Дневник. Часть 1. 1907-1918

1913

Так как вчера у меня было нервное настроение, то необходим моцион, и, встав сегодня немного раньше обычного и поиграв вчерашние темы (коими остался доволен), пошёл на каток. Юсупов сад пустынен и охвачен ветром. Немного учил «голландский шаг». От этих упражнений крепнут ноги и начинаешь лучше ездить. Позавтракав дома, пошёл в Консерваторию. Проходили у Черепнина симфонию Гайдна mit Paukenschlag^{66}. Никак не думал, что она так прозвана за Paukenschlag в шестнадцатом такте Andante.

В смысле публики в Консерватории было мало интересного. Пробежала младшая Рожанович, и Цыбин пришёл в восторг. Видел издали 16А, но не ощутил радости.

Сегодня от неё была открытка со скверным изображением какого-то ресторана. Вот 17А, её я хотел бы видеть. Но после звонка, на который я не реагировал, она замолкла. Терпение, я сам виноват. Сегодня рождение Лиды Карнеевой. В прошлом году я был у них, привёз конфеты, а вечером с ними и Зорой был в театре. В этом году я ограничился телеграммой («сердечное поздравление, наилучшие пожелания и тысячу приветов, Сергуся»); я ничего не имею против провести у них вечер, но у них, верно, Захаров - быть с ним милым я не желаю, а иметь недовольный вид нелепо. Поэтому я ограничился сегодня телеграммой, упразднив визит или телефон.

Вечером взялся, наконец, за пересмотр Концерта Des^{67}. Делал это с большим удовольствием, которое гарантирует успешность пересмотра. Инструментовка меня удовлетворяет, кроме нескольких мест, кои переделаю. А если инструментовка будет в порядке, то нечего и тянуть: отправлю его Юргенсону. Вечером смотрел в окно: ясная, морозная ночь и Луна вовсю. Вспоминал 17А.

Слухи о мире на Балканах. Биржа скачет вверх. Утром пошёл в Международный Банк и на собранные мною четыре тысячи открыл онкольный счёт. Велел купить двадцать пять Никополь-Мариупольских. Настроение у всех по поводу подъёма и выигрыша приподнятое и довольное.

Затем занимался чисткой Концерта, а к трём пошёл в Консерваторию.

Столкновение с Верой Дмитриевной, которая, заведуя посещением певиц и певцов в оперном классе и будучи глупа, вечно всё путает и срывается на меня как с цепи, как только её путание я поставлю ей на вид. Я нёс три толстенные партитуры идущих опер и едва не благословил её умную голову всеми тремя. Отнёс их подальше, чтобы избежать излишеств и, встретив 16А, прилип к ней. Надо отдать Елене Клингман справедливость, что я провёл с ней приятные двадцать минут.

В оперном классе - «Снегурочка»; ничего - вспоминали то, что господа певцы успели забыть за Рождество. Заходила Mme Лешетицкая (дочь Есиповой) послушать свою Попову. Она первый раз присутствовала при моём дирижировании. Я старался быть возможно более безапелляционным, чтобы она передала об этом Есиповой. Со мной чрезвычайно любезна.

Вечерние газеты сообщают о большом повышении биржи. Мама и я очень довольны. Вернувшись домой, скоблил Концерт и читал длинное письмо Макса о его симферопольских похождениях. Он очень аккуратен и пишет мне каждый день.

Вечер провёл у Коншиных. Особенно весело не было, но мило. В одиннадцать удрал оттуда.

Плохо спал ночь. Утром был в Международном Банке, заказал Парвиайнен^{68}, двадцать штук. Но, кажется, этот мой дебют не очень удачен: турки хотят воевать биржа повернула вниз.

Позавтракав дома и поиграв «Пиковую даму», пошёл на урок к Черепнину. Вера Дмитриевна, здороваясь, не протягивает мне руку. Ах так? - будем воевать. Mme Петрококина, это будет вам стоить крови, если не потери её, то порчи.

Черепнин считает картину в комнате Графини одной из лучших страниц во всей оперной литературе. Я с ним горячо согласен. Цыбин во время сегодняшнего прохождения этой картины (я играл, Черепнин вдыхал жизнь), сидел в уголку и даже прослезился.

В классе ансамбля сегодня мало народу, а из пришедших половина больна горлом – чёрт знает как готовятся к повторению спектакля!

Вечером у нас были тётя Катя и дядя Саша, а также певица, с которой мы ездили к Фигнеру и которая в необыкновенном умилении от моего аккомпанемента. Сначала я, насытившись днём музыкой, не очень хотел ей аккомпанировать вечером, чем, кажется, рассердил тётю Катю, но потом разошёлся, потому что она поёт отлично.

Вчера:

16А: - Я видела в Двинске у одной учительницы музыки ваши сочинения...

Я: - Неужели? Я начинаю в провинцию проникать!

16А: - Пожалуйста не думайте, что наш Двинск такая уж дыра!

Днём встретил в Консерватории Володю Дешевова, которого давно не видел. Куча нежностей, но оба спешили. Я его очень люблю, он единственный, кому я предложил брудершафт (с Захаровым и Максом я хотел брудершафта, но фактически предлагали они). Дешевов где-то видел Таню Рузскую и нашёл её удивительно интересной.

Очень рад, что Макс возвращается. В 10.40 утра я был на Николаевском вокзале и встретил севастопольский поезд. Мы с Максом приехали к нему на Невский, 68, бросили чемодан швейцару и отправились по Невскому. Он даже не зашёл к домашним, отложив это на несколько часов. Конечно, мне было приятно такое внимание ко мне. Вообще Макс кажется ко мне серьёзно привязан. Пили кофе в кондитерской Андреева и ходили по проспекту. Он без конца рассказывал о своём пребывании в Симферополе, где он наделал порядочно шуму благодаря тому, что сумел шикарно обставить своё посещение. Он имел большой успех у всех, за исключением, увы, главной героини, Маруси Лютц, ради которой ездил.

В половину первого ещё не всё было рассказано, но приходилось временно расстаться до вечера. Я должен был зайти к фотографу для снимка и поздравить Т.П. Себрякову, а затем к двум в Консерваторию.

В Консерватории должна была быть спевка-gala для всего хора и всех солистов под моим управлением. Но собралось меньше половины. После спевки Черепнин: «Я вас порадую: спектакль с двадцатого откладывается на двадцать седьмое, можно не торопиться с репетициями, всё успеем сделать».

Не скажу, чтобы я особенно порадовался, так как пахнет тем, что третьего спектакля вовсе не будет. Относительно сегодняшней репетиции он нашёл, что я недостаточно настойчив и недостаточно беру массы в руки. Я наконец спросил о «Фаготном скерцо»^{69}4:

- Николай Николаевич, что же вы ничего не скажете о моём скерцо?

- Да что-ж, очень мило... ничего... Надо его сыграть как-нибудь...

Это, право, мало; скерцо заслуживает большей похвалы.

Я надеялся сегодня увидеть 17А. Но она не пришла петь. Это уже хуже и клонится к тому, что она скроется этак по пятое февраля, т.е. до тех пор, пока не отойдут все старые спектакли и не начнут учить «Пиковую даму». Становится скучно, но звонить ей не буду.

Возвращаясь из Консерватории, встретил Шароева и, пользуясь его симпатиями ко мне, заставил проводить меня.

Дома я клеил и скоблил 1-й Концерт, а в восемь часов пришёл Макс. Вечер провели в незаметной болтовне, сообщая о событиях времени нашей разлуки. Играл ему отрывок 2-го Концерта; ему нравится третья часть и чрезвычайно - каденция первой. Финал 2-го Концерта вызвал шумный восторг. Я повторял первую его тему три раза.

Утром пересматривал Концерт Des. Днём катался с Клингман на катке у Красного моста. Катается она так себе, а сам каток, с его снующей и кувыркающейся мелюзгой, плох по сравнению с аристократическим Юсуповским.

Вечером я пошёл на концерт Жеребцовой-Андреевой, на который получил от неё билет. Её концерты всегда интересны умным исполнением и программой с любопытными новинками и красивой ветошью. Очень интересны романсы Черепнина, ужасен до безобразия пошлый обрывок из новой штраусовской «Ариадны»^{70}, плохие последние романсы С.И. Танеева, где музыка совсем не отвечает тексту. Я удивлён. По этому поводу Черепнин: «Что-ж, это человек, проживший всю жизнь в своей комнате, - в людях не бывает, вина не пьёт, женщин не знает: он и силён только там, где нужен контрапункт!»

Магда Орлова обратила общее внимание своим изяществом. Потом меня все, в том числе Мещерские, допрашивали, кто эта очаровательная дама, с которой я стоял. Я отвечал, что это «мать моей дочери»^{71}. Мещерские зовут в пятницу - с удовольствием.

Черепнин:

- Принесли бы вы вашу «Симфониетту» в класс, оркестр хороший, сыграем.

Вернувшись домой, смотрел «Симфониетту». Будет ли она звучать? А если и будет, то необходимо самое тонкое исполнение, которого едва ли добьёшься от нашего оркестра. Во всяком случае предложение Черепнина весьма порадовало меня.

Очень приятно, что надо рано вставать. В десять часов репетиция в Малом зале всех опер, хор, солисты и оркестр. Но благо спектакль отложен на неделю, отношение участников стало менее рьяно: некоторых инструментов не хватает, хористов - половина, солистов - не более десятка. Прошли «Маккавеи»^{72} и кусочки «Орлеанской девы». Ничего, я устал, но не очень. Черепнину не нравятся некоторые темпы и некоторые взмахи. О них разговор на завтрашнем уроке. «Фаготное скерцо», говорит Черепнин, мы покажем Котте, преподавателю, и надо его сыграть. Это уже лучше.

Клингман говорит, что половина наших хористок неравнодушна к Черепнину. Охотно верю, он может нравиться.

К концу репетиции пришёл Макс. Отправились завтракать к Перетцу^{73}, на угол Морской и Невского. Деньги наши близятся к концу, а потому в более шикарный ресторан нельзя. Здесь же мы съели несколько вкусных бутербродов и пирожков. Хотели выпить по стакану лёгкого вина, потом оказалось, что не стакан, а полбутылки, и не лёгкого, а довольно нелёгкого. Однако обратный путь по морозу в Консерваторию выветрил пары из головы.

В Консерватории - Наташа Гончарова. Я очень мил, похорошел, моё поздравление - оригинальное, и в заключение, благо учит итальянский язык: «Jo t'amo»^{74}. Спасибо. Затем оперный класс и я, довольный встречей с Наташкой, отправился домой.

Письмо от Линтваревой с отзывом о моём Концерте Des, который я давал ей перед Рождеством. Концерт ей понравился.

Интересный проект: чтобы мне выучиться владеть инструментами в своих партитурах, надо сочинить ряд концертных пьес, по одной для каждого инструмента. причём каждый раз советоваться с оркестровым музыкантом, выискивать у него всякие особенности техники и писать так, чтобы партия инструмента была возможно более виртуозна и для него сильна. Затем выслушивать, исправлять и снова слушать. Сочинять эти пьесы будет не особенно трудно, так как о глубине музыкального содержания и о ценности материала особенно заботиться незачем, лишь бы было опрятно и прилично, но о технической стороне стоит подумать. Опус будет содержать десять концертштюков: для флейты, гобоя, рожка, кларнета, бас-кларнета, фагота, валторны, трубы, тромбона и тубы.

Вечером смотрел Концерт Des и вспоминал Наташу Гончарову.

Насколько в январе приятней рано вставать, чем в декабре: тогда будят с огнём, теперь сияет солнце. Я люблю вставать рано, но если у меня нет обязательных дел, то не могу подняться ранее двенадцати.

В десять часов я был в банке по поводу нового выпуска Парвиайнен. В половину одиннадцатого в Консерватории, где должны были начать «Пиковую даму», в частности обучение Полин. Но напрасно я торопился: ни одна Полина не пришла, учили «Риголетто» и я, предоставив играть Дранишникову, ушёл из класса. Встретил 16А и долго болтал с нею, потом к нам примкнула довольно милая девица из хора - Зина Ленкина (или, как я её зову, Лена Зинкина). В коридорах сегодня страшное оживление и суета по поводу экзамена эстетики. Среди прочих, привлечённых тем же экзаменом, бродил и бледноликий Борюся.

Завтракал в столовой Консерватории и принимал урок у Черепнина (канавка из «Пиковой дамы», симфония Гайдна и «Маккавеи» по поводу вчерашних недочётов). Затем в классе ансамбля я предоставил заниматься Цыбину (или как мама его зовёт, Цыпину), а сам ушёл домой.

Кончил второй том биографии Чайковского - книги, доставившей мне огромное удовольствие. Вечером зашёл Макс, и мы пошли на ученический вечер. Вечер маленький, публики немного, интересного мало. Хорошо играла Кетьхен Борщ, сделала успехи. Был Захаров, которого моя неразлучность с Максом, видимо, давит, но скоро сгинул.

В одиннадцать я был дома.

Первый раз после большого перерыва малый оркестр, а потому - в девять часов в Консерватории. Собрались ребята лениво, Черепнину нездоровится, «Цыпина» и Дранишникова нет. Пришлось мне дирижировать всё время и по тактам разыгрывать «Паукеншлаг» Гайдна. Положим, я не имел ничего против этого.

После дирижирования чувствовал себя утомлённым и лень было уходить из Консерватории. Сидел на стуле у раздевалки и смотрел на входящих в Консерваторию. Почему-то думал увидеть Умненькую, хотя отлично знал, что ей не время и не место. Вообще же у этого тихого ангелочка, по которому я успел почувствовать скуку, как видно, есть характер.

Вернувшись домой, завтракал и читал биографию Чайковского. Сегодня рождение Зои Карнейзон. Мы с Максом хотели её поздравить - оказалось, что она польщена, но не будет дома. Тогда мы загнули телеграмму в сто слов, напыщенного содержания и выписывая знаки препинания буквами («точка с запятой», «тире») и сами смеялись, читая её. Потом Зоя звонила мне и звала меня и Макса обедать.

В четыре часа ходил на каток, а потом докончил исправление Концерта Des. Теперь он готов к переписке дубликата для Парижа и как только копиист сделает дубликат, отправится к Жюржансону^{75}. В этот срок надо сделать «Отчаяние» - тогда вместе с Концертом поедет Ор.4, уже полтора года как проданный и доселе, к моему стыду, не посланный.

Днём какое-то общество собирало на памятник Чайковскому. Я подписал три рубля.

Макс говорит, что, кажется, тётка его пошлёт в Пятигорск подвести какие-то счета прошлого лета. Я с удовольствием прокачусь с ним, если продам Концерт или подымется биржа и у меня будут деньги; кроме того, если после спектакля можно будет бросить дирижёрский класс недели на две. Кстати, прокатимся по Грузинской дороге в Тифлис.

Черепнин приболел, и сегодня я должен был сделать репетицию без него. Вместо репетиции получился один срам: не пришли певцы, которым неясно втолковали о репетиции, а репетировать с оркестром без них - нелепо. Я с большим трудом заставил оркестр пройти «Снегурочку» и через полчаса распустил их. Флейтист Шифрин всё время паясничал и безобразничал, а по окончании репетиции, когда я сказал ему, что это стыдно, извинялся. Затем я отправился к Черепнину, который просил доложить ему о результате репетиции. Он заставил сыграть моё «Скерцо», смеялся и просил расписать на партии, чтобы сыграть.

На урок Есиповой не пошёл - не совсем готова соната «b» Шопена. Вообще я мало занимаюсь фортепиано, а Калантарова сказала сегодня, что она меня перед Рождеством слышала играющим у Есиповой и нашла большие успехи.

У Макса не в порядке горло, и он не пришёл. Я один добрался до Перетца, поел, и чтобы убить предурочное время пошёл назад через набережные и мимо Умненькой.

В коридоре встретил Венцеля и заговорил с ним. Была рекреация научных классов, и много девиц прогуливалось по коридору. Три девицы, идя обнявшись мимо нас и услыша «ты» и «ты», остановились как вкопанные. Но они не ошиблись: я сидел на кончике стола, Венцель восторженно стоял передо мною и мы разговаривали на «ты». Забавно, право!

Шагая домой по Никольскому переулку, я почему-то думал, что под широкой улыбкой Умновой скрывалось равнодушие...

Вечером мы с Максом сели в «туриста»^{76} и поехали в Народный Дом на «Пиковую даму». Новый зал Народного Дома произвёл на меня великолепное впечатление своим простором, массой места и воздуха. Жалко думать о нашем консерваторском, сравнивая его с ним. «Пиковую даму» я приготовился слушать с большим удовольствием. Первая картина мне не доставила такового. Но начиная со второй и до последней я наслаждался, хотя последняя нелепа и расхолаживает впечатление. Она должна начаться появлением Германа, выкинув всё предыдущее как ненужное и отвлекающее от самой драмы. «Что наша жизнь» - странно и ненужно, равно как не нужна последняя страница оперы. Очень жаль, что первая встреча Германа с Графиней мало иллюстрирована музыкой. Вообще же в опере много растянутого и ненужного не только сценически, но и музыкально. Зато сцена у Графини гениальна от первой ноты до последней, да и не одна эта сцена.

Мы с Максом много и горячо говорили о моей опере, за которую я примусь, окончив Консерваторию. Мне пришла в голову идея, что опера могла бы быть безумно интересна, если бы героем для неё взять не выдуманное лицо, никому не нужное, а... Пушкина!! Его блестящая жизнь и стремительно драматический конец - и гениальное обаяние его личности, дорогой для всякого, дали бы такое привлекательное либретто, с которым не сравнится ничто другое. А Пушкин, пишущий письмо к Геккерну, исторически верное письмо, - какая потрясающая сцена! Письмо Татьяны бледнеет перед этим письмом. А вся эпоха! А Глинка, обдумывающий «Руслана»!

Утром, в отличном расположении духа и повязав брюссельский галстук, так как надеялся встретить Умненькую, я отправился в оперный класс. Класс полон народа и занятия в полном разгаре. Меня встречают очень почтительно, уступают стул и просят дирижировать, так как без дирижёра дело не идёт. «Цыпина» нет и хотя «Риголетто» не по моей части, я сажусь дирижировать. Занятия идут оживлённо, я сразу беру ход действия в свои руки. Умненькая сидит. Едва кончился класс, как она встала и скрылась. Я решил, что она либо ушла, либо пьёт чай наверху, в маленькой кухне. Поднялся наверх - нету, спустился вниз - опять нету. На нижней площадке встречаю Ман-дель-баума, которьш привязывается с какими-то вопросами. В это время из раздевалки появляется Умненькая и быстро выходит из Консерватории. Меня охватывает сожаление и я соображаю, что хорошо бы в данный момент очутиться на улице. В ту же минуту Ман-дель-баум неловко ликвидирует разговор и, сказав: «Да, ну... вообще... мне пора» - быстро прощаетсяи устремляется в раздевалку. Я понимаю, что будет погоня за Умненькой и совершенно злой иду в какой-то класс учить партитуры «Цауберфлёты»^{77}. На моё счастье партитурка оказалась презанимательной и я, позанявшись час и успокоившись в занятии, пошёл в столовую завтракать. Погода, как на зло, чудесная – сверкающий день и лёгкий мороз – вот бы в Юкки!

Затем урок Черепнина со скучным прохождением третьего акта «Фауста» под фортепиано. В четыре часа - ансамбль. Идёт «Риголетто»; я узнаю, что «Пиковая дама» будет через полчаса и ухожу в коридор, дабы Умненькая снова решила, что я ушёл совсем, как вчера. Пью чай, меняю коридор и через полчаса возвращаюсь. Начинается «Пиковая дама», Умнову было сажают на сцену, но сейчас же уводят в другой класс с несколькими Лизами и с Климовым, который для скорости дела будет заниматься с ними отдельно, мы же с Табелем здесь, с остальными. Я несколько расстроен, но бойко занимаюсь целый час, по истечении которого быстро возвращается Климов, докладывая, что он кончил и всех распустил. Умненькая, стало быть, ушла, я иду домой.

В восемь часов пришёл Макс, у которого сегодня настроение скверное, но которому я очень обрадовался, чтобы рассказать события дня. Затем я одел смокинг, и в десять часов мы выехали вместе, он домой, я к Мещерским. У Мещерских сегодня вечер и довольно много народу. Романовский, талантливый пианист и большой поклонник моих сочинений, сообщил мне следующее: осенью его приглашают в Рим играть какой-нибудь русский концерт, просят привезти с собой и дирижёра: он предлагает ехать мне с тем, чтобы я дирижировал всем вечером из произведений русских авторов, в том числе и моих. Всё это ещё пока не наверное и в секрете. Если он будет единственным солистом, то он может сыграть два концерта, тогда надо бы, чтобы он играл мой Des. К сожалению, он его пока не знает.

Что касается до сегодняшнего мещерского музыкального вечера, то играли много камерной и сольной музыки. Я только скерцо из Сонаты Ор.14, но с решительным успехом.

Хотя малый оркестр и в девять, но я пришёл в одиннадцать, сознательно проспав скучное начало. Дирижировал «Шествие»^{78} Глазунова, а после класса встретил Макса, пришедшего специально по поводу экзамена на высший курс. Мы завтракали у Перетца. и я вернулся в Консерваторию на хоровую спевку. Хор, хотя лениво и с опозданием, но собрался: Умновой не пришло.

Вдруг появился Габель и, пошептавшись с Черепниным, громко заявил, что хор так неаккуратно и в таком неполном составе собирается, что не только нельзя продолжать спевку, но и вообще едва ли состоится спектакль. Все разошлись, а Черепнин мне объяснил настоящую причину.

Консерватория, выстроив новый зал, сдала его Художественной опере, выговорив для себя ограниченное число дней для спектаклей и репетиций. Шесть репетиций взял Менгельберг для концерта ИРМО, а нам ничего не осталось. Консерватория оказалась продажной бабой, она продаётся до самозабвения и хотя имеет зал ни для чего иного, как для консерваторских вечеров, умудрилась так его запродать, что отменяет свои спектакли. И это в юбилейный год! Но горе, что Глазунов безнадёжно пьян, Арцыбушев в Одессе, а у Габеля старческая трусость - а я и все солисты, работавшие осень и зиму, должны деморализоваться обманом и бесцельностью своей работы, виною опустившейся дирекции. Я было накинулся на Черепнина, но он объяснил, что при всём желании ничего не может сделать, так как он не в числе администраторов Консерватории. Если он и сделает какие-нибудь шаги, то первым долгом его спросят, почему, собственно, беспокоится он, если есть администрация, которая молчит?

Итак, резюме - мне не суждено дирижировать оперой вплоть до «Пиковой дамы». Глупо и досадно, и зло берёт на всех!

Я тотчас же решил, что в понедельник узнаю о плане последующих занятий и в тот же день уеду на неделю-две из Петербурга: в Крым иль на Кавказ. Надо переменить атмосферу, прокатиться, проветриться - и только тогда можно снова бодро приняться за труды. В тот же вечер у нас с Максом было горячее совещание по поводу поездки. Он готов ехать когда угодно. Вот неоценимый товарищ!

Проекты:

1) Крым с заездом в Никополь или без него; полторы недели; сто пятьдесят рублей с носа.

2) Пятигорск и Тифлис, или круговая: Тифлис - Батум - Севастополь; две недели; по двести рублей.

3) Париж; две недели; по двести пятьдесят-триста рублей.

№3 скоро отпал - дорого, возня с паспортами, да не так уж и тянет. Пятигорск - Тифлис - Батум - Севастополь, который очень поддерживал Макс, заманчив, но неприятен вследствие бурного переезда по морю Батум - Севастополь. Остался Крым или Пятигорск с Тифлисом. Этот вопрос мы пока оставили открытым, колеблясь и не решая.

К проектам мама отнеслась враждебно, но не очень протестовала. Я её уговорил проехаться на это время в Москву. Маме здесь все знакомые надоели, а в Москве - Смецкие. Мама, кажется, поедет. Что касается моих финансов, то у меня готов к отправке к Юргенсону Концерт Des, за который я надеюсь получить двести пятьдесят-триста рублей. Мама мне даёт под него взаймы триста рублей: мне столько не нужно, но необходимо ссудить Макса, у которого ни гроша.

Встал поздно, потому что настроение было не бодрое и лень было подниматься с постели. В два часа встретились с Максом у фотографа. Этот мерзавец вечно надувает со своими карточкам: мы с Максом ходили к нему с ноября. Сегодня устроили вроде скандала.

Потом ходили по проспекту, обсуждая поездку, но ничего положительного не решили. Всё равно, можно решить хоть на Николаевском вокзале: курьерский «Kp.1C» идёт в Севастополь в 9.30 вечера, а Черноморский экспресс на Кавказ в 9.45: садись в любой.

В четыре часа заходил к Мясковскому. Он, как всегда, мил, но его комната и обстановка нагоняют на меня вялость. «Аластор» близится к концу. Моя вторая тема для финала Концерта g-moll ему очень понравилась. Идею же 3-го Концерта - не одобряет: между моим старым стилем и новым ничего не может быть общего.

Кто-то из оркестровых музыкантов говорил ему, что я очень непонятно дирижирую и при подъёмах выжимаю из оркестра всё задолго до его вершины, вследствие чего вершина не звучит.

Обедал у Рузских, у которых давно не был. У них не замечательно: Николая Павловича нету, а Таня ещё едет из Киева. Я старался быть милым с Ирой. Она по-прежнему не выносит Макса и всячески его ругает. К одиннадцати часам я вернулся домой, говорил с Максом по телефону. Постановили ехать в Крым: ближе и симпатичней. Итак, отъезд решён, если завтрашний разговор с Черепниным не внесёт каких-нибудь перемен.

В девять часов подняла телефоном Наташа Гончарова. Когда не надо, все становятся аккуратными - она спрашивала, будет ли репетиция и в котором часу. Я сказал, что спектакль отменён и что я уезжаю в Крым. Удивление, затем:

- Смотрите, привезите мне оттуда миртовую ветку!

- Я вам привезу кусочек ледышки, потому что там морозы и снег, - ответил я и, распрощавшись, пошёл досыпать.

Днём пошёл к Алфёрову, взял триста рублей, потом купил химический карандаш для писем с дороги, причём мне дали самый простой. В Консерватории Черепнин сообщил, что относительно спектакля не всё ещё потеряно: Глазунов перестал пить, а Принцесса^{79} в Петербурге - быть может, всё уладится. К моей поездке отнёсся с одобрением и даёт мне недельный отпуск, но просит подождать два дня до выяснения вопроса о спектакле.

Весной проектируется большой концерт с программой: 7-я симфония и скрипичный концерт Бетховена, увертюра с вакханалией из «Тангейзера», «Челлини» Берлиоза и ещё какой-нибудь фортепианный концерт. А нельзя ли, чтобы мой?

Вечером пришёл Макс. Мы только что расположились с ним у меня в комнате, как зазвонили от Корсак и стали умолять приехать, да так настойчиво, что я, ругаясь, поехал.

Утром сочинилась довольно приятная тема, вероятно, для Andante 3-го Концерта. К двум часам пошёл в Консерваторию. Был очень огорчён аншлагом, что ученический вечер отменяется. Затем урок у Черепнина с «Фаустом» и «Волшебной флейтой», после чего ансамбль, в который я только слегка заглянул. Черепнин говорил с Табелем о моей поездке. Табель сказал, что если спектакль и состоится, то не раньше третьего февраля, а потому мне даётся полуторанедельный отпуск. Я обрадовался и пошёл домой. Завтра с Максом уезжаем! Но какая досада, что нет ученического вечера! Впрочем, Умненькая, по-видимому, этого не знает, поэтому я придумал комбинацию, которая удалась как по нотам.

В семь часов я отправился на Николаевский вокзал бросить письмо Ребергам о моём проезде через Харьков. Взял «туриста» и приехал в Консерваторию, которая была пустынна и безлюдна из-за отменённого вечера. Прождав двадцать минут, я увидел Умненькую, прелесть какую милую, и сообщил ей, что вечер отменён. Жалея об отмене, мы вышли на улицу. Я предложил ей ехать кататься. Она в ужасе отклонила предложение. Тогда я сказал, что автомобиль всё равно ждёт, и я отвезу ее домой. Она этому мало поверила, да и действительно, шофёр вместо Офицерской поехал по Глинке, потом по Морской, потом по набережной, потом через мост. Мы довольно долго колесили по Островам и, не выходя из автомобиля, поехали обратно. Мы расстались у её подъезда, она обещала мне написать в Севастополь, а её перчатка, забытая в автомобиле, поедет со мной как воспоминание о милой 17А.

Самочувствие так себе. Без четверти девять был в Консерватории, малый оркестр. Сегодня у нас дебютировал С.Соловьёв. Машет ничего, с надеждой, но до того несмело и сам до того несчастный, что и жалко и сочувствуешь несчастному.

Распростился с Черепниным, встретился с Максом на городской билетной станции, взял билеты на сегодня «Kp.1C», взял фотографии у Каспари, взял деньги в Международном, возобновил абонемент в Мариинском, зашёл в Консерваторию и в четыре был дома.

Теперь восемь часов, чемодан собран, Макс звонит по телефону, что выезжает за мной на таксомоторе, мы едем на концерт Романовского, сидим там полчаса и прямо на вокзал. Поезд идёт в 9.30. Едем на день в Никополь, а оттуда в Крым до третьего февраля. Кончаю, надо побыть с мамой перед отъездом. Она же завтра едет в Москву.

Здесь дневник мой прерывается на время путешествия, но взамен его являются путевые записки, которые писались мною и Максом, по очереди. Юмористический их тон свидетельствует о нашем отличном настроении, да и вообще поездка удалась и была чрезвычайно приятна и освежительна. С Максом мы незаменимо подходим друг другу и прекрасно спелись. Редко бывает, когда два сходных человека найдут один другого. Мы нашли. Итак, переписываю сюда наши путевые записки^{80}.

Глава 1. Отъезд.

Макс:

Вот счастливцы, восклицали барышни. «Счастливой дороги» - усердно кланялись «начаенные» служители.

Я:

После свистка мы, целуя руки направо и налево, перешли с платформы вокзала на платформу вагона и мягко отбыли из Петербурга.

Глава 2. Дорога.

Нашей мечтой был новый состав поезда и мечта осуществилась: весь поезд был новый... за исключением нашего вагона. Накинув на плечи наши лёгкие шарфы, мы покинули купе и пошли в вагон-ресторан чай пить и писать приветы.

Глава 3. Никополь.

Макс:

Выйдя из вокзала в Никополе, мы сначала искали глазами лодку, чтобы поехать к Моролёву, но оказалось, что это Венеция лишь наполовину: хотя и сплошь одни каналы из грязи и воды, но ездят на четвероногих гондолах. Опасливо мы сели в тарантас и поплыли. Переплыв почти весь город, мы причалили к подъезду одного каменного дома. Раздалось щёлканье «кодака» и Моролёв схватил Сергусю в объятья, оповещая, что он снял наш торжественный въезд в ворота. Василий Митрофанович живо усадил нас за стол, потчевал пирогом и абрикотином. Сам он бойко хлопал водку, быстро и оживлённо говорил и очень суетился, производя в общем симпатичное впечатление.

Не успел Серёжа проглотить последний кусок, как уже был посажен Василием Митрофановичем за рояль, и началась никопольская казнь, отличавшаяся от египетских тем, что вместо одного длилась полтора дня. Серёжа играл целые фолианты, за которыми на рояле появлялись новые. Почти вся библиотека Моролёва перебывала на пюпитре рояля. Часа в четыре Серёжа умолил Василия Митрофановича отпустить его побриться, на что тот весьма неохотно согласился и с сожалением открыл нам дверь, просмаковывая мысль о вечернем длинном концерте, который он злодейски замышлял.

В половину одиннадцатого Серёжа, бледный, лежал на диване, виски его были смочены уксусом, и он беспомощно прихлёбывал воду с вином. Но Василия Митрофановича это зрелище трогало мало и он всё приставал: «Ну Серёжа, сыграй первую часть и финал! Ведь тебе это всё равно что наплевать, а мне удовольствие...».

Но Серёжа был так эгоистичен, что не хотел доставить Василию Митрофановичу удовольствия, а вместо того «схватил в охапку кушак и шапку и был таков». Мы долго бродили по водам, пока Василий Митрофанович дома угощал гостей ужином и «Серенадой» Рахманинова. Решив удрать завтра с двенадцатичасовым поездом, мы коварно вернулись домой. Василий Митрофанович положил нас спать и мы мгновенно «пошли ко дну».

Я проснулся только в девять, а Серёжа наслаждался невинными голосками детей, собиравшихся в школу в семь утра.

В десять часов был приглашён Василий Митрофанович и ему торжественно раскрыли наш коварный план. Он было обиделся, но компенсация в виде второй и третьей частей рахманиновского и целого прокофьевского Концертов его вполовину утешили. Он довольно неопределённо отнёсся к Концерту Сергея Прокофьева, но опять дико завосторгался Сергеем Рахманиновым и, получив карточку с ехидной надписью: «Дорогому другу Василию Митрофановичу от несчастной жертвы, замученной им 25 января 1913», отпустил нас на волю.

Добравшись до вокзала и умолив носильщика снести наши вещи, мы уселись в Никопольский экспресс», помчавший нас со скоростью двадцать пять вёрст в час в Александровск.

Глава 4. Симферополь.

Я:

Симферополь встретил нас довольно порядочной погодой, но внешностью весьма посредственной, вплоть до Европейской гостиницы, вполне оправдавшей своё название. Переодевшись и приняв тоже европейский вид, мы пошли по довольно приличным улицам города, что-то пили, что-то покупали, а главное, подыскивали автомобиль для завтрашнего странствования. Мы криво улыбнулись, когда с нас запросили «катеньку», и отправились отыскивать другой гараж, в чём нам помог попавшийся на перекрёстке Алёша Карский, жирный гимназист, ширина которого превосходила длину, а неприглядность - умственные способности. Макс, из политических соображений, разыгрывал с ним дружбу; я же, из христианских целей, решил дразнить его до такой степени, чтобы он хоть немного похудел.

Походив втроём по содержателям моторов, изучив, что значит лимузин, а что - ландоле, и не найдя любимого нами совсем открытого мотора, мы заказали себе на завтра ландоле и пошли в театр на дневное представление. Будучи введены в литерную ложу, где восседало трое детей младшего возраста, мы нашли среди них Кису, меньшую сестру Лютц, находившуюся с Максом в категорических отношениях. Не дождавшись начала конца спектакля, мы покинули зал: Макс поехал визитировать Аксаковскую улицу, дом Лютц, а я вернулся в отель.

Гуляли, переодевались и пришли на камерный вечер имени Чайковского. «Трио» Петра Ильича доставило нам большое удовольствие, которому способствовало вполне хорошее исполнение. В антракте я ознакомился с семьёю Лютц, оценив Mr и Mme как людей очень достойных, старшую дщерь Клаву как ничтожество, а героиню Марусю как любопытную девочку, худенькую, нервную, с красными волосами и нешаблонным лицом. Удалившись из концерта в театр и снова вернувшись обратно, мы внимали 1-му Квартету Чайковского, вкушая удовольствие. Получив по окончании концерта приглашение от Mme Лютц, мы снова отбыли в театр.

Глава 5. В автомобиле.

Макс:

У подъезда пыхтел красный ландоле. Мы уселись в него, заехали на почту, я послал пять рублей^{81}, и мы покатили по шоссе, ведущему к перевалу. Погода была отличная, автомобиль катился прекрасно, и мы были довольны и тем, и другим. По мере приближения к горам пейзаж становился живописней. Мы переехали несколько раз через Салгир. Стал появляться снег. Количество его всё увеличивалось и наконец колёса ландоле стали недвусмысленно поскальзывать. На станции Таушан-Базар мы остановились на десять минут, и шофёр с помощником надели на колёса цепи. Цепи эти не удерживали нас, как свойственно этому предмету, а наоборот, давали нам возможность двигаться вперёд. Мы быстро перемахнули перевал (2350 футов) и, обдуваемые тёплым ветерком и глядя на синее море, стали спускаться к Алуште.

Погуляв по набережной и найдя Алушту тёплой, но малоинтересной, мы отправились дальше, заметив, что другой красный автомобиль с двумя пассажирами собирается выехать вслед за нами. Вскоре мы убедились в этом: таинственные незнакомцы нас нагоняли определённо. Наш шофёр из патриотизма пустил свою машину вовсю, и мы испытали жуткое наслаждение бешеной езды по крутым поворотам нависшего над пропастью шоссе. Гонка продолжалась почти до самого поворота на Гурзуф. Нас встряхивало, как котят; чемодан на крыше исполнял танец семи покрывал. Когда он сбросил последний брезент, помощник шофёра с ловкостью обезьяны взлез на крышу и привёл там всё в порядок. Но все геройские усилия не помогли: мы были оглушены упорным гудком и обогнаны, после чего свернули в Гурзуф утешаться завтраком во «Второй» гостинице.

Я:

Съеденная нами белуга согрелась в коньяке и белом вине, и сообщила нам своё хорошее расположение духа, а синяя морская гладь манила нас в лодку. Уклонившись от приглашения турецкой фелюги, мы сели в русскую лодочку и скользнули по приветливому морю. Грот Пушкина очень мил, а другой, рядом, поменьше, - местными остряками названный гротом мадам Пушкиной, дал повод вспомнить Наташу Гончарову. Потом мы заезжали на кремнистые Оддолары и пытались взобраться на них, а когда пристали к берегу, то должны были торопиться с отъездом, ибо солнце просилось уже спать. Зелёный парк остался нами не осмотренным, а беспокойная машина повлекла нас в Ялту. К быстрой езде мы уже привыкли и равнодушно разговаривали о посторонних вещах.

Знаменитая Ялта нам понравилась. Мы заняли номер в «России», но тут с отвращением констатировали нашу финансовую несостоятельность, которая грозила отсутствием возможности вернуться в Петербург. После неприятного обсуждения решено было выгадывать на питании, урезав свои роскошные «нососутки». Написав гору открыток, пошли их бросать, гулять по набережной и наслаждаться Ялтой.

Глава 6. На тройке.

Путь в Алупку был мил, но немилосердно длинен, сравнительно с автомобильной скачкой. Погода дурнела, холодела и слезилась. Дворец в Алупке хорош, а парк прямо очарователен и, будучи необыкновенно привлекательным для лета, заставил нас строить планы на этот счёт. Появление солнца согрело нас чисто южным теплом и мы, оценив Алупку лучшей инстанцией южного побережья, уселись в наш экипаж.

Макс:

Описывая невероятную спираль, мы поднимались на Байдарский перевал. Опять стал появляться снег. Серёжа укутался в плед и мы вспоминали быструю езду предыдущего дня. Когда совсем уже стемнело, в восемь часов, мы увидели яркий свет фонарей, экипаж прогромыхал под сводом ворот, и мы подъехали к так называемой гостинице.

В семь часов кто-то, пекшийся о нас, поднял нас на ноги любоваться на восход солнца. Однако дорожка, по которой должен был выплыть лучезарный бог, была стыдливо прикрыта тучкой.

Мы решили прогуляться к Форосской церкви. Быстро сделав эту прогулку, сопровождаемые байдарскими «бифштексами», мы вернулись наверх и поехали в Севастополь.

Море и тепло окончательно ускользнули от нас.

По скучной дороге через четыре часа мы добрались до «Белого города» и ввалились на вокзал, где завтракали. Затем, получив на почте «чайник»^{82}, мы отправились на Исторический бульвар, внимательно осматривали знаменитые укрепления, пили шоколад в кондитерской, сидели на вокзале и наконец заснули в поезде, шедшем в Симферополь.

Глава 7. Опять Симферополь.

Я:

Когда комфортабельная «Европейская гостиница» приняла нас в свои мягкие постели, а удобный умывальник смыл дорожную грязь, когда услужливый парикмахер обрил наши щёки, а соскучившийся чемодан облёк в чистое бельё - мы почувствовали истинное культурное наслаждение и спали целые полсуток. Другое важное обстоятельство - приглашение нас семьёю Лютц к обеду.

Около трёх мы сделали наше антрэ^{83} на Аксаковскую улицу (в провинции, видите ли, обедают чуть ли не с утра). Комфортабельная обстановка и вкусный обед контрастировали с провинциализмом сервировки, любезность родителей противостояла дикости детей.

Но железный экспресс не ждал, и в самый разгар веселья мы сорвались с мест - пора в столицу. Собрав чемодан, мы простились с «Европейской гостиницей». Через полчаса благородный курьер унёс меня с весёлого Юга на весёлый Север, а растяпа Макс не смог расстаться с благоуханным цветником и остался в Симферополе доигрывать шестой акт.

Глава 8. Мой обратный путь.

Давно желанный новый состав вагонов приветствовал непобедимость моего отъезда. Я с удовольствием растянулся на диване, а на улице бушевала такая метель, что нос, высунутый туда, моментально отмерзал.

На другой день была такая же яркая погода, как и при следовании из Петербурга в Симферополь, но Реомюр показывал -16°, пикантно отличаясь от 16° ялтинского тепла. В Харькове меня затараторили девицы Реберг, а во время обеда в ресторане две дамы-симферополитенки с интересом расспрашивали о моих симферопольских впечатлениях. Отоспавшись один в четырёхместном купе, я поставил ногу на столичную мостовую. В Петербурге стояла мягкая зимняя погода и белый такс быстро доставил меня на родную 1-ю Роту^{84}.

Домой я попал в одиннадцать часов утра, на полчаса позднее мамы, приехавшей из Москвы. Она отлично провела там время и осталась очень довольна моим именинным подарком. Он состоял из альбома с любительскими снимками, снятыми мною лет пять-шесть назад в Сонцовке и теперь совсем забытыми. Я разыскал негативы и дал «Кодаку» напечатать, а перед отъездом передал альбом московской тётке Макса, приезжавшей в Петербург, прося её в день именин послать маме в гостиницу. Вышло вполне эффектно.

До двух часов играл на рояле 7-ю Симфонию Бетховена, которую я выучил между делом во время поездки, а в два часа пошёл с визитом к Анне Николаевне. У именинницы как всегда полна гостиная учеников и учениц, в большинстве случаев не знающих, как себя держать. Борюся прилично поздоровался со мною, но избегал меня, очевидно обиженный пятью рублями, посланными через Макса. Ганзен, с которой мне таки пришлось поздороваться, с места начала кокетничать. Линтварёва, Штембер, Шароев, Зейлигер и Рая Лившиц очень милы. С десятком более новых я совсем незнаком, а другой десяток относился ко мне с нескрываемой враждебностью, вероятно, за моё небрежное поведение по отношению к ним. Сама Есиповна мила, но на вечер не пригласила (может, его не будет совсем?). Если уж меня не приглашают, то кто же там будет из учеников, окромя Захарова?

Я отправился к Черепнину, но они изволили уйтить. Выскочил сын и, захлёбываясь, сообщил что папа просит меня прийти прямо в оркестровый класс. Пройдя мимо Умненького дома, я вернулся домой и занялся перепиской путевых заметок в эту тетрадь. Звонил Рузским, которые настоятельно требовали, чтобы я «явился». Я поехал, не скучал, но и не веселился особенно. Глядел на Таню, вспоминая Кисловодск. Николай Павлович как всегда прелестен, хвалит «Балладу», на днях будем с ним разыгрывать.

В десять часов пришёл в оркестровый класс и был мило встречен Черепушей, который сказал, что уже успел соскучиться по мне. Относительно программы занятий новая перемена. О «Маккавеях» и прочем, конечно, не говорят; предполагаемый концерт с 7-й Симфонией Бетховена тоже вылетел в трубу, - теперь придумали концерт памяти Даргомыжского (по причине ста лет со дня рождения) и не дальше, как через две недели. Сегодня Черепнин уже читал «Казачок», «Чухонскую фантазию», хоры и прочее. «Казачок» звучит пикантно и снова напомнил мне идею написать несколько серьёзных и шикарных танцев для оркестра. Я дирижировал «Анданте» Вышнеградского на славную чувашскую тему.

Венцель пытался вступить в пространный разговор, но я уклонился. За мою поездку я послал свыше восьмидесяти открыток, в том числе одну ему. Он тронут и жалел, что не знал, куда ответить. Ввиду того, что Есипова занималась на дому, а в Консерватории приятных лиц не мелькало, я сначала залез в класс поучить новые Даргомыжские партитуры, а затем ушёл к Перетцу поесть.

Вернувшись, увидел Наташу Гончарову, которая радостно воскликнула: «А! Какая радость! » Навстречу ей шла знакомая девица, которая, приняв восклицание на свой счёт, кинулась ей на шею. Произошла комическая сцена, и девица быстро сликвидировалась. С Наташей радостная встреча и куча любезностей.

В оперном классе меня встретили по-дружески. Кругловский в стал в юмористическую позу, сёстры Рожанович веселы и милы. Я скоро ушёл - занятия шли вяло, а отсутствие Глупенькой делало их серыми.

Вернувшись домой, я с необыкновенным наслаждением раскрыл биографию Чайковского и прочёл десяток страниц, погрузившись в другой, очаровательный мир. Кое-что сочинил для финала Концерта, таял над Сонатой Ор.14 и переделывал романс «Отчалила лодка». Писал дневник и принимал ванну.

От Макса нет письма, хотя должно бы быть. Из Севастополя переслали какое-то письмо, написанное неизвестной рукой. От Умненькой или от Дранишникова? Но конверт был неизящен. Оказалось, действительно от Дранишникова.

Утром учил партитуру «Казачка».

В полдвенадцатого пошёл в Консерваторию к концу оперного класса. Проходили «Пиковую даму». Цукнул Гаука за неверные гармонии. Партию Графини поёт певица, которая оказалась тоже Умновой. Поёт недурно, но вид похуже 17А. Вдали видел Никольскую. Мы с дороги послали ей две постальки, обе с очень шикарным изображением двух джентльменов, едущих на автомобиле. На одной написали «Они уехали в Крым», на другой «Они объезжают полуостров». Подписей нет, но почерки не скрыты.

У Черепнина проходили даргомыжские партитуры. Очень хорош хор восточных отшельников.

Вернувшись домой, нашёл целых пять писем. Три от Макса. В одном презабавно описывается вечер после моего отъезда, друтое - посталька, третье полно горечи по поводу неудачи с 7Б. Я это видел всё время и говорил, что оставаться там более незачем.

Вечером ходил на ученический вечер, но там абсолютно ничего интересного. Ничего сыграла Концерт Корсакова Голубовская, наиболее умная из наших учениц; довольно плох Дубянский. От Макса телеграмма, приедет завтра в одиннадцать с черноморским. Постараюсь его встретить. Интересно поговорить.

Нашёл в Российском музыкальном издательстве открытку с портретом Чайковского, но не седенького старичка, а мужчины лет тридцати пяти. Очень интересно и странно видеть его таким.

Римского-Корсакова я тоже не видел иначе как с седою бородой, а ведь был же он когда-нибудь иным!

В девять часов малый оркестр. Он скоро дебютирует на ученическом вечере с симфонией Гайдна, «Волшебной флейтой» Моцарта, «Концертштюком» Вебера и «Свадебным шествием» господина директора^{85}. Вебера играет или Гаук или кто-нибудь со стороны. Посоветовавшись со мной, Черепнин распределил дирижёрство так: симфонию и концертштюк мне, «Флейту» - Цыбину, а «Шествие» Прянишникову. К этому последнему Черепнин питает большое внимание, надеясь сделать из него дирижёра. Гаук же и Соловьёв на своих дебютах провалились.

Сегодня я до пол-одиннадцатого репетировал симфонию, а затем сорвался с места и в таксомоторе удрал на Николаевский вокзал встречать Макса, приехавшего с черноморским экспрессом. Я знал, что он в расстройстве духов по поводу неудачи с 7Б, мне было интересно знать, как это всё вышло, и вообще приятно его видеть и поговорить с ним. Мы с ним слишком хорошо друг друга понимаем и миры у нас одинаковые. Я начал с того, что пожаловался на скрывшуюся 17А - после этого он уже совсем весело рассказал о своём симферопольском финале. Как и в прошлый раз, мы завезли его чемодан домой, он поцеловал свою мать, и мы отправились к Лейнеру^{86} завтракать.

Расставшись с Максом я пошёл в Консерваторию заниматься с хором для концерта Даргомыжского.

Дома читал прелестную биографию Чайковского и учил интересную, но сложную и нелепую «Чухонскую фантазию» Даргомыжского. Нашёл короткий прилив меланхолии, но телефоны Макса и Веры Мериин, заставившей меня рассказать о крымском вояже, прогнали её.

Утром довольно интересные занятия с большим оркестром по поводу предстоящего даргомыжского концерта. Потом был у Анны Николаевны, с которой не занимался два месяца. Она вела себя вполне любезно и прошла со мной две части b-moll'ной сонаты Шопена. Показывала много и интересно, но всё навыворот. Я играл ничего. Видел Кольку Штембера, который довольно грубо шутил. У подъезда Консерватории встретил Наташу - радостные восклицания, я беру её под руку и отвожу до трамвая.

Пошёл поесть в столовую. На лестнице на меня обрушивается Зинка Ленкина, прося не перетолковывать её выражений. Когда я вчера ей выражал соболезнование по поводу замечания Веры Дмитриевны, она проговорила, что куда-то очень спешит и что у неё «перья выросли на икрах». Я рассказал Клингман, что Ленка Зинкина поделилась со мной, что у неё на икрах выросли волосы. Клингман пришла в ужас, покраснела и сегодня передала об этом Ленке Зинкиной. Теперь эта последняя строго разъяснила мне, что выражение «перья выросли на икрах» встречается у Чехова.

В оперном классе, из-за болезни Палечека, проходил музыкальную часть Климов. Я посадил играть Скоруньского, а сам сел без дела, ожидая Умненькую. Было ужасно приятно, когда раскрылась дверь и она появилась в классе. Я сразу подсел к ней.

- Очень приятно, что вы живы. Я уж стал сомневаться в этом.

- А вы недавно приехали? - спросила она.

- Да с неделю уже в Петербурге.

Я нарочно прибавил, потому что злился, что она так долго не появлялась в классе. Я спросил, будет ли она петь сегодня Полину - оказалось, что ни за что: она хрипит, кроме того, девятого поёт в концерте... Где? «О, далеко». Что? «Чайковского, «Жёлтые нивы». Долго сидеть рядом нам не пришлось: Климов ушёл на урок, прося меня сменить его. Я занимался ансамблем полтора часа, немного деликатничая с певцами в обращении, что, кажется, было ими оценено - все, по крайней мере, подходили ко мне перед уходом и благодарили за занятия. Под конец у меня почти никого не осталось в классе, потому что зудили партию Графини. Но Умненькая сидела до самого конца. Вечером хотел поиграть «Балладу» с Рузским, но он уезжает в Вильну и этот номер не прошёл. Был в участке заявить об утере паспорта во время крымской поездки. Пристав поинтересовался, почему он потерялся. Я сказал, что он, по-видимому, вывалился из чемодана.

Вечером был Макс. Вспоминали поездку, смотрели том моих писем за 1911 год, только что полученный мною из переплёта.

Написали «гимназисту Карскому» открытку с «чайником» и надписью «Катя не приедет». Он очень хотел, чтобы Максову сестру отпустили в Симферополь гостить.

Утром немного подвинул финал у Концерта. К часу пришёл в Консерваторию. Францис говорит: «Ах, какая прелесть Крым! Второй раз поедете - возьмите меня!»

У Черепнина разбирали «Чухонскую фантазию» и, ни с того, ни с сего, «Садко». Какая живая и шикарная первая картина! Очень интересное задание и выполнение четвёртой картины; только растянутость неимоверная. После Черепнина пошёл было в ансамбль, но Умненькой нет и такая скука, что мухи дохнут. Повернулся и пошёл домой. Шагая по улице, соображал, что она, в сущности, свинья: я послал ей четыре письма, а она не только не ответила, но даже ни словом не обмолвилась вчера, при свидании. Но потом решил, что на это не следует обращать внимания.

Вечером мы с Максом хотели в театр, но не шло ничего порядочного. Дома сидеть не хотелось, мы пошли просто прогуляться. Звонили Карнеевым. Там наши шестнадцать открыток с дороги, в которых мы изощрялись в остроумии, произвели фурор. Девицы очень желают нас видеть. Прошлись по Невскому, зашли на вокзал и проводили севастопольский экспресс. К экспрессам мы питаем совершенно особенную нежность. Пили шоколад у Филиппова^{87} и в одиннадцать были дома. Вечером, ни с того, ни с сего, было страшно весёлое настроение. Вспоминал Захарова.

Так как сегодня Умненькая где-то поёт и, наверное, сходит с ума от волнения, то утром написал ей письмо со всяким милым вздором.

В малом оркестре ничего особенного, и в час я был уже дома. Мне хотелось бы показать мои партитуры Кусевицкому в видах исполнения, но он дал свой последний концерт и теперь уехал. Неудача. Вера Дмитриевна жаловалась на меня Черепнину, что я не кланяюсь и вообще невежа.

Дома переделывал «Отчаяние». Старая редакция, в которой мне крайне не нравилась середина, утеряна. Начало я восстановил по памяти, сделав его несколько интереснее, а для середины нашёл очень симпатичный материал в пьеске 1907 года, посвященной Мясковскому, одновременно с маленьким «Карнавалом», из которого я взял главную партию для 1-го Концерта.

Днём был на катке с Колей Рузским. Завтра зовут с компанией в Юкки. Сегодня уже приготовлено для этой цели триста бутербродов. Мне сначала не очень хотелось, но потом захотелось. Уж очень я люблю дышать свежим воздухом!

В десять часов одел фрак и поехал к Мещерским. У них оказался целый большой бал. Блондинка, с которой я прошлый раз пикировался на ужине, мне понравилась и в этот раз, хотя фамилию её твёрдо не помню, кажется. Лансон. Увидя меня, она мило закивала головой, но когда во время кадрили мне случайно выпало сделать с ней тур вальса, она воскликнула:

- Как, с вами? Ни за что! Не хочу!

Я ответил:

- Да и я совсем не хочу, - и начал с ней танцевать.

Но она стала вырываться и сбежала. Во второй половине вечера она подошла ко мне и сказала:

- Сергей Сергеевич, сыграйте мне из «Feuerzauber'а»^{88}.

Я ответил смеясь:

- Не хочу я вам играть «Feuerzauber'а»!

- Нет, ну вообще так, что-нибудь.

- Ничего не буду играть!

- Почему? Ну пойдёмте сядем где-нибудь, поговорим.

- Проходите, пожалуйста, не желаю я с вами разговаривать!

Молчание. Она разочарованно:

- Да вообще мне ведь не вы были нужны, а вагнеровская музыка...

- А когда я вас приглашал танцевать вальс, то не вы были мне нужны, а вообще какая-нибудь дама!

Она смеётся. Молчание. Повёртывается и уходит.

На балу я познакомился с сёстрами Кавос, славными барышнями. Они знали меня уже раньше. Они в дружеских отношениях с Боровским и особенно Захаровьм. По этому поводу я старался быть особенно милым. Дали свой телефон, просили звонить и вообще хотят укрепить знакомство. В полчетвёртого я удрал домой, хотя не хотелось. Но надо было поспать перед Юкками.

Встал в девять с четвертью, одел белый коньковый костюм, сверху лёгкое пальто, а на ноги валенки, и поехал на Финляндский вокзал. Кроме детей Рузских и мамаши, была Тата Коншина с братом и Б.Н. Ястребовым и десятка полтора неизвестных лиц. Хотя на градуснике было -9°, но погода была такая солнечная, такая восхитительная, что пол-Петербурга кинулось в Финляндию и в поезд набилось столько, что он буквально трещал. В Левашове мы разместились по санкам, причём Ира Рузская почему-то пожелала ехать непременно со мной. Я не протестовал. В Юкках прекрасно летали с гор. В начале немного опасно, но потом страшно приятно. В конце концов было весело, хотя я всё время вспоминал Умненькую и думал, что её обязательно надо привезти сюда. Слетев одиннадцать раз с горы, пошли завтракать в нанятую по этому случаю дачу, где приехавший с корзинками лакей накрыл уже вкусный стол. После завтрака пошли кататься. Местность интересная, солнце ослепительное, снег как пуховая перина; мы три раза вывалились и получили полное удовольствие. Заблудились и попали в Парголово. Путались час, замёрзли и, найдя вновь Юкки, отогревались. Вследствие этого очень повеселели и стрелой помчались на вокзал. Мы-то доехали благополучно, а другие санки сцепились со встречными, перевернулись, сломали оглоблю, спустили лошадь в канаву и должны были платить штраф. Па обратном пути Рузские пригласили меня к ним, но ночью я не спал и пяти часов - теперь меня одолевала такая сонливость, что я отправился домой досыпать. Вечером звали Карнеевы, но я так устал, что отказал, равно как и Максу, тащившему меня на камерный вечер памяти Чайковского. Сидел дома, лениво почитывал биографию и в одиннадцать лёг спать.

Переписчик переписал партитуру Концерта за пятнадцать рублей. С виду красиво, но есть недописки, и мне предстоит ужас корректуры.

Утром в оркестре учили интересную «Чухонскую фантазию». Затем я вернулся домой, купив по дороге несколько газет - узнать, нет ли отзывов о вечере, где пела 17А. В «Петербургской газете» я действительно нашёл: она пела где-то на Пороховом заводе и была в розовом туалете. Больше ничего. В полчетвёртого пришёл в оперный класс. Пришла и Умненькая, но сидела где-то запрятавшись. Мне пришлось всё время играть, так как Скоруньский, узнав, что я в классе, не пожелал прийти. Дело в том, что занимаясь прошедший раз ансамблем, я довольно резко не позволил ему уйти, когда он вдруг сорвался с места. Он всё-таки ушёл, а теперь ещё и обиделся.

После оперного класса я столкнулся с Лидой в дверях. Она благодарила меня за субботнюю писульку, говоря, что она её очень успокоила. Расчёт мой был верен, и писулька моя пришла как раз вовремя, как раз кстати. Пела Умненькая с успехом и веселилась до пяти часов утра. Умненькая была прелестно мила, кокетничала, а я был страшно доволен. Я сказал, что соскучился о ней - она ответила тем же. Благодарила за письма, присланные из Крыма. Я ответил, что со своей стороны благодарю её за то письмо, которое она обещала мне написать и которое я так ждал. Она сказала, что в следующий-то раз она уж непременно напишет. В таком случае мне остаётся поскорей уехать! Я проводил её до класса, она пообещала прийти завтра, и я очень весёлый пошёл домой.

Вечером с Максом были в «Кривом зеркале» и много смеялись. Вообще же он недоволен жизнью ввиду симферопольского «афронта» с 7Б. Кроме того, дома у него ещё дуются за поездку и не дают денег на житьё. «Шикарно было бы застрелиться».

Утром подвинул финал Концерта. Сочинил заключительную партию. Идея написать оркестровую сюиту летом, нетрудную и милую по музыке, так, между делом, как Чайковский «нечаянно» написал «Струнную серенаду». Потом пошёл бриться, к Алфёрову взять пятьдесят рублей, к Схефальсу по поводу ботинок и в Консерваторию.

Проходили с Черепниным чисто дирижёрские приёмы «Konzertstück»'а Вебера по поводу его исполнения на вечере с оркестром. Затем хор, затем класс ансамбля. Умненькая пришла и села. Климов с невозможно тупым педантизмом стал придираться к какой-то несчастной Лизе. Я сидел без дела и злился на его тупость. Но тут мне пришла счастливая мысль: я подошёл к Умненькой и к рыжей Наташе (к английской леди и к английской лошади) и предложил им пойти заняться отдельно. Они охотно согласились, мы разыскали класс и стали проходить Полину и Графиню. Умненькая была очень весела и пела бойко. Голос у неё сильный, тембр мне показался таким густым, что не понравился, но сама она ужасно нравилась. Рыжая Наташа пела прилично. Затем мы вернулись в класс, где Скоруньский продолжал аккомпанировать, а Климов придираться. Габель уселся рядом. Шла картина на Канавке, где Герман поёт о призраке Графини. Скоруньский никак не мог одолеть ритма и играл просто тремоло. Я подхожу и ставлю ему на вид. Габель сразу обрушивается на Скоруньского, начинает ему играть на спине, на клавишах, страшно горячится и наконец сам сбивается. Я протягиваю руку через плечо Скоруньского и с математической точностью играю два такта. Габель необыкновенно радостно кричит: «Ну так! Вот так! Конечно так!» Скоруньский смущён, пробует бренчать, но ничего не выходит. Я сажусь на своё место. Умненькая шепчет: «Фу, как не стыдно быть таким злым!» Я очень доволен, что произвёл на неё впечатление, и радуюсь Умненьким словам.

Вечером с Максом были на ученическом вечере. Игру Францис мы проворонили, но видели Нелли, окружённую друзьями. Вера Алперс играла определённо скверно. Серёжа Алперс недурно. Я подходил к родителям, хвалил Серёжу, не обращал внимания на Верочку, а когда Mme приготовилась что-то говорить и начала: «Сергей Сергеевич...», я быстро подошёл к ручке и, распрощавшись, скрылся.

В девять часов детский оркестр, с которым мы готовимся к вечеру. Затем я вернулся домой, не сделал ничего особенного и к трём пошёл на урок Черепнина. Проходили 4-ю Симфонию Бетховена, которую будем играть потом в малом оркестре. В полшестого вернулся домой и думал вечером заниматься, в частности, для завтрашнего есиповского урока, но позвонила Зоя Карнеева и стала звать к семи к обеду (меня и Макса). Я глянул в записную книжку и нашёл, что это день её ангела.

С коробкой конфет произошёл фокус: в передней мы были встречены Лидой и Mme, в гостиной шумели гости, а Зои не было видно. Я оставил конфеты в передней и вошёл в гостиную. Найдя Зою, я снова вышел в переднюю, но коробка исчезла.

После обеда я по просьбе играл Ор.1, «Гавот» и «Скерцо» Ор.14. По поводу «Гавота» заговорили, что он посвящён Борюсе. Я ответил: «Вы думаете, что «Борюся» значит непременно Захаров. «Гавот» хоть посвящён Борюсе, да не тому!» Кстати, он звонил с поздравлениями к Зое. Я привёз Макса к себе и, проболтав час, мы разошлись, вполне довольные сегодняшним днём.

В большом оркестре «Чухонская фантазия» и «Казачок», после чего сидели с Черепниным и обсуждали анкету - вредна ли музыка? Моцарт несомненно умер от истощения творчеством, Шуберт от легкомысленной жизни, Шуман был вообще несчастен, скрытен, одинок и запивал в своём одиночестве. Но Лист, Вагнер, Гайдн говорят о том, что музыка не влияет на долголетие жизни.

До двух сидел в пустом классе и играл на рояле. В два пошёл к Есиповой. Третьего дня, сидя с Максом на ученическом вечере, я пришёл к заключению, что в конце концов Есипова принесла мне гораздо больше вреда, чем пользы, отодвинув меня от эстрады и много отбив у меня любви и желания к инструменту.

Теперь я играл ей марш и финал из Сонаты Шопена. Указания её вычурны, но интересны. К следующему разу посоветовала мне взять adagio из моцартовских сонат. Но самое главное - её слова, что я в будущем году кончаю. Я ужасно обрадовался этому, так как уже бесповоротно решил развязываться в будущий сезон с Консерваторией и боялся, не вышло бы каких препон со стороны Есиповой.

Поевши в столовой, я пошёл в оперный класс. 11А пришла с большим опозданием, так что мне уже стало становиться скучно. После окончания класса мы с ней остались вдвоём у дверей её фортепианного класса и провели обворожительные полчаса, не спуская друг с друга глаз и болтая обо всём. Мне ужасно хочется вытащить её в воскресенье в Юкки, но пока этого вопроса не поднимаю.

Вечером Макс ныл, что ему лень на вечер, но я потащил его. Войдя в зал, мы услышали Никольскую, которая с блеском кончала какую-то пьесу. Для нас этот номер был чрезвычайной неожиданностью. Когда через номер мы вышли из зала, то Ариадна уже прогуливалась мимо зеркал с каким-то сюртуком.

В девять часов экстренный класс малого оркестра. Зудили с квартетом чуть ли не по пультам программу для вечера. Измучился и в полпервого вернулся домой, попросив Черепнина подарить нам дневной урок, что он охотно сделал. Дома немножко читал чайковскую биографию, немножко писал дневник, а к четырём пошёл в класс ансамбля. Так как Климов проходил «Фауста», то я пригласил всех пиковцев в другой класс и два часа занимался с ними «Пиковой дамой».

Умненькая была среди них. но с нею я занимался немножко перед самым концом, с другими же пришлось порядком повозиться. После занятий я разговаривал с Лидой очень мало, мешала толпа. Вечером сидел дома, додумывал «Отчаяние», писал дневник, читал «Сатирикон» и биографию. Вчера утром с Черепниным заходили в класс к Котту и принесли ему моё «Фаготное скерцо». Его сейчас же попробовали с четырьмя учениками. Ученики колупали довольно посредственно, но то, что удавалось - выходило славно и забавно. Черепнин на этот раз очень доволен «скерцем», а Котте обещал поучить его и сыграть как следует.

Жаль, что ученические вечера кончаются!

В девять часов делали серьёзную репетицию с малым оркестром. Играет он не очень хорошо, аккомпанемент Вебера даже очень плохо. Цыбин болен и его номер передали Дранишникову.

После оркестра отправились на генеральную репетицию «Электры» в Мариинский театр. Для Консерватории были три ложи: одна оперному классу, одна теоретикам и одна дирижёрам. Владенье её было дано мне, а потому я ходил, как наседка с цыплятами. Усадив всех в ложу и прогнав посторонних, я с ложным (от слова ложа) билетом прошёл в партер, где могла быть Умненькая и где всегда бывает много интересного народу. Умненькую я действительно скоро нашёл, но она сидела так далеко от прохода, вдобавок с кем-то беседовала - я подошёл, коротко поздоровался и ушёл. Хотел поймать Варлиха, но он с таким деловитым видом прыгал от знакомого к знакомому, что это не удалось. Асланов мил, зовёт меня к себе (он живёт рядом со мной) и спрашивает, что у меня есть для лета. Затем я слушал оперу Рихарда. Больше всего она меня интересовала со сценической стороны, т.е. в смысле выражения музыкой сцены и текста. Местами я получил полное удовлетворение, хотя странно, когда по поводу какого-нибудь душевного движения маленькой женщины, затерявшейся в глубине огромной сцены - в оркестре происходит такой гром с медью и кассой^{89}, что рушится потолок. Правда, я не знаком с сюжетом, а потому меня не так трогают разыгрывающиеся страсти. Что касается до самой музыки, то есть места сильные и драматические, есть очень пошлые, масса ненужной фальши, полное отсутствие малейшей формы и невероятная длина. Вообще-то музыка любопытная, но не «настоящая», как фальшивый золотой, который не звенит.

Очень утомлённый и неудовлетворённый, я вернулся домой по холоду и ветру и 10° мороза. Умненькая, как и обещала, позвонила в пять. Несмотря на погоду, я надеялся на согласие, но был опять отказ: ехать завтра её не пускают - холодно, далеко и маленькая племянница именинница. Так ни на чём и не кончили, а я остался один скучать в обществе глупенького отказа. Потому ли, что не вышло, как я хотел - или потому, что действительно поездка обещала быть очень приятной, но мне было ужасно обидно.

Сидел играл в шахматы с Mlle Roblin, моей давнишней гувернанткой, приехавшей к маме погостить на несколько дней. Обрадовался, когда позвонил Макс. У него свободный вечер, и я стал звать его к себе. Перед его приходом был в участке по поводу паспорта. К моему удовольствию, нашёлся старый в купе севастопольского поезда. Его переслали из Севастополя и вручили мне. С Максом писали «Жёлтую книгу» и вспоминали ученический вечер.

Утром градусник показывал -12°. Я перестал сердиться на Умненькую, потому что ехать в такой холод всё равно невозможно. Но появилось солнце, залило светом всю мою комнату, мороз спал до -7° и мне опять стало досадно. Впрочем, я утешился довольно продолжительным занятием - Концертом, который сегодня удачно сочинялся. Но я сочиняю в конце концов медленно - куда до Чайковского, валявшего в два дня картину из оперы. Такая скорость у Чайковского происходит от его малого увлечения гармонической стороной сочинения. Мелодия сочиняется гораздо скорей, чем гармонические сочетания. Между тем, я всегда интересуюсь последними, а потому часто случается, что проработаешь часа три, сочиняется легко и удачно, а выйдет всего неполная страница.

В пятом часу пошёл навещать Раевских, у которых не был со встречи Нового года и у которых все больны. Погода морозная и солнечная, и я отлично прогулялся туда и обратно пешком, сделав больше десяти вёрст. У тонных Раевских попало, почему я пришёл в белой вязаной шапке от коньков. Я рассердился: потому пришёл, что -10° мороза и стынут уши.

Вечером отправился к Коншиным на Благотворительный вечер. Там было страх как шикарно, министры, Коковцов и прочие. Мужчины во фраках, между тем я, не ожидая этого, одел смокинг и чувствовал себя неловко. Несмотря на участие Зилоти, Ершова и других известностей, наибольший успех имела Елена Попова, молоденькая императорская артистка, наша консерваторка, ещё не окончившая это учреждение. Я с ней в приятельских отношениях. Меня очень порадовал её успех.

Отправляясь сегодня в оркестровый класс, я чувствовал, что по поводу Масленицы никто не пожалует. Так и вышло, и, промаявшись до одиннадцати, Черепнин распустил ту половину оркестра, которая собралась. Потом играли глупый Квартет Вышнеградского для трёх флейт и арфы, потом проходили отрывки из «Жизни за царя» по случаю трёхсотлетия дома Романовых (в четверг торжественное музыкальное утро с гимном и номерами из «Жизни за царя» при моём дирижировании и аккомпанировании).

Затем я восстановил утерянное знакомство с девочкой Хансен по просьбе Макса, которому она понравилась. Марта Шверлейн говорит, что её учительница музыки из Двинска прислала письмо, восхищается моими сочинениями и всем даёт их играть. Очень мило, что мою музыку заиграли в провинции помимо моих стараний. О, свет не без добрых людей!

Около двух встретились с Максом Анатолиевичем у Перетца и кушали блины. Потом вместе пошли в Консерваторию: не смотря на -10°, он в осеннем пальто. В Консерватории мы походили в третьем этаже, дожидаясь Умненькую. Когда же она появилась, меня поймал Габель и стал что-то толковать, так она и прошла мимо.

В оперном классе играл и дирижировал. Лёгкий инцидент с Палечеком относительно темпов; затем объяснение с клавиром в руках и примирение. Он ласково ткнул меня в позвонок и сказал, что я «уп-прямый».

Вечером сидел дома, играл Моцарта, писал дневник и был крайне доволен любезным письмом Юрасовского, который на мой вопрос ответил, что если я хочу видеть Кусевицкого. то лучше всего приехать двадцать четвёртого в Москву. Я обрадовался и поеду.

В десять часов генеральная репетиция сегодняшнего выступления малого оркестра. Черепнин волновался до невероятия; когда же я ему заметил об этом, он мило ответил, что, наоборот, он очень спокоен. Начали репетицию отвратительно, но потом разошлись и играли совсем недурно. Вебер, за которого я боялся, прошёл тоже хорошо. Сегодня рояль в первый раз стоял так, как это бывает на концертах. На предыдущих же репетициях он торчал где-то далеко за оркестром. Я питаю необыкновенную нежность к раскрытому концертному роялю, стоящему на эстраде впереди оркестра и готовому воспроизвести концерт. Эту нежность я испытал и летом, когда играл мой Концерт, и теперь, когда я стал за пульт у раскрытого рояля. Мне пришло в голову, что много раз в жизни мне придётся и играть концерты, и дирижировать. Интересно, что из двух больше?!

Едва я успел вернуться домой и поесть блинов, как пришлось снова отправиться в Консерваторию пройти с Черепниным номера из «Жизни за царя» и прорепетировать с хором гимн и здравицу (глазуновскую). «Боже царя храни» хотели исполнять под аккомпанемент фортепиано, но мне пришла блестящая идея спеть его с органом. Идея принята, и теперь он звучит здорово.

Половина восьмого мы четверо - мама, Mlle, Макс и я - уселись в «туриста» и поехали на вечер. Так как мы прибыли туда без десяти восемь, то в зале никого ещё не было и казалось, что мы будем играть при пустом зале. Наш оркестр наводнял артистическую - уши вяли от хаоса его звуков. Первым номером шла дранишниковская «Волшебная флейта». Начали её чуть-чуть с опозданием, так что, когда я вышел на эстраду, зал был почти полон. Перед выходом я ощущал маленькое волнение, очень приятное, вроде как, например, перед путешествием. Симфонию оркестр играл довольно порядочно для «учеников низшего курса» и довольно посредственно для слушателя со сколько-нибудь требовательным вкусом. С моей стороны (на мой собственный суд) ошибок не было (кроме одной, где я прозевал показать forte). По отзыву публики я дирижировал очень корректно, даже слишком; Глазунов нашёл все темпы безусловно верными; Черепнин сказал, что всё было хорошо и что теперь со мною можно разговаривать на языке дирижёра. Всё это отлично, тем более, что мне столько раз приходилось слышать, что дирижёра из меня не выйдет: и от Мясковского, и от Захарова, и не так давно от того же Черепнина - ото всех с холодной, продуманной уверенностью!

Успех симфония имела средний, должно быть, из-за скуки. После симфонии следовал концертштюк Вебера. Гаук играл местами тонко, но много мазал. Я аккомпанировал честно и точно. Оркестр иногда терялся в миллионах пауз, но благополучно доехал до конца. Гаук имел большой успех не за игру, конечно, а за смазливую мордашку. Затем Дранишников дирижировал «Свадебное шествие» с трубами, барабанами и вызовами директора. Я же сидел с Максом в буфете и пил лимонад. (Забавная аналогия - после «Грозного» я точно так же пил лимонад с Захаровым).

Когда началось второе отделение, я пошёл на балкон, нашёл Умненькую одну и провёл с нею весь вечер. Как всегда в таких случаях, было страшно приятно. Говорили о том, о сём, о том, что я злой, о том, кто такая «Марта Шверлейн», о том, что она хочет учить эту партию и что в четверг к ней даже придёт Красовская.

Бобрович и Ман-дель-Баум (!), чтобы репетировать квартет из «Фауста». В антракте мы спускались вниз. Её видела мама и нашла очень интересною. Половина двенадцатого Умненькой надо было домой. Я пошёл её провожать, несмотря на её протесты.

Утром был в Международном, у фотографа (у которого опять ничего не готово), у Алфёрова - взял сто рублей: пятьдесят на поездку в Москву, по двадцать пять - Максу и себе.

Потом занимался дома. Переписал «Отчаяние» и вообще кончил Ор.4 для печати. Приятно сидеть и медленно перелистывать такую готовую тетрадку! Возня с переводом «Наваждения» на французский язык. Я всячески наседал на Mlle Roblin. но пока без благоприятных результатов (Fantasmagorie - не совсем то, хотя звучит недурно). Корректировал парижский экземпляр Концерта Des.

В семь часов вечера поехал к А.В. Оссовскому попросить письмо к Кусевицкому, а то к Кусевицкому лезет столько народу, что он, пожалуй, и не примет, Оссовский же два года назад дал такое блестящее рекомендательное письмо к Юргенсону, что теперь мне захотелось второе. Оссовского не оказалось дома. Предчувствуя это, я предусмотрительно приготовил записку и оставил её, обещая зайти завтра. Я очень рад, что не застал его, потому что всегда ужасно неприятно просить лично, куда лучше письменно. Тем более я знаю, что когда я посылал в издательство Кусевицкого Сонату f-moll и жюри её отвергло, Оссовский поддерживал Сонату, и когда её всё-таки отвергли, он вышел из жюри.

Вечером были с мамой у Раевских (день свадьбы), играли в «винт» и, слава Богу, рано разошлись. Я вёз маму к Раевским в великолепном новом «туристе».

Трёхсотлетие дома Романовых. На улицах торжества и объявления градоначальника, чтобы публика была осторожней и лучше даже совсем не выходила на улицу: торжествуй, сидя у себя дома. У нас в Консерватории музыкальное утро.

Я заехал к А.В.Оссовскому, который очень любезно дал мне письмо к Кусевицкому, менее блистательное, чем к Юргенсону, зато очень убедительное, особенно там, где он, прося поддержать первые шаги исполнением пьес, благодарит его за исполнение этой просьбы.

В Консерваторию я пришёл во время молебна. Умненькая стояла и молилась. Я поздоровался и ушёл.

После молебна все перешли в Малый зал, хор выстроили на эстраде, и я с аккомпанементом грозного органа и двух роялей дважды продирижировал гимн. Затем кто-то что-то длинно и тупо читал, затем Францис так себе декламировала «Ивана Сусанина», затем пелось несколько номеров из «Жизни за царя». Утро закончилось «Здравицей» Глазунова под моим управлением - и все разошлись.

Вечером наняли мотор и поехали смотреть иллюминацию: мама, Mlle, Макс и я. Особенного ничего, но на Морской и Невском такая толпа людей и экипажей и такая давка, что мы не столько ехали, сколько стояли. Отвезя дам домой, мы поехали на вокзал сдать письмо Кусевицкому (с рекомендацией и просьбой принять в воскресенье). Мы отвезли письмо на Николаевский вокзал, мне очень понравились автоматы, выдающие марки и принимающие заказные письма, - потом прошлись по Невскому, гасившему свою иллюминацию, и мирно разошлись по домам.

Ночью снилась биржа, деньги и Монте-Карло с моей гениальной системой.

