Егерь

Глава 25 Голод

Ближе к концу третьей недели в себя пришел Саша Репей. Худой, кожа да кости, с темными кругами под глазами, он впервые покинул автодок, когда программа регенерации была полностью завершена. Это событие немного приободрило егерей, я даже несколько раз видел на лице Марии улыбку.

Наши и без того скудные пайки мы отныне делили с Сашей. Ослабленный множественными осколочными ранениями и тяжелой операцией, в ходе он потерял большое количество крови, Саша нуждался в достойном питании. Мария запретила нам с Болотовым говорить об истинных размерах наших пайков, поскольку опасалась, что Саша откажется есть. И мы с Колей до поры до времени молчали. Естественно, Репей раскусил нас уже к середине четвертой недели осады. Во-первых, он обратил внимание, что он, раненый, и Болотов, здоровый, стали слишком уж близки по весу. А во-вторых, чуть окрепнув, Саша смог вставать и ходить мелкими шажками по «Ермаку».

— Предатели! — гневно бросил он нам с Болотовым, когда увидел, как один из приспешников Грижи передает на борт наш суточный рацион, состоявший из двух жменей пшеницы и двух худющих белок.

Нам нечего было ему сказать, и мы виновато потупили взор. Каждый из нас понимал — окажись он на месте Саши, точно отказался бы от любых поблажек. Мария оказалась права — обман был единственным способом привести пилота в относительную норму.

Девушка побеседовала с разобиженным пилотом и надавила на того своим званием и авторитетом:

—…Или ты думаешь, что мне было бы легче содержать тебя-калеку⁈ — гневно отчитывала она пилота. — Или, может, ты собирался проваляться в автодоке до конца войны, пока мы тут жопы рвем? Сопли подбери, старлей, и голову включи. Ты мне как боеспособная единица нужен, а не как говна кусок!

Да, Мария порой бывала очень убедительна. Репей устыдился своего эгоизма и принял как данность нашу маленькую жертву. Правда, хватило его всего на пару дней. Вскоре он начал изображать из себя абсолютно здорового и от усиленного пайка отказался напрочь.

— Ну и черт с тобой! — выругалась Мария и тут же добавила. — Раз здоров, сегодня заступаешь на дежурство. Сменишь Болотова у плазменной турели через час.

— Есть заступить на дежурство! — лихо козырнул Болотов, прикрыв пустую голову ладонью, и, немного пошатываясь, побрел переодеваться в свою форму.

В освободившийся автодок Мария на сутки поместила меня. Голова у меня уже не болела, но на одно ухо я был почти глух. Особого дискомфорта мне это не доставляло, а вот девушку раздражало сильно. Мне приходилось переспрашивать все ее приказы, а ей по нескольку раз их повторять. Памятуя о выволочке, которую получил за свое непослушание Репей, я сопротивляться не стал и безропотно подчинился. На следующее утро слух восстановился полностью. Кажется, даже лучше стало. Я мог различить и шепот, и тихую речь пилотов, находясь в дальнем конце челнока. Слышны были даже звуки далекой перестрелки.

К слову, перестрелок между сотрапезниками и боровчатами стало за последнюю неделю гораздо больше. Усиливающийся в городе голод заставлял охотников и стражей все чаще покидать высокие крепостные стены и охотиться. Дичи в лесах становилось все меньше, и немногим смельчакам, рисковавшим своими жизнями ради пары белок, приходилось уходить в чащу все дальше и дальше. Многие не возвращались. Горожане уже привыкли к регулярной пальбе в лесу. То тут, то там слышалась короткая трескотня винтовок, не всегда означавшая охоту на дичь. Иногда охотились именно на охотников.

Минометные обстрелы прекратились вовсе. То ли Боровский жалел снаряды, то ли не видел особого смысла в дальнейших обстрелах — мол, «и так сдадутся». Наступило относительное затишье, которое все меньше нравилось Марии и все больше радовало мирных жителей. Постепенно город, пребывавший до того момента в страхе перед страшными бомбежками, возвращался к мирной жизни. Горожане, несмотря на рекомендации военных, все больше времени проводили на огородах. Развернутая еще в самом начале осады конфискация съестных припасов, очевидно, не была тотальной. То там, то тут на приусадебных участках мирных сотрапезников появлялись всходы каких-то растений — какую-то часть зерна люди все же утаили и теперь надеялись хоть на мизерный, но все же урожай.

От Грижи стало известно, что слухи о неприкосновенности кореллов все же просочились в массы. Голодающие люди недоумевали, почему в ход не идут такие большие запасы продовольствия. Кореллов, угнанных из хозяйств под предлогом честного распределения ресурсов, держали в нескольких бараках в западной части города, лишь изредка привлекая самых сильных из них к тяжёлым работам. На их охрану отрядили целый взвод стражников, и те все чаще жаловались на то, что возле этих бараков собираются бывшие хозяева кореллов с требованиями выдать им их скотину.

О свершившемся перевороте пока никто не судачил. Видимо, судьба кнеса, который не показывался на глаза своему народу с самого начала осады, мало волновала сотрапезников. Голод и неизвестность терзали умы горожан куда сильнее.

