Друзей прекрасные черты

РАЗ В СТО ЛЕТ

С утра дул ветер с моря. Когда мы с соседскими мальчиками бежали в школу, вода в Мойке стояла высоко. Ничего необычного в этом не было.

Но, возвращаясь домой после уроков, пришлось бороться с настоящим ураганом, с трудом преодолевая сильный напор ветра. Казалось, что идешь упираясь в мягкую, но очень упругую стену. Спирало дыхание, разбирал бессмысленный смех, охватывало щекочущее и вместе с тем какое-то торжественное волнение. Тополя, посаженные вдоль берега, гнулись, ветки скрипели, с треском ломались и уносились разгулявшимися волнами. Вода поднялась почти до самого тротуара. На него сыпались едва начавшие желтеть листья. Сорванные ветром, они слетали на гранитные плиты и тут же вздымались вверх, кружились, подхваченные вихрем.

Дома все уже сидели за обеденным столом. Окна столовой выходили во двор на глухую стену, а окна маминой комнаты смотрели прямо на Мойку. Все по очереди вскакивали с места и бегали туда взглянуть, не вышла ли она из берегов.

Один только швед — милый, застенчивый молодой человек в больших круглых очках, похожий на известного киноактера Гарольда Ллойда, — невозмутимо продолжал есть. Он жил у нас около месяца. Дедушку попросили приютить его на некоторое время, — живя в семье, он мог бы совершенствоваться в русском языке. Не знаю, удалось ли ему впоследствии добиться каких-нибудь успехов. По-русски он знал слов двадцать, ни на каком языке, кроме шведского, не изъяснялся, а в нашей семье по-шведски никто не говорил. Объяснялись мы, главным образом, жестами, общались только за едой. Ел он исправно и аккуратно, ничего не оставлял на тарелке, тщательно складывал салфетку, говорил «блягодару» и уходил к себе в комнату, вероятно в одиночестве совершенствоваться в русской речи.

В этот день он меня поразил. Я запомнила его на всю жизнь.

Взволнованные вопли очередного наблюдателя из маминой комнаты заставили всех вскочить и кинуться к окну.

Мойка выхлестнулась через край и широкими рябыми языками заливала мостовую. Мгновенно вода докатилась до дома и ринулась в полуподвальную столярную мастерскую несмотря на плотно заделанные окна. Чугунная решетка с гранитными столбиками на глазах исчезала под водой. Быстрота прибывания казалась немыслимой, неправдоподобной. Вот уже и решетка исчезла, несколько секунд продержались маленькие плоские островки мокрого камня, самые высокие точки речной ограды, и ушли под тяжелую черную массу воды. Еще немного, и высокие перила Храповицкого моста, перекинутого через Мойку в месте слияния ее с каналом Круштейна, почти затоплены. Только изредка, между пенистых гребней, показываются их деревянные хребты. Перед глазами — широкое водное пространство, волны плещутся о глыбы домов. Странный, страшный звук — несуразный в центре огромного города.

Какой-то приземистой, нелепой тумбой торчит из темной воды верхняя половина изящнейшего павильона Бобринского особняка.

Бегу в столовую посмотреть, что делается во дворе. В просторную подворотню довольно плавно, широкой лавиной движется водная сила. Площадь двора, вымощенная булыжником, скрыта полностью.

А швед не торопясь доедает котлету и принимается за компот.

Несусь по коридору в кухню, к черному ходу. Уже подбегая к двери, слышу за ней непонятный хриплый рев и шум водопада. Мы живем во втором этаже, здесь вода кажется очень близкой. Стоя на площадке черной лестницы, перевесившись через перила, с ужасом смотрю на мощный бурный поток. Прорвавшись со двора в небольшую входную дверь, с жутким воем он хлынул по узкой лестнице в подвал, где находились дрова. Что Ниагара по сравнению с этой силой! Клокоча и бурля, он выворачивает железные перила, грохоча по крутым ступенькам, сносит все, что попадается на пути. В водовороте крутятся вырвавшиеся на свободу поленья, тяжелыми ударами сбивая со стен штукатурку. Страшно, но оторваться от этого зрелища невозможно. Зову своих — в гуле и грохоте водопада ничего не слышно. Бегу за ними в столовую. Швед все еще сидит за столом, педантично складывает салфетку.

