Двое любят друг друга

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ева во всем открылась Эллен, и та, конечно, сказала, что любовь к женатому мужчине до добра не доведет. Словно бы любовь — какой–то зверек, способный ужалить и укусить, если вдруг зазеваешься, но он же станет ласково тереться о твои колени гладкой шерсткой, если правильно с ним обращаться, — вот что такое любовь для Эллен. А любовь Евы глупа и безрассудна. Эллен глядит на эту любовь своими красивыми, добрыми глазами, и на Еву глядит она и жаждет помочь ей сбросить эту любовь, как не в меру тесное платье. Но Ева вовсе не хочет с ней расставаться. Ей не терпелось лишь поведать о своей любви подруге, как это обычно делают молоденькие девушки. ы

Разговор состоялся в туалете — единственном прибежище конторщиц в рабочее время. Прежде девушки охотно болтали здесь о том о сем, о молодых людях и о любви, давали друг другу добрые, хоть подчас и не слишком 'мудрые советы, но все равно приятно было перекинуться двумя–тремя фразами, когда поправляешь у зеркала прическу или пудришь нос. Еве часто приходило в голову, что им с Эллен следовало бы поменяться — если не душой, то, по крайней мере, внешним обликом. За ослепительной внешностью Эллен скрывались сплошь благие, чинные мысли, упорядоченные, как ряды катушек, уложенных в швейную шкатулку. Будущее представлялось ей ровной, прямой дорогой, в конце которой ее поджидал кузен — талантливый ботаник, открывший кучу редких, диковинных растений и со временем обещавший стать профессором Высшей сельскохозяйственной школы. Голова его занята только этими странными цветками, да еще Эллен, на которой он хочет жениться. Каждое воскресенье он проводит в лоне ее семьи, изумляя ее младших братишек рассказами о своих «сорняках», как непочтительно называет их Эллен, а спросишь ее напрямик, любит ли она его, она скажет: конечно, люблю, но нет нужды торопиться с браком. Всю неделю напролет она развлекается с разными молодыми людьми, флиртует, танцует с ними, позволяет им тратиться на нее, и Ева — до того, как в ее жизнь вошел Торбен, часто сопровождала ее в рестораны, потому что Эллен раздражало, когда ухажеры начинали заглядывать ей в глаза и заговаривать с ней о любви.

В жизни Эллен было два якоря: ее кузен и учеба; многое дала бы Ева, чтобы быть такой, как она. Как гордились бы ею родители, а ей самой все женатые мужчины были бы безразличны, как фопарные столбы. Но, увы, Ева не такая, как Эллен. Влюбляются в нее лишь зануды вроде Торкиля, а серьезной учебы она страшилась всю жизнь — такой учебы, что обеспечила бы ее будущее, а на случай, если супруг не сможет ее содержать, дала бы ей материальный достаток. Нро этого сказочного монстра, то есть супруга, ей прожужжали уши с детства. В конце концов он стал представляться ей чудовищем, которое где–то подстерегает ее, преграждая путь к радостям жизни. Ради этого чудовища ей полагалось поступить в институт. Но она одолела лишь неполный курс средней школы, да еще полгода училась конторскому делу, и, стало быть, опасность, грозившая ей, вроде бы миновала. Никогда не мечтала она о замужестве — пока не встретила Торбена. «Ты совсем лишена чувства ответственности», — твердил ей отец. А мать говорила: «Современная молодежь живет так, словно молодость никогда не уходит». Жаль, что она одна у родителей, им бы надо побольше детей, но не виновата же Ева, что она у них единственная. Родители желают ей добра, но от этого одно только мучение — они вызывают у нее чувство вины. Эллен тоже желает ей добра — один Торбен, похоже, просто любит ‘ее, не задумываясь, хорошо это для нее или плохо. А бескорыстная любовь родителей и подруги, в сущности, для нее лишь тяжкий крест: любили бы лучше кого–нибудь другого. Того, кто заслуживает эту любовь. — Эллен жаждет все переделать по–своему, все исправить. Самое время, советует она, порвать с этим женатым олухом — пусть он печется о жене и детях и не лезет к доверчивым юным девушкам. «Мне жаль его жену, — сказала Эллен‚,она должна гладить его рубашки, когда он уходит забавляться с тобой, и в конце концов вся семья разорится, потому что он, надо думать, сорит деньгами, выводя тебя в свет».

