Двое любят друг друга

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда лежишь на спине, скрестив под головой руки, легко отринуть груз времени и поверить, будто во всем мире остановились часы, — лишь потому, что ты сама лежишь без движения. В эту игру Ева когда–то играла в детстве. И шаоборот, ногда кругом суета, когда сама вертишься волчком, часы иной раз затикают быстробыстро и время вскачь понесется вперед, так что тридцать минут, бывает, кам одно мгновение пролетят.

Ева смотрела на грязный потолок с паутиной в углах. Она ждала. Знакомое состояние. Торбен сказал, что нынче приедет в город рано. Обещал позвовить ей на службу, еще до ее ухода домой. Три дпя он не выходил из дома: все успокаивал свою жену. До того он ее жалел. А Еве эта жена казалась каким–то бесплотным, неживым существом. Скоро уже семь. Наверно, что–то помешало Торбену позвонить. Может, кто–то разговором его задержал или… вдруг он попал под машину? Если Торбен умрет или просто занеможет, к примеру простудится, никто Еве об этом даже ие скажет; такие вот дела. Никто ведь и вместе их не видал, за исключением того фотографа — Ева даже имени его не помнит. Мир Евы и мир Торбена… ни в чьем сознания они никак не соотносятся друг с другом. А все потому, что встретились они не так, как положено приличным людям. Ева прогуливалась по улице Вестербро в красных туфельках, про которые ее мамаша сказала, что это, мол, предел: большего бесстыдства порядочная девушка себе позволить не может. Остроносые лодочки на тоненьких, как сигарета, каблучках. Как–то раз, Возвращаясь домой с работы, они с Эллен купили себе по паре таких вот туфель. Готовясь к службе в риксдаге, Эллен изучала стенографию; она твердо решила преуспеть в жизни и ни в коем случае не остаться в материальной зависимости от мужа. Вообще–то Еве следовало бы самой догадаться, что на таких каблучках до конца улицы не дойдешь; короче, когда один из вих отвалился, какой–то господин подхватил ее под руку, не то ова бы упала. Он был настолько любезен, что проводил ее домой, и, естественно, они вдоволь посмеялись изд забавным происшествием, тем более что одна нога ев изза этого оказалась на пять сантиметров короче другой, но в эпилоге всей истории им полагалось бы распроститься друг с другом навсегда. И тогда все знакомые с сочувствием выслушали бы их рассказ о случившемся. Но вместо этого господин протянул ей свою визитную карточку и попросил как–нибудь позвонить ему в редакцию. Ей же следовало бы разорвать эту визитную карточку на клочки, а не то показать Эллен и разве что как–нибудь вечерком от скуки зайти вдвоем в телефовную будку и там уж решить, как лучше неожиданным звонком разыграть такого вот типа. Вдвоем ведь чего только не натворишь, одной ва такое нипочем не решиться. Все девушки анают: с ними ничего не приключится, если они будут держаться вместе, но все девушки только и ждут, чтобы с ними что–то приключилось.

Зачем же Ева сберегла визитную карточку? Да затем, что господин был так мил, так приветливо, весело с ней разговаривал — право, она еще никогда не встречала таких. Конечно, она позвонила ему лишь после того, как порвала с Торкилем. Торкиль был студент, учился на врача. Он был на год старше Евы, когда–то она познакомилась с ним на танцульке. Мужчине, с которым знакомишься на танцульке, — грош цена, утверждала Эллен. Господи, но где же тогда, простите, энакомиться с молодыми людьми? Может, на собраниях политических партий или на митингах?

Торкиль был долговязый и тощий, Ева ни у кого не видала таких страдальческих глаз. Он никак не мог придумать, каким бы разговором ее занять. Их свидания превращались в тяжкую пытку; хоть Ева, не закрывая рта, и молола всякую чепуху, но все же их все время подстерегала тишина, молчание грозило накрыть их, словно гигантская мокрая простыня, из которой уже не выпутаться. Вздор это все, будто никогда не забудешь первого мужчину. Совсем напротив, с этим самым первым все так неловко, тягостно, неприятно выходит, что изо всех сил стараешься его забыть. Все же Ева целых полгода тянула, прежде чем порвала с Торкилем. А он, сколько она могла вспомнить, вечно твердил ей только одно: «Я люблю тебя! Знала бы ты, как сильно я тебя люблю! А ты меня любишь?» И все в таком же роде. Разве можно такое выдержать? Хоть бы в гимназии, что ли, обучали их красноречию!

