СУД


Первоприсутствующий. Я приглашаю вас ответить на на мои вопросы. Сколько вам лет?

Подсудимый Желябов. 30 лет.

Вопрос. Веры православной?

Ответ. Крещен в православие, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера.

Вопрос: Где вы проживали последнее время и чем занимались?

Ответ. В последнее время я жил в первой роте Измайловского полка, и вообще жил там, где требовало дело, указанное мне Исполнительным комитетом. Служил я делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом.

Состав суда: "Первоприсутствующий" сенатор Фукс; длинные, седые баки, внешне вежлив, старается показать беспристрастие. Члены суда: Биппен, Писарев, Орлов, Синицын, Белостоцкий. Сословные представители: петербургский предводитель дворянства граф Бобринский, барон Корф, московский городской голова Третьяков, волостной старшина Гелькер. Состав суда вполне надежен. Граф Бобринский недавно пережил огорчение: поспешил к Лорису с просьбой разрешить открыть подписку на сооружение памятника Александру II. Лорис ответил: Опередили вас, господа, опередили… Москва… — Такие постоят, не выдадут.

Самым спокойным и невозмутимым среди подсудимых выглядит Кибальчич. Он скромен, тих, даже как будто рассеян. Прямые волосы зачесаны назад; бородка клином. Он — в середине подсудимых. Рядом "хозяйка" конспиративной квартиры на Тележной, Геся Гельфман. Простое, некрасивое лицо, немного одутловатое: прекрасные еврейские печальные глаза. Бок о бок с Гесей Тимофей Михайлов, грузный, будто даже сонный. — Это меня не касается, как бы говорит его равнодушный вид. Давая следственные показания. Михайлов писал: не знал и не знаю… Объяснить не могу и не хочу… виновником себя не признаю, где служит и живет, не знаю. Писал с трудам: некогда было котельщику вплотную заняться своим образованием. Власти с ним немало мучились, но поживиться от него ничем не удалось.

Около Михайлова — Рысаков. Он ужасен и жалок; он превратился в графомана: в камере он все пишет и пишет; припоминает имена, клички, встречи, оговаривает, кого только может. Его уверяют: если будет давать чистосердечные признания, его, может быть… помилуют. Он беспокойно вертит головой, ерзает на сиденье. Полное его лицо кажется раздувшимся. Хуже всех к нему относится Перовская. Перовская и Желябов — по другую сторону Кибальчича. Перовская, как всегда, чисто и аккуратно одета. Взгляд ее сосредоточен. Желябов несколько возбужден, но превосходно владеет собой. Его прекрасная, могучая голова невольно привлекает к себе всеобщее внимание. На "публику" он смотрит иногда угрожающе. Изредка ему удается с Перовской перекинуться словом, но "первоприсутствующий" обычно — прерывает разговор.

Обвинитель. Защитники по назначению. Защитникам не по себе; исход суда всем известен. Желябов от защитника отказался.

Высший свет. Петербургская чиновная знать. Жандармы, военные, судейские. Тщетно подсудимые вглядываются, не мелькнет ли лицо товарища, друга. Нет такое лицо здесь не мелькнет. Все тщательно профильтровано. Острое любопытство, удивление, злоба. Taк вот они какие нигилисты, социалисты, террористы, цареубийцы! В сущности — ничего необычайного. Держатся с достоинством, скромно, в высшей степени вежливо. Эта их вежливость почему-то не нравится больше всего. В ней есть что-то очень страшное. Во всяком случае, у этих нигилистов нет ни длинных волос, ни пледов, ни синих очков, ни брани, ни угроз, ни ужасающих повадок и манер.

О вероучении Христа Желябову многое можно возразить. Шестидесятник, базаровской — писаревской складки на вопрос председателя дал бы совсем другой ответ. Но Желябов — не шестидесятник; правда, он в личного бога не верит, но он верит в отвлеченную справедливость, в правду-истину, в долг перед народом, он социалист чувства, а социалисты чувства обычно не прочь по-своему признать права религии; в частности, они склонны отделять историческое христианство от сущности христова учения и толковать это учение в социально-утопическом смысле.

Следует опрос подсудимых, чтение обвинительного акта. В нем, между прочим, отмечается, что Гольденберг характеризует Желябова, как личность "в высшей степени развитую и гениальную".

