Железо и кровь. Франко-германская война

Глава 7 Канны XIX века

Пока западнее Меца гремели тяжелые и кровопролитные бои, в районе Шалона лихорадочно формировалась новая французская армия. Ее основу составляли три корпуса Мак-Магона, к которым добавился еще один — 12-й, — наспех собранный из морской пехоты и войск с испанской границы[367]. Планы десантной операции на германском побережье окончательно канули в Лету. Изначально командиром 12-го корпуса планировали назначить генерала Трошю; однако затем было принято решение о том, что ему лучше доверить пост генерал-губернатора Парижа. Трошю считался достаточно популярным у оппозиции и в народе и достаточно жестким и лояльным династии для того, чтобы подавить возможную революцию. 12-й корпус получил генерал Лебрен.

Развитая железнодорожная сеть облегчила быструю переброску отходивших с запада корпусов Мак-Магона в Шалон, хотя часть сил пришлось отправить через Париж. «Результат работы французских железных дорог в эти дни следует охарактеризовать как выдающийся», — признавали впоследствии немецкие военные[368]. Свою роль сыграли и форсированные марши — правда, весьма негативно повлиявшие на состояние отступающих войск. Пьянство и грабежи становились среди французских солдат весьма распространенным явлением. «Это как отступление из России, только без снега», — охарактеризовал один свидетель тех событий состояние корпусов, прибывших в Шалон[369].

За несколько дней потрепанные части, однако, удалось привести в относительный порядок. Наличие в Шалоне больших военных складов также существенно упрощало процесс. Точная численность собранных к 21 августа войск заставляет историков разойтись в оценках. Значительная часть резервных соединений догнала Шалонскую армию в течение недели, и, согласно подсчетам С. Одуэна-Рузо, к концу августа численность армии достигла внушительных 124 тысяч человек при 400 орудиях и 76 митральезах[370].

Впрочем, существенные проблемы все же присутствовали. Моральное состояние солдат, в большинстве своем отступавших от самой границы, было не лучшим. Попытка пополнить армию мобильными гвардейцами и вовсе провалилась — прибывшие 18 батальонов продемонстрировали настолько полное отсутствие дисциплины и выучки, что их сочли за благо отправить обратно в Париж. Становилось все более очевидно, что у Франции попросту нет обученных резервов, которые могли бы возместить потери. Однако главный вопрос на данный момент заключался в том, как использовать имеющуюся группировку.

17 августа в Шалоне состоялось совещание, в котором, помимо императора, принимали участие его кузен, маршал Мак-Магон и генерал Трошю. Как с политической, так и с военной точки зрения наиболее разумным представлялся отход к Парижу. Присутствие армии в городе помогло бы задавить возможный бунт в зародыше. В свою очередь, французская столица, превращенная за последние десятилетия в самую крупную и мощную крепость в мире, являлась для противника неприступной твердыней, а для своих войск — идеальной базой для операций. Рейнская армия. о поражении которой пока еще ничего не было известно, должна была не позволить пруссакам установить полную блокаду города. Этот план, за который горячо ратовал Трошю[371], был в конечном счете принят.

Однако находившиеся в столице императрица и министры горячо возражали против подобного образа действий. «Император не должен возвращаться в Париж», — заявила Евгения генералу Трошю 18 августа. Той же точки зрения придерживался и Паликао[372]. По их мнению, возвращение императора в столицу в контексте поражений привело бы к немедленному падению династии.

Еще больше усложняла ситуацию неясность с тем, кто из двух командующих должен принять на себя инициативу. Формально Мак-Магон оказался подчинен командующему Рейнской армии Базену. Наполеон III указал, что маршал должен руководствоваться инструкциями либо из Парижа, либо напрямую из Меца, и самоустранился. Как впоследствии в ходе парламентского расследования дипломатично подтвердил сам командующий Шалонской армии, «на протяжении всей операции император ни разу не высказался против моих распоряжений относительно движения войск»[373]. 18-го утром Базен успел телеграфировать Мак-Магону, что в своем положении считает невозможным давать указания, и посоветовал обратиться к военному министру: «Я боюсь дать вам ложное направление», — но не сообщил ничего о собственных действиях[374].

С 19 августа все коммуникации были перерезаны и связь между Базеном и Мак-Магоном могла осуществляться только при помощи гонцов, которым предстояло преодолеть завесу германских патрулей. Наполеон III, болезнь которого обострилась, пребывал в депрессии и колебаниях. Мак-Магону предстояло самостоятельно принимать судьбоносное решение, полагаясь на разведку. Он продолжал исходить из того, что Базен продолжает свой прорыв в сторону Вердена. В течение 19 августа императору поступил отчет Базена об итогах битвы при Гравелот — Сен-Прива. В нем маршал подчеркивал, что остался на своих позициях, умолчав о приказе отступать обратно в крепость.

Местность в районе Шалона не благоприятствовала успешному оборонительному сражению. Уничтожив склады (не слишком качественно, так что значительная доля запасов несколько дней спустя досталась немцам), 21 августа армия Мак-Магона выступила на Реймс. Фактически это была отсрочка, оставлявшая на некоторое время открытыми оба пути: Мак-Магону приходилось учитывать и угрожающе стремительное продвижение армии прусского кронпринца. У обоих вариантов были свои недостатки, но хуже всего, как обычно, было бы бездействие. Тем временем в Париже императрица и министры пришли к однозначному выводу: если Базен не будет спасен, революция неизбежна. Цена не имела значения. В Реймс был отправлен президент французского Сената Эжен Руэр. Мак-Магон, однако, не считал свою армию способной выполнить задачу; ему даже удалось убедить Руэра в своей правоте: если к 23-му он не будет иметь известий от Базена, Шалонская армия отступит к столице[375].

Наконец, 22 августа командующий Шалонской армией получил весть от Базена. Командующий Рейнской армией сообщал, что намерен идти на прорыв в северо-западном направлении, через Монмеди или, возможно, Седан. Это послание сыграло роковую роль; 23 августа армия Мак-Магона двинулась на восток. Впрочем, кабинет министров и без того продолжал единодушно настаивать на этом варианте, телеграфируя Мак-Магону, что «отсутствие помощи Базену будет иметь самые плачевные последствия в Париже»[376]. Правительство сообщало, что для обороны Парижа собирается новая армия и в присутствии Шалонской армии в столице, таким образом, нет никакой необходимости.

20 августа, однако, Базен отправил с лазутчиками еще одну телеграмму, существенно отличавшуюся по смыслу от той, что была им отправлена накануне. Он сообщал: «Я принужден занять позицию близ Меца, чтобы дать отдых солдатам и пополнить запасы продовольствия и боеприпасов. Противник постоянно сосредотачивает вокруг нас все новые силы, и очень вероятно, что для соединения с Вами я двинусь вдоль линии крепостей на севере; я предупрежу вас о своем марше, если, впрочем, я смогу предпринять его без риска потерять армию»[377]. Базен отправил три экземпляра этой депеши: императору, военному министру и Мак-Магону. Первые двое ее получили 21 августа и не придали (или не захотели придать) ей большого значения, а маршал, которому она в первую очередь предназначалась, — нет. Между тем, в своих неопубликованных мемуарах Мак-Магон подчеркивал: «Эта депеша имела капитальное значение <…> Она, скорее всего, побудила бы меня либо в тот же миг, либо чуть позднее, на берегах Мёз, отказаться от продвижения к Мецу и повернуть на Париж»[378].

Парламентская комиссия так и не смогла по горячим следам после войны раскрыть тайну недоставленной телеграммы от 20 августа. Все допрошенные адъютанты Мак-Магона уверяли, что в глаза не видели этой депеши. Следствие склонилось к мысли, что адресованный Мак-Магону экземпляр телеграммы был перехвачен по указанию из Парижа полковником Эженом Штоффелем, бывшим военным атташе в Берлине, вошедшим в штаб Шалонской армии. Тот повел себя загадочно: на процессе он отказался давать показания по этому поводу, за что был приговорен к двум месяцам тюрьмы, а после смерти Наполеона III опубликовал целую брошюру о злополучной депеше, где заверял в своей полной невиновности[379].

