Горизонты и лабиринты моей жизни

Глава XIV СТАРЕЮЩИЕ ВОЖДИ

Где-то с середины 1969 года я стал замечать, что над моей головой сгущаются тучи, — того и гляди засверкает молния и грянет гром. Я понимал причины изменения «погоды». Они исходили «сверху» от делающих «большую» политику при активном пособничестве подпевал из кругов пониже, но кусающих более зло, даже с остервенением, дабы наверху подороже оценивали карьерное раболепие.

Мой демократизм, проявляющийся не только в отношениях с коллегами, независимость оценок и суждений по поводу положения дел в партии, в государстве и в обществе, а главное — нетерпимость к созданию нового культа личности — Брежнева — не остались незамеченными, да я их особенно и не скрывал.

На заседаниях коллегии Комитета, летучках, научных конференциях, в выступлениях на партийных, профсоюзных и комсомольских собраниях я постоянно проводил мысль о свободе творчества в рамках социалистической идеологии. Я не уставал внедрять в сознание своих товарищей, и в стенах Комитета и вне их, мысль о том, что радио и телевидение — это «не придворные слуги» у кого-то или при ком-то, а глас народа, выразитель его дум и чаяний и вместе с тем его просветитель. Не раз и не два мне приходилось поправлять тех, кто склонялся, сознательно или в силу привычки, к преувеличениям в показе и восхвалениям в рассказе об одной личности или об узкой группе лиц, будь то репортаж с крупного общественного мероприятия или повседневная информационная передача.

В ходе трансляций, например демонстраций с Красной площади или с торжественных заседаний, приходилось вмешиваться, чтобы телевизионный оператор и режиссер не держали на экране подолгу фигуру Генсека и ближайшего его окружения, а давали широкую панораму народного шествия или собравшихся на форум рабочих и ученых, крестьян и учащихся. О моем вмешательстве, конечно, становилось известно в «верхах», и оно вызывало соответствующую негативную реакцию. Но поступать иначе я не мог.

Демократизм телевидения и радио, по моему глубокому убеждению, состоит в служении человеку труда, раскрытии его нравственной красоты, устремленности к возвышенной, благородной цели, в том, чтобы быть с ним — человеком — в постоянной взаимосвязи, а через него со всем народом — его социальными слоями, этносами, поколениями.

Критическое отношение ко мне нарастало. Я не только стал чувствовать его в своей будничной работе, но это стало проявляться в действиях по отношению ко мне Брежнева, Суслова, Кириленко и их приспешников — и прежде всего А. Яковлева. Да-да, того самого Яковлева, который слепил себе лик «архитектора перестройки», «демократа» и поучает с разного рода трибун нормам нравственности. Жаль, что обстоятельства складываются таким образом, что не представляется возможным сказать ему в глаза, что хотелось бы сказать, дабы люди узнали «кто есть кто».

«Who is who», как говорят его новые господа. А прежние его хозяева, и в первую очередь Суслов, привечали Александра Николаевича за холуйство. Стыдно было смотреть и слушать, как Яковлев даже в разговорах по телефону с кем-либо из этих лиц прямо-таки лез из кожи вон от подобострастия. Он, Яковлев, не может не помнить, как я говорил ему после одного его разговора с Кириленко, свидетелем которого я стал: «Что ты заискиваешь перед ним до потери чувства собственного достоинства? Перед кем?!»

Но Яковлеву тогда нужно было продвижение по карьерной лестнице. Он с завистью, до неприличия, всякий раз при встрече косился на мой депутатский значок…

Однако могут сказать, это все слова. Теперь хотя бы пару к тому фактов.

Однажды, где-то в середине 1969 года, в эфир по учебной программе прошел сюжет о том, как кинорежиссер Марк Донской репетирует с актером, исполняющим роль Владимира Ильича Ленина — находящимся в гриме образа, — очередные кадры будущего фильма. Донской в ходе работы объясняет актеру, что и как делать, где входить в кадр и когда выходить, обнимает актера за плечи и так далее. Яковлев от имени Отдела пропаганды и агитации внес в Секретариат ЦК КПСС записку о том, что показанный по ЦТ сюжет является грубой политической ошибкой, ибо его содержание принижает Ленина, низводит его до ученика, который выслушивает разного рода поучения. К записке прилагался проект постановления, где давалась политическая квалификация сюжета и предлагалось объявить выговор мне и моему заму Георгию Иванову.

Вел заседание Секретариата Суслов. И никто против галиматьи, содержащейся в записке Яковлева, не выступил. Наши с Георгием Ивановым категорические возражения во внимание приняты не были. Из атмосферы, которая сложилась в Секретариате ЦК вокруг меня, я понял, что меня начинают «раскачивать», вышибать из-под ног почву.

Второй факт. Примерно тогда же под руководством Яковлева и при поддержке Суслова, а может, по его пожеланию была затеяна проверка работы Комитета по подбору, расстановке и воспитанию кадров. Сформировали бригаду проверяющих — около восьмидесяти человек. И все это в тот период, когда шла сдача в эксплуатацию Общесоюзного телецентра, его освоение, открытие новых программ и передач… Проверяли долго. Копали глубоко. Подготовили справку по итогам проверки. Меня с ней ознакомили — читал в агитпропе ЦК, с собой не дали. В справке практически охаивалась вся работа коллегии Комитета, партийной, профсоюзной и комсомольской организаций по подбору, расстановке и воспитанию кадров.

Ознакомившись с этим пасквилем, я позвонил Суслову и сказал, что в записке Отдела пропаганды факты подобраны тенденциозно, а содержащиеся оценки грубо искажают положение вещей в работе с кадрами и могут противопоставить Центральный комитет КПСС многотысячному коллективу работников телевидения и радио. Как коммунист, кандидат в члены ЦК партии, говорил я Суслову, приму все меры к тому, чтобы этого не случилось. Мне дорог авторитет Центрального комитета, также дорога и та напряженная работа, которая ведется здоровым и дружным многонациональным коллективом радио и телевидения. После этого разговора история с проверкой была закончена, оставила она, наверное, лишь след в головах ее организаторов и вдохновителей.