Мысли Евы разбегаются в разные стороны, она беспрерывно прислушивается к шагам, раздающимся в длинном коридоре пансионата. Шаги приближаются к ее двери, и Ева вскидывает голову — вся настороже, Но шаги вновь удаляются, и Ева снова опускает голову на сложенные руки.

Телефон трещит не умолкая и в любую минуту может позвонить Торбен. Весь пансионат звенит праздничной суетой.

На кухне девушки гремят посудой, другие снуют взад и вперед по коридору — в ванную и из ванной. Звуки разных голосов, стук разных каблучков, шуршанье туго накрахмаленных юбок. Все спешат кудато — развлекаться, встретиться кем–то в залитом огнями городе, принарядившемся к вечернему празднеству. И покуда длится это оживленное снованье, у Евы остается связь с чем–то вовне себя, с единственной жизненной нитью, данной ей ныиче. Ведь в любую минуту хозяйка или кто–либо из обитательниц пансионата может постучать в ее дверь ия позвать: «К телефону!»

Хозяйка — немолодая женщина, сухая и жесткая, как залежавшаяся соломина; за обедом ее немое осуждение тяготит Еву, отчего все движения ее делаются скованными, несмелыми. Другие квартирантки тоже не прочь отпустить какую–нибудь шуточку, заставляющую Еву краснеть, но эти шутят беззлобно. Все они молоды, никому из них нет и двадцати пяти, им хватает собственных житейских забот. Но любовь делает человека ранимым, впрочем, после десяти часов вечера любовь в пансионате запрещена. Само собой, все равио совершается то, что должно совершаться, но заговаривают о таком впрямую, лишь если случается пьянка или ктото позволяет себе нашуметь.

Ева покинула родительский дом, потому что родители начали сверлить Торкиля этаким пронизывающим взглядом, который появлялся у них всякий раз, когда им казалось, что дочь вот–вот должна обручиться с кемто. «Симпатичный молодой человек», изрекла мать и принялась показывать Торкилю снимки Евы в бытность ее грудняшкой. Он отчетливо распознавал на этих снимках ее нынешние черты. Когда же Ева наконец порвала с ним, написав ему письмо на трех страницах красивой линованной бумаги — нет, право, нет больше сил выносить этот его обожающий взгляд, — отец скривил губы так, что рот его стал похож на узкий, перевернутый серп луны. «До чего же ты переменчива, — сказал он, — может, это и не наше дело, но твое будущее нас тревожит».

Мать поддержала отца. «Такой милый молодой человек, сказала она, — а ты… хоть бы ты, по крайней мере, специальность настоящую получила». Она не пожелала объяснить дочке, в какой мере одно связано с другим. Зато Ева решила отныне на пушечный выстрел не подпускать к родителям никаких «милых молодых людей». «А вот сейчас, — вдруг подумалось ей, — я, кажется, все отдала бы за то, чтобы Торбен сидел у нас дома на красной тахте и разглядывал мои детские фотографии!»

Ну почему единственный человек, какого она когда–либо любила, женат? Может, вообще все мужчины старше двадцати пяти или тридцати лет женаты? Раньше Ева никогда над этим не задумывалась.

Жена Торбена все узнала. Внезапное смутное облегчение, овладевшее ею, когда Торбен рассказал ей об этом, уже исчезло. Она–то думала, что любовь всегда права и бессмысленно оставаться вместе, если супруги уже не любят друг друга. На месте его жены Ева, наверно, сказала бы: «Что ж, ты свободен. Давай расстанемся друзьями».

Но Торбен сказал: «Она мне дорога, да ведь и дети связывают нас».

Ева задумалась об этой чужой женщине, жене Торбена, и попыталась вызвать в своем сердце какое–то чувство к ней. Она тоже рада была бы ее пожалеть. Но перед ее мысленным взором вставал лишь расплывчатый образ стареющей дамы, чем–то похожей на хозяйку пансионата. Но ведь та, другая, наверно, много старше хозяйки, да и вообще, как может выглядеть женщина, которой уже под сорок? Матери Евы сорок четыре, телом она стройна и моложава, но душой давно обабилась, закоснела. Впрочем, мать, конечно, совсем другое дело. Мать стареет, а ты между тем растешь, и то и другое совершается постепенно, так что ты ничего даже не замечаешь. Вообще–то Ева отца больше матери любит. Отец служит инженером на фабрике репродукторов. Он уже четверть века там служит, но Ева не знает, в чем состоит его работа. И понятия не имеет о том, как устроен внутри репродуктор. Странно, что мы так мало интересуемся жизнью наших родителей, — разве лишь в той мере, в какой она имеет касательство к нашей. Торбен как–то сказал, что его дочь похожа на Еву. Как странио, что эта девочка всего лишь на четыре года моложе ее.