Целью Шалонской армии были переправы через Мёз (Маас) в районе городка Стенэ. Наполеон III находился в ее рядах — скорее в качестве багажа, чем полководца и правителя. Замысел заключался в том, чтобы обойти с севера группировку кронпринца, движущуюся на Париж, и соединиться с прорывающимся из Меца Базеном, после чего совместно обрушиться на армию Фридриха Карла. Для успеха была необходима хорошая координация действий с Рейнской армией, слепота германской разведки и недостаточная энергия германских командующих. «Это было бы выполнимо, если бы французские массы могли двигаться быстрее наших, а мы сами оказались бы невнимательны», — писал Верди[380].

По крайней мере в том, что касается разведки, у французов были определенные шансы. Немцы традиционно потеряли контакт с противником и имели весьма смутные представления о его местонахождении, силах и планах. Настоятельные требования Мольтке выдвинуть кавалерию вперед имели лишь ограниченный эффект. Только 20 августа германские патрули появились неподалеку от Шалона.

К этому моменту 3-я армия уже достигла Мааса. Ее продвижение вперед намеренно сдерживалось, чтобы разрыв с 1-й и 2-й армией не оказался слишком большим. 8 августа она начала движение на широком фронте на запад через Вогезы, попутно захватывая или блокируя небольшие французские крепости. 10 августа баденской дивизии было приказано осаждать Страсбург — тем самым она фактически вышла из состава 3-й армии. Контакт со 2-й армией поддерживался при помощи IV корпуса, который находился к югу от основных сил Фридриха Карла. «Наша армия, — вспоминал Ю. Хартманн, — вынуждена была частью по плохим дорогам, разными колоннами, не имевшими контакта друг с другом, проходить через горы, которые можно было бы эффективно оборонять небольшими силами»[381]. Однако попыток помешать продвижению войск кронпринца французы не предпринимали.

12 августа главная квартира поставила перед 3-й армией задачу выйти на линию Нанси — Люневиль[382]. К 15 августа эта цель была достигнута, после чего наступление было вновь остановлено до окончания Мецской операции. Только 20 августа началась переправа передовых частей 3-й армии через Маас. К своему удивлению, немцы обнаружили, что противник не произвел серьезных разрушений на их пути; даже железнодорожные туннели в Вогезах не были взорваны. Излишне оптимистичный Мак-Магон заявил, что они вскоре понадобятся для наступления[383].

Утром 19 августа, убедившись, что французы отступили в Мец, Мольтке отдал новые приказы. 1-я и 2-я армия должны были блокировать Базена, не позволяя ему прорваться из Меца. При этом общее командование данной группировкой было поручено Фридриху Карлу. Шеф Большого генерального штаба тем самым убивал двух зайцев. Во-первых, он подчинил своевольного Штайнмеца принцу, который терпеть его не мог. «20 августа <…> Сцена между принцем и генералом Штайнмецем», — лаконично отметил генерал фон Франзецки в своих воспоминаниях[384]. Неофициально Мольтке дал Фридриху Карлу полномочия избавиться от старого вояки: «При первом же случае неповиновения отстраните его от командования и доложите королю, что Вы вынуждены были это сделать»[385]. Принц реализует данный ему карт-бланш менее чем через месяц, и Штайнмец отправится в полупочетную-полупозорную отставку на пост генерал-губернатора провинции Позен. Во-вторых, осада Меца поручалась человеку, которому Мольтке мог доверять, но с которым у него имелись определенные трения. Фридрих Карл получал важную самостоятельную задачу, но подальше от основного театра военных действий.

Из состава 2-й армии были выведены XII, Гвардейский и IV корпус, а также 5-я и 6-я кавалерийские дивизии. Вместе они образовали новую армейскую группу под командованием кронпринца Саксонии, которая впоследствии получила название Маасской армии (для простоты мы, как и большинство авторов, в дальнейшем будем называть ее именно так). Этой группе предстояло вместе с 3-й армией продвигаться вглубь Франции; ее целью были корпуса Мак-Магона и французская столица. Одновременно был отдан приказ о переброске на театр военных действий основной массы войск, находившихся ранее на побережье Северного моря в ожидании французского десанта[386].

КАРТА 10. Начальная фаза Седанской операции.

Источник: Иссерсон Г.С. Военное искусство эпохи национальных войн второй половины XIX века. М., 1933. С. 210.

21 августа верховное командование отдало приказ о наступлении Третьей и Маасской армий на Шалон[387]. Движение армий на запад возобновилось 23 августа. Находившиеся на пути германских войск крепости Туль и Верден были блокированы. С ходу захватить их не удалось, что было особенно неприятным в случае с Тулем, контролировавшим жизненно важную железнодорожную линию. В целом на этом этапе войны железнодорожный транспорт давал преимущество французам. Опираясь на развитую сеть центральной части страны, они могли осуществлять быстрый маневр крупными соединениями и при правильной организации дела не должны были испытывать проблем со снабжением. Немцы же вынуждены были наступать со скоростью пехотинца, все дальше удаляясь от окончания линий, находившихся под их контролем.

24 августа Мольтке получил информацию о том, что противник отошел к Реймсу. В чем заключался замысел французов? Отвлечь германскую армию от столицы? Занять удобную фланговую позицию? Или помочь Базену? Последний вариант казался не слишком вероятным, тем не менее Мольтке приказал Фридриху Карлу ни при каких обстоятельствах не допустить прорыва Рейнской армии на запад.

К утру 25 августа были получены первые известия о том, что Мак-Магон планирует двигаться на выручку своему товарищу. Тем не менее, Мольтке не спешил менять свои планы. Повернуть на север значило направить армии через труднопроходимый Аргонский лес. Возможно, французы этого и добиваются, чтобы задержать немецкое наступление на Париж? В 11 часов утра обеим армиям был отдан приказ подготовиться к повороту на северо-запад, в направлении Реймса.

К вечеру, однако, информации о движении армии Мак-Магона на северо-восток становилось все больше. «Парни слишком глупы, пришло время их наказать!» — воскликнул шеф Генерального штаба, которого донесения застали за вечерним вистом[388]. Впрочем, основным источником информации все еще оставалась пресса. Однозначных подтверждений от кавалерии пока не поступало. Тем не менее, командующие обеими армиями были немедленно оповещены о предстоящем «повороте вправо», а Генеральный штаб приступил к разработке подробных распоряжений. В одиннадцать часов вечера кронпринцу Саксонии был направлен приказ, который гласил: «Поступившая информация указывает на вероятность того, что маршал Мак-Магон решил попытаться деблокировать окруженную в Меце главную армию противника»[389]. В этом случае Маасская армия должна была быть сосредоточена в районе своего нынешнего правого фланга; ее командующий должен был принять это решение самостоятельно, проведя необходимую разведку. Чтобы облегчить ему процесс принятия решений, Мольтке любезно отправил к нему Верди.

Только 26 августа германская кавалерия смогла «нащупать» армию Мак-Магона и подтвердить, что французы движутся на выручку Базену. Этот день один из участников кампании впоследствии назвал «одним из самых важных за всю войну»[390]. В течение 26 августа приказы о «повороте направо» были отправлены не только обеим армиям, но и отдельным корпусам, входившим в их состав. Как и в ходе Мецской операции, Мольтке для ускорения процесса и во избежание вредной самодеятельности организовал «ручное управление» корпусами через голову командующих армиями. Маршруты движения всех корпусов были разработаны в главной квартире.

Маасской армии предстояло двинуться навстречу Мак-Магону и запереть переправы через Маас. Фридрих Карл должен был направить ей на помощь два корпуса на случай, если французы попытаются разгромить кронпринца Саксонии превосходящими силами; соответствующая телеграмма была отправлена ему поздно вечером 26 августа[391]. При необходимости «красному принцу» разрешалось полностью оголить восточный берег Мозеля, но не допустить прорыва Базена навстречу Мак-Магону. Два корпуса — II и III — были направлены на северо-запад уже на следующий день.

Главная задача 3-й армии заключалась в том, чтобы как можно быстрее следовать за Маасской. В первую очередь это касалось двух находившихся на правом крыле баварских корпусов. За ними следовали остальные три корпуса и вюртембергская дивизия 3-й армии. Проблема, однако, заключалась в том, что эти подразделения могли использовать для движения на север всего одну дорогу, что неизбежно приводило к задержкам. В конечном счете VI корпус, располагавшийся дальше всего к югу, было решено задействовать для прикрытия дальнего левого фланга германской группировки.