Уколы в мой адрес на этом, конечно, не закончились. Я продолжал работать как ни в чем не бывало, делая вид, что не замечаю происходящего вокруг меня. Силы придавало отношение ко мне коллектива сотрудников телевидения и радио, удовлетворение от свершаемых в массовом вещании новых дел. Однако меня хотя и изредка, но стали посещать думы об отходе от активной работы в государственных и общественных организациях, а в 60-х — начале 70-х годов я вел большую общественную работу: был избран секретарем Союза журналистов СССР, членом Президиума профсоюза работников культуры, членом Президиума Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами, членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям, заместителем председателя общества СССР — Куба.

Эти думы порой разрывали меня на части, я подолгу не мог справиться с ними, прийти в норму. Мне было до боли обидно, что в угоду личным амбициям стоящих на самых верхних этажах власти во мне стремятся заглушить искреннее желание служить людям, из меня высасывают душевные силы, иссушают мой разум. Но воля, закаленная в различных жизненных передрягах, и прежде всего фронтовая закалка, удерживала меня от крайностей. Воля питалась надеждами на то, что мое поколение не может уйти со сцены истории страны, не оставив своего благородного следа. И я, как один из его представителей, оказавшийся волею судьбы на видном месте в общественно-государственной практике, не мог уйти без борьбы, не имел нравственного права на такой уход. По ночам, раздумывая над происходящим вокруг меня и моих сверстников, я для самого себя добровольную сдачу позиций расценил как предательство своего поколения.

Может быть, я ошибался, но так я думал. Думал, потому что со многим, что происходило в партии, государстве и в обществе, я был не согласен. Во мне нарастал протест против стиля и методов руководства партией и государством. Вместо демократизации — бюрократизация. Выпячивание, раздувание фигуры одного — взамен коллегиальности в руководстве. Выдвижение в руководство партией и государством подхалимов и угодников. Свертывание, а затем и ликвидация предложенной Косыгиным программы, направленной на обновление форм хозяйствования. И, может быть, самое главное — недоучет, недооценка Брежневым, вследствие недостаточного интеллекта, открывшихся благодаря достижениям научно-технической революции возможностей модернизации всего производства на новой научно-технической базе, а вместе с ней возможностей формирования более развитых социалистических производственных отношений, следствием чего станет рост уровня жизни советских людей.

Мое несогласие не выливалось в открытый публичный протест. Оно не шло дальше обсуждения наболевшего с друзьями. Но оно, естественно, проявлялось в моих практических делах. Я не мог предавать своих! И люди знали, что многосерийный фильм «Летопись полувека» стал гимном победам и свершениям поколений советских людей. «Минута молчания» с великой скорбью и величайшей гордостью пела гимн Народу-Победителю. Такие передачи могли рождаться только в коллективе, ежедневно творчески дерзающем, имеющем собственное видение и по-своему осмысливающем дни минувшие.

Вот что рассказывает о создании «Минуты молчания» одна из авторов передачи Ирина Дмитриевна Казакова, чьему журналистскому таланту обязаны успехом эта и многие другие передачи на радио и телевидении. Я воспроизвожу ее повествование без всякой правки. Ирина Дмитриевна пишет:

«А было вот так:

В феврале 1965 года меня вызвал Главный редактор редакции информации Центрального телевидения Николай Семенович Бирюков и, сославшись на поручение коллегии Комитета, сказал: «Подумайте, чем нам ознаменовать 20-летие Победы». Я пошла бродить по коридорам Шаболовки-телецентра. Я принадлежу к типу ходящих журналистов, которым светлые идеи приходят во время хождения по длинным коридорам. Новый кадровик, который часто видел меня в коридоре, предложил уволить за «безделье». Но идея пришла именно в момент такого «безделья». Я села и быстро написала сценарий будущей передачи ритуала «Минута молчания».

Николай Семенович одобрил идею и прямо в рукописном варианте отнес сценарий председателю Комитета по телевидению и радиовещанию Николаю Николаевичу Месяцеву.

Буквально через несколько дней меня вызвал Н.Н. Месяцев и начался долгий, мучительно-захватывающий процесс создания «Минуты молчания».

Мы со Светланой Володиной, редактором будущей передачи, запершись дома, писали текст телевизионного варианта передачи. Аркадий Ревенко, комментатор радио, трудился над текстом радиоварианта. Тогда еще в голову никому не пришло, что передача-ритуал должна быть единой и на радио, и на телевидении. Нужно сказать, что в этой передаче все накапливалось по капельке, по золотой крупиночке.

Когда первые наброски текстов были сделаны, Николай Николаевич Месяцев объявил нам, что отныне каждый рабочий день для создателей «Минуты молчания» будет начинаться в его кабинете. Ровно месяц изо дня в день в 9 утра мы были в кабинете председателя Комитета. Николай Николаевич, как он любил говорить, сам брал ручку в ручку и писал текст, который рождался по слову, по запятой. Это была действительно «в грамм добыча, в тонны руды».

Часто в работе принимали участие члены коллегии Комитета. Хорошо помню за столом Энвера Назимовича Мамедова, Алексея Архиповича Рапохина, Георгия Александровича Иванова.

Передача рождалась мучительно. Степень ответственности и нашей внутренней приподнятости были столь велики, что мы в дни работы ни о чем другом не думали, ничем другим не занимались. На радио готовилась фонограмма музыкального оформления ритуала. Режиссером радиопередачи стала, конечно же, Екатерина Тарханова, женщина редкой человеческой красоты. Она, как эллинская богиня, если к чему-либо прикасалась, это сразу становилось значительным, талантливым, озаренным недюжинными способностями прекрасной женщины.

Встала задача — что делать с самой минутой молчания в эфире? Ну на телевидении будет какое-то изображение. А на радио? Целая минута тишины в радиэфире — дыра. Екатерина Тарханова с ее масштабом мышления и тонкостью воображения придумала в минуту молчания в эфире вплески, перезвон кремлевских колоколов, которые сохранились в запасниках Большого театра. И не просто перезвон, а вызвоненная на колоколах мелодия траурного марша «Вы жертвою пали». Партитура этого марша в исполнении на колоколах тоже была разыскана. Фонограмма складывалась как торжественная литургия.