Утром поехал на городскую станцию за билетом в Москву. Макс убедил взять в первом классе. Так и сделал.

Вернувшись домой, писал дневник, а в три часа пошёл к Мяскушке^{90} проведать его и взять партитуру «Снов». Он завопил, что очень зол на меня: мне-де давно пора прийти к нему, а я сгинул. И действительно: «Сны» он переложил в 4 руки, а «Аластор» кончил и в партитуре, и в клавире. Играли «Аластора» в 4 руки. Он мне очень понравился, больше всех других его вещей. «Аластор» яснее изложен, выпуклей и красивее прежних сочинений. Мне приятно, что такая серьёзная и интересная вещь посвящена мне. Замечательно, что первая тема «Аластора» не имеет ничего общего с первой темой моего Концерта g-moll, а при разработке они становятся похожими.

«Сны» переложены добросовестно, слишком добросовестно, так что местами надо кое-что поразгрузить. Очень было забавно играть своё сочинение в новой аранжировке и в совершенно непривычной звучности. Новая редакция «Отчаянья» понравилась Мясковскому. Он сказал, что эта пьеса вполне в его духе. «Порыв» совсем не понравился.

От Мясковского пошёл к Рузским. Николай Павлович закричал, что я совсем забыл и разлюбил его. Я ответил, что наоборот: это он меня разлюбил: только я к нему соберусь, а он сейчас же в Вильну. Играли «Балладу». Потому ли, что я был утомлён, но её исполнение не доставило мне удовольствия. Забрав её в портфель, я отправился домой.

В половину второго завтракали с Максом у Лейнера. С большим удовольствием выпили полбутылки Cordon vert. Затем прогулялись и разошлись по домам. Дома я с большой неохотой досматривал парижский экземпляр Концерта и делал поправки.

Звонил Карнеевым, я хотел, чтобы они приехали меня проводить на вокзал, но они вечером заняты. Зоя мила, а Лида непозволительно суха, вероятно, дуется за наш отказ ехать с ними в театр тринадцатого февраля. Звонил Наташе Гончарзон - длинная болтовня и любезностей в три короба.

Затем собрался, переделал четыре такта в «Наваждении», два в «Порыве». Пол-одиннадцатого вечера приехал в таксомобиле Макс и мы с ним выехали на вокзал.

В моём полукупе ехал шаровидный, чуть-чуть напоминающий Умненького папашу, господин Леонов, депутировавшийся откуда-то из под Ряжска на петербургские торжества. Теперь он ехал обратно и довольно мило рассказывал об этих торжествах. В Любани я бросил открытку Максу и 17А. Эта последняя посталька была мною просмакована и рассчитана на эффект: на балу я ей мельком показал билет и разжёг любопытство, не сказав, куда билет, несмотря на все её упрашивания. Ещё раньше я сказал ей, что мне что-то надоело в Петербурге, что хорошо бы опять укатить куда-нибудь. Словом, намёки были сделаны, а теперь я вдруг куда-то уезжаю, неизвестно насколько, как и зачем, а в постальке стоит музыка её любимой фразы из «Пиковой дамы», над которой она всегда ужасно смеялась: «Не хочу я спать в постели», запятая, и: «ибо в маленьком купе куда очаровательней, чем в моей надоевшей комнате». На другой стороне: «Прощайте. Лидия Ивановна!» - и всё.

Ночь я спал на верхней полке недурно, а в десять часов был в Москве. Бросив открытку Умненькой, Гончаровой, маме и Максу, сел в гостиничную карету и поехал в «Боярский двор». Взял номер, одел визитку, зашёл на четверть часа к Смецким, которые сегодня уезжали, затем забрал в портфеле свои манускрипты и отправился завтракать к Юрасовскому, приглашавшему меня ещё в своём письме.

Историческое обозрение моего знакомства с Юрасовским следующее. Этим летом я играл в Москве мой Концерт. Там же исполнялась оркестровая пьеска Юрасовского «В лунном свете». Пьеска, хорошо инструментованная, но непримечательная, неоригинальная. Успеха не имела. Мой же Концерт вызвал аплодисменты, вызовы и разговоры. С концерта мы ехали к Яворскому ужинать вчетвером на одном извозчике: Юрасовский, Держановский, Шеншин и я. Весело балагурили о том, как нас выругает Сабанеев в своём отчёте. Уезжая в Петербург, я просил Юрасовского прислать мне московские рецензии, что он и исполнил. Пресса отнеслась несколько иначе, чем публика: к Юрасовскому ничего себе, а меня выругала скверными словами. Осенью он приехал в Петербург устрашать свои сочинения, был у всех заправил, по его рассказам, всюду имел успех, завтракал у меня, много и громко говорил, играл своего «Фантома», показавшегося мне интересной пьесой, слушал мою 2-ю Сонату, сказал, что конечно, всё это очень любопытно и изобретательно, но у меня нет ни одной настоящей мелодии, всё какие-то «тигровые скачки». Это меня задело, и когда он сказал, что из всех частей Сонаты ему более других нравится скерцо, я парировал:

- А мне наоборот, оно нравится менее остальных частей...

- Почему?

- Потому что остальные части тоньше, скерцо же рассчитано на менее взыскательный вкус.

Очень меня удивило следующее беззастенчивое признание Юрасовского:

- Хотел я сочинить симфонию. Потом, думаю, долгая это история, довольно и одной части. Назову её как-нибудь поинтересней. Рылся-рылся, нашёл у Гюго эпиграф, назвал её «Фантом». И вот видите - совсем хорошо, думают, что пьеса писалась по программе!

В январе я получил от него письмо с просьбой сделать справку в Придворном оркестре. Я исполнил поручение, а теперь - услуга за услугу - попросил его сообщить, в Москве ли Кусевицкий. В ответ я получил крайне любезное письмо с советом приехать двадцать четвёртого, приглашением к завтраку и предложением билета на денной концерт Кусевицкого. Всё как следует, двадцать четвёртого я приехал в Москву и явился к нему завтракать.

Юрасовский занимает крайне представительную квартиру и по-видимому, сын родителей со средствами. Очень завидовал мне, что я пользуюсь таким успехом у Юргенсона (двести рублей за сонату); играл мне свой нарождающийся концерт - не стоит внимания; затем мы поехали в концерт Кусевицкого. Программа была очень приятная: «Остров мёртвых», 2-й Концерт Рахманинова и «Экстаз» Скрябина. Этот последний доставил мне большое удовольствие, особенно там, где наверху стонут духовые, а снизу им вторят валторны. Это место изумительно. На концерте ко мне мило подходил Н.Орлов, говоря, что хотел купить мой Концерт, но его нет в продаже, он взял мои первый «Этюд», но не мог одолеть его трудности. Встретил Тамочку Глебову, которая при виде меня расцвела, должно быть, запамятовав, как меня отшила в январе. Я же этого не забыл и холодный поклон живо согнал улыбку с её лица. Перед началом концерта Юрасовский познакомил меня с Кусевицким. Кусевицкий был крайне любезен, сказал, что давно интересуется моими сочинениями: очень, очень рад их послушать и назначил аудиенцию завтра в пять. С его необычной манерой разговаривать, растягивая каждое слово в версту, я был знаком уже ранее по удачной копировке Юрасовского.

С концерта Юрасовский и я отправились к Глиэру, у которого, по словам первого, в воскресенье днём собирались музыканты. В сущности никого порядочного не было. Я играл на ужасающем рояле «что-нибудь новенькое» - «Балладу». Слушали Юрасовский, Глиэр и Брыськин, но ничего не сказали, едва ли осмыслив её. Сам Глиэр мил как всегда. Жена его лежит, поднеся ему вторую двойню.

От Глиэра я ушёл в восемь и отправился домой, в «Боярский двор». Настроение хорошее. В номере ужинал, писал дневник и в одиннадцать лёг спать.

Встав в девять, прогулялся на городскую станцию и взял билет на ускоренный бис. Вернувшись в гостиницу, звонил Юргенсону, испросив аудиенцию на половину второго. Прийдя к нему, я протолковал час целый, но это ни к чему не повело, и результат принизил мои ожидания. Он доказал мне, что напечатать Концерт ему стоит две тысячи, а когда он окупит расход? Быть может, Концерт не пойдёт, и тогда эти две тысячи совсем пропадут. Словом, он предлагает так: гонорар триста рублей, но тогда, когда будет продано сто экземпляров.

- И то, - добавил он, - это условие мне не выгодно, если, допустим, сто экземпляров разойдутся в двенадцать лет.

Меня это задело. Я сказал:

- Ну знаете, если в течение десяти лет не разойдутся сто экземпляров, то я вообще отказываюсь от гонорара!

Так это и занесли в условия. Я предлагал мою «Балладу», он её принципиально взял, но предложил подписать условие позднее, так как теперь столько вещей ждёт очереди, что всё равно они будут лежать несколько месяцев. Например, «Токката» с октября ждёт очереди и только на днях пошла в гравировку, а декабрьская Соната ещё лежит. Словом, я ушёл, не получив ни гроша. На прощанье я, смеясь, сказал:

- Хорошо же, Борис Петрович, я вам пришлю теперь ещё партитуру «Снов»: вы мне осенью обещали их издать, так теперь гравируйте две партитуры сразу.

- Если обещал, то... что-ж... я держу слово, - ответил он, видимо совсем упустив это обстоятельство, подкатывавшее его ещё рублей на восемьсот-тысячу.

Затем мы распростились. На улице стоял чудесный тёплый день, текли ручьи, у меня до аудиенции Кусевицкого оставалось два с половиной часа. Я вытащил из кармана моего «лучшего московского друга» - план города - и пошёл пешком. Было чуть-чуть досадно, что я вернусь без денег и что все мои уговоры и старания сейчас разбились о каменного коммерсанта.

Впрочем, я быстро утешился. Зашёл в почтамт за письмом от Макса и отправился к Филиппову чего-нибудь попить. Там с большим удовольствием прочёл максово письмо и по его совету бросил открытку Никольской. На одной стороне я ничего не написал, а на другой написал примечание: «Чтобы прочесть написанное на обратной стороне, надо его слегка намочить следующим составом: двухромокислого кали 10 гр., лимонной кислоты 5 капель, чистого спирту 100 грамм», - пусть себе повозится.

От Филиппова поехал к Кусевицкому в тот же особняк Глазовского переулка, где я три года назад пытался встретить Скрябина. Сергей Александрович принял меня чрезвычайно любезно, сказал, что чрезвычайно интересуется моим Концертом и знает, что он исполнялся прошлым летом у Сараджева. Предложил мне чаю, во время которого я ему рассказывал о моём пребывании в Консерватории, прошедшем и настоящем. Затем мы перешли в другую комнату.

- Мне очень, очень приятно будет выслушать ваш Концерт, - сказал Кусевицкий.

- В таком случае вы легко поймёте, что мне втройне приятно сыграть его вам, - любезно ответил я.

Он: - Вы ничего не имеете против того, чтобы играть на «Стейнвее»?

Я: - Помилуйте, это кажется самая нобельная фирма!^{91}

Он: - Я предпочитаю «Бехшгейн», но для того, чтобы играть на «Бехштейне», нам пришлось бы подняться на второй этаж.

Я исполнил мой Концерт Des-dur очень недурно, с увлечением и удовольствием. Он очень внимательно сидел с партитурой и иногда тихонько дирижировал. Когда я кончил, мой Концерт получил похвалу, превзошедшую все дотоле полученные:

- Ваша вещь привела меня в экстатическое состояние. Это настоящая, прекрасная, прекрасная и прекрасная музыка! Я ужасно сожалею, что мои абонементные концерты будущего сезона уже подробно распределены, и я не могу его поместить в их программу, но на общедоступных я его непременно исполню. Его может сыграть только большой пианист... вы, например. Я надеюсь, что вы согласитесь исполнить его зимой на общедоступном концерте, а через сезон и в абонементском, в Петербурге и Москве: этот Концерт или тот, что вы напишете.

Извините за нескромный вопрос: сколько вам лет?

- Двадцать один год.

- Вы очень, очень молоды. Так рано написать такую вещь, с таким напряжением! Правда, Скрябин написал свой Концерт в восемнадцать лет, но я его и не сравню с вашим!

Я спросил его, каков Концерт для пианиста, он ответил:

- Я вам на это скажу, что это прекрасная, прекрасная и прекрасная музыка!

Затем я играл ему «Сны». Он сказал, что это очень милая пьеса, которую необходимо издать, которую будут играть, но которая, будучи написана раньше Концерта, не может иметь такого значения, как Концерт. И он прямо говорит, что исполнять «Сны» он не будет. Затем он спросил об издательстве моих сочинений, посылал ли я в его Российское Музыкальное Издательство. Я сказал, что посылал, но был отвергнут и что теперь меня издаёт Юргенсон. Узнав, что Концерт только что отдан Юргенсону, Кусевицкий очень пожалел о том, пожалел также, что я другие свои сочинения не присылал в Российское Издательство. Я сказал, что я не знал, будет ли удобно по отношению к моему постоянному издателю Юргенсону, если я часть моих вещей стану посылать в другое издательство. Затем я откланялся, причём Кусевицкий сказал, что бюро его концертов пришлёт мне официальное приглашение на участие в общедоступном концерте будущего сезона.

Покинув гостеприимный особняк Глазовского переулка, я зашёл к Сараджеву и к Держановскому, обоих не застал дома, вернулся в «Боярский двор», пообедал, в девять часов вечера выехал в гостиничной карете на Николаевский вокзал и в десять отбыл из Москвы. В моём купе, несмотря на то, что вагон «спальный» и что мужчин и женщин разделяют, оказалась невзрачная дама и барышня а la Лида Карнеева. Однако я предпочёл комфорт женскому очарованию и, перекочевав в другое, совсем мужское купе, недурно спал до утра.

В Петербурге помесь дождя со снегом. Белый такс быстро доставил меня на 1-ю Роту, где несмотря на одиннадцатый час, ещё спали. Я оставил чемодан и в том же таксе поехал в Консерваторию в оркестровый класс. Его, оказывается, отменили до завтра, и я вместо оркестрового класса попал в оперный. Как раз начали заниматься со знаменитой фразы: «Не хочу я спать в постели!» Палечек очень хорошо показывал умирание Графини. Позанявшись час, я ушёл, позвонил Максу, встретился с ним на Невском и завтракал у Лейнера. От Лейнера пришли в Консерваторию, надеялись встретить солнышко Ариадну, но она уже ушла, и я отправился на урок Черепнина.

Вернувшись домой, заснул. Потом сыграл с Mlle Roblin в шахматы, писал дневник, играл моцартовские вариации для Есиповой и Сонату C-dur, которую с трудом колупает Умненькая своими длинными отполированными ноготками.

Хотя сегодня подобает быть малому оркестру, но по случаю надвигающегося Даргомыжского концерта был большой. После класса пришёл Макс, и мы пошли к Перетцу завтракать. До хора беседовали без конца с Зейлигером, которому, как конкуренту Захарова, мы оказывали внимание. Оба они, и Зейлигер, и Захаров, уже взяли себе Малый зал для концерта в октябре, но Захарова одолела нерешительность, и он отказался от зала.

В хоре появился выздоравливающий Цыбин. Черепнин объявил нам распределение программы концерта: «Чухонскую фантазию», «Казачка» и какой-то длинный аккомпанемент - мне; танцы из «Русалки» и «Ночевала тучка золотая»

- Цыбину; хоры и песни Лауры - ему, Черепнину. Почему? По какому праву? Так, не почему. По праву профессора он лопает наш хлеб.

Дома занимался отделкой финала моего Концерта №2. Написал Кусевицкому письмо, благодаря за «доброе отношение» к моим сочинениям. Завтра начинаются экзамены для оканчивающих. Играет класс Лаврова.

Так как в Малом зале начались экзамены, а из Большого, всё время стоявшая нам поперёк горла Художественная опера, - уехала, то сегодня мы репетировали в Большом зале. Сегодня заходили к нам Глазунов, Габель, Вышнеградский. Играли Andante из симфонии последнего, которое между делом выучили с оркестром.

Вышнеградский - член дирекции, малоталантливый, но серьёзный и с техникой композитор. Как-то Черепнин любезно предложил ему исполнить у нас Andante из симфонии, извиняясь только, что исполнение будет без челесты, потому что её совсем нет в Консерватории. Вышнеградский воскликнул:

- Так позволь, я подарю челесту!

Челесту выписали из Парижа, а ему послали в банк счёт на пятьсот рублей. Черепнин очень хвастался, что он заработал для Консерватории челесту и рассказывал об этом Глазунову. Глазунов промычал:

- Тубы у нас вот тоже нету...

Итак, сегодня играли это Andante. Дирижировал Черепнин, потом я. Кончив оркестровый класс, пошёл к А.Н.Есиповой на урок на её Офицерскую улицу, что почти против Умненькой. Однако, когда я позвонил у двери, навстречу мне выскочила собака, за ней Калантарова, за ней Есипова: все шли гулять. Мне пришлось за компанию с полчаса побродить по Офицерской и Крюкову каналу. Я похвастался о грядущем кусевицком выступлении, но это не произвело никакого впечатления: Анна Николаевна не любят, чтобы устраивались помимо них. Что же до сегодняшнего урока, то занимаются с одними оканчивающими, для простых же смертных - отменён. Я вернулся в своё учебное заведение, завтракал с Максом в столовой.

Из столовой пришли на экзамен Лаврова. В антракте появилась целая плеяда девиц пятого класса с Дамской, Ханцин и двумя хорошенькими барышнями. Плеяда сначала нашумела, а потом расположилась амфитеатром у одного из окон в фойе. Когда я прошёл мимо, то кто-то из них что-то крикнул. Я обернулся к ним и, сделав жест удивления, сказал:

- Боже мой, весь класс в сборе! Теперь надо кого-нибудь, кто бы прочёл вам лекцию.

Они закричали:

- Просим! Просим!

Я уселся и завязал с ними длинный разговор. Девицы выразили полнейшую радость познакомиться со мною. В конце концов девицы понемногу разбрелись, одна Дамская прилипла, чтобы я написал ей что-нибудь для арфы. Я обещал и ушёл в оперный класс. Но там шло «Риголетто».

Дома я принялся за «Прелюд» для арфы, который быстро наладился и обещал хорошо звучать. В девять часов пришёл Макс и потащил гулять. Прошлись по Морской и Невскому и пили какао у Филиппова, болтая о том, что по такой очаровательной погоде тянет на острова, что хорошо бы, как Нева растает, поплыть в Шлиссельбург.

Вернувшись домой, просидел до четверти второго и кончил «Прелюд» для арфы, после чего проиграл его пять раз и, страшно довольный, лёг спать.

Утром хотел сочинять Концерт, но импровизировал для десятка «лёгких пьес для фортепиано», в число которых должна была войти и вчерашняя арфная пьеса. В конце концов ничего не сделал и пошёл к половине первого в Консерваторию в Малый зал на экзамен, где была зелёная скука. Я ушёл в класс Черепнина и пробыл у него до четырёх часов. Узнал печальную новость: «Пиковая дама» висит на волоске - во-первых, оркестр будет сдавать экзамены, репетиции и экзамены будут друг другу очень мешать; во-вторых, нет Германа: Брудно из рук вон плох, а Куклин хоть хорош, да «болен» «Парсифалем», которого поёт у Шереметева. Консерватория опять скандалится. Что же касается меня, то мне, право, почти всё равно: надоело всё это ужасно!

Умненькую я нашёл во втором этаже, разговаривающую с каким-то необыкновенно мордастым евреем. Она издали увидела меня и закивала мне головой. Мы с Максом подошли к ней, но мордастый еврей не хотел сдаваться и всё время ввязывался в разговор, несмотря на отсутствие благоволения к нему со стороны Умненькой.

- Посмотрите. - говорил он, - преподавательница Цурмюлен плачет: такая жестокость, сейчас на экзамене провалили её ученицу!

Меня он начинает злить. С холодной бравадой я заявляю:

- А я так всегда радуюсь, когда проваливают на экзамене!

Общее удивление, - «...потому что столько народу лезет в свободные художники и так уронили это почётное звание, что приходится радоваться, когда лишний баласт туда не попадает».

Он начинает возражать, в это время мимо проходит Оссовская, Макс говорит:

- Вот у кого мы справимся.

Макс подходит к ней, затем я. Оссовская как всегда мила и сообщает, что ученица совсем не провалилась, а даже получила 5, Цурмюлен же так волновалась, что это волнение разрешилось слезами.

Я возвращаюсь к нашей группе:

- Цурмюлен плачет не от горя, а от счастья; её ученица не провалилась, а неожиданно получила 5.

Еврей несколько ошарашен, но настаивает на своём, что она провалилась.

Проходящий Черепнин на время отвлекает меня. Затем оказывается, что «Пиковой дамы» сегодня в ансамбле не будет. Умненькая собирается домой. Я говорю, что надо идти гулять. Умненькая зовёт меня к себе, чтобы я сыграл ей С-dur-'ную сонату Моцарта. Мы выходим вместе на улицу, погода отличная. Я тащу Умненькую на Морскую. Мы гуляем по Морской и Мойке.

Мой сегодняшний оппонент оказывается из нашего хора, всегдашний поклонник Умненькой и держатель её муфты во время репетиций Леля. Когда я отошёл к Черепнину, он сказал Умненькой, что пишет в какой-то газете и, уж подождите, когда этот Прокофьев будет дирижировать «Пиковой дамой», так в рецензии его расчешет. Хорош критик! Я подозреваю, что он пишет в одном из уличных листков, которые продают перед театрами заместо программы. Только, к сожалению, Пиковая дама»-то едва ли пойдёт!

Вечером я сидел дома, ничего особенного не делал и играл в шахматы с Mlle Roblin, которая сегодня уезжает в Псков.

Сегодня днём я встретил в Консерватории Mme Оссовскую под руку с Mme Есиповой. Я выразил первой мою признательность по поводу помощи её супруга в моих московских делах. Когда я ушёл, В.А.Оссовская стала превозносить Анне Николаевне мою «исключительную талантливость». Анна Николаевна ласково пожевала губами и сказала: «Щенок».

В десять часов репетиция Даргомыжского в Большом зале. Больше зудили Цыбин свои танцы и Черепнин - то, что он скушал из программы. Я дирижировал «Фантазию» и «Казачок». С удовольствием, ибо чувствую, что я дирижирую теперь не очень плохо. Затем заходил к Табелю пройти при нём с Бобровичем «Свадьбу», которую в инструментовке Глазунова я дирижирую на концерте. Оказывается, она небезынтересна в смысле трудности аккомпанирования, и я очень рад, что Черепнин поручает мне её, помимо него, прочесть с оркестром.

В два часа мы с Максом присутствовали на экзамене класса Бариновой. В зале было много публики, ибо играл один из претендентов на рояль - Рабинович. Захаров и Зейлигер с презрительной миной пришли слушать его. Рабинович играл с блеском, но несодержательно. Мы вышли на улицу - дождь, однако надо было сделать компанию Максу и проводить Шалыт на её Торговую. Затем Макс заехал ко мне взять баллады Шопена и застрял до вечера. Попалась нам старая программа концерта Жеребцовой с текстом дуэта Штрауса из его «Ариадны». Между прочим:

Ариадна:

Этот кусок мы вырезали, наклеили на открытку, на которой изображён пляж, море, на пляже сидит спиною аппетитная девушка, похожая на Никольскую, а рядом с нею моряк, нежно держащий её за руку и за плечо. Запечатав постальку в конверт, мы, покатываясь со смеху, послали её прекрасной 13А.

Затем ко мне приходил какой-то юнкер Муфтель, который показывал своё сочинение - мелодекламация, к которой слова потеряны (!!). Обычная история - автор не лишён таланта, но лишён образования, а потому нелепости путаются с пошлостями. Кроме того, юнкер Муфтель глуп; Макс ужасно потешался. Через полчаса композитор ушёл.

Ровно через год будет мой экзамен по классу рояля. Если я чего боюсь, так это сюрпризов от своей памяти. В неё я потерял веру, вероятно оттого, что никогда ничего не играю наизусть. И мне кажется, что если я начну играть длинную программу и заволнуюсь, то непременно забуду и собьюсь. В конце концов, у меня память совсем не такая дурная, но она забита моею невероятной мнительностью. Пока не поздно, надо принять меры и устранить эту неприятность. От нынешнего дня играю наизусть!

Мама говорит, что Любовь Яковлевна Фирсова, сестра О.Ю.Смецкой, продаёт имение, получает триста тысяч и поселяется с нами, потому что совершенно одинока. Надо снять новую большую квартиру пополам с нею. Маме не так будет скучно. Кроме того, Л.Я. хочет играть на бирже и просит маму руководить. Конечно, это будет хорошо оплачиваться.

Утром занимался g-moll'ным Концертом. Я в глубоком восхищении от него, но Боже мой, когда же, наконец, я его кончу?

Ждал звонка от Лиды Умновой в надежде, что она пожелает объяснить своё вчерашнее надувательство, но его не последовало. Я сам позвонил. Опять ужасно милый разговор и приглашение придти вечером. Я обещал быть в десять часов - и обрадовался этому.

Был с благодарственным визитом у Оссовских. Зондировал почву, не послать ли мне «Сны» и «Балладу» в Российское Музыкальное Издательство. Выходит, как-будто, что да. Жюри состоит из пяти членов: Кусевицкого, Оссовского, Рахманинова, Метнера и Струве. Первые два напишут «Für», вторые два «Gegen»^{92}, вопрос за третьим, но я думаю, что это пройдёт. Что касается до Жюржансона, то ему нечего обижаться, раз я ему уже показывал эти вещи и он морщился на них.

К обеду поехал к Рузским. Мне не особенно хотелось, но Николай Павлович сам звонил мне, справляясь о Москве, - надо было поехать. У Рузских родители как всегда очаровательны, а девчонки злы, как черти. Николай Павлович уезжает в Екатеринодар и просит «Балладу», чтобы там дать её какому-то талантливому виолончелисту. Тот устраивает осенью в Петербурге концерт и сыграет «Балладу».

В полдесятого я распрощался, взял таксометр и, приятно прорезав набережные и Морскую, приехал к Умненькой. Во-первых, я был неприятно поражён толпой гостей, которые наполняли гостиную, но, во-вторых, это оказались все свои: брат, три сестры, их мужья и человека два чужих. Я провёл два очень приятных часа, был в ударе, много рассказывал; Умненькая и сёстры слушали с большим интересом и ужасно смеялись. Затем я сыграл С-dur'ную сонату Моцарта. Моё исполнение произвело фурор: у них, слушая как ковыряет Лидочка, привыкли считать сонату скучной и неприятной. Затем я играл «Гавот», «Прелюд» для арфы и «Скерцо» Ор.14. Лидочка просила сыграть что-нибудь такое, чтобы она не могла заснуть и всю ночь думала обо мне, но я ответил, что она и так должна думать. В двенадцать часов я распростился и уехал домой.

Встал рано, просмотрел «Свадьбу» Даргомыжского и в девять часов был в Консеватории, но Черепнин пришёл только в полдесятого, а оркестр собрался в десять. Окончив оркестр, я спустился вниз, куда к тому времени пришёл Макс, с которым мы пошли покупать мне котелок, затем поели в «Квисисане»^{93} и в таксомобиле вернулись в Консерваторию на экзамен.

Экзамен скучный до одурения. В половину четвёртого мне надоело в Консерватории и я собрался идти домой. Макс предложил прогуляться, и мы пошли по Офицерской, по тому маршруту, по которому должна Умненькая следовать в Консерваторию. Действительно, она налетела на нас и вся вспыхнула. Я ей сказал, что иду к Есиповой отнести ноты, а она сказала, что идёт к Юргенсону покупать ноты. Обождав quart d'heure de politesse^{94}, я догнал её на углу Вознесенского и Офицерской и очень приятная прогулка была мне наградой за это.

Дома от Моролёва письмо: собирается взять свою биржевую тысячу обратно. Пришлось отвечать и приводить всякие доводы. Вечером звонил Макс. Но я отклонил всякие предложения - уж и так я из-за него массу времени бездельничаю: надо вечер посидеть и позаняться. Сидел, играл Моцарта (наизусть); писал дневник.

У Тонечки Поповой чудесные духи. Я ими восхищался ещё перед Рождеством. Потом оказалось, что духи вышли, а марка неизвестна. Потом и сама Попова исчезла. Сегодня сразу выпорхнули и Тонечка, и духи. Я отнял у неё платок. Мама говорит, что духи пахнут свежей полынью, но я завтра узнаю название и покупаю себе. Я иногда очень восхищаюсь сильным ароматом. Помню, попав первый раз в Сухум, я до одурения впивался в гардении.

Когда я проснулся утром, то рядом на столе лежал вчерашний платок и издавал тонкий аромат. У меня сразу сделалось хорошее настроение. Встал, оделся, занимался кое-какими переделками в «Балладе». В «Пиковой даме» нашёлся термин piangendo^{95}, который теперь пришёлся очень кстати для одного эпизода в «Балладе». Затем явился переписчик и унёс её переписывать для Екатеринодара, и я пошёл в Консерваторию. Внизу встретил 17А - ? Ведь она совсем не должна была придти, а ежели придти, то полчаса назад уйти. Макс говорит, что она минут двадцать была в коридорах без дела и, видимо, дожидалась меня. Потом появился Кругловский, выкатил глаза на Лиду, она сейчас же покраснела. Увидел меня, прыснул и ушёл, сопровождаемый моим обещанием купить против него пистолет, стреляющий пробками. Когда Лидочка ушла, я встретил Антонину Попову и вернул ей платок, требуя взамен название её духов. Она сказала Guerlain Coty, и мы с Максом пошли завтракать к Перетцу. По дороге зашли в парфюмерный магазин, где оказалось, что и Guerlain, и Coty - название фабрик, а каждая имеет по пятнадцати сортов. «Guerlain Coty» - нелепица: Попова либо надула, либо сказала насмех. Пошли к Алфёрову, я взял сто рублей, двадцать пять дал Максу. Приехав за шесть гривен в моторе в Консерваторию, мы присутствовали на экзамене Бариновой, внимая Катюше Борщ. Кэтхен не лишена таланта и огня, но игра её неровная: местами отличная, местами же грязная.

Натолкнувшись на Попову, уличил её в подлоге марки духов. Она обещала справиться дома, а я позвонить в восемь часов.

Когда я вернулся домой, я позвонил Поповой. Она, смеясь моей настойчивости, сообщила марку духов: Guerlain Cadine. Я сейчас же пошёл в соседние аптекарские и парфюмерные магазины, был в трёх, но там такой марки не оказалось. Я опять решил, что Тонечка меня надула, но позвонил в большой магазин на Невском и там Guerlain Cadine оказались. Я очень обрадовался. Душёнки не из дешёвых: десять рублей маленький флакон.

Вечером был Макс: сочинили и послали «бесконечно остроумное» письмо Ариадне. Письмо на великолепной серой бумаге, с эпиграфам из вещей, которые она играет, написанными красными чернилами, - выглядит шикарно. Форма изложения - диалог. Идея - что мы получаем письма в почтамте на предъявителя китайской ассигнации и за один автограф Ариадны мы отдали бы жизнь. Изложив всё это в элегантной форме, мы много смеялись отдельным моментам письма и, очень довольные, отправили его по адресу.

Сегодня я не пошёл в малый оркестр - надоело, да и едва ли соберётся. Вместо этого сочинял третью часть Концерта. Несомненно, эта часть менее яркая, но очень хорошая по музыке и какая-то корректная, хорошо сделанная.

В половину первого пошёл к «пломбиру» пломбировать мои зубы. Потом был у подлеца фотографа, у которого опять ничего не готово. Зато я нашёл группу класса Лаврова с кокетливо изогнувшейся Радочкой. Купил группу и спрятал в стол. Затем купил флакон Guerlain Cadine и ужасно обрадовался этим духам, хотя у меня ещё сомнение: то ли это, что у Поповой?

Вечером я и Макс были на концерте Боровского. Играет в большинстве случаев очень хорошо, хотя не всегда достаточно убедительно. Успех, bis-ы и цветы. После концерта Mme Боровская пригласила меня к ним танцевать, но я благородно уклонился.

Утром репетиция Даргомыжского. В «Фантазии» Черепнин всё время придумывал какие-то новые темпы, поэтому она вышла уродски. Затем выругал мой жест. «Казачок» шёл хорошо. Потом Черепнин, найдя, что прошлый раз я не так дирижировал «Свадьбу», взял её сам и сделал по-своему, вразрез со всеми моими добрыми намерениями. Когда вслед за этим я стал у пульта, я постарался восстановить по-старому, Черепнин протестовал, произошла лёгкая стычка. Кончив номер, я уселся с Бобровичем ещё раз обсудить «Свадьбу» и втолковать ему мои намерения, а разожжённый Черепнин раскричался на оркестр. Позднее, в четыре часа. Черепнин отечески мне говорил, что он ведь всё о моей пользе заботится, а я же на него и кидаюсь. Вероятно, песни Лауры и хоры он взял себе тоже заботясь о моей пользе.

После оркестрового класса я поел в столовой и вернулся в Консерваторию на экзамен Дубасова.

Вечером я намерен был сделать много полезных дел, но сделал мало: писал дневник, читал «Pierre et Jean» Мопассана и говорил по телефону с Умненькой и Зоей Карнеевой.

До оркестрового класса на свежую голову посмотрел «Чухонскую фантазию» и. уяснив все градации темпов, пошёл на репетицию. Репетировал «Фантазию» и градации были высочайше одобрены. Цыбину за трио «Ночевала тучка» был целый скандал, да и вообще он дирижирует совсем нехорошо. «Свадьба», благодаря расставленным в партитуре дыханиям и тщательному знанию мною всех ритмических подробностей голосовой партии, прошла безукоризненно согласно с солистом, но Габель возопил о несоответствующих его желанию темпах. Черепнин, оказавшийся главной виной ломки темпов (вчера), сразу стушевался, я доказал свою неповинность - влетело Бобровичу, а «Свадьба» была восстановлена в старом виде и повторно прошла хорошо. Таким образом, в столкновении с Черепниным я одержал победу. Хоры под его светлым управлением звучат отлично, песни Лауры в исполнении Васильевой - похуже. С этой Васильевой я сегодня пылко поругался, она потребовала извиниться - я ответил: «Очень охотно», ибо совсем не намерен был её оскорблять, и мир был восстановлен.

К концу репетиции пришёл Макс. По окончании репетиции сейчас же покинули здание и пошли завтракать в «Вену» на улице Гоголя. В «Вене» нам понравилось меньше, чем у Лейнера. Для меня лично «Вена» связана с воспоминанием об есиповском классе и, в частности, о Борисе Захарове. Я там был три раза и каждый раз в связи с есиповским экзаменом.

Из «Вены» мы вернулись в Консерваторию. Затем я пошёл на экзамен Дроздова. У Дроздова играл талантливый Бай; хорошо.

Во время игры Бая обдумывал свою программу в будущем году. Беда в том, что вещи, по мере выучивания, мне надоедают до тошноты, до невозможности играть их... Вообще же я думаю выучить двойную программу, по две вещи от каждого автора, чтобы перед экзаменом иметь возможность выбрать ту, которая менее не по душе. Программа намечается такая: Бетховен: первая часть последней сонаты; Шуман: Соната fis, вся; Шопен: Полонез As и что-нибудь тихое; Лист: Mephistowalzer; русский автор: я, «Токката».

Вечером у нас, т.е. у мамы, были гости (шесть человек), играли в лото, было нескучно, хотя я вообще и не люблю семейные вечера.

Сегодня в десять часов была генеральная репетиция. Вначале публики было мало, потом порядочно. «Фантазия» и «Казачок», кажется, пойдут прилично. Черепнинские вещи тоже идут хорошо. Цыбинские - так себе. Кончив свои вещи, я сидел в тёмном зале с Умненькой и Максом. Впрочем, я ещё возвращался на эстраду для «Свадьбы», которая прошла сегодня без укоризны. Умненькая осталась с Максом и всё время отмечала моё изящество на эстраде. После окончания репетиции я имел большой успех у женского общества Консерватории, особенно же у 22А, у невероятной кокетки, хотя с виду не очень интересной певицы оперного класса, талантливой исполнительницы гувернантки из «Пиковой дамы».

Затем мы с Максом пошли завтракать к Лейнеру, выпили полбутылки вкусного грава и разошлись: он по делам к тётке, я в Консерваторию за билетам. Габель, у которого я храбро просил десять билетов, дал мне записку к Фрибусу, предлагая ему выдать мне столько штук, сколько я попрошу (!). Кроме того, восемь я получил от Анненкова. Накормив тремя билетами 21-й фронт, я вернулся домой. Учил наизусть Моцарта, писал дневник, а в полдесятого пришёл Макс. Занимались распределением и рассылкой билетов. Были посланы: Умненькой, Мясковскому, всяким родственникам.

Макс просидел у меня до второго часу. Под конец мы очень оживлённо обсуждали летнюю поездку, назначая выезд на двадцатое мая, а путь следование такой: Петербург - Вологда - Ярославль; в Ярославле на пароход и в Нижний; пересадка на другой пароход и путешествие в Астрахань; пересадка на третий пароход и переезд по Каспию в Петровск; поездом во Владикавказ; Военно-Грузинская дорога; несколько дней в Тифлисе; Боржом; переезд в Батум непременно днём; Батум - Севастополь; пешком в Алушту в течение недели по этапам: Балаклава, Байдары, Алупка, Ялта, Гурзуф и Алушта; автомобилем в Симферополь через Бахчисарай; и экспрессом в Питер. На всё нужен месяц и ко дню совершеннолетия Макса, 20 июня, мы вернёмся в столицу, он получит свои полторы тысячи, а я постараюсь приладить к этому времени исполнение в Павловске «Снов». Программа остального лета будет зависеть от обстоятельств. Во всяком случае, на месяц надо будет забиться в какой-нибудь уютный провинциальный городок, чтобы позаняться.

Хорошо выспавшись и встав в одиннадцать, я занимался корректированием копии с моей «Баллады», которую принёс мне переписчик; переделал один такт и заклеил в бандероль для посылки в Екатеринодар.

Без четверти два приехал в таксе Макс и мы втроём, с мамой, поехали в Консерваторию. Концерт начался длинной лекцией Сакетти, тянувшейся три четверти часа и после которой долго собирали публику в зал. Я не волновался, сидел то в артистической, то с Мясковским, обсуждая его переложение «Снов». Он взял их, чтобы кое-что переделать сообразно моим указаниям. Перекладывает он очень точно и добросовестно; слишком добросовестно и порою мало изобретательно на сокращения и упрощения. В «Аласторе» он сделал все переделки, которые я советовал; я польщён.

Сакетти кончил лекцию - и меня потребовали на эстраду: первым номером шла «Чухонская фантазия». При моём появлении несколько человек захлопало, но их не поддержали и в зале живо успокоились. Я исполнил «Фантазию», как мне показалось, очень хорошо. Успех был средний. Затем следовало трио под управлением Цыбина, после чего я снова вышел аккомпанировать «Свадьбу» Бобровичу. «Свадьба» прошла чуть хуже, чем на репетиции, но и Бобрович, и я, и Габель, и Черепнин остались довольны. Мы с Бобровичем поблагодарили друг друга, и я пошёл дирижировать «Казачок». «Казачок» имел успех и сошёл бойко. Черепнин был доволен мною и сообщил, что сегодня я привлёк на свою сторону многих. Кроме того, он сказал следующую ерунду:

- Не так ещё давно все говорили, что из вас дирижёра не выйдет, я один защищал вас, и вот видите, теперь слова мои оправдываются.

Как раз наоборот: многие надеялись видеть меня дирижёром и только Черепнин с удивительным постоянством втолковывал мне, что и рука у меня плохая, и жест никуда не годится, и дирижёром я не буду, хотя дирижировать мои вещи со временем смогу...

Антракт. Макс сообщает, что 17А здесь; 11А тоже слушает очень внимательно и, кажется, волнуется. Мы выходим в фойе. Вдали навстречу показывается 17А с братом и сестрой. Мы образуем оживлённую группу: Макс, я и трое Умновых. Антракт скоро кончается.

Второе отделение состоит из уймы романсов под аккомпанемент Дранишникова. Мы. дирижёры и поддирижёры, сидим с Черепниным в буфете и пьём чай. Сегодня вечером он уезжает на неделю в Казань, предоставляя нам заниматься с малым оркестром. Мне, как старшему, предоставляется приглядывать за младшими дирижёрами, дать помахать Гауку и посмотреть, хорошо ли у него пойдёт. А главное, приструнить оркестр с правом исключать на время непослушных из класса. Помощнику инспектора предложено оказывать содействие. Словом, я на время возведён в сан Черепнина. Из опер пойдут два акта «Риголетто» и один «Фауста» - через две недели под фортепиано. Дирижируют Цыбин и я, или только я.

Второй антракт. Разговоры с родственниками. Снова Умненькая. Я гуляю с ней, оживлённо беседуя. Родители Алперс процеживают нас критическим взглядом. Я раскланиваюсь с Mme. Умненькая очень элегантна. В третьем отделении я сижу с Максом вблизи родных. Хоры под управлением ученика Черепнина проходят гладко. Цыбин, приседая и махая хохолком, заканчивает концерт танцами из «Русалки». После окончания Черепнин задерживает меня долгим разговором. Когда я наконец пожелал ему доброго пути в Казань, все уже разошлись. Макс, верный друг, меня ждал. Решили с ним где-нибудь пообедать с полбутылкой Cordon vert. Избрав обеденным местом скромного Лейнера, мы просидели там до девятого часа.

Вечером я немного читал и писал.

Наконец наступили дни со свободным утром - можно сочинять. Сел за Концерт, но не сделал много: перебил присланный мне опросный лист, касающийся моей музыкальной биографии, для нового издания Энгелем «Словаря» Римана. Так как лист прислан с музыкальным журналом, то его получение совсем не гарантирует того, что именно обо мне желают иметь сведения: просто разослано всем, кто музыкант, а напечатают только заслуживающих внимание. Я не знаю, уже заслуживаю я внимание или ещё нет. Посылать же свою биографию для того, чтобы она полетела в корзинку, не хочется.

Позавтракав, пошёл к «пломбиру», по выходе от которого встретился согласно уговору с Максом. Поехали в почтамт справиться, нет ли ответа от Ариадны на наше последнее послание. Подойдя к окошку, где выдаются письма до востребования, я спросил:

- Предъявителю китайской ассигнации.

- С номером?

- С номером... только китайским...

Барышня долго рылась, но это не помогло, письма не было. Итак, мы получили, как говорят в Симферополе, «чайник» и, несколько смущённые, пошли в Консерваторию.

Я встретил Наташу Гончарову, которая по-обыкновению говорила приятные вещи, и, прослушав в её обществе экзамен николаевской ученицы, пошёл в оперный класс. Ввиду близости, хотя и подфортепианного, но всё же спектакля, надо начать серьёзное посещение этого класса. Проходили «Фауст», третий акт. Я был нетвёрд в этой музыке и, хотя дирижировал, но больше слушал, вспоминал и осваивался.

Вернувшись домой, пообедав и одев смокинг, взял автомобиль и поехал за Умненькой. У нас уже несколько лет абонированы два кресла в пятнадцатом ряду на вагнеровское «Кольцо»^{96}. Последние годы «Кольцо» надоело, и мы с мамой не ходили, уступая кому-нибудь абонемент. Теперь я решил использовать его на Умненькую и с неделю тому назад предложил ей пойти сегодня на «Валькирию» Умненькая изъявила согласие и сегодня без семи минут восемь я звонил в её дверь. Она уже волновалась, что я не заезжаю, жалела, что я так поздно - она совсем одна и рассчитывала посидеть со мной и поболтать. Вид у Умненькой был очень интересный. На неё надели уютную шубу и мы спустились вниз по фантастической лестнице дома Офицерская, 60. «Моторрр!» - заорал только что получивший на чай швейцар, выскакивая на улицу. Мы покатили к театру. Едва успели раздеться и войти в зал, как свет потушили и «Валькирия» началась.

Признавая весь гениальный талант Вагнера, я, однако, никогда не перестаю удивляться массе той ненужной музыки, которой разбавлены гениальные эпизоды. Слушанье Вагнера для меня соединено с понятием о невероятной, зелёной скуке. Выкинуть бы половину, безжалостно урезать оперу - и тогда получился бы настоящий шедевр. Я давно не был на «Валькирии» и сегодня слушал её с настоящим удовольствием; лучше всего, как всегда, оказалась вторая половина второго действия. Рог Хундинга за кулисами приводит меня в восторг. Что касается скучных мест, то их скрашивало соседство такой очаровательной особы, как Лидочка. Когда кончилось первое действие, я сказал ей:

- Вот, Лидочка, так и я, лет через пять, заберусь к вам в дом и выкраду вас от будущего мужа...

Молчание.

- Согласны?

- Согласна.

- Смотрите же, приготовьте мне меч!

Весь вечер прошёл удивительно приятно. Домой я отвёл её пешком. Она говорила:

- Как это вам пришла счастливая мысль повести меня на «Валькирию»?

Я отвечал, что она отклоняла столько моих счастливых мыслей, что я и на «Валькирию» едва решился её позвать.

Дома мама:

- Это с Лидией Ивановной, что-ли? -Да.

- Смотри ты, закрутишься ещё...

А в самом деле, как было бы мило жениться на Лидочке: я полгода был бы ужасно счастлив, а через полгода мы бы разъехались. Последнее будет не так трудно - у меня большая техника рвать с людьми. Милая Лидочка!

В течение утра кончил эскизы третьей части. В этой части всё сложилось очень удачно. Я доволен.

К двум часам пришёл на экзамен к Есиповой. Это «большой день» в Консерватории. Оканчивают в этом году Позняковская, Зейлигер и Захаров - все хорошие, никого выдающегося. Экзамен при набитом зале длился с двух до шести и был крайне утомителен. Вывод тот же, что и раньше: Зейлигер талантливый, Захаров умней и больше работает. Захаров многое сыграл тонко, но не блеснул ни техникой, ни темпераментом, ни теплотой. Зал не был наэлектризован, к концу программы стали выходить из зала, хотя все говорили, что играл он хорошо... Хорошо, но бледно.

Во время игры Позняковской я побрёл в артистическую. Туда меня влекли не определённые симпатии или антипатии, а любопытство. В артистической сидели: Зейлигер, два его приятеля и Захаров, жёлтый, как старый пергамент. Зейлигер что-то барабанил на рояле с модератором, а Захаров подавал реплики неохотно - мне нечего было делать в артистической. Тем не менее я заставил Зейлигера сыграть мне два этюда Скрябина. Затем он встал и ушёл, а Захаров сказал:

- Ну, теперь я тебе сыграю этюд Ляпунова.

Я прослушал этюд, сидя на рояле, и ушёл, сказав какую-то ерунду о манжетах.

Дома напало было плохое настроение - вследствие утомления и лёгкого нездоровья, но к вечеру всё прошло. Занимался 4-й Симфонией Бетховена к завтрашнему дирижированию.

В девять часов утра был малый оркестр. За отсутствием Черепнина я исполнял его обязанности. Прочёл и учил вторую и третью части 4-й Симфонии Бетховена, и то, и другое далось оркестру с трудом. Цыбина не было, у Дранишникова болела рука, я давал дирижировать Гауку. Он, видимо, машет дома и у него получается что-то вроде приличного взмаха, но оркестр мало слушается его. Вообще же оркестр держал себя довольно плохо, приходилось орать, но к более решительным мерам, дозволенным Николаем Николаевичем, как исключение из оркестра, я прибегать не хотел.

Усталый, я вернулся домой, позавтракал и пошёл к дантисту. Но дантист сам уехал к доктору, чем-то заболев, и сеанс не состоялся. Домой не хотелось - уж очень хорошая была погода, пошёл в Консерваторию на экзамен пения.

Я не прочь был послушать некоторых из знакомых оканчивающих и высидел экзамен. Дамская играла мне на арфе мой «Прелюд». Звучит как я себе представлял, но играла она плохо. Я сыграл ей на рояле так, как хотел бы, чтобы «Прелюд» выходил. Дамская с живостью обещала выучить его как следует.

Вернувшись домой, играл и писал дневник. По хорошей погоде тянуло на улицу. В восемь часов вечера встретились с Максом и пошли гулять по Невскому, набережным и мимо Умненькой по Офицерской. От Мариинского театра приехали ко мне в автомобиле. С живостью обсуждали поездку на Страстной неделе на Кавказ (Тифлис, Военно-Грузинская дорога). Для этого необходимо, чтобы ему дедушка дал хоть сто пятьдесят рублей, а мне, чтобы поднялись на бирже бумаги. Я продал «Железо-Цемент», неудачно купленный ещё в августе, с убытком в тысячу двести пятьдесят рублей, но выиграл на «Никополе» семьсот.

Утром учил третий акт «Фауста», а то Палечек прошлый раз поставил мне на вид, что я его плохо знаю. Играл для Есиповой. Полвторого встретились с Максом и пошли в почтамт. Письма не было. Было только наше, которое мы послали сами себе, чтобы узнать, доходят ли письма, посланные этаким образом. Шли мимо нового отеля «Астория». Указывая на окна, выходившие на угол Морской и Исаакиевской площади, Макс говорил: «Вот здесь бы шикарно снимать номер!»

В оперном классе объявили, что спектакля не будет (даже под фортепиано). Я не огорчён, а скорей рад: дирижировать оперой без оркестра - радость небольшая, а времени на подготовку ухлопается масса. Но примечательно: едва мне назначают дирижировать оперу, как она сейчас же отменяется:

1) повторение юбилейного спектакля;

2) «Каменный гость»;

3) «Пиковая дама»;

4) «Риголетто» и «Фауст».

В семь часов поехал к старику Сабурову на семейный обед. Третьего дня звал меня обедать по телефону, причём позвонил ни более ни менее, как в половине девятого утра. Среди других обедал Н.С.Терещенко. Богатая семья Терещенок играет роль в музыкальном мире, особенно оперном, и я был очень не прочь познакомиться с членом этой семьи. Терещенке моя Соната Ор.1 очень понравилась. Сам он грамотно сочиняет и бойко барабанит на фортепиано.

Перед Сабуровым заходил к Мясковскому. Он недвусмысленно заявил, никакого дирижёра из меня не выйдет, что руки у меня нет, ритм колеблющийся и прочее. Я шутя отвечал ему, что подобное суждение доказывает, что насколько он понимает в музыке, настолько не понимает в дирижёрстве. В «Снах» он кое-что переделал по-моему, кое-что отстоял по-своему. Переложение хорошее, хотя местами какое-то угловатое. В биографии Чайковского я добрался до 11 апреля 1891 года. В день моею рождения Пётр Ильич находился посреди Атлантического океана на пути в Америку; бушевала буря, и он мучился от страха и качки.

Утром хотел сочинять, но не сочинялось - играл 2-ю Сонату Шумана для Есиповой.

В одиннадцать часов пошёл в оперный класс - не заниматься, а встречать Умненькую. Кроме того, Габель просил меня, хоть оперы и отменены, захаживать в этот класс контролировать музыкальную часть. Лидочка была en personne^{97}.

Дома играл Шумана. Звонил к 17А. Она удивлялась, куда я утром исчез, говорила, что давно не видела меня и соскучилась. У меня сделалось отличное расположение духа. Встретился с Максом у кассы Малого театра. Смотрели пьесу «Так случилось». Весёлая и живая пьеса. Я бываю в театре редко, но с удовольствием. На обратном пути попала в глаз соринка. Долго вынимал её, но глаз всё болел. С тем и лёг спать.

Встал рано и пошёл в малый оркестр. Музыкантов собралось так мало, что прождав сорок минут, я посоветовался с помощником инспектора и распустил оркестр.

Дамская, сердце которой я, кажется, покорил, опять играла «Прелюд»; на этот раз лучше, а после моих указаний и совсем недурно. Соринка в глазу не унималась. Зашёл в глазную лечебницу (на нашей лестнице) и там мне вынули из глаза бревно. Сразу стало удобно смотреть - и очень весело. Позавтракав, посетил дантиста и фотографа, с которым дело кончилось миром, и он обещался приготовить те снимки, которые я прошу. Вернувшись, собрался заниматься, но явился Юрасовский, приехавший зачем-то из Москвы. По обыкновению громко разговаривал, морщился, слушая отрывки моего 2-го Концерта, признавался, что не поклоняется моей музе, и наконец сыграл невероятно пошлое скерцо из своего трио. Я ему оценил, что звучать скерцо будет прекрасно, а по музыке - дрянь. Юрасовский с готовностью согласился с этим. Зато его хор в высшей степени талантлив. Прощаясь с Юрасовским, я постарался отклонить его дальнейшие притязания на моё общество. Вечером занимался наклеиванием в чёрную тетрадь отзывов и рецензий обо мне, накопившихся с лета.

Читал в дневнике за ноябрь-декабрь только то, что касалось Умненькой. Очень интересно. Кажется, у меня никто ещё не заслуживал такого продолжительного и постоянного тёплого отношения, как милая 17А.

До половины третьего занимался финалом Концерта, усердно и успешно: в разработке вылился очень удачный кусок^{98}. А главное, до сих пор для меня совершенно не ясна была та форма, в которой должна была выразиться вторая половина финала; это было крайне неприятно и отбивало охоту сочинять. Сегодня же форма определилась совершенно ясно до деталей. Правда, она не отвечает добрым старым традициям, но вполне логична и закончена, а это единственное, что требуется. Я очень уважаю старые формы, но, безусловно, веря моему чувству формы, часто позволяю себе отступать от них.

В третьем часу я завтракал, и у меня от стараний начинала болеть голова. Позвонил Макс и предложил по чудесной погоде идти гулять. Мы профланировали два часа, прошли через Летний сад, набережные, Морскую, выпили грава у Перетца и, взяв такс, поехали: я с визитом к Мещерским, Макс домой. У Мещерских мне очень обрадовались. Летом собираются в Ессентуки.

От Мещерских заходил на Николаевский вокзал проводить Юрасовского (любезность за московскую любезность), но он ехал с другим поездом и, когда я пришёл домой, звонил, что получил триста рублей от Циммермана за шесть романсов. Это удачно, но всё-таки большого композитора из него не выйдет.

Утром удачно сочинял финал, продолжая вчерашнее. В час - к дантисту, куда в два пришёл Макс, и мы пошли в Консерваторию на экзамен Ауэра. Оказалось, что ученики Ауэра отыграли поутру, а теперь играл всякий сор и было скучно. «Икс-А» (Ханцин) сегодня в длинном платье крайне интересна. Разговор с ней, длинный, как её платье. Зовёт нас в Керчь. Макс пошёл провожать Шалыт, а я в оперный класс, где обрадовался увидеть Умненькую. Позанявшись в классе, я, по его окончании, подошёл к ней. Едва я успел молвить десяток слов и узнать, что вместо зажившего носа она ободрала себе щёку, как издали увидал мчащегося прямо на меня Черепнина - он только что вернулся из поездки. Поймал меня и увёл с расспросами, Лидочка повертелась и ушла в свой фортепианный класс, а Черепнин доехал меня рассказами о том, как он не попал в Казань, а застрял в Москве. Когда я наконец освободился от внимания слишком ласкового профессора, я решил ждать Умненькую и дождался. И был вознаграждён. Мы с Лидией Ивановной пошли гулять, сначала по Мойке, потом опять по Мойке до самого Марсова поля, вернувшись по набережным и побродив до десятого часу. Мило как всегда. Двадцать пятого она, стараниями Бориса Константиновича, поёт в Петергофе и ускользает от моего «Зигфрида». Этот Борис Константинович, по-видимому, претендент на её руку, студент, фамилия - Ольшанский, кажется «хорошая партия», высокий, нескладный, по её словам, очень умный. Он был с нею на вечеринке и нас познакомили - крайне любезен.

Вернувшись домой, я поздно обедал, потом играл на рояле для Есиповой. Вариации Моцарта, которые я не трогал пять дней, я всё ещё ясно помню наизусть, сонату Шумана, которую учу, тоже играю на память - значит, у меня память уж не такая безобразная, как это я себе навязал.

Нашёл случайно рецензии о выступлении Умновой в партии Леля в декабре.

1) Речь. «Мило исполнена песнь Леля г-жой Умновой (класс Акцери); больше всего ей удался второй куплет песни...».

2) Биржевые ведомости. «Отметим также г-жу Умнову, недурно спевшую Леля и имевшую шумный успех после своей песни ...».

3) Петербургский листок. «Красивый голос у ученицы Умновой, выступившей в роли Леля, но она пока представляет собою ещё сырой материал...». Все хвалят, никто не ругается - браво!

Утром не сочинялось, поэтому играл Шумана для Есиповны и читал дневник путешествия в Крым, который я обещал поведать 17А.

Урок у Черепнина в два часа. Черепнин с сентября до поздней весны ходит в бобровой шубе с высоко поднятым воротником - потому всегда простужается. Сегодня он пришёл в осеннем пальто.

Я:

- Николай Николаевич, что-ж это вы не в шубе?

- Да уж так... сегодня кажется ничего... тепло...

- Смотрите, простудитесь: всего 18° тепла!...

На уроке мне нечего было делать, я ушёл домой, поиграл для Есиповны, зашёл к Алфёрову взять сто рублей (сорок Максу, шестьдесят мне) и около пяти пришёл в Консерваторию.

Вечером мне кто-то позвонил по телефону. Я подошёл, мне сказали: «Слушайте, что играют». Я услышал мой «Гавот». Звонили от Мещерских, у которых обожают эту пьесу. Зовут в пятницу обедать запросто. Сенсационная новость у Рузских, за какие-то долги, в отсутствие Николая Павловича, описали всё имущество на квартире. Quel scandale!^{99} Воображаю, что делается с Танечкой и её гонором!

В девять часов был в малом оркестре - большой распущен вплоть до акта, но там Цыбин учил Andante по пультам и была такая беспросветная скука, что я удрал домой сочинять Концерт.

Вчера я читал, с каким увлечением сочинял 6-ю Симфонию Чайковский, и это разожгло меня. Действительно, я проработал до семи часов вечера, уйдя всего на час к дантисту, сделал коду финала и трио скерцо. Неожиданно для самого себя. Концерт оказался почти оконченным: осталось досочинить каденцию в первой части (для которой план уже готов) и заткнуть все дыры, в которых намечено что, но не намечено как. Это уже большей частью вопрос техники. Не думаю, чтобы инструментовка заняла у меня много времени - сопровождение оркестра очень просто и прозрачно. Кода финала очень убедительна и уместна, но, вероятно, она не будет нравиться тем, кто для простого развлечения пожелает дешифрировать этот Концерт. Зато трио у скерцо пресимпатичное.

Вчера кончил после пятимесячного чтения биографию Чайковского и получил большое удовлетворение. Не говоря уж о том, что у меня любовь к подробным описаниям настоящей жизни, эта книга была сама по себе одной из интереснейших, мною читаемых.

Утром играл Шумана для Есиповны; писал дневник; сочинять не хотелось. Около двух встретились с Максом в Консерватории: у него урок у Оссовской, у меня у Есиповны, но не занималась ни та, ни другая, обе заседали на экзамене Венгеровой. Какое безобразие, у меня с Нового года было три урока! Говорят, Ахрон перешёл к Дубасову. Хоть не люблю Ахрона, но одобряю.

Купил партитуру 6-й Симфонии Чайковского и, читая её вечером, утонул в её потрясающе красивом патетизме. Захватывающая вещь. По словам Чайковского, симфония эта с программой, но «с такой программой, которая останется для всех загадкой»^{100}.

До четырёх часов занимался сочинением Концерта (каденция первой части). Кроме того, вышел очень славный отыгрыш для заключения первой части, но никак не выясняется конец каденции, т.е. способ соединить каденцию с этим отыгрышем, а между тем это место должно быть сделано хорошо - это важный пункт.

Я поехал к Мещерским. Застал я там Ершова, облепленного девицами, писавшего им автографы на постальках^{101} со своим изображением. Он только что позировал, а барышни рисовали его портреты.

Однако меня скоро усадили сыграть «Скерцо» из 2-й Сонаты, пользующееся здесь наравне с «Гавотом» большою популярностью. Успех; а довольный Ершов со свойственной ему эгоцентричностью заявляет:

- Тталантливый... чёрт...

Его выражение, в свою очередь, имеет успех, производит впечатление; затем все идут обедать. Я сижу с Ниной. После обеда я с Mme играл на двух роялях трио Чайковского (выходит пренедурно).

Утром малый оркестр, 4-я Симфония Бетховена и разговоры с Черепниным о том, какое неприятное впечатление производит автобиография Римского-Корсакова. Столько яду, мелочности - как будто писал заурядный человечек, а не такой большой человек, как Римский-Корсаков. Сравнивал его стиль со стилем писем Чайковского с выводом в пользу последнего. Не потому ли, что артистическая жизнь Чайковского была рядом успехов, а Римский-Корсаков был в полной тени по соседству с блестящим фейерверком Петра Ильича?

Вернувшись домой и посетив «пломбира», который накатал мне счёт в тридцать четыре рубля, я немного позанялся, одел визитку и вместе с заехавшим за мной Максом поехал поздравить двух Лид. Пока я был у Умненькой, Макс сидел в моторе. Лизочка нарядная и хорошенькая, довольно много народу, но исключительно родня, сёстры с мужьями и - о ужас - с детьми, в столовой нобельно^{102} сервированный стол и шоколад. Я пробыл десять минут - все десять болтая с Лидой; сестры старались не мешать нам. Лидочка хотела, чтобы Макс поднялся к ним, но я ответил, что это неудобно, распрощался и уехал.

Купили конфет и в половину шестого прибыли к Карнеевым, к которым были званы обедать. У них мы встретили представителя неприятельского лагеря Георгия Захарова. Его познакомили с Максом и глухая вражда двух лагерей закипела. Нам с Максом сразу удалось занять позицию горячими рассказами о предстоящем майском путешествии, причём мамаша шутя просила взять Лиду и Зою с собой. Жоржусе было не по себе и он даже жаловался на это Лиде. Однако за обедом он оправился, был мил и остроумен, хотя часто остротами Бориса. Вскоре после обеда Жорж уехал, мы же с Максом просидели до десяти. Домой шли пешком.

С утра до половины четвёртого сочинял Концерт. Собственно говоря, он уже весь сочинён, но есть большие куски, где готова гармония, тематическая сторона и где есть идея рисунка. Но эти куски представляют собой белые, едва заполненные листы, и вот заполнить их «рисунками» сообразно имевшейся при сочинении идее - является непосредственной для меня задачей на пути сочинения этой вещи.

Сегодня заполнил весь средний эпизод первой части и работал так усердно, что забыл позавтракать. В четвёртом часу у меня начала болеть голова, зашёл Макс и мы отправились гулять.

Гуляли мы с ним сегодня по окраинам, совершив рейс: 1-я Рота - Заротная - Рижский - Старо-Петергофский - Бумажная - Екатерингоф - Волынка - Тентелево - Емельяновка и вышли в поле а la Нидерланды, перегороженное плотинами, вероятно, от наводнения. Года два назад я был здесь с Тоней Рудавской. Мы с Максом делаем большие прогулки для тренировки, что особенно нужно ему, плохому ходоку, ибо во время летнего путешествия я предлагаю сделать в шесть дней переход Севастополь - Алушта. Назад из Емельяновки мы добирались частью пешком, частью в дребезжащей конке, частью в благородном сравнительно с нею трамвае.

Вечером у меня разболелась голова, которую не выветрила прогулка, и я рано лёг спать. Утром два раза разговаривал по телефону с Умненькой. Оказывается, что «Зигфрид» идёт не в понедельник, как я думал, а во вторник, поэтому я её старательно приглашал, говоря, что «Зигфрида» переложили на вторник после усиленной моей просьбы. Умненькая сначала ныла, потом ей, по-видимому, дома вышло разрешение и она согласилась.

Утром скоблил немного «Сны», а в двенадцать часов пошёл к Асланову поговорить о летних исполнениях. Я его не особенно люблю, несмотря на то, что он всегда крайне любезен и очень благоволит ко мне. Занимает он в двух шагах от меня небольшую, но преуютную квартирку, «холостяцкую», как он называет, и держит молоденькую горничную, словом, устроился удобно. Я сказал, что хотел бы играть 2-й Концерт в конце лета (раньше не выучить), а также хотел бы слышать «Сны». И за ту, и за другую вещь он взялся с готовностью и только поныл, что нет пятой и шестой валторны для «Снов». Решили в крайнем случае нанять пополам за шестнадцать рублей и «зафиксировали» Концерт на второе августа, а «Сны» на двадцать пятое июня. До двадцатого мая концертов не будет, с двадцатого мая по двадцатое июня мы с Максом путешествуем. «Сны» я нарочно приладил к возвращению, чтобы мне был предлог вернуться в Петербург.

Мама сначала пришла в ужас: как это мне два раза возвращаться в Петербург, но я доказывал, что иначе нельзя, и вопрос как-то живо замялся.

Днём я отнёс «Сны» к переписчику для приготовления партий с тем, чтобы сейчас же отправить партитуру в жюри Российского Музыкального Издательства с просьбой посмотреть и вернуть к июню. От переписчика пошёл к Мясковскому, с которым Асланов просил переговорить об исполнении «Аластора». Колечку это почему-то не очень устраивает - он предпочитает свою старую С-moll'ную Симфонию. Вернувшись, немного занимался писанием Концерта.

Сочинял Концерт. Пришло в голову совсем новое заключение первой части, кажется, очень хорошее. В половину второго пришёл в Консерваторию, где была по случаю экзамена чрезвычайная толкотня, столь любимая мною. Я полчаса прождал урока Черепнина и успел насмотреться: и на бледноликого Борюсю; и на его конкурента, но разыгрывающего нежного друга, Зейлигера, проведшего ночь в «Бродячей собаке»^{103} и пришедшего сдавать энциклопедию с пустынной головой.

Пожаловал Черепнин и проходил с нами «Камаринскую» Глинки. Затем высказывал свои предположения относительно музыки будущего, предсказывая вымирание фортепиано, квартету, сонатной форме. Сравнивая себя с фантазиями Черепнина, я нахожу себя уже отсталым музыкантом.

Я пообедал, одел смокинг и отправился на Офицерскую брать Умненькую на «Зигфрида». Я просидел у Умновых полчаса в симпатичном разговоре с Лидой и сёстрами, затем повёз её в театр. У Умненькой новый туалет и как всегда элегантный вид. В ложах направо Рузские, налево Володя Дешевов: мы с Лидочкой попали под перекрёстный огонь устремлённых на нас глаз. Первый акт мы сидели, уткнувшись в клавир настолько, что у меня свело бок от неестественного положения, и во втором акте мы «закрыли лавочку». В антрактах гуляли и вообще было мило, но почему-то для меня менее мило, чем на «Валькирии». Как оперу, «Зигфрида» я люблю тоже менее «Валькирии»: масса гениальных эпизодов (вступление, все появления Зигфрида, комическая характеристика Мимме, бодрая ковка меча, ругань Альбериха с Мимме, вступление к третьему акту, антракт в том же акте), но всё это так непомерно длинно, так ни для чего растянуто, что я буквально задыхаюсь от скуки.

Провожая Умненькую домой мы с нею поссорились (чуть-чуть) и сейчас же помирились, я на прощанье поцеловал у неё лапку, а она обещала позвонить мне завтра по телефону. Возвращаясь домой, я думал - неужели моя дружба с Умненькой пошла на убыль?!

Утром в малом оркестре, собравшемся неприлично неаккуратно, я дирижировал две последние части 4-й Симфонии Бетховена и, уступив затем место Цыбину и Дранишникову, встретил пришедшего Макса. Он сообщил, что Ариадна здесь и держит переходной экзамен на высший курс. Затем мы узнали от Николаева, что экзаменовалась она так себе, что она страдает малокровием (?!), слаба здоровьем и не оправдала возложенных на неё надежд.

Идя домой, мы пожалели, что не обладаем даром карикатуриста и не можем, например, нарисовать толстую Радочку и внизу написать что-нибудь касающееся её малокровия и в связи с этим неудачного экзамена. Но тут мне пришла гениальная мысль, которая и была выполнена в течение дня. Из имевшейся у меня группы Лаврова была вырезана задорная головка Радочки, к ней прилажено туловище другой толстой девицы, а это всё к вырезанному мною из картона силуэту рояля. Всё удалось прекрасно и толстая Радочка безукоризненно естественно сидела за фортепиано. Лавров был целиком вырезан из той же группы. Николаев (экзаменовал Никольскую он) был вырезан из другой группы, специально для этого случая приобретённой у Каспари, но так как на группе его туловище было закрыто учениками, то я отрезал один бюст и устроил так, что Николаев сидит за столом. Всё это наклеилось на тёмнозелёный картон, причём Радочка за своим роялем сидела справа, а Лавров был около Николаева, который как-бы отворачивался от него и улыбался.

Вверху было написано:

«Профессор (экзаменатору): - Ах, дорогой collega, пожалейте её, поставьте ей пятёрку! Ведь она страдает малокровием... Посмотрите, какая худенькая... (на ухо) и какая хорошенькая! (громко) Поправляя здоровье, ей пришлось гулять по Морской и всячески развлекаться, а не чахнуть у рояля, оттого она и жрала так постыдно!»

Внизу написано (рукой Макса):

«Но неподкупный экзаменатор не поддаётся ни сладкой речи, ни женским чарам, и с железной справедливостью ставит балл, не совсем похожий на пять с крестом».

Я с таким жаром работал над этим произведением искусства, что у меня едва не разболелась голова.

В семь часов поехал к Сабурову обедать, затем играть всякие ансамбли. Дипломат Персиани очень сведущ в музыке, а старик Сабуров крайне меня удивил, сев за рояль и бойко исполнив «Крейцерову сонату». Я постарался пораньше удрать. На прощанье Сабуров обещал познакомить меня с аристократически-музыкальным домом Зиновьевых.

Я вернулся домой со Спасской пешком. С удовольствием рассматривал блестяще удавшуюся карикатуру для Ариадны, с удовольствием прочёл месяц дневника и, довольный жизнью, улёгся спать.

Утром играл для Есиповой и писал дневник. Настроение было так себе. Полвторого пришёл в Консерваторию, где толкотня по случаю перехода на высший курс продолжается.

Я отправился в «аптеку» - в дом с аптекой, где обитает Аннониколаевна^{104}. У Анны Николаевны было «настроение», а потому она очень свирепо поносила наших учениц, но почему-то со мною была ласкова, называя по имени-отчеству, и дала два билета на завтрашний концерт Дроздова.

Играл я ей «Полонез» As Шопена. Перед началом она заявила:

- Ах, уж эти мне полонезы! Никакой музыки - одна сплошная колотня.

Я не удержался, чтобы не вступить в препирательство:

- Что вы, Анна Николаевна! Среди колотни здесь масса хорошей музыки...

- Играйте piano! - топнула Есипова.

Вернувшись в Консерваторию, я встретил Макса, видел много лиц, смотрел, как сделано метание стрелы в «Алтаре» (подобный эффект мне нужен для скерцо).

Вечером с Максом пошли на концерт Акцери и внизу же встретили Умненькую. Концерт Акцери был довольно скучен и во всех отношениях ниже Жеребцовой-Андреевой, за исключением цветочных подношений, засыпавших эстраду.

После окончания я провожал Умненькую домой. Начиная с Крюкова канала, я взял её под руку и, не смотря на все её протесты, не отпускал до самого подъезда. Умненькая заявила, что больше никуда со мной не пойдёт; что она недовольна, почему я не подошёл к ней в антрактах.

Кончал каденцию первой части и кончил, за исключением шести тактов, которые сочинены, но не заполнены фигурацией. Конец каденции в момент вступления оркестра немного грубоват по технике, но эффектен.

Мама в конце мая собирается со своей знакомой дамой Лебединцевой заграницу. Хочет, чтобы ехал и я. Но я отстаиваю мою российскую поездку с Максом. Если же мама проживёт во Франции всё лето, то на июль я поеду к ней. Меня вообще гораздо больше тянет вертеться по России, чем ехать заграницу, не потому, что мне туда не хочется, а потому что я знаю, что это всё равно придёт в своё время.

В час мы встретились с Максом в Консерватории – присутствовать при выходе «экспресса», т.е. Ариадны. Ведь карикатуру-то она уже получила. Но «экспресс» был хмур и не обращал на нас внимания. В сопровождении своего профессора Никольская ходила то в кабинет директора, то к столу классных дам – оба, по-видимому, что-то предпринимали, вероятно, улучшая отметку переводного экзамена.

Подошёл Николаев. Тут неожиданно разыгрался трюк: Николаев, после обычных восклицаний приветствия и радости, сел было со мной и Максом на окно, но, увидев интересную афишу, быстро подскочил к ней, а так как афиша висела низко, то присел на корточки и опёрся руками на пол. Я, пародируя его, подскочил к нему и, став рядом на четвереньки, тоже сунул нос в афишу. Николаев расхохотался как безумный и мне тоже стало смешно. Мы с полминуты пробыли в этой позе, трясясь от смеху. Многие с изумлением оглядывались на нас. Когда же я поднялся, то внизу лестницы увидел Ариадну, которая стояла как соляной столп и глядела на нас. Вероятно, она теперь догадывалась, откуда у меня подробности об её экзамене. Николаев ушёл, а явившийся Черепнин увёл меня на урок.

Разговоры об акте. Черепнин не уезжает до акта. Жаль, значит я не буду полным хозяином акта. Он говорит, что больше, чем на других дирижёров, возлагает надежду на меня. Из этого следует, что и Цыбин, и Дранишников сунут свои лапы. Я хотел бы один, а впрочем, чёрт с ними!

Вечером надел фрак, потому что собирался к Коншиным, и поехал в концерт Дроздова. Макс, не желавший быть шикарнее чем я, тоже одел фрак и мы среди сероватой публики концерта имели ослепительный вид, кстати сказать, крайне меня стеснявший.

Дроздов играет умно и владеет градацией силы звука, но слишком стучит и вообще не покоряет. Мне было скучно и я скоро уехал к Коншиным.

У Коншиных всегда парадно и меньше чем во фраке к ним хоть и не являйся. Была сегодня музыка, было пение, молодёжь и публика постарше, танцы и «винт». Вначале я скучал и не знал, куда себя девать; меня заставили сыграть «Полонез» Шопена и мой «Гавот»; и то, и другое имело успех, какие-то барышни подходили ко мне с расспросами, но мне не понравились они и я отвечал коротко. Когда меня усадили играть в «винт», я сразу обрадовался. В «винт» я играю с двенадцати лет и играю, кажется, недурно, а сегодня мне везло. Приехала Таня Рузская. Мы встретились с нею только после ужина. Она не без ехидства спросила:

- Давно ли вы стали вагнерианцем?

- С тех пор, как у меня появилась интересная компаньонка.

Она не ожидала такого прямого ответа.

- Вы ведь не так ещё давно свысока относились к Вагнеру?

- Я к нему свысока не относился, но он так длинен, что его высиживать можно только в приятной компании.

Николай Павлович вернулся; в воскресенье, пожалуй, пойду к ним. Об инциденте с описью их обстановки, конечно, ни слуху, ни духу, а на мой наивный вопрос, как они поживают и проводят время, Таня ответила:

- Веселимся.

В девять с четвертью пришёл в малый оркестр, немного мало выспавшись. Вообще пора бы распустить и этот оркестр, но Черепнин решил тянуть ещё неделю. Все, кто получше, сдают экзамен, а у нас осталось такое дрянцо, что прямо заниматься невозможно. Учил с ними «Камаринскую» Глинки. Эта партитура, т.е. этот экземпляр партитуры замечателен тем, что перед моим поступлением в Консерваторию мне его подарил Глазунов с надписью: «Любезному собрату Серёже Прокофьеву от А.Глазунова». И подумать, что у меня когда-то с Глазуновым были приличные отношения!

Сидел дома и писал Концерт. Вечером с Максом был в Малом театре, куда он достал от дядюшки контрамарки во втором ряду. Давали пьесу артиста Тарского «Прапорщик запаса» из провинциальной военной жизни, стиль «Поединка» Куприна. Пьеса растянута и скучна, но не лишена наблюдательности и даёт картину этой жизни.

До двух часов сочинял Концерт, а затем решили с Максом прогуляться пешком в Лигово – идея, пришедшая в голову ещё во время нашей предшествующей прогулки в деревню Емельяновку.

Так как вечером в Мариинском театре шёл черепнинский «Павильон Армиды» и шумановский инсценированный «Карнавал», то мы, крайне заинтересованные, постарались достать билет. Билеты все были проданы, и в три часа мы пошли в Лигово. Погода была то весёлая, солнечная и грязная, то закручивал отвратительный снег, который, падая, таял и через полчаса переставал идти. Вообще же было не очень тепло: градуса четыре выше ноля.

До Нарвской заставы ехали в трамвае, от Нарвской до Путиловского завода влезли на верхушку коночки. Дул ветер и было ужасно холодно, к Путиловскому заводу мы замёрзли. Решив, что в таком виде трогаться в пеший путь нельзя – полезли в какой-то гадкий трактирчик и спросили, нет ли коньяку.

- У нас всё есть! – ответил хозяин.

- В таком случае, дайте нам бенедектину.

- Пожалуйте-с – ответил тот и поставил на прилавок осьмушку литра.

