Двое любят друг друга

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Они сидели друг против друга в поезде, м всякия раз, когда шх глаза встречались, обменивались вежливой улыбщой, по обе молчали. Разговаривать ыеобязательно, считал Торбен, разве что впрямь необходимо о чем–то поговорить. На определенную, конкретную тему. Этим ош часто смущал собеседников, если, и примеру, оказывалось, что те ие читали Платома или забыли, в каком году немпы оккупировали Францию. Но любовница его наверняка ничего этого не знает, думала Ингер, интересно, о чем же они говорят друг с другом. Ингер казалось, что уж им–то с Торбеном в молодости всегда хватало тем для беседы, и тщетно пыталась вспомнить, когда же встала между ними стена молчания. Но ведь сколько было вечеров, когда он неизменно являлся домой в шесть часов (в каком–то смысле ей было легче оттого, что он оставил эту привычку), и тишина мучила ее, разъедая все внутри, как соляная кислота. Иной. раз она тщательно готовилась к вечерней беседе с мужем — другие сочли бы ее мысли занимательными, интересными, но стоило ей заговорить с Торбеном, как все тускнело и блекло; так прежде, случалось, она показывала ему новое платье, которое ей очень нравилось. Но под его жестким взглядом радость ее тотчас увядала.

Ингер осторожно тронула рукой голову. Она коротко постригла волосы, сделав модную прическу, в сейчас ей недоставало привычного ощущения их тяжести. Взглядом, исполненным муки, подарил ее Торбен, когда ближе к вечеру она вернулась из парикмахерской; вроде бы перемена прически — слишком уж банальная, жалкая уловка, чтобы стоило о ней высказываться. «Ну п чудной же у тебя вид», — сказал Эрик. А Сусанна любезно добавила: «Ты была куда красивей с длинными волосами». Они сидели вчетвером за старым кухонным столом и пили чай. И тут Торбен все же пришел ей на помощь. «Прическа очень мила, — твердо заявил он, — не слушай, что говорят дети. Просто им хочется, чтобы их мать всегда выглядела одинаково».

Ои сказал это, жалея ее, и стоило ей только вспомнить всю сцену, как от унижения и гнева у нее тотчас вспыхивало лицо. Но вчера вечером ов позвонил ей и пригласил ее в ресторан, сообщив, что все в порядке и им лишь осталось уладить один вопрос, — речь, понятцо, пойдет о ребенке — а Ингер теперь м сама уже пе знала, захотелось ли бы ей избавиться от него, не вздумай она рыться в муживной мусорной корзине; даже того не помнила она, искала ли ова другой возможный выход в долгие дни сомнений м колебаний. Со вчерашиего вечера ее лихорадило: будто огонь притаился под кожей. А на подходе к станции Хеллеруп в сознании ее всплыло мучительное воспоминание — столь отчетливо, словно все это было вчера. «Ах, опять этот жар, — однажды долгим, нудным вечером на веранде их дома со вздохом пожаловалась мать, — эти ужасные приливы. Было бы от них хоть какое–нибудь средство!» А она, Ингер, оторвавшись от уроков, холодно взглянула на нее и бросила насмешливо, со спокойным бессердечием шестнадцатилетней девочки: «Зато они отлично согревают посреди зимы!» Наверно, подумала она сейчас, мать давно забыла ее бестактную реплику, но это пе столь уж и важно, несущественно, сколько раз в жизни тебе случалось обижать людей. Вот только все оброненные тобой глупые, бездумные слова (ведь даже остроумным не назовешь ее тогдашнее замечание) ты сама никогда не забудешь, никогда себе не простишь — ты обречена вечно носить их в своей памяти,

Да, правда, будто огонь притаился у нее под кожей, пылало не только лицо — пылало все тело. Так страшно разом потерять власть над своим телом, этим комком крови, нервов и разных органов, вдруг отказавшихся повиноваться ей, вдруг взбунтовавшихся против нее оттого, что новое существо полностью завладело их вниманием. Все пройдет, когда она будет на третьем месяце. Осталось потерпеть еще месяц.

