферу я разрядил этим письмом, я отомстил за себя, свои обиды - и больше не сердился на него. Когда мне пришёл ответ, я даже волновался, боясь, что он рассорится со мной за ужасное письмо. Но ответ был сдержанный, а моё второе письмо уже совсем милое. Когда в июле по случаю исполнения моих вещей я с юга попал на север, то я опять гостил у Захарова две недели. И опять в результате какая-то накипь от безумных столкновений двух характеров, опять зазубринки на косе, которая налетела на камень. На этот раз я прорвался не письмом, а отсутствием писем, и как уехал, так точно в воду канул; Карнеевы писали, что Захаров удивлён и обижен моим молчанием. Но этим я опять удовлетворил себя, атмосфера была разряжена и, приехав в начале сентября в Петербург, я целую неделю провёл в Териоках. Захаровская семья меня очень любила, с Борисом с внешней стороны отношения были очаровательные, но где- то в глубине - у меня в глубине - была едва заметная трещина. Дружеские отношения продолжались и первую половину осени, но трещина росла. В ноябре произошёл разрыв.

Повод к разрыву, последняя капля чаши, был ничтожен, как капля; собственно, не стоит о нём и упоминать. Позапрошлое лето я очень ухаживал за Рудавской, следующую зиму мы с ней были неразлучны, затем надоели друг другу и встречались редко, но всё же иногда нравились, вспоминали старое и даже целовались. Захаров всегда высказывался определённо против Рудавской, а тут она сказала, что он иной раз не прочь за ней поухаживать. Некоторые факты как будто подтверждали её слова. Я вскипел и решил, что надо же наконец бросить с этим человеком, и бросил.

Я решил заменить дружеские отношения обыкновенными отношениями двух учеников Консерватории, которые раз в неделю принуждены встречаться в классе. Я стал избегать встреч с ним, а при встречах разговаривал неохотно и коротко. Он позвонил по телефону - я отвечал односложно. Сначала Захаров не мог понять, что со мною сделалось, но затем понял и сам отдалился. Желаемые мною отношения были достигнуты, мы были в стороне друг от друга, почти не встречались, а если встречались, то очень вежливо раскланивались.

Я не знал, совсем ли мы разошлись или только на время. Но я не почувствовал пустоты от потери своего «лучшего» друга, и желания сойтись снова - не было. Теперь прошёл уж год — желания же нет, и мы чужие. В течение этого года я могу отметить между нами четыре своеобразных события.

1) Месяца через два-три после ссоры была свадьба его брата Васи; я не получил приглашения на эту свадьбу - очевидно, в прямой связи с ссорой; я был очень удивлён и обижен, потому что с Васей отношения были отличные и демонстрация выходила уж слишком резкой.

2) В феврале были именины Анны Николаевны, собирались деньги и подносился традиционный подарок от класса, но в классе все оказались такими фефёлами, что кроме Захарова и меня некому было приняться за сбор пожертвований и выбор вещи. Нам пришлось часто встречаться, а когда целой компанией мы отправились покупать аквариум, то нам доставило большое удовольствие разыграть настоящих неразлучных друзей: смеялись, горячо обсуждали подарок, оба были в ударе., острили без конца и предупредительно смеялись остротам друг друга, будь она удачна или неудачна. Все считали нас вновь inséparabl`ями^{54}, но... именины прошли и. получив удовольствие от комедии, мы вновь разошлись.

3) На Пасху я был довольно серьёзно болен плевритом. Захаров узнал об этом и прислал сочувственное письмо. На это письмо я ответил насмешкой.

4) В мае Захаров, переехав на дачу в Териоки, сказал Карнеевым:

- Мне очень жаль, что в этом году Серёжи нет у меня на даче. Можете ему это передать.

Вообще Карнеевы были пунктом, в котором нам постоянно приходилось слышать друг о друге: я имел с ними частые встречи и был очень хорош с ними; он тоже. Но позиции, занятые нами, были различны. Я, не отрицая того, что было в Захарове хорошего, всегда смеялся над его слабыми чертами и всегда пользовался случаем, чтобы написать на него карикатуру. Он же никогда не говорил обо мне ничего дурного. Моя позиция была активней, зато его - декоративно благородной.

Такова история конца наших отношений. К сожалению, историю начала отношений с Максом Шмидтгофом придётся отложить: сейчас некогда. Замечу только, что оба моих друга, прошлый и настоящий, терпеть не могут друг друга. Захаров ещё два года назад говорил про Макса:

- Ах, это тот, с такой плоскодонной физиономией...

Макс же определённо не может слышать имени Захарова.

Этим летом я намеревался сделать партитуру «Маддалены». Но дело пошло менее ходко, чем я полагал, и в течение июня я сделал всего сорок страниц, первую сцену. В июле, в первой половине августа, я вёл бивуачную жизнь, исполняя мой Концерт, и ничего не сочинял, в конце же лета решил подзаняться; было три проекта:

1) постараться кончить партитуру «Маддалены»;

2) переинструментовать и переделать старую Симфонию c-moll и сделать из неё «первую симфонию»;

3) написать начатую сонату.

На симфонию я плюнул, решив оставить одно Adagio, выпустив его в виде самостоятельного Ор.5. Выбор же работы пал на сонату, каковую я и написал в Кисловодске. Происхождение её было следующее: у меня с давних времён был gmoll'ный гавотик, имевший всегда несравненный успех у публики. Всегда спрашивали, скоро ли я его напечатаю. Гавотик был очень мил, и я ничего не имел против того, чтобы издать его. Надо было только подобрать ему компанию для составления опуса. У меня имелось неоконченное бойкое скерцо с довольно простой музыкой. Третьей же вещью у меня стала наклёвываться сонатинка (я всегда питал к ним слабость!). Таким образом составлялся Ор.12. В мае я писал Максу в Пятигорск, что собираюсь посвятить ему эту сонатину. Я давно хотел посвятить ему какую-нибудь небольшую серьёзную пьесу.

Сонатина сначала ползла медленно, но в первой половине лета стало ясно, что для сонатины она будет чрезвычайно огромной и совсем не такой простой. Тогда я решил сделать сонату и за эту работу с необычайным увлечением принялся в Кисловодске. Материалом для скерцо я взял скерцо, написанное Витолю в бытность мою в классе форм, но трио было новое; все остальные части не имели никаких предтеч. Своей новой сонатой я остался очень доволен; Макс и Н.П.Рузский, которым я проигрывал сонату во время сочинения, тоже не были к ней равнодушны.

А вслед за сонатой я принялся за сочинение виолончельной «Баллады» для Рузского. Я ему уже года два обещал сочинить виолончельную пьесу, но вообще имея мало склонности к камерной музыке, я никак не мог собраться исполнить обещание.

Когда мне было двенадцать лет, я сочинил сонату для скрипки. Там была очень хорошая главная партия. Я решил использовать её для виолончельной «Баллады» и взял оттуда пять тактов. Когда в Кисловодске сочинение сонаты подходило к концу, я, вследствие отъезда мамы в Сухум, переселился на дачу к Рузским. Там были вопросы о том, скоро ли я примусь за «Балладу». Это побудило меня иногда импровизировать на мою старую тему. Словом, когда фортепианная соната была кончена, то материал для «Баллады» был уже сочинён, и дался мне он очень легко. Связать его стоило большого труда, но и это удалось мне в Кисловодске, так что к отъезду в Петербург «Баллада» вчерне была сочинена.

Но, насколько я имел технику сочинять фортепианные вещи, насколько я мог мыслить оркестрально, настолько я был технически неподготовлен к писанию камерной музыки. Привести в порядок виолончельную и фортепианную партию в «Балладе» мне стоило большого труда, хотя, чем дальше, тем шло легче. Кроме того, в Петербурге отвлекала масса дел, - и только в конце октября я закончил эту пьесу. Таким образом, вторая Соната Ор.14 и виолончельная «Баллада» Ор.15 явились плодом моих летних работ.

Сегодня вышло как-то так, что я не должен идти в Консерваторию - и целый день к моим услугам. Пользуюсь этим случаем, чтобы попробовать начать каждодневный дневник. Едва ли заряда надолго хватит, но - попытаемся.

День у меня не пропал даром: Соната Ор.14 окончательно просмотрена и готова к отъезду в Москву к Юргенсону. В сопроводительном письме прошу с него двести рублей, думаю, что он даст. Говорят, что голод - лучший импульс к работе. Я хотя не голодаю, но у меня сейчас нет карманных денег - это дало толчок пересмотреть Сонату и, найдя её в порядке, приготовить к отправке. Обыкновенно сочинения у меня вылёживались дольше, в видах созревания и переделок.

Кроме Сонаты занимался сочинением Концерта (2-го) и продвинул его.

В восемь часов пойду на ученический вечер. Обещала быть сеньора Умнова. Я к ней неравнодушен.

Вчера с милой 17А мы провели весь ученический вечер. Кокетничали и вообще были очень довольны друг другом. После вечера я проводил её домой. Это наш первый выход. В течение вечера в зале потухло электричество; молодёжь пришла в дикий восторг. Принесли на эстраду два канделябра со стеариновыми свечками, и вечер продолжался.

Сегодня в девять часов утра пришёл в малый оркестр. Старался выпытать у Черепнина о результатах конкурса певиц на наш юбилей, но получил ответ, что результата пока нет. А интересно: во-первых, вообще, а во-вторых, очень уж Умновой хочется знать о Леле^{55}. Я знаю одно, что я иду во втором составе, а стало быть, мне надо хотеть, чтобы те, чьих я сторонник, потерпели фиаско и попали во второй состав. В ученическом оркестре мне пришлось дирижировать весь урок, т.е. два с половиной часа без антракта. Утомительно, но полезно. Симфония gmoll Моцарта, «Свадебное шествие» Глазунова и «Ночь в Мадриде» Глинки.

После этого проигрывали с Гауком «Концертштюк» Вебера, пойдёт в субботу. Поручено мне на мою совесть, без профессорских указаний.

Далее я собрался уходить, но встретил Макса, и мы пробыли в Консерватории ещё час, разговаривая.

В четыре часа репетиция «Маккавеев», первый раз с хоровыми массами, а посему толкотня и бестолковщина.

Черепнин сообщил, что он говорил с Габелем и Глазуновым, и мне, вероятно, дадут дирижировать на юбилее «Грозным». Стало быть, мой выпад против Черепнина не прошёл даром. Это немного для моего участия в юбилее, но лучше, чем ничего. Вещь для дирижёра интересная, но звучащая мерзко. «Испанское каприччио», которое Черепнин оставил за собой, блеснёт ярким светом сравнительно с убогим «Грозным», а между тем дирижировать «Каприччио» можно ногой. О, Черепнин, не промах парень!

Сегодня я в первый раз был в новом Большом зале Консерватории. Я чрезвычайно им интересовался, но был разочарован: маленькая сцена, неуютный, чисто театральный зал, грубые стулья в партере... и так мне стало жаль нашего старого зала, светлого, белого, красивого, огромного своею длиной и столь милого своими воспоминаниями! Он всегда мне представлялся каким-то огромным доком, в который можно ввести корабль. Правда, он был невозможен как театр, но как концертный зал - куда просторней и симпатичней, чем эта новая восьмисоттысячная коробка. Слава Богу, оставили антре^{56} с белыми колоннами, лучший уголок Консерватории.

1) Играл Вере Мериин мою Сонату Ор.1; она очень довольна.

2) Черепнин говорит, что Габель меня очень любит.