Бенедектин был не совсем настоящий, а какой-то «Келлеровский». Выпив по рюмке, мы ощутили теплоту в наших жилах, «осьмушку» же запихнули в карман и пошли по шоссе. Одновременно с нами пошёл и снег. Но так как мы храбро не обращали на него внимания, то снег скоро перестал и его сменило солнце. Мы надеялись, что шоссе идёт по лесу или по полю, но ошиблись: всё время по бокам были дачи, деревушки и всякие обиталища, а под ногами лежал дощатый тротуар. Он был кстати, этот тротуар, ибо там, где он иногда прерывался, мы завязали по щиколотку в грязи. В трудных местах мы согревались глотком бенедектина и, осушив небольшой флакон, запустили его в лужу у дачи графа Шереметева. К шести часам мы бодро пришли на Лиговский вокзал и заказали себе обед. Голод – лучший повар, а потому обед был очень вкусен и съеден без остатка. Три постальки (Умненькой, Карнеевым и Ханцин) были опущены в ящик, а затем вагон первого класса радушно нас принял на свои красные диваны. На улице крутила метель, нам же было очень весело.

В восемь часов я был дома и отменил своё намерение ехать к Рузским, предпочтя заняться дневником. Вспомнив, что завтра Новикова держит экзамен и пишет сочинение, захотел разыскать черновик своего, писанного при тех же условиях пять лет назад. Рылся в «архивном» ящике своего стола, но не нашёл. Зато попалась целая куча моих старых писаний обо всём, что угодно – много забавного, и описание какой-то дуэли я даже читал Максу в телефон.

После вчерашней прогулки спал до одиннадцати, затем поиграл на рояле и пошёл в Консерваторию. Я пришёл туда без пяти час, в тот момент, как экзаменующихся по шестому классу приглашали засесть за сочинение. Кроме своих, была пропасть экстернов, а потому были шум и толкотня.

Вечером начал инструментовку Концерта. Я прежде хотел начать её только тогда, когда вся музыка, а в особенности фортепианная партия, будет детально сочинена. Теперь у меня осталось дописать несколько небольших пассажей, и я решил не ждать их, а начать инструментовку, пассажи же досочинятся между делом. Начал я писать партитуру с величайшим наслаждением. Ещё во время сочинения я вполне ясно представлял себе инструментовку; итак, дело сводится к распределению по строчкам партитуры лёгкого и прозрачного аккомпанемента, да к переписке фортепианной партии. Очень приятно.

В Концерте я сделал два открытия: во-первых, оказывается, что в нём нет ни одного самостоятельного оркестрового отыгрыша, и пианист, как сел за рояль, так не отрывается от него до последнего такта. Едва ли это нехорошо; наоборот, я думаю, что это будет создавать некоторое напряжение у слушателя и приковывать его к пианисту. Во-вторых, партитура выйдет менее длинная (численностью страниц), чем я думал, так как ввиду прозрачности аккомпанемента на каждой странице помещается больше одной строки.

Сегодня первое апреля, и оно проявилось в течение вечера. Я получил карикатуру на себя и на Макса. Сходства никакого, но исполнен рисунок в красках недурно. Изображает двух шикарных фатов во фраках; подписаны наши фамилии, а на обратной стороне:

Хотелось бы думать, что это от Ариадны, но ни к какому заключению я прийти не мог, хотя всячески вертел рисунок, выворачивал конверт, рассматривал штемпель и даже нюхал бумагу.

В девять часов я уже сидел за партитурой Концерта. Первый случай за зиму, что я вскакиваю так рано без принудительной причины идти на оркестровую репетицию.

Днём пошёл к Черепнину на урок, но Черепнин не пришёл, да в сущности нечего было делать.

Вернувшись домой, засел за партитуру. К девяти часам почувствовал, что довольно, и позвонил Максу, предлагая прогуляться. Он ответил «с наслаждением» и мы два часа гуляли, глотнув у Перетца по рюмочке шартреза. Придя ко мне чай пить, по некоторым буквам догадались, что карикатура – дело рук Карнеевых, а приписка касается наших насмешек.

Наташа Гончарова звонит и зовёт в пятницу к себе на soirée^{105}. Она живёт с сестрой, которая замужем за кавалергардом фон Глазенап. Подчёркивая всегда свою принадлежность к аристократии, Наташа и на этот раз, среди кучи любезностей, передала своё приглашение с предисловием, что-то вроде того, что хочет сделать мне сюрприз – позвать меня к себе. Это меня задело, и я, право, не знаю, пойду ли я к ней.

Письмо, поданное мне утром и написанное мне неизвестным почерком, похожим на мой, было от Ариадны Никольской. Наши пощёчины, полученные в почтамте, завершились неожиданной победой. Письмо гласит, что уезжая в Киев и жалея «если ваши замечательно остроумные письма, которые мне доставляют огромное удовольствие, останутся мною не прочитанными», она сообщает свой киевский адрес.

В полдесятого я пришёл в оркестровый класс, но, как и следовало ожидать, оркестр был представлен тремя учениками, и его распустили до осени. Черепнин долго говорил с нами об оркестровке, затем Дранишников играл свои вариации: смешение всех стилей, блестяще положенное на рояль; индивидуальности никакой. Когда Черепнин и Дранишников ушли, то я узнал, что скоро будут исполнять публично ансамбли пианисты, получившие 5+. Я остался подождать и позвонил об этом Максу. Захаров играл хорошо, но как-то не очень смело (сонату Франка). Рабинович играл уверенно и убедительно. Зейлигер хорошо. Затем мы с Максом пошли по домам, и я до вечера просидел за инструментовкой, а когда голова отказалась соображать инструментальные комбинации, делал клавир.

До одиннадцати инструментовал, а потом пришлось сесть за фортепиано и привести в порядок три части сонаты «g» для урока Анны Николаевны. В час пошёл в Консерваторию, но Анна Николаевна учила на дому. На уроке передо мною играли две такие плохие ученицы, что моя соната сошла совсем хорошо.

Дома немного позанялся, но скоро пришлось идти к Сабурову, который зачастил своими приглашениями. По дороге зашёл к Штемберям взять копию моего «Гавота», чтобы занести её Мещерским. У Штемберей открывает дверь Кокочка:

- А, Сэрж!

Выбегают сёстры:

- Сэрж! Сэрж!

Мамаша:

- Сэрж!

Папаша:

- Сэрж!

Шум, гам, я страшно тороплюсь, быстро свёртываю «Гавот» и отвечаю всем зараз, обещая в скором времени «прийти очень».

У Сабурова никого не было и было нудно. Слава Богу, всё это скоро ликвидировалось, и в десять часов я уже сидел за своей любезной партитурой. Старик Сабуров меня удивлял, жаря наизусть целую кучу музыки совсем не лёгкой, и наконец сыграл вариации Гензельта, которые он проходил с автором пятьдесят шесть лет тому назад.

С утра до половины третьего инструментовал. Я хвастался, что у меня в Концерте страшно прозрачный аккомпанемент. А между тем пришлось одолеть место, где весь оркестр с медью глушит солиста... Как ни странно, а я доволен этим местом.

В три часа был у «пломбира» (старик завёл хорошенькую помощницу), а затем продолжал работу. Переписывать каденцию сначала любопытно, а потом как-то глупо.

К Наташе Гончаровой я решил не идти и отправился на концерт Беляева. Я не помню, когда я был последний раз в симфоническом концерте - так это было давно, а потому мне были приятны все мелочи: встречи с музыкальными знакомыми и даже восхождение по лестнице в зал.

«Божественная поэма» Скрябина - прекрасная вещь, хотя местами скучноватая, неприлично длинная и иногда плохо оркестрованная (например, неудачный трюк с воркованием птичек; начало второй части; грандиозное повторение той же темы в конце - ибо струнные делают чёрт знает что вместо того, чтобы своим удвоением вдыхать жизнь в равнодушное трубленне этой темы медью).

Как антиподы к этой поэме были остальные вещи программы, отлично инструментованные, но подавляющие бездарностью содержания. Это: «От мрака к свету» Глазунова, «Апокалипсис» Лядова и романсы Вейсберг. Стыдно становилось за авторов.

Венцель, запинаясь и робея, просил меня аккомпанировать его оканчивающей ученице Концерт Шумана. Я с чрезвычайной готовностью согласился и пообещался завтра утром прийти к нему в класс для переговоров: ведь завтра у него берёт последний предпасхальный урок Люда Новикова и я, конечно, влезу в класс в тот момент, когда она будет сидеть за фортепиано. А то мне что-то никак не удаётся поймать «неуловимую княжну Людмилу».

В пол-одиннадцатого пошёл в Консерваторию к Венцелю для «переговоров» - попросту для Новиковой. Вход мой в класс был крайне импозантен, потому что Венцель вскочил и засюсюкал мне что-то «на ты» - я ему отвечал веско и громко, но... Новиковой сегодня не было на уроке. Я предложил сыгровку с его ученицей на понедельник в двенадцать часов, т.е. на время экзамена русского языка у княжны-невидимки, и вышел из класса злой.

В коридоре меня поймали Штейнберг с Карновичем. В этом году Карнович кончает у Штейнберга практическое сочинение и его вариации для оркестра предположены к исполнению на акте. Дирижировать этим номером Черепнин назначил меня. Теперь мне вручили объёмистую рукопись с просьбой переговорить с Черепниным о выкидыше некоторых вариаций. Беседовал с автором, ходил на дом к Черепнину, возвращался назад, сбыл партитуру для расписки на партии и только в третьем часу был дома.

Переписал одну страницу каденции, затем пришёл Макс и мы отправились циркулировать на манер вчерашнего дня. Ариадна вчера не уехала, ибо сегодня я в Консерватории, разговаривая с Боровским, видел её: очень хорошенькая, она неслась прямо на меня, но вдруг остановилась, круто повернулась и скрылась.

Сегодняшняя циркуляция дала те же результаты, что и вчерашняя: либо Радочка не достала билетов, либо насмеялась над нами.

Делал те шесть тактов в каденции, которые у меня не были готовы и затем, просидев до трёх, кончил инструментовку первой части. В три часа с Максом пошли потолкаться на вербе. Догоняет нас его кузен, гимназист Володя.

- А я всё время шёл сзади вас, - заявляет он.

- Врёшь, - возражаем мы.

- Нет, шёл.

- Ну, а что мы делали у Поцелуева моста?

- Разговаривали с какой-то барышней.

Мы фыркнули, так как действительно у Поцелуева моста я встретил... А.Н.Есипову и беседовал с ней.

В полдесятого вечера поехал провожать Мещерочек, которые уезжали на Пасху в Крым. Плутовка-Нина - моя симпатия; на вокзале мы весело кокетничали и шалили.

С вокзала взял мотор и поехал к Рузским, у которых на этот раз все были милы, и даже Ира, с которой мы просидели вдвоём полчаса на балконе. Зовут летом к ним на дачу на Волгу.

Переписчик принёс партии «Снов» и кажется сделал хорошо. Верю ему и корректировать не буду. Упаковал «Сны» и «Балладу» и выпроводил их в Российское Музыкальное Издательство. Если там не согласятся напечатать, то пошлю Юргенсону; если же согласятся, то тем лучше, так как, во-первых: я получу за «Сны» гонорар; во-вторых: сделают они это живо; в-третьих: совсем мне не интересно слушать нытьё Юргенсона, что «Сны» ему принесут расходы, а «Балладу» лучше подождать... Уж если возьмёт, то держит до неприличия: «Токката» взята в ноябре, а первой корректуры нет до апреля. Хуже подлеца- фотографа Каспари!

В двенадцать часов я пришёл в Консерваторию репетировать Концерт Шумана с ученицей Венцеля, а кончив это, вышел в коридор, где весь шестой класс учениц уже бродил в ожидании русского экзамена. Новикова шла с подругами навстречу, я подошёл к ней. Несколько любезных слов, затем я подозвал Шалыт и вопросил обеих барышень, принимают ли они сегодня наше автомобильное приглашение. Барышни приняли приглашение и сказали, что выбор места поездки они предоставляют нам.

Очень довольный я оставил их сдавать свой экзамен и, позвонив Максу, встретился с Максом у Алфёрова, у которого надо было взять денег. Затем мы пошли выбирать автомобиль, что отняло у нас целых полтора часа. Остановившись наконец на новеньком «туристе», который, сняв счётчик, брался прокатать нас в Павловск за двадцать пять рублей, и пока он приготовлялся в путь, пошли за бутербродами и пирожными. Но по дороге мне попала в глаз соринка, так здорово, что мне пришлось взять таксометр и поехать домой, в глазную лечебницу над нашей квартирой. Там мне вынули мучительницу-соринку, но глаз был красный и распух. В ожидании Макса, я лежал с компрессом из свинцовой примочки. Через двадцать минут приехал Макс, глаз мой выздоровел и мы, заехав за нашими дамами в Консерваторию, отбыли в Павловск.

Новикову я знаю уже не первый год, и она всегда мне нравилась. После того, как Шалыт нас познакомила, мы встречались только урывками. Мне было любопытно узнать, какая она в жизни, до сих пор я знал её только по внешности.

Автомобиль быстро прорезал город и покатился по Пулковскому шоссе. У нас шла весёлая болтовня. Мы отлично прошлись по парку. Едва мы повернули к вокзалу, как полил дождь. Мы с Милочкой бежали бегом и первыми достигли мотора, но всё же промокли до нитки. Особенно досталось мне и Максу, бывшим в одних пиджаках. Автомобиль со стремительной резвостью помчался в Петербург, дождь не унимался и через щель в крышке ландоле пускал холодные струйки на нас. Мы ели бутерброды и пирожные и порядочно шумели. Шалыт явно проигрывала перед Людой и оставалась в тени, Новикова же бойко болтала то со мной, то с Максом. Она родом из Волынской губернии, из военной семьи, живёт в Петербурге со старой кузиной, знакомых почти не имеет, скучает - и наша поездка была, по-видимому, целым событием.

Когда автомобиль подкатил к её дому на Канонерской улице, мы простились с Людой, и, сбросивши Шалыт у её дома, мы приехали ко мне пить коньяк и сушиться.

У меня уже сидел Колечка Мясковский, новорожденный, с которым мы должны были пойти к Асланову «фаршировать» последнего 2-й Симфонией Мясковского, предположенной в Павловске к исполнению. Предоставив Максу пачку книг, коньяк, подушку и диван, я отправился с Мясковским к Асланову. Несмотря на две рюмки коньяку, я сыграл в четыре руки симфонию вполне добросовестно и через час был дома. В симфонии есть много интересного, много скучного, но пока я не услышу её в оркестре, я мнения своего не скажу.

Дома с Максом сидела мама и по секрету от меня советовала ему отговорить меня ехать по Волге, а лучше всем отправиться заграницу. Макс, конечно, сообщил мне об этом заговоре и ехать заграницу убеждать меня не стал.

Начинать инструментовку скерцо что-то не хотелось. Разыгрывал на рояле первую часть Концерта и восхищался шикарной звучностью каденции, которую мне в первый раз удалось сыграть сполна. Писал дневник, играл наизусть пьесы, пройденные у Есиповой. Забрал у фотографа мои карточки от ноября месяца. Некоторые недурны, например та, где я подпёр рот рукой. Купил Концерт Es Листа на случай, если он пойдёт на акте. Я его знаю хорошо, но ни разу не смотрел по нотам. Много остроумия как в музыкальных мыслях, так и в способе их изложения, но глубины никакой.

После обеда гулял с Максом. Высматривали в магазинах хорошие палки, но они стоят не меньше двадцати пяти рублей. Я нахожу, что это слишком дорого для палки. Макс возражает, что понятие «слишком дорого» для какой-нибудь вещи существовать не должно, а должно существовать понятие: можешь ты или не можешь её купить.

Вечером писал дневник, запоздавший на три дня.

Всё утро инструментовал скерцо.

В два часа пошёл в Консерваторию репетировать Концерт Шумана с венцелевской ученицей Яцыно. Я. кажется, заслужил её уважение. Она не обращает внимания на Венцеля и просит меня делать указания относительно её исполнения. Делаю осторожно, чтобы это не было обидно для Венцеля. После репетиции он заявил мне, что за ту огромную услугу, которую я ему оказываю, аккомпанируя Яцыне, он считает себя неоплатным должником. Я в ответ попросил, чтобы он на экзамен дал Новиковой что-нибудь другое вместо Этюда b-moll Мендельсона (в автомобиле она жаловалась на эту вещь, а я обещал устроить так, чтобы ей переменили этюд).

Вернувшись домой, до семи часов писал партитуру и сделал скерцо до трио. После обеда сели с Максом в таксомотор и доехали до угла Каменноостровского и Большого. Оттуда пошли бродить по островам: Каменному, Крестовскому и Елагину, сделали вёрст двенадцать и после одиннадцати вечера вернулись домой.

Сегодня день моего рождения и мне минуло двадцать два года. Я чувствую себя много моложе этих лет, как хорошо бы мне всего девятнадцать, и я жалею, что «стукнуло» уже двадцать два. Сегодняшний день я провёл также, как и все, не справляя день рождения. Много писал партитуру - восемь страниц, т.е. всё трио у скерцо. Кроме того, обдумывал репризу, которая не сочинена.

Карнеевы и Макс прислали телеграммы. Вера Алперс прислала письмо. Бедная девочка, прося мира, она первая протягивает руку, ибо после инцидента на катке я ей не кланялся. Колечка Мясковский сам занёс мне подарок: «Инструментовку» Корсакова, недавно вышедшую под редакцией Штейнберга. Я очень тронут. (Кстати, я докопался, что один эпизод в первой части его cis-moll'ной симфония взят из 2-го Концерта Рубинштейна. Вот так источник для заимствования!)

В семь часов Макс провожал свою мать в Москву. В семь часов пять минут я приехал на вокзал, и мы отправились гулять. На этот раз сели на верх паровой конки и, согреваемые паром из трубы, доехали до деревни Мурзинки, а оттуда дошли до села Рыбацкого. Посидев у берега тёмной Невы, вернулись в «экспресс», а с ним «в Питер». Макс рассказывал биографию Шопенгауэра и его философию, очень меня заинтересовав.

В полдвенадцатого я был дома и принялся за пасхальные поздравления. Закрытое письмо: Черепнину; постальки: Гончаровой, Рудавской, Новиковой, Н.Реберг и В.Алперс в ответ на поздравление; визитные карточки: Венцелю, Николаеву, Павлинову, Моролёву, Каченовскому, Глиэру, М.М.Сеженской, Лютцам, Юрасовскому, Mlle Роблен. А.Н.Есиповой, по обыкновению, будет послана телеграмма.

Утром чувствовал себя нерасположенным к работе, но всё же сделал три страницы Intermezzo. Скерцо я пока отложил, доколе не сочинится реприза.

После завтрака с мамой ездили за цветами и возили их на папину могилу. Затем я зашёл за Максом и мы отправились покупать галстуки, шляпы. Макс хочет «испанскую»; она очень элегантна. Возили в почтамт поздравительные письма, но по случаю страстной пятницы почтамт с одиннадцати часов был заперт. Макс сделал себе новые визитные карточки, а потому посылает их всем подряд, кому нужно и кому не нужно.

Когда я вернулся домой, у меня болела голова. Но я совсем немного работал сегодня. Верно, вчера перезанимался. Выпил порошок цитрованили и голова прошла. В семь часов вечера пошёл к Анне Николаевне за программой на лето, а так как я в будущем году кончаю, то сегодняшний вопрос сводился к обсуждению программы для моего окончания. На окончательном экзамене я решил непременно играть мои сочинения: 1) концерт, 2) ансамбль и 3) «пьесу русского автора». Я очень боялся на этот счёт решительного отпора со стороны Есиповой, ибо история отношений между нею и моими композициями следующая.

О том, что я сочиняю, она несомненно знала до моего поступления к ней в класс, а когда я к ней поступил - хвасталась, что, мол, вот какие теперь ученики завелись у неё: композиторы. Однако композитор брал у неё уроки, а о своих сочинениях молчал. Тогда она сама попросила меня сыграть ей что-нибудь моё. Я сыграл Сонату, Ор.1, получил похвалу и предложение проставить в сонате педаль, которую я немилосердно душил. У меня до сих пор сохранилась эта рукопись, где рукой Анны Николаевны подробно вставлена педаль во всей вещи. Вскоре после этого я стал приносить в класс пьесы Метнера, Скрябина, прослыл ярым «модернистом» и одновременно с этим Анна Николаевна решила, что и композитор я модерный, т.е. по её понятиям пишу чушь. Про сонату тоже было изменено мнение и сказано (Захарову), что и музыки-то в ней, собственно говоря, нет... Узнав об этом, я объявил, что отныне Анна Николаевна не услышит от меня ни единой ноты, и сдержал слово по нынешний день. Прошлым летом я играл в Павловске мой Концерт, ни словом не обмолвившись о том Анне Николаевне и предоставив ей по газетам констатировать событие. По закону она имела право исключить меня из класса за публичное выступление без разрешения, но она промолчала.

Итак, к сегодняшнему дню. Анна Николаевна была мила и сообщила, что нас кончает целых десять человек, в том числе ученики Тиц, Шнее и Миндлин. Все хорошие, но не на 5+. Из учениц заслуживает внимания Берлин и Цетлин; кроме того, обе очень хорошенькие и состоят под особым покровительством Глазунова. На вопрос, что я хочу из Баха, я указал на Kunst der Fuge, на что последовало согласие с предложением выбрать футу лучше более чем трёхголосную. Про Моцарта я не имел мнения и мне прописали «Фантазию» c-moll (не из сонаты), которую я не знаю. Касательно Бетховена я заикнулся о первой части большой В-dur'ной Сонаты, но она оказалась отданной Шнее и мне пришлось выбрать Ор.111^{106}. Из Шумана я объявил притязание на Сонату-fis сполна, что и было принято. Про Шопена долго толковали, рылись в тетрадке, но определённого мнения не вынесли. Из Листа Анна Николаевна несмело предложила «Мазепу»^{107}, но я стал защищать «Тангейзера»^{108}, который после нытья, что длинно... заиграно... был принят. Тут наступил главный момент: какую я хочу взять пьесу русского автора? Я был крайне удивлён, когда Анна Николаевна охотно согласилась, чтобы я играл свою вещь - какую, она даже не спросила. А концерт? Я сделал осторожное предисловие и назвал свой №2.

- Ну уж, всё своё да своё: это даже нескромно. Выбирайте: или концерт или пьесу для программы!

- А мне казалось, что это-то и хорошо, что у меня есть всех родов оружие.

Впрочем, я быстро согласился играть мой Концерт, а пьесу русского автора не свою. Я уверен, что свою пьесу я дипломатизирую в течение зимы. А в ансамбль надо походить раза два к Блуменфельду; я думаю, что полажу с ним; а там можно играть и мою виолончельную «Балладу».

Анна Николаевна милостиво отпустила меня и ушла в ванну, а я, очень радостный, что мой проект выгорел, поехал домой, где меня уже ждал Макс, чтобы составлять подробный маршрут нашего майского путешествия по нововышедшему путеводителю. Мы с большим увлечением составили длинный и точный план путешествия по Волге. Каспию, Кавказу, Чёрному морю и Крыму, распределив всё по дням и по часам, и назначив выезд на двадцать второе мая (день после экзамена Умненькой, Макса и первого Павловского концерта, очень интересного) и возвращение на двадцать первое июня.

Решил сегодня не особенно заниматься, чтобы опять не разболелась голова. В пол-одиннадцатого мы с Максом отправились в почтамт сдать поздравительные письма, потом к Фрелиху заказать нам летние костюмы, потом к Лейнеру позавтракать (мотор, кюрасо, грав), потом оставалось до трёх полтора часа - заехали к нему, пили чай, потом в Консерваторию аккомпанировать венцелевской ученице (девица расцвела, кокетничает и смеётся), потом домой.

Дома с интересом перечитывал том моей корреспонденции за 1912 год, только что мною полученный из переплёта. Только каналья-переплётчик перепутал хронологию писем до апреля. Получил долгожданную корректуру «Токкаты» и, к удивлению, опуса 4. Только почему-то нет первой пьесы, «Воспоминания». Заявил письменно Юргенсону.

Как пишется «Наваждение»? Естественней через «о», но когда года четыре назад я играл его у «современников», кто-то сказал, что через «а», от слова «вадити», повадка. Так я и писал с тех пор, но другие возражают, что надо писать всё-таки «о», от слова водить, наводить. У меня в рукописи «а», в корректуре кем-то уже поправлено на «о», затем зачёркнуто и написано по-старому «а». У кого бы спросить? У Балаева?

В двенадцатом часу я надел фрак и белый жилет и с Максом пошёл в Консерваторию на пасхальную заутреню. Мама, не любя консерваторской толкотни, была с тётей Катей в другой церкви. Мы с Максом надеялись встретить кого-либо из фронтов. Но никого из фронтов не было - консерваторки не оказались патриотичными и встречали заутреню в других церквах. Был Борюся, которого Макс не переваривает, был Глазунов, с которым мне пришлось христосоваться. Когда я столкнулся с Василием Захаровым, он меня быстро спросил:

- Знаешь новость?

- А что?

- Неужели нет?

- Нет...

- Христос воскрес.

Пасха.

Пока я собирался встать, позвонило двенадцать. Я сделал четыре страницы партитуры. От мамы подарок - духи Fleur amie, но мою Guerlain Cadine я ни на что не променяю.

В четыре часа Макс приехал в таксомобиле, и мы поехали делать визиты. Во-первых, к Карнеевым, где обе девочки очень интересны и милы. Пять минут, рубль на чай прислуге и - дальше. Макс должен был заехать ещё к Оссовской, со мной же катался для компании.

У Рузских я расспрашивал о Волге у вдоль и поперёк её знающего Николая Павловича. Затем следовали Себряковы (четыре минуты), Ястребовы, Орловы и Оссовские - все не принимают.

Андреевы очень заинтересованы моим новым Концертом, просят демонстрации у них с музыкантами, как только Концерт будет окончен; они были у Мещерских перед их отъездом, где Романовский с успехом разыгрывал мой «Гавот».

У Умновых принимала только Лидочка, остальных же не было дома. Мой четырёхминутный визит был незначителен по разговорам, ибо какой-то белобрысый юнкер тоже делал визит. Но... уж не потому ли осталась Умненькая сидеть дома и не поехала из дому со своими, что она надеялась видеть меня? В моих последних телефонах я определённо заявил, что не прийду к ней в гости - быть может, сегодня она, надеясь на мою приверженность светским обычаям, и догадалась, что всё-таки я, бывая у них в течение зимы, сочту неудобным обойти пасхальный визит.

Макс уехал к тётке, а я заехал за мамой, которая хотела прокатиться в автомобиле, взял её, сделал визиты Коншиным, Сабурову и Корсак, пожалел, что Мещерские в Крыму, и с мамой поехал к Раевским обедать.

С утра до двух сидел над лёгкой партитурой интермеццо. Сделал восемь страниц. В половину третьего зашёл за Максом на его Невский, 63 и предложил ему большую прогулку. Мы прорезали Летний сад, весь Каменноостровский, Каменный и Елагин острова. Старую деревню и вышли на Сестрорецкое шоссе. Глядя на то, как два молодых человека, кокетничая с молодой хорошенькой девчонкой, учили её править огромным автомобилем, мы разожглись не столько на девчонку, сколько на автомобиль. Я заявил, что не в это, а в будущее лето мы должны сделать путешествие по России в автомобиле, что будет колоссально интересно, ново и даже романтично и что, в конце концов, это будет совсем не так дорого стоить, ибо автомобиль по случаю можно купить тысячи за две, а потом за полторы продать. Макс заявил, что такую поездку сделать необходимо, а ежели он получит наследство, то уж конечно, автомобиль у нас будет шикарный.

Прийдя в Лахту, мы слегка замёрзли, так как несмотря на отличную погоду, было всего R11°, а мы были в одних летних пиджаках. Выпив по рюмке Martel, мы, согласно расписанию прогулки, сели в поезд и поехали в Сестрорецк. Из Сестрорецка пешком шли в Белоостров. Сбились с пути. Между тем начало темнеть. Однако мы, взобравшись на пригорок, вскоре увидели вдали настоящее шоссе, добрались до него и благополучно пришли в Белоостров, вместе с темнотою и с курьерским поездом на Петербург. По дороге мы миновали то место, где я в 1910 году первый раз в жизни обменивался поцелуями - с Тоней Рудавской; но место застроилось и приняло иной вид и, хотя у меня отлично запечатлелся в памяти поэтический уголок, я так его и не видал.

Сидя в вагоне-ресторане и поглощая бифштекс, мы живо докатились до «Pietari» и пошли искать таксомотор. Таковых не оказалось - мы пешком бодро отправились по домам, промаршировав в общей сложности (считая наше блуждание у Сестрорецка) двадцать пять вёрст и крайне мало устав. Спал отлично.

Утром делал четыре страницы интермеццо и поиграл с величайшим удовольствием каденцию первой части. Она начинает выходить, великолепно звучит и хорошо лежит в пальцах.

К двум часам пошёл на концерт Раи Лившиц, главным образом, по желанию Макса. Рая имеет прекрасную пальцевую технику, остальное же ни к чёрту не годится, концерты давать ей рано и сегодня было невыносимо скучно.

Вернувшись домой, немного почитал «У последней черты» Арцыбашева; хороший слог и вообще писатель отличный. Потом писал дневник. В «Музыке» огненная статья Мизантропа, сиречь Мясковского, о Беляевских концертах. Досталось и руководителям, и бездарным авторам, исполненным в концертах. Затем вопрошается, почему не играется Черепнин, Мервольф и прочие, в том числе и я: «молодой, кипучий С.Прокофьев»...

Вечером пошёл к Штемберам, у которых я обещал побывать на праздниках. Сони и Нади дома не было, Кокочка вёл серьёзные музыкальные разговоры, а папочка и мамочка относились ко мне ласково и даже с любовью. Просидев полтора часа, я удрал.

В десять часов аккомпанировал венцелевской девице Яцыно. Всё сошло благополучно. Глазунов был необычайно весел и даже изволил шутить со мною: в ожидании начала экзамена я сидел за столом, где обыкновенно продают программы: на столе стояла металлическая тарелка для денег, а самих программ ещё не было. Глазунов шёл мимо, увидел меня, засмеялся и шутливо сказал:

- Что это, у нас новая барышня продаёт программы?

Я ответил весело:

- Продавать-то продаёт, да только самих программ нету!

- Ну, а я всё-таки вам рубль положу! - сказал он и, щёлкнув рублём на тарелку пошёл дальше. Через несколько минут я пришёл в артистическую, где был и Глазунов. Он опять повторил свою остроту, что, мол, барышня, продающая программы, пришла. Потом любезно осведомился, ничего ли, если Яцыно будет играть не сейчас, а немного попозднее.

Не к добру весёлое настроение... запьёт!

Позавтракав у Лейнера, я вернулся домой, ибо меня очень тянуло к моему Концерту. Инструментовал однако мало, зато сделал порядочный кусок клавира. Пишу, оставляя пустое пространство для сольной партии, предоставляя её вписать переписчику с партитуры. При издании надо непременно сделать у партии Solo скобку фортепианную, а у партии сопровождения скобку оркестровую, тогда сразу будет бросаться в глаза: где оркестр, а где фортепиано.

В семь часов обедал у Сабурова, который, видно, очень любит меня. Обедал только его сын. Старик играл переложение Гензельта «Кориолана»^{109}; очень хорошая увертюра, очень милое переложение и для 75-летнего исполнителя очень бойкое исполнение.

В течение утра сделал мало: три страницы интермецца; ужасно оно длинное. В два часа было условлено с Максом встретиться в Консерватории, на выпускном экзамене Николаева. Николаев сбрил бородку и очень забавен. Миклашевский, которого я считал не симпатизирующим мне, подошёл и с долей почтительного любопытства осведомился, правда ли, что у меня уже сочинён второй Концерт. Я удовлетворил его любопытство и любезно пообещал сыграть ему оба.

Я скоро вернулся, достав в библиотеке 2-й Концерт Листа, и мы с Максом следили по нотам исполнение этого Концерта николаевской ученицей. Этого Концерта я раньше не знал. У него прелестная первая тема, но как-то не ощущается вершин, если окинуть взглядом всю пьесу. Должно быть, они ощутятся, когда Концерт исполняется с оркестром. Фортепианный стиль очень интересен, но есть места и совсем неинтересные для пианиста. Констатирую этот факт для собственного успокоения.

После листовского Концерта стало крайне скучно - интересных лиц не было, и я ушёл писать Концерт. Сделал ещё пять страниц. В девять часов вечера пошли с Максом гулять. Дошли до Стрелки, а оттуда обратно до угла Каменноостровского и Большого проспекта. Большие прогулки нам теперь нипочём, и мы незаметно прошли весь путь. Затем сели в шикарный «турист» и развезлись по домам.

С утра до двух инструментовал интермеццо. Слава Богу, виден у него конец, завтра, должно быть, кончу. Но Боже мой, какое оно вышло длинное! Я совсем не хотел этого, а между тем выкинуть ничего нельзя, иначе пройдёт идея формы. Идея эта состоит в том, что из соль-минора музыка идёт куда-то, приходит к трио, а в репризе возвращается назад к соль-минору, причём большинство тем – в обращении, а общая тенденция - идти сверху вниз и от forte к piano; тогда как в начале тенденция - снизу вверх и от piano к forte.

Днём ходили с Максом к Фрелиху заказывать летние костюмы. Мы хотим красные. Когда я сказал об этом у Раевских, то там поднялся гвалт, а теперь у Фрелиха не оказалось желательной материи. Обещал поискать.

Вечером были гости, главным образом, Яблоньские, а с ними барышня, снимающая у них комнату, красивая пышная армянка, учится петь у Жеребцовой и хотя только с осени собирается в Консерваторию, но уже отлично знает разные консерваторские сплетни. Обо мне уже слыхала от Жеребцовой-Андреевой - сегодня была в восхищении от моей игры и от живости характера. Мне она сначала не очень понравилась, показалась груба, но потом приглянулась. Глаза её напоминают своею природной утомлённостью глаза 19А, но та вся тоньше, элегантней и лучше.

Мама слышала в первый раз скерцо из Сонаты Ор.14 и очень им восхищалась.

Вместо инструментовки захотелось сочинять пьеску для Ор.12, который я хочу начинить десятком пьес, несколько более популярными, чем мои другие пьесы. У Мещерских всегда мой «Гавот» называли «Ригодоном»; наконец я заинтересовался, чем собственно отличается ригодон от гавота и, порывшись в книге Петрова, нашёл, что это почти одно и тоже, но гавот в начале имеет две четверти за тактом, а ригодон - одну. Я как-то начал сочинять ригодон, но бросил, а сегодня на ту же музыку сочинился недурненький ригодончик, в который вошла и тема, когда-то предназначавшаяся для Концерта и состоящая из забавной последовательности побочных трезвучий и септ-аккордов. Немного посидеть - и ригодон будет готов.

Днём, чтобы пойти проветриться, ходил в Консерваторию; сидели с Максом на выпускном экзамене посторонних лиц («лиц, посторонних музыке» - по выражению Николаева). Какой славный 1-й Концерт Рахманинова (первая часть)! Несмотря на несостоятельность музыки и на некоторую детскость - какое приятное впечатление от искренности, нежности и прелестного настроения. Кроме того, он безупречно фортепианен и в нём безусловно нет служебных или неинтересных мест для солиста. Я говорю о первой части, второй и третьей я не знаю; говорят, они слабы. Послан Умненькой рассказ Муйжеля, вырезанный из «Огонька». Героиня очень напоминает Лидочку, но немного карикатурнее её, и герой бежит от неё к другой барышне, в которой жизнь бьёт ключём. Над заголовком я написал синим карандашом: «Этот рассказ несомненно посвящается вам, мой друг!»

Вечером был с мамой у Корсак, которые всегда милы ко мне; ради сохранения приличий надо было съездить к ним. От Корсак поехал к Рузским, у которых сегодня собиралась молодёжь. Ничего интересного не было, да я и не люблю бывать на их вечерах молодёжи: лучше, когда большие, т.е. господа музыканты. Если у Мещерских я люблю барышень и равнодушен к родителям, то у Рузских наоборот: я очень люблю родителей и совершенно равнодушен к девицам.

Мещерские и Рузские терпеть не могут друг друга, но у них есть общие друзья - Кишинские: две барышни и их брат. Старшую Кишинскую я знал и раньше, а вторую, Варю, я до сегодняшнего дня не отличал от толпы. Между тем она подруга Нины Мещерской в гимназии Оболенской, а Володя Дешевов, захлебываясь, восхищался её интересностью. Сегодня она сама подошла ко мне, и мы довольно долго говорили о Мещерских.

Во втором часу я удрал домой.

Утром долго провалялся и пошёл проветриваться - к Максу показать образчики для костюма, принесённые портным. Пока я просидел у него да вернулся обратно, уже был час и я интермеццо сегодня не кончил, ибо в четыре мы уговорились с Максом идти на прогулку.

Звонила Умненькая. Вчерашний рассказ её задел за живое: ведь правда, в нём многое соответствовало её характеристике, но другое было преувеличено. Это-то её и задело, и Умненькая требовала, чтобы я сказал ей, что она совсем не похожа на героиню рассказа. Я отвечал, что наоборот, в рассказе она ещё недостаточно ярко охарактеризована. На Умненькую произвела впечатление краткость моего пасхального визита, она жаловалась, что не успела даже рассмотреть меня, а она по мне соскучилась. От моего вчерашнего конверта пахнуло моими духами и она очень обрадовалась. Словом, сегодня я должен придти к ним. Я ответил: ни за что. ещё испугаю её своим поведением... Умненькая рассердилась. Кроме того, сегодня я отправляюсь в длительную прогулку. Куда? К холерному кладбищу. Она пришла в ужас и просила меня идти куда-нибудь в другое место, а то ещё, храни Бог, заражусь и помру, так ей будет меня жалко.

Простившись с Лидой, я зашёл за Максом, и мы отправились в путь по намеченному маршруту. Пройдя с полчаса, мы вспомнили, что карта осталась на столе, но возвращаться не хотелось, и мы пошли без неё. Во-первых, мы запутались на Волковом кладбище, которое должны были пересечь, долго бродили по его окраинам, прыгая по сползавшим в канал могилам. Наконец, найдя дорогу, мы добрались до соединительной железнодорожной ветки, которая ввела нас в сомнение, ибо мы приняли её за полотно Николаевской дороги. Разрешив это сомнение, мы пошли далее. Здесь мы полагали следовать по дороге, идущей мимо холерного кладбища, и затем, свернув с неё, прийти в Обухово, но не попали на эту дорогу, а пошли по какой-то другой. Эта последняя была ужасная, шла по болоту, местами прерывалась, ледяной ветер замораживал нас, а главное, мы не знали, куда идём. Наконец мы очутились у Фарфоровского поста Николаевской железной дороги, по полотну дошли до Обухова, там с мостика, перекинутого через станцию, любовались на промчавшийся кисловодский экспресс, грелись чаем в извозчичьем трактире, глядели на местные «фронты» и, находя их неплохими, решили, что было- бы недурно завести где-нибудь в окрестностях фронт первой категории, и наконец, погрузившись в поезд, вернулись в Петербург.

Я позвонил Умненькой, сообщая ей, что не попал на холерное кладбище, и имел с ней длинный, приятный разговор.

Нынче большой день в Консерватории: последний экзамен оканчивающих по фортепиано; играют восемь человек, получившие за программу 5+, конкурируя на три премии, на три рояля (по случаю L юбилея, всегда же один рояль). Мы с Максом явились к десяти часам и застали уже наполненный зал. Надеялись видеть много фронтов, но конкурс сам по себе представлял такой интерес, что мы скоро забыли о них. «Начаенные» служители пропустили нас вперёд и сидеть было не тесно.

Первый играл Бай, ученик Дроздова. Концерт Чайковского. Хорошо, со свистом в пассажах, с силой и темпераментом, с должной выразительностью. Но местами гнал в ущерб идеи. Затем Катюша Борщ - моя давнишняя любовь - очень шло сыграла е-moll`ный Концерт Шопена, но после Чайковского и Бая это выходило скучновато и несколько бледно. Следующий за нею её товарищ по классу Бариновой, Рабинович, пианист с пустой головой и блестящими пальцами, сверкающе сыграл Концерт Листа. Я готов был держать пари, что он получит премию. После Рабиновича был маленький антракт, и мы с неохотой пошли слушать двух девиц: Лапину от Дубасова и Моцейкевич от Цурмюлен (ту самую, радуясь за которую некогда плакала профессорша). Лапина действительно играла плохо, а Моцейкевич ничего бы, да Концерт Глазунова вогнал всех в сон. После Моцейкевич - большой антракт. Народу - мириады. Много Захаровых, братьев, сестёр, жён; Лидуся и Зорюся, очень интересные; Сабуров; Мяскушка; фронтов мало; 19А мне нравится, но мы не знакомы. Рудавская сообщает, что у неё затронуто лёгкое, а Маруся Павлова очень плоха: у неё форменная чахотка и она где-то в санатории в Финляндии. Мне искренне жаль Мариночку. С тех пор, как я встретил её при разъезде с консерваторского юбилея об руку с Захаровым, я её ни разу не видал и не мог понять, куда она девалась. К «затронутому лёгкому» Рудавской я отношусь, как к некоторому кокетству; а может быть, это и правда. В антракте толкотня невообразимая, до буфета не добраться. Зоя хочет пить. Макс каким-то чудом достаёт стакан молока и через всю Консерваторию любезно тащит его Зое. Она тронута.

После антракта началась самая интересная часть экзамена: играл класс Есиповой. Позняковская с необычайной тонкостью и блеском исполнила Концерт c-moll Сен-Санса, вызвав бурю аплодисментов. Её всегда хвалили, но я относился к ней несколько скептически. За ней появился бледноликий экс-друг мой Захаров. Два княжича царской фамилии приехали его слушать. Он был вероятным кандидатом на рояль, ибо Есиповна его всегда выдвигала. Я считал его недостойным рояля, так как всегда говорил - и ему самому во времена дружбы - что он талантлив в жизни, но неталантлив в музыке. Макс слушал с ненавистью, Карнеевы с благоговением. Захаров заметно волновался, был бледнее окрашенного в молочный цвет органа, служившего фоном его лицу, и несколько раз попадал мимо клавиш. Игра сухая и резкая: рахманиновской теплоты, томности и страстности - ни капли. Успех ниже среднего - и Захарова сменил Зейлигер. Я думал: неужели всё-таки ему присудят премию? Неужели Позняковская, Рабинович хуже него? Или я пристрастен? Я пытался себя проверить: боялся ли бы я конкурировать с Рабиновичем? - пожалуй; с Захаровым? - нет. А между тем премию ему почему- то присудят. Зейлигер исполнил тот же Концерт, что и Рабинович. Первая половина была сыграна глубже, чем у Рабиновича, но вторая - менее блестяще. Затем всех прогнали из зала и профессора заперлись в нём для вынесения вердикта. Я бы присудил рояли Позняковской, Зейлигеру и Рабиновичу, но ареопаг рассудил иначе: правда, первый рояль получила Позняковская, но два других преподнесли Баю и Моцейкевне. Аудитория молча выслушала неожиданный приговор, а Борюся исчез, едва пронёсся слух, что его обошли. Я ничего не имел против того, чтобы Захарову подрезали крылья, тем более, что его талант не так велик, чтобы быть на пьедестале. С другой стороны, его крушение вызвало более мирное отношение к нему.

Вернулся домой в седьмом часу, почувствовал себя крайне утомлённым, но всё же сделал пару страниц.

Инструментую финал. Право, никак не ожидал, что инструментовка так растянется и затянется. Ведь у меня ещё реприза и скерцо не готовы.

В два часа пришёл в Консерваторию для свидания с Черепниным насчёт акта. Я дирижирую тремя фортепианными Концертами: Чайковского, Глазунова и Сен-Санса (c-moll). Кроме того, двумя сочинениями оканчивающих учеников: Карновича, «Вариации», о которых я уже получил понятие перед Пасхой, и Шапошникова, вступление к балету. О Шапошникове я уже слыхал летом, так как Сараджев играл его балетную сюиту в том же сезоне, что и мой Концерт. Его хвалит Мясковский.

Если же на акте пойдут лёгкие вокальные номера, то их дадут махать Цыбину или Дранишникову. Об инструментальных разговору не было, вероятно Черепнин хочет скушать сам.

После собеседования об акте, я встретился с Максом, и мы пошли выбирать материю на костюм. Мы хотим красную, такой красный цвет Макс видел у своего дяди, артиста. Портной нигде не мог найти и вот мы отправились на самостоятельные поиски, обошли одиннадцать магазинов и, убедившись, что красного нет, вернулись в свои квартиры.

Дома инструментовал и рассматривал партитуры взятых мною Концертов Чайковского и Глазунова. Какая безобразная инструментовка у последнего! Все голоса удвоены и утроены, всё так жирно и массивно, что бедного солиста совсем не будет слышно. Зло берёт, когда смотришь на какой-нибудь занимательный рисунок у фортепиано и видишь, что он покрыт квартетом, поверх квартета духовыми, да ещё иной раз с тромбонами.

К одиннадцати часам я пошёл на Варшавский вокзал провожать Есипову. уезжающую заграницу. Было крайне пикантно посмотреть на Зейлигера и Захарова. Оба они весь год боялись друг друга, конкурировали на рояль и оба остались без рояля. Но на вокзале оба выдержали характер: имели весёлый вид и Зейлигер рассказывал сплетни на ухо Дроздову, причём оба фыркали, а Захаров старался оживлять общество и мило острил. Есипова поручила мне быть внимательным к Позняковской на акте, причём Позняковская вставила:

- Имейте ввиду, я очень сердитая, - на что я ответил:

- Но во всяком случае я вдвое сердитее вас.

Затем поезд отбыл, сопровождаемый маханием шапок, а я вернулся домой.

Мы с Максом обменялись палками. Мне всегда нравилась его палка, ему же приглянулась моя. Он предложил мену, на которую я очень охотно согласился. Его палка шикарней, хотя моя была оригинальней.

К двум часам устал заниматься и по уговору с Максом пришёл в Консерваторию. Но там ничего не было - скучный виолончельный экзамен и никого интересного. Мы отправились в общество «Самолёт» узнать, по каким дням какие идут пароходы. Николай Павлович Рузский дал список, на каких пароходах надо ехать, а на каких не стоит. По дороге зашли к Алфёрову, я взял сто рублей; сорок дал Максу. По поводу уладившегося вопроса о Скутари и занятии Албании европейскими державами биржа лезет вверх и обещает мне выигрыши.

Вернувшись домой, инструментовал; затем пошёл в Малый театр. Когда я осенью просил у Рудавской билеты на Морской бал, то обещал достать ей взамен даровые в Малый театр (через Макса и его дядю). Теперь она напомнила мне об этом обещании - Макс достал четыре кресла и мы отправлялись вчетвером: Макс, я, она и какая-нибудь её подруга - на её вкус. Перед театром я остриг голову под нулевой номер. Я всегда на лето стригусь гладко, теперь же сделал это на месяц раньше, потому что очень лезли волосы. В театре вся компания так и фыркнула при моём лысом виде и всё время возмущалась и потешалась этой фантазией. Рудавская была ужасно скучна и как-то странно ревнива, стараясь меня отстранить от общества её подруги Тамары, которая, кстати сказать, оказалась весёлой тараторкой и славной мордочкой. Пьеса - «Танцовщица» - в первой половине была занимательна, во второй - скучна. После спектакля Макс достал мотор и мы, весело болтая, отвезли барышень на их Архиерейскую, а потом развезлись по домам.

Утром пришлось досочинить кое-какие неготовые пассажи для финала, а потому инструментовал всего две страницы. Меня начинает беспокоить, когда же я кончу Концерт: ведь финал-то длинный, да ещё клавир надо делать, а тут подоспевает акт и много работы по части акта.

К двум часам я пришёл в Консерваторию послушать ауэровских учеников. Заниматься более, чем до полвторого я не хочу, а то у меня начинает болеть голова.

Видел 22А (старая 22А переименована в 14Б, а это новая). Я с ней ещё не знаком, но она мне очень нравится. Ауэровских учеников я не слыхал, так как сначала играл класс Налбандяна, а в четыре часа мне пришлось пойти заниматься с Черепниным по поводу надвигающегося акта.

Играл Шапошников вступление и танец из своего балета. Я зевал до слёз. Очень модерно, дёшево, запутанно, а музыки нет. Дирижировать не трудно, но с учением музыки придётся повозиться: партитура очень цветистая и в квадратный аршин величиной. После Шапошникова играл свои вариации Карнович. Эта музыка совсем не модерная, не слишком талантливая, но хорошо сделанная, порою остроумная и, право же, очень милая. Из десяти вариаций четыре выкинули, оставшиеся же автор принесёт мне в субботу вечером. А в воскресенье уже первая репетиция. Вообще теперь у меня куча работы с актом. Мой милый, бедный g-тоll'ный Концерт, когда же я тебя кончу?

Вернувшись домой, сел инструментовать, но пришёл портной с примеркой; приехал Макс посмотреть, каково выглядит материя в моём новом костюме, чтобы заказать себе.

Разбирал балет Шапошникова; ругался. Максу понравилась «Аллеманда», «Ригодон» (неоконченный). Я хочу дописать к осени все десять пьес для моего 12-го опуса и издать их, продав Юргенсону за тысячу рублей. Макс возражает, что для того, чтобы заплатить такой куш надо, чтобы разошлись мои предыдущие сочинения. Предлагает пикантный проект: раскупить мою Первую Сонату, пожертвовав на неё хоть пятьдесят рублей. Завтра он заходит в магазин и требует два экземпляра, затем посылает сестру, кузена, затем я сам захожу и т.д.

Какая ерунда балет Шапошникова, ужас!

Мой дневник отстал на три дня. а потому сегодня пришлось пожертвовать утро, чтобы привести его в порядок. В промежутках играл балет Шапошникова и сердился на автора.

К двум часам пошёл в Международный банк сделать ставку в Парвияйнен. Эта проклятая бумага прыгнула, обещая восемьсот рублей прибыли (в моей компанейской афере), но я не успел её продать, как она вновь спустилась.

Затем купил себе испанскую шляпу, как советовал Макс, очень кривые ботинки и два экземпляра моей Сонаты (подарю Венцелю и Винклеру) и пошёл в Консерваторию на публичный экзамен оканчивающих по пению. Там масса нарядной публики и масса народу. Моя остриженная голова продолжает служить предметом удивления, восклицаний и возмущений. Некоторые сразу не узнают меня. Францис, высоко подняв плечи и брови, прошептала:

- Ф ка-ком вы вви-дде?!...

С Катюшей Борщ вышло хуже: она бегом налетела на меня, остановилась как вкопанная, фыркнула и, обернувшись назад, закричала своим знакомым:

- Идите скорее сюда! Я вам покажу что-то очень смешное!

Черепнин спросил:

- Как же вы на акте дирижировать будете? Повернитесь-ка спиной... Ну конечно, все и скажут, что лысый!

Вообще же восклицаниям не было числа. Вчера Макс высказал предположение, что я, кажется, скоро буду бить тех, кто заикнётся о моей куафюре^{110}:

- Что это у вас с...

- А хотите в морду?

Сегодня на экзамене я видел Наташку Гончарову, прелесть какую хорошенькую, но она, к сожалению, разменяв у меня три рубля, куда-то умчалась и сгинула, успев, однако, крикнуть: «Мой кумир!...»

Клингман сидела на одном стиле с 22А. Потом Клингман сообщила мне, что фамилия 22А - Белокурова, что она ученица Фострем. Затем я пошёл заниматься с Черепниным и проходить с ним концерты Чайковского и Глазунова, а когда прохождение окончилось, отправился домой. Экзамен пения был к тому времени ликвидирован.

Вечером были Раевские: играли в «винт».

Едва я проснулся, как палкой по голове меня хватило письмо Макса: «Сообщаю тебе последнюю новость - я застрелился».

Я заметался по кровати, по комнате, подошёл к зеркалу, выскочил в соседнюю комнату. Моя первая полусознательная мысль была: зачем же, зачем ломать так счастливо сложившееся течение жизни?! Он говорил несколько раз, что застрелиться очень просто, что это даже «страшно шикарно», иной раз он обдумывал, как-бы это сделать... и я знал, что он ни в грош не ставит жизнь. Он мог так же просто застрелиться, как иной раз выпить залпом рюмку бенедектину и найти это «страшно шикарным». Ужас охватил меня от вероятности события – и в то же время хотелось думать, что что-нибудь да не так. В это время позвонила его тётка Софья Ивановна и перепуганным голосом спросила: что значит письмо, которое она только что получила. Макс писал ей, что решив лишить себя жизни, он избирает укромный уголок, дабы избавить родных от возни с похоронами и полицией. Матери ничего не пишет, потому что не поднимается рука.

Какие причины?

Нет причин. «Причины не важны» - криво приписано в письме ко мне. Я вызвал мотор, быстро оделся и поехал к Софье Ивановне. После краткой, ни к чему не приведшей, попытки выяснить причины катастрофы, мы поехали заявить в участок, а оттуда в сыскную полицию, прося всюду сообщать результаты не матери, но Софье Ивановне. Затем мы отправились на Финляндский вокзал, чтобы выяснить штемпель на письме: он был финляндский, но совершенно непонятный, неизвестно откуда шла ужасная весть.

И вот по дороге раскрылись все причины. После смерти отца Макса семья осталась в бедности и всё время тянула с трудом существование. Макс презирал труд, Макс стыдился бедности, Максу надо было, чтобы всё было «страшно шикарно», чтобы пускать пыль в глаза, чтобы поражать всех. Даже материального благосостояния Максу было мало: ему надо было швырять деньги - в этом было его счастье. А между тем дома была бедность. Первый шаг к наклонной плоскости, по которой он скатился в бездну, было лето 1911 года, когда Софья Ивановна поручила ему дела своей театральной антрепризы в Пятигорске. Он повёл их отлично, доходы Софьи Ивановны увеличились, ему, безусловно, верили и кучи денег - все выручки из касс - потекли через его руки. Он швырял их как хотел, и был «страшно шикарен». На следующее лето, т.е. теперь, это повторилось, но сверх того он подружился со мною и дружба эта погубила его. Он страшно привязался ко мне - и перед кем же блистать, как не передо мной? В Ессентуках у меня были деньги - рублей 350 на полтора месяца - и я, не имея других приятелей, кроме Макса, тратил их всегда в его присутствии и притом довольно свободно. Его пример швыряния был крайне заразителен, и я не раз под его влиянием швырял по двадцать пять рублей на ерунду - стало быть, был шикарен в его глазах. Настала осень и благосостояние Макса кончилось. У меня же, хотя биржа и упала, деньги всё же были в достаточном количестве. Но Макс не хотел сдаваться: он мне рассказывал о богатстве своих родных, о средствах матери, а если у него на руках и не было денег, так это потому, что мать решила его взять в ежовые рукавицы. Вообще я и не имел понятия об их бедности, считая всю семью богатой и привыкшей швырять деньги. Когда нам пришла фантазия поездки на Иматру - а Макс всегда бредил путешествиями - то он заявил, что у него не осталось ни капли денег. Я предложил ему. Он сначала ответил, что не хочет делать долгов.

- Какие же это долги? - возразил я, привыкший, что Макс бросает десятки рублей зря.

На Рождество ему ужасно хотелось в Симферополь. Какие-то деньги у него были, но не хватало. Я дал ему сто рублей и он, очень довольный, уехал. В конце января мы ездили вместе, причём я опять давал ему. Он сочинял басни, что получит к лету от матери пятьсот, да ко дню совершеннолетия от Софьи Ивановны полторы тысячи. Далее последовала сказка об умирающем дедушке с наследством в сто тысяч для Макса и прочее. Я ему, безусловно, верил и считал его если не богачом, то, во всяком случае, человеком очень обеспеченным. Дома и у Софьи Ивановны удивлялись его тратам, его деньгам, пошибам, моторам, ресторанам... Он же и там рассказывал сказки. Выходило, что Прокофьев имеет до двадцати пяти тысяч годового дохода, сыплет деньгами и даёт ему, не считая. И вот Макс, выросший без средств, презирающий работу, всей душой рвущийся к блеску летящего золота, к праздности и шику, попадает в заколдованное царство. Он околдован и остановиться не может: мне он говорит про сотни тысяч родственников; родственникам - про миллионы Прокофьева. Он сам настолько втягивается в созданный им мир богатства, что вернуться в мир реальной бедности у него не хватает сил. Он идёт к краху, к моменту, где у него откроется вся ложь, вся несостоятельность, где чудесный замок рухнет. Но он не ценит жизнь, он не дорожит ею, бедность до того ужасна, что жить в ней не стоит, а за чудесный звон злата можно отдать эту дешёвую жизнь. И Макс беспечно даёт себя унести потоку, созданному им самим, верит в собственную ложь, наслаждается воздушным замком, весел, доволен и знает, что он уж больше не вкусит от бедности, смерть спасёт его от этого несчастья. А что такое смерть сравнительно с нищетой - ерунда! И Макс со спокойной душой веселится в неожиданно создавшемся золотом замке.

Крах пришёл вместе с летом. Приближалось время отъезда в путешествие по Волге, Кавказу, Чёрному морю и Крыму, путешествие, о котором мы толковали всю зиму. Начиналась летняя обмундировка, пора было делать дорогие костюмные покупки, а затем и брать билеты. Макс толковал о полутора тысячах от тётки; своим родным - о том, что Прокофьев везёт его за свой счёт. Дело шло к развязке, денег не было, портной ждал образчика для костюма и уже шил мой, а я торопил Макса с покупкой летних ботинок и шляпы. Макс был прижат к стене. Взять денег негде, а объявить свою несостоятельность - какой скандал, какой позор, какое падение. Он будет уже не тем Максом, шикарным и беспечным, а жалким упавшим фанфароном, который смирно должен переносить насмешки, жить в бедности и трудиться презренным трудом. Это ужасно, это выше сил... А избавиться от этого так просто, так легко, всего лишь застрелиться. А если обставить смерть таинственностью, если просмаковать дикую красоту этого акта. Боже, как «страшно шикарно» закончит он свою поэму!!...

Накануне Макс был весел и беспечен. Встав рано утром, оделся с иголочки: лучший костюм, лакированные туфли, фрачная рубашка, одинаковый со мною галстук, вероятно, закурил сигару и сел в мотор. Чувствуя себя с ног до головы шикарным джентльменом, он сел в купе первого класса и написал пару шикарных писем, другу и тётке: «сообщаю тебе самую свежую новость - я застрелился», «чтобы не было хлопот с полицией, я найду такой уголок, где никто меня не сыщет...».

На глухой финляндской станции он вышел из вагона и углубился в лес. Ушёл на десятки вёрст, в глушь и дебри. И на берегу глубокого озера - или среди топкого болота застрелился, сгинув в пучине бесследно, загадочно и красиво. Я уверен, когда он вставил в рот дуло револьвера и положил палец на собачку, готовую спустить заряд, он с необычайной остротой почувствовал на своих ногах лакированные ботинки, вокруг себя дремучий лес, а под собой бездонную пропасть - и с мыслью «страшно шикарно» оборвал жизнь.

Не лучше ли это, чем скончаться в измятой постели, корчась от спазм, обливаясь потом и беспомощно шевеля глазами?!

Итак, мы с Софьей Ивановной приехали на вокзал. Мне стоило больших хлопот установить, что за штемпель на письме, и только разыскав одного почтового чиновника на его квартире и разбудив его, я узнал, что это штемпель почтового вагона, какого - неизвестно. Надо было поехать поговорить с матерью. О письмах мы решили пока ничего не говорить. По дороге мы строили всякие предположения; я был уверен, что Макс покинул поезд на какой-нибудь маленькой станции и углубился в лес. Софья Ивановна сказала, что в таком случае он кончит с собой, конечно, не у станции, а уйдёт далеко, пока возможно, пока хватит сил. Быть может, он и до сих пор ещё жив и всё ещё идёт... Эта мысль меня ужасно поразила: быть может он, постепенно откладывая момент самоубийства, совсем оставит эту мысль и просто уйдёт куда-нибудь и скроется от мира? Переплывёт в Швецию и затеряется в чужих краях? Быть может, он совсем не хотел застрелиться, но хотел сгинуть с глаз мира, зарабатывать хлеб, но не прозаический хлеб петербургских уроков или кинематографов, а хлеб, окрашенный поэзией авантюры, переходить из края в край, ища богатства и издалека наблюдая по газетным урывкам, что делается в похоронившем его Петербурге...

Некоторые обстоятельства подтверждали это предположение - уходя, он одел чистое бельё и хороший костюм; он взял с собой мои письма, которые любил - не как воспоминание ли о прежней жизни? Он взял с собой склянку от мозолей, данную ему мною вчера. Я начинал надеяться.

С его матерью делалось Бог знает что, у Катюши по щекам катились слёзы. Мы с Софьей Ивановной постарались их утешить, затем я поехал домой. Моя мама выражала мне большое сочувствие и поехала со мной на Финляндский вокзал, где я хотел продолжать расследования о штемпеле. Узнал я мало: письмо было брошено в поезд, пришедший в Петербург вчера вечером, а где брошено - этого никто не мог сказать. Я отправился к Софье Ивановне, где застал и дядю Макса, известного артиста. Он находил, что это проявление психической ненормальности.

Вечером мы с Софьей Ивановной опять были на вокзале, привезли с собой портрет Макса, разыскали кондуктора того поезда, с которым мог уехать Макс, и старик-кондуктор признал в портрете пассажира первого класса, ехавшего до Териок. Это давало совсем новую идею. Почему до Териок? Там жил человек, ненавидимый Максом - Захаров. Я сейчас же позвонил Карнеевым и, не распространяясь о Максе, стал вести пустой разговор. Зоя вскоре рассказала, что Борюся вчера был в Териоках, а сегодня благополучно вернулся обратно. Значит, ничего подобного вроде стрельбы в Захарова, а потом в себя, с Максом не случилось.

С этим наши розыски на сегодня окончились, я вернулся домой и лёг спать. В моей отдалённой комнате я чувствовал себя слишком одиноко и предпочёл спать в столовой.

Мать Макса не венчана с его отцом: Макс незаконный сын и не имеет дворянства, о котором говорил; он собственно не Шмидтгоф, а Лавров (по матери) и даже не Анатольевич, а Иванович.

Утром, лёжа в постели, я почувствовал себя одиноким до отчаянья. Вчера боль утраты смягчилась горечью обмана: ведь всё, что ни говорил мне друг, которому я безусловно верил, было ложью! Но теперь я ему всё прощал перед лицом ужаса того одиночества, на которое я был обречён. Правда, того великолепного Макса, каким он мне себя рисовал, никогда не было, но с мифом я расставался без сожаления, я легко мирился с ложностью его блеска. Но Макс погиб, Макса нет, я одинок, и Боже, как я слаб и беспомощен!!

Это ужасное чувство меня покинуло, когда пришёл Карнович и стал проигрывать мне вариации для исполнения на акте. Слава Богу, хоть первая репетиция с понедельника переложена на вторник, а то бы я прямо отказался дирижировать на ней.

Очень меня развлекла прогулка с Умненькой: мне было с ней приятно и легко, и даже весело, несмотря на то, что мы уже успели поссориться из-за её нежелания ехать на острова. Вечер я провёл у Мясковского. Играл ему не совсем законченный Концерт. Играть его без подготовки трудно; в некоторых местах финала прямо приходилось складывать руки. Концерт понравился, а присутствовавший Крыжановский пришёл в восторг от интермеццо. Этот Концерт будет посвящён памяти Макса.

В течение дня Софья Ивановна была в сыскном отделении, дала туда портрет Макса, говорила с начальником - и тот обещал самые энергичные розыски.

Сегодня в диком бегстве от одиночества я решил восстановить добрые отношения с Захаровым. С гибелью Макса никто другой не может наполнить меня своею дружбой, кроме Борюси, а быть одиноким - выше моих сил. Я случайно узнал от Карнеевых. что завтра его последний экзамен и на другой день он уезжает на Волгу. Итак, завтра пойду в Консерваторию и буду иметь с ним серьёзный разговор.

Сегодня я ночью хорошо спал и проснувшись, не скучал: некогда, надо было идти в Консерваторию и говорить с Захаровым. Когда я натолкнулся на него, то он с улыбкой подошёл ко мне. Улыбку его вызвала моя остриженная голова, но такая удачная встреча была самым хорошим началом для мирных переговоров. Он ждал очереди на экзамен по истории музыки. Я решил говорить серьёзно после того, как он покончит с экзаменом, а пока бродил с ним по нижнему коридору и болтал о пустяках, о текущих консерваторских событиях, а также об истекших экзаменах. Когда Захаров сдал свой ерундовый экзамен и вышел на улицу, я вышел с ним и справился, куда он идёт.

- Домой.

- Пойдёмте куда-нибудь завтракать.

- Нет, я должен домой. Я обещал сестре.

Тогда, пройдя шагов двадцать молча, я прямо приступил к делу.

- Видите ли, в чём дело, я хотел бы восстановить с вами разговор, помните зимой, у Кюба. Тогда я несколько странно отнёсся к нему и тому были причины! нас разделяла стена. Я имею ввиду Макса Шмидтгофа. Теперь этой стены нет... Он застрелился.

- Застрелился?

- Да. И мне хотелось бы выяснить с вами более толково те причины, которые создали у меня с вами такие странные отношения.

- Ибо место после Шмидтгофа осталось вакантным?

- Нет, не потому.

- Чтобы восстановились добрые отношения, пока не появится новый Шмидтгоф!

- Почему же вы не хотите думать наоборот: что после Захарова был Шмидтгоф до тех пор, пока вновь не стал Захаров?

- Да, но нового Захарова не будет, а в том, что старый плох, ты убедился, значит ничего хорошего из этого не выйдет.

Я не помню в точности дальнейшего разговора: мы обменялись несколькими фразами, и Захаров предложил поехать в «Вену». Это мне было приятно, потому что таким предложением он изъявил согласие на серьёзные переговоры. Мы сели на извозчика и поехали. Центр тяжести разговора откладывался, естественно, до «Вены», пока же мы бродили около темы. Захаров высказался, что для него непонятно: что могло связать меня со Шмидтгофом; он считает его несомненно ниже меня, а насколько Захаров мог нас наблюдать, вся моя дружба со Шмидтгофом сводилась к игре на эффект, часто дешёвый и непривлекательный, к автомобилям, костюмам, бросанию денег и всяческим позам. Я ответил, что у меня были с ним безукоризненные товарищеские отношения и что я ценил его за ум, остроумие, любовь к фантазёрству.

Когда мы заняли столик и спросили завтрак, я приступил к делу и изложил мой взгляд на наши отношения. Я припомнил фразу Захарова, сказанную им у Кюба, что я приписывал ему всевозможные качества; когда же части их не оказалось, то последовало острое разочарование. Исправляя эту фразу, я сказал, что в ответ на всё моё внимание я получал гораздо меньше внимания от него. Образовался какой-то неоплатный долг, который давил моё острое самолюбие, рос и увеличивался - и, наконец, стал так велик, что заслонил собою всю сумму его достоинств. Достоинства исчезли, остался на глазах один долг. Наступила ссора со всеми своими нападками на Захарова. Затем нас разделила стена в лице Макса Шмидтгофа. Когда же эта стена пала, то я увидел, что моей прежней ненависти нет - она нейтрализовалась моими нападками, а следовательно, и вся сумма достоинств Захарова более ничем от меня не скрыта и вновь имеет свою притягательную силу. Было бы смешно, если бы я, как малое дитя, сказал бы: «Ну, Боренька, поцелуемся, помиримся и пойдём играть в игрушки!» Но ввиду вернувшегося моего расположения к нему, мне хотелось изложить ему положение вещей с той ясностью, с какой оно представляется мне, и поставить его в известность относительно произошедшей во мне перемены.

Захаров ответил, что отношения наши уже не могут быть такими же простыми, как раньше, ибо ссора всегда оставляет трещину. Я возразил, что он напрасно думает о трещине: ссора, наоборот, как гроза, очищает отношения, что некоторая неестественность неизбежна в начале, но она скоро исчезнет.

Затем Захаров сказал, что я задал ему трудную задачу, которую надо обдумать, которую надо разрешить после того, как всё немного поуляжется... а всё же жаль, что только смерть Шмидтгофа толкнула меня к нему; он хочет верить, что стена была картонная, но зачем же я принимал её за каменную?!

Такими словами заключилось наше объяснение. Когда мы сели в трамвай, то, как мне казалось потом, мы чувствовали расположение друг к другу, но недоверие разделяло нас. Завтра Захаров с сестрой и зятем едет на Волгу до Саратова и двенадцатого возвращается обратно. Прощаясь, я сказал:

- Если вас на волжском просторе посетят какие-нибудь счастливые мысли, черкните мне два слова.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел из трамвая.

Какое у меня было чувство?

Смутное. Но я был рад. Когда я бываю в чём-нибудь убеждён, я бываю сильным человеком и трезвым. Но это бывает, чем сильней, тем реже. Когда же на меня нападает сомнение, то Боже, как я слаб, как я беспомощен и как ужасно моё одиночество. Мне необходим друг, на которого я мог бы опереться, в которого бы я веровал и которого любил: дайте мне, на кого опереться, - и тогда я подниму всё, что угодно! Такой крепкой скалой и может быть Захаров.

Проснувшись утром и лёжа в столовой на диване (на котором мне теперь делают постель вместо моей комнаты), я было предался мрачным мыслям, но мне не дали тосковать, ибо подали партитуру вариаций Карновича, присланную автором. Всё утро ушло на её изучение, а в час я пошёл на репетицию. Я, видимо, осваиваюсь с дирижированием, потому что раньше ни за что бы не решился дирижировать так поверхностно выученную вещь. Теперь же я провёл всю репетицию, прочёл с оркестром все вариации, долбил их с ними три часа и заслужил похвалу Черепнина. Вообще мне с актом повезло: я уже имею шесть номеров, т.е. почти всю программу. Цыбин, кажется, ничего не получает и уезжает даже до акта, Дранишников может получить вокальный номер. Всё это очень приятно, хотя, угнетаемый ужасным происшествием, я не могу беззаботно радоваться.

Вернувшись домой, играл на рояле. Меня охватывала грусть, апатия и дикий ужас перед этой апатией. Потом это прошло, и я стал обдумывать, куда бы мне убить вечер, чтобы не сидеть дома. Одиночество, влекущее за собой чёрные мысли, наводит на меня панику. Боже мой, что же будет летом? Ведь все проекты путешествий рухнули, надо ехать с мамой заграницу, в чужие края, в одиночество. При этой мысли меня охватывает такая щемящая тоска, что я решил пока об этом не думать, тем более, что и мама не поднимает вопроса.

Сегодня вечером я собрался было пойти в Шахматное Собрание, но тут вспомнил, что в восемь часов вечера экзамен Жеребцовой-Андреевой. Я очень обрадовался и пошёл; там у меня могло быть много знакомых. Кроме того, я надеялся видеть Гончарову и Mlle Белокурову. На этот счёт я ошибся и сидел с Клингман, которая питает ко мне невероятную покорность. На экзамене оказалась и Умненькая, которая сидела, конечно, так. что к ней никак не подойти. Она издали кивала мне головой. Когда я вернулся домой, она звонила мне по телефону. Было приятно и легко на душе. Миленькая Умненькая!

В течение утра сделал корректуру Ор.4 и Op.11 и запаковал их Юргенсону. Я так увлёкся этим занятием, что не заметил, как пролетело время. Днём пошёл на экзамен Ауэра, но там было мало интересного. О смерти Макса я в Консерватории не распространялся - мне не хотелось, чтобы эта весть обратилась в одну из каждодневных мелочей, о которых между делом болтают праздные консерваторцы.

Когда вернулся домой, то опять чувство одиночества. Позвонили Карнеевы и сказали, что им передали из Териок, что в пятницу там видели на вокзале молодого человека в котелке, который имел до того растерянный вид, что обратил на себя внимание полиции. Ввиду того, что он не хотел назвать своей фамилии и не имел при себе паспорта, его арестовали. А так как он имел вид помешанного и упорно молчал, то его, продержав несколько дней в териокской будке, отправили в выборгскую тюрьму.

Это сообщение произвело на меня тяжёлое впечатление. Молодой человек в котелке, как помешанный разгуливающий по териокскому вокзалу, мог быть Максом, у которого не хватило сил застрелиться. Полусумасшедший, попавший в тюрьму, возвращающийся в Петербург, встречающий полуживую от горя мать, стыдящийся родни, неудавшийся самоубийца - о, какое падение, какой позор !!... При этой картине меня охватил страх, и если бы кто-нибудь мне сообщил в этот момент, что Макс застрелился, я пожал бы ему руку. Впрочем, Карнеевы вскоре опровергли известие. Им сообщили, что молодой человек был блондин и в барашковом пальто, а главное, не в пятницу, а в среду.

Я успокоился. Вечер провёл дома: смотрел партитуру Концерта Чайковского и балета Шапошникова, писал дневник.

Лежал на диване и вспоминал Макса, каким он был летом. Небольшого роста, с чрезвычайно элегантной фигурой и оживлённым, интересным лицом, всегда нарядный, с жёлтой розой в петлице светлого костюма, он ходил быстрой, деловой походкой, слегка припрыгивая на ходу, и постоянно был занят делом: то принимал кассу, то отправлял труппу в соседний курорт, то отдавал приказания за кулисами, то подписывал контрамарки просителям. На момент серьёзное лицо сейчас же становилось весёлым, в случае неприятности - дерзким, а когда швырял деньги, то небрежным. Всегда бодрый и живой, нарядный и привлекательный, деловой и весёлый, отлично ведущий дела и отлично развлекающийся - он производил впечатление человека ни в ком не нуждающегося, дерзкого и очень счастливого.

В десять часов пошёл в сыскное отделение беседовать с чиновником Ивановым, которому поручены розыски Макса. Из разговоров с этим чиновником я убедился, что на розыски сыскной полиции нечего надеяться. Я спросил его, полезно ли, чтобы я поехал в Териоки. Он ответил: полезно и лучше всего сделать заявление тамошнему лендсману, коли я полагаю, что Макс уехал в Териоки. Я решил завтра ехать.

Вернувшись домой, посмотрел немного Шапошникова, затем к двум пошёл на репетицию акта. Оркестр был расположен на сцене Большого зала.

Репетирование балета Шапошникова было крайне трудным, потому что неопытные оркестранты с большим трудом разбирались в диссонансах «современной» музыки малоталантливого автора. Когда же мне пришлось пройти ещё все вариации Карновича, я почувствовал себя совсем утомлённым.

После репетиции Оссовская, до которой доходили смутные слухи, пригласила меня к себе в класс, и мне пришлось поведать ей печальную повесть. Таким образом, известие о смерти Макса сделалось достоянием Консерватории. Затем Черепнин и я выслушивали игру Бая и уславливались о разных подробностях исполнения Концерта Чайковского. Играет Бай отлично.

Вернувшись домой, я опять затосковал; меня охватило беспокойство, страх за будущее. Это прошло, когда я вышел на улицу, чтобы идти к Карнеевым, у которых обещал быть сегодня вечером. Обе девочки были милы и ласковы. Много говорили про Макса. Я вспоминал лето и Минеральные воды, с увлечением рассказывал разные летние эпизоды. Читал им путевой дневник нашей январской поездки в Крым. Дневник им очень понравился. Я звал Зою поехать завтра со мною в Териоки, на что она ответила почти согласием. Одному мне очень не хотелось ехать и я хотел было взять с собой Катюшу Шмидтгоф, но не знал, насколько это удобно.

Вернулся я домой успокоенный и довольный вечером.

Встал в восемь часов и собрался ехать в Териоки. Зоя позвонила по телефону, что у неё нездорова мать и что ей ехать никак нельзя. Мне было ужасно досадно, потому что ехать одному совсем не хотелось, но я всё-таки взял себя в руки и отправился. Поспел к самому отходу курьерского поезда и, войдя в вагон, был окликнут Жоржем Захаровым, который тоже ехал в Териоки. Я был очень рад этой встрече и мы, приятно разговаривая, живо доехали до Териок. Жорж пригласил меня к себе обедать, на что я охотно согласился. У меня большая нежность к захаровским дачам; даже в прошлом году летом, когда я заезжал на день к Карнеевым и, будучи в ссоре с Борисом, зашёл на захаровскую дачу только с десятиминутным визитом, то на меня повеяло симпатией при виде этой дачи.

Итак, с териокского вокзала я отправился в оружейную лавку справиться, не покупал ли в прошлую пятницу кто-нибудь револьвера. Предъявленный мною портрет Макса обошёл руки всех приказчиков, но они абсолютно ничего не могли припомнить. Тогда я вернулся на вокзал и в билетной кассе справился, не брал ли кто в пятницу билета первого класса на Выборг или вообще на север. Мне ответили совершенно определённо, что второго класса брали, а первого нет. Я поехал к лендсману и сделал ему самое подробное заявление, особенно настаивая на розыске в окрестностях Териок. Лендсман отнёсся крайне внимательно, видимо, заинтересовался делом, взял фотографию, велел её отпечатать и разослать по окрестным полицейским пунктам. Подержал меня три четверти часа и отпустил, исписав целый лист и обещая известить в случае достижения результатов.

Затем я пошёл к Захарову обедать. Он накормил меня целой горой необычайно свежих и вкусных деревенских продуктов. Я пропустил два поезда в пользу прогулки к морю, а после неё простился с Жоржем и пошёл на вокзал. Была чудесная тёплая погода; природа радовала, несмотря на тощую северную весну. Когда я шёл по лесу, у меня было легко и спокойно на душе после всех душевных бурь последней недели. Я чувствовал себя способным одиноко отправиться в далёкое путешествие.

Подремав в вагоне первого класса и вспомнив Умненькую в Куоккале, я сел в таксомотор и поехал в Консерваторию. Там я разыскал Моцейкевну, представился ей, сообщил ей, что Черепнин, не имея возможности придти лично, просил меня пройти с нею Концерт (это выглядело очень важно), и мы удалились в один из классов. Занятие состояло в том, чтобы условиться относительно темпов и намерений, словом «спеться».