Стремясь вырваться из своего лихорадочного мира, она оглядела спутников по вагону. Вид у них был умиротворенный, беспечный, все они чего–то ждали, кудато держали путь, — может, к себе домой. Уже второй раз за сегодняшний день Ингер ехала в город. Утром она заглянула к матери — одолжить у нее двести крон. Жуткое дело. «Не понимаю, сказала мать, Торбен ведь прекрасно зарабатывает. Не многовато ли денег ты тратишь на жизнь, деточка?» На взгляд матери, всякий мужчина — существо безупречное. Ингер не стала ей возражать. Лишь одно занимало ее, пока она сидела у парикмахера: сейчас Торбен может звонить той, друтой женщине. Интересно, что он ей скажет? Как ее зовут? Какая она вообще? Торбен не пожелал сообщить жене решительно ничего о своей «милочке», значит ли это, что он столь же сдержан, когда дело касается ее, Ингер, что он не судачит о ней с этой девушкой? Ее знанив человеческой души подсказывало ей: подсознательно Торбем хотел, чтобы она открыла его тайну, иначе он сжег бы это письмо. Такие промахи никогда не бывают случайвы.

И вот сейчас он сидит напротив нее, забывшись сном, я женщина рядом с ним любезно взяла на колени свою сумку, словно считая, что спящему мужчине требуется больше места, чем бодрствующему. Он спит, полуоткрыв рот, красивый, с изящно изогнутой линией губ, которую унаследовал Эрик. Под глазами у него серые тени. Вроде бы они всегда у него были. К вискам лучиками отходят морщинки, какие бывают у улыбчивых людей, хотя Торбен скуповат на улыбки, а внизу уже намечается второй подбородок. Измученное, осунувшееся, постаревшее лицо. Но за этим лицом совсем юные мысли и надежды, юное беспокойство, вечная жажда покорять сердца. Отсюда его притягательность для женщин. Вообще–то она понимает их: разве сама она не сохранила в чем–то душевный склад юной девушки?

Скоро уже Копенгагев, сквозь окна вагона проникает сизая мгла. Что ему нужно от нее? И его ли это затея или дело рук той, другой, что сейчас они — в самом разгаре драмы — вдруг «отправились поразвлечься»? Что такое задумали против нее эти двое? Может, он хочет попытаться ее переубедить? Столько опасений разом нахлынуло на нее, что мысли заметались по кругу, ошалело вскидываясь, как перепуганные кони, когда вожжи выскользнули из рук кучера. Может, он развернет перед ней, веером расстелет свое обаяние? Грубо посягнет на самые сокровенные ее воспоминания? Грубо посягнет… Она вдруг увидела хирургический нож, опытной рукой вонзаемый в мягкий, трепетный мрак, где светлое пятнышко, ранимое как зеница ока, растет и ширится день ото дня. Ей стало страшно. Она невольно вся подалась вперед, словно бы желая защитить это крохотное зернышко света, и легонько тронула колено мужа.

— Торбен, глухо проговорила она, — следующая остановка наша.

Он воззрился на нее, словно на живое олицетворение всех бед, олицетворение некой неразрешимой задачи. Затем встал и неловкими от сна движениями начал натягивать на себя пальто. Казалось, весь нынешний день, и все сущее, даже вот это мгновение — отныне в его руках, и во взгляде его, когда он застегивал пальто, вдруг проступили нежность и доброта. Он сказал:

— Сейчас бы вкусненького чего–нибудь поесть!

Ее осенило вдруг: а ведь они сейчас будут есть и пить на деньги, что Торбен взял в долг для того самого дела. Но безотчетный страх по–прежнему не отпускал ее, он лишь перекинулся на другое. Что же будет с моим образованием, подумала Ингер, со всей моей жизнью? Дважды ведь ему не раздобыть таких денег.