3) Надо поучить «Иоанна Грозного» к завтрашней репетиции.

Вчера вечер сидел дома; был Макс; писали «жёлтую книгу». Сегодня утром репетировал «Грозного». Идёт недурно и вообще выходит. Но Черепнин сделал мне головомойку за ужасные жесты и за искривлённую фигуру. Увлёкшись музыкальной стороной пьесы, я забыл декоративную. Предложено обратить серьёзное внимание. Далее репетировал Глазунов аккомпанемент к своему фортепианному Концерту. Пришёл Борюся, но никто не обратил на него внимания. Завтра они репетируют вместе, и таким образом Борюся восходит на горизонте.

Фаготист и концертмейстер сделали интересное предложение: устроить через день после юбилея повторение оперы в пользу оркестра, а затем большой бал. Для меня это выгодно в том смысле, что, по-видимому, этим спектаклем буду дирижировать я.

Сегодня, после месячного перерыва, был урок у Есиповой. Встретила она меня очень мило словами:

- Что это вы совсем пропали? Много занятий?

Вероятно, до неё дошло о моей дирижёрской деятельности. Играл Концерт Чайковского и получил похвалу.

В свободные моменты читаю «Автопись моей жизни» Корсакова и биографию Чайковского (М.Чайковского). Читаю их параллельно, по годам - это любопытно. Чтение вызывает большую охоту сочинять; к сожалению, на это мало времени. Впрочем, я доволен такой интенсивной деятельностью, а урывками иногда сочиняется ещё лучше, чем тогда, когда имеются большие, бесформенные куски времени.

Вчера вечером сидел дома и страшно хотел спать, потому что недосыпал две предыдущие ночи. Пытался сочинять Концерт, но устал и ничего не выходило.

Сегодня утром репетиция «Маккавеев» с оркестром и певцами. Шло довольно порядочно, хотя несколько раз приходилось орать. Пришёл Борюся и первый раз видел меня дирижирующим. Затем он играл глазуновский Концерт. Да! Та же захаровская манера играть, тот же, что и раньше ужасный искусственный пафос! Глазунов аккомпанирует отвратительно.

Проект оркестровых музыкантов о повторении юбилейного спектакля в их пользу нашёл сочувствие у Глазунова. Главные заправилы открыто считают меня капельмейстером. Я молчу, но радуюсь.

Сбегая после репетиции по лесенке, вижу 17А, разговаривающую с Бобровичем. Я присоединился к ним, но через минуту налипли Кругловский и ещё какой-то певец. Найдя, что мне дают мало внимания, я повернулся и ушёл.

В половине третьего часа был молебен по случаю нового зала.

- Молебен?

- Т.е. панихида?

- Молебен о новом зале?

- Панихида по старому?!

Научные классы, мальчишек и девиц, выстроили в шеренгу. Когда мы с Максом пришли на молебен и быстрым темпом прошли мимо шеренги, то мальчишки, большею частью мои оркестровые музыканты, стали отдавать мне честь. Я, шутя, им отвечал, но вообще вышло эффектно.

Зал мне понравился больше.

17А появилась на молебен и поздней всё время сидела в Малом зале на фортепианной репетиции «Орлеанской девы». На репетиции закивала мне головой (но мы уже здоровались?). Я не обращал на неё внимания, вероятно, за утреннюю встречу. Несправедливо: она не виновата и мила; но это не повредит.

Стиль писем Мясковского имеет массу общего со стилем писем Чайковского (биография).

Какое свинство, что у меня вышли все карманные деньги. Макс мне должен пятьдесят рублей, но и у него осталось какое-то мелкое серебро. Тем не менее ехали сегодня в таксомобиле.

Вечером у нас играли в «винт», первый раз на новой квартире: Раевские, Mme Яблоньская и Колечка Мясковский. Колечка очень мил, хотя вообще было довольно скучно. Моя последняя редакция «Наваждения» найдена чрезвычайно блестящей, начало Концерта (2-го) тоже понравилось. Он сказал: «Немного с ленцой, но это очень хорошо».

Сегодня в малом оркестре первый раз аккомпанировал фортепианный Концерт. Черепнин предложил мне совершенно самостоятельно приготовиться. Я очень важничал этим, но после аккомпанемента мне попало за то, что не всё было так. После класса Черепнин прошёл со мной «Грозного» исключительно с декоративной стороны. Указания его любопытны и наблюдательны, но теперь - «удовольствие» всё это усвоить и провести в своё собственное дирижёрство.

На вечерней репетиции никак не могли доискаться Леля. Вдруг впорхнула 17А, такая оживлённая, миленькая, просто прелесть. Её сейчас же заставили репетировать. Я сидел на видном месте без дела, она стояла тоже на видном месте, но я не обращал на неё внимания и ни разу не взглянул. Должно быть, она поняла это, постаралась стушеваться и исчезла так, что я не заметил. Милый Лель, какой ты славный!

Сегодня у меня два бала: у Коншиных и Мещерских. Я сижу дома. К Коншиным лень, да и к Мещерским что-то тоже, хотя мне у них очень нравится и я пошёл бы, если-б они повторили приглашение, а то звали месяц тому назад! Я вообще ни у кого не бываю, слишком я полюбил свой избранный цикл и свои занятия: постановку наших опер, дирижёрство, сочинение, «фронты» 9-17 и Макса; это - моя жизнь, моя сфера, здесь я дома, здесь я царь. Вырываться из этой области и окунаться в другую не хочется, здесь слишком хорошо. Конечно, вполне приятно побывать на блестящем балу, но, кроме всего, я рано встаю (а сегодня так половина седьмого) и вечером меня уже клонит в сон.

Вечером был Макс; писали «жёлтую книгу», болтали о текущих событиях и о 17А. Сегодня утром провалялся до одиннадцати часов. Затем сочинял Концерт и возился с темой ля-минор первой части. Первые два такта вышли ничего, но дальше сдвинуться не мог. Днём был в Консерватории: Габель просил меня прорепетировать дуэт для ученического вечера. Он спокоен только тогда, когда я аккомпанирую. Затем заходил в Малый зал, где учили глазуновскую юбилейную кантату. В исполнении этой штуки принимает участие вся вокальная Консерватория, не только учащиеся, но и учащие. Умновой не было. В антракте я рылся в адрес-календаре и нашёл: Иван Иванович Умнов, потомственный почётный гражданин. Я раньше думал, что Умнова более аристократка, Макс же утверждал, что «Умнова» - фамилия духовного звания. Оказалось ни то, ни это. Я вполне доволен.

Наташка Гончарова мила и страшно ласкова; мы совсем друзья; болтаем себе на «ты»! Её в «Снегурочке» одевают Купавой (в третьем акте Купава не поёт, но фигурирует), да и в самом деле она такая «купавая»...

Прийдя домой, читал «Жизнь П.И. Чайковского». Я в восхищении от этой книги. А главное, она даёт мне необычайное желание сочинять и работать над сочинением. Начал скерцо для Концерта.

Вечером был у Штемберей. На Рождество молодёжь едет в имение под Тулу, очень тянут и меня. Я совсем не прочь провалиться на неделю в деревню, чтобы вздохнуть от городской сутолоки, однако определённого ответа ещё не даю; я очень прихотлив на компанию: «довольно интересной» для меня мало, необходима «очень интересная». Поэтому я Штемберям не говорю ни да, ни нет. Мы было собирались с Максом на Рождество продёрнуть в Ниццу (мне ужасно хочется в Монте-Карло, есть «система»), но теперь нет денег и, по-видимому, не будет; проект отпадает.

Сегодня первая репетиция наших опер в новом зале: слушали изо всех углов, проверяя акустику и соотношение оркестра, хора и солистов, но ничего не поняли - что слышно хорошо, а что - плохо. Одно ясно: на сцене оркестр слышен плохо. Дирижировал Черепнин и будет дирижировать, пока дело «немного наладится». Я примирился с этим. Бродил по сцене и по залу и болтал с певицами, преимущественно с Наташкой Гончаровой. Умновой опять нет. Свинство, Лидия Ивановна! Выходит, что прошла уже неделя с того очаровательного ученического вечера, а мы с ней всё не разговариваем. Не много ли?

Репетировали и кантату Глазунова. Бездарственность колоссальная. Применение темы из 4-го Концерта Рубинштейна прямо нелепое и тупое. Недурно воркуют трубы с кларнетами перед вступлением хора^{57}. Партия хора коротка, очень недурна и звучит вполне торжественно. Мне бы ужасно хотелось, чтобы на море хоровых масс торжественно прозвучала у меди рубинштейновская тема. Это было бы действительно эффектно, а так, как её изложил Глазунов в начале, она кажется такой никчёмной, что становится совестно за автора кантаты.

Так как, помимо всего прочего, Глазунов в кантате всё-таки проворовался, то, встретив Лядова, я сказал, что мне нравится идея кантаты: вначале тема первого директора Консерватории, в конце - последнего, а посреди тема первого ученика.

- Какого? - удивился Лядов.

- Чайковского. Из «Ромео и Джульетты».

Жест изумления.

Я:

- Или это случайно...

Лядов (смущенно):

- Вероятно, вероятно...

С предприятием нашего оркестра дело вытанцовывается; с финансовой стороны оно, конечно, удастся, раз за дело принялись евреи. Спектакль отвергнут; будет концерт. Очевидно, частью концерта я дирижирую. А солисты? На скрипку пригласили Лазерсона. А пианист? Предлагают оставить того же. Выходит, что Захаров. Нет, мерси. Захарова я совсем не желаю, а потому внёс предложение пригласить кого-нибудь с таким именем, которое привлекло бы толпы народа. Предложение одобрено, и Захаров отвергнут. В конце концов, всем руководит комитет из трёх лиц: фаготист, концертмейстер, а третьим втянут я. Конечно, это лестно, но утомительно.

Вечером немого сочинял Концерт, потом был Макс, болтали и писали «жёлтую книгу».

Сегодня утром блестящая победа: Юргенсон прислал условия для Сонаты, покупая её за двести рублей. Я ужасно рад и бодр. Когда я ему отправлял Сонату, то писал, что хотел бы за неё двести, но отнюдь не хотел бы. чтобы он, «идя мне навстречу», как с «Токкатой» (где он предложил сначала пятьдесят вместо ста, а потом, пойдя навстречу, семьдесят пять), назначил бы какую-либо иную цифру. Мясковский смеялся: как-бы, вместо Юргенсона, не поехала Соната мне навстречу, но - ура! - я получил ту сумму, что просил.

Сегодня репетировали в Большом зале «Орлеанскую деву», Черепнин опять дирижировал, я опять гулял. 16А мила, конечно, с Гончаровой мы очаровательно нежны (говорит, что у неё не только сангвинический характер, но и холерический), но мне нужно было 17А, а её не было. Она появилась поздней и сидела с какой-то дамой в шляпе. Я сухо поклонился и решил ждать, пока она будет одна. Дама в шляпе действительно скоро ушла, Умнова осталась одна и я прямо разлетелся к ней. Очень ласково:

- Ну как наш милый Лель поживает?

- Ничево-о-о, - протянула она. - А вы?

- Ничево-о-о, - протянул я в тон.

Затем произошёл очаровательный разговор. Я говорил, что часто её вспоминал, она говорила, что. наоборот, я забыл её совсем. К сожалению, её скоро увели петь в хоре ангелов.