Звонили Карнеевы и звали гулять или в кинематограф. Я сначала отказывался, потому что устал, но потом пошёл и мило провёл вечер в паре с Зоей; Лида была со своим будущим женихом, капитаном второго ранга. Мы гуляли, затем ходили в кино.

Утром играл на рояле, писал дневник, подсочинял «Ригодон». Настроение моё уравновешивается. На лето мы поедем с мамой заграницу; несколько дней назад я приходил в отчаяние при этой мысли, но теперь ничего не имею против и даже отношусь с некоторым любопытством. Беру себе право уехать, если очень соскучусь, к «Снам» в Петербург, а во всяком случае, к концу июля.

Звонил Наташе Гончаровой и мило беседовал с ней. Я видел её вчера, такую славную, но не успел подойти. Занимался с Позняковской, на манер как вчера с Моцейковной. Видел издалека тонкую 19А и испытывал желание с нею познакомиться. Дома вечером писал отставший дневник и говорил с Умненькой, зовя её завтра гулять. Она ответила, что очень рада.

Прочёл в газетах, что сегодня открытие Павловска. Чем с Умненькой гулять по Петербургу, не лучше ли потащить её в Павловск? Впрочем, она конечно испугается и едва ли поедет. Звонил ей по телефону. Она действительно сначала испугалась, но я послал её поговорить со старшей сестрой, доказывая, что мы в толкотню не полезем, а поедем раньше съезда, уедем до разъезда и отлично погуляем в парке. Через десять минут она позвонила, что, пожалуй, это можно устроить.

В двенадцать часов ко мне пришёл Карнович сделать всякие указания в его вариациях, после чего мы поехали с ним на репетицию.

По дороге он показывал Kunststück: одновременно свистел и напевал, получая два свободно контрапунктирующих голоса. Репетицию я начал балетом Шапошникова, потом учил вариации, потом Черепнин прочитывал аккомпанемент Концерта Чайковского, а я подыгрывал сольную партию на скверненьком пианино.

Вернувшись домой, я надел мой светлый костюм, чёрный галстук с красной полосой, взял палку Макса - его благословение - и на резвом извозчике поехал за Умненькой (в автомобиле не решился, чтобы не напугать). Умненькая всё ещё колебалась, пришлось убеждать и доказывать. Наконец, за несколько минут до отхода поезда, мы доехали, едва доскакали до вокзала и после второго звонка сели в вагон. Лидочка пришла в ужас, почему это в первом классе и даже хотела идти во второй. Прибыв в Павловск, мы прямо отправились в парк и весело гуляли до девяти часов. Вернувшись на вокзал, прошли в концертный зал и прослушали кусочек какой-то музыки, после которой наступил антракт и заставил нас испытать страшенную давку. Умненькая ушла поправляться в уборную, а я, ожидая её у двери, встретил маму, тоже приехавшую со знакомой дамой в Павловск. Я отклонил их претензии на меня и, дождавшись Умненькую, погулял с нею ещё час. Затем мы с Лидой пошли в поезд, но он был так набит, что пришлось бы стоять. Следующий шёл через четверть часа. Обратный путь был очень ласков: Умненькая жала мне руку, благодарила за поездку, просила звонить к ней и заходить, говоря, что всегда, всегда мне рада, а на её вопрос, когда же, наконец, я перестану на неё бросаться, я ответил:

- Как только разлюблю вас.

- А до тех пор я не могу быть спокойной?

- Ни на одну минуту.

Встал в пол-одиннадцатого. Посидел над «Ригодоном» и кончил его. Хотел было засесть переписывать его, но потом отложил до более свободного времени.

Сегодня на актовой репетиции должен был появиться Глазунов. Черепнин сообщил мне, что автор самолично будет дирижировать своим Концертом. Сначала это меня офрапировало^{111} - я подумал, уж не происки ли это Цурмюленши и Моцейкевны? Но потом оказалось, что Глазунов с самого начала собирался взять палочку в руку - и я успокоился. Черепнин находил в этом хорошую сторону, что присутствие директора вызовет у оркестра более внимательное отношение к делу. Сегодня Глазунов репетировал с одним оркестром, без солистки, бесконечно долго, всю репетицию. Я подсел к Моцейкевне и мило болтал с ней всё время.

После репетиции был дома, затем заходил на полчасика поболтать к Колечке. Обедал и провёл вечер у Раевских, где дяди Сашино рождение. Играли в «винт».

Снился Макс: он собирался застрелиться; я пытался отговорить от этого, но он с такой ясностью и логикой доказал мне тщету его жизни, что я должен был согласиться с его решением.

Утром я пошёл на экзамен Гелевера в надежде услышать или, по крайней мере, увидеть 19А, с которой мне всё-таки хотелось познакомиться. Но она не играла и даже не присутствовала, и я ни с чем вернулся домой.

Писал дневник, а к двум часам пошёл на репетицию. Сегодня мне пришлось много дирижировать, главным образом сочинениями Карновича и Шапошникова. Прошёл также Концерт Чайковского с одним оркестром. Ужасно его приятно дирижировать. Во время репетирования «Вариаций» Карновича произошёл инцидент. В прошлый раз первый флейтист не пришёл; теперь же очень врал и в одном месте не сыграл темы. Черепнин закричал:

- Что-ж, у нас опять нет флейты?

Я ответил с моего возвышения:

- Есть, да играть не умеет!

Флейтист рассвирепел и буркнул:

- Вы нахал!

Создалось положение отнюдь недопустимое для дирижёра. Я хотел было устроить грандиозный скандал «с директором», но потом сообразил, что никому этот скандал не нужен и надо уладить дело самому. Я строго заметил флейтисту, что он не умеет себя держать в оркестре, что своими дерзостями он оскорбить дирижёра не может, а только доказывает свою невоспитанность. Я ужасно раскричался, щёлкая палочкой плашмя по нотам, оркестр притих и репетиция продолжалась.

В Консерватории слух об уходе Черепнина, получающего место директора Филармонии в Москве. Вот тебе и раз! Совсем пустынно будет без милого Черепуши... Хотя меня почему-то ужасно радует видеть его директором. Но кто же сможет его нам заменить?!

Вечером делал клавир Концерта. Звонил Умненькой, запрашивая её, не поедет ли она послезавтра на открытие Сестрорецка. Она пришла сначала, по обыкновению, в ужас и стала отказываться. Я не теряю надежды, хотя это ужасно скучно, что она такая пугливая.

Утром довольно неохотно проигрывал и учил Скрипичный концерт Брамса для дирижирования на акте. На репетиции дирижировал Концерт Чайковского с Баем. Приятно, хотя не совсем удавались оркестровые аккорды, падающие в промежутках между бегущими октавами солиста. Затем следовали Карнович и Шапошников.

Один из оркестровых музыкантов, мой старый знакомый, сказал мне, что оркестр учинил разбирательство моего вчерашнего столкновения с флейтистом; разбирательство привело к заключению, что я прав, флейтист - виноват.

Черепнин, которому я сообщил моё намерение ехать в Париж, очень обрадовался этому и сказал, что я отлично делаю, отправляясь в Париж.

Когда я вернулся домой, мама сообщила мне важную весть: звонил териокский лендсман о том, что найден труп Макса. Итак, дело кончено: Макс не скрылся за границу, чтобы искать там счастья, Макс не исчез бесследно, сгинув в озере или болоте, - дело яснее, проще и определённее: Макс застрелился, и труп его лежит на столе. Как совпадение с этим известием - одновременно пришло письмо Моролёва с фотографией, изображающей наш с Максом въезд в Никополь, и приписка, в которой Моролёв извиняется, что не ответил на пасхальные карточки Макса, «так как адрес его мне мало известен...». Увы, теперь он очень прост.

В пять часов приехал сам лендсман (или он помощник лендсмана) и передал мне лично то, что он знал. Прочтя в финских газетах, что под Выборгом найдено тело самоубийцы, он запросил выборгского лендсмана о приметах самоубийцы, которые все соответствовали приметам Макса. Найденная в кармане визитная карточка устраняла все сомнения. Тело найдено три дня назад в лесу вблизи станции Сяпние - первая станция от Выборга по направлению к Петербургу. Тело уже испортилось и перевезено в выборгскую покойницкую, Сайменская ул., 11.

Я известил о печальной находке Софью Ивановну. Решили открыть матери - всё равно, рано-ли, поздно-ли придётся. Софья Ивановна просила меня сделать это; сама она берётся успокаивать и утешать, но сказать матери «Макс умер» у неё не поворачивается язык. Я заехал за Софьей Ивановной и мы втроём - она, их близкий друг Гурко и я - отправились к Александре Николаевне. Софья Ивановна действительно боялась этого момента: она попросила нас войти и сказать без неё, сама же зашла в лавочку за нашатырным спиртом. Мы вошли в комнату Александры Николаевны, я впереди, Гурко за мной. Я был почти спокоен и на удивлённый взгляд Александры Николаевны сказал деловым тоном:

- Александра Николаевна, плохие вести про Макса.

- Его нашли?... - Да.

- Мёртвым?!! - Да.

Она вскрикнула и упала на пол мимо стула. Мы подняли её и перенесли на кровать. Вбежала Софья Ивановна. Начали приводить в чувство. Она то приходила в себя и начинала ужасно всхлипывать, то вновь впадала в беспамятство. Мы с Гурко сидели у окна и говорили о Максе. Оказывается, Макс незадолго до смерти просил Гурко поговорить с Софьей Ивановной, нельзя ли Максу прожить лето в её квартире, ибо он хочет всё лето сидеть и заниматься. Очевидно, у Макса была какая-то душевная борьба, он изыскивал какие-то способы выйти из заколдованного круга, он пытался начать работать, отказаться от блеска, признаться в своей несостоятельности, но... это так нешикарно, унизительно, скучно и безнадёжно- неинтересно, что он выбрал пулю. Так-то проще. Глядя на мучающуюся мать, Гурко сказал, что Макс всегда был чёрствым. Это верно.

- Письмо... он оставил мне письмо? - спросила Александра Николаевна.

Я ответил, что в письме ко мне он говорит, что писать матери не поднимается рука.

- Покажите мне это письмо!

Но я не мог показать полушутливого тона этого письма и соврал, будто оно отдано полиции. Затем мне делать было нечего, и я вышел на улицу. После исчезновения Макса они покинули свою квартиру и переехали в меблированные комнаты на Невский, 126. Выйдя теперь из подъезда и увидя дом №124, я подумал об иронии судьбы: ведь сколько раз мы с Максом ходили мимо дома №124, с интересом разглядывая его окна и гадая, в котором же этаже живёт прекрасная Ариадна?

Сегодня я не успел пообедать; было девять часов; я зашёл закусить на Николаевский вокзал. Опять воспоминания о Максе: он часто, по всякому поводу, захаживал сюда. Да и сколько раз мы вместе посещали наш милый Николаевский вокзал! - уезжая ли в Крым, встречая ли или провожая друг друга, или просто заходя проводить какой-нибудь курьерский поезд.

В печальном раздумьи я пошёл к Мясковскому, которому обещал поиграть в четыре руки его симфонию для Асланова. Кроме Асланова, там оказались Саминский и Шапошников, все они разговаривали о музыке и были всецело поглощены ею. Мне вдруг стало ужасно приятно погрузиться в этот мир, забыть всё печальное. Это удалось, мне стало весело. Играли симфонию Мясковского, я играл «Сны» и в завершение «Скерцо для четырёх фаготов», имевшее большой успех. Асланов обещал сыграть его в течение лета. Моё хорошее настроение сохранилось и тогда, когда от Мясковского я возвращался домой.

Утро ушло на просматривание партитур брамсовского скрипичного и сен-сансовского фортепианного концертов, а в час я их репетировал с солистами и оркестром. Оба концерта прошли весьма посредственно: Позняковская и Липянский имели дело с оркестром в первый раз, сбивались и играли мало-ритмично; я аккомпанировал тоже так себе; оркестр не знал музыки. После репетиции Черепнин забрал меня в какой-то класс и там строго прошёл со мною оба концерта. Сегодня разговор с Черепниным завертелся о его уходе в Москву. Много шансов, что он действительно уйдёт и тогда дирижёрскому классу - дитяти, созданному Черепниным - грозит опасность захирения. Несомненно, что мне дадут докончить класс, но после едва ли дирижёры будут процветать. Кто может быть преемником Черепнина? Сохрани Бог, если человек, который сам захочет дирижировать, тогда ученики дирижёрского класса останутся без практики. Черепнин считает лучшим своим заместителем Блуменфельда: хорошего музыканта, честнейшего человека, некогда отличного дирижёра, но сошедшего со сцены после паралича. Хотя он теперь оправился, но не вполне, волочит ногу, и едва ли сможет много дирижировать. Вести класс будет отлично, а дирижировать будут ученики.

Что касается Московской филармонии, то в круг деятельности Черепнина входит дирижирование двумя концертами с программой из новых авторов. Как только будет возможно, Черепнин предлагает сыграть мой Концерт, а если мне когда придётся зарабатывать хлеб, то он всегда будет рад меня видеть у себя преподавателем рояля.

По окончании репетиции я чувствовал себя ужасно утомлённым, хотелось на воздух, на острова. Звонил из Консерватории 17А, но она ныла, что у неё свидание с какой-то дамой, потом надо ехать с сестрой в Царское. Словом, проканителив у телефона более получаса, я убедился, что с Умненькой ничего не сварганишь, и пошёл домой.

Дома не сиделось, было скучно, резко-одиноко и хотелось к людям и воздуху. Вдруг зазвонили Карнеевы и позвали с ними в Павловск: ехали Лида, Зоя и Зора. Я очень обрадовался и в компании трёх весёлых и интересных барышень отправился в Павловск. Мне очень хотелось, чтобы с тем же поездом ехала в своё Царское упрямая 17А; но этого не случилось. В Павловске мы много гуляли и мало слушали музыку. Все три барышни страшно внимательны ко мне, кокетничали наперебой и много дурили, заметно контрастируя в поведении с невероятно чинной Умненькой. Вечер прошёл незаметно, а я даже чувствовал некоторую гордость, окружённый тремя интересными девицами. Асланов, к которому я зашёл на минутку, сказав мне, что тут меня ищет Шеншин, приехавший из Москвы показать ему свои сочинения.

- Очень жалею вас, - сказал я.

- Ну зачем же вы, Сергей Сергеевич, так говорите, - урезонивающе реплифвал Асланов. - Я готов скучать с десятью Шеншиными, но если среди них я найду хоть одного Прокофьева, то я уже буду счастлив.

Я поблагодарил за любезность и, хвастаясь моим трём подругам вышеизложенным разговором, отправился с ними есть бутерброды, а затем грузиться в поезд. Поезд ломился от публики. Мы уютно расположились на площадке, но и тут нас скоро стали штурмовать, а когда я безапелляционно защитил позицию, то какой-то непопавший в поезд господин с досады ткнул меня в руку своей тростью. Девицы пришли в ужас, публика возмутилась, а мне было смешно на беспомощный гнев оставшегося. Проводив барышень домой, я позвонил к Софье Ивановне.

Сегодня утром она ездила в Выборг. Я бы непременно поехал с нею отдать последний долг моему другу, но, связанный репетициями акта, не мог этого сделать. Быть может, это к лучшему, потому что липший раз испытывать мои нервы может и не следовало.

Макса нашли дети. Он лежал около леса, на каменистой почве; дальше было болото. Рядом с ним валялся очень хороший «браунинг». Дети позвали пастухов: пастухи - полицию. Его перевезли в Выборг, в покойницкую. Он лежал со спокойным лицом, широко раскрытыми глазами и с кровью у обоих висков. Волосы растрёпаны, но это, вероятно, случилось во время перевозки. В покойницкой с него был снят костюм, и он лежал в одном белье. Оно было безукоризненно чисто и это свидетельствовало о том, что он застрелился в тот же день. Софья Ивановна справила с полицией все формальности. Макса похоронили на выборгском кладбище сурово, без отпевания. Кажется, Софья Ивановна уехала, не дождавшись похорон. Я просил от меня купить на двадцать пять рублей цветов. Софья Ивановна свидетельствует, что сделала это.

«Раскрытые глаза и оба виска, залитые кровью...». Макс был верен себе: он глазом не моргнул и рука была тверда: через правый висок навылет в левый. Верный выстрел. Молодец.

Вернувшись домой, я надписал на Втором Концерте: «Памяти Максимилиана Анатольевича Шмидтгоф».

Завтра я надену чёрный галстук и буду носить его в знак траура.

Приведение в порядок партитур Концертов, за которые мне влетело вчера, заняло моё утро. Звонил Лидии Ивановне, предлагая вечером идти гулять.

На репетицию я пришёл усталый после вчерашнего дня. Вскоре разболелась голова. Концерт Чайковского прошёл хорошо и дирижировать его приятно. Далее пошли неприятности: Коргуев, профессор скрипача, оставшийся недовольным моим вчерашним дирижированием, поднял вопрос, чтобы этот Концерт передали в руки Черепнина. Позняковская с тем же разлетелась к Глазунову. Черепнина задело, почему не к нему, и он принял мою сторону. Шло глухое брожение, я знал об этом, у меня болела голова, я был злой и расстроенный. Черепнин устроил так, чтобы я сегодня опять продирижировал Сен-Сансом и Брамсом: если и сегодня не пойдёт, тогда их отнимут. Глазунов и Коргуев уселись в первый ряд, а Черепнин подсел к Глазунову, доказывая при всяком удобном случае, что я дирижирую совсем хорошо. Не скажу, чтобы я себя чувствовал приятно, дирижируя оба Концерта, но дело завершилось моею победой: оба они прошли недурно, и радостно поздравил с оставлением дирижёрской палочки за мной.

С репетиции я поехал на панихиду по Максу, которая состоялась в шесть часов в часовне на Загородном у Пяти углов. Выстояв службу с чувством искренней любви к Максу, я вышел на улицу с немногими присутствовавшими родственниками и пошёл рядом с Катюшей, очень милой девочкой, на которую я перенёс мою любовь к Максу. Она подарила мне на память кольцо с сапфиром, которое всегда носил Макс, и сообщила, что завтра они покидают Петербург, переселяясь в Москву. Я просил её писать мне и вообще не забывать меня, куда бы они не уехали. Мне казалось, что в общении с Катюшей у меня сохранялось подобие какого-то общения с Максом, а то с их исчезновением у меня не оставалось ни одного лица, близкого ему - и как-то всё больно уж резко обрывалось. Да и семья Шмидтгоф меня интересовала - как отсвет моего друга.

Итак, с обещанием писать друг другу, я расстался с Катюшей и её мамой. Кольцо я надел на палец, потом хотел снять, оно не слезало, я содрал кожу на пальце, потом подумал - быть может, оно десять дней пробыло на трупе Макса и я заражусь трупным ядом... Но это, конечно, глупость, а если Макс застрелился, имея это кольцо на пальце, то оно приобретает двойную цену. Пока я его спрятал, чтобы не насиловать нервы, но потом буду носить как память.

Дома у меня болела голова и я спал.

Швейцар передал мне записку от «сокола» Бориславского, просившего меня зайти в «Сокол-3» по поводу моего марша. В прошлом мае на слова одного из «соколов» были сочинены марши Шолларом и даже маститым Кюи. Когда мне их показали, я сказал, что оба дрянь. На это мне резонно возразили, что ругаться-то я умею, а вот лучше написал бы сам. Я ответил: и напишу! Сочинил им марш, очень глупый и вороватый, но страшно бойкий и с приятной, понятной мелодией. Марш понравился, я его подарил Бориславскому и забыл о нём. Теперь Бориславский, сообщая о том, что образовался «Сокол-3», просил меня прийти туда переговорить о марше с тем, чтобы сделать его официальным маршем «Сокола-3». Я охотно согласился; теперь марш надо провести через комитет, а пока меня записали в члены этого «Сокола». (Прежде я очень исправно делал гимнастику в «Соколе- 1», но эту зиму не был ни разу и совсем отстал).

Звонили Карнеевы, были милы, звали меня к себе в Териоки, куда уезжают завтра. Очень просили мою фотографию.

Мне кажется, что справедливость требует сыграть мой 1-й Концерт на Беляевских концертах. По этому поводу вчера я подошёл к Глазунову и спросил его, могу ли я ему показать мой Концерт. Он весьма охотно согласился, спросил: первый или второй (значит, уже знает о существовании второго) и просил в день акта напомнить ему об этом, дабы назначить время для свидания.

Проспав до одиннадцати, дабы отдохнуть от вчерашних треволнений, я пошёл на генеральную репетицию. Сен-Санс, которого репетировали первым номером, сошёл хорошо, и после этого всё пошло отлично. А коль дело ладилось, так не было и усталости, и не болела голова, и чувствовал я себя прекрасно. Фотограф снимал нас; я думал, что снимать будут только оканчивающих, а потому стал в сторону. Глазунов обратился ко мне со словами:

- Сергей Сергеевич (первый раз по имени и отчеству), а вы станьте на ваше возвышение за дирижёрский пульт!

Я встал, но меня со всех сторон облепили всякие невежи из оркестра. Впрочем, я был в светлом костюме и выделялся резко.

Публики на генеральной репетиции было порядочно, но мало приятных лиц. 19А немножко посидела и ушла. Девочкам 21Б и 21М я подарил по билету на завтра. После репетиции лил проливной дождь. Все столпились под подъездом Консерватории и не могли сунуть носа на улицу. Черепнин поднял воротник и храбро полез под дождь.

- Сергей Сергеевич, пойдёмте со мной? - повернулся он ко мне.

- Не могу, Николай Николаевич, видите, я в одном светлом костюме.

- Ну и оставайтесь ждать: это вам наказание за франтовство!

Вернувшись домой, позвонил Умненькой, приглашая её завтра на акт, но она ныла и ломалась, что у неё завтра полчетвёртого репетиция её экзамена. Я всё же послал ей два билета.

Был у Рузских и играл Николаю Павловичу Концерт. Он не всё понял, но что понял, то понравилось, особенно первая и третья части. К смерти Макса милый Николай Павлович отнёсся очень сочувственно. Девицы, не любившие Макса, сидели и молчали.

К дирижёрским выступлениям я привык, а потому сегодня утром совсем не волновался. Полпервого к нам заехала мамина знакомая Mme Павская, и мы втроём отправились в Консерваторию.

После утомительного чтения Табелем годового отчёта я выступил с вариациями Карновича. Оркестр играл плохо; сами вариации оказались, в конце концов, бледноватыми; есть милые, но значительным композитором Карнович не будет. За Карновичем следовал Концерт Чайковского, сошедший отлично, за исключением неизбежных ученических недочётов. Например, в одном эпизоде Черепнин требовал огромного сфорцато у литавр. Я сделал для этого энергичный взмах, но удара на него не последовало: литаврист спокойно сидел, сложа руки, и рассматривал публику в ложах. Вышло очень глупо. А между тем я так люблю это место; оно мне даже приснилось прошедшим летом: мне чудилась эта музыка и под неё я нёсся куда-то под гору, всё скорее и стремительней, всё приятней и приятней...

После Концерта Чайковского в артистическую приходили Зилоти и Асланов, и оба похвалили моё дирижирование. Я был приятно удивлён, ибо ожидал, что Асланов будет меня также уговаривать бросить дирижирование, как зимою благожелательно уговаривал Хессин. Концерты Брамса и Сен-Санса сошли вполне порядочно. Наступил антракт.

Я пошёл в буфет, нечаянно поздоровался с Верой Алперс, с которой обычно не здороваюсь, встретил наших, встретил Мясковского, который, как всегда, скептичен к моим дирижёрским талантам; находит у меня шатающийся ритм. Розовский ухмыльнулся, что, глядя на меня, он решил, что нарождается второй Зилоти. Затем я вспомнил, что послал билет Зоре, и пошёл её разыскивать. Она была очень ласкова, но менее интересна, чем d'habitude^{112}. Пообещав вернуться к ней после следующего номера, я отыскал Глазунова, который назначил мне свидание на двадцатое, пол-одиннадцатого вечера.

Затем я дирижировал вступление к балету «Пир короля» и «Танец девушек» Шапошникова. Звучало ничего, со всякими инструментальными фокусами, но мысли бедные. Кончив Шапошникова, я освободился от дирижирования, пошёл к Зоре, а так как рядом с нею места не было, то перетащил её в четвёртый ряд.

Там мы просидели кончик акта и раздачу дипломов. Моцейкевна играла недурно, но несколько раз сбивалась, чем немало пугала дирижировавшего Глазунова. После раздачи дипломов новоиспечённые «дипломаты» живописно расселись по эстраде для фотоснимка. Захаров, Зейлигер и Рабинович, конечно, отсутствовали. Зора была мила, но язвила, что нет у нас ни одной хорошенькой барышни. Впрочем, сзади нас была таковая - Маруся Павлова, которую я не видал со времён зимнего юбилея, где она мелькнула под руку с Захаровым. Она поправилась от начинавшейся чахотки и для большего укрепления едет на лето под Уфу. Мы с ней поговорили мало, но приятно.

Акт кончился, я проводил Зору до швейцарской. Она расхваливала моё дирижирование, была ласкова, обещала мне звонить и при случае сделать компанию в Павловск.

Затем я пошёл домой. Обыкновенно после таких спектаклей, концертов, актов - участники собираются компаниями и едут куда-нибудь обедать, ужинать, кутить. Мне всегда это было чуждо, вероятно потому, что компания была чужая Я один всегда шёл домой и чувствовал какую-то пустоту. Последний раз, после концерта Даргомыжского, со мной был Макс: мы с ним прошлись, пообедали и я был рад пустоты не чувствовалось, я был в моей компании, приятной мне. Теперь я опять боялся почувствовать себя одиноким, но этого почему-то не случилось Кажется компании на этот раз вообще не собиралось, факт, что я шёл домой один; но был спокоен и даже весел.

Найдя дома бандероль от Юргенсона со второй корректурой Ор.4 и Ор. 11, я забрал её и вечер провёл у Мясковского. Он проиграл мне оба опуса, выудил несколько ошибок, выслушал новый «Ригодон» и доказал, что это вовсе не ригодон-ригодон требует быстрого тема и аллябревной^{113} музыки, а здесь характер совсем иной. Вот тебе и на!

Между слов я узнал, что Захаров сегодня вернулся с Волги, звонил Мясковскому и они на днях соберутся помузицировать. На вопрос Мясковского, нахожу ли я справедливым лишение Захарова премии, я ответил, что да: как музыкант он выше своих конкурентов, но технический аппарат его недостаточно совершенен; премия же присуждается пианисту, а не музыканту, а потому жюри было право, присудив её конкурентам с более блестящими чисто пианистическими данными.

Утро провёл, делая клавир Концерта. В час пошёл в Консерваторию для прощального свидания с Черепниным, уезжающим завтра в Париж. По дороге в Консерваторию, на Офицерской, встретил целую компанию: Бай, Зейлигер и Захаров шли мне навстречу. Я остановился и мы весело заговорили о том, о сём. Все поострили над отверстиями в моей новой шляпе, устроенными для вентиляции головы, затем я любезно спрашивал у Захарова, хорошо ли ему ездилось по Волге, и, простившись со всеми, продолжал мой путь. Я очень жалел, что пришлось так мало поговорить с Захаровым: теперь уже неизвестно, где и как мы могли снова встретиться и «мирные переговоры» могли оборваться до осени. Сегодня он был мил и весело острил, но с Волги письма не прислал. Впрочем, это быть может и правильно, но вновь делать какие-нибудь выступления к перемирию - я не хочу; он же, верно, тоже не будет, хотя бы из боязни, что тогда я бросился к нему, спасаясь от ужаса одиночества; теперь же я мог успокоиться и передумать.

Придя в Консерваторию, я стал ждать Черепнина. В ожидании читал рецензии о вчерашнем. В большинстве рецензии только констатировали факт моего дирижирования, не вдаваясь в подробности и занимаясь солистами. В двух газетах меня вскользь похвалили.

Черепнин, забежав в Консерваторию на минутку, поехал по банкам по случаю отъезда за границу. Предложил мне сделать ему компанию; я был свободен и охотно согласился. Беседовали о моём будущем, Черепнин хвалил мою «вооружённость» с которой я выйду на житейские волны, и советовал мне отдать преимущество эстрадной деятельности, не законопачивая себя неблагодарной преподавательской. Уйдёт ли Черепнин директорствовать в Московскую Филармонию - ещё неизвестно, но если да, то, конечно, лучшим заместителем был бы Блуменфельд. А так как он иногда прихварывает, то ему в помощники могли бы назначите бывшего ученика, например Штеймана или меня. Расстался я с Черепниным у градоначальника в надежде встретиться через десять дней в Париже.

Вечером был у старца Сабурова; играли в шахматы.

Утром - дневник и клавир Концерта. В три часа звонил Лидочке, зовя гулять. Она не может, она провожает сестру в Куоккалу.

- Хорошо, а я вас провожаю с Финляндского вокзала обратно, - ответил я и отправился на вокзал.

Встретил Глупенькую, проводившую сестру, и мы зашагали по набережной Невы. У пароходной пристани я стал убеждать её сесть в пароходик и поехать на острова. Лида испугалась, стала отнекиваться, очень долго спорила, но наконец мы поехали. День был праздничный, народу полный пароход, солнце яркое, берега зелёные, но дул холодный ветер. Мы гуляли по Елагину острову, Умненькая звала меня в гости в Куоккалу, слушали кваканье лягушек. Лида слышала их в первый раз (как и другая Лида - Карнеева), находила, что они поют очень красиво и старалась увидать их квакающими. Прогулка вышла милой, но на душе у меня было не совсем спокойно.

Вечером провожал Рузских, уезжавших на лето на Волгу, где они под Кинешмой сняли имение или дачу. Звали к ним гостить. Для Петербурга покупают себе автомобиль. Chic.

Утром, после борьбы с собою, сделал важное дело, за которое очень себя похвалил.

Днём: дневник и клавир. Вечером написал Катюше Шмидтгоф письмо.

Настроение очень хорошее. Инструментовал финал.

В три часа пошёл на экзамен Ирецкой, носивший оживлённый, праздничный характер.

Перед обедом звонила Лидия Карнеева, которая приехала из Териок по делам, а также к своему доктору, который жил напротив нас. Я стал её звать к нам. Она у нас обедала, затем я отправился провожать. Взял мотор, мы заехали в несколько мест по её делам, после чего я проводил милую барышню на вокзал, и она уехала в Териоки, взяв с меня обещание, что я скоро буду у них. Меня больше всего интересует - в Териоках ли Захаров?

Вернувшись домой, я позвонил Мещерским, спрашивая, когда и куда они уезжают на лето. Они уезжают через несколько дней в Гурзуф, где пробудут до конца лета, а сегодня сидят дома и будут очень рады, если я приду. Я одел пальто, шляпу и пришёл. У них никого почти не было: дядюшка, да ещё два-три человека, среди них Зайцев, господин с мефистофельской бородкой, очень знающе говорящий о Париже. Я провёл с большим удовольствием весь вечер. Нина мне нравится: презанятная барышня. Меня звали гостить к ним летом, и я ушёл домой в самом весёлом расположении духа, крайне довольный приглашением. Меня потянуло в Крым. Зуб только разболелся!

Пошёл чинить зуб. Доктор Улановский или, как я его зову Уланович, вчера ездил в Териоки и теперь расспрашивал, какую хорошенькую барышню провожал я вчера. У него очень интересная ассистентка, с красивым смуглым лицом.

Вернулся домой, сделал страничку партитуры и пошёл на экзамен Лешетицкой. Наташа Гончарова отчаянно волновалась и пела отвратительно; элегантная чёрная Тонечка Попова - очень ничего. Я сидел с Умненькой и её подругой, огненно- рыжей Наташей. Умненькая спросила, откуда мои духи.

- Отсюда, - ответил я и показал на певшую Попову.

- Фу, они теперь мне разонравились! - воскликнула 17А.

Появилась Вера Алперс с элегантной фигурой, но увядшим лицом. После экзамена я подошёл к Наташе Гончаровой, мало-помалу приходящей в себя после ужаса быть на эстраде.

- Послезавтра уезжаю в Бердянск, - сообщила она.

- Быть не может! Но я желаю тебя видеть до отъезда.

- И я тебя. Отправимся завтра на Острова?

Я очень обрадовался, пообещал завтра заехать и, уступив её общество её обожателю Чупрынникову, пошёл искать Умненькую. Я боялся, что она уже ушла, но она, должно быть, меня поджидала. Мы пошли гулять. Вышли к Калинкину мосту, а оттуда к морю, вернее, к устью Невы. Но этого было мало и мы пришли в Екатерингоф. Я показал дворец. Он был пуст и отперт. Я затащил Умненькую внутрь. Каморки тесные и неуютные. На обратном пути говорили о Максе. Я говорил о последнем слове его последнего письма:

- Прощай.

Сколько дикого смысла вложено в это обыденное слово, оказавшееся последним, которое он обратил к своему единственному другу перед тем, как уйти из этого мира с тем, чтобы никогда, никогда больше не встретиться!

Мой визит к Мещерским возродил желание написать ригодон. Тот, который я сочинил, не ригодон, потому что идёт в медленном темпе. Теперь я принялся за быстрый и живой.

В три часа взял открытый мотор и заехал за Наташкой. Она была одна в комфортабельной квартире своей замужней сестры, у которой живёт всю зиму. Сегодня Наташа была менее интересна, но крайне мила. Говорит, что очень любит меня за то, что я такой простой. Автомобиль попался резвый. На Островах тоже было хорошо. Мы ласково расстались, обещая друг другу писать.

В 9.45 утра приятный курьер Финляндской дороги уже уносил меня в Териоки. Я ехал с большим удовольствием. В вагоне-ресторане, куда я пошёл выпить кофе, встретил симпатичного капитана второго ранга Баркова, Лидиного поклонника. Сначала он мялся, не говоря куда едет, но потом выяснилось, что оба мы едем к Карнеевым. Нарядные Лида и Зоя встретили нас на вокзале, и мы весёлой гурьбой пошли на дачу. Бориса Захарова ещё нет в Териоках - очень жаль.

Карнеевы за последнее время, видно, обогатились: у них всякие угощения, ликёры и много радушия. Сделали мы милую поездку на Чёрную речку в двух фаэтонах: я с Зоей, Лида с Барковым. Я много говорил о Максе. Зоя слушала и вставляла свои замечания с большим интересом и вниманием. Играли в крокет, причём Лёва, «представитель крокетного клуба», получил поражение от Зои и меня, что привело его в форменный раж. Обратно я едва поспел на поезд. Барков остался ночевать. В глаз мне попала соринка (я стоял на площадке). Глаз запух и промучил меня всю ночь.

На утро пошёл к глазному доктору, что над нами, и он, обмотав палочку ватой и окунув её в жидкость, ловко завернув мне верхнее веко, моментально слизнул палочкой соринку. Глаз сразу прошёл. Но я не выспался и работалось плохо. Звонил к Умненькой; она очень волнуется надвигающемуся экзамену и идёт к подруге по классу и несчастью.

Вечером был у М.П.Корсак, у которой было скучно.

- Непременно поезжай к Мещерским, - сказала она категорически, узнав, что я получил от них приглашение в Гурзуф. Поеду.

Докончил мой весёлый ригодончик.

В финале Концерта сделал эпизод повторения темы из первой части. До сих пор он не выходил.

Отправился в наше грязное, тесное и душное градоначальство подать заявление о выдаче заграничного паспорта. Оттуда в Консерваторию - присутствовать на экзамене Умненькой. Папаша, брат и сёстры Умненькой восседали в зале, волновались и вытягивали головы при каждом выходе ученицы на эстраду. Лидочка вышла, сверкая бриллиантами в ушах; выглядела она очень славно. Пела хуже, хотя совсем неплохо, арию жены Садко. Голос хороший, но со страха повышает.

Антракт, я тороплюсь, молвлю несколько слов сестре, не успеваю пробраться к «ней» в артистическую и быстро уезжаю на поезд. На Царскосельском вокзале rendez-vous с Колечкой Мясковским: мы едем в Павловск на музыку, нарочно пораньше, чтобы погулять. Надо постараться встретить Захарова, полагаю, что он будет. В вагоне к нам подсел Захаров, но не тот: брат Василий, славный парень, пускай немножко грубоватый. Приехав в Павловск, Мяскуша и я пошли гулять. Он пишет в «Музыке» статьи под псевдонимом «Мизантроп». Дав отзыв о Беляевских концертах, он так раскатал их руководителей, неисполняющих беляевских заветов, и так напал на них за неисполнение новых авторов (между прочим и меня), что, говорят, руководители (Арцыбушев, Глазунов и Лядов) не в шутку всполошились и даже собираются привлечь в помощники Оссовского и Погожева. Это мне на руку: я хочу, чтобы они играли мои Концерты и скоро начну действовать в этом направлении.

Перед началом я заходил в артистическую к Асланову. Ему понравилось, как я дирижировал на акте, и он предлагает, чтобы я сам дирижировал в Павловске «Снами». Захарова не было, зато Мяскуша сказал, что собирается завтра к нему в Териоки. Слушал я «Божественную поэму», чудесную музыку. Но какая бесформенная первая часть! Пусть говорят, что угодно, но она при своей длине, совсем не разграничена, вехи отсутствуют, форма расплывчатая. Начало финала великолепно, но зачем же сейчас же после резвого и такого приятного пиззицато опять тягучая музыка?

Отлично звучала «Chambre magique» Дебюсси, но музыки в ней мало. В Стравинском её больше; «Поганый пляс»^{114} прямо хорош. После окончания концерта я немного погулял среди многочисленной нарядной толпы. Встретил ессентукскую «Подушку» и мило поговорил с нею. Мне нравилось, что я в нарядном светлом костюме, и я шнырял туда и сюда, вспоминая, как это делал Макс в Пятигорске.

Сделал к ригодончику коду. Сегодня много инструментовал. Звонил 17А по поводу вчерашнего экзамена. Она собирается на дачу. Часть семьи уже в Куоккале, сама же Умненькая едет та днях. Мне хотелось её повидать, но выходило как-то так, что она весь день занята. Так я целый день и просидел дома и лишь сходил к Алфёрову взять себе сто рублей. Зато много инструментовал.

От Катюши Шмидтгоф бандероль с романсом Макса на слова Лермонтова «И скучно, и грустно...». В романсе, который я изучил с живейшим интересом, видны композиторские способности, есть настроение, правильная декламация, много ума...

Эта заключительная фраза написана с самым неподдельным патетизмом, нагнавшим на меня грусть. И действительно, горькая фраза Лермонтова, меланхолическое заключение романса и образ застрелившегося Макса как-то сливались в одно безнадёжное красивое целое. О, как бы пристала эта фраза к памятнику над могилой Макса!

Почему не развивался талант Макса? Он никогда не говорил о своих работах, да последнее время ничего и не сочинял, бережно замалчивая о работах прежних лет, к которым относится и этот романс. Находил ли он, что всё равно ничего из него не выйдет? Или боялся насмешки, небрежности в оценке? Или просто лень? Или же его теснило моё соседство и моё параллельное, но быстрое и уверенное развитие? Развейся в нём композитор - быть может, он не так бы кончил жизнь!

Вечером я продолжал работать. Долго говорил с Лидочкой по телефону, а когда кончил, то хотелось ещё.

Вознесенье. Утром сидел за финалом Концерта. Подробный разговор с мамой о бирже. Выходит, что дела обстоят отлично: продать все бумаги и у нас будет капитал в семьдесят две тысячи, - мы почти богачи!

Звонил к Умняшке, предлагая ехать по чудесной погоде в Павловск.

- Нет, нет, нет! - был ответ.

Пока я уговаривал упрямицу, пошёл дождь.

- Видите, даже погода обиделась! - сказал я.

Но к четырём часам обида у погоды прошла и солнце воссияло. Я пришёл к Умновым. Пил у них чай. Очень милая семья. К чаю вышел папаша, который, по-видимому, спал. Он вообще немного грубоватой наружности и иногда употребляет такие слова, как «теперича», но сегодня он блеснул ослепительно бельм бельём, что мне крайне понравилось. Наконец я вытащил Лидию Ивановну на прогулку; погода - очаровательная. Мы перешли через Николаевский мост и после длительных переговоров сели на пароходик. У меня сорвало ветром шляпу и она полетела над пароходом, рискуя утонуть. По счастью, её кто-то поймал и водворил на голову. Мы доехали до Охты и пошли гулять. Хотелось за город, в зелень, но узкие улицы с деревянными тротуарами тянулись одна за другой. Уже Умненькая стала ныть, что ей пора домой, когда мы наконец пересекли соединительную ветку Финляндской дороги и вышли в поле. Тут бы и гулять, но Глупенькая упёрлась окончательно: в восемь часов у них гости, она должна торопиться и так уже едва поспеет. Мы пошли домой. Она торопилась и всё время ужасалась, что придут гости, а её нет дома. Действительно, мы вернулись только в десять часов. Я смеялся, глядя, как она помчалась вверх по лестнице. С очень приятным воспоминанием о прогулке пришёл я на мою 1-ю Роту.

Слава Богу, почти закончил финал. После завтрака звонил Лидии Ивановне. Завтра она уезжает в Куоккалу и занята укладкой, а сейчас едет на Смоленское кладбище навестить могилу матери. Я сказал, что непременно хочу с нею повидаться, встречу её у ворот кладбища и мы погуляем. Когда я приехал к Смоленскому кладбищу, то увидал там Умненькую, которая ещё не поспела на могилу и предложила пойти вместе. Пришли, посидели и отправились обратно. Могила хорошо отделана и содержится заботливо. Зовут её мать Матроной. Родители Умненькой были неинтеллигентны, но богаты. И как у отца с таким грубым лицом и у матери-Матроны могла родиться такая тонкая, такая аристократичная дочь как Лидочка?! Мы дошли пешком до Тучкова моста. Я усадил 17 А в трамвай, но в обратную сторону, и уговорил её поехать в Новую деревню и там погулять. В Новой деревне гулять было негде, мы пересели в коночку и доехали до Ланской, откуда попали в Удельный парк. Это было уже совсем далеко, зато и очень зелено.

Вечером звонила Соня Эше, которая долго исчезала. Известие о смерти Макса её очень поразило, и я долго рассказывал о нём. Меня тронуло её сочувствие, а она сказала, что Макс всегда ей нравился.

После разговора мне стало очень тоскливо.

С поездом 11.30 отправился в Териоки. Было мило, но скучней, нежели в прошлый раз. Захаровы в Павловске, слушают Цецилию Ганзен. Жаль.

Пошёл дождь, но перестал к вечеру. Я гулял с Зоей у моря, было душно и очень томительно. Вернулись домой в двенадцатом часу. Все спали; Лида проснулась, когда мы с осторожностью поднялись в наш верхний этаж. Я влез к ней в комнату. Лида сонно заворочалась в кровати. Я перекрестил её и поцеловал. Мне кровать была постелена в соседней комнате.

Проснулся я под шум льющего дождя. На улице мокро, серо, вставать не хотелось. Да у Карнеевых раньше одиннадцатого часа никто в столовую не вылезает. Мы долго болтали с девочками через стенку, наконец пили кофе, и я с Лидой отправился смотреть фортепиано, которое продавалось на какой-то даче. Утихший было дождь опять полил и нам пришлось укрыться в первой попавшейся постройке, оказавшейся прачечной. Лида рассказывала мне о школе Штиглиц, в которой она учится рисованию, и об успехе, которым она там пользуется. Я посмотрел на неё - и в самом деле, она была такая хорошенькая, а фигура её была безукоризненна. Плюнув на рояль, до которого было не близко, вернулись домой. Погода была сырая, но дождь перестал. Мы сидели на веранде, когда застучала калитка и показались Боря и Жорж Захаровы. Девицы спорхнули им навстречу, я остановился на ступеньках веранды. Крепко пожали руку и начали играть в крокет: я с Зоей против Лиды с Борей. Жорж пошёл возиться с малышами. Мы сделали всего несколько ударов. Дождь полил снова, и мы побежали на веранду. Сидели и вели общий разговор, немного искусственный. Борис и я были центром. Оба старались говорить умно. Между тем дождик быстро унялся, и мы вышли продолжать прерванную партию. Но ей не суждено было продолжаться: пришла горничная и доложила братьям Захаровым, что приехали их кузины Дурдины. Борис кладёт молоток, извиняется и уходит. Возвращаемся на веранду, где подают обед. За обедом только и было разговора, что о предстоящем открытии «крокетного клуба».

Когда я года три назад гостил у Захаровых и устраивал у них всякие крокетные состязания, то они произвели впечатление на Лёву: он организовал крокет на своей даче, стал сам устраивать чемпионаты, Захаровы продразнили это учреждение «териокским крокетным клубом», а Лёвку - председателем - и теперь каждую весну происходит торжественное открытие «клуба», а каждую осень - торжественное закрытие, собираются гости и веселятся.

Таковое открытие было назначено на сегодня в три часа. Едва мы кончили обед, как у калитки показалась целая толпа Захаровых, Дурдиных и прочих, всех более десятка. Впереди, неся что-то завёрнутое в бумагу, шёл Борис; за ним Жорж и сестра с хлебом-солью; все трое украшенные юмористическими орденами. Борис обнажил свою стриженую голову и остановился перед верандою, на ступеньках которой стоял Лёва.

- Глубокоуважаемый и высокочтимый председатель! - начал он...

Несколько человек из Захаровых, изображая репортёров и представителей фирмы «Пате», защёлкали «кодаками». Борис говорил о заслугах «крокетного клуба» и в заключение просил позволения поднести клубу в дар древнейший крокетный молоток, найденный недавно при раскопках в Северной Америке. С этими словами он развернул бумагу и вытащил оттуда обломок какого-то невероятного старого и негодного молотка. Я хохотал от души. Председатель с глубокой благодарностью принял ценный дар и в ответной речи благодарил за оказанную честь. Затем был поднесён хлеб-соль и все перешли на крокетную площадку. Тут была сожжена громогласная хлопушка, изображающая пушечный выстрел, и в тот же момент на столбе взвился флаг. Открытие состоялось. Устроили «юмористическую» партию из самых плохих игроков (Лида, Дурдины и прочие). Все расселись вокруг на скамейки, «кодаки» продолжали щёлкать, хозяева притащили ликёры, было шумно, все шутили, больше всех Борис, который был находчив, весел, пользовался общим вниманием и был центром. На меня не обращал внимания, как будто меня тут и не было. Я чувствовал себя очень неприятно, как лишний человек, но нельзя было ни уйти, ни даже показать виду. Я отлично понимал, что комедия ломается нарочно и, как неприятно ни было, решил держаться и делать вид, что не замечаю бойкота. Пришлось утешаться, что я, может быть, всё-таки главное лицо, если комедия - для меня. «Юмористическая» партия окончилась. Стали организовывать вторую. Я с Зоей против Жоржа и Лиды. Предложили Боре, но он ответил, что ему не хочется.

- Вот, ведь вас четверо: Зоя, Сергей Сергеевич...

Он первый раз назвал меня Сергеем Сергеевичем, всегда раньше по имени.

Наша партия шла без особого оживления. Семья Захаровых собралась домой. Площадка опустела, и я остался один с Лидой и Зоей. Тогда я им предложил пойти на море, где благодаря большому ветру было сильное волнение. Барышни переоделись и мы отправились. По дороге столкнулись со всей захаровской компанией, которая прямо от Карнеевых пошла на пляж и теперь возвращалась обратно. Я шёл между Лидой и Зоей, держа обеих под руки. Остановились и девицы завязали нескончаемый разговор. Я видел, что мне всё равно не о чем говорить с Борисом, а потому всё время торопил моих компаньонок. Раскланялись и пошли. Я слышал, как Борис обещал Лиде постараться придти вечером.

На море действительно пронзительный ветер, сильная волна и несколько барок, выкинутых на песок. Песком засыпало глаза и мы повернули назад. Вернулись домой. Темнело. Ужинали и слегка скучали. Но я решил пропустить ещё один поезд и дождаться захаровского пришествия.

Я был прав и дождался: появились Жорж, Боря и сёстры Дурдины. Расположились на веранде вокруг стола и затеяли игры в карты, ерундовые, но оживлённые, например в «свиньи». Поднялся шум, хохот. Боря смеётся моим остротам, мы часто разговариваем, лёгкое сближение. Мне очень весело. Но... поезд не ждёт и время моего отъезда быстро приближается. Игра на время приостанавливается, ибо Лиду, которой завтра чуть свет ехать в Петербург сдавать экзамен рисования, посылают спать. Все толпятся на веранде, а затем вслед за Лидой убегают в дом. Я остаюсь вдвоём с Борисом, но что сказать? Машинально я тоже ухожу в дом, беру пальто, шляпу и начинаю со всеми прощаться. Прощаясь с Захаровым - он знал, что я уезжаю на всё лето заграницу - нарочно говорю ерунду.

Зоя идёт со мною до калитки и хочет проводить дальше, но я отсылаю её к гостям и в полутьме быстро шагаю к вокзалу. На повороте оглядываюсь на карнеевскую дачу и, вспоминая слова из «Скучной истории» Чехова, говорю:

- Прощай, моя радость!, - адресуясь к Захарову.

В поезде стою на площадке последнего вагона и смотрю на скользящие рельсы. Всякие мысли о Захарове и Максе.

Стряхиваю с себя эти мысли и в Куоккале бросаю постальку Умненькой, мистифицируя её моим будто-бы пребыванием в Куоккале.

Домой приезжаю очень усталый и успокоенный совсем.

Когда я проснулся, то на душе было пусто и скучно. Через три дня мы едем заграницу. Но не хочется мне зарываться в чужеземную даль, когда и без того себя чувствуешь безумно одиноким. Но надо было встать и идти делать всякие дела: брать билеты в Париж, подавать прошение о заграничном паспорте, менять деньги. Мало-помалу я разошёлся, дела меня заняли, я энергично проделывал все эти приготовления к заграничной поездке и, когда со сто-франковыми билетами в кармане возвращался домой, мне уже совсем хотелось ехать заграницу.

Позвонила Эше. Узнав, что я собираюсь заграницу, она закричала:

- Ах, поезжайте, поезжайте!! - и много говорила о том, как мне будет интересно и полезно проехаться в культурные края.

В четыре часа я кончил финал Концерта, а стало быть, кроме трио скерцо, готово всё.

Вечером на улице лил дождь. Я писал письма: Наташе Гончаровой и Нине Мещерской. Мне очень хотелось затеять переписку с Ниной, но первое время никак не знал, какой принять тон.

Утром пошёл в градоначальство получать заграничный паспорт по вчерашнему прошению. Хвост получателей, этак человек двести, стоял не только в душных каморках градоначальства, но и далеко на улицу. Повертевшись вокруг, я поставил вместо себя посыльного за шестьдесят копеек в час, а сам пошёл по Невскому. Вскоре полил дождь, орошая менее догадливых, чем я, «паспортистов»; я же укрылся в «Квисисану». Через полтора часа я сменил моего посыльного, а ещё через десять минут с паспортами в кармане возвращался домой.

Перед вечером собрался в Павловск. Сначала показалось скучным ехать одному, но потом решил, что это лишь до Павловска, а там знакомые найдутся.

Сегодняшней «музыкой» дирижировал Глазунов. Я полез к нему в артистическую. Он был любезен и попросил меня садиться. Я попросил позволения показать ему мой Концерт. Узнав, что у меня на послезавтра взяты билеты заграницу, он мне назначил свидание на завтра, в Консерватории. Поблагодарив, я пошёл в зал слушать. Глазунов дирижировал свою 6-ю Симфонию. Я её знаю хорошо и теперь с приятностью послушал первую часть. Вторая и третья - скука, а финал прямо хорош. Но если бы я писал симфонию, то я бы её не складывал по кирпичикам, как делает Глазунов со спокойствием каменщика, выводящего толстую стену... Это был бы дикий вихрь, сплошной стихийный ряд ударов судьбы!

Антракт. Встречаю Асланова, с которым решаем, что «Сны» пойдут второго августа, в один день с Концертом, и что я ими буду дирижировать. Расставшись с Аслановым, встретил брата Умненькой, потом семейство Шейнцвит, в обществе которого и слушал «Пляску Саломеи» Глазунова.

Прежде чем нести Глазунову Концерт (я имею ввиду первый, который хотел ему показать в целях исполнения в Беляевских концертах), утром поиграл его. Я его давно не видел и с тех пор успел сделаться зрелей: по крайней мере, теперь мне стали очевидны многие необходимые поправки. Особенно нуждается в переделке серединное Andante.

Перед отъездом заграницу поехали с мамой на папину могилу. Хороший, видный чёрный крест; я выбирал его для отца. Мама:

- Под этой надписью подпишут и меня, а случись что с тобою, так и тебя...

Я стал думать о моей смерти и мне не хотелось умирать теперь, не написав ничего значительного, что я, без сомнения, скоро напишу... Мысли шли дальше. Мне не хотелось, чтобы после смерти наш капитал достался родственникам. Нет и нет! - на благотворительность иль на музыку.

Вернулись домой. Я поехал к Алфёрову и взял со своего счёта двести с чем-то рублей на свои расходы, с которыми пошёл в Crédit Lyonnais^{115} менять рубли на франки. В Crédit смотрел на физиономии французов, к которым еду. Интересные физиономии. Выдали мне шестьсот франков. Нет! Физиономии страшные: волосы чёрные, как смоль, глаза бегают, под глазами синяки... Ах, зачем мы едем заграницу?!

Пошёл в Консерваторию, которая, к удивлению, не совсем замерла: двигались какие-то профессора, служитель, писари из канцелярии. Мой друг Вера Дмитриевна тоже почему-то толкалась. Глазунов меня сейчас же принял и слушал мой Des-dur'ный Концерт. Похвалил он форму, логику, технику, нашёл много темперамента и хорошую звучность, но музыка... Странная... Непонятная... Конечно, у вас уши другие... Но всё же... Оказалось, что Глазунов откуда-то знает о существовании второго Концерта. Тогда я сыграл ему Intermezzo.

- Очень интересно. Отлично сделано. Но музыка... Странная такая... Особенно середина.

Я объясняю логику середины. Затем играю первую часть. Глазунов хвалит настроение у начала, находит, что Концерт значительно зрелее первого. Своеобразный и интересный пианизм, но музыка!...

На прощание я спросил, могут ли Концерты быть исполнены на Беляевских концертах? Он ответил, что Беляевскими концертами ведает особый комитет из трёх: его, Лядова и председателя Арцыбушева. В этот комитет и надо послать Концерт так, в начале сентября. Со своей стороны Глазунов предупреждает, что в комитете он самый левый из всех троих, Лядов же и Арцыбушев с ещё большим недоверием отнесутся к столь модернистской музыке.

Я простился и ушёл. Глазунов обещал приехать слушать второго августа, если будет в это время поблизости от Петербурга.

Днём укладывал чемоданы, а вечером Соня Эше потащила меня в «Луна-Парк», где я ни разу не был. Мне очень нравилось кататься по Американским горам, а Соня смеялась: «Он беспечно веселится!» Действительно, мне было весело, а Эше оказалась совсем приятной компаньонкой.

За час до отхода поезда я был дома - и уехал из России с приятным воспоминанием о горах.

Мы с мамой выехали из Петербурга с поездом в одиннадцать часов вечера, который невыгодно отличался от семичасового тем, что привозил нас в Берлин в шесть часов утра, а в Париж в одиннадцать часов ночи. Но на семичасовой всё было продано до восьмого июня - приходилось радоваться, что есть хоть на этот.

Количество багажа у нас было европейское: по чемодану в багаж и по чемодану в вагон, не в пример тринадцати вещам ручного багажа, которые неизменно сопровождали маму по России.

Итак, мы заперли квартиру и сели на извозчика, причём чувства у нас были разные: мама десятки лет уже собиралась в Париж - исполнялась её мечта, особенно лелеянная во время одинокой жизни в глухой Сонцовке. Я же уезжал довольно равнодушно, немножко с ленцой, чуть-чуть с любопытством, и знал, что в моей жизни не раз придётся мне поехать заграницу, - это никогда не уйдёт, сейчас же я, может быть, буду там даже скучать.

Однако уже на вокзале оказались знакомые. Накатав Карнеевьм открытку и отправившись её бросать в городской ящик, я встретил Ман-дель-Баума. Поболтав с ним, я пошёл в вагон, где нашей попутчицей до Вильны оказалась Ванда Яблоньская. Это была приятная неожиданность, Ванда весела и интересна, и время перед сном мы провели приятно.

Я люблю спать в вагоне и, хотя спал не особенно спокойно, но всё же с удовольствием. Проснувшись после Двинска и выпив кофе в вагоне-ресторане, оказавшимся неожиданно при нашем поезде, я до Вильны болтал с Вандой и смотрел в окно на зелёные ландшафты, гораздо более симпатичные, чем на Курской дороге. В Вильне уже начало пахнуть заграницей: поляки, иностранцы, большая карта европейских железных дорог - всё это свидетельствовало о приближении границы. Дальше стало ещё необычней: в вагоне-ресторане немецкая и французская речь неслась наравне с русской, говорили о таможне, о Bettkart'ах^{116}, о времени прихода в Берлин. Тоннели и левая колея, по которой шёл поезд, были тоже не вполне обычны для России.

Перед Вержболовом у нас отобрали паспорта и сказали, что вернут в Вержболове после второго звонка. Это, естественно, породило наивную мысль: а вдруг не успеют вернуть, что тогда? В Вержболове стояли более часу, меняли деньги, закусывали, причём мама почему-то прощалась с милым русским чаем. Я писал открытки. Второй звонок дали чуть ли не за полчаса до отхода поезда. После него все должны были сидеть в вагоне и конечно двадцать пять раз успели получить паспорта. После третьего звонка мы медленно тронулись и переступили рубеж. Дядя Саша говорил, что на границе мы переедем мост, у которого одна половина наша, другая германская. Я воображал, что это мост вроде, по крайней мере, как через Днепр иль через Волгу, но он оказался какой-то маленькой дрянью через узенький ручей, через который можно было перескочить без всякого моста. Я переехал границу с чувством некоторого благоговейного трепета: там я был дома, здесь я на чужбине; там я болтал на моём родном языке, здесь меня по-русски никто не понимает; там мне всё знакомо, здесь всё чуждо, всё иное: законы, правила, люди, поезда.

Желая путешествовать по-европейски, мы с мамой не взяли «трэгера»^{117}, а забрав каждый свой чемодан сами по себе отправились в эйдкуненскую таможню. Пока мама осталась стоять у вещей, лежавших на таможенном прилавке, я пошёл в кассу и, несколько смущаясь непривычною обязанностью говорить непременно по- немецки, достал два спальных места до Берлина. Вернувшись к маме, я узнал, что наши вещи почти не осматривали, налепили таможенные ярлыки и мы свободны. Тем не менее мы долго ждали, когда же наконец осмотрят наш багаж и только догадавшись спросить, узнали, что раз он сдан в Париж, то в Париже его французы и осмотрят, а немцев он не касается.

Шикарный немец с усами à la Вильгельм, в германской каске, держал пачку паспортов и на ломаном языке выкрикивал русские фамилии. Получив наши паспорта, мы с мамой забрали наши чемоданы и вышли на германскую платформу, где чистенький, хорошенький поезд гостеприимно принял нас в свои вагоны. Но вскоре случилась ложная тревога: кто-то сказал, что напротив стоит поезд тоже в Берлин, но что тот идёт через Königsberg, а этот иным путём, а нам надо ехать через Königsberg и мы сели не в тот поезд. Мама всполошилась, стала вытаскивать чемоданы, а я отправился разузнавать, с которым надо ехать. Оказалось, что можно ехать и так, и этак, но раз Bettkart'ы даны не через Königsberg, так с этим поездом и надо ехать. Я помог маме втащить чемоданы обратно, очень недовольный суетливостью, афишировавшей нашу дикость. Затем я узнал, что до отхода поезда осталось полчаса и пошёл писать открытки.

Неожиданно я почувствовал необычайное удовольствие, что я заграницей. Это было совсем новое чувство радости, интереса и любопытства к оригинальной окружающей обстановке, имеющей совершенно иную окраску, чем в России. Ряд мелочей меня ужасно радовал: купить немецкие постальки, заплатить марками и пфенигами, спросить по-немецки чернила, написать раньше обычного адреса «Russland», налепить особенную марку, опустить письмо в какой-то особенно массивный ящик, спросив предварительно: «Bitte, wo ist der Breifkasten?»^{118}

Толпа, лакающая пиво и галдящая по-немецки, дополняла впечатление.

Затем я вернулся в наш аккуратный, комфортабельный вагончик с огромными окнами, ибо знал, что никаких российских звонков не будет. Но само отбытие привело меня в восторг: без звонков, без предупреждений, секунда в секунду в указанный срок, поезд мягко отбыл от платформы - это ли не немецкая аккуратность; это ли не культурность, где никто не понукается целым рядом звонков, а всякий знает, что ровно в 5.42 поезд отойдёт, а потому ему надо быть в вагоне!

Пока мама занималась разговором со своей соседкой, швейцарской дамой, я отправился в вагон-ресторан и, попивая настоящее немецкое пиво, глядел в окно на Германию. Хотя мы отъехали от России всего на версту, но уже разница была заметна: все заборы в порядке, поля аккуратно разграничены, дороги обсажены деревьями.

Хорошее настроение не покидало меня до вечера, который длился недолго, ибо в десять часов мы легли спать ввиду прибытия в Берлин в шесть часов утра. Моим соседом был милый старичок, господин Захарченко, много ездивший по загранице и давший нам с мамой много интересных указаний. Он уговорил нас пробыть завтрашний день в Берлине, потому что проехать через такой замечательный город, не посмотрев его - грех.

Хотя немецкие спальные вагоны необычайно комфортабельны, но мне на моей верхней полке было жарко и спалось так себе. В пять часов нас подняли. Мы подъезжали к Берлину, и начинался ряд берлинских вокзалов. Это забавно: Берлин, такой-то вокзал - нет, поезжай дальше; опять: Берлин, другой вокзал - нет, опять не подходит; наконец: Берлин, Friedrichstrasse - выходите скорей, а то поезд стоит две минуты; вышли, а поезд идёт дальше, в другой «Берлин».

Мы оставили вещи на хранение и, благо вокзал в самом центре города, пошли искать кафе. К нам присоединилась и дама-швейцарка, мамина соседка по вагону, которая тоже решила провести день в Берлине. Мы обрадовались ей, потому что, приехав в первый раз в большой заграничный город, не знали куда ступить, но она, хотя и изображала нашего гида, тоже ничего не знала, сбивалась с дороги и путалась.

Узенькая Friedrichstrasse в шесть часов утра была пустынна, и Берлин не производил особенного впечатления. Кафе были закрыты, пока мы не добрались до «Бауэра», открытого день и ночь. Удовлетворив свой аппетит, мы взяли автомобиль и поехали осматривать город. Таксомоторы в Берлине дёшевы, комфортабельны и шикарны. В отличнейшем автомобиле мы объехали в полтора часа весь город и заплатили только одиннадцать марок.

Теперь Берлин произвёл на нас очень большое впечатление: масса шикарных зданий и памятников и много хороших улиц. Тиргартен внушителен и солиден, с широкими и прямыми, в немецком вкусе, аллеями. Затем мы поехали в Шарлотенбург по широкому проспекту, но это было хуже, и мы вернулись обратно.

Дамы пошли в «Wertheim», наш «Мюр и Мерилиз» en grand^{119}, а я обрадовался отдохнуть от их общества и, выхлопотав себе три четверти часа свободы, пошёл бродить по ожившей и гудевшей Friedrichstrasse, заходил в автоматические буфеты, бросил пару открыток, выбрился. Затем я нашёл маму и швейцарскую даму в «Wertheim»'e, дама ушла по своим делам, а мы с мамой не знали, что делать. Мама жаловалась, что устала, что осматривать Берлин утомительно. Мы посидели час на Unter den Linden и посмотрели на берлинскую публику, которая была в изобилии, потому что пробил уже полдень.

Во втором часу мы встретились в ресторане Кемпинского. Нам говорили, что в час там кушает пол-Берлина. Действительно, народу там пропасть, а накормили нас отлично. Раки, полбутылки шампанского, земляника и прочее. Затем мы с мамой поехали в Зоологический сад, которым славится Берлин. Сад блещет благоустройством, а зверей великое множество. Звери содержатся в большом порядке, но у многих из них такая тоска во взгляде, что становится тяжело на душе. Бродить с мамой по саду было затруднительно, потому что она всё уставала и просила отдохнуть.

Из зоологического сада мы, частью пешком, частью в трамвае, добрались до вокзала Friedrichstrasse, где мама и осталась ждать поезда, совсем утомлённая от беготни. Я хотя тоже устал, очень обрадовался быть на свободе, взял автомобиль и поехал в Тиргартен, очень мне понравившийся утром, когда мы быстро проехали по нему. Отпустив мотор, я углубился в дорожки тенистого парка. Сравнивая Тиргартен с нашими Островами, я находил, что, конечно, наши Острова красивей и поэтичней благодаря Неве, морю и прудам; они как-то элегантней. Но Тиргартен так благоустроен, так тенист и импозантен, так по-немецки внушителен, что я был в восторге от него. Я долго бродил по дорожкам, переходя из одного участка в другой. Много влюблённых парочек ходило по аллеям, но красивых немок - ни одной. Я вспоминал Умненькую, Макса. Наконец я вышел к прудам, а la Острова. Посидел, нацарапал несколько посталек и направился домой, т.е. к вокзалу. Некрасивая немка в пенсне сидела с военным на скамейке и взасос его целовала. Даже противно. Две девчонки, которых я обогнал, приняв самый небрежный вид, фыркнули за моей спиной.

- Ein fremde Pschüt!^{120}

Я быстро на них обернулся.

В девятом часу я был на вокзале, а в 9.42 мы отбыли в Кёльн, увозя отличное впечатление от Берлина. Опять комфортабельный шляфваген^{121}, и я, набегавшись за день, заснул как труп.

В Кёльн, как и в Берлин, приехали чуть свет, в семь часов. Поезд на Париж шёл через полчаса, и мы с мамой решили успеть посмотреть знаменитый Кёльнский собор, находившийся у самого вокзала. Огромное готическое здание действительно подавляюще красиво. Мы попытались войти внутрь, там мама что-то громко воскликнула, между тем в соборе шла воскресная служба, - подошёл кто-то в красном, с посохом в руке, и предложил осматривать от двенадцати до двух, а теперь уйти. Я очень рассердился на маму, и мы, спеша и спотыкаясь, пошли на поезд.

На этот раз - днём - вагон был не спальный, было много теснее. На некоторых остановках подбегали к окнам продавцы с лотками, на которых в очень чистеньких пакетиках лежали вкусные бутерброды с ветчиной.

На бельгийской границе нас не беспокоили с таможней, и мы поехали по промышленной Бельгии, сплошь покрытой заводами, фабриками, железными дорогами и шоссе. Гор, зелени и красивых мест масса; угля и дыму тоже достаточно. Поезд постоянно нырял в тоннели и довольно часто останавливался. На станциях и в поезде французский язык начинал преобладать над немецким. В Льеже я забежал в буфет, но он оказался неприлично плох. Мы простояли довольно долго, прицепились к Nord-Express'у (было приятно и забавно видеть важных русских дам и развинченных старичков, восседающих в широких купе Nord-Express'а) и поехали дальше.

В купе соседнего вагона я встретил Mme Бенуа, молодую жену старого художника, некогда ученицу класса Есиповой и предмет внимания Боровского и Зейлигера. Мы очень обрадовались друг другу, сидели и болтали. В час мы переехали французскую границу и помчались прямо на Париж. Подобной скорости я не видал никогда; вероятно, поезд делал больше ста километров в час. Нас качало и встряхивало во все стороны, пейзажи мелькали с кинематографическою скоростью, а поезд, казалось, всё ускорял и ускорял свой ход, приводя меня в дикий восторг.

Мы пошли в вагон-ресторан завтракать и заняли столик с двумя иностранными дамами. И тут случилось забавное вавилонское смешение языков: одна из дам, живая и бойкая, говорила по-немецки и по-французски; другая, моя соседка, интересная барышня, - по-немецки и по-английски; я говорил по-французски и с трудом по-немецки; мама понимала по-немецки, но говорила по-французски; кроме того, мы с мамой объяснялись по-русски. Выходило ужасно смешно, потому что мы вели общий разговор, постоянно путались, обращаясь друг к другу не на том языке, поправлялись, переводили и обращались к гарсону, то по-немецки, то по- русски, между тем как он иначе как по-французски не понимал. От тряски тарелки стремились под стол, а воду нельзя было ни налить, ни выпить.

После завтрака мы вернулись в вагон, где было жарко и душно. Франция с её зелёными ландшафтами очень симпатична. Я смотрел в окно; мысли вертелись вокруг Макса, который с необычайной ясностью мне снился в эту ночь. Затем я перебрался в ресторан, пил минеральную воду с «Куэнтро», писал письмо Умненькой и наслаждался скачкой поезда. В пятом часу мы стали подъезжать к Парижу. По левую руку замаячила Эйфелева башня, всегда очень меня интересовавшая. Затем мы перерезали укрепления, защищавшие город от немцев, что дало мне повод представить, как эти последние бомбардировали Париж, и причалили к дебаркадеру Gare du Nord^{122}. Носильщика добыли с величайшим трудом, долго ждали таможенного осмотра багажа, который свёлся к вопросу, нет ли у нас табака, и наконец, погрузившись в автомобиль, поехали по улицам Парижа.

- Вот он, Париж! - сказала мама, выезжая из ворот Gare du Nord, и, критически осмотревшись по сторонам, прибавила:

- Ничего особенного.

Она была права. Улицы этой нецентральной части города были узкие; магазины, благодаря воскресенью, закрыты и тротуары пустынны. Красоту парижских домов, сложенных из однородного серого камня, мы сразу не смогли оценить и, не попав ни на одну большую улицу, подъехали к подъезду рекомендованного нам отеля на rue Helder. Нам дали две комнаты au troisième au-dessus de l'entresol^{123}, т.е. в нашем пятом, потому что у них первый этаж не считается, а бельэтаж называется entresol. Комнаты были бы ничего - в конце концов, не всё ли равно, в каких комнатах ночевать, но было томительно душно и шумно с улицы.

Мама, устав с дороги, выпила чаю и улеглась, а я, умывшись и переодевшись, пошёл смотреть город. Меня тянуло на улицу. Кроме того, хотелось найти моих знакомых: в Париже был Черепнин, Н.В. Андреев, Штейман. Адреса последнего я не знал, а Черепнин сказал, что о нём (о Черепнине) я могу справиться в Théâtre Astrac, Champs Ely sées^{124}. Андреев просил адресоваться: Avenue Théâtre, Opéra Russe^{125}. Так как в огромном чужом городе чувствуешь себя одиноким, то я решил как можно скорее разыскать моих петербуржцев. Особенно мне хотелось увидеть Черепнина.

Выйдя за угол улицы Helder. я сразу очутился на шумном центральном Бульваре des Italiens^{126}. Особенно бросились в глаза кафе с массой столиков, расставленных прямо на тротуаре. Сейчас же подвернулся француз и продал мне план города, дюжину открыток с видами Парижа и предложил из-под полы пачку открыток неприличного содержания. Несколько смутившись, я сказал, что этих последних мне не надо и, отойдя в сторону, развернул план. План был так называемый «монументальный», очень пригодный для меня: на нём были прямо нарисованы все знаменитые постройки города; мелкими переулками план не пестрел, были начерчены только главные улицы. Я скоро нашёл Boulevard des Italiens и определил мое местонахождение. Затем несмело стал искать Champs Elysées, боясь, что раз это «поля», то они далеко, где-нибудь за городом. К моей радости, «поля» оказались самой центральной частью города, совсем недалеко от Boulevard des Italiens и я, развёртывая на поворотах карту, пешком пришёл туда. Шумные бульвары мне очень понравились; хвалёная живость и весёлость французов себя оправдала.

По Champs Elysées мне пришлось ходить довольно долго, пока я не нашёл Théâtre Astruc, оказавшимся одновременно и Nouveau Théâtre'ом, про который говорил Андреев. Но ни адреса Черепнина, ни адреса Андреева швейцар сообщить мне не мог, и я узнал только адрес директора антрепризы, известного Дягилева. Хотя я с ним не был знаком, но отправился к нему в отель узнавать мои адреса. Отель был страшно шикарный, и я, упав в кресло, послал гарсона с моей карточкой и с надписью на ней: «Покорнейше просит не отказать сообщить адрес H.H.Черепнина и Н.В.Андреева».

Дягилева не оказалось дома, а его секретарь любезно сбежал вниз и сообщил, что Черепнин, кажется, уехал на днях в Россию, а Андреев дал такой адрес: до понедельника Hôtel Terminus, после - 7, rue Marbeau. Я поблагодарил секретаря и, опечаленный, что Черепнин уехал, решил разыскивать Hôtel Terminus. Увидя невдалеке Tour Eiffel^{127}, я дошёл до её подножья, с долей восхищения полюбовался на неё, взял taxi и поехал в Terminus, rue St.Lazare. Но Андреева там не было, зато мне сказали, что есть другой Terminus, около Gare du Nord. Тогда я вернулся домой, было восемь часов, надо было пообедать и узнать, как поживает мама. Мама, уставшая с дороги, уже улеглася спать, отказавшись от обеда, а я взял taxi и поехал искать Terminus у Gare du Nord. В этом Terminus'е Андреева также не оказалось, как и в St.Lazare'овском, но я узнал, что есть третий Terminus - у Gare de l'Est^{128}. До него было недалеко и я пошёл пешком. Андреева и тут не оказалось, но оказался ещё Terminus у Gare de Lyon^{129} и вообще по Terminus'y против каждого вокзала. У меня опустились руки и я поехал домой.

Поел в шумном и весёлом Café de la Paix, докончил письмо Умненькой, начатое утром в поезде, и пошёл спать, предварительно долго проискав почтовый ящик. Когда мне его наконец показали, то я всё-таки не мог понять, где же ящик: узенькая щёлка в стене и под ней мелко написаны часы выемки писем. Более заметны ящики, устроенные в тумбах, вроде фонарных столбов, но и те так неприметны, что можно подумать, будто французы считают почтовые ящики чем-то постыдным, что надо как можно лучше замаскировать!

На другой день я взял taxi и около двенадцати часов поехал искать Андреева на rue Marbeau, куда он должен был переехать с понедельника, т.е. с сегодняшнего дня. Оказывается, что он там уже две недели, т.е. не с этого понедельника, а с Бог знает какого, оттого-то я и не мог найти ни в одном Terminus'e. Кроме Николая Васильевича здесь оказалась и его супруга, наша преподавательница, премилейшая дама. Оба очень обрадовались мне, встретили меня с распростёртыми объятиями, хвалили, что я приехал в Париж и советовали перетащить маму в их пансион, где недорого, хорошо и, благо рядом Bois de Boulogne^{130}, отличный воздух. Так как маме одной в Париже скучно, а Андреевы очень милые люди, то я охотно на это согласился. Через неделю они со всей дягилевской антрепризой переселяются в Лондон и зовут меня поехать с ними дня на три в качестве туриста. Это была великолепная идея, и я поспешно за неё ухватился. В четыре часа мы с мамой переехали на rue Marbeau и заняли в этом пансионе две уютные комнаты рядом с Андреевыми. Ко мне Андреевы питают исключительную любовь, с мамой они быстро сошлись, я их тоже очень люблю - и мы очаровательно прожили всю неделю.

В тот же вечер Николай Васильевич предоставил нам два кресла в Astruc на «Хованщину». Русские спектакли дягилевской антрепризы шли с исключительным успехом: Шаляпин гремел, русским хором восхищались, русский балет заткнул за пояс французское изящество, а оперные сюжеты из времён Иоанна Грозного поражали своею бытовой стороной.

Мы с большим интересом пошли в театр. Кроме того, меня интересовала внешняя сторона парижского шика: иначе, как во фраке, в партер не пускают; в антракте мужчины надевают цилиндр - так как у меня не было, то мне дал свой Николай Васильевич, а завтра я должен был купить себе кляк. (Это меня очень занимало, потому что этот шикарный головной убор у нас в России носят редко, мне же и совсем в голову не приходило, что надо будет его одеть). Интересно было посмотреть в театре парижскую публику, шикарные дамские туалеты, наконец, самый театр, только что отстроенный. Театр оказался очень элегантным: сомон^{131} с золотом и серым мрамором; дамы были шикарны, кавалеры все во фраках и цилиндрах. Шаляпин производил сильное впечатление; вообще я его считаю гениальным артистом и законодателем в толковании роли. Все артисты были хороши, Андреев мил в своей небольшой роли - словом, спектакль был en beau^{132} и даже на маму, всегда настроенную скептически, произвёл впечатление. Не хорош только конец у оперы, но это на совести Римского и Мусоргского^{133}.

В антракте я был за кулисами, в уборной у Андреева, встретил Бриан, кончившую недавно Консерваторию с золотой медалью под своею настоящей, неблагозвучной фамилией Шмаргонер; она мне сказала, что Штейман уехал в Лондон подготовлять переезд туда всей антрепризы. Затем я вернулся в зал, прорезав толпу нашего кордебалета, который должен был плясать персидок в следующем акте. Все они были очень умеренно загримированы, как на подбор стройные и миниатюрные - такие хорошенькие и голенькие, что французские фраки и цилиндры, проникнувшие за кулисы, так и липли к ним.