Какая–то дама вдруг улыбнулась ей, и Ингер узнала в ней свою соседку, молодую женщину из соседнего дома. Она была с мужем, оба живо и непринужденно болтали, словно только что свиделись после ‘долгой разлуки. Странно, подумала Ингер, как это люди не боятся друг друга. А ведь надо бояться. Проходя мимо соседей, она любезно кивнула им, Досадуя, что Торбен, со свойственной ему неотесанностью, шагает впереди нее, тогда как тот, другой, учтиво и как–то совсем естественно пропустил вперед свою жену. Так или иначе, — Ингер отступила в сторону, пока Торбен предъявлял контролеру билеты, — его можно лишь пожалеть: он так рано лишился обоих родителей. У него совсем не осталось корней в роде. Была одна встреча с его сестрой и зятем, нестерпимо скучным, крикливым банковским служащим, но встреча эта оставила жуткий осадок; Торбен с детства завидовал сестре, а тут, не прошло и часа, как он начал ее ругать, так что та заплакала и сказала: «Жестокое у тебя сердце, мама тоже всегда это говорила!»

Жестокое сердце!..

Они шли по улице Вестербро, и на миг Ингер всей душой отдалась радости: так приятно вечером пройтись по городу! По уютному, теплому городу ее детства и юности, где каждый уголок, каждая «киношка», каждая площадь навевают воспоминания.

Было прохладно, ветер налетал коварными внезапными порывами.

Ингер хотела заговорить с мужем, хоть бы про погоду что–то сказать, но вдруг почувствовала, что слишком мала ростом, слишком мала для него, вдобавок в туфлях без каблуков. Высокий рост Торбена сильно смущал ее вначале, в ту пору, когда подобные мелочи еще значили так много. Как будто жизнь — всего лишь долгая прогулка, и муж должен быть только на полголовы выше жены. Этак пара смотрится лучше всего. А Ингер едва достает Торбену до плеча — надо бы надеть туфли на высоких каблуках, но в них так холодно. В юности у нее вечно зябли пальцы ног. А станешь постарше, и с какого–то дня ты уже не согласна мерзнуть — ради того лишь, чтобы казаться повыше. Интересно, какого роста та, другая женщина? Мысли Ингер птицами кружат вокруг этого загадочного силуэта и отлетают, словно ударившись о стенку. Наберись терпенья, осаживала она себя: скоро, как только Торбен захмелеет, он тебе наверняка все выложит. Кто–кто, а он не утерпит, уж это точно. Вот он шагает, наморщив лоб, погруженный в мрачные раздумья, а его замыслы, его расчеты на этот вечер (она ощущала это совершенно отчетливо} так и рвутся наружу, дрожа, словно ченец на ветру, сдерживаемый тоненькой тесемкой. Да, пожалуй, они с Торбеном не очень–то походят на супружескую пару, задумавшую поразвлечься,

Они вошли в ресторан, и не то официант, не то пикколо — одно из тех вечерних чудищ, что несут в этом мире некую таинственную, вполовину излишнюю, обязанность, — низко поклонился им и вперил взгляд в ее туфли.

Когда они сдали в гардероб пальто, Торбен, сразу оживившись, заулыбался и потер одну об другую узкие ладони. Затем он взял жену под руку, и вдвоем они вошли в просторный полупустой зал.

— Хочу бифштекс по–английски! — сказал он ей.

То были первые слова, произнесенные им за все время пути от Главного вокзала до площади Ратуши.

— Ты не забыла перед уходом протопить? ` Он бегло посмотрел на нее, оторвав взгляд от бифштекса. Чревоугодие мужа было ей противно, но что поделаешь — такой уж Торбен. Уминает мясо как человек, не евший несколько дней.

— Нет, не забыла, — отвечала она, — кто же еще это сделает, если не я?

Ингер слегка помешала ложкой спаржевый суп. Слишком уж он жирный. Уйма неприятных вкусовых ощущений нахлынула на нее, как только она взглянула на других посетителей, запятых поглощением пищи.

— Ну почему эже, неопределенно протянул Торбен, я и сам мог бы протопить, а не то — дети. И ничего бы с ними не случилось.

Ингер промолчала. Она замотила: он растерян, не знает, как справиться со случившимся. Он взвинчен и раздражен, смотрит так, что даже страшно заговорить с ним. Торбен всегда напускает на себя такой вид, когда сам боится чего–нибудь.