27 августа германские корпуса вытянулись в длинную линию, юго-западный конец которой находился в районе Витри, а северо-восточный — возле Стене на Маасе. Общая ее протяженность составляла почти сто километров. Перед этой линией находилась завеса из шести кавалерийских дивизий, четыре из которых вплотную приблизились к армии Мак-Магона. Четыре французских корпуса в этот момент находились в районе северо-восточнее Вузьера; от реки Маас Шалонскую армию отделяло не более 30 километров. По расчетам Н. П. Михневича, если бы Мак-Магон быстро двигался к своей цели, 27 августа он мог бы пересечь Маас и тем самым опередить немцев[392].

Само по себе наступление Мак-Магона на восток не было безнадежным предприятием. В отличие от французов, немцы не могли опираться на развитую сеть железных дорог. Предписанный Мольтке маневр мог быть выполнен только ценой больших усилий. «Подумать только, — писал Верди, — четверть миллиона человек, которые стоят фронтом на запад на протяжении 14 миль, вынуждены внезапно произвести четыре-пять маршей и повернуть вокруг своего крайне правого крыла фронтом на север»[393].

Дело было даже не в том, что войскам приходилось двигаться по немногочисленным дорогам в лесистой местности, и не в постоянных дождях, которые значительно ухудшали качество этих дорог. Проблема заключалась в том, что «поворот вправо» оказался настоящим кошмаром для немецких тыловых служб.

Эта сторона войны часто не находит достойного освещения в популярной литературе и не учитывается многочисленными любителями военной истории. Действительно, движение верениц обозов по своей зрелищности и драматизму значительно уступает лихим кавалерийским атакам или беспощадному огню артиллерии на поле боя. Между тем налаженная система снабжения определяет успех как наступательных, так и оборонительных операций. Многие из тех, кто берется за анализ войн прошлого, забывают об этом, рассуждая так, словно боевые подразделения носили с собой бесконечные запасы продовольствия и боеприпасов. В реальности это, конечно же, было не так.

Со стороны немецких войск звучали частые жалобы на нехватку продовольствия, особенно хлеба. Питаться приходилось во многом за счет реквизиций. Генерал-интендант Штош впоследствии вспоминал: «Я потерпел бы позорный провал, если бы мы не двигались по столь богатой стране, в которой мы обнаружили созревший урожай. Без этого было бы невозможно снабжать армию во время ее марша вправо к Седану»[394]. Еще сложнее обстояло дело с боеприпасами, которые по понятным причинам невозможно было добыть за счет реквизиций. Тень «снарядного голода» нависла над стремительно двигавшимися на север немецкими частями[395].

Тем временем Базен также искал выход из сложившейся ситуации. Примерно представляя себе группировку сил противника, он понимал, что попытка пробиться на запад бесперспективна. Более серьезные шансы на успех мог иметь прорыв на север по правому, восточному берегу Мозеля. В случае удачи можно было добраться до крепости Тьонвиль, переправиться через реку и встретиться с Мак-Магоном. Прорыв был намечен на 26 августа, однако затем признан слишком рискованным и отменен. Среди причин отмены были отвратительная погода, затруднявшая марши, а также тот факт, что немцы смогли своевременно обнаружить концентрацию сил французов. Это было важным преимуществом Фридриха Карла: лежавший в долине Мозеля город был перед ним как на ладони, и все масштабные передвижения Рейнской армии были хорошо заметны.

На созванном Базеном военном совете 26 августа тон обсуждения задал командующий артиллерией Рейнской армии генерал Солей, указавший, что припасов армии хватит только на одно крупное сражение. Он допустил начало скорых мирных переговоров с Пруссией, в условиях чего оставлять окончательно Лотарингию противнику было нельзя. Поэтому он наиболее горячо ратовал за то, чтобы остаться в Меце, неспособном, как он полагал, долго продержаться без армии. Мнение Солея поддержали Фроссар, Канробер и Ладмиро. Подчиненные Базена вдобавок заявили ему, что боевой дух армии не выдержит еще одного проигранного сражения, а незавершенные форты крепости не смогут оказать серьезной артиллерийской поддержки прорыву. Маршал Лебёф осторожно выразил опасение относительно тающих запасов продовольствия, но собравшимися единогласно было решено, что, пока не установлено, где находится Шалонская армия, двигаться с места совершенно бессмысленно[396].

Ситуация изменилась три дня спустя, когда от Мак-Магона было получено послание о том, что он движется на помощь Базену. Теперь риск выглядел вполне оправданным, и 30 августа подготовка к прорыву началась. Прорыв намечалось осуществить на север, в направлении Тьонвиля, по восточному берегу Мозеля, где немецкая группировка была слабее.

Как и в прошлый раз, массовая переброска французских войск на правый берег Мозеля была замечена с немецких позиций. Фридрихом Карлом были приняты определенные меры, усиливавшие группировку на вероятном направлении главного удара противника. Однако принц все же выделил недостаточные силы, несмотря на то что два отправленных к Маасу несколько дней назад корпуса уже вернулись в состав его армии (приказ об этом был отдан Мольтке вечером 27 августа).

31 августа началось сосредоточение французских войск на правом берегу Мааса. Происходило оно настолько медленно, что после полудня немцы решили, что противник атакует только на следующий день. Однако около четырех часов дня французы все же начали наступление на север, на позиции находившихся здесь I корпуса и 3-й резервной дивизии. Базену удалось добиться двукратного численного превосходства над противостоявшими ему прусскими дивизиями; при этом возможности быстро исправить ситуацию у немцев не было[397]. Атакующие французские корпуса смогли потеснить противника по фронту и охватить его позицию с фланга. Однако Базен вновь не проявил должной решимости и так и не бросил в бой все свои резервы. В результате с наступлением ночи атака прекратилась.

Битва, получившая название сражения при Нуасвиле, продолжилась утром следующего дня. К этому моменту немцы подтянули сюда дополнительные силы из состава IX и Х корпусов и начали переходить в контратаки. В середине дня французы прервали бой и отошли на исходные позиции.

Впоследствии Фридриха Карла критиковали за этот день с двух прямо противоположных позиций. Одни указывали на то, что он принял недостаточно эффективные контрмеры и фактически создал условия для разгрома немецкой группировки на правом берегу Мозеля. Другие, наоборот, считали, что принц должен был дать Базену «зеленый свет»; если бы французы покинули Мец, разгромить их в чистом поле не составило бы труда и с Рейнской армией было бы покончено гораздо раньше. «Обе стороны, словно сговорившись, действуют каждая наперекор стратегической обстановке, во вред себе и в пользу противника, — писал К. М. Войде. — Стоило только немцам не препятствовать движению Базена к Тионвиллю, чтобы покончить с ним в ближайшие дни»[398].

Сложно сказать, как выглядела ситуация с точки зрения Фридриха Карла. Перед ним была поставлена задача не выпускать французов из крепости, и он ее выполнил. Однако с позиций сегодняшнего дня можно с уверенностью говорить об одном: даже если бы Базен 31 августа проявил всю возможную энергию и осуществил прорыв на север, он уже не смог бы соединиться с Мак-Магоном. Для этого было уже слишком поздно.

Маневр Мак-Магона тем временем осуществлялся в худших французских традициях этой войны. Помимо плохой маршевой дисциплины, фатальное влияние на скорость движения войск оказывала парализованная система снабжения, которая заставляла выбирать путь через те населенные пункты, где имелись склады и возможность пополнить запасы продовольствия. Кормить сравнительно плотно сконцентрированную армию за счет реквизиций было невозможно. 24 августа Мак-Магону пришлось повернуть на север, к Ретелю, чтобы не отдаляться от спасительной железнодорожной линии.

В результате шанс быстрым ударом нанести поражение Маасской армии, пока 3-я армия была еще на значительном удалении, оказался безвозвратно упущен. Базен перестал подавать признаки жизни, что заставляло командующего Шалонской армии зримо колебаться. Он часто менял свои приказы, забирая все больше к востоку, оставляя для себя возможность ускользнуть к Парижу. Армия, оставаясь в неведении относительно мотивов постоянной смены направления, начинала нервничать. Мак-Магон чувствовал, что направляется прямиком в ловушку; 26 августа он отправил в Мец послание, в котором заявлял, что не сможет двинуться вперед, пока не узнает планов Базена. Наладить связь с Рейнской армией, однако, так толком и не удалось. В этот же день на правом фланге Шалонской армии появились крупные силы германской кавалерии, которые заставили французов опасаться мощной атаки и задержали их движение.