После репетиции «комиссия по устройству концерта и бала», т.е. я, фаготист и концертмейстер, должны были прилипнуть к Глазунову относительно зала и чего-то ещё. Я предоставил болтать фаготу, а сам только вставлял короткие реплики. В это время мимо шла 17А. Я. не меняя позы, тихонько поймал её руку и крепко пожал, она тоже, и ушла. Кругловский, который непременно торчит, когда не надо, в частности, когда у меня что-нибудь с Умновой, увидал это и потом допекал меня. Когда переговоры с Глазуновым кончились вполне благоприятно для нас, я быстро простился и пошёл ловить 17А с целью позвать на сегодняшний ученический вечер. По дороге служитель:

- Пожалуйте сниматься с классом Анны Николаевны!

Я отмахнулся и устремился дальше. С Есиповой мы уже раз снимались, но ничего хорошего не вышло. Теперь мне было лень и некогда, наш класс я совсем не люблю, а найти Умнову было гораздо важней. Она меня ждала и сама отозвала в сторонку, чтобы передать следующий разговор с Палечеком: он только что прошёл мимо неё и сказал:

- Смотрите, хорошенько пойте в четверг.

- Зачем? Ведь мне всё равно не петь в спектакле!

- А сказать вам, кто поёт на юбилее?

- Пожалуйста.

- Умненькая!

Причём, так как он нечисто говорит по-русски, он сказал «Умненькая», как будто проглотил сливу.

Я её очень поздравлял, хотя и жалел, что она не поёт во втором спектакле и что её «отняли у меня». На вечер она не придёт при всём большом желании, так как сегодня день Варвары и она обязана быть у крёстной. Я шутливо жаловался ей, что до сих пор была такой милой девочкой, а чуть успех, так уж ни на кого не смотрит и даже моих просьб не исполняет.

Не знаю почему, но успех Умновой меня приводит в самое отличное расположение духа, и я искренне радуюсь её победе, будто своей. Встретив Захарова, я отдал ему носовой платок, случайно найденный сегодня утром в шкапу. Он очень удивился:

- Каким образом он у тебя?

Я, смеясь:

- Вероятно, как воспоминание о прошлом. Возьмите, пожалуйста, надо порвать и с этим воспоминанием!

Затем проболтали ещё чуть-чуть о текущих событиях. Я увидел Макса и, нарочно оборвав разговор на полуслове, сказал «пардон», и быстро подошёл к Максу. Далее мы с Максом сделали визит Оссовской (ибо Варвара) и пошли по домам.

После обеда пошёл на ученический вечер. Я аккомпанировал трудный дуэт из «Аси» Ипполитова-Иванова; пели Фейнберг и Бобрович. Музыка мерзкая, исполнение отличное. Играла на вечере фаворитка нашего класса Рая Лившиц: 3-ю «Балладу» Шопена - нехорошо, какую-то мелкую ерунду - прекрасно. Вообще же на вечере ничего особенного не было, и мы с Максом скучали бы, если-б не несколько выходов на эстраду с аккомпанементами и если-б нас не развлекало созерцание мрачного вида Борюси, которому наша неразлучность не даёт покоя.

Домой мы возвращались толпой; я шёл с 16А, Макс - со своей юной сестрой и её двумя подругами. Катя Шмидтгоф нашла, что 16А замечательно хорошенькая, чем развеселила Макса.

Сегодня утром занимался пластическими движениям перед зеркалом, изучая «Иоанна Грозного». В час была репетиция и я дирижировал им. Глазунов и Габель смотрели, якобы для того, чтобы решить, гожусь ли я для юбилея. Я дирижировал с олимпийским спокойствием всего туловища, как того требовал Черепнин, хотя всё же умудрился расшибить в кровь руку о пюпитр. «Высокие гости» похвалили мою пластику, а Глазунов сделал пару замечаний о технических приёмах.

Предположено, кроме прочих вещей, поставить на юбилее вступление к опере «Руфь» Ипполитова-Иванова. Черепнин полагает дать её Цыбину. Я ничего не имею против Цыбина, хотя обидно, что и его вклеивают на юбилей.

Новость: Концерт №2 (?!) Рубинштейна, тоже идущий на юбилее, играют Зеликман и Ариадна Никольская. Ариадна - знаменита своею красотою; я помню её появление на консерваторском горизонте года два-три тому назад, совсем ещё девочкой. Она прилежно занималась покорением сердец более интересных учеников; очень хотела приняться за меня, но из духа противоречия и упрямства, я не захотел знакомиться с ней и не кланялся ей, хотя нас фактически знакомили два раза. Теперь Никольскую видно редко, она предпочла Консерватории общество гардемаринов и моряков. Летом мы с Максом решили, что отчего же в самом деле не познакомиться с такой интересной барышней, тем более, что многие хвалили её ум и живость. Однако первого шага я делать не хотел, а предоставил дело случаю. И вдруг: Никольская играет на юбилее! Она в блеске и на пьедестале. Дирижирует ею Черепнин. Посмотрим, всё это очень интересно. Я буду стараться всячески уклоняться от знакомства с нею, это тем более любопытно, что избежать её совсем нельзя, ибо после Черепнина я главный в той области, в которую она вступает.

После репетиции оркестра, в Большом зале была фортепианная репетиция опер; я дирижировал. Хотелось видеть 17А; она действительно явилась в конце репетиции. У меня болела голова и я был не в духе. 17А я поймал внизу. Я передал ей, что Глазунов хвалил её и её изящество. Она ужасно трусила, что ей завтра первый раз петь с оркестром.

Когда я сбегал вниз по лестнице, внизу стояла 9Б с подругами из научного класса и что-то мялись на месте.

- Ну, смелей, смелей! - услышал я, и одна из девиц робко подошла ко мне и предложила билет на вечеринку.

Я ответил, что возьму два в первом или втором ряду. Мне хочется получить сначала деньги от Юргенсона.

Вернулся я домой с головной болью и со слезой в левом глазу. Спал час, но голова не прошла.

Вечером пошёл в Юсупов сад, который только что открылся, всё не было морозов. Катался на коньках. Теперь пишу дневник; голова лучше. Вчера играл с Абашидзе мою виолончельную «Балладу». Сыграл он её вроде Рузского, так как сыграл всё, но плохо. Я второй раз убедился, что виолончельная партия звучит отлично и что «Баллада» - очень хорошая пьеса. Сегодня утром, когда я сочинял фортепианный Концерт, мама сказала:

- Какая у тебя фальшь, как будто у тебя совсем нет слуха!

Я в ответ закрыл дверь. Она совсем не понимает мою музыку.

Третьего дня, беседуя с Максом, мне пришла в голову идея написать юмористическое скерцо для четырёх фаготов и сыграть его на ученическом вечере. Будет забавно!

Так же написать «Восхваление Глазунова» для басового голоса, литавр, двух фаготов и контрабаса, причём бас будет заунывным похоронным мотивом воспевать его сочинения, а в аккомпанементе проходит тема из упоминаемого сочинения и та музыка, откуда он украл эту тему; литавры же будут отделять один эпизод от другого музыкой с той невероятной тупостью, с которой она применена в конце его юбилейной кантаты.

Утром сидел дома и учил Концерт Чайковского. Днём репетиция «Снегурочки» и первый дебют на сцене с оркестром 17А. Она была в диком ужасе и кое-где подвирала, детонируя на верхах. Происходило это отчасти и оттого, что по дурацкому устройству нового зала, на сцене почти не слышно оркестра, особливо, когда он играет piano. Вообще же у «Умненькой» голос хороший и звучал он со сцены отлично, а внешность её блещет изяществом и очень выделяется в толпе, заполняющей сцену. Когда она отпела, я не решился сразу отправиться разыскать её, так как многие уже подметили наши отношения и не пропускали случая позлословить. Когда же «Снегурочку» доиграли до конца, от Умновой и след простыл.

Mme Черепнина была на репетиции. По окончании акта мы с ней одновременно подошли к Черепнину. Она (к нему обо мне):

- А он похорошел!

Я: - Благодарю вас.

Она: - Как бы это сказать? Вы стали plus sculpté^{58}.

Я: - Это всё стараниями Николая Николаевича: он тут мне задал такую пластическую работу по поводу дирижирования, что поневоле станешь тут plus sculpté!

Она: - Колечка, да скоро ли ты, наконец, домой пойдёшь?

Он: - Нет, нет, нет! Оставь меня! (Смеясь): - Сергей Сергеевич, уведите её, пожалуйста!

С репетиции я отправился к Рузским на именины Николая Павловича. Там, как всегда, народ и тьма угощений. Бранились, что забыл их совсем. Таня старается не обращать на меня внимания. В отместку я, уходя, забыл проститься с нею.

Вернувшись домой, узнал, что мне два раза звонила по телефону Умнова. О!! Я с нетерпением ждал, не позвонит ли ещё. Позвонила. Она в отчаяньи от своего сегодняшнего дебюта, она умирает, она бросится в Фонтанку. Я ей доказывал, что наоборот, она пела вполне хорошо, она не верила и впрямь была очень расстроена. Звала меня прийти её утешить. Я ответил, что обещал быть сегодня на катке. Мы распростились до завтра.

Я отправился в Юсупов сад. Кататься на коньках и дышать свежим воздухом мне доставляет огромное удовольствие, хотя сегодня почти никого знакомых не было. Вернувшись домой, написал Лидии Ивановне милое письмо, утешая и разуверяя её в неуспехе. Я идиот, что не пошёл к ней. Сегодня я особенно был нужен, я был необходим ей. Но я не оценил момента и упустил его. Дурак, дурак, трижды дурак.

Вчера не писал дневник. Непорядок. Навёрстываю старое.

Пятница.

Утром учил Концерт Чайкинзона. Сочинял свой. Первая часть будет, кажется, сделана отлично. Отправился на нашу репетицию. Только что кончилась спевка и всех направили в Большой зал. Толкотня, но я люблю такую толкотню. Есипова почему-то страшно мила и долго разговаривала со мною. Умновой долго не было видно, а потом она явилась, окружённая такой компанией подруг со включением преподавательницы Акцери, что к ней не подступиться. Наташа Гончарова бесконечно нежна, сидели с ней где-то на диванчике за колоннами. Губы нарумянены помадой, я заставил стереть. К 17А я подсел только в конце репетиции. Я никак не ожидал, что бедная девочка так взволнована вчерашним дебютом. Она готова бросить юбилей, сцену, Консерваторию. Это не рисовка, а настоящий детский перепуг. Все мои увещевания разбивались о непроходимый страх перед сценой и о восклицание «позор, позор! ». Всё из-за двух-трёх нот, взятых выше, чем следовало. Я её провожал домой и уговорил прийти на ученический вечер. Поправка: Никольская на юбилее не играет: был конкурс и на этом конкурсе она уступила пальму Зеликману. Ах, счастье, Арьядна, было для тебя так близко, так возможно!...

