Друзей прекрасные черты

ДЕД МОРОЗ

В нашей жизни с Татьяной Певцовой в старом двухэтажном доме на Тверской бытовые мелочи никакой роли не играли.

Мы были бедны, но это нас ничуть не огорчало. Моя мама могла посылать мне весьма скудное содержание. У Елизаветы Тимофеевны, конечно, возможностей было больше. На те средства, что она присылала, можно было бы очень прилично жить. Но в день получения перевода созывалась студийная голодная братия, все деньги спускались в один момент, и мы переходили на свой привычный рацион — чай и хлеб.

Правда, мы подрабатывали. Ползали нищими с мольбой о хлебе в «Борисе Годунове», плясали на именинах Татьяны Лариной и на светском балу в Петербурге — в Оперной студии Станиславского. Это давало нам счастливую возможность иногда позволить себе капустные котлеты в ближайшей столовой. Мы не страдали от голода. Наша жизнь была так наполнена, так захватывающе интересна, что отлетало все, что могло ее хоть чем-то немного омрачить. Был небольшой раздражающий соблазн в подвальчике соседнего дома — нэповская кондитерская с такими пирогами и тортами в витрине, что даже дух захватывало. Конечно, она притягивала наше внимание, но мы находили в себе силы переключать его на другие вещи.

Как-то зимой я вприпрыжку бежала домой — холодновато было ногам в парусиновых туфлях, хоть и были они покрыты толстым слоем черного гуталина — и у самого дома встретила Сергея Митрофановича Городецкого. Он удивился — никак не ожидал встретить меня в Москве, начал стыдить и корить, что не даю о себе знать. Я ничуть не сомневалась в его добром отношении ко мне, знала, как он любил моего отца, как чтил его память, как много играл со мной в детстве, но напомнить о себе не могла. Слишком уж велика была разница в нашем жизненном положении. Больше всего на свете я боялась показаться кому-нибудь «казанской сиротой».

— Где ж ты живешь? — спросил он.

Я показала на окна над вывеской «Коммунар».

— Так близко? — Сам он жил на Красной площади, в Годуновских палатах. — Ну и поросенок же ты! Ну что ж, приду к тебе на днях чай пить.

И правда, в ближайшее воскресенье, днем, раздался телефонный звонок:

— Дома? Морозец на улице здоровый. Ставь чайник. Иду к тебе погреться.

Мы с Таней пришли в некоторую панику. Случилось так, что на этот раз у нас не было ни чая, ни сахара, ни хлеба. Но отступать было поздно. Из запретной стеклянной горки мы достали кузнецовские чашки, принадлежащие актеру, служившему в провинции. В обычное время мы даже мимо проходили с осторожностью. В его же хрустальную вазочку насыпали пектус — драже от кашля (единственное наше продуктовое достояние). Поставили блюдечки для варенья, на каждое положили по два шарика драже. Так в хороших домах на маленькие тарелочки у прибора кладут два ломтика хлеба, чтобы не затруднять гостя лишними движениями.

Сергей Митрофанович вошел действительно замерзший, крупный нос его порозовел, волосы побелели от инея. Я церемонно, как мне казалось, в высшей светской манере, представила ему Таню. Она выглядела настоящей герцогиней. Мы поспешили сесть за стол, разлили кипяток в кузнецовские чашки и «зажурчали» беседой. Нас очень страшили паузы, мы боялись всяких вопросов с его стороны, на которые совсем не хотелось отвечать. Мы прожурчали про погоду. Заметили, какая холодная нынче зима и как красива Москва под снегом, поговорили о последних премьерах — об этом мы были хорошо осведомлены. Нам казалось, что мы достаточно изящно перебрасываем беседу из уст в уста с единственной четкой задачей: не дать ему слова. Но он все-таки прорвался.

— Подождите меня, девочки, десять минут. Сейчас я вернусь, — сказал он и вышел.

А что было потом… Вернулся он очень быстро. В растопыренных его руках еле удерживались бесчисленные пакеты, свертки, коробки, бумажные мешки. Из одного вылезала жареная курица, из другого торчала колбаса… Хрустящие батоны, пачки чая и сахара, какие-то банки с консервами, масло, сыр… Из мешков сыпались мандарины, вываливались апельсины… Из глубоких набитых карманов пальто он выгружал конфеты и плитки шоколада — настоящий Дед Мороз из святочного рассказа. В довершение всего была снята крышка с огромной коробки — там сидел грандиозный яблочный пирог из кондитерского подвальчика. Тот самый, на который мы боялись заглядывать, когда он украшал соблазнительную соседнюю витрину. Мы онемели. Мы в буквальном смысле были близки к обмороку.

— Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, девочки, — говорил он. — Заварите чай, нарежьте пирог, у меня даже пальцы окоченели.

Мы двигались, как сомнамбулы. Мы не могли поверить, что все это действительно на самом деле. Мы не могли ни пить, ни есть, ни разговаривать. Он все понял. Был чуток и деликатен. Наскоро проглотив чашку чая, он похлопал нас по плечам и удалился.

Некоторое время мы еще побыли в прострации и вдруг, не сговариваясь, рванулись к телефону. Мы обзвонили всех наших товарищей. Мы кричали в трубку:

— Вы видели когда-нибудь чудо? Настоящее чудо? Скорей, скорей к нам! Вы увидите такое, что вам и присниться не могло! Да, да, здесь, на Тверской улице, над буквами «у» и «а»! Бросайте все и бегите!

И сбежались все. И все обалдели. И все не решались прикоснуться к этим несбыточным вещам.

А потом начался пир.

На многих веселых, радостных пирах бывала я в своей жизни. На прекрасных праздниках, на почетных торжествах, на роскошных застольях, на уютных вечеринках. Но равного этому пиру — не было ни одного.

Мы съели все. За едой вдруг вспоминали, что кого-то пропустили, кого-то не позвали, забыли кого-то. И мы опять звонили по телефону и опять радовались удивлению и восторгу на лицах вновь пришедших опоздавших друзей.

Бедный Сергей Митрофанович! Он, наверное, думал, что обеспечил нас по крайней мере на неделю!

Льщу себя надеждой, что он не рассердился бы, если бы узнал. Он сам был человек широкий и щедрый. Он не мог огорчиться, что вместо двух голодных девчонок накормил и осчастливил целую ораву ребят.