На другой день в том же театре я слушал «Петрушку» Стравинского. Я очень интересовался этим, ещё не проникнувшим в Россию балетом и пришёл его слушать с величайшим любопытством. Сценическая его часть меня привела в восторг, инструментовка тоже, остроумие тоже - моё внимание ни на минуту не ослабевало, так всё это было занятно; но музыка... Я о ней много думал и решил, что она всё-таки ненастоящая, хотя и есть явно талантливые места. Но Боже, какая уйма рамплиссажу, не нужной музыки для музыки, а нужной для сцены. Моё более подробное мнение и приговор над Стравинским я высказал в письме к Мясковскому, написанном через неделю после слушания «Петрушки». Так как «Петрушка» очень короток, то вслед за ним дали «Дафниса» Равеля. Я всегда мало интересовался модерной французской музыкой, и теперь слушание «Дафниса» не привлекло меня на её сторону. Несомненно, музыка эта имеет свой приятный аромат, но столько в ней воды, так расплывчат рисунок, что её, право, не стоит слушать. Кроме того, «Дафнис» скучен, а Равель не умеет иллюстрировать сцену. Ещё пока дело касается поэтических девушек и лесных ландшафтов, музыка нежна и отвечает сцене; но когда доходит до драматических моментов или вакхических танцев, тогда сказывается полное бессилие автора.

В третий вечер я видел инсценировку «Шехеразады» Римского-Корсакова: довольно удачно и очень пышно, пряно, как и сама музыка. Происходящее на сцене вполне соответствует музыке, за исключением самого конца. «Карнавал» Шумана, инструментованный целой компанией русских светил (Римский-Корсаков, Глазунов, Черепнин, Аренский), инсценирован достаточно скучно и малоизобретательно, я ожидал большего, так как его музыка даёт широкое поле для воображения. В инструментовке слушать его любопытно, хотя - чем фортепианнее номер, тем хуже он удаётся в оркестре.

Из достопримечательностей Парижа мы осматривали Лувр и Салон. В Лувре нам попался опытный гид, бывший профессор, по-видимому, спившийся; он был очень полезен, зная Лувр как свои пять пальцев и толково поясняя все достойные памятники искусства; сыпал годами, собственными именами и историческими справками. Я с большим уважением глядел на почтенные разбитые статуи и почерневшие картины; вначале было очень интересно, потом скучно, затем мучительно.

Салон меня очаровал, я не видал ничего красивее этого громаднейшего, мягко освещенного зала, сплошь уставленного прекрасным мрамором, утопающим в зелени. Особенно этот зал пленителен с балкона картинной галереи.

Затем мы были на Эйфелевой башне. Она меня интересовала с самого раннего детства, лет с семи. Это вполне естественно для ребёнка; но этот интерес сохранился и до сих пор. Ещё уезжая из Петербурга, я обещал всем моим знакомым прислать о башне открытку; теперь, взобравшись на неё, я послал не более не менее как двадцать девять - всем, кому стоило. Первый этаж я уговорил маму лезть по лестнице, а не в подъёмной машине. Это было очень приятно и слегка головокружительно, потому что узенькая лесенка вьётся в совсем пустом пространстве и земля кажется где-то далеко внизу. Мама, измучившись подъёмом, осталась в первом этаже пить чай, а я пешком полез дальше. Очень пожалев, что винтовая лестница закрыта, и сравнительно мало устав, я взобрался во второй этаж. Дальше лестницы не действовали и надо было ехать в подъёмной машине. В этой машине огромные окна на все стороны, ползёт она мягко и медленно, а каркас башни так воздушен, что кажется, будто поднимаешься на воздушном шаре. Приехав в третий этаж, я очутился в закрытом балконе, где было тесно и душно из-за двух десятков туристов, толпившихся там. Оказалось, что над ним есть ещё открытый балкон. Я выбрался на него и остался там один, потому что другие туристы не догадались сделать этого. Здесь вид был бесконечный; даль заволакивалась туманом. Высота огромная, но не головокружительная. Я вспомнил Макса. Вот где надо кончать жизнь самоубийством. Страшно шикарно и даже приятно. Я спросил сторожа, бывали ли случаи, чтобы отсюда бросались вниз. Он ответил - нет. Может ему так приказано говорить. Посидев на верхушке и посмотрев на Париж, я спустился вниз за мамой, и мы вернулись домой.

Лувр, Салон и башня были тем главным, что мы осмотрели. Bois de Boulogne интересен не столько сам по себе, сколько публикой. Вообще же Париж, как город, удивительно красив, жив, весел и привлекателен. Конечно, я побывал и в магазинах, выбирал духи у Guerlain и остановился всё же на моей милой Cadine, заказал шикарный чёрный костюм с белыми с чёрной клеткой брюками, купил кляк, купил элегантное и дешёвое бельё. Очень любил заходить в кафе, попробовал, что такое сода-виски (ничего, недурно), но в кабаках и вечерних увеселительных заведениях, которыми славится Париж, не был ни разу: во-первых, я совершенно неопытен и непросвещён по этой части; во-вторых, я жил всё время в семейной обстановке (Андреевы, мама), где речь об этом не заводилась. Из способов передвижения я часто употреблял маленькие и ловкие такси, но также удачно пользовался подземной дорогой, устройство которой мне чрезвычайно понравилось.

Из России вести до меня доходили: Наташа Гончарова прислала длинное и ласковое письмо, Катюша Шмидтгоф прислала шесть очень толковых страниц, Колечка Мясковский был мил по-обыкновению, Нина Мещерская писала, прося не забывать Гурзуф, и, наконец, Умненькая разрешилась маленькой писулькой, ничего, довольно милой, на четыре балла. Карнеевы не присылали ничего, хотя я им каждый день валял по весёлой постальке. но... это из-за Борюси, чтобы обо мне там говорили.

Вообще же Париж оставил самое отличное впечатление. Настроение духа было хорошее, вокруг всё было ново и интересно, Андреевы милы, город красивый и живой, пансион уютен, моя комната комфортабельна, а двуспальная кровать, в которую я в первый раз попал, первое время винтила воображение. Я с собой привёз довольно много рукописей, рассчитывая, что с помощью Черепнина их можно будет сделать известными парижским музыкантам, но Черепнин уехал в Россию, и мои рукописи остались в чемодане. Calvocoressi был страшно занят и я имел с ним только одно свидание. Я играл ему и его другу пианисту Шмитсу оба Концерта. Первый они уже знали и оценили (хотя указали, что тема взята у Балакирева), а второй мало сообразили. Первый обещали постараться исполнить в будущий сезон у Шевиллара. Кажется, это очень шикарно; дай Бог, хотя я не очень верю их обещаниям.

Сегодня я поехал с Андреевыми в Лондон: они на три недели, петь; я на три дня. en qualité de touriste^{134}. Уже накануне шла укладка сундуков, особенно у Андреевых, и нагрузили их такое множество, что два taxi едва свезли их (и нас) на вокзал. На вокзале тоже была возня: носильщики, не очень дюжие во Франции, надрывались, выбивались из сил и ворчали. Наконец мы очутились на платформе и заняли места в небольшом и весьма наполненном отделении с дверью прямо на улицу. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут, я гулял по платформе и постоянно слышал русский говор - это было довольно курьёзно для Парижа, но дело в том, что с этим же поездом ехала почти вся оперная антреприза Дягилева: много солистов и хористов.

В 8.25 утра поезд отошёл. Хотя было ещё раннее утро, но мы успели насуетиться и с наслаждением принялись за завтрак, который был крайне остроумно уложен в коробке, предусмотрительно купленной на вокзале Николаем Васильевичем. Он аккуратно делил всё на три части и мило кормил нас. Затем всех посетила приятная дремота, а после трёхчасовой езды мы прибыли в Булонь и опасливо посмотрели на море, боясь качки и тошноты. Но Ламанш был тих, и мы расположились на верхней палубе первого класса небольшого парохода, долженствовавшего перевезти нас через пролив.

Пароход отчалил. Я был в полнейшем восторге. Была восхитительная погода. Солнце нежно жгло, а выйдя на нос парохода, можно было ощущать упругий ветер с океана. Палуба была заставлена chaise longue'ами^{135}, в которых нежились на солнце английские дамы в клетчатых костюмах. Гуляла масса настоящих англичан, типичных «джентльменов»; прислуга тоже была английская. Словом, всё это было настолько другое, чем в России, всё было настолько похоже на описание путешествий из жизни англичан и американцев, что я чувствовал себя в каком-то новом мире: тянуло путешествовать, ехать куда-нибудь далеко-далеко, в Америку. Действительно, у нас в России говорят об Америке, как о чём-то таком, куда всё равно никогда не попасть, как на Луну. Здесь же она выглядит чем-то вполне естественным, вполне близким, почти осязаемым. Ведь по левую руку en plein^{136} Атлантический океан, а огромный пароход, плавно и уверенно пересекающий нам путь, идёт в Нью-Йорк и через пять дней будет там. Усевшись рядом с Анной Григорьевной, я с увлечением заговорил с ней о путешествии в Америку.

Через полтора часа мы пристали к берегу Великобритании, к Фолькстону. Поезд на Лондон стоял тут же у пристани. Опять русские певцы... Ах, эти русские дикари, нервные артисты, бестолковые хористы, волнующиеся, суетящиеся, непонимающие ни слова по-английски и с отчаянием в голосе орущие друг другу через всю платформу, боясь перепутать поезд - как они были забавны! Наконец расселись и поехали. С нами в купе была чета других Андреевых, баритона. Я с ним был немного знаком. Теперь мы весело разговорились. Я знал, что он хорош с Захаровым, это меня интересовало, но разговора на эту тему я не поднимал.

К нам в купе ещё затесался хорист, приспешник Шаляпина и шут всей труппы. Он был очень комичен, всё время высовывался в окно и орал соотечественникам:

- Сенк-ю!! - что означало «благодарю вас», больше по-английски он не знал.

Вообще же ехать было томительно: жарко, пыльно, душно. Тоннели и связанная с ними копоть досаждали. Наконец начался бесконечный пригород, мы переехали Темзу (дрянь) и остановились у вокзала Черринг-Кросс. Тут становилось хуже: надо было действовать, но мы трое ничего не понимали и ничего не говорили по- английски. Анна Григорьевна знала несколько изуродованных выражений из «Русский в Англии», Николай Васильевич помнил полтора слова из прошлогоднего приезда, а я знал только жокей-клуб и ватер-клозет - больше ничего.

Мы глупо стояли на платформе, окружённые горой сундуков и беспомощно мимировали с носильщиком. В этот момент подлетела к нам Мария Ивановна, некогда русская дама, обожающая Анну Григорьевну и выехавшая её встретить. Она живо затараторила на собачьем языке, носильщик свалил вещи на тележку, и через несколько минут мы катили в автомобиле по улицам Лондона. Ничего, город как город; но хуже Парижа.

Мы остановились в тихой улице Clifton Gardens у дверей пансиона, где жила Мария Ивановна и где поселялись и мы. По случаю воскресенья прислуга гуляла и тяжеленные сундуки пришлось ворочать самим. Андреевы поместились в прелестной комнате с окнами в сад, которую уступила им Мария Ивановна, а мне дали комнату наверху — довольно скверную, но не всё ли равно, где переспать три ночи?

Заперев дверь, я с наслаждением разделся, предвкушая удовольствие вымыться после духоты и дорожной копоти, но должен был разочароваться: умывальника с краном не было, а стояла умывальная чаша и кувшин, причём кувшин был пуст. Кое-как накинув одежды, я хотел позвонить горничной, но звонка не было. Пришлось одеваться как следует и отправиться на поиски прислуги. Это было не совсем просто, но, найдя её, я привёл к себе, вручил пустой кувшин и она скоро вернулась с полным. Но, о несчастье, вода в кувшине оказалась горячей, почти кипящей. Эта идиотка решила, что я намерен бриться. Делать было нечего: я налил воду в таз, подождал, чтобы она стала терпима, и стал мыться горячей водой, утешая себя тем, что после неё температура воздуха покажется более прохладной.

Отмывшись и переодевшись, красный как из бани, я спустился вниз, где пили чай.

- Ну что, - торжествующе спросила меня Мария Ивановна, - чувствуете вы себя в самом культурном городе мира?

- И даже очень: умывальника нет, воды нет, звонка нет, электрического освещения нет, телефона нет, стульев нет...

- Как стульев?!

- Ну да: у меня один стул, да и тот дырявый.

- Я вам пришлю стул, - быстро сказала она, несколько смущённая моими лондонскими впечатлениями.

Затем Николай Васильевич отправился расписаться в книге у русской вдовствующей императрицы, гостившей в Лондоне. Я охотно взялся сопровождать его, чтобы посмотреть город. Но город был пустынен и мёртв по случаю воскресенья - это особенность Англии, даже почта не действует. Мы скоро вернулись обратно, обедали, а затем я гулял solo по Оксфорд стриту. Oxford-street хорош, бесконечно длинен, но ничем не поражает. Нагулявшись, я сел в такси и с трудом объяснившись с шофёром, втолковал ему мой адрес. В пол-одиннадцатого я был дома, где уже беспокоились, не потерялся ли я в Лондоне...

Утром погулял по большим лондонским проспектам Оксфорд и Риджен стритам. Хорошие улицы, но Париж красивее. Лошадей почти нет, одни моторы. Характерная черта Лондона - нет трамваев; зато кишмя кишат автобусы, которые катятся с необычайной быстротой и ловкостью, обгоняют друг друга - Бог их знает, как они ни на кого не налетают! Ужасно неудобно, что движение по левой руке, а не по правой: с непривычки никак не сообразишь, откуда выскочит автобус, справа или слева, особенно на перекрёстках, где едут со всех сторон.

В одиннадцать часов Николай Васильевич предложил мне пойти с ним на репетицию «Бориса Годунова» в Театр Друрилейн (я сначала всё заплетался, произнося это слово). Театр весьма так себе, зато оркестр замечательный. Я сидел в зале и с удовольствием слушал «Бориса». Вокруг меня сидело много русских хористов, оживлённо рассказывающих друг другу, как кто устроился в Лондоне и какие при этом были курьёзы. Андреев-первый встретил меня крайне любезно; очень мил режиссёр Санин; шикарная женщина и отличная певица Петренко; дирижирует Купер. В антракте мы очень радостно встретились, но говорить особенно было не о чем.

С большим удовольствием встретился я со Штейманом, который состоит одним из младших дирижёров при антрепризе. После репетиции я у него завтракал. Мы мило с ним болтали; он очень доволен, что законтрактовался к Дягилеву, по крайней мере объездил всю Европу и насмотрелся, как где делают музыку. Рассказывал про Канкаровича, которого встретил в Дрездене. Бедный Канкарович совсем закис: и дирижёрство, и композиторство его не пошло в гору; без особенных дел он прозябает в Дрездене, томится, бледнеет и теряет всякое желание пробивать себе дорогу. Увы, но это самое плохое.

Вернувшись домой, я нашёл Mme Андрееву в кровати, больную после укладки вещей в Париже. В гостиной сидела пожилая дама Mme Смит, русская, вышедшая замуж за англичанина. Она приняла участие во мне как туристе и потащила к себе обедать, а по дороге посмотреть Лондон. В сущности, по дороге я, кроме уже виденных улиц, мало что увидал нового. В её комфортабельном особняке было мило и скучновато; сын Петрушка с большим трудом коверкает русский язык, а красивая 24-летняя дочь вскоре после моего прихода исчезла.

Вернувшись в девять часов домой, сидел у меня наверху и писал письма Ниночке Мещерской и Лидочке Умновой.

Никогда не имел дела с газовой лампой. Чёрт её знает, как она тушится! Я провозился минут двадцать, пока мне удалось погасить эту мерзость!

Написав Мясковскому длинное письмо с отзывом о «Петрушке», я спустился из моей коморки и отправился с Николаем Васильевичем - он с визитом в русское посольство, я смотреть Hyde Park. По дороге на Oxford Street забрели в несколько магазинов, а когда Андреев уехал в посольство я, вместо парка, пошёл прямо по большим улицам по Риджен-стриту, по Пикадилли, глазея по сторонам и останавливаясь у витрин магазинов.

Бросалось в глаза обилие контор океанских пароходных обществ, у которых в витрине красовались огромные, художественно выделанные модели океанских кораблей (иногда в разрезе, со всеми внутренностями), а также висели яркие картины Индии и Америки, и лежали соответствующие путеводители и брошюры. Таких аппетитных, манящих вдаль витрин, не найдёшь ни в Питере, ни даже в Париже, и благодаря им Лондон казался как-то ближе ко всему миру, а поездка куда-нибудь в Индию или Южную Америку, столь маловероятная для россиянина, казалась здесь естественной и простой. Затем ещё одно различие между серьёзным Лондоном и весёлым Парижем: здесь я с величайшим трудом сыскал магазин с элегантными открытками, между тем в Париже они на каждом углу.

Незаметно для самого себя я добрёл до вокзала Черринг-Кросс и, сообразив, что пора завтракать, сел на верхушку автобуса, которыми я научился пользоваться так же, как в Париже метрополитеном, и приехал домой. После завтрака меня послали осматривать Вестминстерское аббатство. Сообразив по плану, что я могу пройти туда парками, Hyde Park и St.James Park, я решил отправиться пешком, хотя это и составляло шесть вёрст.

Бодро прошагав Хайд-Парк, я наткнулся на огромную толпу и на цепь солдат, не пропускавших эту толпу. Оказалось, ждали проезда короля и французского президента, посетившего Лондон. Прождав полчаса, частью из любопытства, но главным образом, из-за невозможности пройти, я был свидетелем проезда Георга и Пуанкарэ, проследовавших в пышных старинных каретах. Толпа приветствовала их криками, а оркестр грянул «Марсельезу», сменив её через три такта английским гимном.

Пройдя симпатичный Сент-Джеймс-Парк, я вступил под сень мрачного Вестминстерского храма. Здесь погребены под его плитами короли, герцоги, полководцы и великие люди Англии. Сплошной ряд художественных памятников украшает все стены и отдельные кельи этого замысловатого здания. Особенно меня поразили лежачие памятники, где прежние властители в полном облачении лежат как-бы в том виде, в каком они покоились на смертном одре. А рядом с ними лежат изваяния их супруг. С чувством некоторого благоговения бродил я между памятниками былого величия, сошедшего в могилу, но всё же дышащего в каждом изгибе мраморной фигуры. Долго я стоял у памятника Генделя и Шекспира. Много так ходил по церкви, любуясь её мрачною, подавляющею красотою. Ушёл я под сильным впечатлением Вестминстерского аббатства.

Затем с моста, перекинутого через мутную Темзу, любовался на красивый Парламент и в кэбе вернулся домой. Милый кэб, специфически английского фасона, на двух больших колёсах и с кучером за спиной над крышей, совсем вымирает в Лондоне, вытесняемый быстрыми и комфортабельными такси. А он мне очень нравится - такой славный и уютный!

После обеда Андреев предложил мне приехать в Дрюрилейн на первое представление «Бориса». Билеты были все проданы по сумасшедшим ценам, но можно было потолкаться за кулисами. Это было мне интересно и я отправился. Меня едва-едва пропустили как постороннее лицо, и несколько раз старались удалить.

Шаляпин - артист, перед которым я преклоняюсь - очень волновался, так как это был его первый выход перед английской публикой. Он, как зверь в клетке, ходил за кулисой перед тем, как появиться на сцене. Но успех был огромный. За кулисами я сидел со Штейманом; мы сговаривались с ним посмотреть вместе на Лондон и окрестности, благо ни он, ни я их не видали. Кроме того, оба мы не владели языком, вдвоём всё-таки не так страшно...

В антракте я зашёл в фойе и любовался на шикарнейшую публику. Лондонская премьера - чего же шикарней! И действительно - публика блестящая. Особенно хороши лондонские джентльмены. И если Париж перещеголяет Лондон дамскими туалетами, то он уступит безукоризненности английских кавалеров. Вспоминал Макса.

«Борис» - прекрасная опера. Мусоргский по-настоящему понимал сцену, так именно и следует писать. Я ужасно хочу писать оперу. У меня будет хорошая, настоящая опера!

Перед завтраком ходил с Николаем Васильевичем в какой-то большой магазин. Мучительно объяснялся с приказчиками, делали всякие английские покупки: я купил рубашки, хорошую теннисную ракетку, теннисные туфли, почтовую бумагу.

После завтрака, согласно уговору, я приехал к Штейману. Мы было собирались в Виндзор, но теперь Штейман что-то морщился, предлагая отложить на завтра, а сегодня, например, осмотреть зоологический сад, который знаменит в Лондоне. Мне судьба осматривать зоологически сады: в Берлине нас тоже послали смотреть зверей; но я не протестовал, и мы отправились.

Зоологический сад хорош, но хуже, чем в Берлине, вообще же приблизительно одно и то же. Здесь меня поразил отдел змей, жаб, ящериц и всяких пакостных земноводных, невыразимо отвратительных на вид. Я с острым любопытством осматривал змей, начиная с крупного удава и кончая юркими маленькими змейками, которые били по нервам и заставляли непроизвольно поглядывать на пол, не ползёт ли там чего-нибудь, и вздрагивать от прикосновения к чему-нибудь холодному. Находившись до усталости по саду, мы распростились до завтра и разъехались по домам.

Вечером я писал открытки знакомым - приветы из Лондона - и лёг спать, предварительно осмотрев кровать - нет ли там змей.

В десять часов утра пошёл в почтовое бюро, при котором находился публичный телефон, звонить Штейману, чтобы узнать, свободен ли он от театра и едем ли мы в Виндзор. Подойдя к телефонным барышням, я храбро заявил:

- Плис, мисс, Джерар сэвен-фри-фор-о!

Они с минуту смотрели на меня, потом переглянулись, фыркнули и принялись хохотать как безумные. Я, естественно, смутился и сунул им бумажку, на которой был написан телефон Штеймана. Продолжая смеяться, одна из них прочла бумажку и принялась вызывать номер по телефону. Звонила она и кричала в телефон непонятные фразы минут пять, наконец повесила трубку и обратилась ко мне с длинной английской фразой. На моё слабое мимическое возражение, что я её не понимаю, она повторила мне свою фразу, но результат был тот же. Тогда она мне мимикой объяснила, что говорить по телефону нельзя. Я так и не понял, почему: у неё ли телефон испорчен, у Штеймана ли, или просто занят и через минуту освободится. Поблагодарив, я вышел на улицу и пошёл искать другой публичный телефон. Таковой оказался близко, на улице Формозы, и я уже не стал тешить барышень моим произношением, а просто, как немой, подал им бумажку с номером. Меня живо соединили с гостиницей Штеймана; он был свободен и ждал меня. Я взял такси и через четверть часа был в его Morton Hotel. Штейман почему-то пытался заменить виндзорскую поездку чем-нибудь другим поближе, но мне хотелось в Виндзор, и после нескольких минут дипломатических переговоров мы двинулись в путь. В записной книжке у меня было предусмотрительно записано «Падингтон Стейшен», имя вокзала, с которого едут в Виндзор. Шофёр - к этому мы уже привыкли - долго не хотел понимать, куда мы его нанимаем; наконец мы сказали «Виндзор» и мимикой изобразили едущий поезд; он осенился мыслью и мы приехали на вокзал. Тут была задача, в какой кассе брать билет - их было множество. Я храбро подошёл к самой первой и спросил:

- Виндзор?

- Yes, - ответил кассир.

Я взял два обратных билета первого класса и мы вышли на платформу. Здесь новая задача: где поезд и которая платформа. Мы запросили первого попавшего кондуктора и, сунув ему билеты и сказав «Виндзор», сделали руками беспомощный жест, что, мол, не знаем, куда идти. Он показал нам на мостик через платформы и сказал какую-то фразу, где участвовало слово «фор». Догадавшись, что надо искать наш поезд на четвёртой платформе, мы полезли по лестнице на мостик, спустились на платформу с номером четыре и не ошиблись. Мы не торопясь сели в вагон и в ту же минуту поезд помчался - попали мы как раз вовремя. Теперь, когда мы сидели в запертой коробке и быстро двигались к цели, рождался новый вопрос: где же выходить? Хорошо, если прямо в Виндзоре, а вдруг с пересадкой - чёрт его знает.

Мы ехали минут сорок; наконец остановились, но это был не Виндзор. Мы собрались было ехать дальше; по счастью справились и оказалось, что здесь пересадка. Мы перешли на указанную платформу, где нам подали не поезд, а большой электрический вагон. Ещё не вполне уверенные, туда ли мы едем, сидели мы в электрическом вагоне, как вдруг после закругления перед нами выплыл древний замок замечательной красоты и мы почувствовали, что подъезжаем к Виндзору. Вокзал был прямо против замка. Зайдя с левой стороны, мы поднялись по длинной живописной лестнице и очутились внутри укрепления. Там замок так же хорош и так же ароматен ароматом старины, как и издалека, из поезда. Взбираясь на высокие каменные стены, заглядывая в рвы и слегка путаясь в лабиринте замка, мы вспоминали древние времена, атаки, штурмы, отбиваемые камнями и кипятком, и сложный план защиты этого города и неприступного замка. К сожалению, осмотр наш был неполный: самого интересного мы не видали, так как вследствие приезда Пуанкарэ, центр замка был закрыт для туристов, и у дверей стояли часовые.

Мы вышли из замка и пошли завтракать в гостиницу. Это был крайне приятный момент. Штейман рассказывал о Черепнине, который, по-видимому, приезжал в Париж в надежде по дирижировать у Дягилева, но из этого ничего не вышло. Он ужинал со Штейманом, был крайне легкомысленно настроен и рассказывал, что зимою у него были три любовницы: Армашевская и ещё две каких-то.

Армашевскую, нашу консерваторку, я знаю. Дрянь. Но всегда так липнет к Черепнину, что я подозревал, что это неспроста. Позавтракав и узнав от лакея-француза, что парк - рядом, мы отправились разыскивать парк. Тут привязался к нам кучер и взялся за четыре шиллинга покатать нас по парку. Едва мы въехали в парк, как он остановил экипаж и, показывая рукой то в одну сторону, то в другую, стал нам что-то длинно рассказывать. Думая, что он делает исторический обзор местности, мы кивали ему в такт головами и делали вид, что кое-что понимаем. Но затем в его фразах расслышали «файф шиллинге» при указании на одну дорогу и «сикс шиллинге» на другую. Сообразили, что он предлагает сделать нам более длинный объезд, замахали ему руками и он поехал дальше.

Окрестности Виндзора милы, приятны на взгляд, но отнюдь не примечательны, похожи на среднюю Россию, но приезжать смотреть их - не стоит. Зато замок, к которому мы опять подъехали издали, на этот раз с другой стороны, удивительно прекрасен.

В пять часов мы были уже в Лондоне. Штейман предложил провести вечер вместе. Я обещал заехать к нему в восемь часов и, завезя карточку Mme Смит, вернулся домой.

Обыграл Николая Васильевича в «66», спросил его между слов о Захарове, он ответил, что знает его, потому что Захаров почему-то бывает на вечерах у Константина Константиновичей, но в этом году из-за болезни князей вечеров не было, и он Захарова не видал.

После обеда я пошёл к Штейману. Он показал мне барышню, приехавшую из глубины Африки, обратил моё внимание на особый огонь в её глазах и вообще, по-видимому, очень хочет за ней ухаживать, но не знает, на каком языке с нею говорить.

Он, я и добродушный немец, служащий помощником дирижёра в русской антрепризе, отправились в один из мюзик-холлов, которых в Лондоне множество и в которых представление состоит из песен, шансонеток, танцев, фокусов и юмористических сценок. Всё это идёт часа два без перерыва. Шикарный театр, мягкие кресла, отличный оркестр, богатая постановка, хор и балет из хорошеньких, как на подбор, женщин, несколько талантливых комиков - вот характеристика мюзик-холла, в котором мы очень веселились и смеялись несмотря на то, что не понимаем ни слова. Мы ушли страшно довольные вечером и, посидев полчаса в людном кафе, распростились и разъехались по домам.

Среди англичанок очень много хорошеньких. Вообще, в Лондоне больше красивых лиц, чем в Париже.

Я решил учиться английскому языку. Это необходимо для моих грядущих путешествий.

В восемь часов утра простился через дверь с Андреевыми, поблагодарил их, что вывезли меня в Лондон, погрузил мой чемодан в такси и поехал в Париж. На вокзале незнание языка причинило всякие неудобства при доставании билета и сдаче багажа, но догадливый носильщик свёл меня с французом, представителем какой-то гостиницы, и я при его помощи быстро всё сварганил и даже купил русскую газету, чтение которой убило малоинтересный переезд от Лондона до Фолькстона, куда мы приехали в 11.50. В Фолькстоне я пересел на пароход и поехал через Ламанш. Опять палуба с приятно греющим солнышком, с longuechaise'ами и с английскими путешественниками. Опять безграничная даль Атлантического океана и опять притягательная сила просторных океанских путешествий в чужие, не похожие на наши края... Слегка начинает качать. Я пугаюсь призрака морской болезни, видя, как некоторые дамы бледнеют и принимают беспомощные позы в их longue-chaise'ax. Но качка ничтожная. Беру кресло, ставлю на самое солнце, жмурюсь, надвигаю шляпу на глаза и предаюсь мечтам об Америке. О «кормлении рыб» (по андреевскому выражению) и речи нет.

Boulogne. Вот-то радость, что с каждым можно объясниться без затруднения - ни одного англичанина: все вокруг вдруг стали французами! Благо у меня ни одной вещи, меня не задерживают в таможне, и я первый попадаю в поезд. Занимаю уголок у окна, закусываю на вокзале, меняю шиллинги на франки, и затем мы быстро и без остановок несёмся в Париж.

Здесь пришлось полчаса ждать очереди на мой чемодан в таможне, но отпустили не роясь; я его сам дотащил до такси и, с удовольствием окидывая взглядом парижские улицы, поехал через весь город. Заехал за письмами, но было только одно от Лиды с Зоей, и в седьмом часу был на rue Marbeau, где мама мне очень обрадовалась.

Лида писала, отчего я не взял её с собою в Лондон. Проснувшись утром, полудремал - грезились приятные перспективы поездки с нею.

По настоянию мамы поехал к Mme Лебединцевой, которую не знал, но с которой мы вместе предполагали двинуться в Auvergne. Mme Лебединцева очень мила, едет дней через пять в Royat, а пока жаждет видеть маму. Затем я отправился к Mme Guyonnet. Её муж представитель автомобильной компании. В мае они были в Петербурге, у Раевских познакомились с мамой. Через них я получал письма. Mme Guyonnet, страшно любезная дама, предложила прокатить нас завтра в автомобиле в Версаль. Я очень обрадовался такой поездке и в благодарность очень охотно сыграл ей сонату Бетховена.

От Mme Guyonnet пошёл покупать чулки Сонечке Эше, Лиде и Зое. Хорошенькая продавщица, которой я несколько раз сказал, что чулки мне нужны самые модные и притом на три разных ноги, принялась смеяться, воображая, что у меня целый гарем. Меня ударило в краску, но чулки были куплены, и я перешёл в другое отделение, где приобрёл палку, очень удачную, змеиного дерева с каменным шаром-набалдашником. Я всё время не расставался с палкой Макса, но она была чуть погнута. В Лондоне, когда меня хотели вывести из-за кулис, я так рванулся, что погнул её больше. Боясь её совсем испортить, я отложил её в сторону до Петербурга, где отдам в починку.

Вечером мама собралась к Mme Лебединцевой, но так как автомобили забастовали, а в метрополитене одна мама ехать боялась, то мне пришлось проводить её в Quartier Latin^{137}. К Лебединцевой я не полез, а пока мама сидела у неё, я забрёл в кафе и тянул un bock^{138}, сидя за столиком прямо на бульваре.

В два часа за нами заехал шестиместный открытый автомобиль с Mr и Mme Guyonnet и её сыном от первого брака, который сам правил. Pierre de Fonbrune - очень симпатичный двадцатилетний юноша, но какая-то упорная сыпь на лице, шее и руках портит его. Мы быстро прорезали Париж и покатили по его окрестностям. Прогулка была восхитительная. Приехав в Версаль, мы бегло осмотрели дворец Людовика XIV. Если я равнодушно пробегал дворец, то я как вкопанный останавливался перед чудесными видами, открывавшимися из его окон. Из дворца мы переехали в Trianon-Palace, отель, где очень комфортабельно был сервирован чай. Глядя на прелестный версальский парк и на дворцы, я не раз вспоминал слова Черепнина:

- Приедете в Париж, поезжайте в Версаль, поживите там несколько дней.

Верно. И это я сделаю как-нибудь.

Напившись чаю, мы сели в милый автомобиль и поехали в St. Germain. Любовались оттуда на разостланный перед нами Париж и вернулись в него через Булонский лес, чрезвычайно довольные прогулкой и всем виденным.

Вечером несколько дам и хозяйка нашего пансиона заставляли меня импровизировать, задавая мне отвлечённые темы. Я играл им всякую белиберду к огромному их восхищению. Я не люблю импровизировать и делаю это редко, раз в год. Процесс сочинения за фортепиано не есть импровизирование. Сочинение состоит в интенсивном, назойливом искании. Автор разбивается на две половины, на изобретателя и критика. Первый быстро, один за другим, подаёт музыкальные обрывки мыслей; среди них толпой идут рефлекторные мысли и, затерявшись в этой толпе, оригинальные. Он как бы сыпет золотоносный песок, в котором среди массы песку иногда попадается ценный материал. Автор-критик моментально оценивает поданные отрывки и бракует, бракует без конца. Но как только он заметит намёк на что-нибудь оригинальное, свежее, красивое, он, как крючок, хватается за этот намёк и останавливается на нём. Тотчас автор-изобретатель начинает развивать этот намёк, расширять его во все стороны, а автор-критик критикует его деятельность и опять бракует и бракует попытки развивать удавшийся намёк. В золотоносном песке найден комочек; теперь в нём роются, хотят найти слиток. Часто бывает, что комочек искрошится и ничего, кроме песку, в нём не окажется. Обрывок мысли, к которому прицепились, не стоит внимания. Но зато, если удастся выкристаллизовать его в определённую, заслуживающую внимания мысль, будь то тема, или гармоническая последовательность, или просто интересный музыкальный оборот, то цель достигнута и слиток найден. Он может состоять из нескольких нот, из последовательности двух аккордов, может быть и длинной мыслью в несколько тактов. Теперь его можно записать и даже отложить на день, на месяц. Слиток найден и спрятан; будем искать другие, а когда наберётся их несколько, примемся ковать звенья для целой цепи.

Тут уж дело фантазии. Ей предоставлен материал и от степени её богатства зависит, насколько удачно он будет использован. Что же касается импровизации; то тут требуется непрерывная текучесть мыслей, чтобы одна ползла за другой и, главное, не прерывалась. Автор-критик не может остановить не понравившуюся мысль и потребовать другую, потому что хоть на момент, но будет перерыв. Критика слабеет вследствие необходимости, фантазия развивает первую попавшуюся мысль и сам импровизатор чувствует, что играет музыку гораздо более низкого качества, чем он может сочинять. Это сыпется песок, который для неопытного глаза хоть и блестит на солнце, но в котором почти никогда не бывает настоящего золота. Я хочу сказать, мне никогда не приходилось в импровизациях находить материал для моих сочинений.

Встав рано утром, сел в метрополитен и через весь город поехал на Лионский вокзал взять билет и резервировать места в вагоне. Вернулся домой в метрополитене же и очень утомился от грохота подземной дороги.

Затем укладывал чемоданы и в 12.30 мы покинули Париж, едва поспев к поезду. В поезде тесно, душно и томительно. Я совсем изломался, пока доехали до Руая. В 7.30 вечера мы прибыли в Руая и в гостиничном автомобиле приехали в рекомендованную Mme Лебединцевой гостиницу Grand Hôtel des Sources. Гостиница не особенно дорогая, но и не особенно хорошая. Я критически глядел на Royat, место, где мне предстояло просидеть месяц, куда меня притащила мама совсем помимо меня, да и сама зная об этом курорте только по относительным рассказам. Дыра иль не дыра? Боюсь, что дыра. А пока повалился спать.

Утром пошёл гулять. «Парк» величиной с полдесятины^{139}, едва шагнёшь, как уже конец. Вокруг либо гостиницы и всякие постройки, либо холмы, - прогулок, по-видимому, никаких. Публики в парке ни души. Теннис плох и никто не играет. Я привык к Кисловодску, Ессентукам, а это дыра, дыра и дыра!

Я очень недоволен. Сказал маме, что недели две, пускай, проживу, но, сохрани Бог, не больше!

В результате я прожил три недели. Достал в соседнем губернском городе Клермон-Ферране пианино и занимался.

Royat - курорт для пожилых людей с публикой пятидесяти- и семидесятилетнего возраста. Молодёжь здесь как редкость. Я чувствовал, что время я проведу тоскливо и, чтобы иметь нравственную компенсацию в виде сознания, что время это не пропало даром, решил заниматься настолько много, насколько хватит сил. Действительно, я сидел за работой не меньше шести с половиной часов, но чаще восемь и девять часов в день. Это, несомненно, похвально, но и нервы мои, вместо того, чтобы отдохнуть, ещё больше истрепались. Плохо то, что целый день работать не хватит сил, а во время передышки не знаешь, что делать и куда себя девать. Время моё было распределено следующим образом: утром вставал часов в восемь, пил в общем зале шоколад и делал десятиминутную прогулку. До завтрака сидел за пианино, уча 2-й Концерт и только его, ничего другого. В полдвенадцатого завтрак в общем зале. За нашим столом, кроме мамы, Mme Лебединцева и двое её знакомых: пожилой, но очень весёлый француз и молчаливая дама. Завтрак имеет много блюд и тянется почти час. После завтрака я гуляю около часу. До обеда занимаюсь: делаю клавир Концерта или привожу в порядок Ор.12, или переписываю некоторые более ответственные оркестровые партии из Концерта, ибо в переписчиков я изверился. Около часу учу Концерт. Перед обедом с полчаса гуляю. В полседьмого обед. Я рад хоть обеденному обществу. После обеда часа два занимаюсь писанием отставшего дневника или писем, и в десять ложусь спать.

Так однообразно текло время почти три недели. Из отдельных эпизодов были следующие. В казино я нашёл нечто вроде рулетки («petit chevaux»). Это гораздо хуже рулетки, потому что здесь шансы прямо не равны. Я присел к столу, сразу выиграл много, потом ещё больше проиграл, в результате: -120 франков в первый вечер. Я о них не жалел, только решил в следующий раз больше двадцати франков не проигрывать. Я выиграл пятьдесят франков, в следующие два дня их проиграл и прекратил посещение этого невыгодного учреждения.

Важным эпизодом было письмо к Захарову, написать которое я решил (ещё в Петербурге), как только приеду в Royat. После его странного поведения в Териоках надо было дать протечь времени. Письмо я послал заказным и отправил его двадцатого июня.

На заказном письме Захарову стоял адрес отправителя. Я не вполне рассчитывал на ответ, но он пришёл необычайно быстро, раньше, чем я мог бы ожидать, если бы я ждал. Захаров признавал за мною дар заставлять верить в мою искренность, протягивал мне руку и надеялся, что рукопожатие моё будет ему скоро так же приятно как и в былые времена. Я был чрезвычайно обрадован и ободрён этим письмом. Я не ответил на него, но просто потому, что оно не требовало ответа.

Что касается других моих корреспондентов, то первые полторы недели все, как по уговору, замолкли, затем письма стали приходить довольно регулярно. Два раза написал Володя Дешевов, шло, но бестолково; я его всегда очень любил, но редко встречал. Теперь я ничего не имею против сблизиться с ним. Писали Мяскушка, Катюша Шмидтгоф. Но перестали писать Умненькая и Гончарова - должно быть, обиделись на какую-нибудь дерзость в моих письмах или... выходят замуж. Нина Мещерская тоже долго молчала, но потом располоскалась на четыре страницы и любезно зовёт в Гурзуф, чему я радуюсь и поеду туда, как только сыграю в Павловске Концерт.

Мама, видя, что я то дуюсь на неё за Royat, то занимаюсь до потери сознания, предложила мне, чтобы я поехал на неделю-полторы в Швейцарию, а она выедет из Royat позднее и съедется со мною в Берлине. Это меня очень заинтересовало и я, купив карту, расписание поездов и прелестный гид Жоанна по Швейцарии, с большим увлечением составил себе подробный проект поездки, распределив всё с точностью до минуты. Поездка обещает быть очаровательной, а девятнадцатого я буду в Петербурге и две недели поработаю над Концертом.

Этот последний оказался настолько сложным для выучивания, что я начинаю прямо-таки тревожиться, успею ли я его выучить для Павловска. Надеюсь, что десятидневный перерыв на время путешествия по Швейцарии отзовётся на нём хорошо, а в оставшиеся после Швейцарии две недели я успею привести его в порядок и сыграть в Павловске прилично.

Что касается моих письменных музыкальных работ, то, несмотря на интенсивность работы, результат какой-то маленький: клавир всё-таки не кончен, партий я переписал только пять штук и Ор.12 не готов. Последнее тем более жаль, что я чувствую, что этот опус будет пользоваться большим успехом, и надо поскорее издать его. Последним номером должны быть вариации на очень миленькую тему, сочинённую в день отъезда с Максом в Крым. Он всегда её хвалил и считал лучшей моей темой наравне с некоторыми темами моего 2-го Концерта. Теперь я успел лишь отделать самою тему и наметить четыре вариации, не написав ни одной. В Royat сочинена для Ор.12 «Lйgende», маленькая пьеска о каком-то прелестном, поэтичном образе, ушедшем в предание. Я её очень люблю. «Скерцо» для Ор.12 я уже полтора года не могу закончить и теперь не сдвинул с мёртвой точки. Мне хочется посвятить его Володе Дешевову. «Мазурка» сочинена года три назад, тогда же посвящена и переписана Мясковскому. С тех пор и он, и я успели её потерять. Теперь я её всю вспомнил, но ещё не удосужился записать. Борюсин «Гавот» я перередактировал, кое-что прибавил и вполне доволен им.

В Первом Концерте я решил переинструментовать и даже переделать Andante. Думал переделать в Royat, но не успел. Боже мой, когда же я всё это сделаю?! Концерт продан Юргенсону ещё весною, а я до сих пор не посылаю его «резать».

Встал я в семь часов. Вещи уже были уложены, большинство их следовало с мамой через Париж, а со мною в Швейцарию ехал маленький чемоданчик с самым необходимым. Простившись с мамой, я взял чемодан в руку и, сев в трам, поехал в Clermont, чтобы там сесть в прямой вагон до Женевы. Какая прелесть путешествовать налегке - даже пальто нет на плечах! Вообще настроение было отличное; ему немало способствовало длинное письмо от Лидочки Умновой, полученное за десять минут до отъезда. Письмо было длинное, кокетливое, немножко влюблённое и, в общем, крайне интересное и приятное, несмотря на свои двадцать шесть ошибок. Этого письма хватило более чем на полдороги до Женевы: я мечтал о Лидочке с большим удовольствием, глядел в окно на скользящие картины и чувствовал себя прекрасно.

Ближе к Женеве путь стал лучше, но настроение хуже. Тем не менее я с большим интересом рылся в гиде Жоанна, очень умно составленном и прямо трогающим своею заботливостью о туристе: на что смотреть в окно поезда; с которой стороны вагона садиться; в какой гостинице останавливаться; сколько давать на чай - всё это указано с необычайной предусмотрительностью.

Мы постоянно ныряли в тоннели, а с правой стороны красиво стремилась Рона. Начало темнеть, когда мы приехали в Женеву. Забрав чемодан, я пошёл в Hфtel International напротив вокзала, когда увидел рядом с собой американца, сухого, прямо как палка, господина лет сорока пяти, в очках, с загорелым лицом, лёгкой лысиной и проседью. Он был моим попутчиком от Royat и теперь тоже шёл в International. Отель был полон и нам предложили одну комнату на двоих. Мы посмотрели друг на друга и быстро согласились: он из практических расчётов, я - потому, что вдвоём веселее.

Умылись, одели чистые воротнички и пошли смотреть город: американец уже посещал Женеву четыре года назад, а потому исполнял до некоторой степени обязанности гида. Так как мне необходимо было приобрести экипировку альпийского туриста, то мы попытались найти соответствующие магазины, но так как по женевскому времени выходило уже около девяти часов, то магазины были закрыты и я только констатировал их местонахождение, отложив покупку на завтрашнее утро. Пройдя через незначительный Английский сад, откуда, впрочем, прелестный вид на тёмное озеро, мы зашли в кафе и, не обедав днём, потребовали себе ужин.

Тем временем погода испортилась, подул ветер и полил дождь. Garзon храбро доказывал, что у них дождя не бывает, а это просто так. Я соглашался с ним и отвечал, что дождя у них не бывает, но иногда с неба льётся вода. Поужинав и подождав, пока дождик пошёл менее часто, мы быстро пересекли симпатичный мостик Монблана и вернулись в отель. Американец маршировал быстро и держась прямо, как палка, говорил, что он едет в Люцерн, говорил, что в Женеве много кокоток, но что он «ne touche pas trop souvent aux femmes»^{140}, и что Европа много интереснее Америки; для американца, конечно, точно также, как Америка для европейца. В одиннадцатом часу мы улеглись, причём я заявил, что сорвусь с места в пять.

Ночь спал не очень крепко, но всё же спал и проснулся освежённый. Небо было серое, но американец, сунув нос в окно, заявил, что погода разгуляется и он поедет до Лозанны на пароходе. Дружественно простившись с ним, я вышел на улицу, зашёл на вокзал и получил заказанный накануне abonnement général^{141}, билет, с которым я мог ездить в течение пятнадцати дней по всей Швейцарии. Было по парижскому времени шесть часов утра, по женевскому семь, а магазины открывались в восемь, поезд отходил в девять. В течение часа я обежал набережные Женевы и выпил чашку шоколада. Я не заходил вглубь города, но набережные дают впечатление небольшого, но хорошенького уголка. Вообще же Женева была не en beau^{142}, потому что солнце пряталось за облаками, атмосфера была серая, общий колорит напоминал нашу Неву, если б не нёсся очаровательный запах цветущих лип и если б все очертания не были так удивительно мягки.

От восьми до девяти я успел купить себе: костюм, сапоги, мешок, палку, цветные очки и носки - всё в трёх разных магазинах, облечься во всё это, в таксометре доехать до моего отеля, уложить старую экипировку в чемодан, взяв необходимые вещи за плечи в мешок, сдать чемодан в багаж прямо на Лозанну и переехать на другой вокзал, Des eaux vives, для следования в Chamonix.

Трёхчасовой путь немилосердно ленивой езды до Fayet-St.Gervais прошёл, не знаю почему, довольно незаметно, несмотря на то, что виды в окно, особенно в начале, не представляли ничего привораживающего. В Fayet надо было пересесть из парового поезда в элегантный электрический, и этот часовой переезд до Chamonix был восхитителен, а мост через Arve в пятьдесят метров вышины жутко красив. В Chamonix я покинул поезд и, съев бутерброд, согласно моему предварительному расписанию пешком пошёл к Montenvers'y, что составляет больше двух часов довольно крутого подъёма. Несмотря на предсказание американца и на утреннюю тенденцию погоды разгуляться, на вершинах гор лежали густые облака и общий тон был серый. Было тепло, а мне, шедшему в гору, жарко. Вокруг было тихо и спокойно, хвойные деревья как-то особенно мирно обрамляли систематически поднимающуюся и вьющуюся дорожку. Общая картина мало походила на июль, чувствовалась какая-то осень. Внизу расстилалась красивая долина с группой домиков Шамоникса, а за ней отвесно высились горы, покрытые лесом, прорезанные двумя серыми ледниками и увенчанные облаками, низко насевшими на них. Я шёл медленно, но не останавливался; лёгкая усталость охватывала от продолжительного подъёма, какое-то удивительное благосостояние сопутствовало ей, а на душе было спокойно и легко.

В конце концов подъём немного длинен и однообразен, но поднялся я высоко: Montenvers значился на высоте нашего года - 1913 м.

Долина Шамоникса осталась далеко внизу, а облака покоились совсем рядом с моей дорожкой. Накрапывал дождик. Из-за угла показалось здание отеля. «Ну, теперь ты можешь лить!» - небрежно подумал я о дожде. Тот полил, как по команде; между тем до отеля было совсем не так близко и я вымок, пока до него добрался. Погода вконец испортилась: ветер, холод и дождь окружали отель. Я решил отступить от начертанного маршрута, гласившего получасовой отдых и дальнейший путь, и остаться в отеле до вечера и даже до утра, что было совсем небезынтересно, так как у подножья отеля расстилалось редкое зрелище: ледник. Я промок снаружи от дождя и изнутри от быстрой ходьбы. Этак легко простудиться. Я выпил пару рюмок рома, занял номер и, раздевшись, повалился в постель.

Когда я проснулся, был пятый час вечера. В моей комнатке было тепло, но во всём отеле царствовал холод и я, чтобы согреться, должен был пить грог. Я вернулся в тёплый номер и принялся за дневник.

На улице хлещет дождь и даже снег. Снежный ледник и пушистые облака, лежащие на горах и плывущие по ущелью снизу, придают природе зимний вид. Внизу в общем зале весело трещит камин. В гостиной на плохоньком пианино какой-то турист пытается подобрать мотив. Я на юге Франции в июле!!!

За обедом было мило с весёлым французом-доктором. Болтали и он, почувствовав ко мне симпатию, угощал меня бенедиктином.

С точностью хронометра, в без четверти пять разбудил меня лакей и доложил, что дождя нет и погода хорошая. Я в десять минут оделся, выпил чашку шоколаду и вышел на улицу. Зимний пейзаж расстилался предо мной: ночью на горах выпал снег, у ног белел ледник, а снизу мягкой ватой полз туман. Воздух был чистый и прохладный и мне в моём английском костюмчике было не совсем тепло. Проводник пошёл вперёд, быстро спускаясь к леднику. Я шагал не отставая и скоро мне стало жарко от быстрой ходьбы. Мы пересекли каменные нагромождения, отделяющие ледник от его берегов, и пошли по льду. Сам ледник представляет собою волнистую ледяную поверхность, но не с гладким, очень скользким льдом, а с более мягким, скорее напоминающим обледенелый снег. Переход в этом месте нетруден и совсем неопасен: глубоких трещин нет; скаты не особенно крутые. Тем не менее я очень оценил гвозди на моих сапогах и остриё на моей палке. Забавная подробность: всюду на леднике и около валялось множество изорванных чулок, иногда очень хороших, но либо уже примёрзших, либо втоптанных в грязь. Я их насчитывал десятками - можно подумать, что есть обычай переходить ледник в одних чулках и затем бросать их за ненадобностью.

Как только с ледника мы вышли на груду камней, гид сообщил мне, что роль его окончена, получил свои пять франков и, приказав мне идти налево, оставил меня одного. Сначала мне показалось немного страшно, потому что приходилось прыгать с глыбы на глыбу и дороги совсем не было. Но скоро камни стали мельчать и я быстро пошёл по определившейся дорожке. Я торопился: до Tines ещё оставалось много, до отхода же поезда от Tines совсем немного - час с небольшим. После получасовой ходьбы я дошёл до Mauvais pas^{143}: эта шутка была для меня совершенно неожиданна. В почти отвесной каменной скале было вырублено подобие узеньких сомнительных ступенек. Пройти по ним, вдобавок скользким от тумана и дождя, не представлялось возможным, но всё дело спасал железный прут, прикреплённый крюками к скале. Держась за него не только можно было пройти Mauvais pas, но даже это не представляло особенного труда; хотя глубокий отвесный обрыв не обещал ничего хорошего в случае падения вниз. В заключение эта штука совсем не короткая и шагать, цепляясь за прут, приходится минут десять. Я не считаю себя храбрецом, но перебрался без чувства страха, наоборот, мне нравился необыкновенный способ передвижения. Далее до Tines шла хорошая дорожка сплошного спуска в долину. По путеводителю значился час ходьбы и я явно опаздывал к поезду, но встречные пастухи обещали не более получаса ходьбы. Я несся что было духу, как лавина, и неожиданно очутился у станции после пятнадцатиминутной скачки, за двадцать минут до отхода поезда. Зато я был мокр, как гусь. Пошёл дождь; погода была холодная и серая; всюду стлался туман. Я сел в поезд и поехал, чувствуя, что начинаю стынуть и что рубашка на мне делается ледяной и мокрой. Верная простуда. Зайдя в пустое купе первого класса, принялся делать гимнастику, чтобы согреться. Это помогло и после трёхминутных упражнений я почувствовал, как по моим жилам разлилось благодатное тепло. И как только я снова чувствовал охлаждение, я повторял мою гимнастику, побывав раза три в купе первого класса за время часового переезда до франко-швейцарской границы. Тут был буфет, я выпил рюмочку кирша, едва не захлебнувшись крепостью этой всё-таки вкусной дряни, и по жилам пошло уже не тепло, а искры.

Мы переменили поезд и въехали в Швейцарию. Вид в окно сделался вдруг необычайно красивым, горы выше, обрывы глубже, с каждой минутой всё интересней, а всё вместе так красиво, что хотелось ахать от восхищения. Рельсы лепились по крутому склону гор, часто на такой высоте и над такой крутой зелёной пропастью, что не хотелось представлять, в каком виде были бы мы, если б сверзлись вниз. Но крушения быть не могло, ибо случись таковое, сотни тысяч туристов отхлынули бы от Швейцарии, а потому швейцарские инженеры несомненно приложили весь свой гений, чтобы сделать дорогу абсолютно безопасной. Итак, этот перегон был сказочно красив. Иногда туман, огромными белыми глыбами выползавший снизу и плывший вверх, на время застилал панораму, но он скоро уплывал со своеобразным эффектом. Дождь смилостивился и перестал, но серая погода продолжалась, и там. где в гиде значилось: «Альпы» - лежали облака.

По необычайно крутому спуску, ныряя в тоннели и извиваясь спиралью, поезд спустился к станции Vernayaz. Я покинул вагон и пошёл смотреть поток Trient, который, обхваченный двумя наклонившимися над ним скалами, стремительно вырывался в долину. К скалам на проволоке и железных крюках были подвешены лёгкие деревянные мостки, по которым я отправился внутрь этого дикого коридора с потоком внизу и бесконечными изгибами внутрь. Осмотрев эту интересную достопримечательность, я пришёл с каким-то корявым немецким туристом на железнодорожную станцию и поехал к Женевскому озеру, подъезжая к нему с обратной стороны. Несмотря на то, что дождь полил опять, милое озеро сохраняло свою природную мягкость, а берега, украшенные разнообразной, свежей, удивительной растительностью и сплошь пересыпанные красивыми отелями, довершали его красоту. Согласно моему маршруту, я вышел в Montreux, «жемчужине Женевского озера», и, укрываясь от ливня, пошёл завтракать в отель напротив вокзала. Это был прощальный дождь и после него погода начала медленно, но верно разгуливаться. Я осмотрел хорошенький Montreux в том порядке, в каком приказывал Жоанн, затем по набережной дошёл до Ciarens и осмотрел кладбище, с которого отличный вид и которое похоже на прелестный сад, из зелени которого выглядывают беленькие памятники. Несколько русских могил, несколько мыслей над ними о том, зачем расписывать на камне так много и не лучше «Е.И. 1910», как скромно гласит прекрасный белый камень рядом... Затем я спустился вниз, сел на пароход и через час был в Уши. пристани Лозанны, расположенной не совсем у берега, а на горе. Какой-то русский идиот, сидевший со своей семьёй недалеко от меня, пытался острить: «Сама-то Лозанна наверху, а Уши... понимаете, уши - внизу!»

В фуникулёре нас подняли в Лозанну, я взял номер в отеле, притащил с вокзала чемодан, посланный багажом прямо из Женевы, получил на почте открытку от мамы, переоделся в более лёгкие ботинки и пошёл осматривать город с Жоанном в руках, который, кстати сказать, от моего горячего прикосновения полинял и окрасил мои руки в красный цвет.

Вообще я веду себя настоящим туристом: не теряю ни минуты, всё страшно быстро осматриваю, пунктуально следую заранее составленному маршруту и ужасно радуюсь, когда я совершенней англичан, массами турирующих здесь: например, англичанин пишет открытку карандашом, а у меня автоматическое перо; англичанин тащит чемодан, а у меня чемодан предусмотрительно послан багажом прямо к месту ночёвки; англичанин морщится от солнца, а у меня цветные очки.

Итак, я осмотрел Лозанну, но самым интересным в ней оказались две русские барышни, которых я встретил на улице. Вообще же в ней мало хорошего и даже ни одного привлекательного ресторана, чтобы пообедать, а есть хотелось, часы показывали девятый час. Тогда я вспомнил, что на меня очень приятное впечатление произвели Ouchy, когда я к ним приставал, и в трамвае поехал вниз ужинать. Действительно, там оказалось очень мило, озеро, окрашенное в нежные краски, розовело от закатившегося солнца и мягко всплескивало у берега. Поужинав, я поднялся в Лозанну и, написав несколько страниц дневника, заснул как убитый.

В Швейцарии необычайное множество русских, которые попадаются на каждом шагу. Русская речь слышится несомненно чаще всех остальных, за исключением, конечно, национального языка. Слыша русских, я каждый раз испытываю удовольствие.

Разбудить себя я велел в шесть, чтобы до отъезда успеть осмотреть Le Signal de Lausanne, площадку на горе, над Лозанной, откуда прекрасный вид на город и озеро: выпив там утренний шоколад, я поспешил вниз и с восьмичасовым поездом отбыл в Yverdon, к Неушательскому озеру. Про это озеро мне говорили, что оно малоинтересно и ехать на него, конечно, не стоит, но оно мне понравилось на карте и я включил его в мой маршрут. Когда со станции Yverdon я пришёл к берегу, то в лицо мне подул резкий ветер, а само озеро представило собою неожиданную картину: волны, увенчанные белыми гребешками, быстро бежали к берегу, мягкости Женевского озера не было и в помине, наоборот, Неушательское озеро имело резко очерченный вид, сердитый характер и тёмно-синюю окраску, переходившую местами в зелёную. Я даже осведомился у матроса, не бывает ли у пассажиров в такую погоду морской болезни, но тот с усмешкой успокоил меня. В числе трёх пассажиров я сел на пароход и мы вышли в «открытый океан». По крайней мере, когда повернули перпендикулярно ветру, то пароход стало так подбрасывать, что скамейка на палубе перевернулась, а я, упорно продолжая гулять взад и вперёд, шатался как пьяный, очень забавляясь этим казусом. Меня ни капли не укачивало, чему я радовался в видах предстоящих путешествий в Америку.

Вскоре пароход повернул прямо против ветра и качка прекратилась, тем более, что ветер поутих. Конечно, Неушательское озеро менее живописно, чем Женевское. Своим синим цветом и характером берегов оно напоминает Чёрное море. Через два с половиной часа мы причалили к Неушателю, имевшему очень недурной вид с озера. Я позавтракал, купил перчатки, пробежал город и через полтора часа уже ехал в Берн. Несмотря на то, что часы показывали три часа пополудню, меня так клонило ко сну, что я с трудом продирал глаза, любуясь хорошеньким Бьенским озером, по берегу которого бежал поезд.

В четыре часа приехали в Берн и я, располагая двумя часами, с раскрытым Жоанном, побежал его осматривать. По-моему, Bern и Beer имеют что-то общее в корне. Не потому ли в этом городе особенно культивируется медведь? - открытки с изображением этого зверя, чучела и даже просторная каменная яма с живыми медведями - постоянно попадаются на глаза. Пускай Берн будет столицей Швейцарии, всё же он маленький городок, впрочем очень недурной, зажатый в подкову, образуемую рекой Aap, бегущей на дне глубокого оврага, дома на склоне которого утопают в зелени; высокие, красивые мосты. Мост Kornhaus и весь окружающий его уголок так хорош, что глаз не оторвать. Забавны в центре города часы на башне, каждый час устраивающие целое представление, собирая перед собою толпу любопытных.

Из Берна я приехал в Тун, к Тунскому озеру. Солнце уже садилось, погода была восхитительная, а озеро непередаваемо красиво. Оно не походило ни на грубое Неушательское, ни на южное Женевское. Сумерки окрасили его в какой-то стальной цвет. Эта спокойная стальная гладь, черно-зелёные берега и розовеющая Юнгфрау на горизонте образовали гармоничный шедевр. С наступлением тьмы мы миновали высокую гору у пристани Шпиц, а когда я, спустя некоторое время, оглянулся на неё, то на самой вершине огромным алмазом сверкал яркий свет. Мне объяснили, что на верхушке стоит отель, а имя горы - Нисен. Я не мог оторвать глаз от этого горящего во тьме алмаза и после долгих поисков в Жоанне нашёл все сведения о горе и её отеле. Решено: в маршруте у меня две ночи ночуются в Интерлакене, вторую из них я проведу на вершине горы.

По живописному каналу вошли мы в Интерлакен. Прямо с пристани попадаешь на площадь, обрамлённую полдюжиной гостеприимно освещённых отелей. Это производит хорошее впечатление. Заняв комнату, я получил на вокзале мой чемодан, поужинал и крепко заснул, укрывшись легкой периной вместо одеяла.

В Жоанне сказано, что для ознакомления с Интерлакеном необходимо четыре дня, причём дано подробное расписание на все четыре. У меня же был всего один день и то до половины четвёртого, после чего надо было двигаться на верхушку облюбованной мною горы. В конце концов я плюнул на осмотр и употребил моё утро и полдень на гуляние по самому Интерлакену и ближайшим горам. Интерлакен очень хорошенькое местечко, сплошь уставленное отелями и пансионами. Среди приезжих - русских неограниченное количество. В два часа мне надоело в Интерлакене, кроме того адски клонило ко сну. Я сел на пароход, потом в поезд и наконец в фуникулёр, который тихо-тихо стал взбирать меня на верх горы Нисен. Высота Нисена превышает 2300 метров и вагон ползёт около часу. Чего только нет на пути подъёма: и элегантный мост в начале, и закругления, и пропасть по бокам, и тоннели, и просто длинные, прямые как стрела, скаты. Сначала я радовался как дитя, что мы всё ползём и ползём вверх, и опять ползём, и ещё ползём, а конца всё-таки не видно. Потом стало скучно и настроение вдруг стало отвратительным. Однако, очутившись на вершине, я обрадовался толпе туристов и настроение исправилось. Люблю я этих милых туристов, особенно немолодых, когда они с путеводителем в одной руке, с биноклем в другой, деловой походкой идут и внимательно смотрят по сторонам, стараясь запечатлеть в памяти каждую мелочь и страшась упустить что-нибудь, заслуживающее внимания. Их не было много на верхушке, да и те вскоре уехали вниз. Зато последний, семичасовой фуникулёр, привёз целую дюжину. Сразу стало шумно: туристы толкались на верхней площадке, раскладывали карты и планы, пальцы и палки указывали во все стороны, языки произносили необыкновенные для уха названия окружающих вершин и рек. Вид действительно был беспредельный, да и предел-то часто составляли мгла и туман. Два озера, Тун и Бриенц, лежали у ног, - Тун как на ладони, а на востоке красовалась длинная цепь снеговых гор, которые по мере заката меняли цвет с розового на голубой и серый. Облака проплывали у наших ног, на время скрывая ту или другую часть пейзажа; иногда облако набегало на самую верхушку - тогда мы утопали в густом тумане. Местами около отеля лежал снег, но это по случаю холодного лета, обыкновенно же ему здесь быть не полагается. После обеда, когда совсем стемнело, я снова выходил на верхнюю площадку. С дюжину ослепительных электрических фонарей освещали её, создавая тот сверкающий алмаз на тёмной горе, который так очаровывал меня внизу на озере. Но здесь это было прямо неприятно - глазам больно, а вниз - ничего не видно. Я вернулся в мой номер, куда мне втиснули ещё какого-то немца, но он был очень любезен, сразу завалился спать и сказал, что чем дольше я буду сидеть и писать, тем ему лучше будет спаться.

Я поблагодарил его и добросовестно стал записывать моё путешествие, несмотря на дрёму, тянувшую к подушке ещё сильней, чем моего соседа.

С четырёх часов утра в гостинице поднялся такой шум и топот, как будто по коридору проходил кавалерийский полк. На улице лил дождь, было серо и неприветливо, и мы с немцем, затворив ставень, проспали до шести. Когда я спустился в столовую, то увидел целое нашествие на гостиницу: пришла огромная экскурсия, лезшая на гору всю ночь. Для туриста нет погоды - мокрые, грязные, усталые, заполняли они всю столовую, коридор и даже полулежали на лестнице, однако весело галдели и притом так громко, что я первое время одурел. Хорошенькая горничная взяла меня en gré^{144}, с необыкновенной быстротой напоила шоколадом, я заглянул ещё раз на верхнюю площадку с её беспредельной далью, а в 6.44 уже спускался в фуникулёре вниз. Прошёл час, пока мы сползли вниз. Я сидел и думал о Максе, сравнивая его с Захаровым, не приходя к определённым выводам.

После фуникулёра пришлось сменить два поезда и в девятом часу я был в Интерлакене у озера Бриенца. Поезда в Швейцарии не страдают изумительной германской точностью, часто опаздывают, но зато здесь всегда друг друга ждут. Так и теперь, пароход дождался нашего опоздавшего поезда. Озеро Бриенц уже, длиннее, глубже и обрамлено более высокими берегами, чем озеро Тун. Вообще же они напоминают друг друга, но сравнивать их было трудно, потому что Тун я видел при наступлении сумерек, а Бриенц - при ярком утреннем солнце. По случаю воскресенья на палубу посадили военный оркестр, публики было много и переезд носил весёлый, праздничный характер.

Когда тонул «Титаник», то оркестру было приказано играть весёлый марш, чтобы уменьшить панику. Так «Титаник» и скрылся с музыкой в пучине. Теперь я вспоминал эту драму, но соглашался с целесообразностью столь страшного приёма. После озера Бриенц поезд опять преодолевал большой подъём, после которого открывался вид на прелестное маленькое озеро, тёмной окраски, по имени Lungernsee. Другое озеро, Сарнен, больше, но обыкновенней и хуже. После двухчасовой езды мы спустились к Фирвалъдштетскому озеру и остановились у Альпнахштада. Я вышел из поезда, предпочитая проехаться на пароходе.

Если Женевское озеро самое нежное, Неушательское самое грубое, Тунское самое поэтичное, то озеро Четырёх Кантонов - самое интересное по своим необыкновенно хитроумным очертаниям и по высоким берегам, которые часто отвесно срываются в воду. Даже смотря на карту, лежавшую у меня на коленях, не всегда можно было догадаться, куда же теперь направится пароход. Мы миновали домик Вагнера, где он ковал своё кольцо. Я смотрел на него с величайшим интересом, но домик был обыкновенен, недурен; хотелось что-нибудь более поэтичное. Мы пристали к Люцерну, эффектно раскинутому по склону берега. Много красивых зданий, чудесный тенистый бульвар вдоль набережной. Было большое желание прогуляться по городу - и вдруг проливной дождь. Очень озадаченный, стоял я под одним из густых, водонепроницаемых деревьев бульвара, но дождь скоро унялся, пошёл слабее, а я, перестав обращать на него внимание, бегло осмотрел город и поспешил на вокзал. В Жоанне я вычитал, что в нескольких часах от Люцерна находится знаменитый Чёртов мост, геройски перейдённый Суворовым в 1799 году, и так заинтересовался этим историческим местом, что решил немедля отправиться туда. Четырёхчасовой курьерский поезд быстро повлёк меня к станции Göschinen, откуда шесть километров шоссе отделяли меня от Чёртова моста. После швейцарских трясучих вагонов было приятно сидеть на удобных диванах миланского экспресса, быстро и безостановочно бежавшего вперёд. Докучали тоннели, в которые мы ныряли поминутно и которых на этой дороге восемьдесят. Погода тоже не утешала, было серо, холодно, дождь то переставал, то шёл опять. Миновав Брунен, мы побежали по самому берегу озера, прекрасного, несмотря на погоду. Затем, расставшись с ним, стали углубляться в горы по сложной дороге, то подымавшейся спиралью, то образовывавшей петли. Тоннели, тоннели и тоннели, а в промежутках дикие картины, напоминающие переезд от Шамоникса. Приехали в Göschinen. Комфортабельный поезд скрылся в двенадцативёрстном Сен-Готардском тоннеле, а я остался на перроне, поливаемый дождём. Но для туриста нет погоды, и, сев в экипаж, я поехал на Чёртов мост. Я промок бы до костей, если бы не элегантный плед, которым была накрыта лошадь. Мы с ней поменялись: она уступала мне плед во время езды, зато я его возвращал ей во время стоянки. Дикий Чёртов мост, перекинутый через дикий водопад, бушующий в диком ущелье, очень картинен. Вблизи моста в горе высечен шестисажённый крест памяти суворовского войска. Мы вернулись обратно. Погода пуще свирепела. Я остался ночевать в небольшом отеле.

В семь часов утра я уже сидел в вагоне, а в восемь садился на пароход в Flüelen, пункте, противоположном Люцерну по своему положению на озере. Начавшая было проясняться погода разразилась вдруг ливнем, грозя испортить мне прогулку, но так же неожиданно сменила гнев на милость и, засияв ярким солнцем, осталась такою до вечера. Переезд был восхитителен. Интересное озеро, масса нарядной публики, весёлый день. Едва я издали, за несколько километров, увидал вагнеровский домик, как он вдруг заблистал ярким светом, точно ручка Нетунга в «Валькирии». Причины, вероятно, были те же, только Нетунг отражал камин, а окна домика отражали солнце. Пристав к шикарному Люцерну, пароход выпустил меня на набережную, на этот раз залитую не водой, а солнечными лучами и пестрящую нарядными туалетами. Я погулял, позавтракал в отеле на берегу озера; получил письмо от мамы и Карнеевых, недоумевавших моему молчанию, и пробыв в Люцерне три часа, сел в поезд для следования в Цюрих. Было жарко, душно и довольно скучно во время переезда до Рапперсвиля, города, раскинутого на южном берегу Цюрихского озера.

Собственно говоря, я не всё осмотрел на Фирвальдштетском озере, что мне приказывал Жоанн - я не был на горе Piri, откуда вид на все извилины этого озера. Эта экскурсия помечена у него как классическая и совершенно необходимая, но мне надоело в качестве Лепорелло следовать всюду, куда тащит Дон-Жуан (особенно заедали фуникулёры), и я, как Лепорелло, воскликнув «Сам хочу быть господином!», - проехал мимо этой горы.

Итак, я приехал в Рапперсвиль и сел на пароход, который через всё Цюрихское озеро повёз меня в Цюрих. Озеро явно проигрывает перед Фирвальдштетским. Нет высоких гор у берегов, нет хитроумных извилин, всё просто, хотя неплохо, а островок у Рапперсвиля прямо мил. Вечер тоже был чудесный. Через два часа мы стали приближаться к Цюриху, малоэффектному после шикарного Люцерна. Не доехав до города, я вышел в загородном саду, гулял, обедал, смотрел на потемневшее озеро и в девять пошёл искать отель у вокзала. Город оказался ярко освещённым, шумным и весёлым. Banchofstrasse совсем в парижском стиле. Получил на вокзале чемодан, в отеле комнату, в киоске русскую газету и. почитав её, заснул беспробудным сном туриста.

Первым делом пошёл на почту и к «Куку». На почте письмо от мамы - пятое по её счёту и третье по моему. Куда могли быть посланы другие - недоумеваю. Затем открытка от Мариночки Павловой, которой я немедленно послал ответ. «Кук и сын» продал мне билет в Берлин и спальное место до Нюрнберга. Собственно, он взял только деньги, а билет обещал прислать на вокзал. Но его так хвалят все, что я поверил без расписки и оказался прав. Затем вернулся в отель, уложил чемодан и в одиннадцать поехал в Неугаузен смотреть на Рейнский водопад. Он не шикарен по первому впечатлению, но когда я забрался на площадку у самого падения воды, которая с грохотом, пеной и кипением колоссальной массой неслась вниз, обдавая меня крупными всплесками, как из лейки, тогда я оценил величие Рейнского водопада. Отчего не изобретут такие бронированные люльки, в которых бы спускали вниз любителей сильных ощущений? Всё тело укрывалось бы в стальной торпеде, голова же была бы защищена, как у водолаза, плюс стальная клетка от камней. Ведь это шикарно промчаться через весь поток и быть выловленным далеко внизу! Я осмотрел водопад со всех концов, проехался, подбрасываемый волнами на лодочке ниже его падения, позавтракал и попил сода-виски в Schböschen Worth и, имея ещё много времени, пошёл смотреть соседний город Шавгаузен, по мнению Жоанна, более других швейцарских городов сохранивший свой средневековый аромат. К сожалению, в этом аромате было много пыли и я обрадовался, вырвавшись в более или менее тенистый сквер. Там я убил час на чтение моих путевых впечатлений, после чего сел в поезд и вернулся в Цюрих в начале десятого часа. Пробежавшись по освещённым улицам и набережным, я повернул обратно и зашёл в весело гудевшее кафе на Banchofstrasse. Поглощая ужин, я имел удовольствие любоваться на хорошенькую девушку, сервировавшую стол. То есть она даже была не совсем хорошенькая, но когда она стояла в профиль у зелёной изгороди и разговаривала с кем-то, сыпавшим ей комплименты из-за изгороди, то была так элегантна, так грациозна и мила, что не хотелось пропустить ни одного движения. Дав ей в виде премии за грацию два франка на чай, я отправился на вокзал и, сказав Швейцарии «прости», сел в нюрнбергский поезд.

Я был один в отличном купе «Международного общества». В соседнем купе ехала дама, тоже одна. Нас разделяла общая умывальная. Несколько забавных встреч с дамой из-за её неумения пользоваться остроумными задвижками - и я спал крепким сном почти до самого Нюрнберга.

Мы прибыли в Нюрнберг в полдесятого утра. Поезд на Берлин шёл в одиннадцать. Мне оставалось полтора часа на осмотр знаменитого старинного города. Я взял такси и, усевшись рядом с шофёром, попросил его показать мне город. Действительно, старинные искривлённые дома образовали кривые улицы. Всё это было очень интересно и любопытно, и даже по-своему красиво. Больше всего меня интересовал дом Ганса Закса^{145}. Я долго с живейшим интересом, почти с благоговением, смотрел на него. Мотивы вагнеровской оперы не покидали меня ни на минуту. Затем мы ещё немного поколесили по городу и за полчаса до отхода поезда осмотр был кончен.

Я сел в скорый поезд и после семи с половиной часов езды по однообразной Германии приехал в Берлин. Берлин мне нравится и теперь я положительно был рад провести в нём остаток дня. Заняв номер в отеле «Монополь», я пробежал шумящую и гудящую Friedrichstrasse, пообедал в ресторане Кемпинского и, сев в автомобиль, необычайным комфортом которых может гордиться Берлин, поехал в Тиргартен. Погулял час и вернулся в отель. Тут меня постигло обычное моё злоключение: в глаз попала соринка и безжалостно мучила меня. Гнетомый сознанием, что без доктора мне не избавиться от злой гостьи, я пошёл советоваться к отельному швейцару. Тот послал меня в соседнюю клинику, где соринка была извлечена, а в глаз была закапана какая-то гадость. Психология этой болезни: едва соринка вынута, становится невероятно весело. Так и теперь я, весёлый, как ветер, понёсся по оживлённой, освещенной и прямо-таки кишащей Friedrichstrasse. Однако я скоро почувствовал какое-то странное неудобство в глазах, сунулся в зеркало и увидел, что один зрачок необычно увеличен, другой - маленький, как точка. Приписав это явление той дряни, которую вкапали в глаз в клинике, я счёл за лучшее пойти лечь спать, что немедленно привёл в исполнение.

Часа через два меня разбудил стук в дверь: приехала мама из Парижа. Мы с ней с удовольствием протолковали полчаса и разошлись по номерам - час ночи, а завтра рано вставать.

В восемь часов, за полчаса до отхода поезда, мы были уже на платформе, оглушаемые ежеминутно влетающими поездами, изрыгающими или поглощающими толпу пассажиров и с грохотом несущимися дальше. Человек из гостиницы занял нам хорошие места. Поезд шёл в Вержболово или, как немцы называют, Вирбаллен, а потому русский язык преобладал над немецким. Чувствовалось, что мы почти в России. Это расстояние поезд поглотил в десять часов и в седьмом часу вечера мы были в Эйдкунене, где публика меняла марки на рубли, а торговцы предлагали всякие книги с яркими этикетками: «В России запрещено». Затем мы медленно переехали границу и остановились у Вержболова, причём на другой стороне виднелся довольно-таки грязный и несуразный русский поезд. Про русскую таможню рассказывают столько страстей, что мы были в некотором трепете, хотя абсолютно ничего непозволительного не имели. У нас отобрали паспорта, а вещи свалили на таможенный прилавок. Минут двадцать прошло в молчании, затем появились чиновники с паспортами в руках и, обходя огромный, расположенный «покоем», прилавок, сплошь заваленный вещами и окружённый их обладателями, начали выкрикивать фамилии. Названный пассажир отзывался и его осматривали. Нам не везло и мы ждали без конца, пока не выкрикнул чиновник:

- Прокофьев!

- Здесь! Здесь! - радостно закричали мы с противоположного конца прилавка.

Чемоданы, отпертые и раскрытые, стояли перед нами. Чиновник и молодая помощница, одетая горничной, «ищейка», подошли к нам. Ищейка сунула свои проворные руки в чемоданы, быстро порылась - и осмотр был кончен. На вещи налепили пропускные зелёные этикетки, нам вернули паспорта и мы, выстояв хвост и получив плацкарты, вступили в русский вагон. Критически-ревниво осматриваясь по сторонам, очень ли Россия хуже заграницы (пожалуй, хуже, но не очень), мы тронулись в путь. Наступила тьма и хотелось спать.