27 августа Мак-Магон наконец направил в Париж донесение, в котором настаивал на отходе на север, к Мезьеру, откуда еще можно было взять курс на Париж. За пять дней маршей Шалонская армия продвинулась только на 60 км и уже была порядком измотана, моральный дух войск сильно упал. В течение дня глава правительства Паликао отправил маршалу три послания, которые тот трактовал последовательно как совет, приглашение и приказ. Суть сводилась к тому, что отмена операции невозможна. Последняя депеша гласила: «От имени Совета министров и Тайного совета я требую от Вас оказать помощь Базену, воспользовавшись тридцатью часами преимущества, которые у Вас есть перед прусским кронпринцем». Штаб Мак-Магона умолял его обратиться к императору за поддержкой. Однако маршал отказался: «Это приказ. Они хотят, чтобы мы сломали себе хребет. Что ж, мы сделаем это c радостью»[399]. Подготовленные приказы о повороте на север были отменены.

28 августа армия Мак-Магона продолжила медленное движение на восток. Всю неделю с момента отправления из Реймса шли дожди, затруднив продвижение. За весь день ей удалось преодолеть лишь около 10 километров[400]. Германская кавалерия практически повсеместно установила контакт с ней. Конница наконец-то стала успешно справляться со своей главной задачей в этой войне — поставлять командованию оперативную и точную информацию о противнике. Вершиной ее успехов стал захват 29 августа французского штабного офицера с приказами для 5-го корпуса; захваченные документы представляли полную картину движения Шалонской армии. В противоположность этому французская кавалерия не проявляла практически никакой активности, а Мак-Магон не располагал сколько-нибудь надежными сведениями о местонахождении и намерениях противника. Достаточно сказать, что он не имел ни малейшего представления о существовании Маасской армии, считая, что ему противостоит только группировка под командованием прусского кронпринца[401].

Вечером 28 августа французы обнаружили, что переправа через Маас у Стенэ удерживается немцами. На следующий день Мак-Магон повернул на север, к Музону, рассчитывая пересечь реку там. Его корпуса подходили все ближе к бельгийской границе, опасность быть прижатыми к ней возрастала. Тем не менее, другого пути к Мецу у них уже не было. Здесь трюк с исчезающими депешами Базена повторился. 27 августа тот направил очередное туманное (и слишком оптимистичное) описание своего положения: «Мои коммуникации перерезаны, но слабо. Мы можем прорваться, когда захотим. Мы ждем вас»[402]. Однако Мак-Магон не получил этого послания. Мэр Музона утверждал впоследствии, что вручил текст маршалу лично, причем последний был в халате и домашних туфлях. Маршал заявил под присягой, что в жизни не имел подобного одеяния… Само повторение коллизии заставляло задуматься о компетентности соответствующих служб штаба армии[403].

В немецкой главной квартире в эти дни существовали два опасения. Первое заключалось в том, что французы успеют нанести превосходящими силами удар по Маасской армии до подхода корпусов кронпринца. Именно поэтому 29 августа частям Маасской армии было приказано занять оборону, пока не будет установлен контакт с баварцами на левом фланге. Еще в большей степени Мольтке опасался, что французы вовремя осознают бессмысленность своей затеи и отойдут на северо-запад. Поэтому германские корпуса наступали по возможности широким фронтом, стремясь не упустить противника из ловушки, в которую он сам себя загнал. Были приняты все меры, чтобы ускорить движение левого крыла 3-й армии, которое пока отставало. Полностью разгадать намерения противника германское командование не могло по той простой причине, что эти намерения постоянно менялись. Это нервировало немецких генералов[404]. Еще сильнее нервничал Вильгельм I; как писал в своем дневнике Бронзарт: «Ему все кажется слишком медленным, и в пылу он забывает о том, что реальное сражение разворачивается не так быстро, как это происходит во время маневров»[405].

29 августа состоялось первое небольшое столкновение между пехотой 5-го французского корпуса и саксонцами. Не получив приказов Мак-Магона из-за перехвата немцами штабного офицера, который должен был их доставить, командир 5-го корпуса генерал Файи продолжал двигаться к Стенэ. После боя французы отошли к Бомону, где утром следующего дня их врасплох застиг на привале авангард IV корпуса. Внезапность была полной; снаряды крупповских пушек начали рваться среди палаток и котлов, в которых готовился горячий обед. Необходимо отметить, что Файи получил от местной жительницы своевременное предупреждение о приближении врага, однако попросту отмахнулся от него, заявив: «Мадам, это просто невозможно»[406]. В свою очередь, Мак-Магон отказывался поначалу верить, что Файи ослушался его личного предупреждения об опасности нахождения в Бомоне и прямого приказа покинуть город до 9 утра: «Уже 11 утра. В Бомоне уже два часа как никого не должно быть»[407]. Файи впоследствии оправдывался усталостью солдат.

После короткого замешательства французская пехота вновь продемонстрировала свой высокий профессионализм. Пруссаки получили достойный отпор, и впоследствии исследователи долго спорили о том, не лучше ли было немцам пренебречь моментом внезапности и сосредоточить силы перед атакой. Только когда на поле боя подошли части I баварского и Гвардейского корпусов, французы стали в полном порядке отступать. Файи запросил о помощи командующего и ее получил. Кирасиры полковника Контенсона повторили судьбу своих предшественников, жертвуя собой ради того, чтобы ослабить натиск противника и позволить пехоте отойти. К вечеру немцы подошли к переправе через Маас у Музона.

Бой 5-го корпуса наблюдало командование 7-го корпуса, находившегося западнее Бомона. Однако генерал Дуэ принял решение, демонстрировавшее всю степень различия между французским и прусским генералитетом: он попросту продолжил выполнять приказ любой ценой переправиться через Маас и двинулся на север. Лишь одна из его пехотных бригад, заблудившись, вышла в район сражения и оказала помощь 5-му корпусу. Ближе к вечеру в бой включились также части 12-го корпуса, располагавшегося в районе Музона.

По мнению ряда историков, в этот день немцами была упущена возможность разгромить поодиночке 5-й и 7-й французские корпуса и, таким образом, поставить финальную точку в судьбе группировки Мак-Магона. Однако для этого было необходимо обладать всей полнотой информации о враге — ситуация, редко встречающаяся на войне, где полководцы порой не имеют надежных сведений об успехах собственных войск. При Бомоне французы показали себя достойными соперниками, о чем свидетельствует соотношение потерь — 3500 человек убитыми и ранеными с немецкой стороны против 5000 у французов, к которым надо добавить около двух тысяч пленных[408]. Однако немцы отмечали, что боевые качества солдат Шомонской армии ниже, чем у их товарищей из корпусов Базена[409]. Моральное значение сражения при Бомоне оказалось, как это было уже не раз, существенно больше материальных потерь. По словам Н. П. Михневича, этот бой «был каплею, переполнившей чашу страданий французской армии»[410].

В любом случае, 30 августа коридор между Маасской армией и бельгийской границей превратился в бутылочное горлышко. Дальнейшее движение на восток было бессмысленным. Мак-Магон отдал приказ об отходе на север, на высоты к старой, утратившей всякое военное значение крепости Седан, расположенной на правом берегу Мааса неподалеку от бельгийской границы. Здесь можно было пополнить запасы продовольствия и боеприпасов. Сюда же направлялся со стороны Парижа вновь сформированный 13-й корпус.

Возобновить движение 31 августа оказалось невозможным; французские солдаты должны были отдохнуть и перегруппироваться. Мак-Магон надеялся, что ему удастся отойти на Мезьер по новой, недавно построенной дороге вдоль бельгийской границы, о которой противник еще не знал. Однако в этом он ошибался: на немецких штабных картах дорога была обозначена. Стальной капкан стремительно захлопывался. «Завтра противник не даст Вам времени», — мрачно и, как выяснилось позднее, пророчески предупредил маршала командир 7-го корпуса генерал Дуэ[411]. Возможность спасти армию, приняв энергичные меры в этот день, остается предметом дискуссий. В любом случае реализована она не была.

Поздно вечером 30 августа Мольтке отдал приказ: «Продолжить продвижение, повсеместно энергично атаковать противника и заставить его сгрудиться на как можно более узком пространстве между Маасом и бельгийской границей»[412]. Если французы уйдут через границу, то их необходимо преследовать, пока они не сложат оружие. Этот приказ о наступлении оставался в силе до самого конца сражения при Седане; каких-либо серьезных изменений он не потребовал.