— Возразить на это нечего. Но Еву уже не тянет в туалет, чтобы поболтать с подругой: ей ведь не объяснишь, что люди — не геометрические фигуры, вычерченные с помощью линейки и лекала, а сложные существа, — одновременно обуреваемые самыми разными чувствами, которые швыряют человека то туда, то сюда и неподвластны ему. Эллен хочет, чтобы все было, как прежде, чтобы Ева прислушалась к голосу разума. Она воображает, что пережитое пе оставляет следа в душе человека, как не оставляет следа гроза, обрушившаяся на лес. Родителям Евы очень нравится Эллен.

Но когда Ева увидела за окном кафе Торбена, ей вдруг стало невыносимо жаль Эллен, и мелькнула мысль: «Моя красавица подруга никогда не знала любви. Не знала счастья». Торбен сидит в кафе, ждет ее. Нынче он первым пришел сюда. И Ева позабыла все свои страхи, мучившие ее со времени их последней встречи, позабыла пустые часы мучительного ожидания, позабыла леденящую тень жены Торбена, грозно нависшую над их любовью.

«Надеюсь, Торбен снова стал самим собой», — подумала она, сама не зная, какой смысл она вкладывает в эти слова, ведь, в сущности, что это значит — «быть самим собой»?

Она села за столик напротив Торбена, увидела, как он рад ей, и с ходу застрекотала про Эллен, он заулыбался, а она почувствовала себя предательницей, оттого что создала на редкость смешной и даже нелепый образ подруги — так вот иной раз возьмешь в рот леденек, не можешь без него, вроде бы и сладкий он, и горький, но ты все сосешь, сосешь, а он становится все меньше и меньше, пока не растает совсем.

— Видишь ли, — она невольно вскинула плечи, как делают дети, когда их одолевает смех, — ее совершенно не устраивает, что ты женат. Не то чтобы она сердилась на меня — просто она считает меня дурехой. Она любит, чтобы во всем был порядок, чтобы всякое дело можно было уладить двумя–тремя фразами. Воображает, что опытна в любви, но она же не знает тебя. Она ни разу не была влюблена!

Последнюю фразу она произнесла с нежностью и, когда он накрыл своей рукой ее руку, в душе ее поднялась теплая благостная волна, а в кончиках пальцев сладко забилась кровь. Слишком много всего наговорила она про слишком малую толику за слишком короткое время. Теперь речевой поток ее иссяк — ей было не до Эллен, ни до кого и ни до чего на свете, кроме их любви.

Не надо было слов — одно прикосновение его теплой сухой ладони успокоило ее. Это и есть счастье, блаженный час вне жизни, безмолвный трепетный разговор двух сердец, запредельное состояние души. Бокруг них плещется чужая болтовня, посетители оживленно переговариваются друг с другом, и кажется, в кафе негромко сеется дождь. Неповторимый гул голосов, неновторимая атмосфера — все под стать этому блаженному часу, который не повторится нигде, никогда.

Торбен подозвал официанта, попросил принести бутерброды, а Ева разглядывала людей, сидевших вокруг. По большей части это мужчины, с лицами приветливыми и значительными. Казалось, все они состоят друг с другом в родстве и в любую минуту могут вступить-в непринужденный разговор с любым из соседей. Впрочем, с того дня, как Ева встретила Торбена, все прочие мужчины стали казаться ей на одно лицо — так иному человеку кажутся одинаковыми все люди какой–нибудь другой расы.

— А ты остроумна, сказал он, девушки редко бывают остроумны.

— В молодежной компании я вообще–то всегда сыплю шутками. Но я, право, не знаю, что так смешит моих друзей. . — . Горькая усмешка тронула губы Торбена, и она поняла: вот этого не надо бы говорить. А ведь всего неделю назад можно было говорить все, что ни взбредет в голову.

— В молодежной компании… в одной компании с Янсеном, что ли? — небрежным тоном осведомился он.

— С Янсеном? — Ева уставилась на него с искренним изумлением. Кто такой этот Янсен?

У Торбена вырвался вздох облегчения.

— Значит, ты даже имени его не знаешь. Очень рад! Это же тот самый фотограф из нашей газеты, который недавно застал нас вместе.