К утру поезд уже опоздал на час по вине загоревшейся оси у одного из вагонов и замены его другим. Я смотрел в окно и старался представить, какое впечатление производит Россия на иностранцев. Бросалось в глаза вот что: незаселённость местности и масса крестьян, ходящих босиком. Поезд идёт мягко, без германского шума и толчков, но медленнее.

Полпервого мы приехали в Петербург, нагрузили таксомотор и остановились у нашего подъезда на Первой роте. Петербург был душен, пылен, взрыт и в своём июльском наряде необычайно противен. Квартира тоже не дышала уютом: диваны были пыльные и воняло краской, по причине запоздавшего ремонта. Словом, мы решили прожить эти две недели в более благоустроенной квартире Раевских и немедля переехали на Сергиевскую. Я с места в карьер с лихорадочной поспешностью уселся за работу, а в шесть вечера был уже на Царскосельском вокзале. В Царском, которое выгодно отличалось от Питера чудесным воздухом и отсутствием пыли, я разыскал Володю Дешевова на его отдельной дачке. Он ужасно обрадовался меня видеть, был, по обыкновению, ласков, любезен и мил. Взял с меня слово, что я буду навещать его зимой, ходить на лыжах, а моим письмом с Эйфелевой башней был тронут. Втроём с его братом мы пешком отправились в Павловск на музыку. Дирижировал Каянус, а потому Асланова, к сожалению, не было. Вообще знакомых было немного, но мы не скучали. Володя очень мил, но не пресен ли он сравнительно с Максом? Оркестровый библиотекарь сказал, что у них в оркестре нет ни одного свободного переписчика. Придётся поискать в Петербурге. «Сага» Сибелиуса содержит много интересного, хотя длинна и бесформенна.

Итак, мы устроились в квартире Раевских у Таврического сада. Ввиду допотопной звучности здешнего рояля, я решил упражняться у себя на 1-й Роте, вставал в восьмом часу, пересекал весь город и в девять часов уже сидел за моим роялем, кстати сказать, расстроенным до неприличия. Как и следовало ожидать, сегодня Концерт выходил очень коряво; особенно мучительно было играть скерцо, за которым руки немели от усталости. Но я сыграл весь Концерт наизусть - и то хорошо. Прозанимавшись до часу, я вернулся домой, т.е. на Сергиевскую, и завтракал. После завтрака рыскал в погоне за переписчиком, а вечер провёл у Мяскушки, который уже выразил мне в телефон упрёк, почему я не пришёл вчера.

Показывал мне рукописную партитуру «Sacre»^{146} Стравинского, которую ему прислал автор, вероятно, в благодарность за хорошие отзывы. Мясковский выискивает всякие интересные места и считает Стравинского талантливым новатором, хотя и улыбается его какофонии. Усиленно настаивает, чтобы я показал в Москве «Маддалену» для постановки её в Свободном театре (новой антрепризе при деятельном участии Держановского и Сараджева). Я не особенно горячо реагирую на это по двум причинам:

1)«Маддалену» надо инструментовать, это возьмёт массу времени, а его у меня совсем не будет осенью;

2) за два года, прошедших после сочинения «Маддалены», я очень развился в моих взглядах на оперу, и «Маддалена» во многих отношениях не отвечает моим теперешним требованиям.

Я играл Мясковскому новые пьески: «Ригодон» и «Легенду»; первый очень понравился, вторая тоже, но неудовлетворителен конец.

Сегодня я получил от Юргенсона экземпляры только что вышедших в свет «Токкаты» и опуса 4. Я всегда с трепетом развёртываю такие свёртки, потому что непременно попадается на глаза какая-нибудь досадная опечатка, так случилось и теперь. В «Токкате» в одном месте, вместо тридцать вторых - шестнадцатые. Изданы оба опуса отлично, на этот счёт Юргенсоша молодец.

В 9.15 - на Первой роте, за фортепиано и за учением Концерта. Занимался до часу, хотя не сплошь, а с маленькими перерывами, разбавляя учение Концерта сочинением «Этюда» для Ор.12. Это последняя пьеса из этого десятка; он был сочинён года два назад, но довольно плохо; теперь я его сочиняю заново, пользуясь только некоторыми материалами, и оставляю старый характер, - остальное новое; думаю посвятить Романовскому, отличному пианисту, милому человеку и поклоннику моей музы.

В половину второго я вернулся на Сергиевскую, позавтракал, переоделся в новый костюм с клетчатыми, необыкновенным для России брюками и поехал в Териоки к Карнеевым. За первую половину моего заграничного путешествия я им послал пропасть открыток, каждый день по одной, но так как я нашёл, что они мне отвечают слишком лениво, то вдруг перестал им писать - и за вторую половину не прислал ни одной. Теперь, при моём появлении, необычайные крики и вопли:

- Сергуся! ! Откуда? Что с вами случилось? Отчего вы ничего не писали?

Обе барышни, по обыкновению, свеженькие и хорошенькие. Поболтав с полчаса о загранице, пошли на море. Проходя мимо захаровской купальни, Лида увидела Бориса Захарова. Он шёл с велосипедом по мосткам по направлению к берегу. Обе девицы начали ему кричать и направились к мосткам, я и ещё молодой человек, Савенков, остались на месте. Затем мы все встретились. Я очень вежливо поздоровался с Захаровым, сняв шляпу, а он сказал мне:

- Здравствуй, с приездом.

Лида с Зоей затараторили, что ах, вот, сегодня Сергуся так неожиданно, смотрим - идёт! Потом сразу перевели разговор на какой-то вчерашний вечер, а на вопрос Захарова, куда мы сейчас идём, сказали, что сначала на теннис, потом в кинематограф и стали звать его. Он ответил, что никак не может, потому что у них гости и дача набита народом. Я вставил:

- Ну вот, вам и надо уйти в кинематограф: на даче свободней будет.

Но он ответил, что прийдёт лишь в том случае, если пойдут и гости. Затем мы распростились, причём на этот раз он вежливо снял шляпу, и мы продолжали наш путь. На теннисе встретили Бориса Алперса, который всегда необыкновенно изысканно здоровается с Карнеевыми и вообще что-то разыгрывает. Я поздоровался с ним сухо и невнимательно. С Серёжей Алперс - хуже: я подал ему на ходу левую руку. После тенниса мы были в кино (Захаров не пришёл), затем обедали дома (как всегда много ликёров), и в десять часов я уехал в Питер, пообещав увидеться с ними в пятницу.

Захаров в среду уезжает гостить к великим князьям, а по возвращении собирается второго с Карнеевыми слушать меня в Павловске.

Утром опять занимался на Первой роте. Скерцо выходит лучше. В промежутках читал «Пол и характер» Отто Вейнингера.

После завтрака ездили с мамой в Новодевичий монастырь на папину могилу. Затем я делал кое-какие покупки и писал дневник. Вечером пошёл в Народный дом посмотреть, что это такое за штука. Мне очень понравилось. Около здания большой сад со всяческими развлечениями в стиле Луна-Парк. Публики много, и это не чёрный люд, а нечто среднее между интеллигенцией и чёрным людом. Много хорошеньких женских лиц. Есть студенты, гимназисты, а также какие-то скучающие штатские, очевидно, ждущие приключения. Есть и лакеи с горничными, рассуждающие: «Вы откелешные?», «Да мы тульские...». Есть и почтенные джентльмены с жёнами, попавшие в качестве туристов. Итак, одобрив это учреждение и решив навестить его снова, я в десять часов вечера вернулся на Сергиевскую и лёг спать.

Утром опять учил Концерт, а в промежутках читал Вейнингера. Играл кусочки из «Маддалены». Пока они касались начала оперы, я не очень увлекался ими, но когда дело дошло до драматического рассказа Стеньо, я так увлёкся, так воспламенился, что мысль о приведении «Маддалены» в порядок и о её постановке стала для меня самой горячей. Несомненно, многое, всю вокальную партию, надо переделать, но из «Маддалены» может выйти хорошая опера. Один ужас: «Маддалену» надо инструментовать, а на этот труд у меня не будет времени. Чтобы кончать фортепиано, чтобы ставить в Консерватории ученические оперы - на это уйдёт вся зима. Если же я втисну ещё инструментовку целой оперы, то мой последний год в Консерватории будет скомкан, не говоря о том, что я себя замучаю работой. А хорошо бы поставить «Маддалену». Ну хоть бы Мясковский помог инструментовать!

В одиннадцать часов я пошёл к Асланову, благо он живёт рядом со мной. Надо уговориться, когда он желает знакомиться с моим Концертом. Аслашка готовил мне сюрприз. Мой Концерт предполагался на второе августа; между тем на третье назначили какой-то важный бенефис, который требовал много репетиций и отнимал их от предыдущего концерта, т.е. от моего. Поэтому Асланов предлагал переложить мой Концерт на закрытие сезона, на двадцать третье августа. Я было хотел рассердиться на подобный произвол, но вдруг сообразил, что, в сущности, эта комбинация меня отлично устраивает. Primo: Концерт у меня совсем ещё не идёт, а к двадцать третьему я его выучу. 2) Я немедля уеду в Крым и поживу у Мещерских до двадцатого августа. Поэтому я сразу согласился с Аслановым и мы «перефиксировали» Концерт и «Сны» со второго на двадцать третье. Кроме того, и публики в Питере к тому времени будет побольше.

Вернувшись на Первую роту, я опять раскрыл «Маддалену» и с увлечением представлял себе переделки в ней и то, какая отличная из неё выйдет опера. Затем я поехал завтракать на Сергиевскую и сообщил маме о перемене даты моего выступления и о моём намерении выехать завтра в Гурзуф. Мама ничего против не имела и сама через день собиралась тронуться в Ессентуки, где её ждали Смецкие.

После обеда пошёл к Мясковскому в надеждах, между прочим, закинуть удочку об инструментовке «Маддалены». Начал я с того, что сегодня разыгрывал «Маддалену» и что она мне чрезвычайно понравилась. Мясковский обрадовался:

- Ну вот и отлично! Надо её переделать, инструментовать и поставить в Москве.

Тогда я стал ныть, что всё это очень сладостно, но невыполнимо, так как я осенью буду сбиваться с ног от консерваторской работы...

- Три недели усидчивой работы и «Маддалена» будет инструментована, - возразил Мясковский.

- В три недели?! - заорал я.

- В три недели.

- Ну и желаю вам инструментовать «Маддалену», если вы сумеете сделать целую оперу в три недели!

- Давайте «Маддалену»: сделаю, - улыбнулся Мяскушка.

- Пожалуйста, будьте благодетелем, - полушутя ответил я. - Будем её варганить в четыре руки - вы инструментовать, а я, как Бородин, покрывать жидким желатином и развешивать на верёвках сушиться!

Таким образом участь «Маддалены» вчерне была решена. Затем Мясковский расхвалил «Легенду», сказал, что он мне её так не отдаст, что я должен ему её подарить. Мы отправились в магазин Шредера, дабы проиграть мой Концерт на двух роялях (кстати, на фортепианное переложение оркестровой партии НЯМ обрушился, сказал, что авторы сами не умеют перекладывать, и впрямь сделал много ценных указаний). На двух роялях я его играл первый раз и часто сбивался, когда заслушивался вторым роялем. Вообще же выходило очень интересно, но скерцо было дьявольски утомительно.

Поиграв с Мясковским час и получив от него резолюцию, что этот Концерт лучше первого, я поехал в Царское, чтобы взять Володю Дешевова и в его компании посетить павловскую музыку. Однако дома я его не нашёл. Было уже девять часов и он уехал в Павловск. Я пошёл в Павловск пешком и прибыл туда в полдесятого, к антракту. Встретил «Подушку» и её очаровательную замужнюю сестру. Раскланявшись, я пошёл в концертный зал, Володю Дешевова так-таки не нашёл и вскоре уехал в Петербург вместе с Каратыгиным, с которым было интересно поговорить о музыке. Между прочим, на вопрос, слыхал ли он о Свободном театре в Москве, он ответил, что даже уполномочен рекомендовать туда оперы и, если я хочу предложить туда «Маддалену», это как раз было кстати и я поспешил подтвердить, что хочу.

Сегодня надо было сделать много дел и главное - уехать в Гурзуф. Утром получал деньги в банке, заезжал к Колечке, менял в градоначальстве иностранный паспорт на русский и заезжал в городскую кассу за билетом, но там мне ничего не дали, сказав, что в день отъезда билеты продаются только на вокзале. Зато встретил Кокочку Штембер, который, как оказывается, тоже побывал заграницей, но остался таким же несуразным, как и раньше. Я сказал ему, что только что получил из печати посвящённую ему «Токкату» и предложил поехать вместе со мной на Первую роту для получения экземпляра. Мы поехали и пока я быстро собирал вещи, необходимые для Гурзуфа, он разыгрывал рулады на рояле. Когда я что-то упомянул о Тонечке Рудавской, он ответил:

- Как теперь смешны мне все эти прежние, детские увлечения!

Мы простились, и я с чемоданом, наваленным всякой мелкотой, забыв знаменитую лондонскую ракетку, поехал на Сергиевскую. Позавтракал, быстро переоделся и помчался на Финляндский вокзал для следования в Куоккалу. Мне не хотелось уехать, не повидавши Умненькую, да кроме того я несколько дней назад послал открытку, что приеду сегодня. Я долго бродил по Куоккале, отыскивая их дачу, как вдруг мне закричали: «Сергей Сергеич!» - и я увидел Лидочку, шествовавшую мне навстречу. Она жила на даче со своей замужней сестрой, выглядела очень хорошенькой, а когда сестра оставляла нас вдвоём, то говорила всякие приятные вещи, что ей не верится - меня ли она видит опять, что она ужасно рада меня видеть и прочее. В последнем письме она написала таинственную фразу, что, быть может, мы встретимся в Гурзуфе. Я очень радовался этому, хотя мало верил. Теперь же оказалось, что в Гурзуф они собираются лишь в сентябре и то лишь гадательно. К моему же сегодняшнему отъезду она отнеслась с огорчением, тем более, что я пробыл у них несколько часов и сорвался в Петербург - укладываться. Мне самому не хотелось уезжать: хотелось остаться около Лидочки, целовать её, жениться на ней..., но я был твёрд как кремень и семичасовой поезд унёс меня в Петербург. Там я собирался как сумасшедший. Уложил оба чемодана, кажется, ничего не забыл и с одиннадцатичасовым курьерским уехал в Москву.

Сегодня же ехал к великим князьям Захаров. Я имел некоторую надежду с ним встретиться в поезде, но маленькую и не особенно горячую.

В десять часов утра, а по московскому времени в пол-одиннадцатого, я был в Москве. Времени у меня была тьма, до восьми вечера, а дел мало: повидать Держановского, да проиграть ему и Сараджеву «Маддалену».

Я не торопясь выпил на Николаевском вокзале кофе, предварительно выругавшись, что нету шоколаду, затем в нудном пересадочном поезде переехал на Курский вокзал. Затем писал дневник сначала на вокзале, затем в пивной, и к трём часам явился к Держановскому. Так как разговаривать с ним было не о чём, то я стал наигрывать ему «Маддалену» в ожидании Сараджева, долженствовавшего появиться в пять часов. Незаметно я сыграл всю оперу Держановскому. «Маддалена», видимо, пришлась по вкусу и он сказал, что после того, как я перередактирую её и особенно вокальную партию, она вполне подойдёт для Свободного театра. Сам Держановский никакого отношения к театру не имеет, но он будет влиять на Сараджева, а Сараджев, как главный дирижёр, на дирекцию. Самому Сараджеву сегодня послушать «Маддалену» не пришлось, потому что я видел его только мельком, забежав к нему на пять минут.

Кроме разговора о «Маддалене», Держановский много говорил об устраиваемом им в ноябре камерном концерте из сочинений Мясковского и моих. Будет участвовать хороший и знаменитый (по словам Держановского) виолончелист Белоусов (моя «Баллада» и виолончельная соната Мясковского), жена Держановского (романсы Мясковского) и я (моя 2-я Соната и соната Мясковского). Кроме того, я исполняю фортепианную партию с виолончелью, т.е. попросту не отхожу от рояля весь вечер. Всё это очень интересно, но сомневаюсь, чтобы я успел выучить так много вещей. Я предлагал, чтобы сонату Мясковского играл Захаров, но ему не нравится пианизм Захарова.

По случаю этого концерта Белоусову надо было послать мою «Балладу», а так как «Баллада» осталась в Петербурге, а мама завтра утром уезжает из Петербурга, то мы с Держановским звонили маме по телефону. Она сначала испугалась звонку из Москвы, но потом мы отлично разговаривали, и слышно хорошо, несмотря на 6 сотен вёрст расстояния.

В восемь часов я сел в кисловодский курьерский, дабы догнать севастопольский ускоренный поезд. Поужинал и растянулся спать, но заснул не сразу, потому что явилось какое-то нервное состояние, которое уже случалось в Руая. Тем не менее настроение хорошее.

Утром мой кисловодский экспресс догнал в Харькове севастопольский поезд и я, получив место в Международном обществе^{147}, пересел в него. Когда тронулись, я сообразил, что оставил пальто в Кисловодском поезде. Пришлось телеграфировать, заявлять жандармам, но дело кончилось благополучно и пальто обещали выслать в Гурзуф.

Хотя весь поезд был набит, в моём Международном вагоне было пусто, поезд тащился медленно, время ещё медленней и я проскучал весь день. От скуки рассматривал своё лицо, нашёл под глазами и над углами губ морщинки, решил, что лицо моё теряет свежесть, что вообще я себя чувствую вяло и надо заняться физическим развитием: зимой усиленно делать сокольскую гимнастику, а летом поселиться где-нибудь в деревне и с утра до вечера заниматься полевыми работами.

К вечеру мы доползли до Александровска, где я вспоминал Макса и наше зимнее путешествие. Затем в вагон насело много пассажиров, и я лёг спать.

В восемь часов утра я был в Севастополе. Купил себе место в пятиместном автомобиле и через полчаса катил уже в Ялту. Моей соседкой была пожилая милая дама и мы с ней беседовали всю дорогу.

Ровно полгода тому назад я проделал этот путь только в обратном порядке и на извозчике, а не в автомобиле - с Максом. И теперь образ Макса и воспоминания не покидали меня ни на минуту. По мере того, как перед глазами пробегали уже знакомые горы, овраги, постройки, извилины дороги - с необычайной отчётливостью вставали в памяти зимние картины, наши серые шарфы, широкая рыжая спина извозчика, облачённого в английское пальто, разговоры с Максом и всякие мелкие факты. Здесь мы до упаду хохотали, глядя на тупые выражения жевавших жвачку коров; а здесь подул из-за горы ледяной ветер, я мёрз и кутался в шарф, а Макс иронизировал; тут мы разговаривали о дуэли с Борюсей; у этой постройки извозчик поил лошадей, а мы затыкали носы от вони; у того пригорка Макс сообщал мне историческую справку о сражении русских с англичанами. И так далее на протяжении всего пути. Мысли бежали сами собой, а я только боролся с печальным оттенком, который они стремились принять.

Автомобиль быстро добежал до Байдарских ворот. Маленькая остановка - и мы поехали дальше. Момент, когда автомобиль пересекает ворота и перед глазами вдруг расстилается безбрежное море, действительно очень эффектен. В Алупке, которая мне опять очень понравилась, мы завозили генерала на какую-то узкую и крутую улицу, на которой автомобиль никак не мог повернуть, а затем взобраться по крутому подъёму. Мы собрали целую толпу, пыхтели, гудели, чуть не свалились под откос и наконец, проваландавшись битых полтора часа, стрелою помчались в Ялту. От быстрой езды загорелась ось, автомобиль наполнился дымом и остановился при самом въезде в Ялту. Я и моя попутчица поспешили его покинуть и, благо это случилось в двух шагах от её дачи, она пригласила меня «чайпить», пока автомобиль приведёт себя в порядок. Но автомобиль был безнадёжен. Мне привели извозчика, который отвёз меня и мои чемоданы на пристань. Там я сел на небольшой пароходик, довольно сильно раскачиваемый волной. Некоторые дамы бледнели и «бузонили» за борт, но я не заплатил дани морю и спустя час выгрузился в Гурзуфе. Сопровождаемый носильщиком, нагруженным моими двумя чемоданами, я явился на дачу 14, но дача была пустынна, меня ждали лишь вечером, и я долго ходил вокруг, пока нашёл горничную. Вера Николаевна была не совсем здорова и спала, а барышни играли в теннис. Я свалил чемоданы в предназначенную мне комнату и пошёл на теннис. Я был в швейцарском костюме и в шляпе с опущенными полями. Занятые игрой девицы не обратили на меня внимания. Я минут десять стоял у решётки и смотрел на них, а затем подошёл и поздоровался. Встретили меня любезно и даже радостно. Мы вернулись на дачу, а после обеда пошли в кинематограф.

Я был отлично настроен, болтал и остроты, и глупости - и привёл в весёлое настроение всё общество.

Несколько слов о семье Мещерских.

Вера Николаевна - чрезвычайно интересная женщина, умная, энергичная и содержательная. Происходя из небогатой дворянской семьи Малама, она вышла замуж за инженера Мещерского. Благодаря её уму и способностям мужа, они сделали исключительно блестящую карьеру и теперь Мещерский состоит во главе нескольких заводов и крупных предприятий, получая в год сто пятьдесят тысяч рублей, не считая того, что загребает на бирже. Этой весной доктора открыли у Веры Николаевны признаки туберкулёза и посоветовали провести лето в Крыму. Всё лето она прихварывает, и это сделало её придирчивой и раздражительной. Не было дня, чтобы Вера Николаевна не разнесла своих дочерей, наипаче же доставалось Нине.

Старшая дочка Таля представляла собой интересную барышню восемнадцати лет, тонкую, томную, очень славную. Но вторая, Нина, мне нравилась больше - маленького роста, с чёрными сросшимися бровями и с дьявольски хитрым взглядом. Обе недурные музыкантши и художницы, вследствие чего пианино завалено клавирами Вагнера, а все комнаты - тюбиками с красками.

Кроме хозяев на даче жили гости: сестра Веры Николаевны с дочкой, обе настоящие провинциалки; Олег Субботин, милый молодой человек, вполне светский; художник Бобровский, цветущий мужчина лет тридцати пяти, немного скучающий в Гурзуфе, большая Талина симпатия; Serge Базавов, кузен, очень симпатичный студент, на которого по болезни Веры Николаевны были свалены все дела; наконец, Евдокия Сильвестровна, приятельница Веры Николаевны.

Обстановка такая: дача-особняк в прекрасном казённом парке, синее море, яркие лунные ночи и Нина, с первого же дня начавшая со мной вместе гулять и делать всякие глупости, за которые ей постоянно влетало от Веры Николаевны. Вообще же эти три недели я сознательно бездельничал, если не считать сорока минут, ежедневно посвящаемых учению Концерта. Немного играл в теннис, учился биллиарду, купался и брал солнечные ванны, причём тело моё стало сначала ярко- малиновым, потом шкура слезла и оно стало бурым.

На другой день мы гурьбой отправились гулять на какой-то пригорок и так там нашумели, что Вера Николаевна услыхала нас, сидя дома на даче, и сделала строгое внушение, что неприлично себя ведём и что это дурной тон.

По вечерам я гулял часто втроём с Ниной и племянницей Верой. Очевидно, я пользовался у обеих успехом, потому что Нина восклицала:

- Америка трещит!

А Вера:

— Австралия трещит!

Оказалось, что «Америка» и «Австралия» были прозвищами их предыдущих симпатий.

Вера мне не нравилась, Нина - да. Как-то она притащила альбом и заставила меня туда что-нибудь написать. Я написал приблизительно следующее:

«Это произошло в Гурзуфе 31 июля 1913. «Сейчас же принесите «Ригодон» - зычно пискнула Нина. Я послушно исполнил её приказание и принёс рукопись, сыграл и спросил, играть ли «Ригодон» в Павловске на «бис», если таковой случится. «Дрянь, не стоит!» - решила Нина. «Всё равно никому не понравится». Привыкнув всегда прислушиваться к просвещённым мнениям больших музыкантов, я и на этот раз с трепетом внимал приговору и, дабы достойным образом достойной вещью отблагодарить достойного судью, - я решил посвятить «Ригодон» (конечно по секрету) «Ниночке Мещерской».

Читая, Нина сначала злилась, но потом была польщена посвящением, пыталась даже разыгрывать «Ригодон», хотя так-таки его и не осилила.

Через пять дней после моего приезда приехала к ним подруга Тали Надя Плансон, та самая блондинка, которая мне очень нравилась ещё зимой. Теперь оказалось, что она уже невеста и через две недели свадьба.

Вчера я сговорился с Надей Плансон идти рано утром гулять: я встану в половину восьмого и зайду за нею на соседнюю дачу. Однако, не было ещё семи, когда в мою дверь стали лететь с улицы камушки, один за другим, через равномерные промежутки. Я вскочил с кровати, приоткрыл дверь и увидел Надю, которая стояла и смеялась. Я закричал ей, что сейчас буду готов, и стал живо одеваться, причём произведён был такой шум, что сверху от Веры Николаевны пришла горничная с предложением вести себя тише. Несколько смущённый и предвкушая нагоняй, я докончил мой туалет и отправился с Надей по направлению к горам. Мило беседовали о Швейцарии, Англии, где Надя много жила, о её замужестве. Добравшись до какого-то горного озера, пили у избушки чай (о Боже, какое неустройство сравнительно со Швейцарией!), затем спустились вниз. Она пошла на свою дачу, я - купаться.

Вера Николаевна взяла лодку и мы поехали в Суук-Су. Суук-Су - тихое местечко, но с хорошей гостиницей и рестораном, лежит в двух верстах от Гурзуфа. Пока все расположились в саду перед гостиницей и потребовали самовар, Нина, Надя и я пошли осматривать внутренние помещения.

На обратном пути многие, в том числе и я, разлеглись на корме большой лодки и плыли, приятно укачиваемые волнам. После обеда играл в четыре руки с Верой Николаевной симфонии Бетховена (она недурная пианистка и мы за всё время переиграли все симфонии Бетховена раза по два), а потом все пошли гулять. Тале очень хотелось погулять ночью по татарской деревне, но её не пускали. Сегодня она поймала меня и мы потихоньку удрали. Деревня, расположенная на горе, с её кривыми улочками, странными зданиями, имела при ярком лунном свете феерический вид. Художник заговорил в Тале, она была в восхищении.

Вернувшись домой, мы нашли Нину, сидящую в глубоком кресле на веранде. У неё болела голова и был беспомощный вид. На вопрос, почему болит голова, она ответила:

- Это у меня бывает. У папы иногда неделями бывает отчаянная мигрень. Это вырождение. Потом может развиться в падучую.

Я сел на ручку кресла и заявил присутствующим:

- Господа, Ниночка вырождается!

Когда я ушёл в мою комнату, Нина появилась у окна.

- Спокойной ночи. - сказала она.

Я ответил тем же.

- Целую вас, - прибавила она, сконфузилась и быстро скрылась.

Одеяло у моей кровати оказалось пришитым к матрасу. Я долго отдирал его. Должно быть, Ниночкин номер.

Собрались к утреннему чаю. Я сидел и читал письма Чехова, неистощимые по своему юмору, а потом пошёл купаться, хотя по морю бегали волнушки, а вчера даже утонул человек. На пляже встретил Бобровича. консерваторского тенора. Он необычайно любезен, страшно доволен Гурзуфом, хвастался приехавшими из Петербурга барышнями, а я ему предлагал сорганизовать поездку в Алупку. Мне очень хотелось туда прокатиться, но я видел, что с домоседами-Мещерскими ничего не выйдет.

За завтраком все развеселились. Я вычитал у Чехова в одном из его писем, с описанием неаполитанского зверинца, такую фразу:

- Когда спрут (осьминог) жрёт какое-нибудь животное, то смотреть противно.

Выражение подхватили и, как только кто-нибудь особенно аппетитно начинал уплетать какой-нибудь кусочек или набивать рот сочным арбузом, тогда с другого конца слышалось:

- Когда спрут жррёт... - причём это последнее слово произносилось с особенным треском.

После завтрака Надя Плансон доканчивала портрет Тали, очень удачный. Мне нравился этот портрет и я всё время похваливал его. Плансон предложила мне сесть в кресло и попозировать для этюда, который она хотела сделать с меня. Я согласился очень охотно, но этюд оказался ни к чёрту негодным, в чём я ей и признался.

Мясковский прислал письмо, расхваливая мой 2-й Концерт и называя его классическим. Я очень доволен и рассказываю Наде про Черепнина, с которым она знакома. Надя слушает с интересом и от души смеётся.

Именины Евдокии Сильвестровны, а потому цветы, шампанское, икра. И меня втянули в подношение цветов, хотя я только пикировался с Евдокией. Плансон всё время просила меня сыграть что-нибудь моё. Она очень мила. После завтрака я сел за пианино, начал ей наигрывать 2-й Концерт и незаметно сыграл всю первую часть. А затем по требованию публики и остальные три части. К удивлению, Концерт имел успех. Первую тему теперь все поют. Нина заявила, что хочет рисовать мой портрет. Я сел позировать: Нина выпустила из тюбиков свои краски, сделала серьёзное выражение лица и начала рисовать. Мне пришлось полтора часа сидеть неподвижно в кресле, причём даже письма Чехова нельзя было читать. У Нины ужасно славные клыки. Через полтора часа Нина меня отпустила на волю. Я заглянул на полотно и увидел там такого идиотика, что принялся ругаться. Нина успокаивала меня, что это ещё только набросок, а отделка будет впереди.

Освободившись от позирования, я с удовольствием погрузился в письма Чехова и очень обрадовался, когда нашёл в них заметку, как его посетил Чайковский и как Чехов был этим польщён.

Надя Плансон доканчивает свой удачный портрет с Тали. Я хвалю снова и говорю, что Надя должна себя реабилитировать по отношению ко мне, нарисовав с меня этюд лучший, чем вчера. Она отвечает, что сейчас до отъезда не поспеет, а зимой, когда я приду к ней, сделает с меня настоящий портрет.

После обеда вся компания собралась на море. Природа очаровательна: луна прячется за красивые облака, море окрашено в стальной цвет и спокойно, как зеркало. Все весело рассаживаются в лодке. Отчаливаем. Два гребца живо гонят лодку прямо в открытое море. Гурзуфская деревня блестит целой террасой огней. Вдали идёт батумский пароход. Я удобно лежу, положив голову Тале на колени и опустив руку в тёплую воду. Пытаемся петь, соединяя тему «Мейстерзингеров» и «Тореадора». Это нелегко: сбиваемся и детонируем, но после нескольких раз начинает выходить. Выражение: «Стерр...лядь с Волл...ги!» - слышанное мною в Териоках и ляпнутое теперь в лодке, вызывает сначала хохот, но Вера Николаевна спохватывается и сквозь смех пытается делать замечание. Когда от моря шли обратно на дачу, то вся молодёжь сорвалась и побежала бегом.

Усталый ухожу спать. Сижу у порога и, наслаждаясь тишиной ночи, с миром на душе гляжу на луну, небо и бегущие облака.

Встретившись с Ниной, улыбнулись друг другу. От вчерашних капризов ни следа.

Утро ушло на купанье, игру на фортепиано и чтение писем Чехова. После завтрака Таля и Надя уселись друг против друга и по очереди дорисовывали свои портреты. Нина, плюнув на вчерашний набросок, принялась рисовать меня в профиль углём. После часу позирования получился портрет очень чумазый, хотя и схожий. За чаем Нина брякнула мне опять что-то вроде: вы, конечно, милый молодой человек, но совсем не вселяете тех чувств, которые вселяла «Америка»! Я рассвирепел, повернулся спиной и во время прогулки не обращал на Нину внимания. Нашу группу снимали в различных позах; я всегда становился в противоположном конце от Нины. У обоих на снимках вышли сердитые рожи. Затем я ушёл домой играть на фортепиано, а уже позднее пришёл с Бобровским. У моря мы примкнули к остальной компании, дурили. Это был последний вечер пребывания Нади. Завтра рано утром она уезжала в Севастополь выходить замуж.

Сегодня было скучнее. Уехала Надя Плансон, уехал Алексей Павлович, с Ниной я был в ссоре и ссора продолжалась весь день. Утром, как всегда, купанье, фортепиано, письма Чехова. От солнечных ванн у меня слезает кожа, всё тело чешется. После завтрака я улетучился в гости к Бобровичу. Он был крайне любезен и время у него я провёл приятно. После чая я остался учить Концерт.

Гулять пошли: Таля, Нина, Бобровский и я. Олега оставили проявлять вчерашние снимки. Таля шла надутая, получивши нагоняй; Нина дулась, поссорившись со мной; «дядя Гриша» имел какое-то предчувствие и тоже не блистал весёлостью. Я, сидя с ними на скамейке, любовался на три свирепых профиля и смеялся, но вообще выходило скучно. Зато в одиннадцать часов вечера, когда всех погнали спать, я с Олегом удрал на море к великой зависти девиц. Походили по пляжу и поболтали всякий легкомысленный вздор. Олег - милый молодой человек.

Я давно собирался проехаться в Алупку, которая меня привлекала ещё со времён зимней поездки с Максом. Я подговаривал попутчиком Олега. Сегодня мы решили привести поездку в исполнение. Выехали в одиннадцать часов, до Ялты сражались в «66», а затем смотрели на красивые берега. Особенно красив вид на Алупку, да и сама она прелестна, во много раз лучше Гурзуфа, хотя довольно пустынна (не по вине ли обеденного времени). Во время обеда послали Тале и Нине срочную телеграмму:

«Достигли Алупки, шлём вам привет. Как жаль, о голубки, что вас с нам нет!»

После обеда отяжелели и пошли поиграть на биллиарде, а то в Гурзуфе всегда толкотня и невозможность дождаться очереди. Предварительно спросили, сколько стоит разорвать сукно (четвертной), а затем принялись за игру. К сожалению, увлеклись и затянули игру на два часа. На осмотр Алупки остался только час. Но этого хватило, потому что публики и в пять было мало.

Мы поколесили по парку, я с необыкновенной ясностью вспомнил все аллеи и магазины, посещённые в январе с Максом, - и отбыли на пароходе в Ялту. Здесь сразу иная картина, куча нарядной публики, много хорошеньких лиц, и мы с удовольствием потолкались по набережной, пляжу и саду.

Из Ялты до Гурзуфа мы ехали на резвом извозчике. Сделали прелестный переезд при восходящей луне. Меня тянуло путешествовать, далеко, в Америку, вокруг света...

На дачу приехали, когда все сидели за вечерним чаем. Оживлённая болтовня.

С Ниной я по-старому суров. Она тоже входит в тон.

После завтрака Таля задумала рисовать с меня красками этюд, на что я с готовностью согласился. Нина ходит сердитая, неприветливая, держится особняком. Олег и я липнем к Тале, Таля к Бобровскому, а Серж - к большинству. Нина восклицает:

- Ах, скорей бы Саша приехал!

Саша - юнкер, брат уехавшей сегодня Веры, и его ждут на днях.

Вечером всей компанией ходили на биллиард, где толкалась толпа народу всяких рангов, до парикмахера включительно. Вера Николаевна не без элегантности играла с Бобровским. С биллиарда Таля, Нина, Олег и я ходили на море. Я шёл под руку с Талей и мы распевали всякие контрапункты, сущность которых я объяснял сегодня. Когда в одиннадцать часов все расходились спать, я ловким движением стянул со стола карты в карман, и мы (Олег, Серж и я) устроили у себя в спальне «винт» до двух часов ночи. Я давно не играл в открытый «винт» и теперь испытал полнейшее удовольствие. В третьем часу мы разогнули спины и расправили затёкшие члены. Олег ушёл на свою дачу, а мы повалились в постели. Однако кто-то скоро осторожно постучал в дверь. Это был Олег, которого не пустили в дачу и который вернулся к нам поспать на диванчике.

В полдевятого, не слишком выспавшись, с бледными, но хитрыми физиономиями, мы вышли к чаю. Вера Николаевна ничего не подозревает. Девицы, которым мы нашептали об «игорном притоне», возмущаются, но втайне завидуют.

После тихого завтрака позировал Тале. Когда Нина сидела за пианино и играла привезённый мною из Ялты романс Рахманинова «Здесь хорошо», я подошёл и поправил ей неверно взятый аккорд. Она никак не ждала этого и охрипшим голосом спросила:

- Что?

Я показал ей и ушёл.

Вечером приехал Саша. За чаем я всячески пикировался с ним, задирал его, рассказывал небылицы, которым он верил. Все смеялись, а Саша не сказал ни единого слова. Нина оценила положение вещей и холодно сказала кузену:

- А ты ни капли не поумнел!

С одиннадцати часов вечера опять винтили вчетвером с Сашей. На этот раз до трёх часов и со вкусным арбузом на закуску, который Олег ловко стащил на кухне. Ночевал же Олег опять на диване.

Наше утреннее появление было встречено ледяной отповедью Веры Николаевны, которой стены и двери донесли о ночных безобразиях. Карты арестованы. «Винт» запрещён. Таля ухмыляется, глядя на побледневшее лицо Сержа.

Вечером я взял Нину за руки и спросил, пойдёт ли она гулять. Нина сразу согласилась. Олег привязался третьим и испортил всё дело. Этот момент подготовлялся длинной ссорой и, будь я с Ниной вдвоём, он был бы очарователен, теперь же вышла обыкновенная прогулка. Жаль, ужасно жаль!

Мы зашли на кегельбан. Затем вернулись домой. За чаем Нина сразу изменилась. Смеялась, болтала со всеми, вообще чай прошёл с шумом и гвалтом, как бывало раньше.

С наступлением прохлады гуляли по кипарисовой аллее. Нина и я удрали на берег и, уйдя далеко, сидели на большом камне, вдававшемся в море. Волны бегали вокруг и обдавали нас брызгами. Нина шалила и кокетничала. Увлеклись и опоздали к обеду, а так как торопились и бежали, то явились в растерзанном виде. От Веры Николаевны сердитое замечание, а другие всячески проезжались насчёт красных щёк и растрёпанных причёсок.

Купался в сильных волнах, держась руками за верёвку и получая по спине и волнами, и камнями.

Затем пошли на биллиард смотреть, как сразится Сашка (по его словам, лучший игрок Екатеринослава) с парикмахером - чемпионом Гурзуфа. Состязание было в большом секрете от Веры Николаевны, которая не допускала мысли, чтобы её племянник играл с парикмахером. Сашка был побит к огромному нашему удовольствию.

Сегодня предполагались какие-то состязания в теннис всех дачников. Но англичанин, устроитель этого, получил солнечный удар и всё расстроилось. К сожалению, я совсем не использовал Гурзуф для этого почтенного спорта. Мы с Олегом было начали, но играли скверно, над нами смеялись, солнце пекло - и бросили.

Во время обеда Нина получила пачку писем, которые её расстроили. В ответ смеялись, что если письма причинили расстройство, то их следует называть слабительными. Предположив, что они имеют отношение к её предыдущему роману, я решил смириться, быть милым, тихим - и даже дал ей моё автоматическое перо для написания ответа.

Когда все разошлись спать, мы с Олегом, под предлогом доигрывания партии в «66», взяли карты к себе вниз и учинили там азартную игру в «двадцать одно». Начали, как полагается, двугривенными, кончили золотом и бумажками. Сначала я выиграл тридцать пять рублей, под конец только десять, Серж столько же проиграл, Олег продулся, но досаднее всего, что Сашка выиграл двадцать восемь рублей!

После обеда все разлеглись в саду перед дачей и, как удавы, принялись переваривать.

Я долго и безуспешно звал всех гулять и наконец ушёл с одной Ниной. Это было самое приятное. Ей хотелось попробовать, что такое сода-виски. Пока она ждала у скамейки, я забрался в гостиницу, спросил полбутылки содовой, влил туда две рюмки виски и, скрыв под пиджаком, вернулся к Нине. В тёмной аллее мы распили, я - с удовольствием, Нина - ругаясь и называя благородный напиток солёной и мыльной водой.

За нашу прогулку нам влетело от Веры Николаевны, а дегустация виски, поведанная молодёжи на ухо, произвела сенсацию. Когда все разошлись, я играл с Олегом в шахматы, привезённые комиссионером из Ялты, и с трудом победил.

Очутившись в постели, я возмутился тем, как глупо сегодня разыгрались наши отношения с Ниной, упал в собственных глазах и, часто просыпаясь ночью, испытывал отвратительное настроение.

Утро прошло непримечательно. За завтраком барышням влетело за поведение. Вера Николаевна обозвала их «уличными девчонками», чем немало огорчила бедных девочек. А осенью им возьмут строгую англичанку. После денного чаю состоялась поездка верхом: Серж, Олег и я. Серж на горячем скакуне, не хотевшем повиноваться, Олег на пегой лошади, а я на маленьком белом старичке. Наш отъезд собрал толпу. Я крайне неумело влез на лошадь, но норовистый Сержев скакун понёсся, закусив удила, а мы помчались вслед. Поездка за Суук-Су сошла без приключений и доставила удовольствие. Нашего возвращения ждали и с любопытством глядели на нескладных кавалеристов. Но мы подъехали вполне прилично и не ударили лицом в грязь.

После обеда с Верой Николаевной сыграли 9-ю Симфонию сполна. Вечером раскладывали пасьянсы и играли в шахматы.

После завтрака - спустя час - я ходил купаться, а на обратном пути смотрел на нескладные лодочные гонки, устроенные по случаю местного праздника. Из-за праздника всюду гуляет народ, в парке концерт и игры.

После обеда с Верой Николаевной экзекутировали 8-ю Симфонию Бетховена, а затем все без дела расселись на террасе и вокруг неё.

- Хоть бы пошли погулять, - заметила Вера Николаевна.

- Екатерина Никифоровна!! - заорал я.

Екатериной Никифоровной (или Фёдоровной) звали экономку. Третьего дня, когда мы с Ниной прослонялись целый вечер вдвоём, нам влетело и было сказано, что отныне будем гулять под надзором экономки.

Сегодня поручили нас дяде Грише Бобровскому, или, как звала его молодёжь за глаза, просто Гришке. Мы отправились глядеть на фейерверк, но едва дошли до моря, как торопливо уговорились с дядей Гришей, где мы встретимся для обратного возвращения, и разошлись в разные стороны по парам. Я, конечно, с Ниной.

Нина ноет, что не может быть на моём концерте. Ей очень хочется. Я отвечаю, что это ничего, вместо неё будут другие.

За завтраком оживлённые комментарии сегодняшнего состязания в биллиард. Я заявляю, что всё же подучился и даже могу играть один на один с «большими», например, с Ниной. Не знаю, почему это мне раньше не приходило в голову. Теперь это чрезвычайно заинтересовывает и Нину, и меня. Мы оживлённо сговариваемся и, испросив высочайшее разрешение, после завтрака отправляемся в биллиардную. Я объявил Нине, что мы играем на поцелуй: она не протестовала. Сегодня я играл лучше обыкновенного и двумя эффектными заключительными ударами выиграл партию. Итак, за Ниной поцелуй.

После чая все пошли гулять, но я остался поиграть Концерт, а то вчера не играл, выступление же на носу. Через час я разыскал гуляющих на кипарисовой аллее. Нина, которая скучала, сразу предложила мне пари: внизу на скамейке сидит гиппопотам или нет. Гиппопотамом с моей лёгкой руки звали Сержа, а я знал, что он дома, потому охотно согласился на пари (на поцелуй, в отыгрыш биллиардного поцелуя) и выиграл вторую штуку. Нина, к немалой моей радости, восклицает:

- Ого, «Америка» трещит!

Я торжествую.

Несмотря на то, что пароход отходил рано утром, все встали и пошли на пристань провожать. Я уезжал вместе с юнкером Сашкой, державшим путь в Екатеринослав. Пришёл и Бобрович. Наконец подошёл пароход, забрал меня, юнкера и наши чемоданы и увёз из гостеприимного Гурзуфа. Мы долго махали платками и шапками.

Слегка качало. Проследовав мимо шикозной царской яхты «Штандарт», мы пристали к Ялте, где пересели на другой пароход, большой, батумский. Первый класс набит был битком, на палубе - ни одной свободной скамейки: жарко, тесно и томительно. После завтрака я ушёл на нос, где обдувал ветерок, но и тут кишели пассажиры. Я влез на кучу верёвок и, удобно свернувшись, глядел на ползущие мимо берега. Всё время вспоминал Макса и лёгкая печаль обвалакивала мои мысли. Я задремал и проснулся освежённым.

Мы огибали южную оконечность Крымского полуострова. Суровые, лишённые растительности, берега с высоты падали в море. Ближе к Севастополю берега стали низкими и плоскими. Они не блистали растительностью, но весёлое солнце и синее море скрашивали их непривлекательность. Мы вошли в бухту и, миновав ряд военных судов, пристали к берегу. Разгружались без конца, сели на извозчика и поехали прямо на вокзал. До отхода поезда три часа. Юнкер ушёл слоняться, а я, вполне обрадованный его отсутствием, спросил себе питья и принялся писать письмо Вере Николаевне, благодаря её за Гурзуф. В седьмом часу подали поезд и я к моему ужасу убедился, что в моём купе две дамы, которые ещё вдобавок завалили всё купе, сетки и диваны всякими свёртками, зонтам и фруктовыми корзинками. Я пришёл в полнейший раж, сразился, очистил своё место и ушёл в вагон-ресторан, где просидел до поздней ночи к величайшему удовольствию дам, решивших, что я остался в Севастополе.

В Симферополе гулял по платформе и думал, не встречу ли кого-нибудь из знакомых, времён зимней поездки с Максом. Но желанье, конечно, не оправдалось.

Утром Харьков и Нина с Зиной Реберг, которых я предупредил открыткой. Несколько минут оживлённых разговоров, но поезд стоит мало - и снова в путь. В двенадцатом часу ночи езда уже наскучила. Приехали в Москву. Я долго бродил по платформе в надежде на Мяскушку, который гостил у Держановского и не сегодня-завтра собирался в Питер. Я ему писал, чтобы он поехал с моим поездом, но, как выяснилось потом, моё писание запоздало. Пожалев, что нет Мяскуна, вернулся в купе. К моему удовольствию, дамы вылезли в Москве и в течение ночи я отлично выспался.

Приехал я в Петербург в отличном расположении духа, остановился в пустой квартире Раевских, где, однако же, была прислуга, составляя своим присутствием преимущество сравнительно с совершенно пустой нашей квартирой. Переоделся и поехал к Асланову сыграть мой Концерт. Не знаю, понял ли он музыку, но сказал, что дирижировать нетрудно и вообще отнёсся благосклонно.

- Эх, и какой, чёрт возьми, пианист в вас пропадает! - крикнул он после того, как я сыграл Концерт.

Я спросил - почему? Если я хорошо играю, то пианист не пропадёт: если плохо, то, значит, я плохой пианист, тогда и жалеть не о чем. Он пояснил, что заваленный композиторством и дирижёрством, я не могу достаточно заниматься роялем, а потому мои пианистические способности пропадают, не будучи достаточно культивированы.

Для «Снов» нет пятой и шестой валторны и второй арфы. Не лучше ли отложить до будущего лета? Я ответил, что предпочитаю сыграть теперь и согласен заплатить за найм добавочных инструментов.

Вернувшись домой, звонил к Умненькой, говорил с её сестрой, сестра звала к ним в Куоккала, я обещал через день приехать.

Встав в восемь, поехал на 1-ю Роту учить Концерт. На Сергиевской допотопный рояль и заниматься на нём нет возможности. Концерт, право же, выходит! Учил пьески для биса: арфный Прелюд, чтобы ошарашить до-мажором после всех путаниц Концерта: Этюд №4 и Ниночкин «Ригодон». Был у Мясковского, который приехал сегодня из Москвы, проигрывал с ним на двух роялях Концерт в магазине Шредера и обедал в «Вене», я отдыхал в обществе милого Колечки.

Вечером поехал в Павловск на концерт, посвящённый сочинениям Чайковского. Видел Клавдию Шейнцвит и её прелестную сестру. Наслаждался 6-й Симфонией Чайковского и пришёл в дикий восторг от последней её страницы, от звучности и настроения. Провозгласил: - К чёрту сухую музыку!

Встретил Каратыгина и сказал, что я теперь поправел и стал поклонником Чайковского.

Сегодня первая репетиция, поэтому я встал рано и, заехав за Мясковским, отправился в Павловск вместе с ним.

После скучной сюиты Казаченки^{148}, репетированной под управлением пожилого и с виду симпатичного автора, наступил мой Концерт. Я с удовольствием влез за раскрытый на эстраде рояль. Я обожаю этот концертный рояль, так красиво и парадно стоящий на эстраде впереди оркестра! Но сначала Асланов совершенно справедливо захотел пройти с одним оркестром. Звучит ничего, так, как я хотел, оркестр разбирается тоже довольно прилично и не особенно врёт. Доиграв до конца, Асланов повторил с моим участием. Погода нежаркая, в зале прохладно, рояль сырой и звучит плохо, к тому же и пальцы не гнутся. По вине холода левая рука мажет весь аккомпанемент в начале. В середине первой части я едва поспеваю с моими октавами и ничего не слышу, что происходит в оркестре. Каденцию пропускаем и переходим к скерцо. К моему удивлению и радости, Асланов просит темп помедленней - так-де лучше. Флажолеты в трио скрипки визжат и тянут; надо прибавить к ним пиколку. В интермеццо я боюсь сбиться в многочисленных модуляциях, но сбиваюсь всего один раз и успокаиваюсь. В финале скачки выходят бойко, вторая же половина финала - плохо.

Репетиция окончена. Мясковский и Асланов дают всякие советы о переделке мелочей; Мясковский - большею частью толковые, Асланов - бестолковые. Все втроём садимся в поезд и едем в Петербург. Впрочем, в Царском Селе я покидаю их и отправляюсь разыскивать Володю Дешевова, что после некоторых усилий мне удаётся. Он мил как всегда, не писал мне, потому что переживал период борьбы с самим собою на религиозной почве, но теперь успокоился и повеселел. Мне очень понравилось, что он переживал такую борьбу.

Вернувшись в Петербург, я занимался на 1-й Роте. Написал начало Концертино для скрипки, идея которого пришла в голову вчера. Милая, нежная тема радует меня. Вечером хотел пойти к Мяскушке, но он куда-то собирался и я провёл вечер на Сергиевской квартире, с удовольствием записывая гурзуфский дневник. Вообще Нина («Фяка») меня преследует.

Сегодня нет репетиции и я было собрался в Куоккалу, но был удивлён телефоном от Умненькой, которая оказалась перебравшейся в город. Жаль: мне хотелось повидать её в Куоккале. Долго говорили по телефону, хотя без каких-нибудь особенных нежностей. Лидочка обещала завтра приехать на мой концерт. Обедал я у Андреевых, которые были прелестно ласковы и любезны, а я чувствовал себя как у старых друзей. Много вспоминали про Париж и Лондон, а я рассказывал про Швейцарию и с необыкновенным увлечением про пребывание в Гурзуфе.

Анна Григорьевна упомянула об её общем с Мещерскими знакомом, некоем Зайцеве, «который не прочь поухаживать за Ниной». Теперь он в Териоках. Тут для меня неожиданно открылась завеса, что этот джентльмен и есть «Америка» Нины. Он гостил до меня в Гурзуфе и его портрет, нарисованный Ниниными руками, я видел в комнате у Сержа. Зайцева я встречал весною у Мещерских: это маленький, чёрненький человек лет тридцати. Так вот она «Америка»! Вот кто стоял мне поперёк дороги! Я ушёл от Андреевых под впечатлением этого открытия.

Сидел у Мясковского и с его любезной и толковой помощью делал поправки в партитуре и партиях Концерта, выясненные во время вчерашней репетиции.

На репетицию отправился опять с Мясковским, а в Царском подсел Володя Дешевов. Я имел глупость поехать без пальто, стоял нестерпимый холодина и я перед игрой согревался гимнастикой и рябиновкой. Концерт сыграли полностью, с каденциями. Перед второй частью я просил Асланова сделать побольше остановку, а то после утомительной каденцы играть ещё более утомительное скерцо нет возможности. Скерцо взяли нескоро и, по совету Мясковского, сплошь piano. Благодаря тому, оно прошло без затруднений. Финал был лучше, чем вчера.

Вернувшись с репетиции, я делал всякие поправки в партиях, сидя с Мясковским, который угощал меня кофе. Облекшись во фрак, я без четверти семь был на Царскосельском вокзале, дабы присоединиться к компании, ехавшей из Териок в Павловск меня слушать. Зоя и Лида были налицо, но Борис Захаров, который, как мне говорили, собирался - отсутствовал; он всё же должен был приехать с другим поездом в компании сестёр Ганзен: Тили, знаменитой скрипачки, и Фриды, моей давней симпатии. Жаль, что едут не с нами.

В Павловске я встретил Андреевых, Дешевова, Подушку с сестрою и много знакомых музыкантов. Концерт начался сюитой Казаченки, все схлынули в зал и я один разгуливал по опустевшей площадке в ожидании моей очереди. Волновался ли я? В полном смысле слова - нет, но и спокоен, конечно, не был. Я вошёл в артистическую; там беседовал с кем-то Андреев, зашедший поуспокоить меня. Асланов с удовольствием потирал руки, потому что сегодня приехало много критиков и музыкантов. Перед самым выходом мне вручили телеграмму. Я был крайне удивлён; телеграмма была от гурзуфского Сержа из Орла. Он сожалел, что не мог поспеть к моему концерту. Я очень развеселился. В это время служитель заявил мне, что господин Асланов уже давно за пультом, и я поспешил на эстраду. Меня встретили приветственными хлопкам. Начало Концерта я сыграл совсем спокойно, но к середине каденцы начал волноваться и Colossalo наврал. То есть, собственно говоря, оно и звучало, но все пассажи я сымпровизировал, а не сыграл, как у меня написано. По окончании первой части немного похлопали; я встал и поклонился. Асланов, согласно моей просьбе, сделал длинный промежуток между первой и второй частью, поправлял волосы, сморкался и наконец из под носового платка с улыбкой спросил, можно ли идти дальше. Я кивнул головой. Скерцо начали медленно и играть его было легко. По совету Мясковского я играл его сплошь пианиссимо. В трио разволновался и сбился, однако, поиграв вместо пассажей хроматические гаммки, я скоро вернулся в колею. Ошибка прошла незамеченной. В интермеццо я ужасно боялся перемодулировать не туда, куда следует, и действительно, такой грех случился. Чрезвычайно неприятно, когда я услышал, что оркестр играет не в том тоне, в который я попал. Однако и тут я сейчас же выпутался. Финал я играл спокойней и сошёл он лучше.

После резкого заключительного аккорда несколько моментов в зале было молчание. А в ответ на шикание стали громко аплодировать, стучать палками и кричать «бис». Я дважды выходил раскланиваться, слышал в зале крики и шиканье, и мне нравилось, что Концерт разыграл в публике страсти. Мне подали большой лавровый венок с голубыми лентами. Я был обрадован. Выйдя в третий раз, я сыграл на бис Прелюд для арфы. Опять шиканье и энергичные аплодисменты. Я сыграл Этюд №4. Опять то же. Затем скоро всё смолкло, а я распечатал конверт, приколотый к венку, ибо на голубых лентах ничего не было написано. В конверте была любительская фотография, а с неё глянули на меня все милые обитатели гурзуфской дачи. Я был тронут. В этот момент в артистической появились Андреевы. Едва я успел передать им фотографию, как прибежали Лида с Зоей и с Володей Дешевовым. За ними ворвались толпой «современники» и во главе с Каратыгиным принялись выражать мне свои восторги. Затем пришёл с похвалами Асафьев, Мясковский, Асланов. У Асланова я извинился за причинённые хлопоты и поблагодарил за аккомпанемент; расцеловались. Он говорил, что только что к нему подлетел кто-то и сердито буркнул:

- Благодарю вас, ну и поднесли!!

Я вышел на улицу. Подошли сёстры Ганзен, но Захаров не появлялся и это меня сердило. Умненькой тоже не было видно. Карнеевы звали меня в зал слушать «Шехеразаду». Им, видимо, хотелось появиться вместе со мной, как героем вечера. По окончании «Шехеразады» вся публика двинулась к выходу и тут мы столкнулись с Захаровым и двумя Ганзен. Я поздоровался с Захаровым, наша группа перекинулась с его группой несколькими словами и мы разошлись. К Лиде, Зое и мне скоро присоединился Дешевов. Мы пошли в буфет слегка поужинать. Затем пошли садиться в поезд и попали в один вагон с Захаровым и его девицами. Мы сели недалеко от них, барышни обменялись несколькими словами, после чего каждая группа болтала между собою, не обращая внимания на другую. Почему-то Лида пересела на другое место, за Лидой Зоя, за Зоей Володя. Я остался один. Тогда я повернулся к Ганзенам и сказал:

- В таком случае вы мне, быть может, позволите подсесть к вам?

Те ответили «просим» и подвинулись, давая мне место. Захаров сразу обратился ко мне с чрезвычайно лестным отзывом о Концерте. Я никак не ожидал, что ему до такой степени понравится. В общем разговоре прошёл путь до Петербурга. Мы распрощались и пошли по улице. Я под руку с Зоей и с Лидой. На Загородном мы оглянулись и увидели, что сзади в такой же комбинации следует Захаров с обеими Ганзен. Мы им закричали. Они спросили, куда мы идём. Мы отвечали, что зайдём на мою квартиру, где я переодену фрак, а затем я повезу их ночевать к их подруге на Васильевский остров.

- А вдруг у неё нельзя ночевать? - спросил Захаров. - Что вы будете тогда делать? Я уж лучше тоже провожу вас, а то не буду спокоен. Только вот мне Тилю и Фриду надо домой отвезти.

Я сказал:

- Так ты вези, а потом заезжай ко мне, мы будем тебя ждать. Первая Рота, 4.

На том порешили. Я с Карнеевыми пришёл на 1-ю Роту. Разбуженный швейцар косо посмотрел на двух дам, которых я привёл к себе в час ночи. Мы влезли в пустую квартиру. Электричество не действовало. На всех был один огарок свечки, который мы вставили в молочник. Вызвав по телефону мотор, я оставил барышень в гостиной, а сам поспешил переодеться в своей комнате. Едва я успел сбросить с себя всё, как пришёл Захаров.

- Сегодняшний день для меня - великий день, - сказал он. - Снова я в этой обстановке!

- Да, - ответил я, глядя на него.

Он протянул руку и сказал:

- Что-ж, Серёжа, забудем всё, что было!

Мы поцеловались. Из соседней комнаты девицы закричали, приветствуя наше примирение. Мы, спустившись на улицу, разместились в мотор. У Лиды разболелась голова, у Зои ныл зуб, Захаров тоже жаловался на голову и чувствовал себя не совсем по себе. Я один был вполне весел и доволен. Мы отвезли барышень на Васильевский остров и очутились в моторе вдвоём.

- Помни, Серёжа, 23 августа! - сказал Захаров.

В ответ я взял его за руку. Он сообщил мне, что через две недели покидает Питер на всю зиму и уезжает учиться в Вену. Я выразил сожаление, но очень не огорчился: для меня духовная связь была теперь важнее, чем товарищеские встречи. В разговорах о Вене прошёл путь до его дома. Завтра я с Лидой и Зоей еду на несколько дней в Териоки. Решили ехать всей компанией с Борей.

Удовлетворённый, я вернулся домой. Было почти три часа.

Я сплю обыкновенно хорошо. Сегодня после всех вчерашних треволнений, хуже, чем всегда. Утром купил газеты, но рецензия была в одном «Петербургском листке» - и хвалят, и ругают.

Прогулялся по чудесной погоде в Таврическом саду. С удовольствием написал Нине Мещерской подробное письмо о вчерашнем выступлении. Заехал на автомобиле за Лидой и Зоей и повёз их на Финляндский вокзал. Был уже четвёртый час, вышли вечерние газеты и мы в автомобиле просматривали рецензии. На вокзале к нам присоединился Борюся. Между нами ещё не установилась простота отношений, хотя мы и оказывали друг другу предупредительность во всём.

Вечером в Териоках гуляли всею компанией.

У Карнеевых всегда спят без конца, а потому пили кофе только в одиннадцать. Выйдя на улицу, увидели мужа захаровской сестры, который закричал, что в «Речи» замечательная про меня рецензия. Мы отправились на вокзал покупать газеты, где встретились с Борисом, пришедшим встречать Мясковского. Мясковский надул, а мы принялись за чтение многочисленных отзывов о Концерте. В «Речи» Каратыгин расхвалил со свойственным ему темпераментом. В «Петербургской газете» смешной юмористический фельетон, очень мне понравившийся. Очень забавно было коллективное чтение немецкой газеты, где Лида и Зоя были авторитетными переводчицами в качестве бывших учениц Peterschule, но они отвечали, что понимать-то понимают, но дословно перевести не могут. Шли домой шумной компанией. Встретили семью Алперс, проживающую в Териоках. Я раскланялся.

Днём играли в крокет у Захаровых и пили у них чай. Итак, я опять на этой даче! Вся семья очень мила ко мне. особенно Луиза Алексеевна, жена старшего брата, которая, по-видимому, очень приветствует моё примирение с Борисом. Вечером были в кинематографе. Мы с Борисом навязали себе к ногам под брюки бубенчики, какие бывают у собак на ошейнике. Позвякивая в темноте кинематографического зала, мы громко выражали беспокойство, что собачку задавят в толпе. Часть публики сочувствовала, другая сердилась. Мы веселились.

Утром по восхитительной погоде гуляли с Зоей до Коломяг, причём она заговорила меня всякими пустыми рассказами. Из Коломяг вернулись в поезде. В пять часов я уехал в Петербург, провожаемый Борей и обеими сёстрами. Заехал на 1-ю Роту, где меня ждало маленькое письмо от Нины. «Без вас здесь тихо и грустно...».

Вечером был у Мяскушки. «Бюро концертов Сергея Кусевипкого» прислало мне официальное приглашение выступить на общедоступном концерте шестнадцатого февраля с моим Первым Концертом. Это то, о чём говорил мне Кусевицкий, когда я был у него весною. А я думал, что Концерт мой будет иметь успех - и доступ моим сочинениям на концерты Кусевицкого открыт. Шикарно.

Утром занимался на 1-й Роте и переделывал «Марш» для Ор.12. Этот марш написан лет пять тому назад, посвящен Моролёву и в своё время пользовался большим успехом под названием «моролёвского марша». Потом он заглох, а теперь я его случайно вспомнил в Гурзуфе. Марш имел снова успех. Сегодня, сделав для него пикантную гармонизацию и вставив один совсем недавно сочинённый эпизод, я получил совсем новую пьесу, очень мне нравящуюся. Я включу её в Ор.12 на место Этюда e-moll. который далеко ещё не готов.

В шесть часов я был у Мясковского, который вызвал меня по телефону по случаю неожиданного приезда из Москвы Сараджева. По их желанию я взял с собою «Маддалену» и 2-й Концерт. Особенно важно мне было сыграть «Маддалену». Сараджев - главный дирижёр Свободного театра и, хотя Мясковский и Держановский оказывали всякое давление, всё же постановка оперы зависела, главным образом, от Сараджева.

«Маддалена» произвела на него впечатление, хотя многого он не понял. Но вокальная сторона его оттолкнула. Я возражал, что на вокальную сторону смотреть нечего, - она сплошь будет переделана. Концерт ему очень понравился. Возвращаясь от Мясковского, Сараджев нежно взял меня под руку и предлагал мне место помощника дирижёра в Свободном театре. Я, не отказываясь и не соглашаясь, только осведомился, сколько будет работы.

- Это трудно точно сказать...

- Но всё-таки: три, шесть или десять часов в день?

Если даже шесть, то и это много, потому что будет отзываться на моей композиторской работе. Оказалось, что, пожалуй, и шесть часов.

В журнале «Музыка» есть отдел, где даются отзывы о всех выходящих из печати новинках. Отзывы пишут Мясковский, Карагичев, Сараджев и другие. Теперь Держановский прислал мне через Мясковского сочинения Сабанеева для отзыва. Страшно пикантно: того самого Сабанеева, который меня систематически испепелял в своих рецензиях после каждого моего московского выступления!

Занимался то на 1-й Роте, то на Сергиевской. Докончил «Марш», играл классиков, уча для Есиповой, и рассматривал сочинения Сабанеева и ещё какого- то молодого автора Станчинского. Про Станчинского уже готов отзыв, в Сабанееве же надо ещё поразобраться; вообще, ввиду особенных отношений, быть осмотрительным.

В шесть часов поехал к Володе Дешевову, но не застал его дома. Прождав его полтора часа, вернулся в Петербург.

С утренним курьерским поездом я обещал вместе с Мясковским приехать в Териоки. Но Мясковский не мог ехать из-за присутствия Сараджева, а против моей поездки восставал проливной дождь и безнадёжно серое небо. Однако в Петербурге сидеть было скучно, я напялил швейцарский костюм и поехал. На вокзале со скандалом достал билет и за две минуты поспел к поезду. Погода между тем разгуливалась и, когда я час спустя выходил на териокскую платформу, сияло солнце.

Меня встретили Лида, Зоя и Боря, мы сели на двух извозчиков и, обгоняя друг друга, покатили на дачу. Час спустя к Захаровым приехали сёстры Ганзен и мы, соединившись вместе (я гостил у Карнеевых), совершили по великолепной погоде большую, весёлую прогулку. Вечером нарядились кавалеры в дамские костюмы, а дамы в кавалерские. Лида в моём швейцарском костюме выглядела хорошеньким мальчишкой, я её называл Дорианом Греем. Тиля Ганзен и Зоя, особенно Зоя, были удачными гимназистами. Боря - шикарной дамой с бюстом. Я выглядел легкомысленной особой: лицо было накрашено и напудрено, на голове большая шляпа. Гуляли всей толпой по морю, ошарашивая встречных. Танцевали в захаровском зале, причём новоиспечённые кавалеры приглашали новоиспечённых дам. Там же ужинали, потом играли в petits jeux. Захаровы оказывали мне много внимания.

Утром я и Зоя совершили длинную прогулку по берегу моря до самого Тюрсева. А меня тянуло в эту сторону, ибо Нинина «Америка» обитала где-то здесь. И действительно, на ободранной жестянке я прочёл: «Дача Зайцева». Чёрт.

Обратно мы вернулись на извозчике, совершив в сущности отличную прогулку. Днём собрались все у Захаровых и пошли на море. Луиза Алексеевна снимала всех и непременно хотела снять меня вместе с Борисом. Я снялся с очень весёлым видом, облокотясь ему на плечо. Должно быть, забавно выйдет и другой снимок: Боря, Зоя, Лида и я, щёлкнутый в тот момент, когда мы спорили, размахивая руками, о том, какие принять позы.

Сидели у моря на песочке и опять гуляли далеко на берегу. Мы с Зоей вновь дошли до зайцевской дачи и даже на версту дальше. У Лёвки талант поэта-юмориста. Сегодня он читал мне довольно забавные и злые стихи на меня, Борю и Жоржа.

Раскладывали гурзуфский пасьянс, которому я здесь научил Лиду и Зою. Я много болтал про «Фяку».

Вечером вернулся в Петербург.

Утром занимался на 1-й Роте. В час поехал к Каратыгину взять партитуру Концерта, которую он забрал смотреть сейчас же после исполнения. Каратыгин просил меня прийти к нему во вторник, говоря, что Нурок, Нувель и другие хотели ещё раз послушать мой Концерт. Собирается и Зилоти. Ого, и Зилоти!... Забрав партитуру, поехал к Колечке, с которым просмотрел её и карандашом отметил некоторые лёгкие переделки в инструментовке.

К семи часам поехал в Царское к Володе Дешевову. Он ждал меня в своей славненькой отдельной квартирке. Нашу компанию дополняли два симпатичных молодых человека: брат Серёжа, нервный господин, и кузен. Приходили также Бородины, знакомые Рузских и потомки композитора. Володя не без таланта рассказывал страшные истории и очень бил нас по нервам. До десятого он занят, готовясь к экзамену фуги, а после десятого мы возобновим наше знакомство. Расхваливает мой Концерт и находит, что я нашёл, как следует сочинять, он же безуспешно ищет.

На обратном пути в вагоне столкнулся с Аслановым.

- Ну, голубчик, такая про вас в «Театре и искусстве» рецензия, что шапки долой!

Он последовал этому рецепту и был всю дорогу страшно любезен, видимо, торжествуя, что в Павловске он дал такую новинку, которая наделала шуму.

На мой вопрос, какое впечатление на Сараджева произвела «Маддалена», Мясковский сказал, что говорил об этом с Сараджевым и тот ответил, что считает её постановку возможной.

Сегодня я с большим увлечением принялся за переделку оперы, начав с третьей сцены, наиболее мне симпатичной. Дело идёт хорошо. Проработав полдня, сделал полсцены. Вечером хотел пойти к Рузским, звонился к ним, но никто на телефон не отвечал: либо квартира ещё пустая, либо телефон сломан. Сидел дома и догонял запоздавший дневник. Написал семнадцать страниц. Звонил к Умненькой и много с нею разговаривал. Но от прогулки по хорошей погоде - отказалась, приведя кучу причин.

Сегодня вернулись из Гурзуфа Мещерские. Я постарался одеться поэлегантней и, странное дело, даже волновался, идя их встречать.

Нашёл, что шикарно опоздать к самому приходу поезда и прийти на четыре минуты позднее, но поезд опоздал на двадцать минут и мне пришлось ждать на платформе. На платформе было человек восемь, среди них сам Мещерский, Серж и... Зайцев. В шикарном светло-коричневом английском пальто, однако очень не шедшем ни к костюму, ни к шляпе. Мы любезно поздоровались. Я весело болтал с Сержем, иногда обращаясь и к Зайцеву, причём он несколько раз вставлял:

- Вот и в моё время в Гурзуфе...

Запоздавший поезд медленно подошёл к платформе. Первая выскочила маленькая Нина и обняла папочку.

- Здравствуйте, осьминог, - сказала она, протягивая мне руку.

За ней появились Таля. Вера Николаевна с Мушкой и Евдокия Сильвестровна. Описывать продолжение довольно трудно, потому что все одновременно разговаривали между собой, каждый каждому сообщая свои новости. О моём концерте знают все подробности, получив от разных знакомых все рецензии, даже такие, каких у меня нет, а кроме того, подробное описание очевидца. Я не особенно лез к Нине, потому что боялся, что ей интереснее с Зайцевым. Но в результате я болтал с ней больше всех и только когда я ушёл справиться о багаже, к ней прилип Зайцев.

Шикарно иметь собственный дом, квартиру в два этажа и останавливаться в гостинице. Но так поступили Мещерские, которые по случаю неопределённости квартиры решили остановиться в «Астории», новой, самой шикарной гостинице. Пригласив всех вечером, они сели в автомобиль и уехали. Я взял такси и поехал в Консерваторию.

Приехав в Консерваторию, я нашёл там густую толпу - всё по большей части экзаменующиеся новички. Подано прошений около восьмисот. Интересно посмотреть на новые лица. Встретил нескольких знакомых, до которых уже дошли слухи о моём павловском выступлении. Забавно: те, которые прочли рецензии в «Дне» или «Новом времени», словом там, где меня выругали, стараются или умолчать, или же подбодрить и утешить; те же, которые прочли в «Речи» - хвалят, восхищаются и поздравляют.

Походив немножко по Консерватории, я отправился на 1-ю Роту продолжать переделку «Маддалены», но сегодня не было настроения и я ничего не сделал.

Колебался, идти вечером к Мещерским или нет. Опять этот Зайцев - и если Нина будет с ним, то я получу мало удовольствия. Благо Андреевы просили позвонить им о приезде Мещерских и хотели навестить их, то я решил спросить Андреевых, не пойдут ли они в «Асторию» сегодня, и если да, то примкнуть к ним. Присутствие союзников помогло бы мне и атаковать, и защищаться. Андреевы объявили, что вечером идут к Мещерским, а я, соврав, что в восемь часов у меня дело как раз рядом с ними, пообещал зайти за ними, чему милые Андреевы очень обрадовались.

Сказано - сделано. В восемь часов я был у них, и мы весёлою компанией двинулись в путь. Сели втроём на извозчика, причём я уселся на корточки, как бы на несуществующей скамеечке, и со смехом приехали в «Асторию». Мещерские занимали номер в несколько комнат с окнами на Морскую, и на Исаакия, и на памятник. Удивительно, что я попал как раз в тот номер, который мечтал когда-нибудь занимать Макс! Мы застали Мещерских заканчивающими запоздалый обед. Несколько непримечательных гостей. Зайцев с матерью пришёл на полчаса позднее. Разговор шёл оживлённый, вертясь вокруг моего Концерта, гурзуфской жизни и вокруг лондонского и парижского путешествия. Андреевы и я были центром. Нина, к которой я обращался мало, несколько раз задавала мне всякие вопросы, называя меня Серёжей. Когда пришёл Зайцев и все перешли в соседнюю комнату, я с Ниной остался в той, где убирали обед. Нина рассказывала, что делалось в Гурзуфе. Потом мы вошли в общую комнату и Нина села около меня, продолжая оживлённо разговаривать.

- А что делает «Куоккала»? - спросила она.

Я ответил, что ещё ни разу не видел её.

- А «Америка» трещит по всем швам! - сказала Нина.

Зайцев сидел тут же, но, видимо, не знал, кто «Америка».

Словом, Нина привела меня в отличное расположение. За чаем в столовой не было места. Мы с ней сидели в передней на сундуке и ели арбуз.

Мы возвращаемся в столовую. Я сажусь на ручку кресла Анны Григорьевны. Она кормит меня грушей. Нина сидит рядом с Зайцевым, но разговаривает со мной. Андреевы встают уходить домой. Я с ними. Все провожают нас. На прощанье Нина говорит мне:

- Я непременно узнаю, можно ли в отеле играть на биллиарде, тогда я вам позвоню.

Спускаясь по лестнице, Анна Григорьевна говорит:

- Ниночка похорошела: глазки такие...

- Я ей всегда говорю, что у неё самое красивое - клыки, - прибавляю я.

В пятницу зовёт меня к себе: будет Захаров, обещали приехать также Мещерские. Интересная комбинация: Мещерские - Захаров!

Утро ушло на встречу Раевских, на ожидание опоздавшего поезда, возню с багажом и прочее.

Приехав на 1-ю Роту, я едва собрался заниматься, как пришёл консерваторский сторож и доложил, что директор просит меня прийти поаккомпанировать на экзамене. Меня это заинтересовало, я зашёл на Царскосельский вокзал, где всё это время завтракаю, и, позавтракав, поехал в Консерваторию. Опять тучи народу. Экзамен - для поступающих на пение. Мне почти нечего было делать, посмотреть же на бедных, захлёбывающихся от волнения девочек, было любопытно.

Появился Черепнин и увёл меня, со смехом заявляя:

- Я к вам иск в двенадцать рублей предъявлю. Говорили, что будете в Гурзуфе, я приехал туда и не нашёл вас!

Оказывается, случилось это уже после моего отъезда.

С Черепниным мы с большим удовольствием проразговаривали около часу. Из консерваторских новостей - он остаётся ещё на год, а в класс к нам поступает новый ученик, говорит, что образованный музыкант. Тут же его представили: лет тридцать, в пенсне, чёрный, весьма несуразный. Фамилию не запомнил.

Затем я пошёл к «Александру», прогулялся мимо «Астории», у «Александра» отдал чинить палку Макса, а напротив, в фотографии - увеличить его портрет: на стену в мою комнату. У Раевских много болтал с Катей, которая меня очень любит и всегда крайне кокетливо ведёт разговор. Показывал ей гурзуфские фотографии, ей очень нравятся барышни Мещерские. Разговаривали про Гурзуф, где она была год назад - и мне это доставляло удовольствие. От клетчатых брюк пришла в ужас.

Вечером поехал к Каратыгину, где музыканты собрались слушать мой Концерт. Были: Нурок, Нувель, Черепнин. Браудо, Сенилов. Гнесин и много других, среди которых Тамочка Глебова. Я злопамятен и не замечал её. Зилоти не приехал, и вообще он возмущается уже при одном упоминании моего имени. Концерт имел шумный успех. Признают его самым интересным событием последнего времени. Считают меня новейшим классиком.

Черепнин:

- Вот Нурок всю жизнь старался для новой музыки... Бог-то всё видит: вот он ему на старость и подарил Прокофьева!

Арфный прелюд и Инночкин «Ригодон» имеют шумный успех, особенно последний. «Какой свежий! Какая превосходная ритмика!»

Сплю я хорошо, но в последнее время начал рано просыпаться: семь-восемь часов утра - и я спать больше не хочу. Спать в сутки шесть-семь часов слишком мало. Я уж и так нервен до чёрта.

С утра сидел на 1-й Роте и переделывал «Маддалену». Работа увлекла. Только полтретьего вспомнил, что надо сходить на Царскосельский позавтракать. После завтрака продолжал занятия. Клеилось похуже. Ждал звонка от Фяки с предложением партии в биллиард. Но Фяка молчит.

Вечером поехал к Рузским, которые три дня, как приехали: Николай Павлович очарователен, Таня и Ира побелели и порозовели. Я был любезен с барышнями. С Таней мы почти не разговаривали, с Ирой - много. Относительно её цвета лица я сказал, что она из лимона превратилась в яблоко.

Спал ночью хорошо.

Опять «Маддалена». После оживлённой работы я сделал третью сцену. Звонил Мясковскому, спрашивая, дома ли он сегодня вечером. Хотел показать ему переделанную сцену, а также рецензию на сочинения Сабанеева, которую я наконец написал. Написал по совести - строго и определённо. В шесть часов пошёл пешком на Сергиевскую. Очень хотелось, чтобы позвонила Нина, ужасно хотелось, но Нина - штучка, не дождёшься.