Дома у нас обедали Раевские, в восемь часов заехал за мной Макс, и мы отправились на ученический вечер. Первой предстала перед нами прекрасная Ариадна: за неимением юбилея, она играла свой Концерт на вечере. В девять часов по уговору пришла милая «англичаночка», и мы, засев на балкон, славно провели с ней весь вечер. Играла 14А (Литвак) и своей игрой окончательно разрушила то шаткое очарование, которое еле сохраняла для меня. Играло моё старое воспоминание, Эльфрида Ганзен. - отлично. Играла Никольская - хорошо; Макс говорит, что в антракте только и было разговору, что об её прекрасных глазах и бойких пальцах. Макс чрезвычайно жалел, что в антракте не было меня, мы могли бы что-нибудь предпринять: Никольская блистала, но обращала на него много внимания. Но я уютно флиртовал с 17А на балконе. В половину двенадцатого я отвёз её домой, а сам вернулся на вечер послушать, не играет ли Алперсик. Всё его святое семейство присутствовало и удивлялось ограниченности внимания, которое мы им оказывали с Максом. Алперсик играл прилично, с хорошими надеждам на будущность. Когда мимо проходила Ганзен, я ударил пальцами о пальцы, как-бы аплодируя за её исполнение. Я никак не ожидал того эффекта, который это произвело: Ганзен остановилась, быстро подошла ко мне, протянула руку и сказала:

- Как, вы мне аплодируете? Вы, который всегда меня ругали, с которым я была в ссоре два года? Эта похвала для меня - самое большое удовольствие всего вечера.

Я ответил:

- Я вам плачу удовольствием за то удовольствие, которое вы мне доставили вашей игрой.

Суббота.

Утром учил Концерт Чайкина, дабы оправдать добрые отношения Анны Николаевны. Занимался немного «пластикой» по партитуре «Иоанна Грозного». В Консерваторию пришёл к репетиции, в час. Но мой «Грозный» был только в половину четвёртого. Бродили с Максом в ожидании своего номера. 9Б сидела за столиком и торговала билетами на вечеринку. Мы не могли купить, так как Юргенсон прислал деньги только в семь часов. Предприятие оркестровых музыкантов отложено до января: не вышло чего-то с залом. Черепнин изменяет слову и не даёт мне ни одной оперной репетиции из теперешних. Говорит, когда после Рождества будут готовиться ко второму спектаклю, тогда я буду полным господином всего, а теперь - и так плохо ладится - нельзя, чтобы у солистов раздваивалось впечатление от двух разных дирижёров. Кроме того, Габель и Палечек так волнуются, что теперь они - бочка с порохом и могут на меня неповинно налететь. Я с ним не согласен, но с несвойственной мне скромностью покоряюсь. Цыбин дирижировал увертюру к «Руфи»; оркестр овацировал ему. За что? «Руфь» так легка, что собака её может продирижировать хвостом. В половину четвёртого был мой «Грозный»; ничего, хорошо. Глазунов хвалил. Я храбро спросил, доволен ли он тем поправками в жесте, которые он мне советовал в прошлый раз сделать и которые я старался сделать. Он ответил, что уже обратил внимание на поправки и что я всё исполнил. Я ничего не помню, что он мне поправлял и ничего не сделал, не знаю, что ему померещилось.

С Гончаровой мы чуть не поцеловались. Она согласна с мнением Mme Черепниной о моём похорошевши и вообще сыпет комплименты.

Вечером был Макс. Я тяну его куда-нибудь завтра прокатиться, например, на Иматру. В одиннадцать часов ездили с ним на Варшавский вокзал посмотреть расписание поездов. Расписание отличное; кажется, едем. Написал «Умненькой» письмо, сообщая, что репетиции в понедельник не будет, будет во вторник. Её пытка откладывается на день.

Вчера утром, выйдя из дому без четверти девять, я отправился за Максом на Невский, 63, с ним мы сели в таксомотор и приехали на Финляндский вокзал.

Приятный курьерский поезд уходил в 9.45. До Выборга мы сидели в уютном вагоне- ресторане, выйдя только погулять в Териоках, богатых для меня разными воспоминаниями. В Выборге мы пересели в какой-то захолустный поезд и в третьем часу высадились на станции Иматра. Нас сейчас же окружила толпа комиссионеров от гостиниц. Одному из них мы поддались, и он привёл нас в какой-то поганый трактир. Первым долгом мы поехали на саночках на Малую Иматру, что в шести верстах. Несмотря на то, что в Питере таянье и грязь, здесь белый снег и чудный воздух. Хотя моросил мелкий дождик и портил удовольствие. Когда мы прибыли в санках к Малой Иматре, то оказлось, что надо ещё идти пешком по оледенелым буграм: нелегко, но забавно. Обе Иматры любопытны, красивы, но не грандиозны, в стиле горных речек, разбушевавшихся после дождя. Вернувшись с Малой Иматры и подмокнув от дождика, обедали в нашей убогой гостинице и писали открытки, целых девятнадцать штук. В шесть часов пошли опять на Большую Иматру, а оттуда на вокзал опустить письма и записаться на обратные билеты. Затем - в большую гостиницу «Каскад» пить кофе с бенедиктином (выпито с редким удовольствием) и читать газеты. В девять часов смотрели водопад при свете прожектора - эффект слабый, и гуляли по пустынной лесной дороге. Ужинали в «Каскаде» и в двенадцать часов уехали прямым спальным вагоном в Петербург.

Прогулка эта доставила мне большое удовольствие и очень освежила после консерваторской сутолоки. Покой и чудесный воздух Иматры мне нравятся, отель «Каскад» - тоже. Когда я сдам второй спектакль и буду, наверное, утомлён, уеду сюда на неделю и кончу свой Концерт.

Кончу ли его - или помру со скуки?

Сегодня мы вернулись в девять часов утра. Переоделся, поиграл на рояле и в час пошёл на репетицию. «Грозный» идёт совсем хорошо. Черепнин в восторге (!). Глазунов мило разговаривает. Положительно я заключаю мир с дирекцией. В «Грозном» я сделал два нововведения: 1) начало взял значительно скорее; 2) в середине в tutti большие куски не дирижировал, давая лишь изредка сильные взмахи, которые чаще выходили на генеральные четвертные паузы перед синкопами. И то, и другое одобрено.

Отлично играл николаевский Зеликман 2-й Концерт Рубинштейна (сам Концерт тоже очень ничего). Мой конкурент при окончании в будущем году. Является желание самому побольше заниматься. Цыбину за «Руфь» попало.

Пока я беседовал сегодня с Наташей, показалась «Умненькая», а когда я кончил разговор, «Умненькая» исчезла. Я нашёл её пьющей чай около кухоньки, но в толпе неизвестных мне девиц. Поговорить по-хорошему не удалось. Она позеленела, изводясь предстоящим выступлением. Петь на юбилее не хочет. Я сказал ей, что если она это сделает, то я не буду знаком с ней.

Черепнин говорит, что так как у нас оркестр приличный, то он хочет устроить во втором полугодии концерт из более новых авторов, например. Вагнера, Брамса и прочих.

- Русских авторов ни одного, только европейских.

- Причисляя таким образом Россию к Азии. - ответил я, несколько озадаченный гонением на русских авторов.

Я сильно рассчитывал поставить во втором полугодии мой 1-й Концерт.

- А вот Скрябина 1-ю Симфонию как-бы хорошо было сыграть, благо хор у нас есть!

Черепнин что-то промурчал мне в ответ в отрицательном смысле, а мне очень понравилась мысль провести 1-ю Симфонию Скрябина, и я ещё раз подыму этот разговор.

Черепнин находит, что я по моим музыкальным воззрениям не декадент, а «классик»: люблю определённость тем, ясность изложения и закруглённость формы. Это верно.

Вчера вечером были с Максом на концерте Скрябина. Как ни дико, но в этот сезон я ни на одном концерте не был: концерт Скрябина буквально первый, на который я выезжаю. 24 Прелюдии (Op.11) мне доставили мало удовольствия, а 7-ю Сонату я слушал с чрезвычайным любопытством. Соната интересная, но материал значительней пятой, совсем нестрашная и в конце концов звучит не резко. Как недостаток - перепевы многих приёмов из старых опусов. С большим интересом я слушал его исполнение «Poème satanique», которое очень совершенно, за исключением тех случаев, где нужен гром и импозантность.

Половина публики не понимала Сонаты, другая половина прилежно силилась её понять.

На концерте встретил Б.П.Юргенсона. Он очень мил. Говорит, что я с каждой встречей кажусь ему моложе.

- Так что скоро я вам покажусь маленьким мальчиком?

- Нет. Но ваши сочинения как-то глубже, чем можно предположить в вашем возрасте, а потому каждый раз, как вас встречаешь, удивляешься вашей молодости.

Возвратясь домой, я узнал, что мне звонила Умнова. Им, наконец, поставили телефон, и она сообщила его номер. Было одиннадцать часов вечера, я сейчас же позвонил.

«Умненькая» в большом волнении по случаю завтрашнего пения, не будет спать всю ночь и, кажется, поедет на Иматру. (Я в открытке с Иматры писал, что там чудесная обстановка для самоубийства: быстро, эффектно, модно и безболезненно).

Про мои письма:

- Ах, Сергей Сергеевич, если-б вы знали, как приятно получать ваши письма по утрам!

Сегодня утром учил Чайковского, днём был на репетиции. Когда я подходил к залу, я услышал начало третьего акта «Снегурочки». Умнова была уже на сцене и пела в первом ансамбле. Вид изящный, но растерянный. Мне было жалко, что я не пришёл раньше и не помог ей успокоиться.

- Макс, и ведь никак не сделаешь, чтобы она меня увидела.

- Пойди в первый ряд.

Я отправился, облокотился через барьер к Черепнину, что-то спросил у него и остался в этой позе. Умненькая меня видела. Песню Леля она спела верно, не повышая, но до ужаса робко. После этого вытащили другого Леля, только та прямо валяла всю песню на полтона выше. Я подошёл к Габелю и сказал с улыбкой:

- Станислав Иванович, она вроде кларнета in Des!

- Первая, пожалуй, лучше?

- Без всякого сравнения. Лучше в двадцать раз. Она только трусит, но это пройдёт.

- Да, да; так и сделаем.

Действительно, конкурентку скоро убрали и снова появилась Умнова.

Долго спал, потом играл на рояле Чайковского, также свои новые наброски. Кажется. Второй Концерт будет очень законченный по форме и изложению.

Днём - репетиция концерта. «Грозного» не репетировали: во-первых, я заявил Черепнину, что он идёт прилично; во-вторых, другие вещи шли менее прилично, потому насели на них.

Захаров играл Концерт Глазунова хорошо, балла на четыре и даже пять. Но Концерт таковский, что в первой части (идёт только она) блеснуть пианисту трудно. Впрочем, это на руку Борюсе. Зеликман на высоте; блестяще играет Полякин. Кантату Глазунова исполняли с участием профессоров (Ауэр - концертмейстер, Габель - первый бас, рассыпающаяся от ветхости Ферни-Джиральдони - сопрано и прочие). От этой примеси Кантата шла из рук вон плохо, и бедных маститостей жучили с репетированием целый час.

С «Умненькой» я встретился, как водится, в конце репетиции. Болтали всего минут десять, но как всегда очаровательно. Через несколько рядов от нас сидел мрачный Борюся, один. Я подумал, с чего бы ему во времена своих выступлений быть одиноким?

На пути домой ездил в Юсуповом саду полчаса на коньках. Вечером у нас был Балин, ушедший из конторы Алфёрова. Толковали о бирже. Советует мне поднять историю, считая возможным доказать незаконность высокой цены покупки «Железо-Цемента»^{59}. Это мне вернёт рублей пятьсот.

Утром играл на рояле и убедился, что вторая и третья части Концерта Чайковского идут отлично, но днём на уроке Есиповой они шли хуже: перед ней я часто теряю уверенность, а без уверенности пропадает всё. Урок был на дому; после урока Анна Николаевна приглашала «выпить чайку». Я отказался, ссылаясь на репетицию, и просил позволения навестить на Рождество.