Мы все — мама, дедушка и тетка — проносимся в кухню, выскакиваем на лестницу. Все замирают перед этой сокрушительной картиной.

А вода все прибывает, проникая во все щели, яростно бьется о стены, словно злясь на тесноту лестничной клетки. Казалось, она никогда не остановится, затопит все пять этажей до самого чердака. На безлюдную вначале лестницу стали выползать жильцы из соседних квартир. Вытаращив глаза, открыв рты, скованные страхом, созерцали они эту фантасмагорию.

— А Вари-то нет до сих пор дома! — вдруг диким голосом закричала мама.

Варя, младшая мамина сестра, студентка Географического института, посещала лекции по вечерам, а днем работала в лаборатории Академии наук, на Васильевском острове.

Мы ринулись обратно в кухню, по коридору, через столовую, в мамину комнату, посмотреть, что делается на улице. В столовой я задержалась. Меня интересовал швед. Он спокойно стоял у окна, глядя, как плещется вода во дворе. Не обратив никакого внимания на мою семью, галопом промчавшуюся мимо него, он повернулся ко мне, сказал «блягодару», жестом указывая на свою пустую тарелку, и неторопливо направился к себе в комнату, очевидно продолжать занятия русской грамматикой по шведскому учебнику.

Мне хотелось крикнуть ему: «Как вы могли есть, как вы можете оставаться спокойным, когда происходит такое?!» Но я не знала, на каком языке кричать. Впрочем, если бы и знала, наверно, не крикнула бы.

Между тем выяснилось, что телефонная связь нарушена. Дедушка тщетно пытался дозвониться в Академию наук.

Бурное водное пространство, раскинувшееся под мамиными окнами, стало постепенно оживать. Поначалу казалось, что город вымер. Живое все попряталось. Только ветер и волны свободно разгуливали по улицам. Теперь у отдалившегося благодаря буйному разливу реки острова Новой Голландии появились шлюпки. Откуда-то выплывали самые неожиданные предметы, кружась и покачиваясь на волнах.

Что же с Варей?! Где она? Если успела уйти из лаборатории, стремительно наступавшая вода могла настигнуть ее на улице!

Но вот у домов набережной канала Круштейна, выступавших из воды, как в Венеции, показалась большая лодка. Она явно приближалась к нашему дому. Завернутые в брезент люди, укрывшись с головой, тесно прижимались друг к другу. Управляли ею веслами и багром — двое мужчин. Перерезая речную ширь, прямо в том месте, где скрылся берег Новой Голландии, лодка шла к нам. Мы все бросились на парадную лестницу.

И вот в широко распахнутые двери подъезда, в холодный полумрак вестибюля, как в таинственный венецианский грот, захлестываемая волнами, вплыла лодка. Подобраться к сухим ступенькам вплотную она не могла, и мы с тетей, по колено в воде, помогали продрогшей и промокшей Варе перелезть через борт.

Она вышла из трамвая на нашей остановке, на площади Труда, когда вода начала свое нашествие. Нева, Крюков канал, канал Круштейна и Мойка почти одновременно вырывались из берегов, образуя нечто вроде водоворота. В дикой панике, буквально преследуемая стремительным течением, до половины мокрая, она добежала до высокого крыльца еще стоявшего тогда Благовещенского собора. Там уже ее, напуганную, окоченевшую насквозь, подобрала лодка и привезла домой.