Она отхлебиула немного супа и огляделась вокруг. Уютно расположившись за столиками, посетители переговаривались друг с другом. С этого понедельника Ингер стало казаться, оудто жизнь всех прочих людей протекает спокойно, приятно, как поездка в удобном поезде, а стоит им встретиться с ней взглядом, и они поспешно отводят глаза, словно увидали калеку. Лицо ее лишено защитной маски. Оно ее выдает.

— Как здесь тепло, негромко заметила она и взглянула на свой полный бокал. Бутылка стояла в ведерке со льдом. Белое вино. Торбен осушил свой бокал, и официант изящным жестом снова наполнил его.

— Может, мне полегчает, если выпью вина…

Какой–то у нее тоненький, грустный голосок.

— Попробуй, сказал он чуть ли не с мольбой, бросив смущенный взгляд на нетронутый суп, — ты, правда, не в силах его одолеть?

— Правда, — сказала она. — Очень худо мне. Но это же всегда так бывает. Просто от раза до раза успеваешь позабыть.

Она отпила большой глоток вина и вздрогнула. Вино отдавало каким–то лекарством.

— Должно быть, это скоро пройдет? — вежливо поинтересовался он, словно справляясь у тетушки, не утихла ли у нее зубная боль.

— Я знаю, когда это случилось, — проговорила она.

— И я знаю.

Торбен произнес эти слова отрывисто, резким тоном; он тщательно выскреб тарелку и швырнул нож и вилку на стол, так что они уставились в разные стороны. До чего же дурные у него манеры, подумала Ингер, никогда мне к этому не привыкнуть. Что ж, хорошо хоть он вспомнил ту ночь после вечеринки, не отрицал ничего. Лишь минутным вниманием почтил он это мелкое происшествие — так приподнимают шляпу на улице при виде похоронной процессии.

Ярость охватила Ингер, от этого только и полегчало.

— Ты сказал, что любишь меня.

Он вздрогнул, будто от укуса, от тихого шипения змеи, и черты его исказила досада.

— Ничего тебе нельзя сказать — уж ты потом непременно мне все припомнишь. А память у тебя поистине слоновья — ничего не забываешь! С тобой будто вечно живешь в зале суда: что бы ты ни сказал, всё используют против тебя.

Ои театральным жестом взмахнул руками, и официант заспешил к их столику.

— Даме не понравился суп? — спросил он.

Ингер любезно улыбнулась ему.

— Суп прекрасный, — ответила она, — просто у меня нет аппетита.

— Не желают ли господа десерт?

— Ты хочешь десерт? — грубо рявкнул Торбен.

Странно все–таки, подумала Ингер, что муж, завсегдатай ресторанов, так и не научился держаться с официантами нейтрально, сохраняя в отношениях с ними естественную дистанцию. До чего же неприятио все это! Ингер холодно и твердо взглянула на официанта, увидела, как его изумленно вскинутые брови вновь опустились, и вот он уже снова обрел свою профессиональную невозмутимость. Что ж, теперь и впрямь придется заказать какой–нибудь десерт. Одним супом уже не отделаешься — никто не считается с ее беременностью, вдобавок невидимой глазу.

— Да, спасибо. — Она лучезарно улыбнулась Торбену. — Может быть, фрукты или что–нибудь в этом роде?

— Подайте нам два фруктовых блюда и полбутылки мадеры.

«И ради бога, уберитесь отсюда», — говорил взгляд мужа.

— Ну и ну, невольно пробормотала она, — тебе только дай в руки деньги…

Она выцила свой бокал, а остаток вина Торбен налил себе. Ингер немного приободрилась. Не иначе, вино подействовало. В зале появился оркестр, и музыканты принялись настраивать инструменты.

Торбен метнул в белую спину официанта последний сердитый взгляд, словно только этот человек и был причиной его раздражения. Потом задумчиво проговорил:

— Одно хорошо, когда твои денежные дела в расстройстве: если даже случится заказать лишнюю бутылку вина, роли это уже не играет.

