Двое любят друг друга

ГЛАВА ПЯТАЯ

Торбен немного постоял в телефонной будке, стараясь прийти в себя. Ответ Ингер — ее короткое «нет» — молнией ударил ему в сердце. В нем, казалось, вспыхнул пожар, который Торбен тщетно силился погасить. Острая боль пронзила грудь. Вот, стало быть, ее козырь, который она вынашивала все эти дни, прошедшие с понедельника. Вот почему она избегала его, А сам он избегал появляться в редакции, онасаясь встречи с проклятым фоторепортером, который, уж конечно, что–то такое прознал о прошлом Евы и, само собой, поделился. этим своим знанием со всеми, кто только готов был его слушать. Должно быть, и Свендсен уже знает, что у Торбена роман с Евой. Может, тогда лучше правду ему сказать — что беременна вовсе не Ева, а Ингер?

Странно, что любые враки всегда представляются людям правдоподобнее истины.

«Нет!» — сказала Ингер, и он понял, что ему ее не переубедить. Даже ненавидеть ее — и то нету сил. Она стоит перед его мысленным взором: страдальческие глаза, бледное лицо, и этот фартук, как у пожилой матроны… И в чреве у нее то самое, что он не властен уничтожить, то самое, что так гнетет Еву, что мешает их счастью. «Но нет, я нипочем не откажусь от Евы, — со страхом подумал он, — не оставлю ее, что бы ни случилось». — .

И тут же решил: «Пойду в редакцию, высплюсь», и впервые за всю свою жизнь почувствовал себя старым человеком. Старым и очень усталым.

Он вошел в зал, где висел густой запах курева и сутками напролет стоял бледный свет, будто в три часа поутру.

— Можешь получить свои деньги назад, — сказал он Свендсену, популярному автору репортажей о заседаниях риксдага, и небрежно швырнул на стол три стокроновые бумажки.

— Что это значит?

Свендсен резко подался вперед; обратив к нему длинное костистое лицо. Небритый подбородок выдавался на нем, будто острая бородка. Свендсен был одновременно и уродлив и обаятелен. Это он раздобыл для Торбена и адрес врача, и деньги, и сейчас он негодовал — зря, выходит, старался.

Торбен осушил свою рюмку и сквозь щелку в оконной шторе стал смотреть, как прохожие быстрым и целеустремленным шагом пробираются сквозь волны солнца. Чужое солнце, чужой ясный весенний день. Для Торбена же это поистине черный день — из тех, что человек помнит всю жизнь. Он уже жалел, что доверился Свендсену. Стоит только посвятить кого–нибудь в свою личную жизнь, как наверняка придется за это расплачиваться.

— Она передумала, — сухо произнес он. Теперь она непременно хочет родить.

«Только бы теперь не оплошать, — подумал он про себя, — не забыть бы, кто именно хочет родить ребенка». Лгать–то он не привык.

— Ну и дела…

Свендсен скрипнул желтыми зубами. Вид у него был расстроенный, можно подумать, что это он — отец нежеланного ребенка.

— Спятила она, что ли? — с досадой проговорил он. Должна же она понимать, что ты женат. Если она себя не жалеет, то хоть о тебе подумала бы — как ты своей Ингер в глаза смотреть будешь!

Торбен промолчал, он по–прежнему не отводил глаз от окна. Как ни был он подавлен случившимся, его неприятно резануло, что Свендсен упомянул имя Ингер. Оскорбительная фамильярность. Свендсен видел Ингер всего–то раз в жизни, но и этого одного раза, стало быть, оказалось много.

Свендсен пронзил Торбена взглядом.

— Не иначе, она верующая! — сказал он решительно. В жизни не слыхал такого — чтобы молоденькая девушка захотела родить ребенка от женатого человека. Он снова скрипнул зубами и задумался, резко наморщив лоб. Послушай, а ты часом никогда не обещал на ней жениться? — осторожно осведомился он.