Оперная репетиция была в костюмах. За кулисам весело: все знакомые, но никак никого не узнаешь, точно на маскараде: Лель - очарователен: изящный, худой мальчишка, то, что требуется. Пел лучше, хотя не особенно хорошо, волновался намного меньше. Вполне хороши: Фейнберг (Снегурочка), Молчанов (Тибо), Левитан (Бертран). Последний - мой любимец за горячую игру, драматический талант и отличный голос.

С «Умненькой» сегодня мы просидели целый час. Кругловский, конечно, нашёл нас и надоедал до чёрта. «Умненькая» очаровательна, но почему она ни словом не обмолвилась о моём письме? Я послал его вчера вечером и, пользуясь её жалобой, что она скоро помрёт, юмористически описывал её похороны. Не потому ли, что я писал, что когда будут закрывать её гроб, я поцелую её в «хладный, разлагающийся лоб»?

Маруся Павлова пляшет одну из вакханок в «Пляске скоморохов», которую почему-то поставили в виде каких-то вакхических танцев. Борюся внимательно следил за ней. Как только танцы кончились, он сорвался с места, но весь кордебалет потребовали в Малый зал доучивать танец, меня же упросили сыграть музыку. Борюся, не повидав Павловой, вернулся восвояси.

У Глазунова нарыв в ухе с прорывом перепонки. Пожалуй, не будет дирижировать, и Черепнин заменит его. В истории музыки будет написано: «во время исполнения Кантаты, у автора лопнули барабанные перепонки». Приговор Кантате самой природой. Знаменательно.

Черепнин передавал, что Глазунов хвалил моё исполнение «Грозного» и жест.

Я - Черепнину:

- Это, вероятно, потому, что я принял все его указания относительно жестов (!).

Черепнин весело смеётся.

Он мало любит Глазунова как композитора и презирает его как дирижёра.

Вечером сидел дома. Заходил Макс.

Встал поздно и утром сделал мало.

Просматривал немного партитуру «Грозного». Отправился на генеральную репетицию нашего концерта. В Консерватории шум, толкотня, набитый зал, словом, Консерватория in corpore, то, что я люблю. Репетиция начиналась «Грозным». Я вышел на эстраду (т.е. верней сцену, так как эстрады не было, а оркестр расположился на сцене, благодаря чему всё звучало отвратительно), но в оркестре делали какие-то перестановки. Я уселся на крышку фортепиано, спиной к публике. Эта поза мне очень нравилась. За «Грозного» я был более чем спокоен и ничуть не волновался. Он и прошёл хорошо. Черепнин, похвалив за «продуманное» исполнение, сменил меня для дальнейшей программы, а моя роль окончилась. «Каприччио» в этом зале звучало слабо. Зеликман играл недурно; Захаров, кроме первого аккорда, очень хорошо, выше моего ожидания и без неприятных специфически-захаровских приёмов. Мы с Максом сидели на верхнем балконе.

В антракте меня поймала Тоня Рудавская, немного похужевшая, но интересная. Мы пошли пить молоко и мило провели антракт. После Концерта Глазунова (дирижировал всё-таки автор), я подошёл к захаровской семье и похвалил его игру. Самому Захарову ничего не говорил, зато он, встретив меня, сказал, что «Грозный» идёт отлично. Мне хотелось увидеть 17А, но в этой толпе найти её было мудрено. Когда позвали из зала всех поющих Кантату на сцену, я с моего балкона внимательно следил за толпой, вливавшейся на сцену, ища глазами 17А, но так и не увидел её. Макс уехал на бал в Кронштадт, а я спустился в партер. В противоположном конце сидел Захаров, а рядом с ним стояла Рудавская; оба мило беседовали.

В это время через зал пошёл Черепнин; я отправился его догонять и поймал как раз в тот момент, когда он проходил мимо Захарова с Рудавской; на них я не посмотрел и вышел из зала, разговаривая с Черепниным. Я пришёл на сцену и побрёл позади хора, в надежде найти Умнову. Её не было видно. Между тем «Умненькая» была в хоре и, как только хор спел всё, что надо, я встретился с ней. Мы забрались в зал на балкон и провели там остаток репетиции. Моё письмо она получила и много смеялась.

За «Грозного» я получил много похвал, в том числе и от Нелли Францис, которая издали захлопала мне на манер, как я Фриде Ганзен. Я подходил к ней и любезно болтал о пустяках. Прощаясь, она очень выразительно сказала:

- Благодарю вас!

- За что?!

- За внимание!

(Т.е. значит такое высокопоставленное лицо как дирижёр, вдруг дарит вниманием ученицу научного класса).

Вечером у нас были гости; «винт» на трёх столах. Много Раевских (6), Мясковский, Корсак, Гадлевич (он же Годлевский) и Mme Яблоньская. По поводу первого появления у нас жены Шурика - шампанское и официально-родственный брудершафт с ней.

Я играл в «винт» и не скучал.

Мясковскому предлагают новые и новые сотрудничества в журналах. Где-то предложено написать статью о Стравинском и статью о Прокофьеве. Спорили с ним о том, надо ли ставить опусы у сочинений. Я говорил, что необходимо; он же ставить у своих не желает. После третьего бокала шампанского решили, что, подождав ещё год, в 1914 году будем пить с ним на брудершафт.

Так как вчера легли в полтретьего, то сегодня я проспал до одиннадцати. В час с мамой отправились в Консерваторию на генеральную репетицию наших опер. Усадив маму с В.О. Яблоньской на балконе, я спустился вниз. Через полчаса я нашел моего милого Леля. Лель действительно прелестный. Когда началась «Снегурочка», я уселся в первый ряд. Песню Леля Умнова спела ни худо, ни хорошо, но когда Черепнин заставил повторить - было совсем недурно. Голос у «Умненькой» в конце концов не особенно большой, но хорошо звучащий. Её волнение передавалось и мне; надо сказать, что волнение за других, как мало оно ни будь, мучительней, чем за себя. Относительно её внешности все вокруг одобрительно перешёптывались.

В конце антракта я встретил «Умненькую». Увидав меня, она порвала с кем-то разговор и, подпорхнув ко мне, стала спрашивать меня, какого я мнения о ее сегодняшнем выступлении. Она снова в отчаяньи. Я её успокаивал; Штеинберг, Гладкая, Кедров тоже хвалили её в глаза. Началась «Орлеанская дева». Линтварёва дала мне хвалебную рецензию Каратыгина о моем Концерте Desdur из «Аполлона». Взамен её потребовала, чтобы я дал ей на просмотр рукопись этого Концерта. Дал. Вера Алперс встретила меня кисло, удивлялась, чего я не всегда ее замечаю и не всегда ей кланяюсь, и вообще желает объясниться.

В воскресенье заехал Макс и мы втроём - он, мама и я - к часу отправились на акт, открывавший юбилейные торжества Консерватории. Эстрада, затянутая зелёным сукном, имела нарядный вид. На первом плане через всю эстраду - стол, за которым восседали наиболее чтимые профессора и члены дирекции; сзади оркестр, а ещё дальше - огромный хор в белых платьях. Много света, зелени, пальм, флагов и трёхцветных полотнищ. В зале шикарная публика в белом и во фраках.

Началось телеграммой Государя и несколькими скучными речами, затем дважды - «Кантата» Глазунова (ничего, недурно), затем депутации (около восьмидесяти), телеграммы и «Марш» С.Орлова, прошедший довольно малозамеченным. История этого марша следующая: весной на него объявили ученикам конкурс; многие заинтересовались, хотел писать и я, но плюнул, так как пришлось бы себя насиловать в угоду консервативной дирекции. В результате к осени было предъявлено три марша, из которых один был бездарен, другой - безграмотен, а третий – менее очень плохой - орловский. Глазунов его переделал и переинструментовал – такова история «Марша».

На акте было интересно и весело. Довольно долго беседовали Юргенсон, Черепнин и я; Черепнин расхваливал меня; Юргенсон много рассказывал про С.И.Танеева, «одного из наиболее трогательных музыкальных лиц, от рождения до сих пор невинного как девушка».

Видел Хессина, который всегда горячо интересуется моими сочинениями, но никогда не имеет времени посмотреть их. Обещал прийти ко мне.

Во время акта я несколько раз приходил к маме и Максу, сидевшим на балконе. Оттуда в бинокль рассматривал наш хор и с большим трудом нашёл 17А. В антракте мы с ней встретились, но прилип очаровательный Сахновский, друг Николаева, и так настойчиво заблистал глазками по адресу Умновой, что я ушёл с Юргенсоном. Когда я одевал пальто, уходя с акта, то среди толпы и давки видал 17А, но идти с ней не захотел.

Дома я даже не снимал фрака, так как скоро пришлось ехать обратно, на концерт. Я не волновался, конечно, настроение было немного нервное, но это не было волнением. Партитуру «Грозного» я просмотрел чуть-чуть, но и это было лишнее, я всё знал отлично. Перед зеркалом прорепетировал поклон с эстрады. Затем вызвал таксомотор, и мы с мамой поехали на концерт. Мой номер был первый. Черепнин ходил среди пультов и с огромным «венским» камертоном подстраивал оркестр. Прочли какую-то телеграмму от принцессы, и я вышел на эстраду. Я был спокоен и испытывал удовольствие. «Грозный» был исполнен лучше, чем на всех предыдущих репетициях. По единодушному отзыву я дирижировал хорошо; один Хессин сказал, что я всё-таки композитор, а не дирижёр. Сам собой я доволен, сделал всё, что мог. Только один раз я едва не поскользнулся совсем на ровном месте: же померещилось, что оркестр играет «раз» в тот момент, как я даю «два»; чтобы поправить ошибку, я переменил движение палочки, но сейчас же увидел, что наоборот, теперь вышло неверно. В это время было вступление tutti, я сильным взмахом показал его вовремя, и всё пошло гладко. Место было такое ритмичное, что оркестр едва ли заметил мой инцидент; меня же такие ошибки приводят в состояние полной растерянности. Я однако скоро совладал с собою и довольно спокойно продолжал «Грозного» дальше. Аплодисменты были довольно дружные, но не продолжительные, больно уж скучная вещь. Затем моё участие в юбилее окончилось.

Я вышел в фойе и стал прохаживаться, чтобы остыть от дирижирования. Встретил Захарова, тоже разгуливавшего в ожидании своей очереди на эстраду. Он предложил мне пойти в буфет выпить лимонаду. Мы отправились и уселись за столик в пустынном буфете. Было очень странно и любопытно сидеть в обществе друг друга после полуторагодового разрыва и пить лимонад. Говорили о том, о сём, больше о текущем юбилее, но некоторая натяжка и неловкость сопутствовали разговору. Я больше вкладывал в разговор, чем он. Я заплатил за лимонад, он не захотел, чтобы я «угощал», дал мне какие-то серебряные монеты, я не взял, они остались на столе.

Я отправился наверх к маме и Максу. Кроме того, я знал, что где-то там близ наших - места Умновой. На балконе не оказалось ни одного свободного места; я стоял в проходе и осторожно поглядывал на публику в погоне за «Умненькой». Вдруг меня кто-то цап за руку со словами «поздравляю вас». Случилось, что я остановился как раз у кресла, на котором она сидела. Я остался стоять в ожидании конца номера. Откуда-то взялся Кругловский и, увидя нас рядом, иронически замычал. Я рассердился и, как номер кончился, ни на кого не глядя, ушёл к своим.