Пятая неделя осады выдалась довольно спокойной. Казалось, люди смирились со своей участью и открыто не роптали, что наводило Марию на дурные мысли.

— Странно все это… — говорила она пилотам за завтраком. — То эти сотрапезники готовы были бунты устраивать, а сейчас, когда у меня самой желудок к позвоночнику прилипает даже после «сытного» обеда, они сидят тише воды, ниже травы.

Пилоты соглашались:

— Да, не к добру все это…

Разгадка такого положения вещей открылась довольно быстро. В один из теплых вечеров Мария в очередной раз залегла в автодок. Ее срок беременности еще был невелик, но на сильно исхудавшем теле уже отчетливо виднелся животик. В автодок она ложилась все чаще — такими были требования программы по ведению беременности, и я приноровился использовать ее вынужденные отлучки в своих целях.

В тот вечер, перед тем как залечь на диагностику, Мария поручила мне принять наш паек. У плазменной турели дежурил Болотов, а Репей отсыпался после своей смены. В назначенный час я вышел в грузовой отсек и стал дожидаться посыльного. Минут через десять, когда ночь уже накрыла Пустошь, к челноку подошел человек от Грижи. Он передал мне текущую сводку для Марии и наш паек на следующий день. Я отнес пакет со сводкой в кабину пилотов, оставил на нашей маленькой кухоньке нехитрый паек, а сам задумал небольшую вылазку в город. Мне было интересно узнать, чем живут местные жители, о чем судачат, какие ходят в городе слухи. Да и постоянное пребывание в замкнутом пространстве наглухо вкопанного в землю «Ермака» довольно сильно на меня давило. Пилоты хотя бы изредка покидали челнок, заряжая батареи, а я такой привилегии был лишен, поскольку Мария считала временное затишье именно временным.

Убедившись в том, что рядом с челноком никого нет, я вновь снял узкую полоску защиты и вышел на свежий воздух. Огромный купол темнеющего на глазах неба, только подернутого россыпью ранних звезд, сразу очаровал меня. Я на пару минут задержался возле рампы, упиваясь свежим воздухом. Затем, оглядевшись, пробрался к ближайшему двору, стараясь передвигаться бесшумно. У небольшой калитки я на мгновение задержался. Обычно у порога этого сруба сидел престарелый сотрапезник, судача о жизни с соседкой. Их разговоры часто доносились до меня, когда я читал или делал уроки, примостившись на маленьком стульчике у самого края рампы. Этот добрый старичок никогда не делал ничего худого ни мне, ни егерям. Я пару раз видел его и рядом с челноком — старик иногда помогал пилотам грузить тяжелые батареи на телегу. Он часто подмигивал мне и шутил на свой стариковский манер. К военной службе старичок был непригоден, а потому помогал куреню в обороне, как мог — в основном рубил дрова для себя и соседей. Из его сарая до нас частенько доносилось довольно бодрое тюканье топора. Тюк-тюк-тюк… Под это мерное тюканье прекрасно думалось. Было в нем что-то родное, знакомое, словно я вновь оказался в своем старом курене. Лежишь рядом с кормилицей в хлеву, в печке ровно трещит огонь, а на задворках хозяин рубит на ночь дрова. Тюк-тюк-тюк…

Но сегодня хозяйская изба была пуста. На пороге никто не сидел, а в доме не горела лампа. Немного разочарованный, я уже хотел возвращаться на «Ермак», как вдруг услышал неподалеку какой-то шорох. Звук возни доносился от сарая, находившегося чуть поодаль от сруба. Как я ни вглядывался в сгущающуюся тьму, но разглядеть причину шума так и не смог. Любопытство мое взяло верх. Стараясь ступать по сырой земле как можно тише, я прошмыгнул к калитке владения, откуда доносился странный звук, и пригнулся. На минуту все стихло, будто кто услышал меня и затаился. Я не шевелился, стараясь дышать через раз. Наконец мое терпение принесло плоды — вновь послышались возня и сдавленное пыхтение. Я рискнул проползти вдоль забора до самого его конца и осторожно выглянул из-за угла.

Как раз в этот момент из-за кромки леса показался край луны, и в ее мертвенно-бледном свете я увидел ужасающую картину. На маленькой тропинке между заборами двух владений двое крепких полуголых кореллов держали кого-то за ноги. Бедолага сопротивлялся как мог, но его крепко держал за шею третий, склонившись над его головой. Именно поэтому я и не слышал криков, лишь звуки борьбы и кряхтение. Прямо у меня на глазах кореллы пытались задушить сотрапезника — того самого старичка! Бедный человек был уже на последнем издыхании, но все еще вяло сопротивлялся. От шока я сделал неловкое движение, опершись о какое-то полено, но оно предательски выскользнуло из-под руки, и я вывалился прямо на тропинку, выдав себя с головой. На меня тут же уставились трое пар глаз. Те, что держали старика за ноги, не шелохнулись, а тот, что душил его, начал шарить по земле вокруг себя рукой, не отнимая второй от горла жертвы. Нащупав какое-то полено, корелл резко размахнулся и ударил им бедного сотрапезника по голове. Ноги старика чуть дернулись, и на том его мучения закончились. Я был ни жив, ни мертв, ноги от страха налились свинцом. Мне бы сбежать, но я так и остался лежать прямо на земле, не сводя глаз с жуткой троицы.