Ждали текста. А он не писался. Выковывался. Страничка с небольшим литого слова. Это должна была быть молитва.

Наконец поставили точку и поняли: ни вставить, ни убрать из текста больше ничего нельзя.

Екатерина Тарханова, прочитав текст, долго сидела, опустив голову. «Кому дать прочесть молитву?» Дикторам, чей голос знаком каждому? Актрисе? Самая большая опасность сделать молитву театрализованной. Катя вышла в коридор и встретила Веру Енютину, диктора радио, чаще всего читавшую рекламу, которую у нас мало кто слушал. «Вера, — спросила Екатерина Тарханова, — ты можешь молиться?» «Не знаю, — ответила Енютина, — давай попробую». Они быстро зашли в студию. Вера склонилась над текстом и очень скоро дала знак, что готова. Записали первый дубль, второй, третий. Но лучше самой первой записи уже не получалось. Его стали накладывать на готовую фонограмму.

Голос Юрия Левитана: «Слушайте Москву! Слушайте Москву!» Тревожно-торжественные звуки метронома приковывали внимание. «Слушайте Москву!» Из-под чеканки метронома выплывали тихие звуки «Грез» Шумана.

«Товарищи! — сказала Енютина так, что сердце упало, — мы обращаемся к сердцу вашему. К памяти вашей. Нет семьи, которую не опалило бы военное горе…» Звучала молитва, и если человек шел, он останавливался, замирал и не мог оторваться от голоса молящейся. Мы сидели в аппаратной студии «Б» на Шаболовке, Светлана Володина, Николай Николаевич Месяцев и я. Еще не отзвучали последние аккорды передачи, как услышали рядом с собой рыдания. Закрыв лицо платком, не стесняясь нас, плакал Николай Николаевич. Впервые в жизни я видела, чтобы так рыдал мужчина. И мы не скрывали своих заплаканных лиц. Это были святые слезы.

Мы поняли: радиовариант «Минуты молчания» готов. Лучшего нам не сделать. И, конечно, передача должна быть единой на радио и на телевидении. Теперь начиналось не менее трудное — сделать вариант телевизионный. Найти единственно верное и точное изображение под молитву. Что должно быть на экране в такой момент? Предстояла тьма не только творческой, но и технической работы. Редактор Светлана Володина, режиссер телевизионного варианта Наталья Левицкая, помощники режиссера не выходили из кинопроекционной. Искали изображение, отбирая документальные кинокадры войны. Решили дать самые сильные, самые трагические кадры, запечатленные фронтовыми кинооператорами. Горы пленок. Снова «в грамм добыча, в тонны руды». Наконец смонтировали семнадцать с половиной минут изображения — именно столько звучал радиоритуал «Минута молчания».

Стали соединять пленку и фонограмму. Ничего не получалось. Кинокадры шли отдельно. Молитва отдельно.

Наталье Левицкой пришла в голову идея пригласить актрису, по образу похожую на известный во время войны плакат «Родина-мать зовет». Пригласили актрису, одели во все черное. Она стала читать текст, и это был театр. Время шло, экран был пуст, придумать ничего не удавалось. И вдруг в один из вечеров наших мук, когда Николай Николаевич Месяцев был на телестудии и мы обсуждали очередной вариант, он тихо сказал: «На экране должен быть только огонь, живой бьющийся огонь». Мы ахнули. Предложение было гениальным.

Все наши помыслы были уже об огне. Какой огонь? Вечного огня в Москве тогда не было. Где должен гореть этот огонь? Снимать ли его на пленку или это должен быть живой огонь в кадре? И тут посыпались предложения — одно смелее другого. Огонь решено было зажечь в студии. К черту полетели все правила противопожарной безопасности. Разрешили всё все службы телевидения. Стоило сказать: «Это для “Минуты молчания”», — как откликался каждый.

В главной студии телевидения на Шаболовке, студии «Б» соорудили высокую стену. На экране она выглядела сложенной из массивных плит гранита. На стене выбили надпись — ПАМЯТИ ПАВШИХ. Около стены поставили гипсовую чашу, которая также смотрелась сделанной из гранита. К чаше подвели газовую горелку и зажгли огонь. Начались бесконечные репетиции. Вьющийся во весь экран огонь производил неизгладимое впечатление. Работники телевидения, проходя мимо экрана, останавливались и завороженно смотрели на живое пламя. Мы понимали, что точнее изображения не придумаешь, потому что именно огонь сосредотачивает на себе все мысли, полностью концентрируя внимание. Молитва и музыка сливались с огнем в волнующее до глубины души единство.

Режиссер Наталья Левицкая на всякий случай сняла огонь на кинопленку, сделав «кольцо» из повторяющихся кадров. Она как в воду смотрела.

Близилось 9 мая 1965 года. Степень нашего волнения подходила к предельному градусу. Передача была объявлена на 18 часов 50 минут.

9 мая все приехали на студию задолго до начала. Режиссер проверяла и проверяла готовность — такая ответственная передача шла в прямой эфир. К назначенному времени в студии собралось руководство телевидения и члены коллегии Комитета по телевидению и радиовещанию. У пульта были режиссер, ассистент режиссера, Николай Николаевич Месяцев, редактор передачи и я как представитель авторского коллектива.

Наконец зазвучали позывные. Сердце билось где-то у горла. Ассистент по команде режиссера нажала кнопку, и раздался голос Левитана: «Слушайте Москву! Слушайте Москву!» В кадре появилась гранитная стена и крупно слова — ПАМЯТИ ПАВШИХ. С первых же звуков мелодии «Грез» Шумана в кадре во весь экран заполыхал огонь. Величественный и негасимый, он бился как сердце, как сама жизнь. «Товарищи! Мы обращаемся к сердцу вашему. К памяти вашей…» Все замерли.

