Двое любят друг друга

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— О, спасибо, большое спасибо, — сказала Ингер. На тумбочку у ее кровати поставили поднос: стакан какао на нем м француаская булочка. Что ж, спасибо она скажет в на смертном одре: спасибо, мол, простите за беспокойство. Спасибо всем и каждому, спасибо жизни и спасибо смерти. Спасибо, — сказала она и тому врачу с волосатыми руками и равнодушным ваглядом, когда он закончил свою зловещую операцию — она не сомневалась, что он считает свое ремесло зловещим, и, вымыв руки, принял от нее триста крон.

— Больно было? — спросил он, как спрашивают у человека, которому вырвали зуб.

— Нет, что вы, нисколько, — вежливо отвечала она, а ноющая боль, только что раздиравшая чрево, все ниже и ниже спускалась к ногам и медленно угасала.

И все же частица ее души, живая и беззащитная, осталась на той кушетке в кабинете врача, и с этого мига она переменилась, отныне по–другому будет судить о многом, и вот каково приходится, значит, когда решишься на то, о чем так порой беззаботно толкуют, да ведь ы ты сама, верная роли современной женщины, однажды посоветовала такое подруге.

Все вачалось сразу после того, как она вернулась домой. Сусанне пришлось позвонить знакомому врачу, и тот, осмотрев Ингер, ни о чем не стал спрашивать.

— Вам вужно немедленно лечь в больницу, — объявил он. .

— Спасибо, — сказала она санитарам, бережно, будто стеклянную, опустившим ее на носилки, и снова «спасибо, большое спасибо» сказала она кому–то, окутаняая ватным туманом наркоза, когда ве избавили от нежеланной обузы.

Со всех сторон протягивались к ней заботливые руки, все вокруг понимающе переглядывались. А девушка с соседней кровати, что сидела и попивала какао © блаженством ребенка на дне рождения у подруги, обратив к Ингер круглое румяное лицо, воскликвула радостно:

— Ой, правда, как хорошо, когда уже отделаешься… сами знаете от чего?

Стало быть, они, что называется, в одной лодке, если и впрямь такое возможно.

Странныи, знакомый звук ворвался в белую тишину — плач новорожденных. Значит, она в родильном доме. Сладкая тщетная боль стиснула грудь, как бывает перед кормлением ребенка. Груди набрякли, стали тугими, и она бросила взгляд на свою белую сорочку, чуть ли не ожидая, что на ней проступят два влажных пятна, как бывало прежде, когда она вечером отлучалась куда–то и вовремя не поспевала домой. «Сусанна, крошка моя, подумала она. И крошка Эрик…» Спрятав лицо в подушку, она разрыдалась.

Слезы принесли ей успокоение, и она улыбнулась соседке, словно бы извиняясь за свое малодушие, а девушка смотрела на нее с изумлением, резвым красным кончиком языка слизывая с губ следы какао.

— Да, — вздохнула Ингер, высморкавшись в пестрый носовой платок, который лежал у нее под подушкой. Как–никак, грусть берет за душу, когда слышишь этот детский плач.

— Ой, да что вы, Боже упаси! — воскликнула девушка. — Наслышалась я этого плача! Дома у нас семеро, и я старшая!

— У нас двое детей, — любезно сообщила ей Ингер. Но третьего ребенка мы себе позволить не можем.

А сама подумала: «У нас, мы… Кто это мы? Мы же с Торбеном скоро разведемся». Все утро она просидела у себя в гостиной, не сводя глаз с его книжной полки из красного кубинского дерева, судьба которой предрешена: конечно же, ее возьмет себе Торбен, ведь это единственное, что он принес с собой в их общий дом, единственная мертвая вещь.

Вся тревога ее и тоска сосредоточились на этой полке, и, сколько бы ни расставляла она мысленно всю прочую мебель, все равно ей казалось, что без полки нельзя обойтись. Прежде она никогда даже не замечала ее — теперь же она стала для нее чуть ли не средоточием мира. С ужасом думала Ингер о той жуткой минуте, когда придут перевозчики и унесут полку. После нее останется рана — полоска обоев изначальной, свежей окраски; высоко на стенке зазияет провал. И так развалится и рухнет ее дом, ее домашний очаг.