Обвинение формулируется; в таких выражениях:

На основании вышеизложенного, тихвинский мещанин Николай Иванович Рысаков, 19-ти лет; крестьянин Таврической губернии, Феодосийского уезда, Петровской волости, села Николаевки Андрей Иванович Желябов, 30-ти лет; дворянка Софья Львовна Перовская, 27-ми лет; крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда. Ивановской волости, деревни Гаврилкова Тимофей Михайлов, 21-го года, и мозырская, Минской губернии, мещанка Геся Мироновна Гельфман, 26-ти лет, обвиняются:


Во-первых, в том, что вступили в тайное сообщество, именующее себя русской социально-революционной партией, имеющее целью ниспровергнуть, посредством насильственного переворота, существующий в Империи государственный и общественный строй, причем преступная деятельность этого сообщества проявилась в ряде посягательств на жизнь Священной Особы Его Императорского Величества, убийстве и покушении на убийство должностных лиц и вооруженных сопротивлений властям.


Во-вторых, в том, что, принадлежа к означенному сообществу и действуя для достижения его целей, согласились между собою и с другими лицами лишить жизни Его Императорское Величество Государя Императора, во исполнение какового умысла: а) из подвальной лавки в доме гр. Менгдена № 56-8 по Малой Садовой, заведомо для названных обвиняемых, был проведен подкоп под означенную улицу с устроенным в нем аппаратом для взрыва динамита при проезде Государя Императора и б) 1 марта 1881 года при проезде Его Императорского Величества, ныне в Бозе почившего Государя Императора Александра Николаевича по набережной Екатерининского канала, Рысаков бросил метательный взрывчатый снаряд под императорскую карету, последствием чего был взрыв, после которого произошел другой такой же, произведенный с той же целью другим соучастником означенного сообщества и причинивший Государю Императору тяжкие поранения, повлекшие за собою кончину Его Императорского Величества, причем при составлении упомянутого злоумышления и приготовлениях к нему: Желябов, умыслив таковое, согласил на него Рысакова и управлял приготовительными к злодеянию действиями; Перовская, по задержании Желябова 27 февраля, руководила не только теми же действиями, но и самим совершением злодеяния; Тимофей Михайлов участвовал в означенных, совокупными силами совершенных приготовительных действиях и, вооруженный метательным снарядом, находился на месте совершения злодеяния для принятия в нем участия, а Гельфман заведовала, в качестве хозяйки, так называемыми "конспиративными" квартирами, в которых происходили совещания о злодеянии и производились приготовления к нему. Преступления эти предусмотрены ст. 241, 242, 243 и 249 Уложения о наказаниях, изд. 1866 года.


Кроме того: в-третьих, Андрей Желябов обвиняется в том, что, принадлежа к тому же названному преступному сообществу, 18 ноября 1879 года близ города Александровска, Екатеринославской губернии, вместе с другими лицами, с целью лишить жизни ныне в Бозе почившего Государя Императора, устроил под полотном железной дороги мину для взорвания динамитом поезда, в котором изволил находиться Его Императорское Величество, и при проходе означенного поезда сомкнул проведенные через мину проводники гальванического тока, причем, однако же, по обстоятельствам, не зависящим от Желябова, взрыва не последовало.


В-четвертых, Софья Перовская обвиняется в том, что, принадлежа к тому же преступному сообществу и с той же целью лишения жизни ныне в Бозе почившего Государя Императора, принимала вместе с другими лицами непосредственное участие в приготовлениях к взрыву полотна Московско-Курской железной дороги близ города Москвы, при прохождении императорского поезда, во время какового прохождения 19 ноября 1879 года наблюдала за приближением означенного поезда и подала лицу, имевшему произвести взрыв, сигнал, по которому взрыв действительно последовал, не причинив, однако же, по обстоятельствам, от обвиняемой не зависевшим, никакого вреда лицам, следовавшим в поезде. Преступления эти, по отношению к Желябову и Перовской, предусмотрены ст. 241 Уложения о наказаниях.