Мы не чувствовали времени, оно нам казалось вечностью. Шла молитва памяти павших в Великой Отечественной войне. И вдруг раздался истерический крик режиссера: «Кольцо!» Мгновенно заработала кинопроекционная камера. Случилось то, чего мы все больше всего боялись. Огонь в чаше стал угасать. В долю секунды режиссер заметила это и успела дать команду включить кинопленку. В кадре уже бился киноогонь. А в студии к чаше с огнем по-пластунски полз помощник режиссера, чтобы поправить случившуюся неполадку. Мы все вытянулись к стеклянному окну, отделявшему пульт от студии. «Спокойно товарищи!» — сказал Месяцев. Огонь в чаше набирал силу. И вот снова включена студия. Молитва подходила к концу. Раздался голос Левитана: «Минута молчания». На пульте все окаменели. Из какой-то далекой глубины зазвучали колокола: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» И снова мертвая тишина. Только мощные фортепианные аккорды остановили эту торжественно-траурную минуту. Дальше зазвучала музыка Чайковского, Баха, Рахманинова, а мы всё не отрывались от огня, каждый уже думал о своем, о своих погибших, о страшных пережитых годах и о Дне Победы 9 мая двадцать лет назад.

Передача закончилась. Все молчали. Сидели опустив головы. Не было сил встать. «Спасибо, товарищи, спасибо!» — прервал молчание Николай Николаевич Месяцев. Стали потихоньку расходиться.

Все качалось утром. Первым в студии я встретила одного из телевизионных инженеров, Героя Советского Союза. Он подошел ко мне, взял мою руку и сказал: «Вы не знаете, что вы вчера сделали. Наш танковый корпус праздновал День Победы в гостинице «Советская». Собрались в 16 часов, вспоминали товарищей, выпили, хорошо поужинали. И вдруг на весь зал — позывные колокольчики. Танкисты встали. И семнадцать с половиной минут стояли не шелохнувшись. Эти закаленные боями люди, не знавшие слез, плакали. От нашего танкового корпуса великое вам спасибо».

Оказывается, в этот час во многих театрах Москвы были прерваны спектакли. По стране у уличных репродукторов стояли толпы. Останавливались автобусы и троллейбусы. Люди выходили и присоединялись к слушающим.

Почту понесли пачками. Мы читали взволнованные строки и понимали, что тронули сердца людей.

Воздали должное тем, кого унесла война. Из всех писем, которые пришли на телевидение и радио, я до сего дня храню одно. Это — простая желтенькая открытка. На ней размашистый адрес — Москва, Центральное телевидение, «Минута молчания». А на обороте текст всего в два слова: «Спасибо. Мать». Это была самая высокая награда всем нам, кто сделал эту передачу.

С тех пор, вот уже почти без малого тридцать лет, каждый год 9 мая по радио и телевидению в 18 часов 50 минут звучит ритуал памяти павших «Минута молчания». За эти годы много ударов пришлось на долю этой передачи.

Вскоре после того, как расправились с Николаем Николаевичем Месяцевым и освободили его от работы в Госкомитете по телевидению и радиовещанию, мне пришлось встать на защиту нашей передачи. Незадолго до 9 мая новый председатель Комитета Сергей Георгиевич Лапин приехал на Шаболовку принимать «Минуту молчания». Можно было подумать, что народ еще не вынес своего суждения об этом ритуале или Лапин не видел в эфире «Минуту молчания». Снова студия «Б», снова в ее холле собрался весь руководящий состав телевидения. Из представителей авторского коллектива оказалась почему-то я одна. Закончился просмотр, и воцарилась тишина. Все повернулись в мою сторону. Должна сказать, что в ту пору в Москве уже зажгли Вечный огонь. Он был отснят на пленку, и передача, утратив великий эффект сиюминутности действия, шла в киноварианте. Итак, я осталась один на один с Лапиным. Его почему-то все страшно боялись.

Пауза длилась долго. Наконец Лапин сказал: «Но ведь минуты молчания у вас нет. У вас звучат колокола, какое же здесь молчание?» Я чуть не взревела, взяла себя в руки и четко сказала: «Вы старый радист, вы же понимаете, что минутное молчание в эфире — это дыра. Колокола только усиливают драматизм этой минуты». Снова пауза. «Пожалуй, вы правы, — изрекает председатель. — А почему так долго звучит музыкальная концовка передачи?» — спрашивает он. «А потому, что людей надо вывести из состояния печали. 9 мая ведь праздник. Люди, почтив память погибших, остаются наедине со своим сердцем. Музыка, да такая, какая звучит в передаче, помогает им в этом». «Наедине с чем, с кем?» — переспрашивает Лапин. «Со своим сердцем», — резко отвечаю я. «Пожалуй, вы правы, — говорит Лапин. — Ну а вот у вас нет в передаче никакого обращения к нынешней молодежи, — продолжает председатель. — В будущем вы посмотрите и добавьте это». Лапин сделал самое страшное: он одобрил передачу, но в умы руководителей впустил бациллу перекройки «Минуты молчания». И началось.

Первый удар был почти смертельным. Эмигрировала Вера Енютина. По тогдашним временам, ее имя должно было быть стертым не то чтобы с лица земли, но голос с магнитной пленки исчез мгновенно. Текст молитвы попросили прочитать Юрия Левитана. При всем нашем преклонении перед голосом Юрия Левитана мы понимали, да и он сам понимал, что для молитвы его голос не подходит. Надо было выполнять указание. Когда умер этот великий диктор, «Минута молчания» перешла в руки Игоря Кириллова, голос его звучал ежедневно со всех экранов телевизоров, и любое время.

Но главное — замахнулись на текст. Попробуйте изменить хоть одно слово в молитве последних оптинских старцев. Невозможно. С первой же советской молитвой можно было делать все. У нового главного редактора редакции информации Юрия Летунова чесались руки по поводу «Минуты молчания». Он не мог пережить своей непричастности к чему-либо значительному на телевидении. Он вызвал вездесущих журналистов Галину Шергову и Евгения Синицына. Началась перекройка текста. Естественно, появился фрагмент, связанный с Малой землей. Его писала Шергова. В тексте Синицына мне запомнились колоски пшеницы, которые хранят память о павших. Ритуал приобрел всю ту необходимую кондовость, которая была по сердцу во времена Леонида Ильича Брежнева. Со смертью Брежнева исчез лишь фрагмент с Малой землей. Все остальное осталось. Так и читает до сего дня «Минуту молчания» Игорь Кириллов. Творчество ушло, осталась обязаловка. Признаюсь, я больше никогда не смотрю этой передачи.