31 августа саксонцы и гвардейцы переправились через Маас на правом фланге германского «капкана», окончательно отрезав французам путь на восток. Донесение о том, что Кариньян занят крупными силами французов, оказалось ложным; более того, в городе гвардейцы смогли захватить эшелон с продовольствием, которого всему корпусу хватило на восемь дней[413]. «Теперь они у нас в ловушке», — заявил Мольтке, потирая руки[414]. Вечером солдаты I баварского корпуса захватили виадук через Маас к югу от Седана; однако попытка овладеть расположенной рядом деревушкой Базейль успехом не увенчалась.

Мольтке всячески торопил движение левофланговых корпусов, опасаясь, что противник все-таки ускользнет из ловушки. К концу дня 31 августа передовые части 3-й армии вышли к Маасу западнее Седана у Доншери, где нашли переправу через реку невредимой. Французы собирались взорвать ее; однако машинист поезда, на котором ехала подрывная команда, запаниковал при виде первых разрывов германских снарядов. Высадив саперов, он отправился дальше, не дав им возможности выгрузить взрывчатку. Французское командование при этом находилось в полной уверенности, что мост уничтожен.

Под покровом темноты подразделения V и XI корпусов пересекли Маас и перерезали дорогу Седан — Мезьер. Сопровождавшая их вюртембергская дивизия вступила в бой с частями 13-го корпуса под командованием генерала Винуа, который концентрировал свои силы в Мезьере и собирался прийти на помощь Шалонской армии. Теперь Мак-Магону оставалось лишь одно: сражаться. Наполеон III в этот день обратился к своим солдатам с воззванием, в котором признавал, что «успех пока не увенчал ваши усилия», однако заявлял, что «нет оснований падать духом; мы не позволили противнику прорваться к столице, и вся Франция поднимается, чтобы изгнать чужаков»[415].

КАРТА 11. Окружение французской армии под Седаном. 31 августа — 1 сентября 1871 года.

Источник: Иссерсон Г.С. Военное искусство эпохи национальных войн второй половины XIX века. М., 1933. С. 213.

Сам Мак-Магон не разделял пессимизма некоторых своих подчиненных. Он по-прежнему считал, что ему противостоит лишь одна германская армия численностью 60–70 тысяч человек, и громко заявлял о своем намерении сбросить немцев в Маас. «Нам остается лишь сделать все, что от нас зависит, прежде чем мы погибнем», — грустно прокомментировал эти взгляды генерал Дуэ[416]. «Мы сидим в ночном горшке, и завтра они начнут гадить на нас», — не слишком эстетично, но очень образно высказался один из его сослуживцев[417].

Четыре французских корпуса оказались сосредоточены в окруженной горными хребтами долине к северо-востоку от крепости Седан на правом берегу Мааса. Сам Маас удалось запрудить, тем самым обеспечив себе определенную безопасность на юго-западном направлении. Юго-восточнее Седана, в районе деревушки Базейль, занимал позиции 12-й корпус. К северу от него фронтом на восток стоял 1-й корпус; его левое крыло опиралось на лес Гарен. Северный фронт от леса Гарен на востоке до Мааса на западе удерживали части 7-го корпуса; здесь же находился кавалерийский резерв. 5-й корпус оставался в резерве под командованием генерала Вимпффена. Последний до начала войны находился в Алжире и прибыл в армию всего пару дней назад; он сменил генерала Файи, которого в Париже сочли недостаточно компетентным. Вимпффен не очень хорошо владел ситуацией, жаждал прославиться и считал, что армии требуется всего лишь твердая рука для того, чтобы добиться победы.

Битва при Седане началась рано утром 1 сентября, когда наступавшие с юго-востока вдоль правого берега Мааса части I баварского корпуса вступили в бой с французской морской пехотой из 12-го корпуса у Базейля. Морские пехотинцы были, пожалуй, лучшими из всех солдат Мак-Магона, и поэтому баварцы столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Особенное озлобление у немцев вызвал тот факт, что к французским солдатам присоединились жители деревушки. Гражданских с оружием в руках баварцы не брали в плен, а просто расстреливали на месте. Тем не менее, существенно продвинуться вперед им не удавалось.

Тем временем справа от баварцев вступили в бой саксонцы. Постепенно им удалось потеснить противостоящие им части 1-го корпуса Дюкро. Здесь же, к востоку от Седана, был ранним утром ранен осколком в ногу Мак-Магон, пожелавший лично увидеть обстановку. Рана оказалась настолько серьезной, что маршал вынужден был передать командование генералу Дюкро, которого считал наиболее компетентным из своих подчиненных. Редко когда в истории ранение бывало столь счастливым; благодаря нему Мак-Магон не был запятнан позором капитуляции и уже спустя три года смог в качестве «сильного человека» стать президентом Французской республики.

Дюкро был неплохой кандидатурой — если не считать того, что новый командующий не знал ни планов Мак-Магона, ни положения противника. Не знал он и о том, что немцы переправились через Маас у Доншери, и полагал, что армию еще не поздно спасти, отступив на Мезьер, и отдал соответствующие распоряжения. Отходу воспротивился командир 12-го корпуса Лебрен, морские пехотинцы которого успешно сдерживали натиск баварцев. В 9 часов утра Дюкро отдал ему прямой приказ: отступать.

Однако полчаса спустя Лебрен получил прямо противоположный приказ от генерала Вимпффена. Дело в том, что из столицы Вимпффен привез с собой письмо за подписью Паликао, которое в случае выхода из строя Мак-Магона давало ему право взять командование армией на себя. Ни Мак-Магон, ни Дюкро не знали об этом письме. Возникшая в результате путаница не стала основной причиной гибели французской армии (она и без того была обречена), но дополнительно упростила немцам задачу.

Вимпффен считал, что отступление — самый верный путь к разгрому. «Нам нужно не отступление, а победа!» — заявил он[418]. 12-му корпусу было приказано вернуться на только что оставленные позиции и обещана помощь силами 7-го корпуса. Поставленная им задача заключалась в том, чтобы прорваться в направлении Кариньяна. «Мой генерал, Вы будете счастливы, если сможете отступить этим вечером», — отреагировал на неожиданную новость Дюкро, настаивавший на том, что именно его план является единственно правильным[419]. Задним числом легко представить решение Вимпффена как абсолютно ошибочное и роковое; на деле генерал знал, что путь на Мезьер уже перерезан немцами, и не считал возможным одновременно оторваться от наседающего с востока врага и успешно пробиться на запад.

Действительно, на западе части 3-й армии, переправившись через Маас еще до рассвета, к половине восьмого вышли на дорогу Седан — Мезьер и повернули на восток. Узкое дефиле у Сен-Манжа они, к своему удивлению, нашли совершенно свободным от противника. Пока французские генералы спорили о старшинстве и полномочиях, подразделения V и XI корпусов медленно, но верно осуществили развертывание против фронта 7-го корпуса и перешли в наступление. Попытка задержать их крупными силами конницы закончилась вполне предсказуемым кровавым фиаско. Лишь сравнительно небольшое число всадников смогло уйти на север, где часть из них перешла бельгийскую границу, а часть смогла добраться до Мезьера.

Потом ловушка захлопнулась окончательно. Ближе к полудню солдаты V корпуса к северу от Седана увидели впереди кавалеристов в прусских униформах. Это был авангард гвардейцев, подходивших с востока. Наступая справа от саксонцев, они безжалостно крушили левый фланг 1-го корпуса Дюкро. Со своей стороны, примерно в это же время Гогенлоэ-Ингельфинген увидел в зрительную трубу части 3-й армии. «Что за басню Вы мне тут рассказываете?» — отреагировал на его доклад командир гвардейского корпуса, однако вскоре смог лично убедиться в правоте своего подчиненного[420].

В это же время баварцы в одиннадцатом часу утра наконец выбили французов из Базейля и продолжили наступление на северо-запад, в сторону деревушки Балан. Лишь несколько разрозненных групп продолжали сопротивление; один из этих эпизодов спустя три года изобразил в своей знаменитой картине «Последние патроны» французский художник Альфонс де Невилль. Разъяренные потерями, баварские солдаты подожгли Базейль; погибло и несколько совершенно невинных жителей деревни. В ряде случаев только вмешательство офицеров позволило предотвратить расправу над пленными[421].