Наконец, в-пятых, Тимофей Михайлов обвиняется в том, что 8 марта 1881 года, при задержании его в квартире № 5 дома № 5 по Тележной улице, умышленно, с целью лишить жизни кого-либо из задержавших его лиц, сделал в них шесть выстрелов из револьвера, чем причинил опасную рану городовому Ефиму Денисову и контузию помощнику участкового пристава Слуцкому. Преступление это предусмотрено 2 отд. ст. 1459 Уложения о наказаниях, по продолж. 1876 года.


По вышеозначенным обвинениям, согласно высочайшим повелениям от 6 и 13 сего марта и на основании ст. 1032 и 1052 Устава уголовного судопроизводства 2 ч. XV т. Свода законов, изд. 1876 года, по продолж.1879 года, поименованные выше Николай Иванович Рысаков, Андрей Иванович Желябов, Софья Львовна Перовская, Тимофей Михайлович Михайлов и Геся Мироновна Гельфман предаются суду Особого присутствия Правительствующего Сената, с участием сословных представителей.


На вопрос о виновности Желябов отвечает: — Признаю себя членом партии "Народной Боли", и эта принадлежность является следствием моих убеждений. В организаторском же отношения я состою агентом Исполнительного комитета. Я долго был в народе, работал мирным путем, но вынужден был оставить эту деятельность по той причине, на которую упоминал подсудимый Кибальчич. Оставляя деревню, я понимал, что главный враг партии народовольцев-социалистов — власти.

Первоприсутствующий. Я должен предупредить вас, что я не могу допустить в ваших объяснениях таких выражений…

И Лорис-Меликов, и Победоносцев, и министр юстиции Набоков старательно осведомляют Фукса о желаниях "его императорского величества". Царь желает кратчайшего разбирательства и чтобы подсудимые много не говорили. Желябову, наоборот, нужно изложить программу и тактику "Народной Воли", попытаться спасти от петли Михайлова и Гесю Гельфман. Он превосходно видит, что председатель готов придраться к любой мелочи, оборвать, лишить слова. Поэтому Желябов вежлив до изысканности; он уступчив по виду: "я это признаю… совершенно верно… я вполне согласен." Но при случае Андрей Иванович может стать и убийственно язвительным. И вот он уже выпускает тонкое жало.

— Я не признаю себя виновным, — говорит он — в принадлежности к тайному сообществу, состоящему из шести человек и нескольких других, т. к. сообщества здесь нет, здесь подбор совершенно случайный, проводившийся по мере ареста лиц и по некоторым другим обстоятельствам. Некоторые из этих лиц принимали самое деятельное участие и играли видную роль в революционных делах по различным отраслям, но они не составляют сообщества по данному предприятию. Михайлов этому делу человек совершенно посторонний…

В самом деле, судейский строчила — крючкотворец, царский повытчик весьма неуклюж в своем сочинительстве. По обвинению, действительно, получается, будто именно шесть подсудимых и составили тайное сообщество. Первоприсутствующий понял насмешку Желябова и опять обрывает его.

Желябов рассказывает, как был организован подкоп в Александровске. Здесь тоже поведение подсудимого возмутительно: злоумышленник повествует о своем злодейском предприятии совершенно спокойно, оттеняя и выделяя каждое слово, с плавными и уверенными жестами, без малейшей тени раскаяния.

По поводу отвода некоторых свидетелей обвинением Желябов заявил:

— Я не ожидал такого заявления… Весьма возможно, что, отвечая на такую новую комбинацию, я про смотрю некоторых свидетелей, которых раньше находил нужным опросить…

Что за наглый тон! В конце концов: кого здесь судят, кто кого обвиняет?

Длинный чередой проходят свидетели. Заученно и согласно во всех подробностях рассказывают они, как был убит царь. Они должны изобразить его самоотверженным мучеником, святым. Да, после первого взрыва царь наклонялся к раненым, спрашивал о раненых. Момент на суде торжественно мрачный. Дабы окончательно закрепить его, "первоприсутствующий"' говорит:

Вопрос. Вы видели, что государь император наклонился над раненым?

Ответ. Да, видел, и потом он поднялся и пошел…

Подсудимый Желябов. Я просил бы объяснить мне маленькую формальность: должен ли я стоять или сидеть, делая заявления?

Первоприсутствующий. — Обращаясь к суду, вы должны давать объяснения стоя.