Цыбинская «Руфь» прошла хорошо и вызвала успех по отношению к сапожническому автору. Цыбин машет пластично, но чрезмерно широко. Захаров играл очень хорошо. Последний номер программы, «Каприччио», я отправился слушать наверх.

С концерта я отправился в Малый зал, где профессорам, почётным гостям, солистам концерта и прочим представителям музыкального мира был дан банкет. Малый зал имел совершенно необычайный, но очень вкусный вид. Н.П.Рузский потащил меня за свой столик; тут сидели Габель. Mme Габель, а затем какая-то скучная публика. Вообще же было очень оживлённо и интересно. Ходили от столика к столику, чокались, смеялись. Гелевер хвалил мои сочинения, Николай Павлович Рузский рассказывал, что пианист Романовский в восторге от них же.

В начале третьего часа я был дома.

Семнадцатого утром я отправился на камерное утро, которое представляло мало интереса. Тонко играла Голубовская. Тиличка Ганзен очень декоративна, а её руки при игре чарующе изящны. Захаров очень лип к обеим сёстрам Ганзен. Фрида, которой я так-таки не стал кланяться, видимо, взволнована этим событием.

Вечером состоялся оперный спектакль. Хотя я в этот вечер никакого участия не принимал, но спектакль, который выехал на моих плечах и который в ближайшем будущем на них поедет, возбуждал во мне живейший интерес. «Маккавеи» сошли благополучно. Были случайности, но они не обращались в крупные неприятности. Мила была Андриенко; очень недурна, но хуже, чем обыкновенно, Аракина; мил Кругловский; ужасна Рапп-Клезе. Хор пел хорошо; оркестр благополучно справлялся без первой трубы.

В конце «Маккавеев» я пришёл за кулисы и стал озираться, ища Леля. Вдруг Палечек:

- Идите скорей по ту сторону кулис!

Я отправился, но так и не понял, зачем он послал туда. Там была уборная Леля. Неужели так?! Леля я увидал только издали, выглянувшего из-за дверки.

Придя на сцену перед самым началом «Снегурочки», я нашёл «Умненькую», уже поставленную в хоровод. Она трусила и виновато улыбалась. Я сказал ей несколько слов, тряхнул руку и ушёл - действие начиналось.

Н.П.Рузский усадил меня с собою в третий ряд. Он расспрашивал про участников, к Умновой же проявил исключительное внимание: откуда-нибудь слыхал о ней. Первый куплет она спела с повышением, второй и третий - совсем хорошо. Успех был значительный, можно было ожидать повторения, тогда бы она спела ещё лучше. Фейнберг в роли Снегурочки была на высоте.

В конце антракта на сцене Глазунов сказал речь, в которой сердечно благодарил участников торжеств: высокочтимых руководителей: Осипа Осиповича, Станислава Ивановича, Николая Николаевича и учеников, «начиная с высокоталантливых дирижёров, солистов, хора, оркестра и балета...».

«Высокоталантливых дирижёров»!! Ого, это я и Цыбин? Здорово, Саша, валяй дальше в том же духе!

Во время «Орлеанской девы» я то гулял с Максом по фойе, то бродил за кулисами, тщетно поджидая 17А. Опера кончилась, начались традиционные овации по адресу Глазунова, Габеля, Палечека, Черепнина, на этот раз более пламенные, чем когда-либо. Всё это завершилось шествием: валила толпа учеников, оравшая «Славу! », впереди несли над головами Палечека, сзади, за невозможностью поднять, вели Глазунова.

Я долго ещё искал «глупенькую» с целью тащить её на банкет у Кюба^{60}, куда отправлялось человек полтораста, приблизительно тех же, что и вчера; но только теперь ужин был по подписке. Захаров прошёл под руку с Павловой, очевидно избрав её дамой на ужин, - тем более же хотелось иметь мою 17А. Но её не было и я отправился один. На таком ужине в ресторане я был впервые. Николай Павлович опять усадил меня за свой стол. Впрочем, сидеть пришлось две минуты - пошли закусывать в другую комнату. Приехал Черепнин и обратился ко же:

- Серёженька, мы, конечно, вместе сядем?

Я очень обрадовался, и мы уселись с ним совсем в другом конце зала. Мы очень мило беседовали о прошедшей опере, о музыке, даже не о музыке. Между словами он дал мне понять, что по окончании Консерватории может доставить мне много интересной дирижёрской практики. Начались тосты, все пошли чокаться кто с кем. Я подошёл к соседнему столу к Mme Бенуа. Тут же сидел и Захаров, приехавший поздно, без Павловой. Едва я отвернулся, как он кликнул:

- Серёжа... Серёжа!

Я обернулся; он поднял бокал, желая чокнуться. Я издали тоже поднял стакан и, слегка сотряся его в воздухе, сейчас же ушёл в другой конец зала к Рузскому.

- Кто вы? Я вас не знаю, проходите мимо!

Я рассыпался в извинениях, говоря, что мне приказал мой профессор сидеть рядом с ним и я не мог его ослушаться. Я вернулся к своему столу. Захарова не было. Я поискал его глазами, но он исчез. Я пожалел об этом.

Глазунов, после нескольких тостов, поднял бокал за учеников, участников торжеств, и пошёл чокаться почему-то к ученице Берлин (потому что хорошенькая), потом ко мне, а потом спросил:

- Где Захаров?

Захаров нашёлся. Столкнувшись с ним, я сказал, чокаясь и улыбаясь:

- Ну что-ж, велят, чтобы мы пили за наше здоровье?

После нескольких слов он предложил мне сесть к пустому столу, я закурил и начался разговор. Разговор был длинный и касался наших «ненормальных отношений», которые я установил за последнее время. Передать его содержание очень трудно, разговор не был последователен. Захаров сказал, что он давно искал такого разговора, очевидно, он много думал, много наблюдал, сделал выводы, очень умные, и имел какой-то план и какую-то цель. Я же сел разговаривать для того, чтобы разговаривать; ни цели, ни плана я не имел. Я даже не совсем знал, какого тона мне держаться. Я испытывал колоссальное любопытство и от процесса разговора получал острое удовольствие. Никогда не куря, я сосал папиросу за папиросой, в голове немого шумело от выпитого вина, но соображение было вполне ясное.

Захаров спрашивал, во-первых, о причине, побудившей меня вдруг оборвать отношения. Я отвечал, что причина могла быть ничтожна; что чаша была полна, и маленькая капля переполнила её.

- Но всё же, интересно, что это была за капля?

- Такая же, как и все, наполнявшие сосуд.

Захаров:

- Я никогда не говорил о тебе ничего дурного, но я знаю, что ты часто ругал меня перед людьми, знающими меня. Но ведь если они меня знали, то твоя ругань не могла очернить меня.

- Я и не собирался чернить вас. Я не скрываю, что я вас ругал.

Захаров:

- Я считаю тебя страшно талантливым, очень умным... у тебя большой ум, но ведь право, ты мальчишка... мальчишка! Согласись, что ты ещё мальчишка!

- Согласен. Я гораздо моложе моих лет и очень рад этому. (Смеясь) - я вообще очень моложав.

- Очень сохранился, - улыбаясь, сказал Захаров фразу, которую говорят про стариков.

Далее:

- Мне кажется, что ты создал особое представление обо мне, не соответствующее действительности. Узнавая меня, ты не находил того, что вообразил обо мне, и резко разочаровался.

- Я про вас рисовал такую картину, что вы парник с красивыми цветами, под ними свежая зелень, ещё глубже - просто земля, а когда я забрался в самую глубь, то там оказался навоз.

- Ну вот, у тебя всегда такие пакостные сравнения! Мне бы хотелось прекратить те невероятные отношения, которые создались между нами. Так как та дружба, которая была между нами, более невозможна, то хоть с внешней стороны хотелось бы создать более приличные отношения, как между двумя музыкантами. Я тебя страшно высоко ставлю как музыканта, я очень ценю тебя как композитора; к дирижёрству ты неспособен, из твоего фортепиано тоже ничего не выйдет, но ты будешь большим композитором. Я думаю, что и ты меня теперь считаешь музыкантом. Прежде ты меня не считал, и ты был прав, но теперь я не то, что прежде. Ведь ты меня считаешь за музыканта?

- Да ну... на четвёрку...

- Ну вот, хотя бы на четвёрку.

Стараясь быть честным, я постарался найти, за что его можно бы одобрить:

- У вас иногда бывают очень меткие суждения: например, вы писали про Симфонию Рахманинова и про длинный коридор с окошками на большом расстоянии.

- Ну да, я о письмах не говорю. В твоих, например, письмах всё обдумано, и ты знаешь наизусть каждое выражение! Но давай вот теперь выпьем за новые отношения, хотя бы только внешние, потому что продолжать такие я не считаю возможным.

- Да, но изменить положение вещей вам невозможно; положение таково, что я, выражаясь аллегорически, ушёл от вас в другую комнату и, заперев за собою стеклянную дверь, наблюдаю вас через неё.

В это время мимо прошёл Черепнин. Я вынул часы, было без двадцати четыре.

- Что-ж, Николай Николаевич, мы поедем к Донону^{61}?

- Едемте, едемте! - и мы, простившись с Захаровым, уехали из ресторана.

Черепнин был немного навеселе, но очень мил. У Донона ужинала компания учащихся, большинство участников спектакля. Я перед ужином колебался, куда поехать, но, просмотрев список «дононовцев», не нашёл в нём ни одной для себя увлекательной фамилии, и резонно отправился к Кюба. Теперь нас, т.е. главным образом Николая Николаевича, встретили восторженными криками, заорали «ура», принесли шампанского и заставили Черепнина говорить тост. Все столпились в кружок и смолкли. Он сказал:

- За здоровье молодых талантов... бам!! - и при последнем слове разбил стакан шампанского об пол.

Эффект страшный. Пение под фортепиано и танцы под испанскую музыку, и страшный гвалт. Гаук размяк у плеча декольтированной дамы, несмелый Соловьёв растерянно улыбался, Кругловский и Бобрович чувствовали себя рыбой в воде. Я, первый раз попавший в такую жизнь, с любопытством наблюдал её. Это не значит, что я был пассивен - я, был весел и даже танцевал, но я видел, что это не моя жизнь, не мой стиль, не для моей рыбы вода, и, пробыв полчаса с небольшим, я отправился домой, после, безуспешной попытки вытащить с собой Черепнина, который, наоборот, «весело кутил».

Проснулся я вчера в одиннадцать часов и, несмотря на короткий сон и выпитое накануне вино, чувствовал себя отлично. Занятия в Консерватории кончились, я свободный человек и принимаюсь за Концерт. Днём прошлись с Максом по Невскому, зашли в фотографию, я рассказывал о вчерашнем, всё, кроме некоторых подробностей захаровского разговора. Купил Концерт Черепнина. На ужине он говорил, что это одно из любимейших его детищ, но почему-то никто им не интересуется. Муза Черепнина чрезвычайно несамостоятельна, но всё, что ею создано, любопытно и отлично звучит. Я с интересом купил Концерт, между прочим, слышанный мною лет пять назад и непонравившийся тогда.

Вечером был на катке. Хотя музыка и много народа, но знакомых никого, кроме Бори Алперса, который загнул мне объяснение. Что за чёрт! Мне каждый вечер суждено «объясняться»! - накануне с Захаровым, а перед тем с Mme Озаровской.