Французы были полностью окружены. Дальнейшие события представляли собой лишь агонию Шалонской армии. Германские корпуса медленно сдавливали ее со всех сторон, артиллерия практически насквозь простреливала окруженное пространство. Французы еще пытались контратаковать, но это были, по сути, жесты отчаяния. Во второй половине дня стало резко увеличиваться число пленных, взятых германскими войсками. Только в лесу Гаренн, в северной части «котла», части 1-й гвардейской дивизии смогли к четырем часам дня захватить около пяти тысяч французов[422].Общее же число пленных, взятых гвардейцами в этот день, приближалось к 13 тысячам[423].

Вимпффен все еще носился с идеей прорыва всеми силами на восток, в направлении Кариньяна. Он предложил Наполеону III лично возглавить прорыв — солдаты «сочтут за честь проложить ему путь через немецкие войска»[424]. Но химерический характер этого плана был понятен находившемуся в Седане императору, ответившему, что не хочет приносить в жертву несколько тысяч солдат ради своего спасения. Собранные по приказу Вимпффена силы насчитывали едва ли больше 6 тысяч человек. Атака началась в два часа дня; французы смогли несколько потеснить баварцев в районе Балана, но на большее они были уже неспособны. Тем временем на помощь баварцам стали подходить части IV корпуса.

Тогда же, около двух часов дня, под огнем 144 орудий V и XI корпусов начала рушиться оборона 7-го корпуса. Его правый фланг вместе с левым флангом 1-го корпуса начал беспорядочный отход через лес Гаренн в направлении Седана; левый фланг также терпел поражение. В качестве последнего средства в бой была брошена резервная кавалерийская дивизия Маргеритта. Немцы восхищались красотой и смелостью французских атак, одновременно выкашивая кавалеристов плотным огнем артиллерии и пехоты. Лишь немногим удавалось добраться до прусских боевых порядков, и нанести какой-либо вред противнику они были бессильны. «Ах, вот это храбрецы!» — воскликнул наблюдавший происходящее издалека прусский король. Менее романтичный генерал Шеридан — американский военный наблюдатель при германской главной квартире — заявил, что он никогда не видел ничего более глупого[425]. К трем часам дня пруссаки подошли к Седану с северо-запада.

Наполеон III из окна видел толпы израненных и деморализованных французских солдат, неуправляемым потоком отступавших в крепость. К трем часам дня он понял необходимость капитуляции. По его приказу над стенами Седана был поднят белый флаг.

Прусский король вместе с Бисмарком и Мольтке наблюдал за происходящим с высот в районе Френуа, к юго-западу от Седана. Поле боя лежало перед ними как на ладони. Артиллерия II баварского корпуса, оставшегося на левом берегу Мааса, вела огонь по старой крепости. «Я поздравляю ваше величество с одной из величайших побед этого века!» — торжественно заявил шеф Большого генерального штаба Вильгельму I, увидев белый флаг над ее стенами[426].

Узнав о намерении императора капитулировать, Вимпффен пришел в ярость. Он все еще не собирался признавать себя и всю французскую армию побежденными. Белый флаг был убран, однако спустя некоторое время по приказу Наполеона III поднят вновь. Вимпффен к этому моменту вынужден был признать всю безнадежность ситуации. Сражение понемногу начало затихать.

Увидев белый флаг над крепостью, прусские парламентеры во главе с Бронзартом отправились в Седан. Обратно они привезли с собой письмо императора, который заявлял, что вручает Вильгельму I свою шпагу, а также исчерпывающее представление о хаосе, царившем в крепости[427]. В ответном письме прусский король назначил ответственным за переговоры Мольтке.

Вечером для переговоров прибыл Вимпффен в сопровождении генерала Кастельно из свиты Наполеона III. Командующий Шалонской армией стремился всячески ускользнуть от неприятной обязанности, заявляя, что находился в должности менее одного дня и не может нести ответственность за произошедшее. «Сегодня утром вы взяли на себя командование, когда видели в этом почет и выгоду, — безжалостно заявил ему Дюкро. — Теперь вы не можете от него отказаться. Вы один должны вынести позор капитуляции»[428].

В Доншери французов встретили Мольтке и Бисмарк. Они поставили противнику весьма жесткие требования: армия сдается в плен со всем оружием и амуницией. Вимпффен попробовал торговаться, изображал готовность продолжить сражение на рассвете, стремясь добиться лучших условий. Но Мольтке был непреклонен: он понимал, что французы загнали себя в безвыходную ситуацию. «В четыре часа утра я прикажу открыть огонь», — заявил он, после чего коротко обрисовал оппонентам всю безнадежность их положения[429]. Вимпффену было предложено осмотреть германские позиции и лично убедиться в том, что прорвать их не получится. Тогда французский генерал попытался использовать политические аргументы: великодушие немцев позволит заложить основу для прочного мира между двумя народами. На это Бисмарк ядовито ответил, что при традиционной французской политической нестабильности рассчитывать на то, что чувство благодарности будет хоть сколько-нибудь длительным, не приходится. Кастельно заявил, что император вручил прусскому королю свою шпагу в надежде на рыцарственное отношение. «Железный канцлер» задал вопрос о том, «чья шпага это была — шпага Франции или императора»[430]. Кастельно ответил, что речь шла о капитуляции лично императора, после чего Бисмарк заявил, что в таком случае нет никаких оснований менять предъявленные условия.

В конечном счете французам удалось добиться лишь одного, и то благодаря вмешательству Бисмарка: продлить перемирие до девяти часов утра. Следующую попытку смягчить участь осажденных предпринял Наполеон III, ранним утром 2 сентября отправившийся к прусскому королю. Однако Бисмарк твердо решил не допускать встречи монархов до тех пор, пока не будет достигнут весомый результат. В ходе беседы двух государственных мужей быстро выяснилось, что император считает себя пленником, который не вправе вести какие-либо переговоры от имени Франции. После этого Бисмарк утратил к нему всякий интерес.

«Я нашел его в бедной крестьянской хижине около наших форпостов сидящим в полной униформе на деревянном стуле в ожидании встречи с королем, — писал Мольтке домой об этих событиях. — Он был спокоен и полностью покорился своей судьбе. Вскоре после этого наши условия капитуляции были без дальнейших проволочек подписаны несчастным Вимпффеном. <…> На следующее утро под проливным дождем долгая вереница повозок под эскортом эскадрона гусар двигалась по шоссе <…> Граф Бисмарк наблюдал за ней с одной стороны улицы, я — с другой, пленный император поприветствовал нас, и отрезок мировой истории ушел в прошлое»[431].

Встреча двух монархов все же состоялась позднее там же, в Доншери. Наполеон III вновь отказался вести какие-либо переговоры о мире, заявив, что это — прерогатива правительства в Париже. Он выразил восхищение германской артиллерией и дисциплиной немецких солдат, а также предположил, что противостоящей ему армией командовал принц Фридрих Карл. Узнав от прусского короля, что «красный принц» по-прежнему блокирует Мец, Наполеон III был поражен — по всей видимости, он рассчитывал, что ради победы при Седане немцам пришлось отказаться от окружения Рейнской армии[432].

Итак, в одиннадцать часов утра 2 сентября капитуляция была подписана. В полдень, собрав вокруг себя свиту и высшее военное руководство — в общей сложности около двухсот человек, — Вильгельм I торжественно объявил о свершившемся. «Теперь вы можете представить себе величие исторического события, свидетелями которого мы стали», — провозгласил монарх[433]. Вильгельм I заявил, что дело еще не доведено до конца, но произошедшее позволит еще больше сплотить все союзные германские государства.

Впрочем, не у всех были силы ликовать. Форсированные марши и тяжелое сражение вымотали солдат и офицеров, настоятельно нуждавшихся в отдыхе. «Известие о большом успехе не произвело в этом кругу большого впечатления, — вспоминал Гогенлоэ-Ингельфинген. — Все слишком устали и были заняты тем, что нужно было сделать непосредственно»[434]. Местами присутствовала и определенного сорта ревность: Блументаль, как всегда, считал, что его заслуги и заслуги 3-й армии в целом сильно недооценены[435].