Самое трогательное было в тот момент, когда открыла только что вышедший в свет первый том Военной энциклопедии. Читаю: «Минута молчания» — радиотелевизионный ритуал памяти павших в Великой Отечественной войне. Авторы: Г. Шергова, Е. Синицын»…

И я вспоминаю тех, кто был в строю у этой передачи: фронтовик Н. Месяцев, фронтовик А. Ревенко, фронтовик А. Хазанов, режиссер фронтового театра Екатерина Тарханова, дети войны — Светлана Володина, первые воспоминания которой были связаны с фашистской тюрьмой, куда она попала с матерью — военным хирургом, Наталья Левицкая и десятки людей совсем разных поколений: музыкальные редакторы, помощники режиссера, кино- и телеоператоры, декораторы, художники, рабочие студии, все те, кто пережил и помнил фронтовые дороги и голодные дни и холодные ночи тыла, и совсем молодые, чье трепетное отношение к памяти павших вошло незримо в нашу передачу. «Минута молчания» — плод вдохновенных усилий большого коллектива работников радио и телевидения. И гордость большого коллектива.

Пока торжествует ложь. Может быть, пришло время вернуть людям первую советскую молитву памяти павших в Великой Отечественной войне? А автором передачи назвать коллектив радио и телевидения?»

Так было. Рассказы о творческих успехах в коллективе радиотелевизионных журналистов можно продолжить. Сколько прекрасных творений прошло в эфир! Может быть, когда-нибудь кто-то издаст звуковидеоантологию рожденного умом и сердцем сотен и сотен товарищей с Пятницкой, с Шаболовки, из Останкино.

Но здесь мне хочется коротко рассказать хотя бы о двух фактах, свидетельствующих о расширении сферы обзора наблюдающего за мною цензурного ока и об усилении репрессий.

Факт первый. Где-то в году 68-м, на его исходе, нами (по мнению многих) было создано уникальное издание — журнал «РТ» («Радио-телевидение»). Он был большого, необычного для нашего читателя формата, издавался в цвете на отличной бумаге и благодаря превосходному художнику Н. Литвинову выглядел очень красиво — сам «прилипал» к рукам читателя. Кстати, за оформление журнал получил премию, кажется в Италии.

Вскоре Суслов сделал мне замечание: «не бережете бумагу — “воздуха” много» (журнальные полосы не закрыты текстом.). Но я понимал, что дело не в «воздухе», а в содержании публикуемых статей. В «РТ» нам удалось собрать хороших журналистов. Главным редактором был Борис Войтехов — журналист, драматург, отсидевший после войны в лагерях по подозрению в шпионаже, а в молодости редактировавший молодежный журнал «Смена». Отделом искусств заведовал А. Золотов, отделом литературы — Ю. Рощин. Работали Л. Лихоедов, В. Моев, И. Саркисян. Даже сейчас, спустя почти четверть века, номера журнала выглядят свежо, достойно, стоит только перечитать материалы о демократии, о роли и месте радио и телевидения в социалистическом обществе, публикации В. Хлебникова, И. Бабеля и многое другое. Номер, в котором были размышления А. Стреляного по поводу книги «Что такое колхоз», стал последним. В этом виде журнал «РТ» по указанию Суслова с подачи А. Яковлева был закрыт. Вместо него стал издаваться тот «серенький журнал», который как будто выходит и поныне.

Факт второй. К 100-летию со дня рождения В.И. Ленина мы запустили в производство четырехсерийный фильм «Штрихи к портрету» по сценарию драматурга М. Шатрова, режиссера Л. Пчелкина. Все четыре сценария фильма (впрочем, как и все другие по важным и острым темам) я прочитал и свои пожелания и замечания высказал М. Шатрову. Михаила Филипповича Шатрова я знал давно. Еще работая в Цекомоле, я был свидетелем появления на свет его героической драмы «Именем революции». Внимательно наблюдая за писательской деятельностью Михаила Филипповича, я радовался его творческим успехам. Всякий раз, посещая с женой премьеры его спектаклей, ощущал, как вселяют его пьесы в сердца зрителей чувство оптимизма, веры в революционный потенциал нашего народа, нетерпимости к мещанству со всеми его атрибутами.

Почти все пьесы М. Шатрова вызывали в верхах во времена Брежнева настороженное отношение, ибо они своим духом демократизма противостояли тщеславию, эгоизму, корысти. Я, как мог, защищал Михаила Филипповича везде где нужно. И, как мог, подбадривал его и вселял в него веру в правильность того творческого пути, которым он шел в те годы — 50-е — начало 70-х. А тучи над ним иногда сгущались до черноты, неприязнь к нему выливалась в угрозы исключения из рядов КПСС.

Четырехсерийный фильм «Штрихи к портрету», а особенно серия «Воздух Совнаркома», всем своим содержанием восставал против партийного чванства, рутины, бездумья, самолюбования — того, что все больше и больше начало тревожить думающих и болеющих за Родину людей. Сила эмоционального воздействия шла от превосходной игры Михаила Ульянова, создавшего на экране образ В.И. Ленина, во всяком случае, так мне казалось. И главным было не внешнее сходство, а глубокое понимание и раскрытие сущности ленинской натуры как человека, мыслителя, революционера. Фильм «Штрихи к портрету» я показал руководству, одобрения он не получил. В моей судьбе этот фильм сыграл роль той самой последней капли, которая переполнила чашу терпения — дни моего пребывания в кресле председателя Комитета по телевидению и радиовещанию были, как говорится, сочтены.