— Нет, — с мукой в голосе ответил Торбен и почувствовал вдруг, что рухнула вся его жизнь; словно лавина обрушилась на него в тот понедельник, необозримая лавина бед. Трудно даже сказать, что хуже всего в этом хаосе, — то ли, что в этот же понедельник вечером он наплел Свендсену, будто беременна Ева, и несколькими скупыми штрихами набросал ее портрет, с досадой ловя любопытный взгляд собеседника: мол, понимаешь, прелестная девчонка, влюблен без памяти, не такая, как другие, и вот понимаешь, беда… То ли, что фотограф, Янсен его фамилия, увидал Еву в кафе и сразу Узнал ее. А теперь Ингер своим коротким «нет» нанесла мужу последний удар. Дальше была пропасть, и Торбен воспринял ее поступок как жестокий обман. Зря он ей столько времени дал — передумала, видите ли! — да еще эта встреча с фотографом совсем выбила его из седла. Такое Торбен всегда воспринимал очень болезненно, ему и правда захотелось бежать от людей. Дорогие коллеги, надо думать, теперь косточки ему перемывают, что ж, пусть уж досыта натешатся сплетней, тогда только он снова появится в редакции. Там ведь больше трех–четырех дней никакая сенсация не держится.

— Знаешь, нет сил говорить об этом, сначала я должен еще пива выпить, нет, лучше уж виски, — сказал он уже с большей сердечностью, провалиться бы в сони или на крайний случай надрызгаться.

Оба помолчали, дожидаясь, когда официант принесет им по стакану виски. Тот, как змея на гипнотизера, воззрился на стокроновые купюры. Официант знал своих клиентов: как придет время платить, жди спектакля. То ли кинутся звонить какому–нибудь приятелю, чтобы скорей пришел в бар выручать их, то ли чек сунут, по которому только спустя три дня деньги получишь. Одно слово, журналисты! Шалый, ненадежный народ.

Чокнулись, и теперь молча тянули виски. Никто обычно не решался заговорить с Торбеном, пока он сам не пожелает этого. Да, было у него такое свойство с давних пор. Даже главный редактор, и тот считался с этим.

Торбен глубоко вздохнул. Покосился на столик, за которым сидели две девицы: они потягивали вино, явно надеясь кого–то подцепить, а там уж как получится — лишь бы за них заплатили. Не то чтобы потаскухи, но и, конечно, не припцессы какие–нибудь. Одна из них поймала взгляд Торбена и улыбнулась ему, не обнажая зубов. Но он даже не улыбнулся в ответ. Ей–то что, для нее нынешний день, как для других, тоже ведь самый что ни на есть заурядный.

— Ничего не понимаю, — сказал Торбен и с мрачным злорадством убедился, что улыбка незадачливой девицы исчезла, как резинка, которую отпустила чья–то рука, — в понедельник она была согласна. Считала, что аборт сделать надо.

— Если в понедельник согласна была, то и нынче согласна будет.

Свендсен, казалось, сам убеждал себя, что все обойдется, он словно бы уже взялся уладить трудности Торбена. Свендсен вообще тратил уйму времени на улаживание чужих дел. У него самого семьи не было, с женой жил в разводе. Надежда вновь вспыхнула в сердце Торбена от этих слов. Выходит, стоит только двум приятелям носидеть в баре, в мягком, умиротворяющем свете ламп, спрятавшись от шума, от всех свирепых, пронзительных дневных звуков, как сразу же Уладятся все дела, может, даже уладятся сами собой, пока сидишь со своим другом за столиком.

— Я с понедельника ее не видал, сказал Торбен, — может, она просто обижена на меня, Может, она уже опять передумала. — 244 Он повертел в руках стакан и задумался: в глубине души он прекрасно знал, что Ингер без серьезной причины мнения не меняет. Внезапно блеснула мысль: жаль, в самом деде, что беременна Ингер, а не Ева. Уж тогда–то хочешь не хочешь ему пришлось бы что–то решить. Униженио, чуть ли не с мольбой, взглянул Торбен на Свендсена. Хоть бы тот как–то подбодрил его, может, тогда оп паконец придумает что–нибудь.

Но Свендсепу вдруг захотелось его подразнить. Он задорно вскинул плечи и затеребил свой замызганный галстук. .

— Да, — философски изрек он, — поделом тебе, нельзя жене изменять. Меня законная супруга по той же причине выгнала. А у тебя вдобавок такая прелестная женушка.