Бесспорно, подсудимый издевается над судом. Неужели этого не понимает председатель?

Доблестный капитан Кох, по его же, коховским словам, обезоружил Рысакова, отняв у него револьвер и кинжал.

Подсудимый Желябов. На дознании есть показание, что свидетель обнажил саблю.

Свидетель Кох. В первый момент я обнажил саблю, предполагая, что народ будет рвать преступника, но затем я тотчас же вложил ее в ножны.

Вопрос будто незначительный, но после ответа неукоснительного капитана, что он тотчас вложил саблю в ножны, ему что-то не очень верится.

…Вереницей проходят свидетели: полицеймейстер Дворжицкий, рядовой Козьменко, рядовой Луценко фельдшер Горохов. Горохов утверждает: перед вторым взрывом из толпы выделился человек.

Вопрос Желябова. Не помнит ли Горохов его наружности? Нет, Горохов не помнит его наружности Свидетель Несговоров, городовой.

Вопрос Желябова. Видел ли он или не видел народ на месте взрыва?

Ответ. Публика подходила.

Свидетель Назаров, сторож; рядовой Макаров, рядовой Евченко, подпоручик Крахоткин, рядовой Павлов, подпоручик Рудыковский, граф Тендряков, адъютант Кюстер.

Утверждают: на месте взрыва было немало "частной" публики. Однако никто из них не привлечен к суду свидетелями: с казенными людьми сподручнее — их легче обработать.

Никак не может угомониться подсудимый Желябов. Он спрашивает свидетельницу Смелкову, помнит ли она хорошо, что Рысаков и он были с товарищем у Ельникова 26 числа, а не на другой день; он требует огласить некоторые свои показания и свое заявление от 2 марта в подлиннике. Ему в этом отказывают. Он пытает свидетеля Рейнгольда и, наконец только тогда уступает место Кибальчичу, когда к столу вещественных доказательств подходят эксперты. Они отдают должное динамитной мастерской "Народной Воли" и Кибальчичу. Но признавая заслуги его в дел в изготовления метательных снарядов новейшей конструкции, они утверждают, что гремучий студень, вероятно, привезен из-за границы. Для его пригототовления нужны большие приспособления и домашним способом получить его затруднительно.

Подсудимый Кибальчич. Я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами. Относительно приготовления его есть указания в русской литературе…

Следуют указания, следуют подробности. Цареубийцы преспокойно рассуждают о свойствах гремучего студня, оспаривают авторитеты, чуть ли не читают "первоприсутствующим" популярные лекции! И какая щепетильность, едва дело касается "предприятий" и "учреждений" их партии. Ни на йоту не хотят умалить заслуг партии.

И опять возмутительное поведение Желябова.

Первоприсутствующий. Подсудимый Желябов, не можете ли дать объяснение?

Подсудимый Желябов. Эти жестянки, как и другие вещи, отобранные на моей квартире, составляют нашу общественную собственность и были в распоряжении моем и Перовской для надобностей партии.

Первоприсутствующий. Для чего служат эти, трубки?

Подсудимый Желябов. Более подробных объяснений я давать не желаю. Жестянки--общественная собственность…

Это объяснение? Это — издевательство.

Не оставил в покое подсудимый и Самойлова, старшего дворника при даме графа Менгдена, где была лавка сыров.

Вопрос. В чем тогда я был, в сюртуке (при предъявлении в жандармском управлении. — А. В.)?

Ответ. В сюртуке.

Вопрос. Какого цвета?

Ответ. Черный сюртук. Я смотрел больше в лицо.

Вопрос. На улице в чем вы меня видели?

Ответ. В пальто.

Подсудимый Желябов. Я обращаю внимание на то, что при предъявлении меня свидетелю я был не в том костюме, в каком меня видел свидетель, т. е. не в пальто и не в шапке. Это важно… по отношению к Тимофею Михайлову.

Желябов все еще не потерял надежды спасти Михайлова. Он долго не отпускает Самойлова. Когда Самойлов утверждает, будто он застал однажды Кобозева нетрезвым, Желябов заставляет признать дворника, что он не видел его пьяным.