Вот в такой обстановке я встретил новый, 1970-й год. В эфире стали появляться новые теле- и радиопередачи. С 11 января по 19 апреля ЦТ в содружестве со студиями союзных республик провело телефестиваль, в ходе которого была широко показана жизнь страны. Тогда же прошел Всесоюзный фестиваль телевизионных фильмов в Ульяновске. А на радио юные слушатели познакомились с новой передачей из цикла «В стране Литературии». В феврале был начат международный радиоконкурс под названием «Моя встреча с В.И. Лениным», проводимый совместно с радиовещательными центрами Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Румынии, Чехословакии и Монголии. В нем приняли участие около 17 тысяч человек более чем из ста стран мира. В апреле на Всесоюзном радио маршал Советского Союза И.С. Конев открыл студию «Орленок», в которой с ребятами встречались знаменитые люди Страны советов. 9 мая Центральное телевидение в связи с 25-летием Победы над гитлеровской Германией провело перекличку городов-героев.

Тема Великой Отечественной войны постоянно присутствовала в массовом вещании во всех его жанрах. Творцы всех видов искусства вбирали в себя героизм советского народа в этой воистину Великой войне. Их талант, оплодотворенный бессмертным Подвигом, откликнулся рождением шедевров, поднимающих величие духа, мысли и воли всякого, кто к ним прикоснется.

Для меня одним из таких певцов Великой Отечественной войны был и остается наш русский писатель Константин Михайлович Симонов. Судьба не раз и не два перекрещивала наши пути-дороги. И каждый раз, чтобы ни случалось на этих перекрестках, я был рад встрече с ним. Многое хотелось бы рассказать…

Но, наверное, надо поднять из глубин своей памяти лишь то, что в какой-то мере, пусть даже самой малой, может пополнить то, что известно людям об этом красивом человеке. Жизнь не баловала его. За свою самостоятельность в оценке тех или иных явлений, событий нашей действительности он не раз попадал в опалу. Может быть, это и сближало меня с ним, тянуло к нему.

…У Хрущева была цепкая память. Во время одной из его «узких» встреч с творческой интеллигенцией, состоявшейся в зале заседаний Секретариата ЦК, мы с Симоновым сидели за одним столом и в ходе довольно пространного выступления Никиты Сергеевича о чем-то потихоньку переговаривались. Хрущев это заметил и, обращаясь к Симонову, сказал: «Слушай, Константин Михайлович, ты так мило сидишь с Месяцевым, прямо-таки не разлей вода, а ведь когда он выступал в Союзе писателей, ты же его не поддержал. Почему? А надо было поддержать». Хрущев имел в виду мое критическое выступление на расширенном заседании секретариата Союза писателей СССР в связи с опубликованием стихов некоторых начинающих поэтов в журнале «Молодая гвардия».

Тогда действительно никто из секретарей Союза не только меня не поддержал, а наоборот, мне надавали увесистых «оплеух». Никите Сергеевичу Хрущеву, судя по всему, об этом рассказывал Суслов, и, увидев нас с Симоновым вместе, он вспомнил…

Если память мне не изменяет, то где-то в конце 1965 — начале 1966 года как-то вдруг стало заметно, что имя Симонова исчезло со страниц печати, не появляется он и в эфире. Много работает? Поинтересовался, в чем дело. Глухая стена. Позвонил Константину Михайловичу и говорю: «Отберите свои лучшие последние стихи, бабахнем их по радио и телевидению» — «Ты за это такую нахлобучку получишь…» — «Ну это уже мое дело». Дали в эфир. День проходит, два, три, неделя. Ничего не случилось. Звоню Симонову. Говорю: «Отнесите в “Литературку” и сошлитесь, что стихи прошли у нас по радио и телевидению». «Литературная газета» вслед за нами тоже напечатала. Стена молчания вокруг Константина Михайловича была разрушена, это очень радовало.

По Симонову, самая тяжелая должность на войне — солдатская. И это, конечно, так. Работа контрразведчика по сравнению с ней гораздо легче. Константин Михайлович как-то в разговоре заметил, что его не столько влечет тема войны, сколько люди войны. «Именно из-за любви к ним, одолевшим в неимоверно тяжелых и трудных условиях самого сильного врага, каким была фашистская Германия, мне хочется писать и рассказывать».

Думаю, что «Солдатские беседы» К.М. Симонова на Центральном телевидении и были плодом его бесконечной любви к людям войны. Когда он делился со мною своими задумками о создании телевизионного архива из бесед с солдатами — кавалерами ордена Славы трех степеней, которых уже осталось мало на земле, а скоро и вовсе не будет, и последующие поколения советских людей не увидят и не услышат тех, кто грудью своей защищал Родину, спас потомков от рабства и гибели, предо мною проносилось увиденное и пережитое на войне.

«Дорогой, милый, Большой Человек и Большой любимый писатель, — писал я ему, — не сердись и не опускай свою седую голову. Я говорю не ради красного словца. Знайте, что властью, данной мне государством, я сделаю все к тому, чтобы вы осуществили свой благородный замысел». На Центральном телевидении мною была создана группа в помощь Константину Михайловичу, в том составе, который он пожелал. Вскоре «Солдатские беседы» К.М. Симонова вышли в эфир, приковав к себе сердца миллионов советских людей. Пройдет много лет, и 18 августа 1990 года газета «Правда» опубликует на своих страницах письмо Константина Михайловича ко мне по поводу «Солдатских бесед». К тому времени его уже не будет в живых. Прах К.М. Симонова, согласно его завещанию, развеян на Буйническом поле под Могилевом, неподалеку от обелиска того самого героического 388-го полка, о боях которого в июле 1941 года он писал в газете «Известия» с приложением фотографии разбитых немецких танков. Помните, генерал Серпилин в фильме «Живые и мертвые» показывает военкору — капитану Синцову — поле боя с уничтоженными вражескими танками?.. На большом валуне близ обелиска высечено: «Константин Симонов».

К концу 1969 года обстановка вокруг нас — «молодых» — характеризовалась уже не скрытым или открытым к нам недоброжелательством со стороны Л.И. Брежнева и сколоченного им властвующего ядра, а сначала постепенным отстранением отдельных неугодных им лиц от активной деятельности, затем смещением с занимаемых ими ключевых государственных постов, как в центре, так и на местах многих и многих товарищей, которые в силу своих личных дарований и достоинств, и прежде всего бескорыстия, снискали в народе искреннее уважение.