— Хватит, не припутывай сюда Ингер, грубо оборвал его Торбен. Для нее ты всего–навсего спивщийся забулдыга.

Торбена охватил ужас. Невыносимо, что этот тип то и дело заговаривает об Ингер. Торбена просто трясет от этого, впору заподозрить — хоть, может, это и безумная мысль — что Свендсену отлично известно, какая из двух женщин беременна.

Длинное костистое лицо Свендсена побагровело. Он полупривстал со стула, и Торбен вспомнил вдруг, что он уже был под хмелем, когда они вдвоем направились в бар. А сейчас он, должно быть, и вовсе перебрал.

— Не верю, что она такое сказала! — крикнул Свендсен. И посмей только заикнуться, будто я спился!..

Торбен только рукой махнул.

— Ерунда, — устало проговорил он, ну конечно же она этого не сказала. Брось, садись, старик! Давай еще выпьем. Мой черед платить!

Досадливо поморщившись, Свендсен сел и, подперев рукой подбородок, угрюмо уставился в пустоту.

Другие посетители бара с любопытством поглядывали на их столик, и Торбену теперь хотелось только одного — как–то умиротворить приятеля. Вообще–то Свендсен, что называется, не просыхал, о чем отлично знали все копенгагенские журналисты. И все равно он приходил в ярость, если кто–то отваживался намекнуть, что он пьет, — Опалив собеседника своей открытой, чарующей улыбкой, Торбен подмигнул ему одним глазом. От этого 215 он и сам повеселел, и тоска отступила. В душе вновь забрезжила смутная надежда.

— Ладно, — сказал Свендсен, оживившись при виде полных стаканов. — Возьми себя в руки, приятель. На твоем месте я помчался бы к ней с цветами или коробкой шоколадных конфет…

— Она на службе сейчас, — прервал его Торбен и спросил себя, не спятил ли он уже: можно ли ожидать, что спасительный прием, рассчитанный на Еву, сгодится и для жены? Зря только он время тратит. И все же он остался сидеть за столиком.

— Тогда перенеси разговор на вечер. Пригласи ее в кафе. там тверди ей без умолку, как она хороша, угости ее хорошим ужином и вином…

— Не пойдет.

Торбен грустно покачал головой, а все же подумал про себя: может, в самом деле, пригласить Ингер куда–нибудь? Может, в другом месте, в каком–нибудь уютном кафе, где будут играть музыканты и выступать артисты — а уж сколько лет они с Ингер не бывали в кафе! — может, там ему удастся ее уговорить. На то надо напирать, что она так и не завершит своего образования, если родит ребенка.

— Денег у меня нет, откровенно признался он.

Свендсен знал, что у него нет денег. Но такое ведь и не скроешь от собутыльника. — Возьми ссуду в редакпии, в который раз носоветовал Свендсен.

Да, без этого так или иначе не обойтись, когда дело будет улажено, если вообще посчастливится как–то его уладить. «Спасти тонущую лодку!» — вяло подумал Торбен, но сама эта мысль была бесеильная, убогая, нелепая. Ссуду–то лишь под занавес взять можно будет. .

— Месяца три пройдет, самое меньшее, пока ссуду разрешат все инстанции, — с некоторым раздражением ответил он, — а я повешусь, если до конца недели не улажу все это.

— Зря ты трагедию из этого делаешь, — сказал Свендсен, неодобрительно наморщив нос. Еще один внебрачный ребенок — это ведь не конец света. Такое и раньше случалось. Что поделаешь, если она непременно хочет родить. Дети — это же прелесть. Твой Эрик — замечательный парнишка, Не сразу удалось мне сделать ему мат.

Волна отцовскои гордости захлестнула Торбена. Свендсен был мастер играть в`шахматы и запросто побеждал его самого. Торбен подумал: «В самом деле, зачем я так отчаянно добиваюсь аборта?» Но он прекрасно знал зачем. Потому, что ребенок помешал бы разводу. Развод… Слово это, вырвавшееся из самых сокровенных глубин сознания, испугало его. Кажется, до сей поры он ни минуты не помышлял о таком.

— Согласен, дети — прелесть.