Так как Мяскушка сегодня вечером в гостях, то идти к нему нельзя. Думал я, куда бы деться вечером, но не придумал. Употребил вечер на писание гурзуфского дневника по тем наброскам, которые я делал каждый день в Гурзуфе. Благо тут фигурировала Фяка, это писание доставило мне удовольствие.

У меня новая манера, очень хорошая: когда садишься что-нибудь делать, то делать, ни на минуту не отрываясь. Я убедил себя, что отрываться ни к чему, надо работать не поднимая головы, тогда дело будет сделано скорей и для того же развлечения остаётся больше времени.

Сегодня вечером у Андреевых: Мещерские и Захаров. Проснувшись утром я уже был доволен предстоящим вечером.

От мамы письмо, что возвращается завтра.

Сидел на 1-й Роте и делал вторую сцену. В первой её половине - почти всё заново. Я крайне увлечён «Маддаленой». Успех моего Концерта придаёт мне много сил.

Когда устал работать, читал письма Макса ко мне и мои к нему.

Это был редкий, несравненный для меня друг! Залогом крепости нашей дружбы было то обстоятельство, что Макс всё время мне нравился, его качества были близки моей душе, он отвечал на мои душевные потребности и был близок мне, как никто. Его нет. Мною овладела печаль. Но гнал её и гнал мысль о Максе. Старого не вернуть - зачем же ныть зря? Пообедав на Сергиевской, постригшись и побрившись, я с чрезвычайной приятностью поехал к Андреевым. В гостиной сидели супруги Андреевы, его брат и Борис Захаров. Приятная встреча, я передаю письмо, которое лежало у швейцара, присаживаюсь к раскрытому ломберному столу, предлагая Николаю Васильевичу успеть сыграть в «66», пока не начался бридж. В это время звонят и через открытую в переднюю дверь видно, как там появляются Таля и Нина.

- Осьминоги приехали!! - радостно кричу я, но сейчас же приходится извиниться за свои слова, потому что за дочками входят и родители. Вера Николаевна сразу садится за карточный стол. Николай Васильевич развёртывает карты веером и организует бридж, привлекая ещё к участию Мещерского и Захарова. Я удивлён, что Захаров умеет играть в бридж. Вера Николаевна кричит:

- Пока мы не начали, пусть Прокофьев нам сыграет что-нибудь! Я давно не слыхала его. Сергей Сергеевич, Нинин «Ригодон»!

- Я отнимаю у неё посвящение.

Когда я Нине сыграл «Ригодон», она сказала, что это дрянь. А на днях я играл его в кружке музыкантов и там мне сказали, что это великолепная вещь.

Нина:

- Вы знаете, вы очень похорошели.

- Как же, я ведь только что из парикмахерской.

- Нет, я серьёзно. Очень заметно даже сравнительно с Гурзуфом.

Затем она рассказывает, как она сегодня изводила одного типа, описывая ему наше летнее времяпрепровождение и цитируя ему мои слова, что приятнее всего целовать в переносицу, особенно со сросшимися бровями, как у неё. Словом, тип извёлся, а меня ненавидит всеми фибрами. Далее оказалось, что «Америка» трещит, а через некоторое время, что, кажется, с «Америкой» всё скоро кончится в благоприятном смысле.

Мы вернулись в гостиную. Захаров кончил бридж и, распростившись, ушёл. Я его проводил в переднюю, спрашивая, не намерен ли он до отъезда провести вечерок у Колечки. Он ответил, что все вечера его разобраны, но что он постарается устроиться и позвонит мне. Я сказал, что сыграю «Маддалену»; он выразил живейший интерес её послушать.

Вечер пролетел очень быстро. Мещерские предложили подвезти меня и взяли в свой великолепный автомобиль. Мещерский сел с шофёром, а я рядом с Ниной. Все высадились в «Астории», а меня велели отвезти на Сергиевскую. Я вылез из середины и сел с шофёром. Осьминоги смеялись, видя мою фигуру в их автомобиле, и махали мне руками.

Утром пришла от мамы телеграмма, что она приедет только двенадцатого, а потому я поспешил на Николаевский вокзал бросить в десятичасовой кисловодский поезд письмо; я давно не писал маме. На вокзале потерял мою парижскую палку; хорошая была палка, элегантная, двадцать франков заплатил, но.... я не пожалел: после Зайцевской змейки, моя хорошенькая палка была дегутантна^{149}. Взамен её сегодня из магазина я получил починенную там «заветную» палку Макса.

Приехав домой, увлекательно работал над «Маддаленой» и много сделал во второй сцене. Нинка не звонила, этакая дрянь, хоть и обещала. На обратном пути заходил к Мяскушке и показывал ему мои отзывы о сочинениях Станчинского и Л.Сабанеева. Первый он похвалил, второй нашёл очень резким и потребовал в нём смягчающих переделок.

Вечером я хотел было навестить Лиду Карнееву, с которой несколько дней назад был сердечный припадок, но оказалось, что она уже совсем поправилась и уехала в гости к Ганзенам, где будет и Захаров. Таким образом я оказался с незанятым вечером. Употребил его на доканчивание гурзуфского дневника и на исправление Сабанеевской рецензии. И то и другое кончил.

Чудесная осенняя погода, холодный солнечный день. Пешком пришёл на 1-ю Роту и погрузился в «Маддалену». Работа шла, по обыкновению, успешно и вторая сцена почти готова.

Я получил, наконец, корректуру 2-й Сонаты. Ах, какая прелесть моя сонатка! Как мило выглядит и как её приятно играть. Проиграть всю её по корректуре доставило мне одно из самых больших удовольствий последних дней. Вот удобный фортепианный стиль без всяких сабанеевских ползаний по всей клавиатуре и ритмических самодурств!

Затем по хорошей погоде прошёл по Вознесенскому, Морской («Астория»), Невскому, Литейному и Кирочной на Сергиевскую.

В восемь часов мне позвонила Нина. Они в автомобиле ездили в Царское и выбирали себе на зиму дачу. Спросила, что я делаю вечером. Я отвечал:

- Ничего, вероятно, корректуру.

Я не был против провести вечер у них, но Нина ничего не сказала. Долго нам говорить не дали, потому что она там мешала заниматься отцу. Проклятая девчонка. Она мне нравится; я совсем не влюблён, но эта манера дёргать направо и налево крайне задирательна.

Вечер я провёл в шахматном клубе, где не был давно. Народу по случаю воскресенья мало. Играл с сильным Гельбаком. Провозились мы около трёх часов. Я едва не выиграл, но... проиграл.

Приехав на 1-ю Роту, кончил вторую сцену, но пришлось сейчас же уехать на Смоленское кладбище, где по тёте Тане, по случаю годовщины смерти, была панихида. В час я был в Консерватории, чтобы узнать, что в ней делается хорошенького и как занятия. Много встреч. Черепнин потащил меня к себе завтракать и объяснял план занятий. В дирижёрском классе четверо: я старший, Цыбин почти старший, Дранишников и... дай Бог памяти... Штриммер - младшие. Гаук, Соловьёв. Крейслер остаются на правах «причисленных чиновников» без жалованья. То, что в программе малого оркестра много Баха, Генделя и Глюка, очень радует меня. А то Гайдн, Моцарт и Бетховен первого периода надоели.

От Наташи Гончаровой нежное письмо после трёх месяцев молчания. Завтра приезжает в Петербург. Позвонил Нине в «Асторию». Поговорили о том, о сём, о том, что они всё же на два месяца едут заграницу. Это приводит Нину в отчаяние.

Уговорились, что послезавтра она мне позвонит и на том простились.

Пообедал я пораньше, чтобы в семь часов быть уже у Мяскуши, к которому обещал прийти Захаров. Но Захаров позвонил, что должен надуть. Это в порядке вещей и не удивило ни Мясковского, ни меня. Я сыграл Колечке вторую и третью сцену «Маддалены». Новая редакция заслужила похвалу: «Отлично сделано. Я начинаю завидовать вашим гармониям». Я намекнул об инструментовке. Мясковский возражает, что её никто, кроме автора, не может сделать. Я патетически восклицаю, что бедная опера обречена на лежание под спудом, потому что автору никогда не успеть её сынструментовать.

Молчание. Мясковский:

- А интересная задача - инструментовать такую вещь! Если бы после вашей смерти «Маддалена» осталась неоркестрованной, то я уж, конечно, сделал бы партитуру.

- Голубчик, дайте револьвер, я сейчас застрелюсь, возьмитесь только за «Маддалену»!

Смеётся.

Прогулка пешком на 1-ю Роту. Так как я целую неделю горячо занимался «Маддаленой», то сегодня не хотелось её делать. На столе лежала корректура милой сонатки и я с наслаждением принялся за неё. проработав до двух часов.

В полтретьего я позвонил Умненькой и после долгого и скучного упрашивания встретился с ней у Консерватории. Отправились гулять. Всё шло отлично, погода была хорошая, Лидочка говорила, что соскучилась по мне. Но на набережной, у пристани финляндских пароходиков, случился разрыв. Я хотел во чтобы то ни стало сесть на пароходик - она не хотела. Никто не приводил доводов. Кончилось тем, что я остался внизу на пристани, а она пошла по набережной назад.

Что-ж, до свидания. Вы мне разонравились, Лидия Ивановна...

Домой я вернулся один, конечно, не особенно довольный. Доканчивал корректуру, ласково болтал по телефону с вернувшейся в Петербург Наташей Гончаровой.

Вечером был в «Соколе» и с большим удовольствием делал гимнастику. В эту зиму я буду исправно посещать «Сокол», он приносит много здоровья.

Придя на 1-ю Роту занимался «Мазуркой» для Ор.12, Вспоминал её, записывал, отделывал, переделывал.

В три часа позвонила Фяка. Я ждал этого звонка и обрадовался, когда она позвонила.

- Серёжа, приходите к нам, пойдём гулять: Таля, вы, один правовед и я. Правовед поведёт Талю, а вы меня. Я ответил «да» и пришёл в «Асторию». Гуляли по набережной и Каменноостровскому. Я болтал с Ниной обо всём. Она говорит, что, проснувшись однажды ночью, она увидела в душе своей пропасть, в сердце тоже пустота.

Потому так охотно кокетничает и с «Америкой», и со мной. Но прогулка была приятна и Фяка крайне любезна моему сердцу.

Вечером навещал Карнеевых. Они переехали на новую, очень хорошую квартиру. Девочки справлялись у Бориса, что за такая Фяка. Он ответил, что маленькая, чёрная, некрасивая и постоянно кричит: «Серёжа!». С Лидой и Зоей у меня разговор о том, действительно ли у Бориса пробивается лысина? Когда я недели две назад в первый раз заметил на его голове проблески лысины, на меня это произвело печальное впечатление. А у Лёвки уже готово сатирическое стихотворение, в котором блещет такая рифма:

В половину одиннадцатого неожиданно пришёл Боря. Болтали все вместе, потом у него с Лидой оказалось какое-то важное дело и они просидели отдельно целый час. Вышел на улицу с ним вместе. Оба были крайне любезны друг к другу, но какая-то стенка натянутости разделяла нас. И эту стенку делает он. Странный характер!

Сидел на 1-й Роте и доделывал «Мазурку». В час пошёл в Консерваторию, отчасти чтобы прогуляться, отчасти чтобы взять в библиотеке партитуру для черепнинского класса. У подъезда встретил Голубовскую. Она сказала:

- Вот странная встреча. Я только что играла ваши сочинения, Ор.3. И в полчаса выучила «Марш». Мне их дала одна ваша поклонница, которая в восторге от вашего павловского концерта.

Поклонница тут же подвернулась и я выслушал несколько комплиментов, но физиономии её не запомнил. Выйдя из Консерватории, встретил Штеймана. С удовольствием вспомнили Лондон. Штейман после моего отъезда ещё полтора месяца проскучал там и жалел, что не знал о моей поездке по Швейцарии, а то бы присоединился. И я жалею. У нас с ним два сходства:

1) оба любим путешествовать:

2) оба тоскуем, путешествуя в одиночестве.

Перед обедом заезжал к Мяскушке и отдал ему новую редакцию «Мазурки».

- А «Маддалена»? - спросил он.

- Лежит. Бросил. Всё равно ей быть неинструментованной!

- Напрасно вы так думаете. А я себе уже и время освободил.

- Быть не может?! - радостно воскликнул я и поспешил уйти, так как отрывал его от обеда.

В восемь часов вечера с кисловодским курьерским приехала мама. Тётя Катя, Катечка и я её встречали. Мама набралась сил и выглядела очень, очень бодрой. Я рад за неё. Все сели в мотор и поехали к нам. В десять часов тётя и кузина уехали, а я с мамой прорассказывали друг другу до полпервого ночи.

С утра перекладывал для фортепиано фаготное скерцо^{150}. Собственно говоря, переложение сводится к переписке с четырёх строчек на две, но работа кропотливая и я не кончил. Зато неожиданно прикончил скерцо Володи Дешевова^{151}, которое долго стояло на мёртвой точке. Я рад, что сдвинул его, и не только сдвинул, но и завершил.

Так как мама привезла шикарные сухумские груши и яблоки, то по традиции предыдущих годов надо было поднести их Есиповой. Она уже давно в Петербурге, но страдает бронхитом и не выходит. Я отправился в пять часов к ней с визитом, она не приняла. Оставил ей карточку и фрукты. Боже мой, я в этом году кончаю, а я почти с марта не ударил для её уроков пальца о палец! От Есиповой я прогулялся по Морской и Невскому и вернулся домой.

Вечером в «Соколе» делал гимнастику. С непривычки устал страх как.

Сделал оркестровую интермедию, соединяющую в «Маддалене» третью и четвёртую сцену. Доволен. А то прежде этот кусок был совсем иной и притом неудачный.

Предложил Зое исполнить проект, задуманный во время териокской прогулки к даче Зайцева: сделать прогулку в двадцать пять вёрст. Зоя согласилась и в 12 часов 49 минут мы вышли, держа путь в Юкки. Мы прошли пару улиц по Выборгской стороне, пересекли полотно Финляндской дороги, немного сбились с пути, несмотря на мою карту, но всё же сносно добрались до Лесного, подойдя к нему с юго-восточной стороны. Далее мы, оставив по левой руке Удельную, безостановочно дошли до Поклонной горы, с которой открылся вид на Озерки. Заблистали озёра, мы же шли дальше и дальше, теперь по Выборгскому шоссе. Около четырёх часов, после трёхчасовой безостановочной ходьбы, мы сделали лёгкий привал в Первом Парголове. Был свежий и ясный осенний день. Купив открыток, яблок, шоколаду, мы сели в привязанную к купальне лодочку и передохнули. Собственно мы почти не устали, были лишь более вялыми, чем при выходе. Зойка только жаловалась, что туфля начинает стирать ногу, но сама Зойка выглядела бодрой, румяной и хорошенькой.

Когда я с Лёвой в Териоках играл в шахматы, то делая какой-то ход, нравоучительно заметил:

- Так играл Ласкер и Тарраш.

- А вот так играли Бойль и Мариотт, - не смущаясь ответил Лёвка.

Мне было очень смешно; в тот же вечер, гуляя с Зоей, мы всё время называли себя Бойлем и Мариоттом.

Теперь, отдыхая в лодке, мы написали несколько открыток (Боре, Лиде, Зоре и я Фяке), где подписывались: Зоя - Бойлем, я - Мариоттом. Открытка Нине была адресована: «Петербург. «Астория». №217. Фяке». Текст: «Бойль и Мариотт благополучно пришли в Парголово после трёх часов десяти минут ходьбы. Отправляются дальше (в Юкки). Сообщение СПБ телеграфного агентства». На другой стороне вид Парголова, внизу нарисованы идущие Бойль и Мариотт. Вверху написан разговор:

- Любезный Бойль, - сказал Мариотт, - я вижу уже вдали Юкки.

- О да, мой друг Мариотт, - ответил Бойль, - и мы нисколько не устали.

Мы отправились дальше. Путь от Парголова до Юкков довольно сбивчив вследствие вьющихся дорожек и тропинок, но Бог нам послал девочку-попутчицу и мы дошли без труда. В седьмом часу мы, бодрые и весёлые, стояли в Юкках у горы, с которой зимой так славно летят вниз на саночках. Темнело и холодело. Взяли извозчика и с наступлением тьмы приехали в Левашово. Прождав около часа поезда, мы сели в уютный первый класс и вернулись в Петербург, причём бодрый Бойль поехал ещё в гости, а Мариотт вернулся домой, поел, принял ванну и завалился спать.

В этот день год назад Макс, Лида, Зоя и я ездили в автомобиле в Красное Село. Вечером Макс пришёл ко мне на Бронницкую. Мама была в Сухуме. Мы затопили камин, придвинули два мягких глубоких кресла и утонули в них против огонька. Притащили груш, бананов, ликёрных конфет и кейфовали. Макс курил сигару. Звонили по телефону знакомым и сочиняли Жёлтую книгу. Этот вечер был так приятен, что на другой день мы его повторили, потом опять и опять, собираясь так на Бронницкой почти каждый вечер до конца сентября, до маминого приезда.

Во мне очень живо воспоминание об уютных «Вечерах на Бронницкой близ камина».

Писал дневник, играл «Скерцо» из Ор.12, немного сонату Шумана для Анны Николаевны, говорил по телефону с Бойлем. Бойль бодр, хотя немного жалуется на сердце. Звонила Соня Эше. Мне было приятно с ней поболтать.

В пять часов надоело сидеть дома. Пешком пошёл к Каратыгину взять партитуру моего Концерта, а потом к Рузским обедать. Николай Павлович только что из Киева; Таня с Ирой только что в Киев. Вечер прошёл неособенно скучно. Колю обыграл десять раз в шахматы.

Звонил Боря Захаров, благодаря за открытку из Юкков и спрашивая, кто же был мой попутчик. Я объяснил и, прощаясь, заявил, что надеюсь повидаться с ним до отъезда.

Скоблил Концерт, делая намеченные с Мясковским поправки. Большею частью это пустяки, но со скоблением ужасная возня.

Завтра именины Веры Николаевны. Она говорила, что за венок я должен посвятить ей пьесу. Ладно. Начал сочинять, но к завтра готова не будет. Да и не надо, раз у них в номере нет рояля. Не знаю, подойдёт ли эта пьеса к шестнадцатому опусу или к двенадцатому; если к двенадцатому, то вариации я выделю в отдельный опус и увеличу их количество, благо славная темка.

В час пошёл в Консерваторию спросить Глазунова, куда и когда послать партитуры Концертов при желании исполнить их в Беляевских концертах. Узнал. «Поклонница», с которой познакомила Голубовская, долго беседовала. Оказывается, она за три дня до моего павловского выступления сидела со мной рядом и заглядывала в партитуру 6-й симфонии Чайковского. Я это помню. Пообещал подарить ей «Отчаяние».

Анну Григорьевну Андрееву сделали профессором. Сегодня мама говорила с нею по телефону. Анна Григорьевна спрашивала, почему я давно не был. В семь часов у неё кончаются занятия и она каждый день рада меня видеть. Итак, в семь часов я пошёл её поздравлять и очень славно провёл время. А в девять Николай Васильевич, его брат и я двинулись в «Асторию». У Мещерских несколько человек гостей, среди них милый Романовский и Зайцев. Я рассмотрел Зайцева - он корявый. Я первое время чувствовал себя почему-то сердитым и не обращал на неё внимания. Не потому ли, что меня злил отъезд Мещерских заграницу с сентября до января? Сели в бридж. Мещерский любезно подходил то к одному столу, то к другому. Увидя запись, он спросил:

- Почему же вы Нинин проигрыш записываете против буквы «Ф»?

- Так это Нина и есть: Фяка.

- Вы говорите - Фяка?

- Фяка.

- Послушай, Нина... в таком случае сегодня утром тебе было письмо... Фяке... и я его отослал назад, сказал, что не нам...

Нина срывается с места... Я сообщаю, что это моя открытка из Юкков. Общий хохот. Зовут лакея и просят разыскать письмо. Вера Николаевна называет меня сумасшедшим человеком.

Я доказываю Алексею Павловичу, что «Фяка» отлично обрисовывает Нину, которая часто, когда недовольна, говорит «фя», т.е. фякает, а кроме того это похоже на бяку.

Бридж продолжается. Я осваиваюсь с ним. Таля кое-что соображает. Нина - мало, а когда подходит Вера Николаевна и начинает делать ей указания, то совсем теряется. Я смеюсь, говоря, что мне ужасно нравится оловянный взгляд Нины и полное отсутствие мысли в глазах... Нина изводится. Нина объявляет:

- Я люблю вас за то, что вы всегда такой весёлый. Борзой щенок.

- Не острите, ради Бога. Печально смотреть, когда острит и шутит умирающий!

- Почему же я умирающая?

- Для меня вы умираете, раз вы до января уезжаете заграницу.

Скоблил Концерт и сочинял вчерашнюю пьесу. Материал хороший.

В два - в Консерваторию - открытие дирижёрского класса. Собрались дирижёры и поддирижёры. Черепнин в длинной речи изложил нам наши обязанности, полномочия, программы малого оркестра, большого и оперного класса. В последнем в память столетия со дня рождения Верди в первую голову пойдут три картины «Фальстафа» и две - «Риголетто». «Фальстафом» дирижирую, как старший, я. Вообще Черепнин редкостно мил ко мне и я, по-видимому, слопаю в этом году все лучшие куски. После собеседования Черепнин долго со мною разговаривал.

Затем я визитировал «Асторию», поздравлял Веру Николаевну с именинами. Посвятил ей новую пьесу, а так как ноты не готовы, то дал Вере Николаевне расписку в посвящении, написав на визитной карточке тему из этой пьесы. Пробыв у Мещерских пять минут, поехал к Коншиным. Будущим летом они снимают целый пароход и большой компанией плывут по Волге. Зовут меня. Мне это нравится. Затем поехал к Штемберям. Галдели, шумели, болтали. Почему не приехал в Дубрачек? Играл мои сочинения. Нравятся. Но исполнение моё не нравится.

Я:

- Вот вы нападаете на моё исполнение, а посмотрите - во всех рецензиях упомянули, что я отличный пианист.

Папаша:

- Отчего же не хвалить? Вы играете... громко...

Вернулся домой, поздравлял по телефону Соню Эше. Провёл вечер в «Соколе». Сегодня маршировали под мой сокольский марш, который пользуется успехом.

Кончил сочинять вчерашнюю пьесу^{152}. Мне она очень нравится. Хотел сесть её переписывать, но отложил и доскабливал Концерт. Играл сонату Шумана, готовя её Есиповой, и «Фальстафа» Верди, готовя Черепнину. Опера презабавная, отлично сделанная и, если бьггь нетребовательным, то с приятной музыкой. Дирижировать будет интересно.

Днём с мамой ездили купить мне запонки к именинам. Очень миленькие, из выродившегося рубина - розового кварца. Вернувшись домой, продолжал мои занятия, а в девять отправился к Карнеевым, у которых были, кроме меня, Захаров и капитан Барков. Захаров был на днях у Есиповой. Её приживалка Саша ездила на мой концерт в Павловск и сообщила ей, что я играл чёрт знает что, чёрт знает как, опозорил её класс, провалился и был ошикан. Анна Николаевна возмущена и на попытку Захарова восстановить истину ответила, что он напрасно собирается выгородить товарища. Ловко! Это пахнет тем, что не играть мне на экзамене моего любезного Концерта. Надо попросить моих друзей-профессоров (Черепнина, Медема, Николаева, Андрееву), чтобы они поздравили Есипову с моим успехом. А то выходит чёрт знает что.

Скоблил, скоблил и доскабливал Концерт, а в промежутках играл «Фальстафа», а то Черепнин просил блеснуть в назидание младшим ученикам.

В два решил пройтись в Консерваторию, да кстати повидать «друзей-профессоров» для защиты от Есиповой. Из профессоров никого не видал, зато долго болтал с павловской поклонницей, Mlle Бушен. Она прожила два месяца в Гурзуфе и уехала оттуда незадолго до моего приезда. Это породило кучу воспоминаний о знакомых местах, а я весело рассказывал про гурзуфские развлечения. Мещерских она знает по теннису, хотя не знакома с ними. Проболтали мы довольно долго. Уходя, я встретил Серёжу Алперса, единственного члена семейства, с которым у меня приличные отношения. Серёжа перешёл к Блуменфельду, поступил в четвёртый научный класс и немого похорошел.

Вернувшись домой, позвонил Мещерским. Когда прислуга осведомилась, кого мне угодно, Талю или Нину, я ответил: Талю. Тале я сообщил о том, что получил от «компенсатора» письмо, что Есиповна выгоняет меня из класса, что Вере Николаевне вышла ужасающая пьеса, в которой руки играют в разных тонах. Посмеялись и распростились. Вечером хотел пойти к Андреевым, но они были не дома.

Кончил скобление 2-го Концерта. Взял в руки партитуру первого и перелистал её. Я уже давно был недоволен инструментальным изложением Andante и оттого не посылал его до сих пор гравироваться, что надеялся его переделать. Но не приходила идея. Сегодня, когда я взял партитуру, мне вдруг совершенно ясно представилось, как надо переделать Andante, причём Andante принимало такую определённую и, главное, отчётливую форму, что я сейчас же с большим увлечением принялся за переработку и даже разволновался. В течение вечера Andante в новой редакции было готово, оставалось отделать и инструментовать.

Придётся усидчиво поработать, но оно будет готово к понедельнику, ко дню заседания комитета Беляевских концертов.

В течение утра отделал Andante и написал наброски. Вышло отлично. Инструментую.

В без четверти два пришёл в Консерваторию; с Черепниным проходили «Фальстафа». Живая и забавная опера. Профессорша арфы, госпожа Вальтер-Кюне, спрашивает, почему я не напишу что-нибудь для арфы. Я отвечаю, что у меня уже есть Прелюд, посвящённый её ученице. Mme Вальтер-Кюне просит принести Прелюд ей в класс и обещает исполнить его на ученическом вечере.

Вернувшись домой, продолжаю инструментовать.

Вечером с удовольствием делаю гимнастику в «Соколе» и играю «соколам» мой марш. Некрасивая «соколка» просит «брата Прокофьева» приходить на полчаса раньше и играть марш для «соколок».

Инструментую Andante. Так как по почте я уже опоздал посылать мои Концерты в «попечительский совет», то сегодня ходил туда (Николаевская, 50) и справлялся, можно ли прямо принести рукопись и сопровождаемое письмо в день заседания совета, т.е. послезавтра. Какая-то любезная дама, живущая в квартире, где заседает совет, сказала - можно, а комната совета такая солидная и уютная, что не страшно оставить в ней свои рукописи. Вернувшись домой, кончил Andante. Оба Концерта готовы предстать перед лицом совета. Но я мало надеюсь на успех: Глазунов мало сочувствует моим сочинениям, Лядов прямо считает меня вредным элементом, а председатель Арцыбушев - неопределённая величина того же лагеря.

Весной я начал читать роман «У последней черты» и оставил его на середине. Сегодня, взяв его там, где остановился, я прочёл сцену самоубийства Краузе. Сцена произвела гнетущее впечатление, а три цифры, написанные на полях книги как раз в том месте, навели на всякие размышления. Цифры 10-5-4 написаны рукою Макса и химическим карандашом, которого у него не было, но который лежал на моём столе. Макс накануне смерти, сидя у меня на диване, перелистывал эту книгу и пометки сделаны не иначе, как в этот день. Случайны ли эти цифры или они имели скрытый смысл?

Позвонил Нине Мещерской и заявил, что я желаю их видеть. Нина ответила, что они обедают у «Пивато», после чего собираются в кинематограф и зовут меня. Хотя я в кинематографе бываю только в провинции, в столице некогда, я быстро согласился и, пообедав дома, явился к «Пивату». Мещерские in corpore + Романовский занимали отдельный кабинет. Моё entré^{153} было встречено радостным восклицанием, причём громче всех воскликнул сам Алексей Павлович (чему я удивился). Меня усадили и я завладел разговором, весело болтая обо всём.

Обед кончился. Два автомобиля ждало нас у подъезда. Я ехал с барышнями и с Алексеем Павловичем в большом автомобиле, Вера Николаевна с Романовским - в другом. Алексей Павлович мило смеялся, глядя как Нина сцепляется со мной за всякий пустяк. Приехали в кино и заняли ложу. Программа дрянь, но мы не скучали и весело смеялись между собой, а затем поехали есть арбуз в «Асторию».

Кончил Andante. Оба Концерта готовы. С удовольствием гляжу на них, какие они славные и толстенькие.

Приготовив Черепнину следующую картину из «Фальстафа» (первую из второго акта; у нас идут вторая из первого, и первая и вторая из второго), пошёл в Консерваторию, где Черепнин, несмотря на праздник, учинил занятия. Случайно роясь в кипе классных журналов, я открыл журнал Есиповой и к своему удивлению в полном списке класса не нашёл своей фамилии. Это меня задело. Ого, Есипиха так свирепа, что не ставит меня в список. На исключение из класса она имеет права ввиду моего выступления без разрешения. Из класса-то она меня не удалит, а учинить всякие неприятные переговоры может. Чтобы сразу всё выяснить, я вооружился добрым настроением и после черепнинского урока пошёл к Анне Николаевне. Я был крайне удивлён ласковой встречей и полным молчанием о павловском концерте. Тогда я сам навёл на эту тему разговор. Анна Николаевна поужасалась, но не очень, и спросила:

- Неужели вы думаете играть этот Концерт на экзамене?!

Ответь я «да» - и Концерт погиб бы, но я вовремя сдипломатизировал и сказал:

- Если вы не хотите, то я возьму какой-нибудь классический концерт...

Есипова этого не ожидала. Я прибавил:

- За моим Концертом то преимущество, что он значительно труднее остальных, и я смогу показать в нём такую технику, какую другие не смогут показать в их концертах.

- Да, мне говорили, что он очень труден. Захаров защищал его и чуть не подрался с одной дамой...

Мы мирно распростились. Я играю по вторникам. От Есиповой я отправился прямо на Варшавский вокзал проводить Борю Захарова, уезжавшего в Вену. Его провожало довольно много народу: родственники, сёстры Карнеевы, сёстры Ганзен. На прощанье мы поцеловались. Мне приятно на него смотреть, но я не жалел, что он уезжает. После примирения создались какие-то непростые, неестественные отношения. Отъезд и переписка могли их сгладить.

Вечером заниматься не хотелось, мама уехала к Раевским, я оставался один - и пошёл к Колечке Мясковскому. Новая редакция Andante из 1-го Концерта была очень одобрена, Скерцо Володи Дешевова, которое я в первый раз играл Мяскуше сполна, - тоже («шикарная пьеса»). Выговор и сожаление, почему я не кончаю переделку четвёртой сцены «Маддалены».

Поиграл Есиповне, написал сопроводительное письмо к Концертам, уложил их в папку и собственноручно понёс в «попечительный совет». Дама, живущая в квартире, на двери которой красуется плакат «Попечительный совет для поощрения...» и прочее и прочее, сказала, что первое заседание не сегодня, а через неделю. Я всё равно решил оставить Концерты и, вручив их вместе с сопроводительным письмом даме, пошёл в Консерваторию.

Отдал Вальтер-Кюне мою арфную прелюдию. Та окинула её глазами и, кажется, осталась не очень довольна: слишком-де просто и легко. Я ответил, что на то и бил. Прелюдия была взята на дом для просмотра. Затем я встретил Клингман, растолстевшую и принявшую безобразный вид. Она рассказывала про популярность, которою пользуются мои сочинения в её родном Двинске. Оттуда только что поступили в Консерваторию четыре барышни и первым делом попросили показать им Прокофьева. Так как она меня там очень рекламирует, то я обещал ей 4% чистого дохода с моего двинского концерта. Встретил Mlle Бушен, подарил ей «Отчаяние»; к нам присоединилась Голубовская и мы проболтали, сидя на окне, около часа. А когда они похвастались, что любят далеко и много ходить, я предложил отправиться на Острова. В конце сентября, когда листва принимает ярко-жёлтую, красную и коричневую окраску, Острова делаются обаятельно прекрасными, глаз не оторвать. Я в прошлом году не был и теперь очень стремился. Барышни согласились. До Каменноостровского мы доехали в трамвае, а далее пошли пешком. У старинного театра ели бутерброды, которые нашлись у Голубовской в муфте, я же рассказывал об этом театре легенду, которую вычитал когда-то в «Огоньке». Затем мы, дойдя до Стрелки, досыта налюбовались красотами разноцветной листвы и косыми лучами заката. Устав и замёрзнув, вернулись домой. Чтобы согреться, я выпил две «фельдфебельских» рюмки рябиновки, в голове зашумело, я лёг, укрылся потеплей и заснул. В десятом часу ходил к милому доктору Богданову-Березовскому полечиться от моего хронического насморка.

В течение ночи мои часы почему-то опоздали на два часа и я, глядя на них проспал до двенадцатого часа. Когда выяснилось недоразумение, я поспешил засесть за «Фальстафа», дабы хоть немного приготовить последнюю картину для Черепнина. От двух до четырёх проходили её с Черепниным, а от четырёх до шести был первый класс ансамбля. Собрались Табель, Палечек, Черепнин, все дирижёры, много певцов и певиц из оперного класса. Черепнин и я проиграли все три картины «Фальстафа», Габель увлекался, пел и грохал ладошам по крышке рояля. Затем решали роли между певцами и распределяли, каких певцов отдать каким дирижёрам. Дело в том, что Черепнин ввёл с этого года новый способ разучивания опер в нашем классе. По этой системе певцы распределялись между учениками дирижёрского и поддирижёрского класса и они обязаны были приготовить с певцами партии. Черепнин распределил так: мне всех дам из «Фальстафа», Дранишникову - кавалеров; мне в помощники Гаука, Дранишникову - Штриммера; Цыбину - всё «Риголетто», помощник Крейслер. Мерси Черепнину, я вполне доволен, что получил всех дам!

Вернулся я домой усталым после четырёх часов занятий без перерыва. С удовольствием собирался отдохнуть в «Соколе». Как ни странно, а во время гимнастики отдыхаешь. Первое время делаю гимнастику невнимательно, но потом с большим удовольствием. После занятий «Сокола», собравшись вокруг пианино, поют мой марш. Вернувшись домой, звоню в «Асторию», но к телефону подходит Алексей Павлович и разговор сводится к тому, что они надеются скоро меня увидеть, а я надеюсь скоро к ним попасть.

Мои именины. Я объявил маме, что праздновать их не буду. Кто гости? Родственники? Благодарю вас!

Принялся за переделку четвёртой сцены «Маддалены», но много наработать не пришлось: в двенадцать часов приехала тётя Катя и мы с нею и мамой поехали на Новодевичье кладбище. Я всегда охотно езжу на папину могилу; сегодня, однако, было неприятно из-за холодного дождя и ветра.

Днём были родственники и мамины знакомые. Вообще день прошёл довольно глупо. Получил длинное письмо от Держановского со всякими интересными перспективами на ноябрьский концерт. Мне очень любопытно услышать «Балладу» в исполнении такого хвалёного виолончелиста, как Белоусов. Но чем меня обозлил Держемордский, это отказом напечатать мой отзыв о пьесах Сабанеева. Причина: отказ Сабанеева сотрудничать в «Музыке», если «Музыка» напечатает задевающую его статью. В ответ я хотел было отказаться от участия в ноябрьском концерте, а потом плюнул. Мой же отзыв о Станчинском вышел в предыдущем номере и я даже разволновался, когда читал его.

О моих именинах знают не все знакомые. Писем я получил всего несколько. «Любезный Бойль» прислал телеграмму. Лидка за какую-то дерзость злится и не поздравляет. Поздравляла по телефону Дамская и интриговала какой-то «чёрной блондинкой», которая влюблена в меня и которая мечтает поступить в оперный класс, чтобы быть ближе ко мне. Вечером играл по телефону с Голубовской в шахматы и влепил ей два мата. На другой день после «островской» прогулки она ночевала у «Шурика» (Бушен) и та будила её утром звуками моей «Сказки»...

Сегодня имел много времени для пересочинения «Маддалены» и сделал в четвёртой сцене порядочный кусок. Просматривал органную «Пассакалью» Баха, которая в чьей-то инструментовке пойдёт у нас в малом оркестре. Отличная вещь, только по партитуре утомительно её играть: больно длинная. В пять часов ходил к Мяскуше, ругал Держановского, Мяскуша всячески меня умиротворял. Видел у него на пюпитре девятую и десятую сонаты Скрябина. Немножко поиграл; с первого взгляда многое очень славно, а главное, совсем не так сложно; я боялся, что он после путаных шестой и седьмой сонат полезет ещё дальше «на высоты отрицания».

После обеда звонил в «Асторию», говорил с Ниной; зовёт завтра ехать с ними в «Кривое зеркало».

Был у Андреевых. Показывал мой старый романс «Есть иные планеты». Я очень его люблю и на днях, по примеру «Маддалены», переделывал в нём вокальную партию. Теперь она хороша. Романс имел успех. Анна Григорьевна будет петь его в декабре в своём концерте. Видел у неё на рояле романсы Мясковского. Я как-то их не знал до сих пор, за исключением прелестных меланхолических «Кругов». Все романсы очень неплохи.

Утром «Маддалена»; успешно. Так как я в письме просил Веру Николаевну «приказать кому-нибудь из подданных» позвонить мне, будет ли билет, то звонила Нина. Хохотала и говорила, что это безобразие, что я пишу, будто она «обестолковела».

- Почему у вас такой сердитый голос? - вдруг спросила она.

- Во-первых, потому что я сейчас сочиняю; во-вторых, потому что я вообще на вас сердит.

- Ну... Не надо на меня сердиться, потому что «Америка» отправилась туда же, куда и «Куоккала».

Однако я на это сообщение никак не реагировал и быстро ликвидировал разговор. Вообще же мне было приятно слышать про участь «Америки».

В Консерватории у Черепнина проходили великолепную «Пассакалью» Баха; очень приятно будет учить её с оркестром, около стояла и смотрела 19А, тонкая и элегантная, которая в этом году поступила, как и Серёжа Алперс, в шестой научный класс. Карнеевы говорили, что они видели её в Териоках в обществе семьи Алперс. Забавно.

Вечером надел смокинг и поехал в «Кривое зеркало». К занавесу только Кессель, их знакомый, сами же приехали с опозданием. Их сопровождал Серж Базавов и Бобровский. Я очень обрадовался обоим. Поздней всех приехал Зайцев и, благо Нина сидела с краю, уселся рядом с нею. Я помню, весною я очень смеялся, сидя с Максом в «Кривом зеркале». Теперь программа похужела. В антракте молодёжь спорхнула в фойе, я же нарочно остался с Верой Николаевной и вышел только в конце антракта. Во втором антракте вышли толпою. Нину задевал недостаток внимания с моей стороны.

Перед концом антракта произошла схватка. Нина при Серже и Зайцеве подошла ко мне и сказала:

- Серёжа, пойдёмте со мной...

Я ответил, рассмеявшись ей в глаза:

- Не пойду я с вами: всякую бестолковщину от вас слушать! - и ушёл с Талей и Бобровским.

Когда всё кончилось, все спустились одеваться. Одев пальто и перекинув через плечо мой знаменитый серый шарф, я подошёл ко всей компании, простился со всеми и пошёл по лестнице вперёд.

Нина дёргает за шарф, а когда я оглядываюсь, прячется. Иду домой пешком и решаю, что Нина - ерунда.

Утром милая «Маддалена», а к двум в Консерваторию, где с фальстафовскими дамами должно было состояться моё первое занятие. Но их собралось совсем мало, да была путаница с текстами (их два). Тем не менее полтора часа позанимались. Затем до шести часов вечера ходил с мамой и выбирали мне осеннее пальто, но ничего не выбрали.

Вечером играл на рояле, писал дневник и просматривал вторую корректуру сонаты. Этой ночью мне чрезвычайно ярко снился Макс. Как будто я его встретил после самоубийства. Я, лёжа на диване, расспрашивал его, а он, без крахмального воротничка и заложив руки в карманы, шагал по комнате и рассказывал. Я спросил о причинах самоубийства. Он ответил, что, во-первых, незаконное происхождение и трагедия с фамилиями Шмидтгоф - Лавров - Александров. Во-вторых, какие-то семейные скандалы. Я спросил, знал ли он в последний вечер, проведённый у меня, что застрелится на другой день, и какое впечатление произвёл на него момент, в который он бесповоротно решил, что должен застрелиться. Он ответил, что в тот вечер решение уже было, а когда он раньше решал, то относился к этому вполне спокойно и равнодушно. Тогда я попросил его рассказать, как всё было с того момента, как он сел в выборгский поезд и до момента смерти. Он охотно согласился, но попросил сначала сыграть ему что-нибудь на рояле. Я подошёл к роялю и, увидя на пюпитре корректуру посвящённой ему Сонаты, подумал, что ему приятней всего услышать эту любимую им сонату. Я сел и стал играть. На том проснулся.

Утром «Маддалена», которой мог бы заниматься весь день; начал успешно, но к завтраку выдохся, а так как днём ничего особенного не предвиделось, то позвонил «любезному Бойлю» и предложил пойти пешком на Острова, благо погода недурна. Зоя согласилась и в три часа мы отправились в путь. И в ту же минуту повалил, как в насмешку, густой мокрый снег. Но мы не сдались и засыпанные, белые, мокрые, шли вперёд. Когда мы прошли весь Каменноостровский, снег смилостивился и перестал. Мы стряхнули его с рукавов и отворотов пальто и повернули по набережной Каменного острова. В награду за испытание вид ещё зелёных деревьев, покрытых снегом, был очарователен. Особенно красиво выглядела дача графини Клейнмихель при взгляде на неё с Елагина острова. Мы дошли до Стрелки, затем перешли в Новую Деревню и, взяв у вокзала Приморской дороги автомобиль, развезлись по домам. Ноги мои, обутые в тонкие полуботиночки, промокли насквозь. Спасаясь от призрака плеврита, я, вернувшись домой, оттирал их одеколоном и одевал в тёплые швейцарские чулки.

Вечер сидел дома и переписывал переделанный между делом романс «Отчалила лодка» (или, как я его коверкаю, «Отчаянная лодка»).

Проспал. Только в одиннадцать сел за «Маддалену». К трём часам пошёл в оперный класс посмотреть, что хорошего делается с «Фальстафом». Палечек посадил всех певиц в ряд и заставил их выразительно читать без музыки.

Затем я ходил с мамой выбирать осеннее пальто. Не найдя готового, заказали.

Лёвка Карнеев, которого привыкли считать молодым мальчишкой, но которому как ни как уже семнадцать лет, обладает талантом поэта-сатирика. У него целая галерея портретов знакомых, в том числе Бориса Захарова, мой и других. Вчера через Зою я получил некоторые. Конечно, многое нескладно и не отделано, но многое и остроумно. Вот выдержки из моего портрета:

Далее:

Я в ответ послал ему четверостишье:

Льву Карнееву.

Не знаю, получил ли он или я спутал новый адрес, но сегодня Зойка звонила и ни словом не обмолвилась о моём ответе.

Звонил в «Асторию» узнать, когда уезжают. В субботу. У телефона Нина. Я ответил сухо:

- Ну, благодарю вас. В субботу я буду на вокзале.

Она, очевидно, не ожидала такой быстрой ликвидации разговора и быстро проговорила:

- Постойте... Поедемте завтра с нами на «Бориса Годунова».

- Я не могу, у меня «Сокол». Вы всегда зовёте, когда «Сокол», - и заговорил о посторонних вещах.

Утром «Маддалена», которая близится к концу. К двум, не успев выучить лёгкой, но длинной, гайдновской симфонии, пошёл на урок Черепнина. Он занимался, несмотря на праздник. Я валял симфонию с листа. Потом занимался с моими певицами, которых было сегодня десять. Присутствие Палечека было вполне приятно. Черепнин сделал список дирижёров, когда кто должен быть в оперном классе. Я поставлен вне списка с предложением являться, когда желаю, и следить, чтобы всё шло как следует.

Я, очень довольный, хотя немного усталый, вернулся домой. Но часов в восемь меня посетил приступ нервного отчаяния, очень неприятный. Он рассеялся во время сокольской гимнастики и я вернулся домой спокойный и сильный.

«Вольные игры развеют печаль, нас унесут в беспредельную даль...» - как поётся в сокольской песне.

За чаем сказал маме, что несколько «соколов» собираются в Гельсингфорс и предлагают мне сделать компанию.

Мама ответила:

- Что-ж, это интересно.

Кончил переделку «Маддалены» и внизу приписал, что это вторая редакция посвящается Н.Я.Мясковскому.

Днём играл на рояле, ходил к дантисту, примерял пальто, написал письмо. Так как Мещерские уезжают в субботу, то звонил им, справляясь, когда они будут дома перед отъездом. Я был очень рад, что к телефону подошла Таля, Она сказала, что, кажется, они будут дома завтра вечером, собираются к ним и Андрюши^{155}, завтра выясним это по телефону.

Говорил по телефону с Зоей, но мы разругались, потому что на её восклицание: «Вот видите, какая я умная девочка!» я ответил, что у неё отлично оборудованный ум для применения в пределах небольшого курятника.

Вечером, с туго набитым портфелем, поехал к Мясковскому. В портфеле были: «Маддалена», старая Симфония e-moll, которую Мяскун почему-то пожелал видеть, корректура Сонаты, которую я хотел дать ему поиграть (при его удивительном внимании, он всегда видит какую-нибудь ошибку), романс «Отчалила лодка» и «Марш» из Ор.12. который я немного боялся показать Мясковскому.

«Маддалена» была одобрена, посвящение приветствовано и рукопись оставлена Мясковскому на рояле. Соната просмотрена, ошибок выужено не одна, а куча, романс похвален и даже «Марш» тоже. Словом, был приятный и полезный вечер.

Без «Маддалены» очень свободно и утро большое.

От Держановского письмо:

- Вы гневаетесь? Это ваше право... - и просит меня немедля сообщить: что я буду играть на концерте.

Думаю: 1) Сонату №2 и 2) Ор.2, Этюд №3; Ор.З «Сказка» и «Марш»; Ор.4 «Отчаяние» и «Наваждение»; Ор.12 «Прелюд», «Ригодон» и «Легенду». Затем попрошу, чтобы непременно исполнили виолончельную «Балладу», а от остального («Токкаты», Сонаты Мясковского) откажусь, тем более, что Мясковский, кажется, и не особенно гонится за тем, чтобы я играл его Сонату.

Запаковал корректуру Сонаты и поучил на рояле «Наваждение». Звонила Фяка, приглашая вечером и прося быть с нею внимательней и любезней, чем в «Кривом зеркале».

Был в Консерватории. Nouveauté^{156}: «Фальстаф» отменяется, потому что Палечек находит, что певицам его не одолеть. А кто же затеял «Фальстафа», как не тот же Палечек? Идиотство!

В полдевятого с большим удовольствием отправился в «Асторию». Там я нашёл всех гурзуфцев: Сержа, дядю Гришу, Зайцева с матерью, затем братьев Андреевых, но без Анны Григорьевны, Романовского и ещё человека четыре. Все сидели полукругом. Мне не было места, я сел на подоконник и, благо до меня разговор был мало оживлён, сразу завладел разговором. Стали рассаживаться в бридж. Я отошёл в сторону с Сержем и предложил ему реставрировать наш «картёжный притон» и как-нибудь собраться с «компенсатором» повинтить, например, у меня. Серж соглашался.

Рассаживаемся за три стола в бридж. За моим столом: Серж, правовед гр. Ростопчин и Нина. Я ворчу, что с Ниной играть невозможно. Впрочем, ей иногда помогает папаша. Сдаёт Серж, сидящий против Нины. Нина раскрывает свои карты и раскладывает болван. Я смеюсь:

- Приятно видеть Ниночку в её истинной роли!

Первую половину вечера Нина смеялась, но затем вдруг на неё нашло облако. По-моему, оно шло откуда-то со стороны, но причин его я не уловил. Ниночка стала печальной, ушла в себя и вяло относилась ко всему окружающему. Мне Ниночка нравилась в этот вечер, но видя, что у неё что-то иное на уме, я был с ней насмешлив и невнимателен и распрощался так, никак.

В субботу пойду провожать.

Выйдя на улицу, Романовский сказал:

- Я еду в «Вену»: у меня деловое свидание. Поедемте, господа?

- Ладно, - сказал Андреев.

Его брат и я примкнули тоже. В «Вене» душно, накурено и пропасть народу. У Мещерских я съел полкоробки конфет и теперь запах еды был противен. Скромная кружка пива, несколько знакомых артистического мира, несколько пьяных рож - и мы повернули по домам. Мне, свежему человеку, мало нравится такая ночная «Вена».

Проспав до половины одиннадцатого, поучив «Наваждение» и Сонату, пошёл на урок Черепнина. Когда я проснулся утром, мне стало грустно, что Мещерские уезжают. Но ладно, надо найти материал в Консерватории и сегодня я даже пошёл в неё за полчаса до урока. Впрочем, ничего хорошего не видел. На уроке повторение «Пассакальи» Баха и органного концерта Генделя. Я с большим удовольствием занимаюсь «стариками». Одна из учениц дала мне номер «Аполлона» с отчётом Каратыгина о летнем сезоне. Обо всём упомянуто вскользь и лишь про мой Концерт расписано два столбца. Хвалит мудрёным и витиеватым слогом. В том же номере статья о Мережковском Чудовского, моего когдатошнего обожателя. Напутано и наворочено столько, что и не всегда до смысла доберёшься...

Вечером был в «Соколе» и с удовольствием изламывался на кольцах и «козлах». Сшили мне английское пальто, мягкое, толстое, рыжее. Я доволен. Мне необходим синий бархатный костюм.

Утром отправился на почту, получил письмо, которое мне было нужно, и остался им более или менее доволен. Затем до четырёх часов занимался игрой на рояле: свои сочинения - для Держановского и чужие - для Есиповой. Дописал переделку старого «Гавота» Ор.12. В четыре часа пошёл пешком прогуляться и сделать пару визитов: Сабурову, которого ещё не оказалось в Петербурге, и М.П.Корсак.

Вернувшись, пообедал и поехал провожать Мещерочек. Приехал я за пять минут до отхода поезда и нашёл толпу провожающих человек в тридцать; самих отъезжающих прямо не сыскать. Впрочем, на маленькую Нину я натолкнулся сразу; рядом с нею стояли Зайцев и Романовский и что-то старательно говорили. Я хотел было пройти мимо, но Нина заметила меня и стала спрашивать, буду ли я ей писать. Мы стояли с ней и, пользуясь толпой, нежно держали друг друга за руки. Я чувствовал к ней большую нежность. Нина говорила:

- Я буду писать вам отчаянные письма!

Но я скоро сорвался дальше, говоря, что надо попрощаться с родителями. С Алексеем Павловичем расцеловались. Затем я опять встретился с Ниной. После второго звонка семейство влезло в вагон.

- Серёжа, кричите «ура», когда поезд тронется, - говорит Нина.

Запыхавшийся Ершов с букетом цветов на время занимает внимание. Зайцев стоит где-то далеко, в толпе. Бьёт третий звонок. Поезд, сразу взяв быстрый ход, ускользает от платформы. Я кричу:

- Ура! Уехали! !

Вера Николаевна грозит пальцем. Серж Базавов говорит, что надо посмотреть вслед на колёса. Я отвечаю:

- Посмотришь на колёса, а увидишь буфер...

Ершов восклицает:

- Странно, когда звено, соединяющее всю эту компанию, вдруг исчезает на три месяца.

Я уговариваюсь с Сержем и Олегом о том, чтобы не терять друг друга из виду и устраивать иногда бриджик. Олег зовёт сегодня на бридж с «настоящими англичанами из Лондона», но я должен спешить на «Бориса Годунова», куда я собрался вместе с Мяскушкой. Нежно прощаюсь с Бобровским. У входа на платформу встречаются опоздавшие Андреевы. Анна Григорьевна зовёт Зайцева как-нибудь вечером побриджевать.

- Вы человек смелый, - говорит она. - Позвоните как-нибудь и приходите!

Зайцев смеётся и указывает на меня:

- Вот кто смелый человек, а не я...

Я спрашиваю у Анны Григорьевны, быть может, можно сделать бридж послезавтра. На том и порешаем. Я прощаюсь и возвращаюсь на платформу, чтобы проводить Катю Игнатьеву, уезжающую в Одессу через двадцать минут после Мещерских. (А это пикантно: бридж с Зайчиком!). Катя и тётя Катя перепутали билеты, примчались к отходу, волновались, носились по платформе и еле-еле устроились. И смех, и горе.

С вокзала я поспешил в Музыкальную Драму на «Годунова», где меня уже ждал Мясковский. Дирижёр Бихтер большой выдумщик и в погоне за оригинальностью так исказил многие темы, что слушать противно. Мясковский сообщил, что в «Московской газете» статья Леонида Сабанеева о новых композиторах и с руганью, между прочим, и по моему адресу, и с похвалой Станчинскому (!).

Милый Станчинский, наверное, очень рад и успокоен. Я сказал Мясковскому:

- Голубчик, ну дайте мне хороший сюжет для оперы!

Он ответил, не задумываясь:

- «Идиот» Достоевского.

Sic!

Так как для московского выступления мне надо учить «Сказку», повторять Этюд №3 и прочее, то я купил у Юргенсона несколько тетрадок собственного сочинения и сегодня принялся за них. Занимался также Сонатой Шумана, а затем мне захотелось идти гулять.

Я позвонил Голубовской, предлагая ей и «Шурику» прогулку пешком куда-нибудь в дальние углы Островов. Но Голубовская не смогла, а к «Шурику» (Mlle Бушей) посоветовала обратиться непосредственно, что я и сделал. Та ответила «с большим удовольствием» и в два часа мы отправились в путь от Николаевского моста, близ которого она живёт. Прошли Васильевский остров, Петровский, Крестовский. Тут была «Батарейная дорога», западный конец которой, а стало быть, и всего Крестовского острова не помещался на карте города Петербурга, и это нас интриговало. Итак, мы вышли за пределы карты и вскоре очутились на взморье. Дорога кончалась, но оставался ещё кусок земли до моря такой низкий, что при малейшем западном ветре он заливался водой. В настоящий момент ветра не было и кусок представлял сплошное болото. Мы решили во чтобы то ни стало добраться до самого моря, прыгали с кочки на кочку, перебирались по найденной нами доске, которую мы волокли за собой. Убив около часу времени, добрались и получили полное удовлетворение, но ноги были безнадёжно промочены. Пешком вернулись назад.

Дома я оттирал ноги одеколоном, но это не совсем спасло и целую неделю после этого у меня были кашель, насморк и боязнь плеврита.

Mlle Бушен - отличньй ходок, приятная партнёрша для прогулок, неглупая барышня. Чрезвычайно заинтересована моими сочинениями, моими музыкальными деяниям, а, может быть, и мной.

Санкт-Петербургское Шахматное Собрание устраивает ряд турниров по случаю десятилетия своего существования. Один из турниров - турнир высших учебных заведений. На эту тему сегодня заседание и председатель Собрания Малютин просил меня быть делегатом от Консерватории. Я с удовольствием согласился, и сегодня вечером мы заседали в Собрании. Турнир будет в конце января при участии тридцати-сорока человек; от Консерватории два или три. После заседания я сыграл три партии, испытал удовольствие и все три выиграл.

«Попечительный Совет для поощрения русских... и т.д.» вернул мне мои Концерты с вежливым отказом, что, мол, не могут поставить мой Концерт на программу, потому что уже имеют другой. Я был готов к этому и нисколько неудивился.

Вечером был у Андреевых.

Играл им мой романс «Отчалила лодка». Романс имел успех. Затем Николай Васильевич, его брат, Зайцев и я играли в бридж. Я уже подучился в эту игру и играю благопристойно. С Зайцевым мы с внешней стороны очень любезны, да и внутри я ничего против него не имею: ведь судя по вокзальной сцене я могу считать, что победа осталась за мной? После бриджа писали длинное юмористическое письмо Мещерским, в котором якобы Зайцев и я свидетельствовали, что Андреевы приезжали провожать и лишь опоздали. Писал я, а все, столпившись вокруг, диктовали. Я подписал: «Божью милостью художник на свободе Сергей Прокофьев», а Зайцев: «Отставной йог, картёжных дел мастер Кирилл Зайцев», причём сказал:

- Там уж поймут, почему я отставной йог...

Я знаю, что в Гурзуфе была в ходу книжка об индийских йогах (мудрецах). Если Нина в тени гурзуфских аллей называла Кирилла йогом, то я понимаю, почему он теперь язвит своей отставкой...

С музыкальной точки зрения в этот период важно следующее: Черепнин, которому Арцыбушев сообщил, что предполагается третий Беляевский концерт, которым он, Черепнин, приглашается дирижировать, запросил Арцыбушева, почему не идёт мой Концерт, приведя массу доводов за Концерт. Из доводов больше всего подействовало сообщение, что я играю его у Кусевицкого. Словом, дело кончилось тем, что если третий Беляевский концерт состоится, то мой Des-dur будет в программе, иначе Черепнин отказывается дирижировать. Но пока это секрет и мне предложено молчать.

Был я на первом уроке у Есиповой.

- Как, всю сонату Шумана? - ужаснулась она. - Да для того, чтобы отделать такую сложную вещь для экзамена, у вас уйдёт всё время и не останется ничего для остальных вещей!

Я всё же сыграл ей две части и, очевидно, вполне в её вкусах, ибо резолюция была такая:

- Ну хорошо... к следующему уроку принесите мне начисто и мы её уж не будем трогать до экзамена.

Однако это не особенно вяжется с тем, что было сказано выше! Затем «оне» уехали с Ауэром концертировать в Киев и Одессу, и три недели урока не было.

Вообще же из людей я за этот период видел: Мяскушку, у которого бывал несколько раз, охотно встречал Mlle Бушен, разговаривал по телефону с Дамской, которая стала мне что-то звонить. В одну из пятниц был у мамы вечер, был милый Н.В.Андреев. Он, Колечка и приглашённый мою Олег бойко жарили в бридж; было очень приятно. Я звонил Сержу и даже Зайцеву (!), но оба не могли. Фяка прислала три коротких письма и получила столько же в ответ. Они в Берлине, и открытки со знакомым мне уголкам доставляют мне большое удовольствие.

С Карнеевым не вижусь и не слышусь. Захарову, от которого я уже давно имел постальку, никак не собирусь написать: свинство и глупо, но пустое письмо писать не хочется, а на содержательное нет настроения. Вообще, настроение, настроение... ах, что за отчаянное настроение было в это время!!

В субботу девятнадцатого в 8.20 вечера я уехал в Выборг. Ночевал там, утром разыскивал кладбище, но попал не на то, где погребён Макс. Другое было в семи верстах, за городом и я туда не попал, так как надо было ехать дальше. Вечером я приехал в Гельсингфорс, где прожил до двадцать третьего и двадцать третьего вечером вернулся в Питер. Настроение уже было не то, дело сделано, я весел и живуч.

Выборг - пространно раскинутый, провинциальный городок. Гельсингфорс - заграничный город, маленький Берлин, очень любопытный и благоустроенный. В поезде читал партитуру «Бенвенуто Челлини» Берлиоза, какая мерзость - куча транспонированных инструментов! Возишься с разнотонными трубами и валторнам полчаса, а оказывается обыкновенное трезвучие! В моих партитурах все инструменты будут in С.

Ах, как я люблю путешествовать!

По возвращении в столицу полторы недели не писал дневника. Навёрстываю вкратце.

Придя утром в большой оркестр, узнал от Черепнина, что на третье ноября назначен концерт учащихся, в котором я дирижирую седьмую Бетховена, а также Скрипичный концерт Бетховена и фортепианный №2 Листа. Увертюру к «Моряку-Скитальцу» и «Эвриант» отдают Цыбину. Цыбин в этом году тоже кончает и я против подобного разделения программы ничего не имею. Я с воздуха попал прямо в кипучую работу: надо учить оба Концерта и делать репетиции. Привожу в порядок партию фортепиано в Первом концерте. В этом занятии провёл вечер.

Учил утром славный Концерт Листа. Днём проходил его с Черепниным и присутствовал на панихиде памяти двадцатой годовщины смерти Чайковского.

Дома привёл в порядок и досочинил музыкальное письмо Захарову^{157}. Написать таковое мне пришло в голову в Гельсингфорсе и, гуляя по его набережным и сидя в финском кафе, я придумал и текст, и всю музыку. Теперь кое-что доделал, кое-что досочинил. Музыка, конечно, ерунда, но это, кажется, первый случай, когда я её сочинял без фортепиано. Внимание, этот способ неплох. Когда я, вернувшись в Петербург, заиграл написанное на рояле - сперва стало противно, а на другой день понравилось.

Вечером не без удовольствия был в «Соколе».

Полгода смерти Макса. Кончив с Des-dur`ным Концертом и написав длинное сопроводительное письмо Юргенсону со всякими подробностями, касающимися издания, решил вечером показать мою редакцию фортепиано Мяскуше. Но он спешил в концерт Зилоти, кроме того, к нему напёрли Саминский и Шапошников, так что он, хотя и проиграл, но никаких путных указаний не сделал. Впрочем, кажется, переложение более или менее в порядке.

Я вернулся домой. Пришёл Боровский. Он довольно успешно пробивает себе дорогу в качестве пианиста и на днях уезжает в двадцатиконцертное турне по большим городам России - вплоть до Рождества. Я очень рад за него, а то обстоятельство, что он в конце хмурого ноября проживёт две недели в тёплом Тифлисе, давая там пять концертов, возбуждает во мне даже зависть.

Боровский пришёл послушать мой 2-й Концерт, заинтересовавшись им по каратыгинским рецензиям. Я играл ему Концерт, 2-ю Сонату, мелкие пьесы. Он делал очень неглупые замечания, видимо, вполне ориентировался в моих сочинениях и вообще показал себя зрелым музыкантом. Моя муза пришлась ему по вкусу. 2-ю Сонату просил, по выходе, прислать ему в Тифлис.

Хоронили Лизу, старинную прислугу Раевских.

Днём был на спектакле в Малом зале: шли под фортепиано отрывки из «Онегина» и «Фауста». У нас, Консерватории, есть театр, но он сдан, а ученический спектакль городят в наскоро прилаженной сценке у органа Малого зала. Габель с удовольствием потирает руки: «Какая у нас вышла сценка!», а многие из публики справедливо издеваются над «сценкой», потому что она в конце концов, конечно, дрянь.

Черепнин давно спросил меня, желаю ли я дирижировать спектаклем под фортепиано, но я нашёл, что интерес мал и не компенсирует время, теряемое на репетиции. Поэтому дирижёрскую палочку передали Дранишникову. Спектакль прошёл ничего.

Вечером с приятностью винтил у Олега Субботина и выиграл полтора рубля на обратный мотор. Олег почти оправился от своего паралича, но всё же доктора посылают его в тепло, в Ниццу. Через неделю он уезжает; очень жаль, он крайне милый молодой человек.

Отослал Жюржансону партитуру и клавир Des-dur'ного Концерта вместе с длинным сопроводительным письмом. Отправил также музыкальное письмо Борюсе. После того, как я его написал, оно мне не понравилось, а теперь ничего, забавно.

Теперь учу мои вещи для московского выступления двадцать четвёртого ноября. Мне хочется сыграть хорошо.

Есипова вернулась из турне, и сегодня я «приобщался благодати», по выражению Бушен. Началось опять с разговора: как, неужели я играю на экзамене всю сонату Шумана?! Демонстрировал сегодня финал, играл так себе, но получил почему-то похвалу.

«Сокол» пропустил и пошёл на первый ученический вечер этого сезона. Я люблю эти вечера, а сверх того, Оссовская просила проаккомпанировать её ученице Концерт Грига. На том же вечере играла ученица Винклера Дударь, очень славненькая барышня. Сегодня она запуталась в «Токкате» Шумана, останавливалась несколько раз, сбежала с эстрады и в коридоре разразилась такой истерикой, которая одновременно и хватала за душу, и напоминала собачий лай. Её упрятали в какой-то класс и едва привели в себя.

Занимался на рояле. Заходил в хор. Там учат помаленьку «Аиду». Черепнин, конечно, занимается с «дамами». Белокуровой в хоре нет.

Вечером был на сокольской вечеринке, которой предшествовало небольшое выступление лучших «соколов» и «соколок». Вот им-то мне и надо было играть музыку; для некоторых упражнений существовала специальная музыка (чешская, очень приличная), но для других надо было сыграть просто какой-нибудь вальс, и так как серьёзные вальсы были забракованы «соколками», то я опозорил мои седины, играя «Songe d'Automne».

Маршировали под мой марш, причём публика (большею частью тоже гимнастическая) очень забавно хлопала ладошами в такт на каждую четверть. Когда весь зал ритмично грохал, выходило эффектно.

Сестры, делавшие гимнастику под мою игру, обращали на меня внимание, но держали себя дерзко; я платил им тем же. В голове у меня всё время вертелась фраза из «Золота Рейна»: «Ах сёстры, сёстры, как вы глупы!»

Концерт откладывается на десять дней, на четырнадцатое ноября. Глазунов запил, Ауэр в отъезде и не может назначить скрипача, пианистка заболела. Таким образом, горячка временно прекращается. Сегодня с оркестром я подробно учил 7-ю Симфонию^{158} по партиям, в которых вчера подробно проставил с Крейслером оттенки, главным образом, у духовых, с погашением нестерпимых натуральных нот, а также в тех случаях, когда требовалось выделить плохо слышимую тему контрабасов (бетховенский недочёт).

Днём играл на рояле. Затем надел смокинг и поехал по приглашению обедать к Рузским, у которых не был Бог знает сколько времени. Говорят, Рузский продал своё медное дело на Кавказе и получил за него миллион; может, врут. Во всяком случае, он мил как всегда, а с виду посвежел и помолодел. С Таней я разговаривал мало, зато с Ирой сидел рядом и болтал всё время. Были Коншины. Зовут обедать в среду. У Рузских, по обыкновению, спаивали винами, шаманским, ликёрами и старым коньяком. После этого пришлось собрать всё своё внимание, чтобы сыграть «Трио» Шумана.

Немного проспал; потом учил на рояле московскую программу, а также для Есиповой. Днём урок Черепнина и прохождение Скрипичного концерта Бетховена. Вечером «Сокол», а после него телефоны от Дамской и Бушен с сообщениям о том, как они сегодня играли на ученическом вечере. Дамская позвонила раньше, я расспросил у неё про Бушен и когда позвонила последняя, прямо выложил ей всё про её выступление. На её изумлённое восклицание:

- Je n'en reviens plus!..^{159} - я сказал, что просто я сидел на балконе и она меня не видела.

Она поверила.

В присутствии Ляпунова (Saint Serge^{160}, как его называет Бушен ввиду его исключительной набожности: благолепного вида) и Черепнина сыгрывался с ученицей Шкаровской. Играет она Концерт Листа недурно, но ломается и «задаётся» невероятно. Представляет она собой цветущую, довольно красивую и очень нахальную одесситку, говорящую:

- О-тут-вот маленькое ритенуточко у этой ноточки.

От Захарова открытка, сообщающая, что я страшно его порадовал моими «талантливым иллюстрациями петербургской жизни». Длинное письмо последует на днях. Я очень доволен.

Вечером был на повторении фортепианного спектакля «Онегина» и «Фауста». Сидел с Шуриком Бушен и вечер с нею прошёл приятно. Габель всё время сидел у рояля, нервничал и мешал Гауку играть. Довольно громко отбивал такт ногой, обутой в скрипучий ботинок, чем крайне меня раздражал. В антракте я подошёл к нему и шутливо сказал:

- Станислав Иванович, мы тут с Гауком и Цыбиным подписку устроили, чтобы вам поднести резиновые калоши!

- ?!

- А то больно уж громко скрипят и стучат ваши ботинки!...

- А разве скрипят?

- Как хохлацкая арба.

Станислав настроен добродушно и смеётся.

Скрипачкой на концерт назначена Тилька Ганзен. Что-ж, я очень рад.

Сегодня я сговорился с Бушен свершить длинную прогулку, на каковые падки и она, и я. Погода была серая, туманная и грязная, но сверху не моросило и мы отправились в путь. Мы пересекли острова: Васильевский, Петровский, Крестовский, Каменный и вышли на Строгановский мост, затем в Новую Деревню и, увязая в грязи Ланского шоссе, пришли в Удельный парк. Мне хотелось посидеть и съесть шоколад и груши, имевшиеся в моём кармане, но скамейки были мокрые, а неутомимая Шурик стремилась дальше. И действительно, повернув влево, мы вышли к очень славному пространству, украшенному лесом, водою и даже пригорком. Вскоре мы достигли полотна приморской дороги (ветка к Озеркам) и по рельсам вернулись в Новую деревню, не присаживаясь и съев груши и шоколад на ходу. Но Шурику было мало прогулки и она спросила, каково моё мнение, если сходить ещё на Стрелку? Я не прочь был и отдохнуть, но сдаваться не хотел и мы последовали на Стрелку. Острова были тёмные и пустые, но мы достигли Пуанта, после чего вернулись на Крестовский остров, сели в Введенскую коночку, затем в целый ряд трамваев и поехали к тёткам обедать: она к своей на Разъезжую, я к моей на Сергиевскую.

Mlle Бушен бойкая собеседница, а блестящее знание французского и немецкого языков очень её украшает.

У Раевских обедал, а вечером играл в «винт». Знание бриджа хорошо отзывается на игре в «винт». Часов с десяти меня стало адски клонить ко сну, разболелся висок и я стал торопить маму домой.

За ночь я отлично выспался. Пошёл репетировать наш концерт. Как мерзко инструментован финал 7-й Симфонии и какая мука учить его с оркестром! Шкаровская, или как я её зову Шкляревская, опоздала на репетицию. St.Serge ужасно волновался, Николай Николаевич, видно, тоже извёлся, перестал разыгрывать главного кавалера и, встретив её после репетиции, с пылу налетел.

Бушен, прийдя к своей тётке, выспалась в уголке в кресле, а проснувшись демонстрировала мои сочинения.

Играть вещи наизусть - моя слабая сторона. Сегодня у меня гениальная идея как учить наизусть, чтобы никогда не сбиваться и иметь вещь крепко в памяти.

Когда вещь много раз сыграна по нотам, надо постараться припомнить её всю без рояля, представляя себе музыку параллельно с тем, как она написана, т.е. вспоминая ушами музыку, а глазами ноты. Делать это надо медленно и кропотливо, детально представляя себе каждый такт. Это первая стадия. А вторая стадия: надо так же припомнить всю музыку, а глазам представлять не ноты, а клавиатуру и клавиши, которые производят данную музыку. Переход от первой стадии ко второй довольно труден, потому что сколько ни стараешься представить себе клавиатуру, а перед глазами рисуются ноты... Но как только удаётся усвоить в памяти клавиши параллельно с музыкой, так можно считать обеспеченным, что вещь твёрдо выучена наизусть, ибо в воспроизведении её принимают совместное участие все три памяти: музыкальная, зрительная и пальцевая; каждая упражнялась порознь - теперь все три соединяются вместе.

Сегодня, идя в «Сокол», я произвёл опыт: идя туда, воспроизвёл в памяти первую часть Сонаты Шумана, представляя себе ноты, а идя обратно - представляя себе клавиатуру (это было довольно трудно и утомительно), а вернувшись домой без запинки сыграл всю часть; между тем, до подобных упражнений я едва ли сыграл её без колебаний, остановок.

Практическое преимущество: свой репертуар можно всегда учить: идя по улице, сидя в трамвае, ожидая какой-нибудь очереди и вообще во всякий момент, когда без этого скучал бы.

Занимался на рояле и понёс Есиповой Фугу №2 из «Kunst der Fuge». Идея: каждого вождя играть forte, каждого спутника piano. Эта идея была одобрена Анной Николаевной и вообще замечаний не было.

- Что вы играете из русских авторов? - спросила она.

- Да я ещё ничего не наметил.

- Ведь вы, кажется, любитель всяких этих новых: Метнера, Скрябина... Так возьмите что-нибудь оттуда.

- Хорошо, Анна Николаевна.

Отбыв урок на дому, я пришёл в Консерваторию. До урока Черепнина оставалось ещё три четверти часа, я сидел и беседовал с какими-то есиповскими ученицам о текущих музыкальных делах. Затем проходили с Черепниным и Тилей Ганзен Концерт Бетховена. Ганзен очень мила и играет прекрасно. Я держал себя с ней очень серьёзно. Теперь между Карнеевыми и Ганзенами дружба, Тиля, вероятно, будет им докладывать, что играет со мною концерт, а те явятся её слушать четырнадцатого.

Перед репетированием с Ганзен Черепнин так аппетитно играл нам сцены из «Кармен», что мне очень захотелось послушать эту оперу, тем более, что много говорили об её отличной постановке в Музыкальной Драме. Но, увы, сегодня шёл «Садко».

Я хотел было пойти к Андреевым, у которых давно не был, но Николай Васильевич пел сегодня в опере. Тогда я позвонил Mlle Бушен, зовя её в какой-нибудь драматический театр. Пошли в Малый, но пьеса была дрянь, глупая. Обратно шли пешком и Шурик длинными потоками красноречия распиналась о Вагнере.

Я давно не был в малом оркестре; сегодня зашёл по дирижировать «Пассакалью» Баха. Но оркестр её забыл и дирижировать было одно мучение. Тем не менее, Черепнин предлагает сделать этому оркестру выступление на вечере (двадцать второго ноября), причём «Пассакалья» будет исполняться вместе с органом, на котором будет играть ученик органного класса по оригинальному изложению. Это страшно любопытно.

Дома играл на рояле и зачитывался «Игроком» Достоевского. Я уже давно знаю эту повесть; недавно приходило в голову, что это неплохой сюжет для оперы. Теперь, когда я летом сам поиграл в рулетку, мне эта великолепная повесть с её ужасной, нелепой атмосферой очень нравится.

В седьмом часу надел фрак и поехал к Коншиным обедать. У них, по привычке, парадно: фраки, стол убран гвоздиками и прочее.

С Ирой Рузской (с которой я теперь в дружбе) ездили на квартиру Рузских и привезли в автомобиле виолончель. Я играл с Николаем Павловичем. Затем многие из молодёжи (в том числе сёстры Коншины и Рузские) отправились на Морской бал. Мне тоже немого хотелось, но я не знаю, был ли мне билет, если бы я изъявил желание. А желания я не выразил ввиду ранней и ответственной завтрашней репетиции.

Скерцо из Симфонии шло так себе. Черепнин говорит, что по моей вине. Но за финал, который я перед репетицией внимательно проштудировал, я получил похвалу. Явилась Цецилия и мы очень складно прорепетировали бетховенский Концерт, после которого мило беседовали.

Антракт и - Шкляревская с неритмичной интерпретацией Листа. Волнующийся Ляпунов, нервничающий Черепнин, много слушателей, почти полуторачасовое репетирование - всё это утомительно, но крайне интересно.

Директор Виленского отделения ИРМО Трескин приглашает меня выступить в Вильно с «Трио» Чайковского и с моими вещами, какие я хочу. Сто двадцать пять рублей. Я соглашаюсь и после совещания решаем на двадцать восьмое ноября, о чём он должен телеграфировать, дабы удержать зал на этот день.

Затем я возвращаюсь домой, где ко мне является приехавший из Москвы Юрасовский. Он хотя нахальный, но любезный парень. Однако после утомительной репетиции играть ему всякие «Наваждения» и прочее, а также выслушивать его произведения было трудновато.

- Двадцать восьмого вы играете в Москве? - спросил он.

- Т.е двадцать четвёртого.

- Нет, двадцать восьмого. Держановский перенёс концерт. Посмотрите в последнем номере «Музыки»: двадцать восьмого.

Я всполошился: а Вильна? Ведь я уже дал слово директору, а он телеграфировал оставить зал. Я позвонил в Консерваторию, но никто не знал, где остановился директор.

Сегодня я с жадностью дочитал «Игрока». Повесть привела меня в восторг и взволновала. Как всё это безумно, нелепо и... верно. Я не знаю, может ли выйти на этот сюжет опера; я даже совсем не думал об этом, когда читал. Скорее, что не выйдет. Но изобразить рулетку, толпу и страшный азарт мне представляется крайне увлекательным.

Сегодня я справлялся у помощника инспектора, почему не видно «моего друга» Венцеля. Увы, у него прогрессивный паралич, он в больнице чуть ли не умалишённых...

Придя в Консерваторию, первым долгом заявил всем, кому можно, что мне колоссально нужен господин Трескин, так что, едва он пришёл, как сейчас же принялся меня разыскивать. Переговорили и отложили Вильну на январь.

С Черепниным и Шкляревской проигрывали Концерт Листа и выясняли всякие подробности. Черепнин очень волновался и даже обрушился на меня, когда я воспротивился его предложению дирижировать одно место то на 2, то на 4, меняя взмах каждые четыре такта.

После занятий я не сразу пошёл домой. Была панихида по Рубинштейну, а после неё репетиция третьего подфортепианного спектакля с отрывками «Фауста» и «Онегина». Вернулся домой, играл для Москвы, обедал и пошёл на ученический вечер вместе с Кокочкой Штембер, зашедшим за мной. Вечера этого года ещё не раскачались: плохо посещаются, имеют короткую программу и тоскливый характер. Если бы не Кокочка, то подохнуть... Я очень обрадовался, когда к концу антракта явилась Шурик Бушен с важно заложенными в карманы руками. Мы просидели остальную часть вечера и не скучали. Она уже прочла «Игрока» и тоже в восторге. Теперь его читает Голубовская. На вечере очень недурно играла Скарлатти, ученица Есиповой, и милая барышня Линтварёва.