Историки, подняв материалы в государственных, партийных архивах, и в том числе в архивах органов государственной безопасности, где на многих из нас, наверное, были заведены или «дела-формуляры», или «агентурные дела», не пройдут мимо того, что представители моего поколения по своему интеллектуальному и нравственному потенциалу были выше тех, кем окружил себя Брежнев, отбирающий людей по принципу личной ему преданности.

А некоторые из его окружения, напрочь лишенные необходимых для участия в руководстве такой великой державой, как наша, качеств, занялись разного рода инсинуациями и сплетнями о каком-то заговоре «молодых». Они подталкивали Брежнева к скорой и решительной расправе с молодыми. Конечно, Брежнев и иже с ним не могли повторить 1937-й год. Время было не то. Но они были в состоянии отстранить от активной работы в партии и государстве сначала десятки, а затем, как это может увидеть объективный историк, сотни и тысячи способных людей, вся «беда» которых состояла в их уме, организационных навыках, приобретенном опыте, в своем видении советской действительности, в честности, наконец.

Да-да, именно в честности и порядочности, которую все более теряли люди из окружения Брежнева. Безнравственность как зараза ползла по стране, поражая руководителей разного ранга. В день 60-летия Л.И. Брежнева я направил ему со своим помощником Захаром Алояном, превосходным человеком и работником, приветственный адрес от имени коллектива радио и телевидения. Захар Арменакович, вернувшись из ЦК партии, зашел ко мне и в смятении от увиденного там в большом зале заседаний Секретариата ЦК, рассказал: «Наше приветствие, исполненное старорусской вязью на ватмане, прикрепленном к двум строганым дощечкам, скрепленным медными кольцами, — нищенство, убогость по сравнению с теми платиновыми, золотыми, серебряными, да еще и с драгоценными камнями, изделиями, которыми заставлены столы!» «Ничего, — сказал я. — Все мы сделали правильно. Надо беречь народные деньги, а не транжирить их на подношения».

То, что мое поколение — поколение честных, подтвердили и последующие годы. Я не знаю ни одного из их числа, кто был бы замешан во взяточничестве, лихоимстве или привлечен к уголовной ответственности. Поколение честных… Оно выражало саму сущность нашего народа — его честность, альтруизм, долготерпение, пассионарность в достижении благородных целей.

Историки, изучая архивы, отметят не только эти черты, но и множество ярких идей, порожденных непримиримостью к ошибкам и просчетам во внутренней и внешней политике; идеей о путях демократизации всех сфер общественной практики, и прежде всего деятельности коммунистической партии как партии правящей. Я вполне сознательно отсылаю историков к архивам, не раскрывая конкретно сути того, что нужно было бы тогда осуществить, дабы не упрекнули меня в том, что я, глядя из сегодняшнего окошка, домысливаю к прошлому то, чем не жили мои сверстники в 60-е годы XX века.

Будущий исследователь наверняка преодолеет «недуг» тех нынешних историков, которые в своих научных работах почти не учитывают различия, существующие между поколениями при непременной, притом определенной исторической преемственности между ними. В самом деле, разве малозначим при анализе событий, явлений, тенденций тот факт, что Брежнев и его окружение принадлежали к другому, не моему поколению?!

Может быть, именно здесь уместно подчеркнуть то существенное, что лежало в самом генезисе моего поколения. Наверное, в какой-то мере я повторяю мысли и моего сверстника Николая Егорычева, бывшего первого секретаря столичной коммунистической партийной организации. Однако думаю, что такой повтор усилит верность и его, и моих, да и других товарищей суждений.

Наше поколение родилось после Великой Октябрьской социалистической революции, на наших глазах Советская власть довольно прочно встала на ноги и повела поиски дальнейших путей своего развития, и мы по мере взросления становились не просто пассивными наблюдателями этого процесса, а свидетелями, осмысливающими происходящее вокруг нас. Воздух Октября был еще свеж, атмосфера героики огненных лет разгрома иностранной военной интервенции и Гражданской войны была горяча и опаляла наши души, а поколение творцов тех исторических свершений вело нашу юность по дорогам жизни. Их идеи о справедливости, покоившиеся на марксистско-ленинском учении, становились нашими идеями, нашими убеждениями.

Мои сверстники и я радовались тому, как в годы довоенных пятилеток мужала Родина, улучшалась жизнь нашего народа и каждого из нас, что усиливало нашу любовь к отчизне, укрепляло убежденность в справедливости избранного пути. Была ликвидирована безграмотность, и свершилось, казалось бы, невероятное: впервые за всю историю страны целое поколение — наше поколение — стало образованным.

Оно прошло сквозь дикости 1937–1939 гг., не запятнав своей совести и вынеся окрепшую волю к тому, чтобы ничего подобного впредь не повторилось. Мои сверстники, еще не изведав всех прелестей жизни, дарованных природой, со всей свойственной молодости нравственной чистотой поднялись на Священную войну. Они шли на битву с врагом, не думая и не гадая о своей судьбе: останешься в живых или будешь убит? Мои сверстники слышали набат — Родина-мать зовет! И шли… Война вырубила мое поколение.

Оно не могло во всю свою мощь принять эстафету от предшествующих поколений. И не только потому, что это было «вырубленное» поколение. Было и другое. Брежнев со своим окружением испугался нас, оставшихся в живых. Они сделали все возможное к тому, чтобы перешагнуть через нас.

Первым убрали с поста первого секретаря МГК КПСС Николая Егорычева после его критического выступления на Пленуме Центрального комитета партии. Потом Владимира Семичастного — с должности председателя Комитета государственной безопасности СССР. Затем весной и летом 1970 года были освобождены Владимир Степанов, заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, Василий Толстиков, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома КПСС, Василий Дрозденко, член Политбюро, секретарь ЦК компартии Украины, Николай Родионов, первый секретарь Челябинского обкома КПСС, Каюм Муртазаев, секретарь Бухарского обкома ЦК компартии Узбекистана, Георгий Тер-Газарянц, секретарь ЦК компартии Армении, Дмитрий Горюнов — генеральный директор Телеграфного агентства Советского Союза, Вадим Тикунов, министр охраны общественного порядка РСФСР, Борис Бурков — председатель правления Агентства печати Новости, Рафик Нишанов — секретарь ЦК компартии Узбекистана. В апреле 1970 года от обязанностей председателя Комитета по телевидению и радиовещанию был освобожден и я. Несколько позже был выведен из состава Политбюро ЦК КПСС Александр Шелепин и направлен на работу в «Трудовые резервы».