Британский военный корреспондент Г. Расселл, посетивший 2 сентября поле боя, писал в свокем дневнике: «Я на протяжении многих лет наблюдал сражения, но еще не видел ничего подобного, не наблюдал смерть в столь ужасающих ее проявлениях. На лицах мертвых было выражение ужаса — духовной и физической агонии <…> Оторванные ладони висели на деревьях; ноги и ступни лежали вдали от тел, частью которых они когда-то были. Сильнее всего в моей памяти отпечатался мертвый улан, павший на хребте возле Флуэн. Его голова лежала на свекольном клубне, а колени были рядом с подбородком. Глаза его были широко раскрыты, и казалось, что он с любопытством рассматривает оторванную голову тюркоса или зуава, лежавшую у него на коленях с высунутым и прикушенным языком»[436]. Эти картины меньше всего напоминали ту войну, которая обычно представала на полотнах батальной живописи.

Наполеон III отправился со всем надлежащим комфортом в замок Вильгельмсхёе поблизости от Касселя. Путь его пролегал через Бельгию. Впоследствии возникла версия о том, что Бисмарк устроил это специально в надежде на побег императора; такой побег повышал бы шансы на сохранение династии, что было необходимо для скорейшего заключения мирного договора. Как бы то ни было, Наполеон честно выполнил все свои обещания и благополучно прибыл к месту назначения.

Его солдаты в ожидании отправки в Германию были размещены в импровизированном лагере военнопленных на полуострове Иж, страдая от отсутствия крова и нехватки еды. Лишь офицерам, которые согласились дать честное слово не поднимать оружие против Германии, было позволено отправиться восвояси. Многие воспользовались этим правом — еще одним наследием галантного века, которое вскоре исчезнет без следа. В общей сложности около пятисот из них, включая генерала Дюкро, впоследствии вступили в ряды республиканских армий, оправдывая свой поступок тем, что честное слово давалось еще при «старом режиме» и в силу его падения аннулировалось вместе с присягой императору[437].

Потери французов в сражении при Седане до капитуляции составили 16 тысяч человек убитыми и ранеными и 21 тысячу пленными. Вместе с Вимпффеном в плен сдались 85 тысяч солдат и офицеров. Только около трех тысяч человек смогли добраться до Бельгии[438]. По некоторым данным, от 8 до 11 тысяч французских солдат смогли разными путями добраться до Мезьера и продолжить войну[439]. Не исключено, что реальная цифра французских потерь была несколько ниже заявленной немцами, которые вполне могли посчитать раненых 1 сентября еще раз в числе пленных, взятых 2 сентября. В любом случае, радикально картина от этого не меняется.

Германские потери составляли около 9 тысяч солдат и офицеров. Эта сравнительно невысокая цена объяснялась изменениями в тактике пехоты, последовавшими после кровавых сражений середины августа. Теперь, во-первых, перед началом атаки осуществлялась артиллерийская подготовка, и солдаты в большинстве случаев ждали, пока превосходные крупповские орудия проложат им путь. Во-вторых, пехота атаковала развернутым строем, отказавшись от плотных колонн и используя складки местности. В первую очередь эту тактику усвоили те корпуса, которые уже прошли через кровопускание в районе Меца; в сражении при Бомоне потери саксонцев были на порядок меньше, чем у IV корпуса, для которого этот бой являлся первым.

Седанская операция завершилась блестящим успехом. «Действия немцев в дни 30, 31 августа и 1 сентября безупречны», — писал Н. П. Михневич[440]. Результат этих действий был потрясающим — по итогам всего лишь одного месяца активных боевых действий половина французской армии была разгромлена и взята в плен, а другая половина — заперта в блокированной крепости. Поражение Мак-Магона при Седане кардинально изменило стратегическую ситуацию Базена. Из магнита, приковывавшего к себе и тем самым исключавшего из активных боевых действий половину германской полевой армии, корпуса в Меце превратились в обреченных, капитуляция которых являлась лишь вопросом времени. Ведь у Франции уже не осталось крупной и боеспособной полевой армии, которая могла бы прийти им на выручку или хотя бы воспользоваться временной неподвижностью 1-й и 2-й немецких армий.

Достаточно любопытным представляется вопрос о том, что произошло бы, если бы Мак-Магону удалось быстро пройти мимо фланга немецких армий и приблизиться к Мецу. Число возможных вариантов дальнейшего развития ситуации стремится к бесконечности; оно простирается от разгрома по частям отдельных германских группировок до капитуляции соединившихся Рейнской и Шалонской армии, загнанных в северо-восточный угол французской территории где-нибудь в районе Тьонвиля. Этот последний вариант представляется с учетом предшествующих событий едва ли не наиболее вероятным.

К началу сентября война была по большому счету выиграна немцами. Столь быстрого и ошеломляющего результата не ждал, пожалуй, никто в Европе. «Начавшаяся война будет долгой», — писал австро-венгерский император Франц-Иосиф 3 августа[441]. Даже те, кто был уверен в германской победе, не могли и подумать о том, что она будет столь стремительной и полной. «Дело не пойдет так легко и быстро, как в Богемии», — писал генерал Войтс-Рец жене в последний день июля[442]. Успехи ошеломили и самих немцев. «Кто бы мог поверить, что столь высоко превозносимую французскую армию удастся так быстро победить! — писал граф Гатцфельдт. — Они не одержали ни одной победы, даже ни одного успеха! Если бы кто-нибудь предсказал подобное, ему бы не поверили»[443]. Еще более откровенно высказался прусский кронпринц: «Наши беспримерно быстрые и масштабные успехи, сколь бы радостными они ни были, почти пугают меня»[444].

Августовская кампания 1870 г. подняла авторитет германской армии на недосягаемую высоту. Легенда о безупречной и непобедимой прусской военной машине родилась в 1866 г. при Кёниггреце, однако приобрела свой окончательный вид после Седана. Если немцы смогли за шесть недель буквально стереть с лица земли лучшую армию Европы, то что уж говорить обо всех остальных! Седан стал также личным триумфом Мольтке: его замысел был полностью реализован, а противник потерпел сокрушительное и абсолютное поражение. По словам немецких исследователей, «это был единственный случай, когда его [Мольтке] оперативное и тактическое руководство увенчалось триумфом»[445].

Между тем, как мы уже могли убедиться, вопрос о причинах стремительных побед немцев выглядит куда менее банальным, если знать неприглядную правду, скрывавшуюся за фасадом блестящей легенды. Подбор высших командных кадров диктовался отнюдь не только военной целесообразностью и оказался достаточно неудачным; прусское военное руководство раздирали скрытые, а порой и явные конфликты. Прусская пехота была вооружена гораздо хуже, чем ее противник, а ее тактика в наступлении неизбежно приводила к высоким потерям, особенно среди офицерского состава. Относительные потери офицеров были в 2,5 раза выше, чем рядовых[446].

Огромные потери в офицерах были тем более неприятны, что солдаты, оставшиеся без командиров, часто просто отступали с поля боя. «У нас больше не было офицеров, которые говорили бы, что нам делать», — вспоминает Гогенлоэ-Ингельфинген слова солдат роты, отступившей без приказа[447]. По словам современного исследователя Франка Кюлиха, «простой солдат должен был быть шестеренкой в армейской машине и функционировать без воли и размышлений. Собственная инициатива от простых солдат не требовалась. В результате они получались дисциплинированными и послушными, но часто неспособными к самостоятельным действиям»[448]. Разумеется, существуют и противоположные примеры, которые позволяют О. Хазельхорсту утверждать, что «даже те роты и батальоны, в которых погибали все офицеры, оставались боеспособными»[449]. В любом случае, прославленная немецкая инициатива, о которой вскоре стали слагать легенды, была ярко выражена в первую очередь у офицеров, но и здесь она имела свою оборотную сторону. Не раз и не два командиры подразделений своими решениями ломали планы вышестоящего руководства, проводили нескоординированные атаки, заканчивавшиеся тяжелыми потерями.

Собственно, только численное превосходство позволяло немцам выдерживать высокий уровень потерь; в большинстве августовских сражений французы терпели поражение, столкнувшись на поле боя с превосходящими силами противника. Однако сложности с восполнением этих потерь возникли довольно быстро. Уже в сентябре запас обученных резервистов был практически исчерпан. Хотя в Пруссии было запрещено направлять на фронт рекрутов, не прошедших трехмесячной подготовки, в реальности эти сроки часто ощутимо сокращались; в Баварии иногда ограничивались лишь двумя или тремя неделями[450]. Численность пехотных батальонов значительно снизилась; к примеру, в V корпусе она составляла в среднем на 4 августа 935 человек, на 1 сентября — всего 640[451].