Торбен заставил себя додумать свою мысль до конца.

— Но я хотел бы, чтобы мои потомки росли под одной крышей, — произнес он, не отводя глаз от стакана… — Понятно, отвечал Свендсен, а все же…

Он взял со стола банкноты, помахал ими, как веером, затем небрежно сунул их в карман пиджака и торжественно приподнял свой стакан.

— Может, родится мальчишка, — протянул он своим смешным писклявым тенорком, и этому–то мальчишке ты не дашь посидеть, к примеру, в здешнем баре, пить виски, поглядывать на девушек и после проводить одну из них домой. Не дашь — когда сыночку только сравняется семь — победить на шахматной доске Йохана Свендсена. Вундеркинд с непомерно большой головой… У всех вундеркиндов такие. Да что там, я словно вижу его наяву, — Свендсен мечтательно, отрешенно уставился куда–то в пространство, — этакий крошка Моцарт с влажными глазками и благородной душой, само собой унаследованной от матери. А от отца ему разве что перейдет любовь к крепким напиткам.

Против воли Торбен рассмеялся. Свендсен был заядлый шутник. Он ничего до конца не принимал всерьез, но и за шуткой его всякий раз скрывалось нечто несравнимо большее.

— Знаешь что, хватит! Я уже чувствую себя убийцей.

— А я сообщник твой, мрачно подхватил Свендсен. Ведь это я раздобыл тебе адрес врача, но вот деньги… тут он бережно погладил свой карман, — деньги я тебе уже не верну. Во всяком случае, не все. Я же должен расплатиться за наш скромный кутеж. Ты только посмотри на официанта. Он будто вновь обрел веру в человечество.

Оба взглянули на официанта, который неверно понял их взгляд: и поспешно принес им еще два стакана виски. Но они возражать не стали. .

Зловонный золотистый напиток стремительно погнал по жилам кровь, казалось, она струится под самой кожей, И мысли Торбена, блаженно–ленивые, тихо колыхались в мозгу, будто лодчонка в затоне.

— И никогда не держать ему в объятьях прелестной девушки, — мечтательно продолжал Торбен, — девушки страстно любимой, которую он желал бы сделать счастливой и защитить от зла, царящего в этом мире.

— Слушай, а ты, кажется, и правда, без памяти в нее влюблен?

— Конечно. А что, нельзя?

Они уставились друг на друга, и Торбен подумал: «Он завидует мне». Он по себе знал, что такое зависть. Большинство мужчин в его кругу завидовали друг другу. Может, и женская дружба тоже скрывает те же тайные связи?

Свендсен отставил в сторону свой стакан, резко звякнув дном о столешницу. Вид у него был изумленный, даже слегка обиженный. Наверно, он уже позабыл крошку Моцарта с водянкой головы. Свендсен был пьян и преисполнен готовности пить и пить, пока не пропьет все деньги. Торбен знал, что вторично ему уже не собрать такой суммы: Главное теперь — не протрезветь. Что поделаешь, он человек без будущего. У стойки уже теснились девицы, некоторым образом состоящие при этом баре. Заприметив полную блондинку, Торбен равнодушно кивнул ей.

— Утешительница пришла, — бросил он.

Свендсен повернул голову и ухмыльнулся, обнажив все свои ужасные зубы.

— Привет, девочки! — ‘крикнул он. — Вы как вороны на телефонном проводе!

Девицы не удостоили его ответом, Одна из них уже была навеселе и вдруг запела, давясь смехом, на мотив строгой патриотической песни:

Я по улочкам вдоль порта

Гордой поступью пройдусь.

Не страшусь я даже черта

И до чертиков напьюсь.

— Нескладно! — крикнул им Свендсен, злясь, что они не обращают на него внимания. И рифмы у вас дрянные!

— Да отстань ты от них, — сказал Торбен Он завидовал наглости Свендсена. Ему самому в его журналистской работе очень ее не хватало — этакой наглой самоуверенности.

Музыка заиграла громче — кто–то в глубине зала усилил звук музыкального автомата. Какой–то грузный мужчина пригласил на танец флегматичную, не первой молодости, девицу, и тут все, словно сговорившись, расшумелись и расшалились вовсю. А за окнами уже пробило пять. Пробили часы на ратушной баише, и самый что ни на есть обыкновенный день вышел на улицу й зашагал по городу шагом спокойным и ровным, как стук здорового сердца.