К гимназисту Боре, очень мило играющему в тонность. я питаю симпатию. В этот вечер он очень серьёзно выехал на коне своей тонности. Дело касалось небрежности, выказанной его семье на ученическом вечере, когда играл его брат (на этот счёт я старался его разуверить). - и небрежности, выказываемой по отношению к его сестре (в этом я не стал разуверять). По своему обыкновению я. вместо того, чтобы объяснять, старался запутать разговор, в то же время доказывая, что сам он очень милый юноша. В конце концов юноша извёлся и, повернувшись ко мне спиной, уехал с катка.

Сегодня я форменно продрых до половины первого. Завтра начну вставать рано, этак проспишь всё Рождество, не написав Концерта.

Днём с мамой были на кладбище у папы. Затем я заходил в Консерваторию взять партитуры опер; буду время от времени просматривать их и освежать в памяти к предстоящему спектаклю. Если я чего боюсь в этом спектакле, так это продолжительности его и утомления внимания.

Консерватория совсем пустая.

Написал ответ Кальвокоресси в Париж. Он предлагает исполнить в Париже мой Концерт Des-dur и просит партитуру. Пересмотрев её и кое-что переделав, я дам её переписать и пошлю ему. Исполнение Концерта в Париже очень лестно, но исполнение у себя, в Питере, меня порадовало бы много больше.

Сегодня вечером иду к «Умненькой» в гости и очень доволен этим. Вчера она мне звонила, удивлялась, отчего я не подошёл к ней после спектакля; я говорил, что только и делал, что искал её. На ужин её всё равно не пускали. Очень жалела, потому что юбилейные торжества для неё как-то так ничем и не закончились.

У «Умненькой» было очень уютно. Семья патриархального стиля, со старшими замужними сестрами и папашей купеческого оттенка, un peu style Zaharoff-père^{62}. Обстановка людей состоятельных, а сама «Умненькая» - прелестно мила; сёстры тоже производят приятное впечатление. Но ежели поставить отца Ивана Ивановича рядом с дочкой Лидочкой, то никто не скажет, что она его дочка. «Умненькую» похвалили во всех газетах, она весело порхает и от прежних ужасов не осталось следов.

Сегодня утром всё-таки проспал до одиннадцати. Но Концертом занимался. Днём заходил в Консерваторию. Дали нам юбилейные значки, не особенно изящные, но приличные. «Умненькую» видел, к сожалению, мельком, помешал Черепнин со своим прощальным предрождественским уроком. Сообщил он нам важные вести. Во-первых, повторять спектакль будут два раза: двадцатого и двадцать седьмого января - мне отличная практика.

Во-вторых, в будущем полугодии идёт «Каменный гость». Я этой оперы не знаю, но предвкушаю огромный интерес. В третьих, кроме «Гостя», идут кусочки «Риголетто» и «Пиковой дамы» под фортепиано. «Риголетто» отдано в веденье Цыбина, «Пиковая дама» - в моё. В помощники Цыбину - Крейслера и двух Соловьёвых, мне - Скоруньского и Дранишникова. Вообще, «Пиковая дама» признана серьёзней «Риголетто» и дирижёров выбрали более опытных. Что касается симфонического концерта, то он пока висит в воздухе.

Всю эту музыку, не считая классических партитур для малого оркестра, надо выучить в Рождественские дни. А главное, надо хорошо продирижировать двадцатого января.

- Возьмите себе все три партитуры и ешьте их с маслом! - сказал Черепнин.

Кроме еды с маслом, он рекомендует несколько раз промахать их все три подряд, тренируя себя на неутомимость.

Распрощался с Черепниным на праздники, а Габель даже расцеловался - вот какая любовь!

Вернувшись домой, звонил «Умненькой». Ей дали партию Полины; очень рад. Обедал у Коншиных; приятный обед, но окутанный лёгким облаком скуки. Поиграв в четыре руки Моцарта и Бетховена, поспешил домой. Завтра встану в девять часов и - за работу.

Встал немного раньше, чем вчера, и без десяти десять сидел за роялем, сочиняя Концерт.

Днём с Максом прогулялись по Невскому (это у меня новая мода), купил открыток, до которых я крайне падок, также оперы - «Гость» и «Даму». Вернувшись домой, я с необычайным увлечением играл последнюю, особенно драматические места. Обедал у Рузских и играл с ним мою «Балладу». «Баллада» ему больше и больше нравится; сказал, что непременно выучит и будет играть её хорошо. Пока же немилосердно детонирует в Andante. Барышень не замечаю; они стараются платить мне тем же, но их положение хуже: папаша уж очень расхваливает «Балладу» - не замечать не приходится.

Опять за рояль в половине одиннадцатого. Видел во сне Тоню Рудавскую, Ариадну и «Умненькую». Первая из них сегодня же звонила с любезной речью; назначила мне прогулку на среду; что-ж, я очень рад.

Концерт помаленечку ползёт. После завтрака играл «Каменного гостя». Интересно, хотя суховато и материал невыпуклый. Но всё же интересно, а на сцене должно выходить необыкновенно живо. Некоторые места вспышек великолепны своею стремительностью.

Днём был в Юсуповом саду на пустынном катке. Я не могу прожить дня, не поглотав воздуха. После катка играл «Пиковую даму» и опять увлекался ею, несмотря на всю избитость оперы. Письмо от Моролёва; пришлёт мне тысячу рублей для совместной игры на бирже.

Открытка от 16А. Только буква и адрес.

Хотя встал не рано, но Концертом занимался серьёзно; двигается. В час меня перебили завтраком, после которого я уже не мог сочинять и был зол. Читал биографию Чайковского. Одолевая её по чайной ложке через день, я добрался до второго тома. Насколько первый том действовал на меня бодряще и влёк к работе, настолько второй угнетает меня своим нытьём. Я втягиваюсь в это нытьё, и у меня портится настроение.

Днём надо было зайти к Яблоньским по поводу рождения Mme. Там зашёл разговор об оперной драме.

От них пошёл на каток. Так как знакомых упорно нет, то, чтобы не скучать, я задаю себе задания - объехать определённое число раз без остановки через все пруды. Вчера я сделал шесть туров и после отдыха ещё шесть. Сегодня восемь. Круги немаленькие и такие пробеги довольно утомительны. Перед самым моим уходом видел издалека Борю Алперса, но Бог избавил от встречи.

Вернувшись домой, имею весь вечер свободным и дома нет никого - отлично для работы, но я немного утомлён, Концерт не клеится. Буду разыгрывать «Каменного гостя».

Решив вчера, что устал сочинять, я раскрыл дневник и стал перечитывать старое. Наткнулся на свою идею написать фаготное скерцо, воспламенился и целый вечер просидел над ним. В восемь часов я начал, в двенадцать с половиной скерцо было готово и записано со всею отделкой.

Мне повезло и я испытал то, о чём пишет Чайковский - когда материал приходит сам по себе, приходится лишь выбирать. Работал я с большим увлечением и не заметил, как промахнуло время. Несмотря на то, что квартеты меня всегда отталкивали, - квартетный стиль в скерцо мне легко удался. Пошлю скерцо на Новый Год Черепнину.

Ночью долго не спалось - разнервничался. Потому встал сегодня в двенадцать. Тем не менее, кусок в Intermezzo сделал.

Половина четвёртого мы встречались у магазина Винтера с Максом. Уговорились, что в случае опоздания на rendez-vous, - штраф рубль в минуту. Поэтому оба были пунктуальны. Прошлись по Невскому. Масса народу по случаю Сочельника.

Встретили В. и С. Алперсят. Макс успел поклониться, я нет. Вышло шикарно: мы с ними столкнулись в тот момент, как я говорил, объясняя какой-то свой биржевый проект:

- Тогда мне открывается кредит на двадцать тысяч...

Алперсы это слышали.

Встретили также Мясковского, смотревшего у магазина Российского Музыкального Издательства, не вышла ли 7-я Соната Скрябина. Познакомил его с Максом. Колечка купил себе новый рояль и доволен. Про «Гостя» говорит, что это скучная ерунда.

Вечером сидел дома и переписывал «Скерцо» начисто. Утром оно мне мало понравилось; теперь опять нравится. Послал Нине Кирш открытку с поздравлением. «Умненькая» сгинула и никак не проявляет себя. Выходит, что «глупенькая».

Рождество. Также мамино рожденье, о чём она не любит говорить.

По поводу праздника встал в двенадцать. Получил от мамы духи с приложением золотого. Сочинять не хотелось, разыгрывал «Гостя» до конца. Любопытно. Целотонные эффекты ужаса выдохлись до смешного, хотя всё же впечатление некоторое достигается. А как смело было это в своё время!

Днём был на пустынном катке. Сегодня сделал шестнадцать туров, это прямо подвиг; какой-то полковник с кадетом и барышней стали даже следить за моим терпеливым круговращением. Моросил мелкий дождик: лёд был блестящий и как вода отражал деревья, небо и мою бегущую фигуру.

Днём были у нас: тётя Катя, Катя, Андрюша и Шурик с женой; обедала А.П.Максутова - княжна, украшенная Георгием.

Вечером играл «Пиковую даму» и читал биографию Чайковского. Интересно очень, но сплошь разлитая меланхолия передаётся и мне.

Под утро снился Чайковский; я его куда-то провожал; он был такой милый и мне было так грустно его провожать, что я проснулся с расстроенными нервами.

Довольно прилично поработал до завтрака над каденцией Концерта. План каденции готов; отделка вырабатывается очень медленно.

Днём пошёл к Колечке - похвастаться Скерцом для фаготов и посмотреть его новый рояль. Скерцо имело полный успех; единственный упрёк - почему перед трио модуляция в ре-мажоре? Нововышедшие Этюды Скрябина в нонах, септимах и квинтах он ругает, находит выполнение бессмысленным. Сравнивая с ними «Наваждение» и особенно «Снежок», он находит моё применение параллельных нон несравненно более удачным. Мне скрябинские Этюды не нравятся. Что касается «Снежка», то мне кажется, что эту рукопись я затерял. Играл кое-что из моего рождающегося Концерта - нравится. На «Аласторе» надпись: «Сергею Сергеевичу Прокофьеву».

От Колечки я отправился в Юсупов сад, но по случаю таяния он оказался запертым. Вернувшись домой, сыграл первый акт «Гостя», а в восемь часов мама звонила от М.П.Корсак, прося меня приехать туда послушать какую-то Марии Павловнину певицу. Надел сюртук, вызвал такс и поехал.

Вчера не успел писать дневник.

Вчера утром, встав по обыкновению не очень рано, сидел за Концертом и медленно работал над каденцией. Я что-то холодней работаю над ним. Это не значит, что то, что я теперь делаю, хуже предыдущего, тем более, что всё главное в трёх частях уже сочинено - работаю над спайками и над отделкой.

В половине четвёртого мы с Максом встретились у Винтера и прошлись, болтая, по Невскому и по набережной. Ели блины у Перетца на углу Морской и запили их рюмочкой шартреза. Вечером он обещал зайти ко мне. Вернувшись домой, я с трудом обедал, в это время позвонил Макс с предложением поехать в Художественную оперу, что снимает наш консерваторский зал, на «Евгения Онегина». Я стремительно оделся, Макс заехал за мной на «туристе», и мы уселись в шестнадцатом ряду. Постановка «Онегина» в этой антрепризе привела меня в большое умиление: Таня и Оля - молоденькие семнадцатилетние девочки с косою за плечами и в простых платьицах, Ленский - пылкий девятнадцатилетний юноша, Онегин - ледяной, выдержанный джентльмен. Декорации - очаровательны, даль - безукоризненна, сцены балов и последней картины - стильны, а облик третьей и пятой картин до того красив, что вызвал взрывы аплодисментов. Исполнение - с продуманной простотой, некоторые музыкальные и сценические подробности очень приятны. Вероятно, постановка приблизительно такая, какую страстно желал Чайковский (но не надеялся), когда сочинял «Онегина» (его письма того времени). Голоса у исполнителей незамечательны, но приличны. Из подробностей я особенно обратил внимание на следующую: когда Ленский и Онегин ссорятся и первый называет второго бесчестным соблазнителем, Онегин отвечает: «Замолчите, иль я убью вас!» и обыкновенно бросается на Ленского, с которым его разнимают. Тут - он выдержал презрительную осанку джентльмена и отчеканил свои слова так, что я понял, что «иль я убью вас» относится не к этому моменту, а к завтрашнему дню. Это толкование несравненно любопытней, так как ясно, что именно в этот момент он решает на дуэли не щадить Ленского.