Я напишу мою автобиографию. Называться она будет: «Моя жизнь (с подробностями)».

Разбудили меня полвосьмого, потому что в девять надо было быть на репетиции. которая носила сегодня сложный характер. Началось «Пассакальей» Баха, которую играл малый оркестр и которую мы готовили к ученическому вечеру в конце ноября. Пришёл профессор органа и мы повторили «Пассакалью» вместе с органом. Впрочем, он играл на органе piano, без регистров, и никакого грандиозного впечатления не получилось. В десять часов пришёл большой оркестр, который соединился с малым и под управлением Цыбина заиграл «Эврианту». У меня был свободный час и я пошёл в большой зал, где Сафонов репетировал концерт памяти Чайковского. Мне не столько хотелось послушать музыку, сколько посмотреть на публику, которой, благо репетиция генеральная, собралось много. Вернувшись в малый зал, репетировал Концерт Листа. Рояль поставили как следует, у дирижёрского пульта, пришёл Глазунов, оркестр подтянулся - и Концерт сошёл совсем неплохо. Глазунов сказал Черепнину, что я сделал большие успехи в дирижировании. Я был очень доволен и по окончании репетиции немножко поболтался по Консерватории, шутя с сёстрами Рожанович и поглядывая на Белокурову, которая сегодня украшала собой коридоры. По-моему, она должна петь в хоре (так, по крайней мере, было в прошлом году). Вернулся домой и заснул на диване.

Вечером пошёл в концерт. Это - событие в моей теперешней жизни, ибо в концерты я не ходил с весны. Немудрено, что, попав в приятный зал Дворянского собрания и увидав массу музыкальной публики и много знакомых, я ощутил полнейшее удовольствие. Слушал «Прометея», которого для пущего вразумления непонятливой публики повторяли дважды. Мера энергичная и не лишённая остроумия.

Моё впечатление: «Прометей» скучен, подъёмы отсутствуют, трели и всплески донимают, форма расплывчатая. В остальном «Прометей» высокозамечательное произведение.

Встретил в концерте Штеймана и обрадовался ему. Домой шёл с Шуриком Бушен.

Воскресенье, а потому проспал и мало поиграл на рояле. Пошёл на третье подфортепианное представление наших опер. Зибеля Умнова не пела: струсила ли, была ли отставлена за повышательство - сие неведомо, но её заменяла Рожанович. Очень хорошо аккомпанировал заместивший Гаука Дранишников. Отличный голос у Молчанова. В антракте я сидел в фойе на диване; подозвал Клингман и велел ей сесть рядом. Она послушно исполнила и мы стали говорить о всяких пустяках.

Сделал визит Сабурову. Старик очень любезно меня принял.

Вечером с мамой и Андреевыми был на открытии кубистической выставки молодых кубистов. Если я «музыкальный кубист», то как я отстал от них! Например: большое полотно, сплошь мозаика, настоящая пёстрая мозаика; очертаний каких- либо предметов нет и намёка. Называется «Дирижёр оркестра». Какая связь между дирижёром и преподносимым пёстрым ковром - неизвестно. Но я не хочу смеяться а хотел бы понять идеи, руководившие художником.

На выставке встретил милого юношу Радлова, а также моего экс-обожателя господина Чудовского.

Предгенеральная репетиция. Симфония идёт довольно скверно и я выбивался из сил, приводя её в порядок. Зато получил от Mme Черепниной комплимент за сделанные дирижёрские успехи с целой тирадой из греческой мифологии, которую я, к стыду моему, не сумел оценить. Тиля Ганзен играет славно и ритмично, с ней легко; со Шкляревской хуже, но тоже прилично. Вопрос в симфонии. По мере того, как во мне крепнет дирижёр, я начинаю ближе к сердцу принимать исполняемые мною вещи и мне хочется, чтобы симфония прошла непременно хорошо.

Дома получил письмо от Фяки и был очень доволен.

Пора, пора писать симфонию! Начинаю. Когда я шёл с «Прометея», мне пришёл в голову кусок, теперь вышла тема, далее кое-какие эпизоды. Постараюсь сначала набрать побольше материала, а затем уже примусь сочинять всё.

Перед вечером звонила Шура Бушен. Я утром спросил, пойдёт ли она вечером на «Ревность» Арцыбушева, с большим успехом идущую у Незлобина. Она обещала подумать, сказать через час, мялась и ничего не сказала. Я плюнул на Арцыбушева и решил идти в «Сокол», а завтра послушать «Кармен» и не брать Шурика за капризы.

В «Соколе» в этой очереди мало народу, поэтому заниматься пришлось много: изломали во-как!

Меня разбудил громогласный звонок телефона. Чуть брезжил рассвет. Я испугался, рассердился и решил не подходить к аппарату. Через некоторое время кухарка доложила, что господин Сабуров просят меня к обеду. Я спросил, который час, - было полвосьмого. Сабурову не спится, так он и звонит ни свет и ни заря.

Вообще же интересного в этот день было мало.

Заходил в Консерваторию. Обедал у Сабурова, играл с ним в шахматы (+1-1) и на рояле. Он обещает познакомить меня с музыкальным домом Зиновьевых, о чём говорил в прошлую зиму.

В половину двенадцатого я был дома и лёг спать.

Генеральная репетиция. Тиля Ганзен сообщает, что у неё раздуло щёку и что на репетицию не придёт. Ничего, за этот номер я спокоен: больше времени останется на симфонию. Так я и сделал и налёг на симфонию сколько было сил. Останавливались, повторяли, провозились до двенадцати часов, совсем на генеральную репетицию не было похоже, но симфония не блистала, впрочем, третья и четвёртая части - прилично. Со Шкляревской - ничего; цыбинские вещи - лучше. На репетиции, по обыкновению, довольно много слушателей. После репетиции раздавали всем билеты, а затем я шёл с Бушен по Морской и Невскому. Взял у Алфёрова пятьдесят рублей, мне их дали, но сказали, что там остаётся всего двести с чем-то рублей. Я не знаю, как они считают, но это не очень много, приняв во внимание, что там в своё время было положено 4400. Пришёл я домой в четыре часа, усталый, голодный и страшно злой; поел и заснул на диване.

Вечером с мамой были у Андреевых, играли в «винт». Было мило вследствие обоюдной симпатии.

Проспал, чего отнюдь не следует делать, раз лёг вовремя, а то бывает тяжёлая голова. Чинил замок у шкапа, очень гордился, что починил, вообще же ничего не делал, надел фрак, побрился и пошёл на концерт, начало которого в час. У Ганзен свинка, звонила, что участвовать не может; очень жаль, потому что этот номер прошёл бы лучше всего. Пришёл я за кулисы в хорошем настроении - перед дирижёрскими выступлениями я не волнуюсь, но мне сейчас же испортили моё настроение, сказав, что, кажется, Тилю экстренно заменит Яша Хейфец и, ввиду экстренности замены, с листа будет дирижировать Черепнин, а не я. Впрочем, замена почему-то не вышла и меня огорчили зря. Тем не менее концерт опоздал началом на сорок минут, вызывая негодование публики. В ожидании я повидал Мяскушку, «сокола» Бориславского, Бушен. Последнюю снабдил, по её желанию, партитурами.

Наконец концерт начался. Я вышел к пульту не по авансцене, а через оркестр, пробираясь между пультами. Тем не менее меня с галёрки заметили ещё на пути и встретили аплодисментами. Я встал за пульт, раскланялся, велел Василию пересадить кларнетов, которых почему-то поместили среди фаготов, довольно долго подождал и начал. Первые аккорды подали отлично, затем всё пошло складно, лучше, чем вчера. Я чувствовал себя хозяином вещи, хотя, конечно, многое не было выполнено, но добиться тонкости исполнения от ученического оркестра - задача маловыполнимая. К финалу я устал и на партитуру с моего лба сыпался целый град капель. Публика хлопала каждой части; по окончании я был вызван; Глазунов сказал, что я сделал огромные успехи; Черепнин похвалил и сказал кому- то:

- А Серёжка-то наш намахался!

В антракте я беседовал с Мясковским, который, по обыкновению, нашёл пропасть недостатков, дал мне понять, что я не дирижёр, но всё же отдал дань тому, что я лучше дирижирую, чем в прошлом году. Среди публики были: мама с тётей Катей, Кокочка Штембер, Штейман, которого я рад был увидеть, старик Сабуров, вдали мелькала тонкая 19А.

Во втором отделении соединили малый оркестр с большим, образовалось целое море музыкантов. Цыбин дирижировал «Эврианту». Это не трудно; впрочем, «Эврианта» сошла отлично и имела большой успех. Цыбина вызывали несколько раз. За «Эвриантой» следовал Концерт Листа. Шкляревская волновалась и ломалась чрезвычайно. В трудном концерте с неритмичной солисткой вообще никто не был уверен. Нас провожали на эстраду, вроде как на войну:

- Ничего, Бог даст, сойдёт...

- Что случится, так главное не теряйтесь... - и т.д.

В конце концов, когда я очутился за пультом, мне стало смешно. Концерт прошёл без скандалов. Черепнин насчитал три недочёта, но незначительных и почти всегда неизбежных. Глазунов похвалил. Увертюрой к «Моряку-Скитальцу», сыгранной под управлением Цыбина, закончился концерт.

Я прикинул, что мне делать после концерта - и отправился с Шуриком Бушен по Морской и Невскому. Вернувшись домой, звонил Штейману, который с одобрением отзывался о моём дирижировании; хотел было предложить ему пойти где-нибудь пообедать, а вечер провести в театре, но оказалось, что он сегодня занят. Тогда я решил провести вечер дома, тем более, что чувствовал большое утомление. Звонил по телефонам и играл на рояле. Вчера я видел «вещий» сон, что я играю на моём весеннем экзамене, в качестве пьесы русского автора, фугу С.Танеева. Последнее время я совсем забыл о её существовании. Сегодня, вспомнив сон, я взял фугу и нашёл её восхитительной. Положительно я выучу её для экзамена.

Теперь надо приниматься за оперы: Цыбин дирижирует двумя картинами из «Риголетто», я - тремя из «Аиды». Пока же купил газеты и стал смотреть, нет ли чего про вчерашнее. «Петербургский листок»: не очень похвалил меня, зато одобрил Цыбина; «Петербургская газета» и «День» просто выругали меня, зато похвалили Цыпу. Сначала мне стало досадно; потом смешно; потом я представил, как возлорадствует всякий консерваторский балласт - и разозлился; потом мне стало просто весело и, сделав прогулку, я пришёл в Консерваторию. В Консерватории ничего примечательного.

Вечером играл «Аиду» и был в «Соколе». Три предыдущих раза я ходил во вторую очередь, малопосещаемую. Сегодня я пришёл в первую и было приятно попасть в оживление и толкотню. Фотограф снимал нас.

В Консерватории целое сражение Черепнина с Палечеком. Первый, в пылу вспыльчивости, наскочил на второго за то, что певцы якобы обижают младших дирижёров, а одна певица вчера наговорила дерзостей тихонькому Цыбину. Палечек горячился, уши краснели, лиловели, даже синели, я боялся, что будет удар. Наконец дело уладилось. Черепнин, уж видимо, жалел о своей горячности и ввиде примирения сам аккомпанировал на рояле «Аиду». Мне это было на руку: я прислушивался к темпам. Отличная Амнерис Мореншильд, певшая в прошлом году «Орлеанскую деву». Правда, у неё какой-то искусственный голос, но точная интонация и драматическая игра. Сегодня меня целый день преследует тема из «Аиды», до одурения.

В четыре часа пошёл к Мяскушке, у которого был Белоусов; Мясковский успел заставить его поверить в мою «Балладу» и теперь мы её сыграли два раза. Это было для меня огромное удовольствие - я в первый раз услышал мою вещь: все ноты Белоусов играл верно; на верхах виолончель пела и выла, интонируя верно, как на клавишном инструменте; все подъёмы и раскаты выходили - словом, я был в восторге. Между прочим, он посоветовал вторую тему играть pizzicato; что я и принял.

Но московский Abend^{161}, похоже, откладывается, так как певица больна, а к несчастью она жена Держановского и без неё вечер не состоится. Белоусов же занят весь декабрь; стало быть, если концерт отложится, то на январь. Я очень недоволен. Мои примечания к изданию Концерта Des-dur вызвали в Москве не только разговоры, но и всяческие сомнения, так что Юргенсон стороною, через Держановского - Мясковского, решил запросить меня о каких-то якобы неисполнимых нотах и о всяких транспониментах (в партитуре так, а в партиях иначе). Мясковский, не справившись у меня, ответил, что Концерт исполнялся дважды и все написанные ноты были сыграны, что же до транспонимента, то таково желание автора, которое он не уступит. Правильно, молодец, Мяскуша!

Вышла его d-moll'ная Соната. Некогда она была посвящена мне, затем отнята за какие-то резкости. Теперь она оказалась посвященной какой-то Гофман^{162}, его старой знакомой, которая много играла ему Сонату. Чёрт с ними, а видеть эту Сонату я очень рад. Летом 1911-го я много играл эту Сонату и послал автору длинное письмо с советами о всяких мелких переделках. Тогда он почти всё отверг, но теперь всё переделал по-моему. Другая его вышедшая соната, виолончельная, мне нравится менее.

После обеда я собрался на концерт Зилоти, хотелось послушать «Jeux»^{163} Дебюсси. Билеты все проданы - тогда я пошёл по артистической лестнице и послал Зилоти карточку с надписью: «ССП чрезвычайно просит Александра Ильича пропустить его, дабы послушать «Игры» Дебюсси». Зилоти велел пропустить меня и я попал в концерт.

«Игры» интересны, поэтичны и бессодержательны.

- Ну да, вы не находите мяса, - говорит Черепнин; сам же он взамен «мяса» находит что-то другое и очень любит «французов».

Встретил Л.А.Захарову. Она говорит, что Годовский расхвалил Бориса и предсказал ему завоевание Старого и Нового Света.

- Так что Боря теперь уже повторяет английский язык для Америки, - добавил я.

- Должно быть, в Вене он не засидится, - продолжала Л.А., - но вы понимаете, что прежде, чем вернуться в Россию, ему необходимо привезти кусочек лавров из-за границы.

Верно. Хотя: Белоусов загрёб лавры со всей Европы, тем не менее в Петербурге успеха не имел.

С концерта я поехал на новоселье к Эрасмусу, очень милому господину, другу Серёжи Себрякова. Я с ним познакомился в Москве, играя на Музыкальной выставке Дейши-Сионицкой. Особенно весело не было, но сам он очень мил, смешил нас карточными фокусами и поил вкусным крюшоном. Затянулся вечер до трёх часов, чего я очень не люблю.

Днём, на Сенной, садясь в трам, столкнулся с Мариночкой Павловой. Но мне почему-то показалось, что я ей буду неинтересен, а потому на её любезное приветствие я ответил двумя-тремя фразами и поспешил распрощаться.

Сидел дома и занимался; только часок среди дня пошёл пройтись по тёплой, ветреной и мокрой погоде. Почти кончил сочинять е-moll`ную пьеску для Ор.12. Я не хочу называть её Intermezzo, но на название Capriccio ещё не остановился. Я её очень люблю, но вторая половина что-то не хотела ладиться; теперь вышла. Надо поскорее кончить и послать Вере Николаевне^{164} в Берн, а то ей всё ещё там нездоровится и она скучает.

Затем вышла вторая тема для концертино и кое-что для будущей симфонии. Вообще, мои ближайшие композиторские планы: скрипичное концертино (нежное, элегантное); симфония (грозная, трагическая, безудержно стремительная); вариации (тонкие), уже намеченные; романсный опус (шесть штук), из которых два уже есть, следующие же будут написаны для Анны Григорьевны.

Вечером со Штейманом были в Музыкальной Драме на «Кармен». Музыкальная драма положительно привлекает внимание: сценическая сторона, постановка, отделка, детали - хороши, часто замечательны. Оркестром дирижировал не Бихтер, а потому музыкальных искажений не было. «Кармен» я слушал с величайшим удовольствием. Опера во многих отношениях образцовая. А как хорошо, когда много яркого тематического материала!

Двадцать девятого Консерватория празднует юбилей Лядова небольшим концертом из его сочинений, которым дирижируют Глазунов, Черепнин и даже Габель. Сегодня приступили к дирижированию, а потому я заезжал в зал на полчаса.

Затем я пошёл домой. Дома много занимался, а вечером был в «Соколе». Встретил там Юрия Фролова, с которым некогда встречался у Павских и у Алперс.

Сегодня день рождения Бориса Захарова: двадцать шесть лет; по этому поводу я третьего дня послал ему постальку.

Утром старательно играл экзаменационную программу. Выучить-то я её выучу порядочно, но Боже, как утомительно будет разыгрывать всю её подряд!

Днём в Консерватории проходил с Черепниным дирижёрскую сторону «Аиды», а после того её же в классе Палечека. Партитура рукописная, строчки скрипок наверху, флейты под ними, фаготы между трубами и тромбонами, повторные такты не выписаны, а занумерованы, - словом, трудно себе представить что-нибудь более бестолковое... Спасение в том, что музыка и инструментовка необыкновенно просты.

На ученический вечер пошёл с мамой, которая тоже хотела послушать, как играет Штембер. Маму служители с поклоном проводили вперёд, а я пошёл на балкон, считая, что там веселее. Штембер - отличный пианист.

Меня приглашают исполнить мои пьесы на каком-то закрытом вечере высших женских курсов, где будут демонстрироваться передовая литература и музыка. Состоится это двадцать четвёртого. Я дал согласие.

Занимался на рояле, сочинял кое-что для симфонии, сделал большую прогулку. Вечером был у Мясковского. Играл доконченное мною Capriccio, но без особенного эффекта, а я его очень люблю. Mme Держановская всё ещё больна и неизвестно, состоится ли двадцать девятого московский вечер или нет. Держановский ничего не пишет, а Белоусов и я злимся и пребываем в неизвестности.

А.Н.Есипова с Ауэром даёт обычные два Sonatenabend'a^{165}, по сему случаю мы уже третью неделю без урока. Сбор на подношение Анне Николаевне цветов прошёл плохо в неумелых руках Бендицкого. Собрали всего тридцать пять рублей, на которые сегодня с Бендицким я заказал корзину цветов, впрочем, довольно большую и элегантную. Днём играл на фортепиано и занимался, несмотря на праздник, «Аидой» в Консерватории. В сем часов поехал к Рузским, у которых сегодня обед с «музыкантами»: Зилоти, Оссовские, Романовский, баритон Андреев, Погожев и прочие.

С девицами я как-то тут погрызся по телефону, вследствие чего они меня сегодня «презирают». Наоборот, родители extra-милы; гости тоже все старые знакомые, очень славные. Обед с шампанским, хересами и ликёрами наполнил голову шумом. Встали из-за стола в двенадцатом часу. Романовский играет мою F-moll'ную Сонату на своём концерте в марте и страшно её расхваливает. По этому случаю заставили её играть. В голове громко шумело, но я сыграл Сонату довольно бойко. За Первой Сонатой запросили Вторую, которую я тоже сыграл не без успеха (особенно у А.В. Оссовского; Зилоти уехал раньше). «Легенда», «Ригодон» и «Прелюд» имели успех больше всего.

Так как вчера лёг в полчетвёртого, то сегодня проспал. Написал Катюше Шмидтгоф письмо, что двадцать четвёртого я не играю в Москве, как она думает. Она меня очень ждёт. Днём - Консерватория. Я заявил, что завтра явлюсь в хор - посмотреть, как без меня выучили. Мясковский телефонирует, что Держановский откладывает концерт на январь. Очень жаль. Придётся просто поехать в Москву: для торговли с Юргенсоном, для разговоров о «Маддалене» и для посещения Кусевицкого с Концертом №2.

Был у меня Цыбин, он снимает на лето сезон в Ростове ли, в Баку ли - по этому случаю забрал у меня четырнадцать штук всяких партитур. Вечером я был в «Соколе». Мой «Марш» хотят фотографическим путём воспроизвести на открытках - просят для этого чётко его написать.

Если мне никуда не надо идти, то я никак не могу рано встать: это свинство. Так и сегодня, я только в одиннадцать часов сел за рояль.

Московский концерт откладывается - значит, можно налечь на есиповский репертуар. В час пошёл в Консерваторию учить партитуру «Аиды», которую на дом не дают. В половину третьего - хор. Гаук было взялся дирижировать, но я посадил его играть, а сам взялся за палочку. Хор, по-видимому, приучился с Гауком работать лениво, болтать и петь невнимательно. Я сразу забрал их в руки, сделал целый ряд оттенков, громко стучал палочкой, когда они невнимательничали, иногда прикрикивал, вообще же шутил и добился того, что хор спел хорошо и с оттенками.

Пришедший к концу занятий Николай Николаевич, видимо, одобрил мои деяния. Затем мы репетировали с мужчинами закулисных жрецов, которых Крейслер, к моему удивлению, подготовил отлично.

Николай Николаевич шепнул, что, кажется, дело с третьим беляевским концертом выгорает («Нарцисс» и мой Des-dur), чем привёл меня в полнейшую радость.

После Консерватории я забегал к Мясковскому. Держановский просит умилостивить меня:

- Не надо на него сердиться, - умиротворяюще сказал Мясковский. - Дела его «Музыки» совсем плохи...

Я решил уехать в Москву двадцать девятого и запросил Держановского открыткой, будет ли в этот день в Москве Юргенсон и надо ли привозить «Маддалену». Хотя Мясковский теперь увлечён инструментовкой 3-й Симфонии, кроме того, задумал уже четвёртую и пятую, так что соркеструет «Маддалену» едва ли. Вечером я сидел дома, играл на рояле и дописал фортепианное переложение фаготного Скерцо. Играл Мяскушке сокольский «Марш», очень конфузился, но, к удивлению, получил одобрение.

Проспал; потом прогулялся по Морской и Невскому. Целый день сидел дома, сочинял тему для симфонии, играл на рояле, а после обеда нечаянно сочинилось начало нежно-томительного вальса.

Позвонила Соня Эше. Сенсационная новость: она после жестокой борьбы с самой собой, поступила в оперетку, где читает, танцует танго, блещет нарядами, пользуется успехом, получает цветы, хорошее жалование. Боится, что всё это быстро кончится, потому что она не поёт, берёт экстренные уроки пения и зовёт меня посмотреть на неё.

Мне было приятно поболтать с моей старой приятельницей, испорченной, сумасшедшей, но умной.

Вечером я поехал к Раевским на именины, где по случаю «Екатерины» были гости и «винт». А в пол-одиннадцатого заехал автомобиль со студентом и меня повезли на вечер новейшей литературы и музыки на Бестужевские курсы. Когда я туда явился, читал свои стихи (или правильней - мурлыкал на какой-то мотив) Игорь Северянин. Курсистки неистовствовали и прямо выли от восторга, бесконечно требуя бисов.

После антракта играл я на довольно мерзеньком рояле, дававшем приличное forte, но отвратительное piano. Юлия Вейсберг предупредила меня, чтобы я для не слишком музыкальных курсисток выбрал что-нибудь попроще, поэтому я сыграл «Сказку», «Гавот», «Прелюд» и скерцо из Сонаты. Все вещи, требующие исполнения нежного, звучали на этом рояле отвратительно - я едва их доиграл. Зато скерцо звучало хлестко и вызвало в зале аплодисменты, визг и бисы. Я довольно долго не выходил, затем кланялся и мне странно было видеть битком набитый зал с одними женскими лицами. Мужчин не было ни одного. Я играл на бис 4-й Этюд и «Ригодон» и был поражён визгом и бисами; кто-то требовал Сонату (я был крайне доволен, что моя «литература» становится известной...). После меня - с меньшим успехом - следовали странные романсы Стравинского в исполнении его брата и порой не лишённые остроумия штучки Каратыгина.

Дебюсси на днях дирижирует у Кусевицкого. В четверг журнал «Аполлон» приглашает к себе французского композитора. Каратыгин приглашает меня сыграть мои сочинения.

Одна из курсисток восхищалась умом и начитанностью Чудовского. Мне было смешно слышать её панегирики; я возражал, что он шаркун и лишь хороший шахматист. Она, в свою очередь, дивилась моим словам, говорила, что он теперь страшно серьёзен, целые дни сидит в Публичной библиотеке, целые ночи работает, отрицает скандинавскую литературу; кроме того... женился!!

К двенадцати часам я пошёл в Консерваторию послушать, как репетируются лядовские сочинения. К сожалению, опоздал к исполнению романсов Анной Григорьевной, зато слышал хор (из «Мессинской невесты»), который довольно мило звучал, хотя они все мои оттенки забыли.

Вернулся домой, позавтракал и пошёл назад - репетировать «Аиду» под фортепиано, но в большом зале и с хором. Так как большой зал долго не отпирали, то в коридоре второго этажа набилась огромная толпа, целый митинг: хор, много солисток, случайно рекреацировавшие научные классы. Я люблю такие скопления. Тут же из класса Фострем выпрыгнула Белокурочка, очень славная в своей светлой рубашечке. А затем все участники «Аиды» повалили в открывшиеся двери Большого зала. «Аида» идёт весьма прилично.

Вечером гимнастировал в «Соколе». Восьмого у них вечер и меня просят выступить в концертном отделении.

Восьмого днём - спектакль «Аиды», вечером в таких случаях всегда не знаешь, что делать, а потому я с готовностью согласился.

Играл Ор.111 Бетховена, учил партитуру «Аиды», сочинял темы для симфошки - всего по-чуточку. В час понёс Ор.111 на урок к Анне Николаевне. Бедняга возится с ужасным кашлем: то ей не позволяли показываться на улицу, а теперь и по квартире запретили ходить - велели сидеть безвыходно в одной комнате. Урок носил несколько экзотический характер: я играл в гостиной, а она сидела в спальне; Позняковская же прибегала к роялю и говорила, что Анна Николаевна просила сделать такой-то и такой-то оттенок. Сонату я играл неровно и невыдержанно, по мнению Анны Николаевны, но она нашла, что соната в моём духе и могла бы у меня выйти хорошо.

Потом с Черепниным проходил партитуру «Аиды». Так как у нас репетиций мало, то сам он предварительно не будет проходить её с оркестром, а поручает это делать мне. Это интересно; надо только хорошенько вызудить партитуру. Вызудить-то, конечно, и думать нечего, более или менее познакомиться, думаю, успею.

Вечером пошёл на ученический вечер; программа не обещала быть интересной, но всё равно, я люблю наши ученические вечера. Первое отделение я просидел с Дамской и её довольно славненькой сестрой, и скучно не было. Неожиданно для меня пела Умненькая; зал её встретил аплодисментам, но пела она не очень хорошо. В антракте я её не видал, зато в упор налетел на папашу, который, к моему величайшему изумлению, засыпал меня любезностями. Второе отделение я сидел с Володей Дешевовым, с которым страшно давно не виделся. Он, по обыкновению, мил, занимается по семь часов в день, но всё же не успеет кончить в этом году и откладывает до будущего года. Между прочим, он сообщил, что Тамочка Глебова вступила в гражданский брак с каким-то артистом и уехала со своим мужем в своё рязанское имение. Мне сначала показалось это забавным, а потом я решил, что она молодец, настоящий молодец!

Во втором отделении появилась Бушен, пять раз пересаживалась на разные места, чтобы я её видел, но я решил не обращать внимания, несмотря на все старания.

Сегодня я раз десять звонил Кусевицкому в «Европейскую гостиницу», но так ничего и не добился. Я хочу показать ему мои новые сочинения, благо он так мило принимал меня весною; пользуясь его пребыванием в Петербурге по случаю его очередного концерта. Вечером я пошёл на этот самый концерт: сочинения Дебюсси и дирижировал сам Клод. Много у Клода интересного, но он однообразен и скучен. Кусевицкий очень мило встретил меня, но просил показать ему мои новые произведения в его следующий приезд или когда я приеду в Москву. Я сказал, что еду в Москву послезавтра, но это его не устроило. Так пока ни на чём не порешили, а он принялся расхваливать музыку Дебюсси. Маковский, редактор «Аполлона», изъявил свой интерес к моему завтрашнему выступлению в «Аполлоне» на чествовании Дебюсси. Я ответил, что получил приглашение и собираюсь прийти.

- Как прийти? Мы все ждём ваших сочинений! Вами очень заинтересован Дебюсси, ему Кусевицкий много про вас говорил, да и мы рекомендовали вас как «compositeur russe qui a le plus de talent»^{166}.

Я был крайне польщён. Решился ко мне подойти и Чудовский, говоря, что моим выступлением в «Аполлоне» очень интересуются. Я ответил ему довольно неопределённо и холодно. Он действительно женился и у него довольно интересная жена.

Мелькала в зале Шурик Бушен, я хотел найти её и идти вместе, но она куда-то скрылась. Возвратился я домой очень довольный.

Генеральная репетиция лядовского юбилея. Хотя я не принимаю участия, но пришёл к началу: во-первых, послушать программу, во-вторых, генеральные репетиции всегда носят оживлённый характер. Хор из «Мессианской невесты» обыденен, но симпатичен. Габель, встреченный бурными аплодисментами, встал за пульт и благополучно промахал «Полонезом». Анна Григорьевна тонко, но слишком piano, спела русские песни. Творчество Лядова незначительно, хотя по-своему уютно. К самому же юбилею моего бывшего профессора-теснителя я отношусь индифферентно.

Встретил балаболку Садовскую, теперь по мужу Бохановскую, мою товарку по научным классам, с которой мы почему-то на «ты». Увидя Клингман, я стал спрашивать у неё, как идут «танцы мальчиков», которые готовят для «Аиды» в классе пластики. Я хочу на днях зайти на правах дирижёра в этот класс: посмотреть и дать темп.

Промелькнула Ариадна Никольская, героиня прошлогодних романтических похождений с Максом; с тех пор я её не видел. Теперь она выскочила из класса пластики, надо думать, будет плясать «мальчика». Я вернулся в Малый зал, где нашёл Шурика Бушен. Она было сделала кислое лицо на тему, что я не узнал её на ученическом вечере, но я живо усластил её и она весело затрещала. Она ушла в класс к St.Serge'y, я пить молоко. Репетиция тем временем кончилась и все разошлись.

В четыре часа надо было отправляться в «Аполлон» на чествование Дебюсси, где я должен играть «Этюд» и «Легенду». Но почему-то прежде, чем идти туда, меня шатнуло в Консерваторию. Пришёл и натолкнулся на Белокурову и Клингман. Я шёл с Палечеком и всем оперным классом в Большой зал, где собирались репетировать «Аиду». Я весело крикнул Клингман:

- Елена Максимовна, пойдёмте, по старой памяти, к нам в хор!

Она ответила, что её всё равно не пустят. Белокурова, видя что мы разговариваем, отошла в сторону, но Клингман позвала её назад и познакомила нас. Итак: всё разрешилось просто. Я был счастлив, хотя делал вид, что мало обращаю внимания на знакомство с Белокуровой. Она очень привлекала: была элегантна, весела и женственна.

Я поехал в «Аполлон». Там толпа музыкантов и артистов; среди них много знакомых, с которыми я с удовольствием повидался. Дебюсси в сопровождении четы Кусевицких приехал с опозданием. Его приветствовал Чудовский изысканной французской речью, такой изысканной, что я почти ничего в ней не понял, может и Дебюсси не всё понял. Затем, запинаясь, говорил Сакетти. Полоцкая-Емцова сыграла «Картинки с выставки» Мусоргского. Анна Григорьевна, очень волнуясь, спела два романса его же. Ещё один певец - и выступил я с 3-м «Этюдом» и «Легендой». Чуть волнуясь и заплетаясь пальцами, я сыграл их. Публика выслушала внимательно и одобрительно захлопала. Дебюсси встал, подошёл и похвалил вещи и своеобразность техники. Николаев хвалил моё исполнение, Каратыгин - «Легенду», которая являлась новинкой. Кусевицкий не процедил ни слова, чем до некоторой степени разогорчил меня. Но супруга, почётно восседавшая одесную^{167} от Клавдия Дебюсси, с готовностью мне аплодировала. Все пошли «чайпить», после чего речи и концертное отделение продолжались, огорчая Клавдия своей длинной и возбуждая у публики уже меньший интерес. Я имел очаровательный разговор с матерью Тамары Глебовой; был представлен Чудовской жене, интересной даме, художнице, наговорившей мне тьму комплиментов; познакомился с профессором Калем и уехал домой. Был восьмой час и я устал.

Дома открытка от Держановского, что меня с «Маддаленой» ждут в Свободном театре завтра в двенадцать часов дня. Я собирался ехать завтра - надо сегодня. Усталость сделала меня вялым до такой степени, что предстоящая поездка меня прямо пугала. Однако, я напомнил себе, что лучше всего спится в вагоне, быстро привёл дела в порядок, заехал к Колечке за «Маддаленой» и с одиннадцатичасовым курьерским уехал в Москву. Яркая лунная ночь и белый снег делали вид в окно очень привлекательным.

Поезд пришёл в Москву в половину одиннадцатого. Я отправился прямо к Держановскому, который созвонился с Юргенсоном и со Свободным театром; в этот последний я и отправился, а Борис Петрович ждал меня в четыре часа. Сараджев встретил меня страшно ласково и потащил на фортепианную репетицию «Кащея», которую надо было кончать. Я с удовольствием послушал эту милую оперу. По окончании репетиции Сараджев повёл меня в уютный кабинет Марджанова, одного из главных заправил и режиссёров театра. Марджанов мне чрезвычайно понравился. К нашей группе присоединились ещё режиссёры, второстепенные дирижёры, певцы и певицы, всего более десятка. Мы вернулись в комнату, где происходила репетиция «Кащея», и я уселся за фортепиано. Надо было рассказать содержание оперы. Сначала я запинался и подыскивал слова, но дальше рассказ пошёл живее, я цитировал фразы, иллюстрировал сценическое движение и делал экскурсии в область психологии действующих лиц. Кончил я рассказ под восклицания одобрения сюжету. Я стал играть оперу. Надо сказать, что после того, как я её переделал и в сентябре отдал Мясковскому, я не видал ни разу моей рукописи, многое позабыл и теперь врал немилосердно, попадая в соседние аккорды и пропуская целые такты. Но я заботился об одном: сохранить драматизм и пыл оперы. Это удалось и когда я кончил, Марджанов воскликнул:

- Темперамент и психология действующих лиц мне чрезвычайно нравятся, а о музыке я предоставляю судить Константину Соломоновичу.

Тот с готовностью высказался в пользу музыки. Артисты подходили и просили сыграть то или иное место. Я, усталый и голодный, с наслаждением пил чай с бутербродом. Выяснили, что в этом сезоне никак не поспеть с инструментовкой и надо её поставить осенью. Поговорили о том, издаст ли Юргенсон клавир, и стали меня звать сегодня вечером к ним на спектакль. Любезно провожаемый я поехал на городскую станцию, взял билет на сегодня в двенадцать часов ночи и пошёл к Юргенсону продавать Ор.12. Он был мил, поговорил о том, о сём и предложил за десять пьес двести пятьдесят рублей. Я ответил, что мало-мало, если пятьсот, доказывая, что это самые мои ходкие и популярные пьесы. Юргенсон предложил триста пятьдесят, потом четыреста, но я не уступал и приводил веские доводы, что мало-мало, если пятьсот.

- Попробуем... - лениво проговорил он и потянулся за листом отречения.

Я расписался, получил двести рублей, (триста по почте), не стал надоедать с «Балладой», отложив её до февраля, и, простившись с Юргенсоном, поехал обедать к Сараджеву. У него обедал ещё талантливый артист Чабров, объездивший Европу и интересно рассказывавший про Испанию и Будапешт. Позвонил Юрасовичу: «Вам кто-то ворожит!» - воскликнул он, узнав про пятьсот рублей. Затем, имея совсем мало времени, поехал навестить Катюшу Шмидтгоф. Это было в другом конце Москвы. Едва разыскав Нижний Таганский переуток, я попал в полную глушь со скверненькими домиками и пьяными на улице. Я взглянул на часы - у меня времени почти не оставалось: надо было спешить в Свободный театр, где просили не опаздывать. И так мне не захотелось тревожить бедную семью, так меня потянуло домой, хотя я и знал, что мне будут рады - что я сел в трам и поспешил в театр...

Меня посадили в первый ряд и я слушал пантомиму «Покрывало Пьеретты» с музыкой Донани и сюжетом Шницлера. Меня расспрашивали (Марджанов, Сараджев, артисты), как я нахожу этот род искусства, желая, чтобы я написал пантомиму. В антрактах таскали за кулисы и вообще были крайне внимательны. Я пришёл к тому заключению, что пантомима тогда хороша, когда в ней сплошное движение, когда каждый такт музыки соответствует определённому движению на сцене, но если большой кусок музыки соответствует большому сценическому эпизоду, не выражая деталей, то выходит скучно и глупо.

Прощаясь с Сараджевым, я спросил: как надо считать дело с «Маддаленой»? Он ответил, что, конечно, выигранным, но у них ещё не кончились в правлении всякие «революции», дней через пять всё уладится и тогда он мне сообщит. Я же сказал, что партитура начнётся только тогда, когда у меня в руках будет контракт. До поезда оставалось пятьдесят минут. Я нанял извозчика и поехал на Николаевский вокзал. Он повёз меня всякими переулками и наконец остановился у вокзала, впрочем мало похожего на Николаевский. Дурак привёз меня на Брестский, который был в противоположной стороне. До поезда полчаса. Я вскочил на другого извозчика, посулил ему рубль и погнал его на Николаевский. Без шести минут двенадцать я был на месте, успел съесть бутерброд и к третьему звонку сел в вагон.

Приехал я в Петербург, как вчера в Москву, пол-одиннадцатогого. Спал так, что чуть не проспал мою столицу. Вернувшись домой, поговорил с мамой, поучил партитуру «Аиды», сочинил для симфонии тему, немного грубоватую, но отличную. В три часа пошёл в Консерваторию. Там сегодня оказался конкурс певиц: кому петь в первом составе. Опять огромная толпа участников толкалась во втором этаже. Белокурочка откуда-то вылетела прямо на меня и остановилась с приветливой улыбкой. Я вежливо, но официально, поздоровался и пошёл дальше, на самом деле радуясь, что вижу её. Конкурс был открытый, в зале много учащихся, певцов и певиц. Говорят, что подобные конкурсы - зло. Я же очень их люблю за внешнюю обстановку: все возбуждены, волнуются, ненавидят друг друга, профессора и особенно профессорши нервничают и готовы сразиться за своих учеников, случаются маленькие скандальчики и стычки между «начальством» - всё это весело и забавно. В результате у меня поют: Амнерис - талантливая Мореншильд; Аиду - добропорядочная Селезнёва; Радамес - вне конкурса, так как он один: Викинский, очень музыкальный и надёжный.

Вечером пошёл на концерт Рахманинова. «Остров смерти», если отнять растянутое начало, прекрасная вещь. 2-й Концерт я тоже высоко ценю, но отбарабанил его Зилоти в таких темпах, что порой становилось жутко, а порой - противно. Далее следовала новинка - «Колокола». Меня поразила масса интереснейшей и остроумнейшей изобретательности, не всегда свойственной Рахманинову, масса любопытных приёмов, много приятных неожиданностей. Третья часть, «Набат», привела меня в полнейший восторг своею стихийностью и силой выражения. Я решил, что это лучшее, что написал Рахманинов, горячо аплодировал и спорил с нашими любителями новой музыки, отвергавшими Рахманинова. Вернувшись домой, звонил Мясковскому, но увы, он тоже ругал «Колокола»: ни одной темы, масса бутафории и полное несоответствие музыки и текста...

Послал Вере Николаевне Мещерской посвященное ей «Каприччио», сделав на полях пару примечаний:

1) к слову «Каприччио»: «Оное название, не имея ввиду никаких характеристик, дано в качестве пособия характеру исполнения, равно же как и дань характеру лица, коему посвящена пьеса» (словом, туманно надерзил);

2) перед вторым трио: «Последующее, будучи автором оценено наиблагороднейшим этапом пьесы, угрожаемо принятием страдания от мнения футуробоязненного игрателя, а почему и предоставляется оному несчастному прыгнуть отсюдова прямо на звезду». «Звезда» нарисована в начале последней репризы.

Днём в Консерватории состоялась первая оркестровая репетиция «Риголетто» и «Аиды». Присутствовавшие Черепнин и Габель, видимо, одобряют моё прохождение, находя лишь, что я утрирую темпы и. увлекаясь разучиванием, забываю о жесте, делая его безобразным. Вернувшись домой, провёл вечер у себя: играл на рояле, писал дневник и без конца говорил по телефону с Шуриком Бушен, рассказывая ей о московском вояже.

Утром оркестр: я докончил первое проигрывание «Аиды». Цыбин «Риголетто». Кажется, у Цыбина идёт менее гладко, чем у меня - по крайней мере, после репетиции Черепнин уединялся с ним в класс. Я поболтал с Луизой Блувштейн, ученицей Гелевера, с которой сидел как-то на вечере, пошёл позавтракать в «столовку» и вернулся в Консерваторию на свидание с Габелем, который благоволит ко мне и желает окончательно уговориться относительно темпов, дабы впоследствии не иметь столкновений. Затем коридоры наполнились участниками «Аиды» и «Риголетто», и все пошли в Большой зал делать последнюю подфортепианную репетицию: завтра уже с оркестром.

Вечером зашёл за мной Николай Штембер и мы вместе пошли в «Сокол».

Сегодня бы надо на урок Есиповой, но она больна и лежит в постели. Я не жалею о пропуске урока, потому что с аидными репетициями соната Шопена совсем закисла. Вчера уж и так на репетиции среди общего гвалта кто-то советовал написать Есиповой, что я болен. Я ответил:

- Хуже того: я напишу, что попал в сумасшедший дом!

Утром сочинялись всякие эпизоды для скрипичного концерта. Это будет более лёгкая и элегантная музыка.

К трём часам пошёл на первую оркестровую сценическую репетицию наших опер. Начали с «Риголетто» и с первого же такта завязли. Конечно. Цыбин первый раз за оперным пультом, но он был не столько виноват, сколько оркестр, который ничего не знал. А не знал он ничего, потому что Черепнин. беспечно провозившись с лядовским юбилеем, не оставил времени для подготовки оркестра и оркестр, наскоро проиграв оперы по одному разу, теперь оскандалился самым форменным образом. Останавливаясь каждую минуту и идя совсем вразрез с певцами, Цыбин провозился больше двух часов. На «Аиду» времени не осталось, ибо оркестранты, играющие в кинематографах и прочих весёлых местах, стали просить кончить репетицию. Черепнин стал их поддерживать; Палечек возмущался и говорил, что так ничего не поспеем сделать.

- Если мы их сейчас задержим, - сказал Черепнин, - то все они заплатят штраф и завтра никто на репетицию не явится.

Палечек вспылил, налился кровью, забыл русский язык и, запинаясь, крикнул:

- А если не явятся, так в... в... выгнать их вон из Консерватории.

- Ну вот выгоните и меня с ними! - расшаркался Черепнин.

Мне эта реплика показалась настолько нелепой, что я ввязался в разговор:

- Николай Николаевич, нигде не видано, чтобы оперные репетиции длились только два часа. А наш оркестр такой распущенный и так сегодня оскандалился, что защищать его и обижаться за него положительно не приходится! Моё неожиданное выступление и главное - слово «оскандалился» оказались роковыми. Черепнин сердито сказал Палечеку:

- Мне кажется, такие вещи надо обсуждать в закрытом кабинете, а не ссориться тут при всей Консерватории! - и с этими словами ушёл.

Репетицию кончили, а «Аиду» отложили на завтра. Я пошёл домой, зря прослонявшись два с половиной часа.

Вечером ходил на ученический вечер, но «никого интересного не играло»; лиц интересных тоже не было. Встретив Шурика Бушен, я был рад поболтать с нею. От Захарова, наконец, длинное и милое письмо. Я доволен.

Долго спал; благо все репетиции днём, то я решил позволить себе спать утром, дабы отсыпать свои нервы. Просмотрев кое-какие аидные речитативы и поздравив Оссовскую с именинами, я в третьем часу пришёл на репетицию «Аиды». С большим удовольствием влез за пульт и начал решительно и деловито. Ничего! «Аида» идёт приличней «Риголетто». Дирижировать ею, пожалуй, легче, но зато интересней, в ней есть целый ряд «аттракционов», которых нет в цыбинских отрывках: у меня и хор, и балет, и банда, и жрецы за кулисами. С непривычки певцов я почти не слышал и часто следил по их губам. Итак, надо считать репетицию удавшейся, ибо всё начальство заявило, что оно за «Аиду» спокойно. Черепнин со мною угрюмо молчит, хотя и шутит с барышнями.

Вечером я, немного усталый, сидел дома. Играл по телефону в шахматы с Голубовской. Одну из двух партий она выиграла, весьма неожиданно для меня.

Спал до двенадцати часов. Вышла моя Вторая Соната и сегодня я получил мои обычные пять экземпляров. Я люблю эту сонату и созерцание её напечатанной доставляло мне большое удовольствие. Я рад также, что вещь, которую я так люблю, посвящена Максу. Прийдя в Консерваторию на репетицию, я хвастался Сонатой. Играл её Голубовской и Бушен. Голубовская сделала несколько метких замечаний. Цыбин сообщает, что у него с Черепниным полнейший разрыв, настолько серьёзный, что Цыбин. пожалуй, уйдёт из класса. Начали репетицию с «Риголетто». Мне опять пришлось ждать и слоняться. Не знаю, как Черепнин с Цыбиным, но на меня определённо дуется. Наконец «Риголетто» кончилось; антракт - и «Аида». Сцена приняла парадный вид, заполнившись хором и балетом.

Пресняков привёл своих «мальчиков»; всё это были хорошенькие и молоденькие девочки, аппетитно обтянутые чёрным трико. Оркестр полез на стулья, а все незанятые мужчины как будто нечаянно побежали на сцену и за кулисы; с Черепниным и Чупрынниковым во главе. Я принял сухой и деловитый вид и сел за пульт. Но в оркестре стоял такой шум, что начинать не было возможности. Мне пришлось так заорать, что даже Габель смутился и схватил меня за руку. Но оркестр сразу замолчал, а я свёл мой крик на шутку. «Аида» прошла неплохо, за мной грехов было немного, разве что, увлекаясь сценой, я махал в piano слишком широко. По окончании репетиции я столкнулся с Черепниным, который быстро выпалил:

- Оркестр всё сплошь играет громко! И вы сами виноваты! Ученикам дирижёрского класса в своё время объяснялось, как показывают piano!! До свидания!! - и ушёл.

Несколько озадаченный такой ракетой, стоял я и разговаривал с каким-то теоретиком. Откуда ни возьмись - Серафима. Я подошёл и заговорил. Белокурова была гладко причёсанной и выглядела очень подурневшей. Я смотрел на неё, и она мне не нравилась. Или она всегда такова, я же лишь в воображении создал себе несуществующего кумира?! Печально, если так. Я простился и пошёл домой. Настроение - злое под влиянием этого открытия и черепнинской ракеты.

В «Сокол» я пошёл не совсем охотно, но размялся в нём и гимнастировал с удовольствием.

А всё же Белокурочка мила моему сердцу!

Спал долго. Репетиция сегодня в Малом зале, потому что Большой занят. Это весьма досадно, потому что я только что стал привыкать слышать голос певцов, а тут опять другое соотношение силы звука. Кроме того, сегодня репетировали со вторым составом, а потому был ряд остановок. По окончании «Аиды» я спросил Черепнина о моём жесте. Он ничего не ответил. Тогда я сказал:

- Я вас спросил по той причине, что вчера вы мне сделали замечание. Дома я работал в этом направлении и теперь хотел бы знать, достиг ли я цели.

Черепнин что-то пробурчал, а я отошёл в сторону. Цыбин начал «Риголетто». В это время Черепнин подошёл ко мне:

- Удивляетесь, почему я не отвечаю? Вы позволяете себе орать на меня вместе с Палечеком при всей Консерватории! Если бы я сколько-нибудь дорожил моей профессорской карьерой, я должен был бы совсем иначе с вами поступить. Я человек стреляный, меня ничто не удивит! Но если я этого ждал от Цыбина в марте, то от вас я ждал, по крайней мере, в мае, а случилось это теперь!

С этими словами он ушёл. Я никак не ожидал такого вторичного фейерверка, нашёл для себя крайне обидным, что он ждал от меня чего-то в мае и решил в ближайший день выяснить отношения. Несколько расстроенный, я пошёл к Н.В.Андрееву на именины. Там была мама; играли, несмотря на день, в «винт» и мило беседовали. От Андреевых - к Рузским. Масса гостей, шум, веселье, именинник Николай Павлович сияет, весь стол заставлен шампанским, ликёрами и фруктами. Николай Павлович нежен и очарователен: «Сергуся, Сергуся...». Ира едва подала руку. Я встретил многих знакомых, среди них Марусю, бывшую Ершову, теперь Торлецкую. Обрадовались друг другу, тараторили, курили. В семь часов я поднялся домой. Родители мило простились, но обедать не оставили, вероятно, по случаю ссоры с дочерьми. Это меня немного кольнуло. Вернувшись домой, я застал за обедом десяток родственников. Играл им 2-ю Сонату, которая очень понравилась. Все милы и собираются на «Аиду».

Генеральная репетиция, на которую я отправился с самым приятным чувством; хотя две вещи портили удовольствие:

1) инцидент с Черепниным не может быть оставленным - надо выяснить отношения;

2) опера шла далеко не гладко и могла пройти сегодня плохо.

В Консерватории оживление. Как только открыли Большой зал, он сейчас же набился народом. Началось «Риголетто» с большим опозданием. Мне нечего было делать, слушать не хотелось и я ходил то туда, то сюда. Я пошёл в боковую ложу, где сидел хор и балет.

- Здесь вам нельзя! - сказала Вера Дмитриевна.

- Почему нельзя?

- Потому что нельзя будет повернуться, если все сюда влезут!

- Кто это все? Дирижёр «Аиды» один! - отрезал я.

Девицы рассмеялись, а вместо меня ушла Вера Дмитриевна, не выносящая моего общества. Я мило болтал с хором.

Среди слушателей в зале сидели приведённые мной мама и Mme Яблоньская. Анна Григорьевна делала им компанию. Недалеко от них - Соня Эше, пришедшая смотреть на меня. Но она подурнела, глаза и губы слишком подведены. Маруся Павлова, к которой я подошёл, мило репликовала на мои слова и выразила удивление, почему это я не поинтересуюсь, какой у неё теперь стал голос. Я сказал, что у меня есть романс, посвящённый ей, но я не показываю его, потому что бесполезно: всё равно не поймёт и не оценит. Я имею ввиду романс «Отчалила лодка», написанный на слова, данные Марусей, и в то время мысленно ей посвящённый.

Началась «Аида». За дирижёрским пультом я чувствовал себя превосходно, да и опера шла совсем неплохо - вдвое лучше, чем накануне. Раз мне пришлось остановить оркестр из-за неверно вступивших и спутавшихся скрипок, один раз покричать на зевавший сольный барабан, да раз посадить оркестр на место, ибо он поднял шум, влезая на стулья и глядя, что такое на сцене во время закулисного хора. Впрочем, кроме удовольствия, это мне ничего не доставило. «Аида» окончилась благополучно.

Черепнин, сидевший в первом ряду и не обращавший на меня внимания во время всей репетиции, перегнулся через барьер и довольно ласково сказал, чтобы я завтра пришёл пораньше и не волновался. Я ответил, что хочу с ним серьёзно поговорить. Вероятно думая, что я буду извиняться, он что-то пробурчал покровительственным тоном. По окончании репетиции со мной долго и нежно беседовал Габель; подходил и Черепнин, но я не сказал ему ничего.

Усталый, я вернулся домой, ничего не делал и ходил в Юсупов сад взять абонемент на каток и справиться, какая участь постигла забытые весной ботинки и коньки. Целы.

Спал крепко и долго.

Затем поиграл мою Сонату №1. побрился, одел фрак и поехал к самому началу, т.е. к «Риголетто». Настроение хорошее, как всегда, когда я дирижирую, и если его что портило, то это инцидент с Черепниным. Пришла уйма родственников - и кстати, ибо спектакль прошёл отлично. Хуже было «Риголетто», но «Аида» прошла хорошо, лучше, чем на генеральной. Я дирижировал «наверняка» и впивался глазами в тех музыкантов, от которых мне что-нибудь надо было выжать. Эти гипнотические попытки я делал в первый раз и они давали превосходные результаты. Инцидент был только один: Аида запела на полтакта раньше, но оркестр знал аккомпанемент наизусть и я без труда привёл их в порядок. По окончании оперы оркестр мне аплодировал.

Перед началом «Аиды» я сидел то в ложе с хором, то у «мальчиков» в гримировальне, где бедные девочки с визгом подставляли лица под смесь сажи с пивом, долженствовавшую обратить их в негритосов. Все они были крайне любезны со мной. Я спустился в уборную к Мореншильд. Акцери обещает коробку конфет, если не буду заглушать Мореншильд. Действительно, в антракте я получил коробку с очень вкусными конфетами, угощал всех, в том числе начальство (Черепнин отказался; вообще мы не разговариваем, но по окончании он напомнил, что его класс во вторник в два). Мореншильд имела огромный успех. Я по окончании приходил к ней в уборную. Ирецкая очень благодарила, Мореншильд подарила цветок, Акцери - целую пачку фиалок. Вполне довольный, я возвратился домой.

Вечеринка в «Соколе». Не особенно хочется идти, но надо, обещал в концертном отделении играть Сонату (№1). Во время игры пианино вдруг сломалось и перестало давать звук. Я полез смотреть, что случилось с механизмом, - в зале поднялся хохот. Мне самому стало смешно и, громко сказав публике:

- Ничего не поделаешь, пианино не хочет играть, - я ушёл с эстрады.

Пианино починили и я сыграл Сонату. После этого я провёл приятный час с Mlle Добротиной, её братом и консерваторкой Дувидзон. В час ночи всей компанией пошли по домам.

Проходя мимо Консерватории, случайно заглянул в неё, отчасти рассчитывая встретить Черепнина, дабы объясниться. Кроме того, вообще приятно было потолкаться: после вчерашнего дня я чувствовал себя до некоторой степени героем. Шурик Бушен рассказывает о своём вчерашнем визите к Боровским, где она на чей-то скептический отзыв обо мне, выступила с пылкой речью в защиту моих талантов. Ей кто-то ехидно заметил:

- В таком случае вы, вероятно, очень счастливы, что вместе с ним учитесь в Консерватории...

На что Бушен возразила:

- Консерватория тут ни при чём, потому что мы встречаемся в ней редко, но я рада, что живу в то время, когда появляются такие сочинения, как его.

- Ого! Вы говорите точно о Чайковском или Бетховене! - на что она режет:

- Да, но можно неудачно родиться в такой промежуток, когда нет ни Бетховена, ни Чайковского, ни Прокофьева!

Все эпатированы. Mme Боровская бормочет:

- Я была бы рада, если бы у моего Шуры была бы такая горячая поклонница, как вы.

Семья Алперс присутствует и молча внимает дебатам. В Консерватории я играл на рояле во время подфортепианной репетиции «Аиды» со вторым составом. Штейман очень мил, говорил, что слышал о вчерашней удаче с «Аидой» и жалел, что не знал о спектакле.

Вечером делал гимнастику в «Соколе».

Снилась Индия - и так захотелось ехать путешествовать: далеко, вокруг света. И это случится, это решено.

Я придумал такой маршрут: Ницца - Барселона - Мадрид - Лиссабон - Нью- Йорк - Вашингтон - Ниагара - Чикаго - Сан-Франциско - Калифорния - Панама - Куба - Бразилия - Рио-Жанейро - Буэнос-Айрес - Чили - Новая Зеландия - Австралия (с юга на север) - Целебес - Малакка - Индия - Цейлон - Красное море - Константинополь - Одесса - Петербург.

Срок - год, дабы пожить кое-где, а то и больше года. Папа подарил мне когда-то шесть толстых книг - вроде географической хрестоматии. Тогда я не оценил их. Теперь я их вытащу и буду читать всё, что встретится на моём маршруте.

Играл сонату Шопена, но Есипова продолжает болеть и урок опять не состоялся. В два часа Черепнин назначил нам урок. Я отправился и, когда он подходил к классу, сказал, что хочу с ним поговорить. Черепнин буркнул:

- Сейчас некогда!

Я ответил:

- Хорошо, я подожду, когда вы кончите ваш урок, - и не пошёл в класс.

Цыбина тоже не было, Дранишников случайно не пришёл и Черепнину пришлось глупо заниматься с двумя полудирижёрами. По окончании урока состоялось объяснение. Мы удалились на тёмную лестницу Малого зала. Я стоял, прислонясь к стене, скрестив на груди руки и опустив голову; Черепнин бегал взад и вперёд, очень горячился и кричал, впрочем, не на меня, а сам с собой.

Объяснение сводилось к следующему.

Моим исходным пунктом была обида, нанесённая мне словами «ожидал от вас в мае». («Всякий ученик, кончающий мой класс, считает долгом лягнуть меня»). На каком основании мог он ожидать от меня, что я его «лягну» по окончании класса?

Его исходным пунктом было негодование: как мог я с «озлобленным стариком» Палечеком «орать» (хотя я вовсе не орал) на него, говоря, что оркестр оскандалился.

В результате мы говорили на разных языках, потому что ему было абсолютно всё равно, обиделся ли я иль нет на «май», а я, в сущности, мало придавал значения эпизоду с Палечеком. Я говорил серьёзным и обиженным тоном, Черепнин горячился, говорил массу образных выражений, французских слов и кучу глупостей. Я сказал, что если он ждал от меня, что в мае, кончив курс, я начну «лягать» его, то этим он ждал от меня подлости. Вот почему я считаю для себя оскорбительными его слова.

- А если вы оскорблены, так требуйте от меня удовлетворения. Пожалуйста! Пожалуйста! Вызывайте меня на дуэль!

Это было уже совсем неумно. Я сказал, что, вероятно, он обкутал меня в «лягании» сгоряча, в сущности, и не думая этого обо мне - и для выяснения этого я затеял разговор; иначе мне прямо не представляется возможным продолжать занятия.

- Если вы хотите уходить, то я вас, конечно, задерживать не могу. Но не советую вам этого делать, - сказал Черепнин.

А через несколько слов:

- Да-с, не ожидал, не ожидал, что и вы на меня вместе с Палечеком налетите!

- Вот именно это мне от вас и хотелось слышать, - быстро сказал я.

- Пожалуйста не думайте, что вы меня в чём-нибудь поймали! - поправился Черепнин.

В конце концов разговор так ничем и не кончился. Я понял только, что мы говорили о разных вещах и что Черепнин, быть может, обижен гораздо больше моего. Мы пожали руки и разошлись по разным лестницам.

Домой я вернулся недовольный и злой. И эта злоба сорвалась на саркастической пьесе №2, первая половина которой (т.е. весь материал) уже давно была сочинена. Теперь очень неожиданно и саркастично вышла вторая половина. Компенсация за разговор! Я доволен пьесой.

На ученическом вечере было неоживлённо, впрочем, с Таней Масловой приятно посидеть. Когда она смеётся, у неё на лице появляются хорошенькие юмористические складки. Голубовской и Бушен я рассказывал, что в Консерватории состоится «великосветская дуэль»: Черепнин вызвал Прокофьева.

Голубовская спросила:

- На чём? На дирижёрских палочках?

Так как вчера до половины третьего переписывал саркастическую пьесу, то нонче проспал, а встав, играл её на рояле, а также и иные. В два часа в Малом зале репетиция второго состава с оркестром. Оркестр собрался лениво и играл нехорошо, - оперы надоели. Черепнин теперь принимает участие в репетиции и кое-чем мне помогает. Отношения, впрочем, с обеих сторон сухие и официальные. Когда начал дирижировать Цыбин, Черепнин встал и ушёл.

Вернувшись домой, с увлечением принялся за чтение толстых географическх книг. Эти дни меня очень тянет вокруг света. Читаю книги по моему маршруту. Прочёл Нью-Йорк и Вашингтон.

Вечером пошёл в кусевицкий концерт: отчасти послушать музыку, отчасти повидать его самого, ибо в прошлый раз он посоветовал напомнить ему о моём 2-м Концерте в «следующий», т.е. этот, приезд. Напоминать о себе неприятно, кроме того, Кусевицкий в этот вечер дирижировал самолично, следовательно, был занят, так я с ним и не поговорил. 7-ю Симфонию Глазунова я знаю хорошо. Это неплохая, хотя и мертворожденная вещь. Отрывки из «Петрушки» развеселили и приятно напомнили Париж. Рислер отлично сыграл А-dur'ный Концерт Листа; исполнение Шкляревской отрыгнулось, как тухлятина. Кусевицкий аккомпанировал со спокойной уверенностью, которой мне следует позавидовать. «Прелюдии» Листа, написанные для простого состава оркестра, звучат слишком скромно.

NB: никогда не писать для двойного состава - только для тройного и четверного.

Черепнин, сказавшись больным, совсем не пришёл на репетицию. Репетировали в Большом зале, и пока Цыбин делал «Риголетто», было мучительно скучно, хотя Бушен и её враг Дамская попеременно развлекали меня. Певцы сегодня пели вполголоса, оркестр играл чёрт знает как, но возмущался, что я кричу. Контрабасы и виолончели вовсе не пришли. Анненков додумался заменить их другими, временными, не имеющими понятия об «Аиде». Они так врали, что я их прогнал и попросил Твордовского играть их партию на пианино. Словом, ничего хорошего в этот день не было, одна деморализация. Вернулся домой и «уехал в Америку», на этот раз читая о Чикаго, Ниагаре и Сан-Франциско.

Вечером пошёл в Юсупов сад и с удовольствием разъезжал на коньках. Народу пропасть - и все болтают по-немецки, точно Берлин. Знакомых, впрочем, никого. Бушен спешно учится на коньках, чтобы сделать мне компанию.

Генеральная репетиция спектакля. Всё это уже начинает претить, особенно с таким распущенным оркестром. Черепнин объявился больным и второй день не приходит. Хор собрался плохо; многие девицы сидели в партере и не хотели идти на сцену. Но генеральная репетиция всегда пользуется успехом у консерваторского населения, и публика наполнила весь зал. «Аида» прошла ни худо, ни хорошо, надеюсь, на спектакле подтянутся.

Во время «Риголетто» я безуспешно высматривал Серафиму и только, когда толпа расходилась, я узнал её издали по её высокому росту. Серафима ушла, а я столкнулся с Верой Алперс, которая опять окликнула меня. Я остановился:

- Сергей Сергеевич, - сказала она, - давайте помиримся... или... не хотите? - прибавила она, вложив в свою улыбку максимум очарования, на которое была способна.

Я подумал несколько моментов (она ждала), потом ответил:

- Всё равно, давайте.

И, пожав ей руку, пошёл дальше. Впрочем, это меня развеселило, хотя, в сущности, я и поступил по-свински.

Дома играл сонату Шопена, а вечер провёл в «Соколе».

Сегодня отдых от репетиций. Зайдя мимоходом в Консерваторию, я столкнулся с Крейслером, который стал приставать, чтобы я сыграл ему 2-ю Сонату. Чтобы отвязаться, я сыграл. Совершенно неожиданно для меня, он пришёл в живейший восторг. Потом мы довольно долго говорили. Он повествовал о своём интересе к старине, к монастырям, русским и заграничным. Он вовсе не глуп. Во время постановки он выдвинулся, отлично приготовил мужской хор и серьёзно нёс закулисную службу. У нас установились приятельские отношения: я называл его моей левой рукой, а он меня - своим туловищем.

Заходил я к Юргенсону, спрашивая мою d-moll'ку^{168}, дабы послать её Захарову, Моролёву, Катюше Шмидтгоф, но её ещё нет в магазине: не приехала из Москвы.

В одиннадцать часов вечера - фрак, белый жилет, новые лакированные ботинки - и бал у Коншиных. Я давно не бывал в beau-monde, и сегодня получил удовольствие от коншинского парада. Сначала было натянуто, а потом совсем весело. Много танцевал и много пил крюшона. С Таней Рузской танцевал кадриль, хотя отношения с натяжечкой, Ира же поздоровалась чёрт знает как. Навертевшись до усталости, я удрал задолго до конца, но всё же лёг лишь в четыре.

Отсыпался после вчерашнего бала, проспал до самого спектакля, но всё же пришёл дирижировать утомлённый и злой. Во время «Риголетто» было скучно, но в антракте появился Штейман, а затем в артистическую пришёл Теляковский, сопровождаемый Глазуновым, Габелем, Черепниным. Я в это время стоял за кулисами. Глазунов подошёл ко мне и сказал:

- Пойдёмте я вас представлю Теляковскому.

Я пошёл за Глазуновым, и во время представления с долею любопытства рассматривал Теляковского. Это настоящий потёртый чинарь, малоинтересный, но знающий себе цену. Велели позвать Цыбина и Черепнин любезно его отрекомендовал, упомянув, как он из рядовых оркестровых музыкантов выбился в дирижёры. Очевидно, Черепнин и Цыбин успели помириться. Для Цыпы представление Теляковскому было целым событием: человек всю жизнь скромно просвистал на флейточке в Мариинском театре - и вдруг быть представленным... Кому?... Самому Его Превосходительству Директору Императорских Театров!

«Аида» прошла не хуже, чем на первом представлении. Только в начале новая Амнерис - ученица Жеребцовой-Андреевой, Павлинова - тянула. Я рассудил: затянуть темп - выругают дирижёра, идти вразрез певице - тоже выругают дирижёра: так лучше уж подогнать темп, и я стал давать все аккорды раньше певицы. Это помогло и она вошла в темп.

В антракте Черепнин сказал, что от меня в «полнейшем восторге» Фигнер, директор Народного дома. Сегодня день директоров театра. Впрочем, Теляковский, прослушав первый акт «Аиды», уехал. Фигнера я встречал раньше у Корсак и Мещерских. Штейман выразил мне своё одобрение за ведение оперы. Многие оркестранты (из числа не врагов) хлопали мне по окончании.

Пришёл домой и заснул на диване. Разбудил телефон Сони Эше. Я заорал, что она мешает спать и, повесив трубку, снова заснул. Вечером сидел дома. Играл на рояле.

Сегодняшняя репетиция к третьему спектаклю была маленькая ввиду того, что состав третьего спектакля мало разнился от второго: лишь новая Джильда в «Риголетто» и новая Аида у меня. Поэтому все номера без их участия сегодня выбрасывались. Пришло пол-оркестра и четверть хора. Но как ни так, а для третьего спектакля репетиция была генеральной, и публики в зале было порядочно. Серафима отсутствовала и лишь после репетиции я увидел её поднимающейся по лестнице навстречу. Она первая поклонилась мне и ушла.

Вечером - «Сокол». Дал Юрию Фролову билет на завтрашний спектакль.

Вечером третий спектакль, поэтому днём ничем не хотелось заниматься. Вообще же Консерватория пустеет, учащиеся разъезжаются на праздники. Я собрался уже уходить, когда пришла вдруг Серафима. Обрадовавшись, я в первый раз подошёл к ней с любезной улыбкой и шутливо стал звать её попеть в «Аиде». Смеясь, она ответила, что петь ни за что не будет, а послушать очень хочет и пришла бы, если бы я дал билет. Вручив ей кресло десятого ряда, я стал рассказывать всякие юмористические эпизоды из постановки наших опер. Мы ходили по опустевшим коридорам, она смеялась, было весело.

Я вернулся домой, а в восемь часов был уже в театре. До сих пор концерты и спектакли проходили днём, сегодня - вечером: настроение лучше, публика нарядней, Глазунов во фраке.

«Аида» началась маленьким скандалом: арфы напутали и сбились, но сейчас же поймали; всё прошло хорошо. Был ещё ряд неизбежных инцидентов, но они не волновали, и исполнение носило гладкий характер. Окончив оперу и уходя из оркестра, я увидел Белокурову, которая стояла в ложе над оркестром и улыбалась мне. Проходя мимо провинившихся арф, я состроил негодующее лицо.

Глазунов сказал мне:

- Браво, браво капельмейстеру!

Итак, «Аида» с плеч долой, провёл я всю работу прилично, - и мне стало страшно весело. Собрались в «Вену» ужинать, стали звать Николая Николаевича, но он уклонился.

- Нет, Николай Николаевич нас ещё не простил! - сказал я и трагически прибавил фразу из «Риголетто»: «Навек тем старцем проклят я!»

Поехали: Цыбин, Крейслер, Твордовский и я. Я был великолепно настроен. Мы весело заняли столик. В «Вене» же встретили супругов Андреевых, которые приехали после генеральной репетиции «Парсифаля» есть устрицы. Павлинова, говорит Анна Григорьевна, принята на Мариинскую сцену. Поздравив Анну Григорьевну с этим событием, я вернулся к нашему столику. Ели блины, пили вино и ликёры. Цыбин без устали рассказывал грязненькие анекдоты. Провозгласили за меня тост, но за меня-композитора, а не меня-дирижёра (умышленно). Крейслер поднял стакан за Цыбина. а я за младших дирижёров. В три часа, продолжая болтать анекдоты, пошли домой. Я по гололедице поскользнулся и упал. Они хохотали и взяли меня под руки, хотя упал совсем не от ликёров. «С.С., мы вам поможем». Да я совсем не потому упал. «Но мы вам всё-таки поможем».

После «Вены», естественно, проспал. Потом играл на фортепиано, а в три часа катался в Юсуповом саду с Бушен, которая учится с остервенением, уже прилично держится на ногах и со временем обгонит меня.

К семи часам поехал обедать к Луизе Алексеевне Захаровой, где встретил много знакомых. Василий Захаров где-то встретился с Черепниным, который сказал ему, что я великолепно дирижировал «Аидой» (?!). Фрида Ганзен говорила колкости. С Лидой Карнеевой мы держались в разных углах, зато я мило обедал по соседству с меньшой, очень славной, Кавос.

В десять часов я уехал на «среду» к барону Дризен. Там народу относительно немного и докладная тема мало близкая моему сердцу: «Быт в пьесах Островского», но послушать прения Сологуба, Волконского и других было любопытно, а юмористическое резюме всего вечера Сладкопевцева - восхитительно.

Пошёл в Консерваторию взять у Фрибуса ноты: «Шехеразаду» и «Бурю» - для февральского концерта; также клавир «Свадьбы Фигаро», которая пойдёт у нас во втором полугодии. Консерватория опустела. Глазунов, которого я встретил, очень мил; Дамская отвернулась (на тему об арфном инциденте). Когда же я вернулся домой, звонила по телефону, стараясь разом и сделать мне выговор, и помириться. Я учил по моему способу сонату Шопена наизусть, представляя в голове сначала ноты, потом клавиатуру, затем делая в голове гармонический анализ (впрочем, это лучше делать прежде, а не после). Способ с непривычки утомителен для головы, но представляется безусловно верным.

Я страшно доволен моими саркастическими пьесами.

Катался в Юсуповом саду с Бушен, но она ещё не выучилась и так ковыляла, что я злился.

Пришёл в Консерваторию - вторично к Фрибусу за нотами, а также послушать, как Дамская (с которой мы помирились) сыграет на арфе мой «Прелюд». Она готовит его к ученическому вечеру. Из Консерватории пошёл к Андреевым. Завтра Анна Григорьевна уезжает в Лондон петь. Бриджевали и обедали. Каратыгин поражён, что я картёжник. Вечером был в «Соколе».

Отчего же так мало знают f-moll'ную сонату Шумана? Отличная вещь, особенно первые две части. Если когда придётся концертировать не с моими вещами, то сыграю её. Первый такт сонаты бесподобен. Забавен умозрительный si bb в коде первой части (= вспомогательная к вспомогательной). Такой bb можно написать только сочиняя пьесу в голове, а не на рояле.

Свершил геройство: встал в полвосьмого, дабы пойти на репетицию симфонического концерта. Менгельберг отличный дирижёр, кроме того, счастливец: у него короткие руки и он может ими как хочет размахивать. Ему не надо бояться, как мне или Черепнину, стать похожим на ветряную мельницу. Менгельберг с живостью провёл 5-ю Симфонию Глазунова, которая лучше 7-й. Я её хорошо знаю и слушал с удовольствием. «Дон-Кихот» Штрауса, конечно, не музыка. Но многое любопытно, ловко и с юмором сделано: блеяние баранов, характеристики Санчо-Пансы, эпизод со странниками.

Играл на рояле. В семь часов вечера провожал Анну Григорьевну, а потом по её просьбе провёл вечер у простуженного милого Николая Васильевича, с которым ожесточённо сражался в «66». Он интересно рассказывал про Гибралтар, Лиссабон, Алжир, которые посетил в бытность свою лейтенантом на «Штандарте».

Придя домой, написал ряд писем, в том числе Вере Николаевне Мещерской.

Я встал вчера рано - так сегодня же проспал до половины первого, как никогда. Играл на рояле. Потом Бушен звала на каток и мы катались. Вечером, когда я сидел за дневником, звонила Соня Эше. У неё сегодня лирическое отношение: она признавалась, что влюблена в меня три года, что лишь за меня она вышла бы замуж и что я в мечтах единственный её любовник. Я отшучивался.

У меня хужеет зрение. Прежде я видел всё. Теперь замечаю, что некоторые надписи, названия улиц я иногда не могу прочесть, не всегда вижу башенные часы, из партера не могу рассмотреть лицо на балконе. Теперь-то ничего, но если дальше пойдёт портиться, то – хуже.

Сегодня полотёры до того мешали заниматься, что я сбежал из дому и играл в пустой Консерватории.

Зашёл к Юргенсону купить несколько экземпляров d-moll'ной Сонаты. Почему-то здесь серая обложка, а из Москвы мне присылали более эффектную говяже- красную. Был у Мясковского. Вечером был в «Соколе».

Мясковский писал про Дебюсси, что, послушав его, возвращаешься домой освежённым, как бы глотнув свежего воздуха моря, рощ и полей.

Мне это так понравилось и природоописательная музыка показалась настолько привлекательной, что захотелось самому приняться за сочинение такой музыки. Действительно, удалась побочная партия для симфонии, но это не «природа», это скорее характеристика какого-то мечтательного, загадочного образа. Мне нравится тема; и вообще, как подумаю о симфонии, я прихожу в волнение и мне кажется, что это будет замечательная вещь.

Был в Юсуповом саду, без Бушен. По морозу с остервенением делал голландский шаг и «перебежку». В семь часов надел фрак и поехал обедать к Орловым, которые вновь всплыли на моём горизонте. Магда очаровательна, но о «Маддалене» ни слова; молчу и я и не говорю о московской постановке. У Орловых было приятно, а Н.В.Андреев, всегда кокетничающий с Магдой, веселил всех своим остроумием и живостью.

Спал по-праздничному: до часу. До головной боли. Играл на рояле, принимал маминых гостей, ходил навещать Николая Васильевича, который хрипел и сидел дома, а вечером писал письмо Фяке и приводил в порядок дневник за 1913 год.

Звонила Вера Алперс, желает со мою повидаться. Я испугался, что пригласит к себе, но она избрала нейтральную почву, Юсупов сад, завтра днём. Я просил завтра и позвонить.

Играл на рояле. Соната Шопена выходит совсем неплохо. Многое из «программы» удаётся. Право, я, кажется, недурно сыграю на экзамене. А что, если я возьму рояль?

Пользуясь морозом, я отклонил свидание с Алперс и пошёл в Шахматное Собрание посмотреть на юбилейный всероссийский турнир. Председатель Малютин утверждает, что мне давно пора быть членом Собрания, тем более, что я теперь «maestro», а такие люди приятны Собранию. Подав о том заявление, я протолкался три часа, глядя на игру турнира. Увидал знаменитого Капабланку, он мне очень понравился. И как неприятен рядом с ним небритый, заплывший, антипатичный, но тоже очень знаменитый Нимцович!

Эти четыре дня я вставал поздно, в двенадцать; по большей части сидел днём дома и играл на рояле, уча экзаменационный материал. (Какая мерзостная форма у финала Шумана! Я едва разобрался в этих кусочках, имеющих не более порядка, чем колода хорошо стасованных карт. Чтобы выучить наизусть, я должен был сделать конспект и учить по конспекту). Сонаты Шумана, Шопена и Бетховена более или менее идут. Лист, Моцарт и Бах отстали. «Тангейзер», чтобы он «выходил», дьявольски труден и тяжёл.

Кроме игры на рояле, в течение этих дней немного сочинял симфонию. Послал Захарову мои сонаты, «Отчаяние», «Наваждение», 4-й Этюд и опус 3.

Ходил раза два на каток, но без Бушен, которая скрылась с горизонта, затаив обиду из-за моего молчаливого отказа кататься с ней. Зато часто трещала Дамская и мы весело с ней болтали по получасу и по часу. Она рассказывает всякие пустяки, про себя, про подруг, про то, что болтают обо мне в Консерватории - и её телефоны бывают вполне занимательны.

Вечера я провёл так: в субботу играл с Голубовской в шахматы по телефону. В воскресенье играл у Корсак в лото; я не был у них сто лет.

В понедельник гимнастировал в «Соколе».

Во вторник у Раевских встречал Новый год.

В восемь часов был молебен, а затем сели играть в «винтик».

Половину двенадцатого семейно сели за стол, а с боем часов все встали с бокалами в руках. Я обещал вспомнить Дамскую и весело вспомнил её, а по ассоциации - Бушен. Следом Вегман и Белокурова. Больше никто.

О Нине Мещерской я забыл.