"Кобозев шел не шатаясь. Если бы не было на это обстоятельство, — поясняет Желябов, — обращено внимание прокурора, то я не спрашивал бы свидетеля, потому что полагаю, что наша деятельность такова, что перерождает людей и пьянству мы не предаемся, особенно такой человек, как Кобозев. Он совершенно непьющий"…

Государственным обвинителем выступал Н. В. Муравьев, впоследствии министр юстиции. Самодержавие считало Муравьева одним из самых одаренных и изворотливых прислужников. На суде ему все благоприятствовало. Его ожидали награды и повышения. Считают речь Муравьева блестящей. Однако почему же до 1906 г. отчет с замечательной речью держался под спудом? Казалось бы, чего лучше и проще просветить российских граждан уничтожительным выступлением правительственного Цицерона и раз навсегда повергнуть в прах и ничтожество ненавистных социалистов-цареубийц? А вот, не осмелилась сделать это царская монархия.

Возможно, аудитории, подобранной тогда властями, речь Муравьева и показалась необыкновенной, "исторической". Для нас она звучит прежде всего напыщенно. Она произнесена с казенно-патриотическим я церковным пафосом. Муравьев, обвинявший Желябова в склонности к театральным эффектам, сам был исключительно театрален. Сверхпатетические восклицания, как будто искренние, но явно рассчитанные взрывы негодования, энергичные, уничтожающие жесты то и дело перемешивались с церковнославянскими архаизмами, с теми особыми витиевато-тарабарскими, неуклюжими выражениями, какие выработала самодержавная государственность… — Неудержимые слезы подступают к глазам… обрывается голос, цепенеет язык, опирает дыхание… мрачная бездна человеческой гибели… незабвенный отец и преобразователь… все громко вопиет об отмщении…

Кстати: Муравьев был некогда товарищем и другом Перовской по детским играм. Родители Перовской и Муравьева вместе служили в Пскове и часто виделись. Барду самодержавия пришлось забыть своенравную, упрямую Соню в коротеньких платьицах, розовощекую и чистоплотную. Муравьев сделал это с легким сердцем; он опустился даже до упреков в безнравственности.

В начале своей речи он упомянул о беспристрастии. — Нам понадобится все мужество и вое хладнокровие… нам предстоит спокойно исследовать и оценить ко всей совокупности несмываемые пятна злодейски пролитой царственной крови, область безумной подпольной крамолы, фанатическое исповедание убийства, всеобщего разрушения— и в этой горестной, но священной работе да поможет нам бог!

Желябову было смешно выслушивать все эти превыспренние разглагольствования Иудушки, и он не удержался от добродушного смеха. И тотчас же обвинитель обрушился на него.

— Это не факт, это история, — гремел Муравьев… — Из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц… но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова, тот веселый или иронический смех, который не оставлял иго во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1 марта встретить глумлением… но… я знаю, что так и быть должно: ведь когда люди плачут, Желябовы смеются…

Воздадим Муравьеву по справедливости: это был самый удачный выпад во всей его речи.

Муравьев понимал: вопреки всяким ухищрениям "мрачные облики" выглядят героически. Их героизму подобно было что-нибудь противопоставить; но противопоставить было нечего. Оставался "обожаемый в бозе почивший монарх". И вот Муравьёв старается изобразить его самоотверженным мучеником.

— Недалеко от угла Инженерной улицы, под императорской каретою внезапно раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, повлекший за собой всеобщее смятение. Испуганные, еще — не отдавая себе отчета в случившемся, смутились все — не смутился лишь один помазанник божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной кареты…

Следует известный рассказ, как Александр II наклонялся над ранеными.

Действительно, все царские прислужники очень "смутились", настолько, что походили даже на помешанных и едва ли что-нибудь как следует, и видели. Не смутились: Гриневицкий, Перовская и уж, конечно, не смутился бы и Желябов. Был ли "смущен" царь — никому неведомо.

Муравьев спешит далее выразить радость: вот, мол, злодеи-то сидят здесь на скамье подсудимых с петлями на шеях.

— Где же цареубийцы, — изощряется витийственный обвинитель, — опозорившие свою родную страну? Россия хочет их знать и голосами всех истинных сынов своих требует их достойной кары. И я считаю себя счастливым, что на этот грозный вопрос моей родины могу смело отвечать ея суду и слушающим меня согражданам; вы хотите знать цареубийц? — вот они! (Прокурор указывает энергическим движением руки на скамью подсудимых.)