«Торбен, в мыслях взмолилась она к нему, — не покидай мевя. Останься с нами». Зачем только она объявила ему, что хочет развода? Теперь он, должио быть, рассказал об этом той женщине, м, может, как раз сейчас они сидят м строят вдвоем планы своего будущего счастья.

Чувственность движет им, темная страсть, которую она, Ингер, уже ве вызывает в нем. Она погрязла в своем пресном материнстве, в безмерной нежности к детям, в своем денивом презрении к заурядным судьбам, а бесконечная бессмысленная круговерть ее дней — всего лишь род портьеры из бус, отгораживавшей ее от жизни. За мытьем посуды она всегда вспоминала о своем песостоявшемся студенчестве. А когда ставила варить картошку на газовую плиту, гордость от сознания, что она ох как умна м может напропалую цитировать = Шекспира и Гете — нелепая гордость эта бодро вышагивала в ее душе на дурацких деревянных ходулях. И втот самый миг, когда Торбен своим красивым ртом касался губ самой обыкновенной, недалекой девушки {ясно ведь, что это девушка из народа, что называется, здитя природы», из тех, что всегда представлялись Торбену бог знает почему такими романтичными), в тот самый миг, когда он прижимался к ней всем своим смуглым поджарым телом, она, Ингер, листала книгу Фрейда про психоанализ и читала в ней про власть подсознания над человеком, про буйство страстей за фасадом добропорядочной буржуазности.

Ингер нипочем не решилась бы на аборт, если бы так упорно не цеплялась за свою мечту о завершении образования. Если бы не эта, далекая, ис столь необходимая ей мечта, она, наверно, восприняла бы свою поздыюю беременность как божью благодать да еще и как средство вавсегда выдворить из их жизни другую женщину ш развеять надежды Торбена, что когда–нибудь ом будет свободен от семьи. А все же, может, аборт, когда имеешь дело с таким человеком, как Торбен, более верное средство? Не знает этого Ингер. Былое тонкое проникновение в движения его души, видимо, изменило ей. Зато она стала трезво оценивать самое себя. Ее бедой была неискренность натуры, не поддаЮЩщаАЯСЯ ни четкому определению, ни изгнанию, но все упорней и мучительней пронизывавшая и слова ее, ы дола. Вот этого–то и не терпел Торбен.

Она попробовала посмотреть на себя его глазами м поняла, отчего он отвернулся от нее в вепреодолимом раздражении. Ее тело увяло, состарилось, а с губ срываются сплошь ехидные, масмешливые слова, колкие, как булавки. Совсем ве те слова, что в долгие часы его отсутствия зреют у нее в душе. Слова, которые, словно бы по волшебству, все исправят и вернут ей его былую любовь, да только где отыщешь такие — нет в мире подобных слов. И словно пифия, она возвестила: «Нужен развод», в силу страшного своего свойства предвосхищать любое тайное его желание. С каким–то болезненным наслаждением рвется она растоптать свои собственные интересы.

Жертвенность эта дарит ей ни с чем ве сравнимое умиротворение, душевный покой, никаким иным способом не достижимый. Но, конечно, такое свойство ее поощряет в нем грубость, безжалостность — может, будь рядом © ним другая женщина, в возобладали бы в его сердце иные, более добрые чувства.

Ингер устала. Еще не выветрились в ее мозгу пары наркоза. Что вообще связывает людей? Страх. Каждый знает о другом такое, что лучше сохранить В тайне, но для этого надо не расставаться. Безжалостный вывод… Перед ней вдруг возник изящный, овеянный странной тайной, силуэт мужа. Будто воочию увидала она смуглое его тело, где мельчайшая впадина, мельчайшая тень, каждая складка были столь же знакомы ей, столь же привычны, как де ревья, тропинки и кочки в саду ее детства. «Я люблю его, — подумала она. — Я не хочу его потерять».