Но алкоголь — друг неверный. Из–под мягкой дымки, из рыхлого тумана, каким окутал голову хмель, выплывали четкие тревожные мысли, они продырявили дымку и скоро изрешетили ее вконец.

Торбен смотрел на Свендсена грустным взглядом. Его обманули, предали. Ни одного друга нет у него на всем белом свете. А главное, он до сих пор так и не позвонил Еве. С того понедельника они каждую ночь по нескольку часов проводили вдвоем, и у нее от бессонницы уже потускнели глаза. А сейчас она, должно быть, уже вернулась домой со службы, вернулась в эту жалкую комнатушку в пансионате, которую ни на миг не ‘покинет, пока не дождется звонка Торбена. Он расска- зал ей, что Ингер обнаружила клочки письма и, сложив их, прочитала его записку, и, само собой, Ева поняла, что теперь их положение усложнилось. В полной мере осознала все, как Торбен того желал. Может, для Евы было бы лучше, если бы на ее пути ей не встретился Торбен. Человеку прямо–таки не пошевельнуться: того и гляди, обидишь кого–то, Никогда заранее не угадаешь, как скажется на чьей–то судьбе твой поступок. Так же вот нет будущего и у Евы. Девятнадцать лет девушке, а будущего нет. Ей одно нужно — родить от него ребенка. Стало быть, в его лжи есть все же доля правды.

Лицо его передернулось, словно он отведал чего–то острого, кислого, словно сама жизнь попала ему ка кончик языка, колола и жгла его, а он не мог ее выплюнуть. И с чего он прилип к этому Свендсену?

Но Свендсен снова повернулся к Торбену.

— Приободрись, дружище, — произнес он с искренней теплотой в голосе. — Просто эта подружка твоя — романтичная натура, все они такие — романтичные. А ты пригласи ее в кафе да и попытайся растолковать ей, какова наша жизнь. Спроси ее, к примеру, куда она: денет ребенка, когда пойдет на службу, да сможет ли она вообще ухаживать за младенцем, что скажут ее родители и так далее и тому подобное.

Но Торбен уже не слушал его. Странная мысль зашевелилась в его мозгу. У Ингер ведь было такое свойство, что она не только свято выполняла собственные обещания, но также и обещания, данные за нее другими. Эта верность раз данному слову казалась преувеличенной, почти болезненной. Добросовестностью поистине смехотворной. Назначат ее, скажем, в среду, в три часа на прием к зубному врачу — стало быть, в три она будет на месте, что бы ни стряслось — пожар в доме или неожиданная болезнь, пусть бы сама она перед этим металась в сорокаградусном жару (вообще–то Ингер никогда не болела), пусть даже накануне визита к врачу успела убедиться, что в зубе нет дупла. Она ие терпела, чтобы кто–то тщетно дожидался ее, хоть бы даже кто–то и вовсе ей не знакомый. Торбен знал: достаточно сказать ей, будто он уже позвонил врачу и условился с ним, что он примет Ингер в такой–то день и час, — и уже одно это заставит жену заколебаться. Тем более что она, должно быть, и без того все это время колебалась. Он скажет ей, что он не принял всерьез ее отказа и на всякий случай все же записал ее к врачу, И что он сможет взять в счет жалованья аванс, хоть это и противоречит его принципам. Но тут дело приняло такой оборот, что ему уже не до принципов.

Нет, он все же непременно пригласит ее куда–нибудь. Может быть, в театр? Хорошо бы как–нибудь ее развеселить. В мыслях он осторожно набросал ее портрет, и перед ним возникло лицо женщины, измученной плачем, беременностью, неопределенными сомнениями. Торбену удалось придать этому лицу беззащитнотрогательное выражение, но он тут же зачеркнул в своем сознании ее образ, боясь утратить редко посещавшее его чувство к жене.