— Ах, этот… — Ева начисто позабыла тот эпизод, но была довольна, что Торбен так из–за этого разволновался. Значит, он ревнует ее, задумывается о ее прошлом, о ее жизни. Как это понятно и как отрадно…

— Ты же сам знаешь, — доверительным тоном начала она, всегда сталкиваешься с уймой людей, когда идешь поразвлечься. Всякий раз встречаешь одних и тех же, человек десять — двадцать, знакомство, конечно, шапочное, ну разве что как–нибудь станцуешь с кем–то из них. Они знают тебя по имени, и конец. Так же и с этим фотографом. Кажется, он завсегдатай «Семи вуалей».

— И что за охота молоденьким девушкам по ресторанам ходить! . ;

Торбен нахмурился — можно подумать, что речь идет о жизненно важном деле!

— Наш брат только затем туда наведывается, чтобы выпить! . : — — Ая ходила туда потанцевать! И еще потому, что Эллен всегда зазывала меня с собой. И вообще, — продолжала она уже с некоторой горячностью, — сам знаешь, что такое молодость. Чего только не затеваешь, даже не зная, зачем, и не спрашиваешь себя о причине своих поступков. Оттого–то мы покидаем родительский дом, так, по крайней мере, мне кажется. Потому что родители вечно допытываются о причинах. Зачем, мол, сделала то–то и то–то, и как же все это было, и куда ты идешь, и когда вернешься. А я, может, ничего этого не знаю сама.

Он усмехнулся.

— Ты права, — сказал он. — Просто я старый дурак, а ты чертовски хороша, когда сердишься. Когда Сусанне будет сколько сейчас тебе, она наверняка скажет, что я невыносим. — Ева понурила голову. Сусанна. Его дочь. Его сын. Его жена. Всесильные, победоносные персонажи из неведомого ей мира. Там его истинная жизнь. Жизнь эта переполняет его, то и дело выплескиваясь из его рта мелкими случайными каплями. «Да, — подумала она, — насколько лучше нам с Торбеном жилось раныше, когда он еще ничего не рассказывал мне про своих. Я только знала, что он женат, и точка, я воспринимала это как одну из его примет, как, например, рост или цвет волос. И часто совсем об этом забывала».

В безотчетном стремлении наконец изведать. неизбежную боль она спросила:

— Ну как, хорошо вы с женой провели время в пятницу?

— Нет, — коротко ответил он. — Где уж там хоропо — никакого настроения.

Вот оно как. Жизнь исподволь внесла свои правила в их роман. Самой ей, значит, никак нельзя заговаривать о его семье. Казалось, воздух между ними дрогнул, и впервые за все время Еву охватил страх перед Торбеном. Не задела ли она по неведению в нем струпу, которой нельзя касаться, как не дай бог прикоснуться рукой к чужой ране…

Серая тень легла на его лицо, и тонкая слабая улыбка тронула губы.

— Я пьян немножко, — простодушно признался он, — и мне нужно срочно позвонить в одно место. Необходимо уладить важное дело.

— Дело, о котором мне нельзя знать?

Вскинув голову, она испытующе заглянула ему в глаза.

— Дело, которое ие должно тебя волновать, — твердо произнес он. — Так себе, ерунда. Только не уходи, пока я не вернусь, хорошо?

Он зашагал к телефонной будке, но она не посмотрела ему вслед. Ледяная рука сжала сердце, блеск в глазах сразу погас. Вот она и одна. «Я хочу знать, в чем же там дело, — подумала она, — ведь это мое право». Впрочем, неизвестно, было ли у нее такое право. Никакого кодекса для любовниц в мире не существует. Ева была все равно что путник в стране дикой и неизведанной, без дорог, без учтивых вех — столбов со стрелками и табличками с названиями населенных пунктов, без коренных жителей, способных предупредить чужестранцев об опасностях, подстерегающих их в этих краях. В ушах у нее зазвучал голос Эллен, голос всего света: «Жену его жалко!» Ева взглянула на тарелку Торбена. Он три бутерброда умял, она же одолела только один. По ее лицу пробежала нежная улыбка. До чего же трогателен его неувядающий аппетит, здоровое желание вкусно и сытно поесть. Как приятно, должно быть, готовить ему обед!

— Что–то он надолго замешкался с этой «ерундой». В кафе появились новые посетители, с полудня прошел почти целый час. Ева уже опаздывает на службу, впрочем, ничего страшного. Она никуда не уйдет, Торбен может быть спокоен.