Она повернулась и нехотя взглянула на девушку, лежавшую на соседней кровати. Зачем только положили ее рядом с такой девицей, которая без зазрения совести разбивает чужие семьи, для которой беспомощный визг новорожденных — всего лишь неприятное воспоминание о пропахших мочой пеленках, развешанных на веревках в тесных комнатушках, где взрослой дочери негде развернуть свою потайную личную жизнь?

На тумбочке рядом с кроватью той девушки — букет нежных желтых роз. На тумбочке Ингер нет ничего — только стакан воды и поднос с какао. Когда родилась Сусанна, Торбен явился в родильный дом с букетом ров темно–багрового цвета. Он был так взволнован, что почти не мог говорить. Он даже не смел взять своего ребенка на руки. Но когда родился Эрик, тут уж Торбен подолгу качал его на руках и, прижимаясь губама к его пульсирующему родничку, все бормотал: «Сыночек мой, сыночек мой… Гляди, Ингер, правда, сн похож на меня?» Рожала Ингер легко. А сейчас она снова отвернулась лицом к стене, чтобы только не разговаривать с той девицей.

Вошла сиделка, убрала подносы.

— Ну как, понравился дамам ужин? — спросила она.

— О да, спасибо, благодарю вас. Большое спасибо, — сказала Ингер. И еще; — Простите, что я повервулась ко всем спиной, просто я очень устала.

А сама подумала: «Да, я так устала и так несчастна. Ни цветов у меня иет, ни ребенка, ни мужа, лишь какое–то плотское недоумение у меня внутри, потерянпость сердца, нервов и крови, видно, тело мое не хочет так вот просто — по чьей–то прихоти — снова вернуться в привычный ритм». Вот, значит, как это выглядит, — такого она еще ни разу не переживала.

День угасал, серый, пыльный свет наполнил комнату. «Ох, а как же печка? — вспомнилось Ингер. Как же огонь?.. Дети наверняка про него забудут». Но тут она уснула, со вкусом пепла во рту, стиснув руками кончик подушки.

Девушка с соседней кровати принялась вышивать крестом скатерть из светлого полотна. На руке у нее было гладкое обручальное кольцо, слишком большое для ее тонких пальцев: оно все время соскальзывало вниз. Наконец она сняла его, с удовлетворением оглядела и аккуратно положила рядом срозами.

Вошла сиделка, она зажгла свет и затянула шторы. Взглянула на светлые, влажные от пота волосы Ингер.

— Фру Якобсен! — Сиделка осторожно тронула ее плечо. Ваш муж пришел навестить вас.

— Проснитесь! — весело крикнула девушка–соседка.

— Проснитесь… проснитесь… — пробормотала Ингер, с трудом вырываясь из теплой пучины сна, ведь сейчас утро, детям пора в школу, а фру Хансен, само собой, опаздывает, как всегда. А у детей такой крепкий сон, в ресницы у них склеиваются за ночь. А на подушие у Эрика всегда остается маленькое влажное пятнышко — он чуть–чуть потеет во сне.

Но тут Ингер открыла глаза и растерянно протерла их.

— Ох, простите, — сказала она, — кажется, я уснула. Сиделка улыбнулась.

— Право, совершенно незачем вам извиняться. К вам пришел муж.

— Мой муж? Как это?.. — начала она. Хотела сказать: как это он узнал, что я здесь, но, должно быть, он позвонил домой, и дети все ему рассказали. Что ж, по крайней мере, хоть домой позвонил.

До последней минуты Ингер надеялась, что он вместе с ней поедет к врачу. «Но он по обыкновению струсил, — подумала она, — он совсем не понимает, что должна чувствовать я».

Она приподнялась на кровати, стараясь походить на женщину, радующуюся приходу мужа. Свое тело она ощущала сейчас как нечто чужеродное. Тело ее больше не подчинялось ей, и вдобавок ее раздражало, что девушка с соседней кровати отложила в сторону рукоделие и, опершись на локоть, во всю длину улеглась на бок, приготовившись, по всей видимости, слушать весь разговор супругов.

Ингер пригладила волосы, обеими руками откидывая их назад, и от души пожалела, что поспешила подстричься.