К этому добавлялся еще ряд существенных недостатков. Недостаточно энергичная разведка приводила к тому, что немецким командующим часто было неизвестно местоположение противника, даже находившегося на расстоянии считанных километров от их войск (как это было 18 августа). Это приводило к множеству ошибочных решений как на тактическом, так и на стратегическом уровне. Преследование после успешно выигранных сражений практически не осуществлялось, что лишало немецкие войска значительной части плодов победы. К этому добавлялось множество других недостатков: от многочисленных «военных туристов», создававших дополнительную нагрузку на перенапряженную систему снабжения, до системы медицинской помощи, явно не справлявшейся с потоком раненых после крупных сражений.

Последнюю проблему не удалось полностью решить до самого конца войны. Ситуация, когда солдат, получивший ранение в крупном сражении, оставался на поле боя три дня, была широко распространенной; естественно, за это время многие просто умирали. Шансы выжить существенно возрастали, если раненому быстро оказывалась первая помощь — его хотя бы перевязывали. Однако даже эвакуация в полевой лазарет еще не означала спасения. Несмотря на все предпринимаемые усилия, врачей явно не хватало; после битвы при Гравелотте — Сен-Прива на одного медика приходилось в среднем 780 раненых, нуждавшихся в помощи[452]. При этом теоретически один врач приходился на 290 солдат и офицеров. Ситуация была гораздо лучше, чем во французской армии, где соответствующая пропорция составляла 1:740[453].

В переполненных лазаретах часто не было возможности соблюдать элементарные правила гигиены, не говоря уж об антисептиках. Несмотря на то что германские врачи едва ли не первыми в мире начали широко применять антисептические методы Листера, это не улучшало ситуацию кардинально. В результате даже сравнительно легкие ранения часто приводили к смерти в результате инфекции. Лазареты являлись питательной средой и для эпидемических заболеваний. В отличие от 1920-х гг., улицы немецких городов в 1870-е не были заполнены калеками и инвалидами; практически все, кто мог пополнить их ряды, попросту погибали. По разным оценкам, смертность среди раненых составляла от 10[454] до 25 процентов[455]. Опять же, германская армия в данном случае отличалась от французской в лучшую сторону — как пишет Д. Шоуолтер, «лучшим шансом на выживание для французского раненого было попасть в руки немцев»[456]. Смертность в результате ампутаций, произведенных французскими врачами, составляла около 75 %. Нельзя не отметить и того факта, что уровень небоевых потерь, связанных в первую очередь с болезнями, в германской армии серьезно снизился по сравнению с прошлыми кампаниями.

Однако, как уже говорилось выше, на войне побеждает не тот, кто лишен недостатков, а тот, у кого их в конечном счете оказывается меньше. К примеру, ситуация с потерями офицеров была у французов не лучше, чем у их противника. При Вейсембурге французские войска потеряли 23 % от своего состава и 29 % своих офицеров; при Форбахе (Шпихерне) разрыв еще больше: 14 % и 30 % соответственно. Генералы не уступали своим подчиненным. С 4 августа по 2 сентября из 158 генералов и маршалов Рейнской армии 16 было убито и 45 ранено — 38,6 %[457]. Генералы Второй империи не отличались, в массе своей, высокой компетентностью, но в храбрости им было отказать нельзя. Базену и Мак-Магону доводилось в отдельные эпизоды сражений лично обнажать шпагу и вести колонны в атаку.

О многочисленных проблемах французской армии уже не раз упоминалось; фундамент катастрофы был заложен еще в процессе мобилизации и развертывания. Фатальное влияние на конечный результат оказали, однако, два фактора. Первый — это неупорядоченная система руководства армией, отсутствие сколько-нибудь внятной стратегии, оборонительный менталитет и фатальная безынициативность французского генералитета. Второй — необходимость руководствоваться не военными, а политическими соображениями. Прусский король имел не только и не столько лучшую армию, сколько гораздо более прочный тыл, нежели французский император. Перед Вильгельмом I не стоял вопрос сохранения династии, у него не было необходимости сообразовывать движение своих армий с требованиями общественного мнения. И армия, и население были психологически готовы к возможным поражениям.

В 1896 г. немецкий майор Герман Кунц опубликовал книгу под названием «Мог ли маршал Базен спасти Францию?» В ней он пришел к выводу: если бы в последних числах августа Рейнская армия совершила из Меца прорыв на юг и спасла хотя бы половину своих солдат за Луарой, а Шалонская армия вместо своего самоубийственного марша на восток отошла к французской столице, «война неизбежно приняла бы совершенно иной оборот, чем это произошло в действительности»[458]. Генерал дю Барай, после войны ставший военным министром французской Третьей республики, в свою очередь, считал, что военная кампания 1870 г. не приобрела бы характер катастрофы, если бы Мак-Магона и Базена можно было просто поменять местами. Учитывая упрямство Мак-Магона, не единожды им проявленное, можно было ожидать, что он никогда бы не позволил запереть себя в Меце: «он получал бы и возвращал удары» и «Рейнская армия могла нанести противнику такой же урон, что и понести сама, если не больший». В свою очередь, Базен, окажись он во главе Шалонской армии, не был бы столь безропотно послушен окрикам из столицы при молчаливой отрешенности императора, как служака Мак-Магон. Честолюбие и политические амбиции Базена, считал дю Барай, влекли бы маршала к Парижу, «чтобы стать там хозяином положения»[459].

Не углубляясь в сферу альтернативной истории, следует признать: именно качества французского высшего руководства и политическая обстановка в стране не позволили французам действовать существенно более оптимальным образом. Возможно, выиграть войну Вторая империя не смогла бы; но избежать столь быстрого и бесславного разгрома было вполне по силам французской армии. Как писал в своих мемуарах Шеридан, успехи немцев «во многом состоялись благодаря промахам французов, чьи глупые ошибки значительно сократили войну; впрочем, даже если бы она продолжилась дальше, итог, на мой взгляд, был бы тем же самым»[460].

Тем временем ожесточение сторон усиливалось. «Война теряет свой галантный характер», — отметил Гогенлоэ-Ингельфинген по поводу битвы при Седане[461]. Для рыцарских жестов на поле боя оставалось все меньше места. В тылу немцев в двадцатых числах августа начала разворачиваться серьезная партизанская война. Население к востоку от Мааса было настроено значительно враждебнее, чем в Эльзасе и Лотарингии. Уже 22 августа Мольтке выпустил приказ, в котором констатировал начало партизанской войны и лаконично постановил: «Поскольку франтиреры не являются солдатами, они по закону военного времени <…> караются смертной казнью»[462].

Серьезные вопросы вызывал и статус национальных гвардейцев. 25 августа в районе деревни Пассаван германская кавалерия атаковала батальон мобильной гвардии; офицеры были в мундирах, однако солдат отличали от штатских только кокарды. После короткого боя около тысячи французов сдались в плен. Уланы, потерявшие в схватке трех человек, в том числе одного любимого солдатами офицера, были в ярости, считая, что имеют дело со штатскими, взявшими в руки оружие. При эскортировании пленных через деревню Пассаван прозвучал выстрел. Существуют разные версии того, кто и почему открыл огонь[463]. В любом случае, пленные бросились врассыпную. Гусары из эскорта начали их преследовать. На беду несчастных французов, поблизости оказались гвардейские драгуны, понесшие большие потери 16 августа и жаждавшие мести. Разбегавшиеся мобильные гвардейцы показались им вполне подходящим объектом. В итоге 32 человека были убиты, почти сто ранены. Только вмешательство офицеров позволило остановить расправу над безоружными. 30 августа французское правительство категорически потребовало обращаться с национальными гвардейцами как с военнопленными, угрожая в противном случае отыграться на солдатах ландвера. Немецкая позиция заключалась в том, что военнослужащим может быть признан лишь тот, кого можно идентифицировать соответствующим образом на расстоянии; кокарда этому требованию явно не отвечала.

Карательные меры становились все более разнообразными. Неделю спустя прусский кронпринц записал в своем дневнике: «Мы вынуждены энергично конфисковывать оружие у населения. Повсеместно в наши патрули стреляют, большей частью трусливо, из засады. Нам не остается ничего иного, кроме как принимать контрмеры — поджигать дома, из которых стреляют, брать заложников или требовать контрибуции. Все это ужасно, но необходимо для того, чтобы избежать более масштабных несчастий»[464]. Начало партизанской войны было тревожным сигналом; однако надежда на скорый мир мешала к нему прислушаться.