Он осушил свой бокал, резко откинув назад голову, — так обычно полощут горло. Бритвенный порез на шее уже почти зажил.

Она не ответила. Так весь вечер может пройти в препирательствах из–за денег, да только бог знает, как горько думать о том, сколько денег, должно быть, он тратит на ту, другую, но об этом после. Глаза у Торбена покраснели, а движения стали вялыми и расслабленными. Мало–помалу он погружался в первый блаженный слой опьянения, но неизвестно, как ой себя поведет, когда допьет мадеру.

В зале воцарился полумрак, и оркестр заиграл бравурный марш. Узкий луч прожектора скользнул по танцевальной площадке, и в центре ее возник какой–то тип во фраке.

— Почтенные дамы и господа…

Ингер приковалась взглядом к профилю Торбена. Он оперся локтями о балюстраду, обрадовавшись возможности отвлечься от тягостного разговора с женой. Вид у него усталый, больной, постаревший. Как ей достучаться до него? Как к нему подойти? Он замквулся, окостенел в своем одиночестве, а та часть его существа, что непрестанно обращена к другой женщине и отмечена всем, что у него было с ней, столь же безнадежно скрыта от Ингер, как обратная сторона луны. Странное, непреоборимое чувство вдруг завладело ею, словно во сне; будто стоит она рядом е самой собой и следит за собственными поступками. Для Торбена ова не человек, а всего лишь раздражающий элемент, проблема, которую необходимо уладить, как улаживают денежные дела. Как вынимают камушек из ботинка, как извлекают из глаза соринку. В иыслях ей представился ее дом, комнаты с простой мебелью, дети. Не было лишь привычной уверенности, что там ее прибежище, ее крепость. Нечто коварное, скользкое таилось под благородным обликом Торбена. Не сегодня появилось оно, а мало–помалу вызревало с годами. Может, и другие тоже это заметили. Женщине никогда не узнать, что думают люди о ее муже, — слова осуждения, которые ты без труда вызовешь, пожаловавшись на него подруге, само собой, не в счет. Впрочем, Ингер разве что на какой–нибудь пустяк иной раз пожалуется. А о главном надо молчать.

Две гимнастки в лиловых, усынанных блестками трико завертелись на трапециях. У обеих мощные плечи и ляжки, но деланные улыбки все равно выдают изпряжение. Лишь отдельные вялые хлопки раздались, когда кончился нрмер. Одна Ингер хлопала чуть дольше других — должна же женщина поддерживать женщин. Она нервно заморгала, когда снова включили свет.

— Дрянной номер, равнодушно произнес Торбен. Концы воротничка на его сорочке начали загибаться кверху. Ему следовало бы надеть белую сорочку, но на днях Ингер даже не наскребла денег, чтобы расплатиться с посыльным из прачечной. Денег нет как нет. моавда, пока что люди принимают все это как случаиную незадачу. При всем том Ингер не производит впечатления нищей, сломленной жизнью женщины. Вежливо улыбаясь, люди уходят, унося счета, чуть ли не извиняясь за то, что столкнули ее лицом к лицу с грубой действительностью, такой, что, строго говоря, ее не касается.

Официант с чересчур громким звоном расставил на столе десертные тарелки и водрузил между супругами высокую вазу с фруктами, мешавшую им видеть друг друга. Иигер взяла апельсин и принялась его чистить. Затем, отодвинув в сторону вазу, спросила:

— Торбен, ты… ты очень в нее влюблен?

— Да,

Взгляд его виновато скользнул по ее лицу, и сердце ее неистово и лихорадочно заколотилось. Все прочие чувства заглушило злорадство — непреодолимое желание ударить мужа по самому больному месту.

— Ты ни на один день не станешь моложе, цепляясь за чужую молодость! — глухо проговорила она. Кто она, эта девушка? Как ее зовут? Что есть у нее такого, чего нет у меня?

— У нее есть я, злобно ответил он. Лицо его посерело.

Она вложила в рот дольку апельсина и тщательно вытерла салфеткой пальцы. Он считает, что у меня безобразные руки, подумала она. И тут ее глаза налились слезами, и все вокруг закачалось — стол, лицо Торбена, официант, белые манишки музыкантов. К горлу подступила тошнота, в, отодвинув стул, Ингер встала.