— А что, у вас нет гребешка? — спросила девушка. Пожалуйста, возьмите мой.

Ингер покачала головой, не отвечая соседке. Что вообще можно сказать человеку, готовому одолжить — тебе свой гребешок, а не то и зубную щетку?

Ей показалось, что прошла вечность. Застыв на месте, она уставилась на белую дверь, а в душе, как всегда, высоким пламенем вспыхнули обида и гнев, Шаги приблизились к двери, и сердце ев отчаянно застучало. Во всем доме, должно быть, отдавался его громкий стук.

И вот он вошел, и одного взгляда на его лицо было довольно, чтобы понять: он пришел к ней прямо от той, другой женщины. Стыда у него нет. В то самое время, когда она лежала на узкой кушетке в приемной врачаживодера, и дрожала от страха, и до последней мияуты ждала, что он чудом примчится туда и спасет ее, спасет их ребенка, в это самое время он сидел в кафе со своей любовницей, спокойно и ласково с ней беседовал и, уж верно, поведал ей обо всем.

По мертвенному блеску его глаз она видела, что ов в подпитии и что дурная совесть ослизлой змеей обвала его с головы до ног. Она забыла все, что хотела ему сказать, вабыла о своей мучительной нежности к нему и сочувствии. И когда он подошел к ее кровати, она откинулась назад и закрыла глаза.

— Тебе больно? — испуганно спросил он. — Ингер, скажи, что случилось?

Он присел на краешек ев кровати и неловко попытался взять ее руку. Она спрятала руки под одеяло и смерила его испытующим взглядом.

— Случалось всего лишь то, чего ты добивался, — сказала она. — Все в порядке. — Он покосился на девушку с соседней койки, которая прислушивалась к их разговору, и нервно заморгал крупными тяжелыми веками. И ничего ве сказал в ответ на ее укор.

— Да, во я же не думал… — Он прокашлялся, чтобы говорить более внятно. Я не думал, что ты нопадешь в больницу. Повимаешь, я позвонил врачу, ов сказал, что ты недавно ушла. И что все сделается само собой. Я страх как испугался, когда Сусанна еказала мне, что тебя увезли в больницу.

Ингер снова приподнялась на кровати, слегка отвернувшись от мужа. Его дыхание было ей неприятно.

— Наверно, так надо, — сухо ответила она. — Врачи предполагают, что всем известно, как это бывает. В любом случае сейчас все уже позади. Надо думать, ты рад?

Она прекрасно знала, что он нисколько не рад. Но онв не могла сдержать горечи. Даже лучше, если он рад. Значит, она сделала это для него. Но он никогда не знал, чего хочет — бледные призраки сомнений одолевали его всю жизнь.

— Не знаю, прошептал он. Нак жаль, что мы не одни.

— Мы никогда не бываем одни, отвечала Ингер и увядала, что на висках у него выступил пот. — А когда мы бываем одни, — уже сердито продолжала она, ты все равно только потеешь, потеешь… Стоит тебе взглямуть на меня, и тебя сразу прошибает пот. Наверно, я вужна тебе лишь для того, чтобы ты мог как следует юропотеть. ,

Он вытер лоб тыльной стороной ладони.

— Тут вет моей вины, — сказал ом.

Смутная жалость к нему охватила ве, но сильнее была жажда мести.

— Наверно, у меня это от переутомления… а вот ты не могла бы… Прошу тебя, оставь враждебность. Я же хочу с тобой помириться, но ты хоть чуточку мне помоги.

«Наконец–то и он страдает», подумала Ингер, и к простейшему гневу прибавилась мрачная радость. Он испугался, он отступил. Он уже не хочет развода. А Ингер никогда не расскажет ему, как сама она страшится разрыва. Радость ее расплылась — будто мокрое пятно на скатерти. Но сейчас ей нужно собрать все силы, чтобы скрыть свое ликование от него.

Торбен вплотную придвинулся к ней, и она увидела резкие складки на его лице и расширенные поры у носа.