Боже мой! На ладонях Евы выступил пот. О чем бы она ни задумалась — все мысли ее в конечном счете „сходятся к Торбену. Страшная штука — любовь. Будто лавина спускается с гор и катится, катится, а ты своей волей не властен ее остановить. Не хочется сейчас смотреть ина часы. Рано еще. Но за дверью теперь уже реже раздаются шаги, и телефон молчит…

В комнате постепенно смеркалось, и тьма багровела оттого, что ва доме напротив горела световая реклама. Торбен говорил: «Милая, волосы твои пламенеют!» — когда красная мгла наплывала на них. И еще он сказал этой ночью: «Я тебя никогда не оставлю!» Как знать, вдруг он заболел, но ведь, когда приспичит, мужчина всегда может довериться приятелю и попросить его позвонить по нужному телефону: так, мол, и так. Мужчины очень многое могут, чего не могут женщины.

Ева слегка пошевелила пальцаыи ног, затяяутых в чулки. Ноги ее сделались как деревяшки, оттого что она так долго лежала без движения. Все тело словно одеревенело, но она ни за что не сдвинется с места, пока Торбен не позвонит. В шесть часов вечера его еще ве было в редакции. А позвонить вторично она ие смеет: вдруг его снова там не будет? И без того ведь она переломила себя, преодолев привычный взгляд, что девушке не пристало самой разыскивать кавалера. Очень многое она преодолела и чуть ли не на все вокруг стала смотреть по–другому. «Я стала взрослой», подумала она.

Зазвонил телефон, быстрые шаги хозяйки простучали мимо Евиной двери. «Господи, — подумала она, — хоть бы это был Торбен!»

Она присела на тахте, стиснув руки в мучительном ожидании. Может, это Эллен звонит — такое вполне может быть. Эллен беззастенчиво позволяет молодым людям тратиться на угощение; но, оказавшись в щекотливом положении, тут же звонит Еве, чтобы та немедленно прибежала в бар или в кафе и взяла на себя роль дуэньи. Эллен бережет свою добродетель как некую драгоценность — вроде королевского бриллианта под стеклом.

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату, окутанную красной мглой, вошла хозяйка.

— Ваш друг просит вас к телефону! — ехидно сообщила она.

— О, большое спасибо!

Еве захотелось обнять ее, обнять весь мир. Но вместо этого она просто спрыгнула с дивана а в одних чулках выбежала в скупо освещенный коридор — такая легкость была во всем теле, словно она летела по воздуху.

— Алло! — задыхаясь, проговорила она. Я уже думала, что ты вообще не позвонишь.

— Я должен был сначала уладить кое–какие дела. Как ты себя чувствуешь? Ты одна?

— Да, ты скоро будешь?

— Мне еще статью одну надо бы дописать. А ты, Ева, не можешь сюда прийти?

— Могу, — сказала она, не колеблясь, — а как мне тебя найти?

Уже один звук его голоса волновал ее точно так же, как если бы он прикоснулся к ней.

Он объяснил ей, как его найти, и она восторженно закивала, словно он мог ее видеть. Прежде он ни разу не предлагал ей прийти к нему в редакцию газеты, и сейчас она ощутила себя чем–то вроде законной невесты, а Торбен был не Торбен, а молодой человек, который пригласил ее к себе домой, чтобы познакомить с родителями.

Ева обернулась — за ее спиной, скрестив на груди руки, стояла хозяйка, на ее широком и бледном, как тесто, лице застыло выражение холодного любопытства.

— Не прекрасно разве быть молодой? — спросила она.

— Да, с готовностью согласилась Ева, стремясь торопливо прошмыгнуть мимо нее. Но хозяйка преградила ей дорогу.

— А ие староват он для вас? — продолжала она.

— Разве дело в возрасте? — весело ответила Ева и, изловчившись, проскользнула мимо хозяйки, а после мигом юркнула к себе в комнату — никакие колкости не могли сейчас ее ранить. Сейчас ей море по колено — пусть даже хозяйка выставит ее за дверь. Ничего, она найдет себе другое пристанище — сколько уютных тнездышек жаждут приютить их любовь.