Мы растирали ее водкой, поили горячим чаем, закутывали в теплые одеяла и платки, а из комнаты шведа доносились монотонные, размеренно произносимые слова: «Яа ййду, ти ййдешь, он ййдет…»

К вечеру вода начала спадать и уходила почти так же быстро, как и пришла.

Какой печальный вид представился нашим глазам, когда мы утром вышли из дома, чтобы идти в школу. Ветер стих. Яркое солнце поблескивало на успокоившейся реке, а кругом… Вывороченные рамы из окон подвальных и первых этажей, битые стекла, сломанные деревья, искалеченные предметы домашнего обихода… На чугунных перилах набережной сидел верхом деревянный стул с торчащими пружинами… Какие-то старушки с заплаканными глазами в тщетных поисках чего-то шевелили палками мокрые кучи обломков…

В школе занятия были отменены, младшие классы распущены. Средним и старшим предложили убирать воду, по щиколотку стоявшую в раздевалке и на всем первом этаже. Ребята с воодушевлением принялись за работу, покончили с ней довольно скоро и отправились бродить — смотреть, что же натворила вчерашняя буря.

В плачевное состояние пришел Ленинград после нескольких часов, проведенных под игом Невы. Вероятно, похожее впечатление вызывает поле после налета саранчи. Мучительно жалкий вид имели торцовые мостовые.

Невский, улица Герцена, улица Гоголя — вымощенные торцами… Гордость нашего города прежних лет, личная его собственность! Разве можно забыть это блаженное ощущение — ступать по темному, чуть-чуть пружинящему настилу из толстых березовых шашек! Почерневший от времени и сырости, под ногой он кажется мягким, теплым по сравнению с холодным и твердым булыжником. В дождь он как бы вбирает влагу, дает возможность идти посуху. Никогда не бывает скользким. За ним заботливо следят: время от времени на темном фоне вместо подгнивших половиц появляются светлые заплаты, вытесанные из свежего дерева.

А его запах! Немного и дегтем, и смолой, и сыроватым поленом, и еще чем-то, ни на что не похожим, напоминающим запах деревянных речных причалов.

А с чем сравнится легкий стук лошадиных копыт, бегущих по торцовой мостовой? А тяжелый шаг битюгов, топающих по булыжнику, высекая искры из-под подков, разве не становится мягче, легче, переходя на эту благодатную почву? Неуклюжие колеса ломовых телег тарахтят приглушенно, лошади вскидывают понурые головы, словно радуясь передышке в трудном пути.

Среди многих забытых, неповторимых подробностей нашего города ушла в прошлое и память о торцовой мостовой. А она стоит того, чтобы ее вспомнить.

Наводнение с какой-то особенной злостью разделывалось с нею. Груды смытых торцов… Местами, где они упорно прижимались друг к другу, — целые вздыбленные кручи мокрых деревяшек, превратившихся в единую плоть. На Невском, там тогда еще ходили трамваи, кое-где торчали искореженные рельсы. Даже сталь не устояла под мощным стихийным наступлением. В опустевших кюветах, где тесными рядами, плотно пригнанные, сидели аккуратно выточенные шестиугольники, — блестели лужи, задержавшиеся со вчерашнего дня. Самые неожиданные предметы валялись повсюду: сорванные вывески, эмалированные чайники, рамки со смытыми фотографиями… Не говоря уже об останках различной мебели, массе битого стекла, расколотых черепках фарфоровой и глиняной утвари.

Как всегда, самоотверженные ленинградцы, когда город нуждается в их помощи, с тряпками, лопатами, граблями вышли на улицы расправляться с последствиями вчерашних разрушений. Срочно надо было избавиться от дохлых крыс, заполнявших некоторые дворы и переулки. Выкачать воду из подвалов, привести в порядок мостовые, восстановить уличное движение…

Когда, проходя по набережной, натыкаешься на буро-красную полосу, проведенную масляной краской, указывающую уровень наводнения 1924 года, недоверчиво спрашиваешь себя: как могло это быть? Хотя сама была самым непосредственным свидетелем!