— Понимаешь, я все утро бродил по улицам, — зашептал он. — Я… так много всего передумал… вспомнил все, что у нас было с тобой, нашу молодость.. Ту маленькую пичужку в кафе. Как хороша ты была в тот день, Ингер.

Он смолк и понурил голову, словно волнение захлестнуло его. Может быть, он и правда взволнован?

— Маленькую пичужку, — беззвучно повторила она. Снова властно и громко застучало сердце. Да, помню пичужку с желтыми перышками на грудке…

— С красными, с красными…добродушно поправил он, это же была малиновка, Ингер.

— Да, — сказала она с глубоким вздохом. И подобно тому, как по улице проезжает уборочная машина и улица после этого уже стоит чистая, свободная от мусора, так и слова Торбена, прокатившись но сознанию Ингер, унесли с собой весь ее закоснелый гнев и лишь долгий, протяжный отавук его медленно стихал в ее сердце.

Значит, он ничего не забыл. Миг задрожал и, дрожа, стал шириться и расти, как робкая капля воды, прозрачная и сверкающая, и мало–помалу боль отпустила Ингер. Она протянула руку, и Торбен спрятал ее в свои ладони. И просто, уже не смущаясь, ой припал лбом к ее лбу.

Девушка на соседней койке снова взялась за шитье. А все же она глядела на них разинув рот.

— Ингер, — сказал он, глухо и без выражения, — если ты не уйдешь от меня, если все мы будем вместе, ты, я и дети, клянусь тебе, мы станем жить лучше прежнего. И с деньгами тоже станет полегче. Я возьму ссуду в издательстве, и мы поправим наши дела. Пусть снова будет у нас настоящий семейный очаг. Я и сам понимаю, что зашел слишком уж далеко.

Ингер слегка отпрянула от него, оросила на мужа настороженный взгляд. Костюм его был неопрятен. Он уже начал походить на мужчину, лишенного женской заботы: никто не снимает с пиджака ниток, никто не зашивает дыр, не обстирывает его.

— Да, сказала она, — ты зашел слишком далеко.

И еще подумала: «Как это я раньше не поняла. У него просто нет средств разводиться».

Его красивые губы сложились в улыбку, и на лице проступило плутоватое выражение.

— Отдай мне письмо, — мягко проговорил он. Все равно это никакое не доказательство.

— Если так, зачем оно тебе?

— Сам не знаю. Мне неприятно, что ты держишь его у себя, и вообще: никому не надо оставлять письменные документы.

Он умолк, и между супругами снова наросло на–пряжение. Оба вспомнили сейчас о той, что получила от 'Торбена не один «письменный документ». —

— Сумка моя — дома, на столике у трельяжа, раздельно произнесла Ингер. Хочешь, открой ее и возьми письмо. Но расскажи мне, как же все это случилось. Где ты встретился с той? .

Она перевернулась на бок. Девушка на соседней койке читала, лежа спиной к супругам.

«Если я заставлю его рассказать мне о той женщине, он заметно охладеет к ней, — подумала Ингер. Такой уж он человек». у.

— Я встретился с ней совершенно случайно, — с усилием проговорил он. Это было на улице Вестербро. Понимаешь, у нее отвалился каблук от туфли. А я подиял его…

Казалось, Ингер видит наяву всю эту картину. Усилием воли она заставила себя лежать неподвижно. И спросила, стараясь, чтобы голос звучал приветливо, по крайней мере, без злости. . —

— Ну а дальше что было? — спросила она.

— Я проводил ее домой до парадной двери. И дал ей свою визитную карточку.

— Оригинально! — У Ингер вспыхнули щеки: — Я же подарила тебе эти визитные карточки на Рождество!

— Я почти что позабыл эту встречу, когда она вдруг позвонила мне — больше недели прошло. Теперь Торбен словно бы рассказывал всю историю самому себе.

А Ингер снова откинулась назад и легла на спину, опустив голову на скрещенные руки. Он же подался вперед и вперил взгляд в пол. Волосы уже почти закрывали его уши.

— А она знала, что ты женат?

— Нет, тогда еще не знала. Но я почти сразу же сказал ей об этом.

