Эпизоды будущей войны

Баба

Пленная сидела, откинувшись всем телом назад, голова ее в простой ситцевой косынке утомленно прислонилась к серому стволу осины, на коленях неподвижно лежали большие, тяжелые, рабочие руки. Издали казалось, что сидит какой-то или очень дряхлый или изнемогающий от усталости человек, – вблизи оказывалось, что это еще не старая и не утомленная, а зверски и, как видно, изобретательно избитая женщина.

Все ее вспухшее кровоточащее лицо было точно опалено, в уголках растрескавшихся, как от нестерпимой жажды губ алела кровавая пена, и казалось, только светлые серые глаза еще жили на этом умершем лице.

Рядом с ней стояли приведшие ее сюда лейтенант бортмеханик Ганс Шюльне, с тяжелым маузером в руке, и пилот, высокий, сухопарый капитан Артур Фохт.

Тяжелая рукоять маузера, зажатая в руке Ганса Шюльне, была в крови.

Положение летчиков было крайне затруднительным: потеряв направление, они вынуждены были сделать посадку и в кратчайший срок ориентироваться, чтобы полететь именно к своим, а не в расположение сил противника, которое, как они уже неоднократно могли убедиться, неожиданно менялось.

И у этой как будто бы совсем простой женщины, у этой случайно попавшейся к ним русской крестьянки они должны были любой ценой получить самые простые, но кровно необходимые и спасительные для них сведения.

Их легкий самолет, их любимый «Рихтгофен», как верный залог опасения, блистая на солнце алюминиевыми крыльями, стоял на опушке осиновой рощи, заведенный и готовый к полету. Капитан Артур Фохт кончиком сапога приподнял поникшую голову женщины.

– Она молчит, – сказал он, – и будет молчать, как животное, даже тогда, когда ее начнут резать. Ваша энергия, дорогой Ганс, едва ли затрачена целесообразно. В силу целого ряда обстоятельств как исторического, так и биологического порядка, определенный разряд людей мало доступен для восприятия страданий. Еще в мае 1914 года под Стоходем я принужден был отметить это странное обстоятельство. Они умирали, как мухи.

Седые усы командира, еще вытягивавшегося в строю перед великим императором Вильгельмом II, дрогнули от презрения.

– Ба-ба, – произнес он несколько замедленно, но очень отчетливо то слово чужого языка, которое крепко удержалось в его памяти еще со времен кампании 1914 года.

– Ба-ба, – повторил он с видимым наслаждением еще раз это грубое, короткое, дикое слово.

Услужливо усмехнулся и молодой толстощекий Ганс Шюльпе, всеми силами старавшийся «учиться жить» у своего опытного, закаленного и, как он полагал, чрезвычайно образованного начальника, который знал все: и афоризмы Ницше и методы бактериологической войны в тылу противника.

– Ба-ба, – вслед за начальником повторил и он.

– Но, господин капитан, когда я только принялся за нее, она что-то бормотала.

– Я достаточно знаю русский язык, – холодно возразил капитан, – чтобы разобраться в ее бормотании. – Ты, ба-ба, – крикнул он, наклоняясь к неподвижно откинутой голове в косынке и показывая рукой по направлению к невысоким холмам, – ваши там?

Светлые серые глаза смотрели на него с неизъяснимым равнодушием.

– Или… там? – с мучительным напряжением крикнул капитан, указывая рукой в противоположную сторону.

Женщина молчала.

Не выдержав унижения своего начальника, Ганс, поднес маузер к темной, в крапинках косынке.

– Раз, два, – считал он, не спуская вспыхнувших грозных глаз с утомленного, точно спящего лица женщины.

– Подождите, – остановил его начальник, – это, Ганс, мы всегда успеем. Надо лететь, чёрт возьми!

Секунду он подумал:

– По литературе известно, да и путешествуя в 1911 году по Конго, я неоднократно убеждался в этом сам, что у низших расовых племен гораздо резче развит рефлекс жадности, чем рефлекс страданий.

И капитан Артур Фохт, вынув золотые часы, точно забавляя ребенка, поиграл ими перед серыми неподвижными глазами женщины.

Она молчала.

Капитан выпрямился, вытер лоб, в глазах его засветилась тоскливая, почти мистическая ненависть.

– Низшие расы в течение тысячелетий не меняют своего облика… Меня забавляет, например, это широкое лицо, платок на голове и что-то вроде гимнастерки на этой бабе. В 1914 году, сталкиваясь с ними в прифронтовой полосе, я неоднократно отмечал…

Капитан, удовлетворенный, что урок самообладания не проходит даром для его подчиненного, все же прервал речь, услышав отдаленный, но могучий удар тяжелого орудии.

Казалось, даже светлые алюминиевые крылья «Рихтгофена» нервно дрогнули.

– Это они, – сказал Ганс Шюльпе, побледнев, – я полагаю, господин капитан, что лучше полететь наугад, чем еще немного задержаться здесь.

– «Наугад» – слово характерное для русских, – ответил сухо капитан, – не надо горячиться и терять голову, Ганс Шюльпе. Мы все же должны попытаться помимо этой кретинки ориентироваться хотя бы приблизительно. Нам следует пойти на ближайший холм.

– А как, господин капитан, с ней? – спросил Ганс Шюльпе, кивнув на женщину. – Сейчас?

– Повторяю, что это всегда успеется, – сказал капитан значительно. – А вам, Ганс, удалось привести ее в такое состояние, что эта дама вряд ли сможет сделать больше пяти шагов.

И два пилота – высокий, стройный, сухопарый Артур Фохт и коренастый и широкоплечий, с крепко посаженной круглой головой Ганс Шюльпе, – не оглядываясь на поникшее у осины тело, направились к сиявшему нежной зеленью холму.

Удары тяжелых орудий все учащались, только теперь они слышались и слева, и справа, и, казалось, даже вверху. Не дойдя трех шагов до возвышенности, пилоты поползли, затем припали к биноклям.

К тяжелым ударам орудий неожиданно присоединились бесстрастные, равные и поэтому особенно безжалостные голоса пулеметов, и в этом тревожном потоке звуков капитан и его помощник не сразу уловили до ужаса знакомый, привычный для каждого летчика звук – звук, страшное значение которого стало им понятно минуту позднее.

Минуту позднее перед ними прошло видение, поразившее их на весь тот короткий отрезок времени, который им еще оставалось просуществовать.

На опушке осиновой серебристой рощи, чуть подрагивая на ходу, бежало блестящее стройное тело «Рихтгофена». Отбежав от рощи, оно легко отделилось от земли и радостно, спокойно – торжествующе поднялось над нею, управляемое решительной, крепкой, бесстрашной рукой опытного пилота.

Оно поднялось над землей, чтобы оставить представителям «цивилизованной расы», как последнюю память о русской бабе, окровавленную простую косынку у тонкой осины. И с каждым ударом орудий, с каждым звуком пулеметной стрельбы, все уже, все теснее стягивающееся кольцо смерти.