Удивительно он смелый, этот Николай Валерьянович! Сколь много гражданского мужества понадобилось ему, дабы сделать такое отважное заявление!

Говоря о физических "свершителях" и об "орудиях преступления", Муравьев отмечает тонкость "исполнения снарядов" и изобретательность. Потом он переходит к "вдохновителям".

— Я утверждаю, — обличает неутомимый Цицерон, — что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников (Гриневицкий. — А. В.) и Рысаков, если бы за спиною их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая "партия"… Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1 марта совершено тою самою "партиею", у которой, по славам Желябова, мысль о цареубийстве составляет "общее достояние", а динамит — "общественную собственность".

Муравьев добрался до Желябова вплотную и уже не выпускает его. О чем; бы ни завел обвинитель речь, он неизменно возвращается к главному "вдохновителю"? Он везде, — уверяет Муравьев. Обещание быть спокойным, хладнокровным давно забыто, Муравьев не окупится на краски. Цвет их густо-черный.

…Мне нужно несколько остановиться на роли подсудимого Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь приписать ему только то значение, которое он в действительности имел, только ту роль, которую он в действительности исполнял, ни больше, ни меньше… Роль моя, говорит Желябов, была, конечно, менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я действовал самостоятельно, а здесь — под ближайшим контролем Исполнительного комитета, о котором так часто приходится говорить Желябову, я был только исполнителем указаний, и вот Исполнительный комитет, говорит он, решив совершение в начале 1881 г., нового посягательства на цареубийство, поручил ему, Желябову, заняться ближайшей организацией этого предприятия, как любят выражаться подсудимые на своем особенном специфическом языке, или, другими словами, выражаясь языком Желябова, поручил ему учредить атаманство, атаманом которого и был подсудимый Желябов. В старые годы у нас называли атаманами людей, которые становились во главе разбойнических соединений. Я не знаю, это ли воспоминание, или другое побудило к восприятию этого звания, но тем не менее Желябов был атаманам и атаманство под его началом образовалось. Выбрав лиц достойных, годных, по его мнению, к участию в злодеянии, он составил им список и представил его на утверждение Исполнительного комитета. Исполнительный комитет, утвердив его, возвратил его Желябову, который затем привел постановление Исполнительного комитета в исполнение…

"Блестящий" Муравьев в этой, центральной части своей речи по своему политическому уровню оказался ниже некоторых своих современников-сослуживцев. Он подобрал одну из пошлейших пошлостей; пред нами, дескать, простая разбойная шайка во главе со славным атаманом Родькой-Желябовым. Все очень просто. Беспокоиться нечего. Нет никакого общественного движения, нет борьбы, революции. Разбой в Руси существовал всегда. Злодеи встречаются повсюду и во все времена. Правда, по виду подсудимые, как будто, на простых душегубов не похожи. Вот, например, Кибальчич, об усердии, ревности и о научных знаниях которого вынужден упомянуть несколько раз тот же не совсем остроумный обвинитель; или, например, дочь генерал-губернатора Софья Перовская, с которой Муравьев безмятежно играл в палочки-стучалочки. Да и Желябова только самая неприхотливая суздальская кисть может изобразить бесшабашным атаманом Родькой. Но… на что не пойдешь по нужде.

Надо же показать всему миру, что в империи российской все благопотребно, что в ней — благоденствие и мирное житие, а если и случаются такие крайне огорчительные происшествия, как смертоубийство "помазанника", то происходит это единственно от дьявола и ангелов его, принявших мрачные разбойные облики Желябова, Перовской, Кибальчича.

Обвинитель продолжает изобличать атамана Родьку.