— Верю, верю, ответила ему Ингер. Ну и что же? Как она это приняла?

— Не знаю. Скорей всего, она вообще об этом не задумывалась. Пока ты не нашла клочки моего письма…

— Ты и это ей рассказал?

— Да..

— Ну и что ж теперь? Она носится с мечтой выйти за тебя замуж, не так ли?

Вопрос прозвучал слишком уж ехидно, насмешливо, и Торбен невольно встрепенулся, словно только теперь осознал, с кем он говорит, кому исповедуется.

— Нет, испуганно отозвался он, — нет, не думаю. А вообще–то я, право, не знаю. Да мне и неинтересно, с какой мечтой она носится. Ей всего девятнадцать, она не знает жизни, не понимает, что такое брак, и я больше. не в силах рассказывать тебе о ней. Да и толку от этого нет. Только пытка для нас обоих.

— Да, для меня, безусловно, пытка. Пытка — само сознание, что мы принесли этого ребенка в жертву случайной связи.

Он метнул в нее робкий, тревожный взгляд.

— Все связи — случайные, — упрямо возразил он. А к врачу ты, может, и без того ношла бы. Чтобы после образование свое завершить.

— Нет, — коротко отрезала она. Просто ты мечтал обрести свободу, избавиться от семьи. Потому ты и влюбился в нее. Ты, можно сказать, использовал ее, чтобы она подогревала эти твои устремления. Ты правда хотел отделаться от нас, вот для чего нужен был мой аборт. А теперь, когда ребенка уже нет, ты все равно развода не хочешь. Выходит, все было зря.

— Да, — безнадежно сказал он и спрятал лицо в ладони.

Она медленно провела пальцами по его волосам.

— Но я же могла отказаться сделать то, что я сделала, мягко сказала она. Не бери всю вину на себя. Мы не преступники. Это же делается изо дня в день во всем мире. Может, случившееся сблизит нас. Да и поздно нам начинать все сначала и растить маленьких детей. .

— Да, — он вскинул голову и уставился куда–то в пространство, — да, поздно начинать все сначала. — И снова на лице у него выступил пот. Он страдал. Наверно, рад был бы сейчас удрать куда угодно. Вот всегда он так. Жизнь утомляет его, как яркий свет прожектора, неотступно направленный на него. Свет, от которого ему некуда бежать. Ингер жалела мужа и одновременно презирала его. Значит, таков его жребий — принимать ее жалостливое презрение, а ее жребий, ее судьба — быть рабски привязанной к этому человеку: малейшее движение его души сказывается на ее настроении, на ее мыслях, на течении ее будней. «Так или иначе, — нодумала она с грустью, — отныне мы должны довольствоваться друг другом».

Она подтянула ноги под одеялом, обхватила руками колени. Почувствовала слабый запах крови, да, крови и еще хлора, эфира. Больничный воздух. Она взглянула на узкую спину соседки. Розы на ее тумбочке уже начали осыпаться.

Торбен проследил за ее взглядом.

— Наверно, мне следовало принести цветы, — смущенно проговорил он.

Волна детского плача вновь ворвалась в белую палату. —

— Может, во всем есть какой–то смысл, — неуверенно сказала она. Худо мы жили с тобой в последнее время, может, все само собой бы распалось… Иной раз дело идет к разводу даже против воли супругов. И только когда кто–то из них произнесет это слово, тогда только заметишь, что семья вот–вот рухнет, тогда только поймешь, надо ли разводиться. У меня, например, даже денег нет, чтобы нанять адвоката.

«Но ведь это неправда, — тут же спохватилась она. Пусть деталь эта несущественна, но я снова грешу против истины. Само собой, мать, да и другие родичи — исе бы мие помогли». На миг она задумалась о том, что же такое «связи» — связи семейные, связи дружеские.