— Да, твердо сказал он Свендсену, — я должен заставить ее взглянуть в глаза правде. И, неожиданно развеселившись (на редкость нелепая ситуация: Свендсен про одну женщину ему талдычит, а сам он — про другую), перегнулся через стол и проговорил кокетливо вкрадчивым тоном:

— Я процитирую ей Йетса. — И продолжал упоенно (он ведь думал об Ингер, а она обожала Йетса): — Я поглажу ее по руке. — Тут он погладил руку Свендсена с выражением нежности в глазах (ведь теперь он уже думал о Еве). — Я поцелую ее и скажу ей, как она хороша.

— Меня только не целуй, а то нас отсюда выставят.

— Заткнись! — Торбен с укором взглянул на приятеля.

Свендсен добродушно рассмеялся.

— В самую жилку, — сказал он. — Ты околдуешь ее своим всему городу известным, но столь редко используемым обаянием. А пока суд да дело, настанет первое число, так что мы можем спокойно пропить эти деньги.

И снова у Торбена возникло мистическое ощущение, что все как–то уладится само собой. Все уладится, прямо вот здесь, сейчас, с помощью виски и властью дружбы. И властью настойчивой иллюзии, будто время остановилось.

— Я знал, что ты меня не обманешь, — сердечно сказал он Свендсену.

Дверь распахнулась, вошел один из репортеров по уголовной хронике и оглянулся, выискивая когото. Увидев Торбена со Свендсеном, он помахал им шляпой. Потом подошел и подсел к их столику.

— Привет, книжный червь, с обычной журналистской любезностью бросил он Торбену. Знаешь, я слыхал, что вроде бы твою колонку хотят урезать до двадцати строк в неделю. К примеру: двадцать строк о Всемирной истории Гримберга. В телеграфном стиле. Работяги–де не интересуются искусством. А ваше высокое начальство помышляет лишь о воспитании слабоумных. Пора тебе к этому привыкнуть.

Торбен усмехнулся чуть–чуть натянуто. Ему почти никогда не давался этот фамильярный жаргон, принятый у коллег–журналистов. Вдобавок ему было неприятно, что на лице у Свендсена промелькнуло облегчение, когда появился этот репортер.

Торбен взглянул на часы — он почти что совсем протрезвел, и ему было не по себе.

— Ну что ж, смущенно произнес он, пойду посплю немножко.

Он встал и вспомнил про счет. Было не совсем ясно, кому, собственно, принадлежат деньги, которые Свендсен положил в свой карман.

— Спокойной ночи, милый, — кривляясь, ответствовал ему Свендсен и захихикал по–бабьи. Затем, слегка повернув стул в сторону подсевшего к ним коллеги, увлеченно принялся что–то ему рассказывать.

Торбен почувствовал себя третьим лишним. Так и не найдя подходящей к случаю веселой репликм, он вышел на улицу, кищевшую людьми.

Легкий холодок покалывал лицо. По улицам протянулись длинные тени, и солнце поблекло. Мозг Торбена сейчас работал совершенно четко, только ноги с трудом обеспечивали телу равновесие. Захотелось сразу же подняться в свой кабинет и растянуться на диване, но сначала надо было позвонить Еве. Впервые за все время мх любви оя ощутил эту необходимость как некий тягостный долг и сам был потрясен этим открытием.

Торбея направился к площади Ратуши. Стало быть, так он м сделает, завтра же пригласит Ингер в кафе или ресторан и там постарается ее переубедить. «Как же так, врач–то тебя ждет», — мысленно уже говорил он ей и думал про себя: «Эх, был бы я гипнотизером!» Ему елышался голос Свендсена: «В самую жилку, друг!» Да, вот такими словами отделываются от чужих забот, а истинной помощи не жди. Но, по крайней мере, он хоть раздобыл адрес врача. Во избежание ненужных осложнений он все же позвонит этому врачу и договорится о дне и часе приема.

Войдя сквозь вертящуюся дверь в редакционный холл, Торбен задумался о том, что, в сущности, жизнь уготовила человеку больше горя, нежели радостей, а значит, если угодно будет судьбе и Ингер, свендсеновский крошка Моцарт (и он же — гениальный шахматист) избежит опасности оказаться когда–либо в таком же отчаянном положении, в каком сейчас оказался сам Торбен.