А в общем, из всего спектакля мне больше всего понравился композитор Чайковский, и я поражался талантливости этой оперы.

В антракте мы с Максом встретили прелестную троицу: Лида, Зоя и Зора. С Карнеевыми мы уже месяца полтора не имели отношений - просто отдыхали друг от друга. Я был рад их встретить, но Зора... вот кому я обрадовался как следует. Я её не видал полгода, с июля, а перед тем тоже полгода, с января; в январе же мы познакомились. Но когда случалось, что мы разговаривали по телефону, то повисали на трубке не меньше как на полчаса, а то и на час. Отчаянная кокетка, жгучая, очень интересная и не лишённая музыкального понимания - она всегда мне нравилась. Лида же злилась в таких случаях и немного ревновала.

Так вышло и сегодня, когда моё внимание явно перевесило в пользу Зоры. Они были в ложе с кем-то из Гревс; там царствовала, видно, зелёная скука и каждый антракт они спускались вниз. В интересных разговорах мы провели антракты, а потом оказалось, что Лида и Зоя должны тащиться куда-то на Крестовский остров на вечер.

- У нас автомобиль, может позволите вас довезти? - спросили мы и получили обрадованное согласие.

Действительно, наш «турист» обещал заехать за нами после спектакля, но, подлец, надул, пришлось взять первый попавшийся, кстати сказать очень шикарный, автомобиль. Девицы остались очень довольны и звали навещать их. Так как всё вышло с шиком, то мы с Максом остались вполне довольны. Жаль, что Зора уехала со своими и что её теперь неизвестно когда увидишь.

Пятница.

Так как лёг поздно, то, естественно, встал не рано. В Концерте сделал мало. Затем приехала Катя Игнатьева переговорить со мною о моём биржевом предприятии. Я требую капитал, предлагаю труд, а выигрыш делю пополам. Предполагаю взять у неё денег, играть на бирже, выиграть в год 60-80% и этим доставить ей и себе приличный доход. Катя согласна, даёт три тысячи и даже мечтает, как она поедет в Париж. Моролёв обещает тысячу, а мама тоже тысячу, но с тем, чтобы увеличить этим мой оборот и своим участием сделать фирму моему предприятию. Доход же с её пая не пополам, а весь ей. Я согласен и доволен, что мой проект выходит, я могу получить на карманные расходы приличные деньги, тем более, что из-за смутной политической конъюнктуры бумаги стоят низко. Беда лишь, что не поймать момента, когда они поскачут вверх, а сейчас покупать опасно из-за грозящих войн.

Днём катался на коньках. На этот раз только семь туров. Боря Алперс сносно любезен, я старался быть разговорчивым. На катке была хорошенькая девчонка лет пятнадцати, которую я отметил ещё в прошлую зиму. Ей было скучно со своей едва ковыляющей по льду подругой, мне - тоже; мы друг друга поняли, но ещё не познакомились. Я не умею быть смелым в таких случаях.

Вечером был Макс, Катя Игнатьева и трио Яблоньских. Надоедали нам с Максом и не давали уединиться во имя «жёлтой книги». Пани гадала мне и нагадала кучу мерзостей.

Лёг в два, встал в двенадцать. У Концерта пребойкое скерцо, но не выходит достойная середина. От Кальвошки^{63} милая открытка: интересуется вторым Концертом и ждёт первый.

Днём пошёл в Международный банк узнать, примут ли меня туда на онкольный^{64} счёт. На Невском нежданно столкнулся с Максом, шедшим по делу, но не торопившимся. Видно, нам суждено ходить по Невскому вместе. У него мало денег на праздники. Я решил дать ему. Зашли в контору Алфёрова и, хотя я уже выбрал все деньги, выигранные на бирже, я взял в счёт будущих благ двести рублей, сто отдал Максу, сто - себе. От моих денег за Ор.14 остаётся семьдесят рублей (сто прожито, двадцать пять дано Максу).

Пошёл на каток. Вчерашняя очаровательница мелькнула и скрылась. Зато была Вера Алперс. Я мило подъехал к ней и начал каким-то комплиментом. Но она загнула опять объяснение, как и братец. Вера сказала, что, коли я не даю разъяснения своим небрежностям, мы должны раззнакомиться. Я сказал, что это в её власти, но что грех на душу берёт она. Смеясь, я предложил ей проститься в последний раз, чтобы более не кланяться. Она сказала, что она не говорит этого. Я ответил, что она именно это и говорит. И простился.

Вечером иду на ёлку к Жеребцовой-Андреевой. Иду с удовольствием – там будет весь её класс. Вот как я привязан к Консерватории и обитателям ея!

Отправившись к Андреевым, я сообразил, что с ними хорош Захаров и что я могу его теперь встретить. Это меня заинтересовало и даже заволновало. Но моё предположение оказалось ложно.

Публика была не слишком занимательная, хотя я не скучал. Большою неожиданностью для меня оказались барышни Мещерские, которым я обрадовался до чрезвычайности. Надо отдать справедливость, что, одетые очень просто, они не были замечательны, старшая была интересней Нины, но Нина мне очень нравится уймой плутовства, сокрытого в ней. Они скоро исчезли, к большому моему огорчению.

Наша прима-балерина, имевшая такой успех в пляске скоморохов, Mlle Петц, оказалась ученицей Жеребцовой и была налицо. Мы с ней ругались, так как я. цитируя фразу Берендея, - «кувыркайтесь, ломайтесь, дураки» - доказывал, что она плясала «дуру» и вообще находил постановку пляски нелепой, а Преснякова - глупым.

Большое внимание привлекла артистка Ведринская, с женственной прелестью декламировавшая и умевшая из ерунды делать художественные отрывки.

Я играл: Скерцо из Ор.14. Этюд №4 и Гавот, всё с успехом, особенно бисированный Гавот (Rigodon, как его зовут Мещерские). Хотели «Сказку», но ни я, ни талантливый исполнитель её Иованович, не знали наизусть, а нот не было.

Сегодня встал в двенадцать. Отделывал фортепианную партию Концерта. Если сочиняя Концерт, задумываешь его как комбинацию фортепиано с оркестром, то это бывает всегда в ущерб фортепианности сольной партии. Таков результат половины мест моего 1-го Концерта, в которых фортепиано очень удачно соединено с оркестром, но где его партия малопривлекательна для пианиста. Сочиняя 2-й Концерт, я очень забочусь об интересности сольной партии, но всё же иногда во мне композитор-музыкант пересиливает композитора-пианиста, и я не могу избежать мест, скучных для солиста, так сказать, служебных.

Как же быть, сочиняя Концерт? Сегодня мне пришла идея, что безусловно интересным для пианиста получится концерт, если взять технически интересную сонату и переделать её в концерт. Для пианиста партия будет безусловно и фортепианна и интересна, а сама соната только выиграет, если её подчеркнуть и раскрасить искусной прибавкой оркестра. Блестящая мысль! Если теперь взять мою Сонату Ор.1? Не годится: и от музыки я ушёл вперёд, да и неудобно тревожить кости напечатанных вещей. Но у меня есть недурная соната a-moll, есть ничего соната c-moll, а что если из этого накатать бойкий концерт? Эта мысль меня очень увлекла. У меня всегда стремление, сочиняя трудную вещь, сделать ей в pendant^{65} более лёгкую, так не сделать ли мне ко 2-му Концерту «Концерт №3», хотя «№3» будет по музыкальному материалу анахронизмом, но по идее и технике анахронизмом не будет. Во всяком случае можно будет при издании отметить год сочинения материала.

Отправившись днём на каток, я с горячностью обдумывал мой план, а так как обе сонаты, «а» и «с», были у Макса, то, вернувшись, я звонил ему, прося затащить их мне.

Вечером заехал на «туристе» Макс, и мы отправились в Художественную оперу на «Мейстерзингеров». Играя раньше их по клавиру, я горячо восхищался и даже считал эту оперу лучшей у Вагнера. Теперь, видя в первый раз на сцене, я несколько разочаровался в «Мейстерзингерах». Во-первых, длина невероятная, а с нею утомление и скука, особенно в первом акте, где материал менее очарователен, чем в остальных. Второе - полное отсутствие действия и никому ненужная нелепая растянутость либретто. Третье - голосовая партия в половине оперы служебная (и музыка служебная), кому же нужны эти места? Четвёртое - юмор оперы груб и тяжёл, партия Бекмессера могла бы быть написана, если можно так выразиться, искренней и тоньше. Что же касается до музыкального материала оперы, то он до такой степени гениален, что ничего не хочется сочинять после «Мейстерзингеров». Это я говорил всегда, и это-то так меня и прельщало в клавире оперы.

Сегодня утром написал письма: «Умненькой» (миленькой), Гончаровой, Клингман. Карточку Венцелю (обрадовать его), заказное письмо Черепнину с фаготным скерцо и со столь любимым мною эпиграфом для скерцо: «... а тот - хрипун, удавленик, фагот...».

В двенадцать пошёл в Международный банк узнать, приняли ли меня на онкольный счёт; туда не всех принимают. Меня, спасибо, взяли. Из банка к Корсак, оттуда он, я, Mme Милиант и певица поехали в Народный Дом показывать эту последнюю Фигнеру. Меня Мария Павловна очень просила аккомпанировать. Я ничего не имел против познакомиться с Фигнером и посмотреть, как там всё выйдет. Впрочем, ничего особенного не было. Певица спела отлично, Фигнер её, кажется, возьмёт.

О моих Концертах, и Втором, и Третьем, пока надо забыть: призрак двадцатого января стал предо мною. Надо быть на высоте.

Новый Год встречали у Раевских по традиции; кажется, седьмой или восьмой раз подряд. Дядя Саша плох, а потому семья в мерехлюндии. Играли в «винт», учились в бридж. После встречи Года, Андрюша с Шуриком лихо отбарабанили Увертюру «Кармен», затем стали просить меня сыграть что-нибудь. Я сел и сыграл песню Леля. Общее удивление. Чтобы успокоить публику, я исполнил им Сонату Грига, которую все хотели. В полвторого ночи все разъехались.

Примечание о датах в дневнике.

До сих пор я выставлял день и час, в которые я писал дневник. Но читая его, я убедился, что лучше выставлять день, о котором пишешь, оставляя без внимания время и число, когда пишешь. Если бы мой дневник касался отвлечённых понятий - моей духовной жизни, оставляя в тени реальные события, то пометки, когда писан дневник, имели бы больше смысла. Но так как мой духовный мир слишком зависит от реальной жизни, то я главным образом отмечаю факты, описывая день с утра до вечера. А потому я буду впредь выставлять дату того дня, о котором пишу.