Родичи и друзья спешат иа помощь тебе, стремясь взлатать лыру в сети, из которой никому выскользнуть не давно. Тебе помогут, тебя вытащат на поверхность, поддержат и иосалят на мосто. Родичи соберут совет, кии Смть © тобой дальие. Торбена опи не выносят. Искоторов время опи бы с радостью ей помогали. «Ах, какая у тебя благородная родня», — посмеивался 'Горбен. Дядя ее служил в Индии консулом, а кузина стала супругой дипломата. Все они ходили на рауты в королевский дворец. Хоть Торбен и вверг ее в бедность, но Ингер от этого не оскудела душой: она видела в своей нищете лишь ряд практических неудобств внешнего порядка.

Торбен рискнул улыбнуться.

— Может, мне лучше пойти домой? — спросил он. Сиделка сказала, тебе нужен покой.

— Конечно. А что ты сказал детям? Сусанна, кажется, думает, что у меня аппендицит?

— Да, — ответил он. Давай уж так и будем держаться этого.

Ингер расправила одеяло. Потом, задумавшись, принялась сдергивать с него шерстяные нитки.

— В холодильнике лежат две отбивные, — сказала она, — а фру Хансен начистила картофель. Пусть Сусанна сварит то и другое. Скажи, чтобы посмотрела по школьной поваренной книге, как это делается. А ты, Торбен, бога ради, следи за печкой, боюсь, как бы она не погасла. Она всегда гаснет, когда меня дома нет.

— Да, сказал он. Эта печка, знаешь, еще один сезон не протянет. Мы должны купить новую. Вот когда мы получим ссуду…

— Хорошо, — сказала она, значит, наведем в доме порядок.

Торбен встал, Ингер быстро взглянула на него.

— Кончай эту историю с девушкой, — тихо попросила она.

Он наморщил лоб.

— Ладно, — нехотя отозвался он. Только дай мне немного времени. Она ведь тоже человек.

Он надвинул на лоб свою шляпу, низкую, © шиокими полями. Шляпа скрыла от Ингер его глаза. Игновение он стоял словно бы в нерешительности, окачиваясь на носках. Темная личность, неискрений человек, ненадежный, несчастный. Наклонившись жене, он неловко поцеловал ее в щеку.

— До свиданья, — сказал он. Завтра непременно иду опять. И не тревожься о том, что там творится ма. Если даже огонь погас, ничего, я затоплю печь.

Он ушел, но все же не забыл, слегка приподняв япу, поклониться на прощание молодой соседке Ин‚ которая снова села у себя на кровати.

— Какой у вас интеросный муж, сказала она, огда Торбен закрыл за собой дворь. Скажите, оп то, художник?

Ингер приветливо улыбнулась девущке. Вообще–то свушка симпатичная.

— Нет, сказала она. Он журналист, он пищет татьи о книгах.

— Он пишет в газете? — В голосе девушки слышапось глубокое почтение.

— Да, он пишет статьи, чаще всего рецензии, в газете «Миддагспостен».

— А вы–то так сказали об этом, как будто это стыдно… — В круглых голубых глазах девушки застыло безмерное изумление. — Ой, наверно, это так интересно — быть женой журналиста. А мой жених просто обыкновенный механик.

— Просто обыкновенный, — с укором повторила Ингер. — Совсем не важно, какая профессия у человека. Важно, что это за человек.

Разговор с соседкой наскучил ей. «Если и дальше придется разговаривать, — подумала Ингер, — я, конечво, предстану в худшем качестве, стану болтливой, фальшивой и лицемерной»,

К счастью, вошла сиделка, уже другая. Должно быть, новая смена. Сиделка сердочно поздоровалась с пациентками, во при том окинула их быстрым оценивающим взглядом. «Я все знаю, — сказал этот взгляд. — Все здесь знают, какие у нас пациенты, но мы никогда не позволяем себе ни одиного намска. Мы можем понимать или не понимать, но всегда ведем себя одинаково».

— Ну, — бодро сказала она, — что же угодно дамам, чом угодно запить еду?

Ингер с удивлением замотила, что она голодна, И тошнота почти что прошла.

— Ой, как приятно, когда тебе подают еду, ухаживают за тобой, — радостно сказала девушка, когда им принесли бутерброды. — И как славно, что пе надо работать. Я, знаете, работаю на копдитерской фабрике,

— Я тоже не привыкла, чтобы мно подавали и за мной ухажинали, — сказала Ипгоер.

