Горечь прежних пыток

К чащам кровожадным,

к непроглядным безднам,

где морозит ужас

холодом железным,

К лицам — небылицам

с тайною печаткой,

с нежною зверьчаткой,

с глазом — душелазом,

К речи с подоплекой,

с ямою глубокой,

духовой и струнной,

солнечной и лунной,

К выси ненасытной,

к низи беззащитной,

к гибели бессмертной,

к истине сокрытной —

Вожделело Нечто

в мрачном просветленье.

Им написан «Ворон»

в этом вожделенье.

Взломали дверь. Убили топором.

Содрали обручальное кольцо.

Нашли рубля четыре серебром

и в колыбели спящее лицо.

Премерзок был хозяйкин гардероб,

бог знает, в чем ее положат в гроб.

Жила на инженерные гроши.

Зато на полках книги хороши.

Бальзака взяли, Лондона, Дюма,

переступили труп и вышли вон.

На улице мело, была зима.

Но подошли трамваи с двух сторон.

Разъехались. По молодости лет

могли попасть в колонию.

На след

не удалось напасть. Закрыто дело.

Зарыто тело. Так судьба хотела.

Есть безысходность. Плавает она

свободным ужасом

над миром гнезд, скворешен...

На этом чувстве гений весь замешан

Эдгара По. И мрачные тона —

не бред ночной, не мистика, не мнимость,

не тривиальная приманка для глупцов,

а хорошо запрятанных концов

...неуязвимость...

Глаза горят, он бродит по лесам,

пророческим он внемлет голосам

корней, ветвей и чернокрылых птиц...

Посредственность жестока к чудесам

и обожает респектабельных тупиц.

Когда он трезв и голоден, как волк,

а плащ дыряв и грязен блузы шелк,

ему кричат: «Ты — пьяный попрошайка!

И медяка ему не верит в долг

упитанной посредственности шайка.

Откуда же лавровые венки?

И чьи воспоминанья, дневники

нам воскрешают образ из обломков?

Посредственность в свободные деньки

записывает сплетни, пустяки

и пару анекдотов для потомков.