Зеркало ванной все в пятнах, но Ева тщательно наводит перед ним красоту. Над белым воротничком платья высится прехорошенькое личико, и Ева думает: «До чего обидно — бывает, выглядишь отлично, а рядом, как вазло, никого». Сколько было таких вечеров, когда оны с Эллен уходили в город поразвлечься с тем же приятным чувством, какое владело Евой сейчас, но потом, в ярком свете огней, среди других девушек, Ева сразу как–то усыхала, бледнела, тускнела, так что никто ее даже ие замечал. Наверно, поэтому Эллен всегда зовет ее с собой. Красивые девушки часто заботятся о том, чтобы подружки ие могли их затмить.

Ева долго расчесывала волосы щеткой, пока они не затрещали, ве заблестели, и испытующе улыбнулась своему темному отражению в зеркале — улыбнулась жизни, обрушившейся на иее, как водопад, вместе со всеми уличными звуками, которых она до этои минуты даже не слышала; в сердце звенели фанфары, и победно шумела кровь. «Да, — мысленно ответила она хозяйке. Быть молодой — прекрасно!»

Она взглянула на часы. На них было чуть больше девяти.

Мягкий зеленый свет струился в кабинет, из типографии в доме напротив доносился глухой мерный стук, который, однако, не нарушал объявшей мир тишины.

Ева растерянно оглянулась вокруг — Торбен с улыбкой поймал ее взгляд. Он лежал, растянувшись на животе, и смотрел на нее.

— Ты уснула, — ласково сказал он и нежно провел пальцем по ее бровям. Ты спишь, как дитя. Даже дыхания не слышно.

— Надо было разбудить меня, — сказала Ева, — жалко попусту тратить время на сон.

Она плотно прижалась к нему, но уже не со страстью, а как–то застенчиво.

Он поцеловал ее в мочку уха.

— А я между тем дописал статью!

— Ой, можно мне ее прочитать?

Она приподнялась на диване. «Я буду первым читателем этой статьи!» — благоговейно подумала она.

— Само собой, читай, если хочешь. Только тема статьи не слишком–то занятна для молодой девушки.

Но Ева знала: Торбену приятно, что она читает все его статьи. Она не сомневалась, что его жена нисколько не интересуется его работой. Жены никогда не интересуются работой своих мужей. Евина мать тоже ведь не знает, как устроен внутри репродуктор.

Торбен склонился над своим письменным столом — Ева заметила, что ему необходимо постричься, и еще — что у него оторвалась кожаная нашлепка на локте («Он нуждается в женской заботе», — подумалось ей), а она принялась расчесывать волосы, придирчиво разглядывая свое лицо в карманном зеркальце.

Протянув ей несколько листков пожелтелой бумаги, Торбен закурил и присел на краю дивана. Пепел он стряхнул прямо на пол.

Статья была посвящена статистике самоубийств в Дании — оказывается, их случалось очень много, — и Торбен иронизировал над другой статьей, автор которой утверждал, будто повинно во всем государство всеобщего благоденствия: вроде бы по его вине все больше и больше становится самоубийств.

— Какая замечательная статья! Как это верно! — сказала Ева. Но почему ты вдруг написал о другом, не о литературе?

— А у нас в редакции всяк пишет обо всем.

Раздавив каблуком окурок, Торбен улыбнулся Еве:

— У нашего главного откроется язва желудка, если он вдруг заподозрит, что кто–то из штатных сотрудников устроил себе десятиминутную передышку.

Ева промолчала. Она увидела, что у Торбена не хватает одной пуговицы на рубашке — она ничего не могла с собой поделать, но такие вот мелочи с каждым днем все больше волновали ее.

— Ну как твоя жена, успокоилась чуть–чуть? — ивуверенио спросила Ева. Он же говорил ей, что жена вне себя, поэтому он должен сидеть дома и утешать ее. Ева представила себе рыдающее существо, в отчаянии заламывающее руки, и Торбена, нежно, как верный защитник, склонившегося к этой женщине, Торбена, обнимающего ее. Его жена!.. Интересно, любит ли она его?

— Да, — отвечал он, глядя куда–то в пространство. Надо признать, она ведет себя на редкость корректно. Но ведь ей нелегко.

В голосе его сквозила печаль.

— Скажи, а она не потребовала?..Ева осеклась, потому что закончить фразу можно было двояким способом — то ли спросить, не потребовала ли Ингер развода, а слово «развод» до сей поры в их беседах считалось запретным, то ли осведомиться, не велела ли она мужу перестать видеться с Евой.