— Главное руководство, утверждает Желябов, принадлежало не ему, а Исполнительному комитету. Исполнительный комитет — это вездесущее, но невидимoе таинственное соединение, которое держит в руках пружины заговора, которое двигает людьми, как марионетками, посылает их на смерть, переставляет их, одним словом, это душа всего дела. Но я позволю выказать другое мнение, и, рискуя подвергнуться недоверию и глумлению со стороны подсудимых, позволю просто усомниться в существовании Исполнительного комитета… Я знаю, что существует не один Желябов, несколько Желябовых, может быть десятки Желябовых, но я думаю, что данные судебного следствия дают мне право отрицать соединение этих Желябовых в нечто органическое, — правильно установленное иерархическое распределение, — в нечто соединяющееся учреждение…

Муравьев "данными следствия", Гольденбергом, Окладским, Рысаковым и другими "данными" был, надо полагать, вполне осведомлен о существовании и деятельности Исполнительного комитета. Но пред "европами", повторяем, надо было утверждать, что в России нет никакой политической организации, а убили царя выродки и головорезы.

Надо было также заверить всех этих превосходительных царевых слуг, генералов, князей, графов, сенаторов, что они могут и впредь аппетитно вкушать от казенного пирога и получать соответственные награды,

Давая дальше характеристику Желябова, Муравьев вынужден отступить от своего первого "карандашного наброска".

— Если бы я захотел охарактеризовать личность подсудимого Желябова так, как она выступает из дела, из его показаний, из всего того, что мы видели и слышали здесь о нем на суде, то я прямо оказал бы, что это необычайно типический конспиратор, притом заботящийся о цельности и сохранении типа, о том, чтобы все: жесты, мимика, движение, мысль, слово — все было конспиративное, все было социально-революционное. Это тип агитатора, тип, не-чуждый театральных эффектов, желающий до последней минуты драпироваться в свою конспиративную тогу. В уме, бойкости, ловкости— подсудимому Желябову, несомненно, отказать нельзя. Конечно, мы не последуем за умершим Гольденбергом, который в своем увлечении называл Желябова личностью высокоразвитой и гениальной. Мы, согласно желанию Желябова, не будем преувеличивать его значение, дадим надлежащее ему место, но вместе с тем отдадим ему и справедливость, сказав, что он был создан для роли вожака-злодея в настоящем деле… — Кратко изложив далее революционную биографию Желябова, Муравьев, продолжает:

— В 1880 г. мы находим Желябова в Петербурге, в качестве агента "Исполнительного комитета". Агенты "Исполнительного комитета", как нам было заявлено, распределяются на несколько ступеней: есть агенты первой, второй и третьей степени. Желябов называет себя агентом третьей степени, агентом, ближайшим к Комитету, агентом с большим доверием. Но я полагаю, что со стороны Желябова это излишняя скромность и что если существует соединение, присваивающее себе название "Исполнительного комитета", в в рядах этого соединения почетное место принадлежит подсудимому Желябову, и не напрасно думал Рысаков, что совершение злодеяния 1 марта примет на себя один из членов "Исполнительного" комитета". Понятно, впрочем, что сознаться в принадлежности к Исполнительному комитету", значит сказать: вы имеете пред собой деятеля первого ранга и вашим приговором вы исключаете из революционного ряда крупную силу, одного из самых видных сподвижников партии. На суде и во время предварительного исследования дела в показаниях Желябова заметна одна черта, на которую я уже указывал, эта черта — желание представить свое дело в преувеличенном свете, желание его расширить, желание придать организации характер, которого она не имела, желание, скажу прямо, порисоваться значением партии и отчасти попробовать запугать. Но ни первое, ни второе не удастся подсудимому. Белыми нитками сшиты все эти заявления о революционном геройстве; суд видит через них насквозь неприглядную истину, и совсем не в таком свете предстанет Желябов в воспоминаниях, которые останутся от настоящего грустного дела… Когда и составлял себе общее впечатление о Желябове… я вполне убедился, что мы имеем пред собой тип революционного честолюбца…

Разумеется, не Муравьеву со всей его надутой высокопарностью, с "энергическими" жестами говорить о склонности Желябова к театральным эффектам, о желании порисоваться, и не ему, Муравьеву, жадному искателю нагретых мест И Портфелей и даже взяточнику, как о том свидетельствуют его современники, определять Желябова, как революционного честолюбца. Что же касается попытки проникнуть в будущее, кем предстанет Желябов, то и тут государственный обвинитель оказался плохим прозорливцем.

Но в одном месте своей речи Муравьев обронил фразу:

— У них выработалось одно — закал и энергия…

В этом он был прав.


Загрузка...