Убедившись, что старик больше не сопротивляется, все трое медленно встали. Корелл, душивший старика, осторожно протянул в мою сторону руку, словно сказать что хотел, и стал осторожно приближаться. Шаг за шагом, будто я птица какая, а он хочет меня изловить. Ноги мои меня не слушались, но я все же попытался ими оттолкнуться. Получилось слишком уж неловко, только пару метров прополз спиной вперед. А страшный полуголый корелл все приближался. Наконец я подавил в себе испуг и, собрав в кулак всю волю, быстро вскочил на ноги, развернулся и что есть мочи припустил к «Ермаку». Я уже видел свет от рампы, когда мне наперерез из-за соседнего забора выскочил еще один корелл. Я влетел в него со всего маху и сильно ударился обо что-то твердое (то ли кулак, то ли локоть) головой. Из глаз посыпались искры. На мгновение я потерял ориентацию, а когда пришел в себя, понял, что меня куда-то тащат, крепко скрутив по рукам и ногам и грубо зажав рот. Ни пискнуть, ни пошевелиться.

Меня вволокли в сарай, где в тусклом свете масляной лампы я увидел и тело убитого сотрапезника. От ужаса я уже не мог сопротивляться, безвольной куклой повиснув на руках своих похитителей. Помню, единственной мыслью было: «Лишь бы они спрятали мои останки понадежнее». Я ужасно не хотел, чтобы Мария нашла мое тело или то, что от него останется. «Пропал» — это еще терпимо. Все понимали, что Герман и десантники погибли, но считать их пропавшими без вести для Марии и пилотов значило многое. А вот «сожрали и бросили кости гнить» — это стало бы для Марии страшным ударом. Ей сейчас нельзя было волноваться и переживать. Мне Коля рассказывал, что женщинам, которые ждут ребеночка, вообще нельзя испытывать стрессы.

Но мои родичи по крови почему-то не спешили меня убивать. Трое кореллов по-прежнему крепко держали меня, не давая и пискнуть. Четвертый же, тот самый, который душил бедного старичка, стоял прямо передо мной. Мне даже показалось, что он чем-то расстроен. Он смотрел мне прямо в глаза, и во взгляде его читалась не злоба, не жажда убийства, а какая-то досада.

Убедившись, что я не оказываю никакого сопротивления, он медленно поднес свой палец к губам и дал понять, что ждет от меня тишины. Я дважды медленно моргнул, показывая, что кричать не собираюсь, и корелл мне поверил. Он кивнул своим подельникам, и стальной зажим у меня на лице несколько ослаб. Руку полностью, конечно, не убрали, опасаясь, что я в любой момент могу позвать на помощь, но дышать стало гораздо легче. Вдруг, к моему изумлению, корелл, стоявший напротив меня, тихо заговорил:

— Не кричать! Тишина, иначе наша и ваша — смерть.

Я был в шоке. Мой собрат корелл мог разговаривать! Коряво, но все же мог. А Герман почти убедил меня, что я уникален. Поворот, какого нарочно не придумаешь. Я еще раз кивнул головой — мол, не закричу, и руку от моего лица медленно убрали. Еле совладав со своими эмоциями, я прошептал, кивнув на труп старика:

— Почему вы его убили? Вас не кормят?

Видимо, мой собрат не мог строить большие предложения, потому я не сразу понял то, что он мне ответил:

— Этот Лаог, смерть!

Я уставился на корелла недоумевающим взглядом. Тот, вместо того чтобы пояснить, просто отошел в сторону и поднял масляную лампу над головой. В тусклом мерцающем свете я увидел то, во что не смог поверить сразу. Среди чурок и поленьев на полу и стенах я увидел множество черных пятен. Затем, приглядевшись, разглядел чуть в стороне аккуратно сложенные в охапку человеческие руки и ноги. Рядом лежали две бледные головы с выпученными глазами. Корелл медленно поднял свой фонарь еще выше, и я увидел два выпотрошенных туловища, подвешенных на огромных крюках прямо к потолку.

Передо мной были трупы кореллов — их можно было узнать по отросшим волосам и обесцвеченным глазам. Естественно, я знал, что сотрапезники употребляют кореллов в пищу, но сам никогда не видел, как их убивают. И уж тем более не видел, как после этого разделывают туши.

Не выдержал мой бедный разум такого зрелища. Сперва меня бросило в холодный пот, затем по телу прокатилась волна жара, поднимаясь от ног к голове. Из чрева наружу что-то просилось, но я никак не мог сообразить, что именно, ведь последний раз я принимал пищу еще днем. Последнее, что я помню, это яркая вспышка, чьи-то крики и оглушительный треск. Затем мой разум надолго рухнул в чернь.