Но Торбен избавил ее от сомнений, какой из двух вопросов задать.

— Нет, она ие потребовала развода, — раздумчиво проговорил он, словно обращаясь к самому себе, и чуть потише добавил: — Хоть, может, в этом случае я даже ве очень–то огорчился бы.

— Как так — не огорчился бы?

Сердце у Евы заколотилось быстро–быстро, и она с досадой почувствовала, как кровь приливает к щекам. Слава богу, что Торбен не глядит на нее. «Я скверный человек», сурово осудила она себя.

Рассмеявшись, Торбен повернулся к ней. Ласково потрепал ее по волосам.

— Ах ты маленькая притворщица, — сказал он, разве ты не желала бы, чтобы я тоже был свободен, как ты?

— Да, конечно, — отвечала она, не вторя, однако, его смеху. Только ты сам этого не желаешь. Ты хочешь, чтобы мы обе были при тебе.

Он испытующе посмотрел на нее и глубоко–глубоко заглянул ей в глаза — казалось, он засматривает ей в душу с необозримой высоты своих лет. Потом спросил, выделяя каждое слово:

— Будь ты моя жена и обнаружила бы вдруг мою измену — как бы ты себя повела?

— Само собой, вернула бы тебе свободу! — удивленно ответила она. А как же еще? Неужто я стала бы удерживать человека, который любит другую?

Он покачал головой, как великодушный учитель, услышавший от ученика неверный ответ.

— До чего же ты молода, чуть ли не с болью произнес он. — Ты, Ева, не знаешь жизни. Когда женщине уже под сорок, она должна держаться за свое. На карту поставлено даже нечто большее, чем любовь. На карту поставлена ее жизнь. И жизнь ее детей…

Он резко смолк, словно, заглянув к самому себе в душу, узрел там нечто столь сложное и неодолимов, что даже не мог о том поведать Еве.

— Вдобавок она любит меня, — сказал он каким–то безличным тоном, словно речь шла о погоде. — И мне ее очень жаль.

Ева опустила голову на его плечо и прижалась щекой к его щеке. Щетина на его небритом лице поцарапала ей кожу, пусть не слишком сильно, но все равно на глазах у нее выступили слезы.

— Я тоже люблю тебя, — прошептала она.

Он стиснул руками ее голову и поцеловал в губы.

— Тебя я жалеть не хочу, — твердо произнес он. — Жалость — злейший враг любви. Надеюсь, ты никогда не захочешь жалости.

— Ты прав, — сказала она. — Когда мне стало так жалко Торкиля, что я готова была зареветь, стоило ему только взглянуть на меня, мне просто пришлось с ним порвать.

— Дурак он, свинья! — напрямик брякнул Торбен. Выпустив Еву из объятий, он с горечью взглянул на нее: — Как могла ты позволить ему тронуть тебя?

Ева лукаво рассмеялась.

— А мне приятно, что ты ревнуешь, — сказала она. Я ведь тоже ревную тебя. К жене твоей. Хотя, понятно, это безумие.

— А… кругом одно безумие, — проговорил он и, растянувшись рядом с ней, спрятал лицо у нее на груди. Хорошо бы сбежать от всего этого, купить домик где–нибудь в глухой деревне, зажить простой, примитивной жизнью… Но, по крайней мере, — прошептал он ей в ухо, — мы с тобой еще больше сблизились за последнае дни, не так ли? Прежде я всегда скрывал от тебя мои заботы. Зря я это делал — должен же быть на свете хоть один–единственный человек, которому все можно открыть. Я никогда доселе не говорил об Ингер ни с кем — ты первая.

В душе у Евы все вдруг заглохло, застыло. «Раньше мне лучше было, — подумала она, раньше я счастливей была. Жена его словно бы не существовала для меня».

Ее тело в его объятьях налилось тяжестью, но он ничего не замечал.

— Сказать по правде, я привязан к ней, — признался он («Премного благодарна, с горечью подумала Ева, вроде бы я уже догадалась об этом»).Понимаешь, сидит она там одна день–деньской в этом дурацком пригороде, в вечно пустынном, будто вымершем ненавистном ей квартале вилл. Она скована по рукам и ногам детьми и безденежьем. Я никогда не говорю ей, когда приду и когда уйду. А сама она вечно дома, будто мебель какая–то. Жаль, что ты не знакома с ней. (Взяв прядь ее волос, он обмотал ею свой палец.) Она очень умная женщина. Завтра мы съездим с ней в город — попробуем чуть–чуть поразвлечься.