Теперь лица окружающих уже не казались ей приветливыми. Какой–то пожилой господин, ковыряя в зубах, разглядывал ее с беззастенчивым любопытством. Молоденькие девушки обычно не заходят в такие кафе. Торбен задвинул ее, можно сказать, в темный угол, держит ее на задворках своего бытия, словно она уродина какая–то — рябая или безногая. В последние дни ее не оставляло чувство, что у всех людеи респектабельный вид — ей одной не пристало показываться на улице при свете дня.

За ее спиной послышались знакомые твердые шаги, и Ева с удовлетворением отметила, что господин, ковырявший в зубах, отвел глаза: присутствие Торбена снова защищало ее.

— Стоит тебе уйти, сказала она, не глядя на него, как все сразу меняется. Ужасно. Люди пялятся на меня, словно все знают про нас с тобой. Мне страшно. Прежде этого не было, Торбен. Что–то такое переменилось… .

— Ты сама переменилась, — рассеянно и печально отвечал он; было видно, что он думает о другом.

— Нет, резко возразила она, — это ты переменился. Теперь ты только и думаешь что о своей жене. Ты тревожишься за нее. Наверно, она потребовала, чтобы мы расстались. `

Ева испуганно смолкла. Грозное синее пламя мелькнуло в его глазах. Две резкие складки пролегли у носа — будто два острых лезвия.

— Она больна, — с трудом выговорил он. Ее только что отвезли в больницу. Аппендицит. Сейчас как раз ее оперируют.

Ева замотала головой. Перед глазами поплыли темные пятна. «Нет больше сил, — чуть ли не в отупении подумала она, — ничего я не понимаю». Она беспомощно заморгала, а его лицо вдруг снова сделалось добрым, сочувственным, печальным и отрешенным. Он заставил себя улыбнуться.

— Бедняжка ты, — проговорил он, похлопав ее по руке, — я не должен был взваливать на тебя такой груз. И зачем только я подобрал с тротуара твой красневький каблучок. Я эгоист и романтик и к тому же простоват. Любовь наша так бесприютна…

— Нда… Но я опаздываю на службу.

«А ты лжешь», подумала она, допила содовую и тщательно вытерла салфеткой рот. Сердце ее застыло, затвердело, как камень, ни на что уже оно не отзывалось. Стало быть, его жена, эта чужая женщина, которую она никогда ве увидит, лежит на операционном столе, и как раз сейчас ее режут. Она верила, что это так и есть, верила, сама не зная почему. Просто чутье говорило ей, что это правда. У нее самой был когда–то аппендицит. Подумаешь, ничего особенного! Она надула губы, вроде бы так полагается в подобных случаях. И инстинктивно сделала строгое лицо — защитная мимика. Такое вот было у нее лицо в тот самый день, когда рядом вдруг возник улыбающийся Торбен с ее каблучком в руках, затянутых в коричневые перчатки. Верно он сказал: не надо было ему подбирать каблучок…

— Меня будут ругать! — угрюмо сказала она и тряхнула головой, так что длинные волосы закрыли ее по–детски круглые щеки. Из–за тебя я опоздаю на службу.

Все же она осталась на своем месте, сама не зная, чего ждет.

— Не уходи! — взмолился он. Еще хоть немножко побудь со мной, Ева. Я люблю тебя.

Порывисто вскинув голову, она заглянула ему в глаза..В первый раз сказал он такое. Только теперь она осознала, как ей все время не хватало этих трех слов. Но, казалось, они вырвались у него от великой усталости, словно он нарочно удерживал их в себе до этой поры.

— Вообще–то безразлично, опоздаю я на полчаса или на час. — сказала она, — раз я тебе нужна. Я тоже люблю тебя, Торбен. Ах, ну зачем только ты так усложняешь жизнь?

У нее снова отлегло от сердца. Ледяная броня на нем растаяла — мигом, и Ева вновь вернулась в свои девятнадцать лет, вкушая одно из тех сладостных, но мимолетных мгновений, когда человеку дано насладиться собственной юностью. В кафе стоял густой запах кофе. Время ленча прошло.

— Жизнь сама по себе очень сложна. Сейчас мне пора в больницу, если возьму такси, то, пожалуй, поспею вовремя. Но сначала я должен выпить еще кружку пива.

— Похоже, я ни разу не видела тебя трезвым как стеклышко, — весело сказала она.

— Это мало кому удается. Я вечно не в духе, когда трезв.

— Что ж, охотно этому верю.

Значит, у себя дома он вечно не в духе — эта неожиданная догадка льстила ей. А что, может, не такая уж и радость быть его женой?

— Ты правду мне сказал, что у нее аппендицит?