— Зиаоте, — сказала довушка, ноплохо бы каждый год но оборту делать. Вам кто помог?

Ингер притворилась, что но слыхала вопроса.

— Скажите, а вот когда вы выйдете замуж, разве лы но захотите иметь дотей?

— Цонечно, — не сразу отозвалась девушка. — Хочу девочку, но у нее но будет ни братьев, ни сестер. И еще хочу, чтобы опа кончила гимназию.

Вот. А если бы я сейчас родила, за ребенком ухаживала бы моя мать, а не то еще сестренки, десяти и двенадцати лот. И соседи стали бы догимать моих стариков. А жених мой, знасте, еще даже не выучился как надо.

Всо теперь было совершенно ясно. Ингер нравилась эта девушка. Они весело болтали друг с другом за едой. Это была пауза в их жизни, отрозок бытия, вынесенный за скобки. Белая гулкая тишина, нечто вроде зала ожидания на жизненном пути, где люди, сидящие рядом на одной и той же скамье, обмениваются боглыми замечаниями, чтобы вскоре расстаться навсегда. Но этого никогда не забудешь. Мелькнут где–нибудь пучок желтых роз, круглое девичье лицо, а не то ударит в нос кислым больничным запахом, и в любое время и в любом месте ты вспомнишь вот эти минуты дружеского безличного общения. Словно наяву увидишь эту палату и откроешь в ней для себя много нового, такое, что вроде бы не замечаешь сейчас. «Вот это свойство нашего ума, подумала Ингер, как–то не уживается с мыслью о смерти».

— Сласибо, сказала она, как только вошла сиделка. — Болышое спасибо. Все очень вкусно.

— Похоже, вы сейчас неплохо собя чувствуете, — обронила соседка.

— Я и правда хорошо себя чувствую, — сказала Ингер.

Вполне хорошо, «Вполие хорошо» отдавалось в ее душе грустной иронией. Она вспомнила, что Торбен сейчас сидит дома, с детьми, и по–настоящему хорошо себя чувствуот. А когда дети лягут спать, Торбен позвонит своей любовнице и скажет: «Да, милочка, топерь уже все в порядке». (Потому что конечно же она обо всем знала. Может, она–то и раздобыла адрес врача.) «Тоиорь аборт сделан, — скажот он. Ну и, конечно, все пойдет у нас с тобой по–прежнему». «Да… — с отчаянием подумала Ингор, — теперь, конечно, он не порвет с этой довушкой. Зачем ему это делать, раз он уверен, что наша сомья сохранится. Стало быть, и любовница топорь чувствуот себя хорошо и передаст свое бодрое настрооние кому–нибудь, кто окажется рядом».

Мир полон людей, они кружатся в вихре жизни, как мигкио снежинки в нобосах, такие болые в воздухе и такие замызганные в грязи на земле. 'Гакие одинаковые и такие разные, так тесно связанные друг с другом, но при том — такие одинокие.

Желтый свет выключили, но на потолке вспыхнула лампа, разливавшая в палате мягкое голубое сияние. Казалось, его излучает чей–то дружеский глаз.

Ингер долго лежала без сна, глядя прямо перед собой в эту голубую, чужую больничную ночь. Ребенок родился бы в декабре, он был бы на десять с половиной лет моложе Эрика. Что называется, последыш. И зачем же его убили? Ингер сама теперь уже не знала. Но отныне рядом с двумя другими детьми ей всегда будет мерещиться этот умерщвленный младенец, и всегда она будет прикидывать, сколько лет было бы теперь малышу.

Ингер знала, что так оно и будет. И когда новорожденные в детской палате снова проголодались и подняли крик, Ингер вся сжалась под одеялом, легкие схваткообразные боли завладели утробой и снова 60лезненно набрякла грудь. Казалось, у ее тела свои чувства и свои печали, нисколько ей самой не подвластные, но боль постепенно стихла, тело обмякло, и, измученная всем пережитым за день, Ингер уснула.