Ева закрыла глаза. Только бы не расплакаться, не изойти горечью. Она ведь сама захотела узнать его мир, не имеющий к ней касательства, но часть этого мира, может, самая важная, все равно сокрыта от нее. Его дети… Сказал бы он ей просто, без стольких слов, без обиияков: «Мы с женой живем вместе только ради детей», это она поняла бы, к этому отнеслась бы «вочтеныем. Любой поступок должен диктоваться простой и разумной причиной, полагала она. Хотя ее собственная невозможная любовь была от начала до конца неразумна.

— Я ведь тоже не знаю, когда ты придешь и когда уйдешь, — грустно сказала она.

И как ни крепилась, не удержалась, расплакалась. Слезы стекали по ее вискам, лились в уши, в Торбен, обхватив ладонями ее лицо, приподнял его к себе — казалось, он держит ее над водой, над теплой водой пруда, зацветшего зеленью, — и страстно прияялся целовать ее мокрые глаза, губы, 106. А она так отчаянно любила его и сердилась теперь на себя, на свою мелкую себялюбивую душонку.

— Твоя правда, — сказал он с грустью, — вы обе несчастны по моей вине,

— Нет, я счастлива! — пылко прервала она ето, глотая слезы. Ты не смотри, что я реву. У меня вообще глаза на мокром месте. Стоит мне посмотреть каковнибудь фильм — и в слезы, или когда прочту что–нибудь трогательное, а не то ушибусь. Но когда у меня и вправду болит душа, тогда слез нет как нет.

— Ты устала, сказал он, ты же совсем не высыпаешься. А сейчас тебе пора домой. Ведь скоро уже два часа ночи.

В городе было тихо, светила луна. Башни походили на громадные свежеотточенные карандаши, дырявившие темно–синюю ночь. С неба начал моросить мелкий дождик — он то рассыпался каплями, то вновь надолго стихал.

Высунув язык, Ева слизнула дождевую каплю. Торбен обнял ее за плечи. Световые рекламы попеременно осеняли его голову разноцветным сиянием.

— Шагать бы нам с тобой вот так до скончания веков, — сказала она.

Он не ответил, и в ее сердце медленно закралась тревога — тревога смутная и не изведанная доселе, — словно бы тень всех людей, кого только носит земля, нынче настигла и ее, Еву.

Они остановились у входа в пансионат. Глаз Торбена Ева не видела — шляпа затеняла его лицо.

— Прощай, Ева, сказал он. Надеюсь, ты теперь отдохнешь дущой. Завтра я тебе позвоню.

Поднявшись вверх на несколько этажей, Ева внезапно снова ринулась вниз — только бы еще раз увидеть его, спросить, когда он ей позвонит, но его уже и след простыл, словно плиты тротуара разверзлись и поглотили его. Теперь ей снова остается лишь ждать, ждать на службе ш дома, у себя в комнате, узкой, будто пенал, ждать бездеятельно и покорно.

Ева долго лежала без сва. Она понимала: слишком еще молода она. Слишком много обрушилось на нее такого, в чем она вовсе не опытна. Вечно твердят про каких–то распутных девиц, которые вторгаются в чужую семью ш отбивают мужа у законной жены. Вечно твердят про пожилых мужчин, которые разводятся < жевами, чтобы жениться на таких вот вампиршах. Вечно твердят про борьбу героических жен, стремящихся сохранить любовь мужа. И еще твердят про брошенных несчастных детей. Но если взглянуть на это © другой стороны, все сказанное окажется вздором: жизнь выглядит иначе. Правда, может, и твердят–то про такое холько в романах.

Уйма разных представлений, неизвестно откуда взявшихся. роилась в голове Евы. Словно за девятнадцать прожитых ею лет мысли других людей беспрерывво волывали в ее сознание, оседали в ее уме, вытесняя ве собственные мысли.

Перед тем как уснуть, она решила, что расскажет обо всем Эллен; прав Торбен: у каждого должен быть на свете хоть один–единственный человек, которому можно открыть все самое сокровенное.

Ева вздохнула: «Зачем только он рассказал мне, что завтра вечером отправится с женой куда–нибудь поразалечься». И уже в полудреме подумала: может, в его жизни и раныпе такое приключалось, может, и раньше бывали у него любовницы? Вроде бы нет особых причин считать, что она первая. Он же такой обаятельный.

Она заснула с легкой, мечтательной улыбкой на губах.

А на дворе уже рассветало.