Она азглянула на него с сомнением, но ей так хотелось верить, что он ничего от нее не скрывает.

— Само собой, — со слабой усмешкой отвечал он, — одна беда всегда влечет за собой другую.

Он осушил свою кружку жадными, большими глотками и слизнул пену с верхней губы. Он снова расслабился и повеселел, и Ева почувствовала, что и она потеплела, посветлела лицом. Торбен любит ее. Что ж, пусть ее уволят за опоздание, свет клином не сошелся ма этой службе.

— Выпьешь рюмку вина? — спросил он. Ты всегда отказываешься пить. А я из–за этого чувствую себя пропойцей, всеми пороками начиненным.

— Выпью, спасибо. Вообще–то вино мне нравится.

Ей надоело оберегать его от расходов.

Подозвав официанта, Торбен заказал две рюмки «Дюбонне».

— Послушай, — сказал он. Опустив локти на стол, он оперся щекой о ладонь. Может, мне необязательно туда ехать? Если, конечно, все там благополучно. Знаешь, наверно, стоит позвонить, узнать, как дела.

— Так, может, мы проведем вместе остаток дня? Или тебе надо работать?

— Надо, конечно. Но ты так прелестна. Я живу в вечном страхе, что кто–нибудь другой заметит, как ты хороша. Я безумно боюсь потерять тебя, Ева.

Она кивнула и от радости зарделась румянцем.

— Так, так, — нерешительно протянула она, — а раньше мы никогда не задумывались о таком. Только в прошлый понедельник все началось. Всего лишь неделю назад.

Он поднялся из–за стола и подмигнул ей.

— Мы с тобой уйдем отсюда куда–нибудь, — сказал он, — может, в лес. А уволят тебя со службы — я пристрою тебя в редакции.

День не спеша клонился к вечеру, синяя бархатная дымка медленно ползла с неба, отбрасывая на землю, на все вокруг голубой отсвет. Ева достала из сумочки пудреницу и губную помаду и спрятала все» кармая юбки. Затем она вышла в туалет. Кабинка была занята, Ева задержалась у зеркала и увидела В нем красавицу, такую, какой ее видел Торбен. Значит, они проведут вместе весь день. Предвкушая эти часы, она словно бы до срока переживала их наяву, будто любуясь своим портретом — собои, убежавшей вперед во времени. От радости Ева сделала на кафельном полу несколько робких, грациозных па. Поправится жена Торбена, и все будет по–прежнему. А большого — строго внушала она себе — большего она никогда от него не потребует.

Ева вернулась в зал и, прежде чем сесть за столик, тщательно разгладила узкую юбку. Само собой, не мог же он быстро закончить разговор. Должен же он расспросить жену, как она себя чувствует, это вполне понятно, может, и правда, у нее что–то с сердцем, раз уж ей стало скверно из–за такой ерунды. Только вот зачем он прихватил с собой в телефонную будку шарф, вроде бы он висел на спинке стула, когда Торбен ушел звонить? Люди как–то чудно поглядывали на нее. Ева сделала губы трубочкой и сжала ноздри; нехотя она притянула к себе записку, которую, по правде сказать, заметила сразу — ослепительно белый клочок бумаги, засунутый под одну из рюмок. Воровато оглядываясь по сторонам, она переложила записку к себе на колени и принялась читать корявые, наспех нацарапанные строчки:

«Любимая. Ей очень плохо. Я должен немедленно ехать к ней. Потом позвоню тебе. Прости».

Она ухватилась руками за край стола. Все мысли куда–то ушли. Плечи ее поникли, и сердце пронзила острая боль, боль, от которой она старалась уберечь себя с той минуты, как вошла в этот зал.

— Простите, может, вам дурно?

Официант сочувственно и деликатно склонился к ней.

— Нет.

Схватив сумку, она встала из–за стола. Она спешила покинуть это кафе, не зная, куда ей деваться до вечера. Возвращаться в контору не хотелось. А он, стало быть, все же налгал ей, и она больше не желает его видеть. Ее красные каблучки застучали по каменным плитам — стуком неровным и торопливым, как ритм раненого сердца.

В кафе зажгли лампы. Официант взял со стола записку Торбена и прочел ее. Затем аккуратно разорвал ее на клочки и подумал: «Что бы там ни было между ними, никому нет до этого дела».

А рюмки так и остались стоять нетронутые на белой скатерти. Рюмки с вином цвета увядшей розы.