— Меня тошнит, — беззвучно прошептала она.

— Извини, Ингер, пробормотал он, просто ты все время оскорбляешь меня. Не так надо нам друг с другом разговаривать.

В туалете она склонилась над унитазом; опершись о стену рукой, принялась вяло разглядывать мутную жижицу, извергнутую ее желудком. «А что, может, и впрямь сразу все пройдет? — подумала она. — Очнешься после аборта, и тошноты нет как нет? Так много всего на свете, о чем мы ничего не знаем, — не важно, сколько нам лет. Торбен о таких делах знает еще меньше меня. Просто мы оба не успели повзрослеть». Вместе со рвотой выплеснулась и вся ее ненависть, выплеснулись и последние силы. Захотелось скорее освободиться от нестерпимого состояния, и этот минутныи порыв продиктовал ей решение. Скоро уже она снова, с тщательно напудренным носиком, села за стол напротив Торбена и, старательно оправляя складку на юбке, облекла это свое решение в слова:

— Нет больше сил терпеть. Надо сделать аборт — так мне будет легче. `

— Ты это всерьез?..

Похоже, он не верит своему счастью. Поджидая ее, он выпил почти всю бутылку мадеры. Лицо его блестит, словно от пота. Глаза поблекли и помутнели, что–то жалкое притаилось в уголках рта, да и весь он как–то осел, огрубел, и скрытое ничтожество его натуры вышло наружу. Одно отвращение сейчас вызывал у нее муж. И, стремясь погасить восторг в его глазах, она продолжала небрежным тоном:

— Да, всерьез. А потом я с тобой разведусь. Торбен разинул рот. На лбу его выступили мелкие капли пота. Он запыхтел, завертел головой в своей промокшей сорочке.

— Может, это и правда наилучший выход, — выговорил он с трудом, — но дай мне немного времени. Все это как–то неожиданно…

Он вдруг умолк и испытующе взглянул на нее уже почти что трезвыми глазами.

— Я позвонил врачу, — признался он, — обещал, что ты придешь к нему в понедельник, в двенадцать. Я ведь понимал, что ты передумаешь. .

— Ты понимал, что я не захочу тебя подводить, — резко парировала она, и дальнейшее теперь на твоей совести. Ты обделал все это дело за моей спиной.

— Тебе же потом легче будет, — осторожно напомнил он.

Что ж, наверно, он прав. С двумя детьми она справится и без него.

— Я хочу домой, устало проговорила она, хотя дом» уже не был домом в прежнем смысле.

Торбен наполнил бокал и в два глотка осушил его.

— Решение о разводе принимают оба супруга, — заявил он упрямо и вонзил взгляд в дно бокала, словно ам было начертано решение, — и я должен сначала все обдумать. Хоть ты и считаешь меня чудовищем, но я люблю своих детей.

Ее снова бросило в жар, снова начался зуд под кожей. 'Торбена распирает злоба, надо как–то оградить себя от нее, Ингер взяла свою сумочку и встала из–за стола.

— Довольно и одного супруга, — спокойно сказала она, — по крайней мере, в нашем случае. Ведь я могу доказать, что ты сторонник брака втроем.

И, не дожидаясь его ответа, она стремительными шагами пересекла зал, словно позади был кошмарный сон, от которого скорее хотелось очнуться. Под мышкой она сжимала сумочку. Там, в кармашке, лежали склеенные клочки уличающего письма. Стоя перед зеркалом в гардеробе, она провела пальцем под глазами. Налец чуть–чуть намок…

— Вам что, нездоровится?

Гардеробщица в коричневом халате участливо разглядывала ее.

Ингер улыбнулась и почувствовала: от улыбки этой словно треснула маска, скрывавшая мрак ее души.

— Ах, что вы, громко рассмеявшись, отвечала она, — просто мы выбрались поразвлечься, муж мой и я.

Гардеробщица растерянно отвернулась. «Наверно, решила, что я пьяна», — подумала Ингер.