Этот перечень я мог бы продолжить. Кто-то поехал в «глубинку». Но большинство отправилось в почетную «ссылку» — на дипломатическую работу в Африку, Австралию, Латинскую Америку, единицы в Европу — подальше от страны, в те государства, которые не очень-то интересовали наши «верхи».

Будущий историк не может не увидеть, что к концу 70-х годов в высших партийных и государственных учреждениях не осталось, за редким исключением, почти никого из тех, кто как-то был связан с работой в комсомоле в бытность там первыми секретарями Центрального Комитета Александра Шелепина, а затем Владимира Семичастного.

Но и этого оказалось мало. На примере Комитета по телевидению и радиовещанию я и другие товарищи можем засвидетельствовать, как изгонялись оттуда десятки, сотни способных работников только за то, что они работали вблизи от меня. Так было и в других ведомствах и организациях: в аппаратах ЦК КПСС, Верховного Совета СССР, Комитета народного контроля.

Единственной республиканской партийной организацией, в которой бережно относились к кадрам, была Белорусская организация. Тогда дела там шли несравненно успешнее, чем в других регионах страны, да и нравственная атмосфера была чистой — дышалось легко.

После гибели в 1980 году в автокатастрофе Петра Мироновича Машерова, первого секретаря ЦК компартии Белоруссии, партизана, Героя Советского Союза, моего единомышленника, и там началось изгнание «молодых». Мой друг по комсомолу Александр Аксенов был освобожден с поста председателя Совета Министров БССР и направлен на дипработу, послом в Польшу, за ним последовали и другие. На местах — в областях, краях, республиках — ретивые руководители следовали за Брежневым и его сподвижниками.

Увы, и это еще не все: в оправдание всех подобных перемещений в партии был пущен грязный слушок о так называемой «комсомольской оппозиции», стремящейся захватить власть. Однако и этого показалось мало. Вдогонку «молодым» приписали попытку создать «русскую оппозицию. Что при этом имелось в виду, одному богу известно». Вот ведь как, с каким размахом велась компрометация людей, «повинных» лишь в честности и преданности делу социализма. Оглядываясь в прошлое, я искренне сожалею, что единомыслие молодых не было скреплено организационными связями, которые бы наверняка позволили удержать сползание экономики страны к стагнации, а общества — к равнодушию и безразличию.

Историку из будущего, да и нынешнему, небезынтересно будет уточнить количество членов и кандидатов в члены Центрального комитета партии, избранных XXIII съездом КПСС и не приглашенных на XXIV съезд, хотя это было предусмотрено не только действующими тогда партийными нормами, но и являлось демократической традицией в КПСС. Ни один из моих сверстников приглашен на этот съезд не был, в том числе и я. Почему? Да все потому же: Брежнев и его окружение продолжали изгонять с политической арены моих сверстников, и прежде всего тех, кто был в составе ЦК. А вдруг кто-то из них прорвется на трибуну и будет говорить о том, что страна все ближе и ближе подходит к рубежу, за которым начинается стагнация, а «вождь» пребывает в самолюбовании в кругу своих приближенных из днепропетровской и молдавской кадровой обоймы.

Освобождение меня от должности председателя Комитета по телевидению и радиовещанию, как я уже говорил, не явилось неожиданностью ни для меня, ни для многих других. К этому, помимо скрытых от постороннего взгляда властных пружин самого «верха», были и чисто внешние причины и побуждения.

Освободили Николая Егорычева от обязанностей первого секретаря Московской городской партийной организации, он приехал ко мне в Комитет. И это вполне естественно. С кем еще поделиться своими переживаниями, как не с другом? Снимают Владимира Семичастного с поста председателя Комитета государственной безопасности, он, как товарищ-единомышленник, тоже приезжает ко мне в Комитет «излить» душу.

Настоящая мужская дружба не знает границ, очерченных карьерными соображениями, чувством боязни. Сидим мы с Владимиром Ефимовичем Семичастным в комнате отдыха, слушаю я его рассказ о том, как ночью собрали коллегию Комитета госбезопасности, и Пельше — председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС — по поручению Политбюро ЦК КПСС предложил, без особых к тому мотивов, освободить Владимира Семичастного от обязанностей председателя этого Комитета. Рассказывает он, волнуется, встал из-за стола, подошел к окну и говорит: «Смотри, моя бывшая служба приехала, прослушают наш с тобою разговор». «Они давно уже прослушивают, только ты в это не верил, когда я тебе говорил об этом».

Со слов одного народного артиста СССР, который и сейчас еще жив и который просил не называть его фамилию, мне было известно, что помимо службы прослушивания телефонных и прочих разговоров, имеющейся в структуре органов госбезопасности, была создана и действовала параллельная служба, выходящая напрямую на Генсека и его доверенных. Я предупреждал Семичастного об этом, но он, судя по всему, не поверил в достоверность этой информации. Что ж, в жизни всякое бывает…

Мы, сверстники, переходя на новую работу, продолжали держаться смело, не роняя чувства личного достоинства и не предавая дружбу. Дружба — часть нашей жизни. Она зиждилась на основе общности понимания принципов служения своему народу. И никому больше!

О своем освобождении от должности председателя Комитета по телевидению и радиовещанию я узнал на аэродроме по возвращении в Москву из Хабаровска, где проводил совещание с председателями комитетов радио и телевидения краев, областей, национальных автономий Восточной Сибири и Дальнего Востока. Шабанов Петр Ильич, генеральный директор Центрального телевидения, а до того секретарь Московского горкома ВЛКСМ, первый секретарь Кировского райкома партии Москвы — отличный организатор, с хорошей теоретической подготовкой — отвел меня в сторонку и сказал, что Брежневым подписано постановление Политбюро ЦК КПСС об освобождении меня от обязанностей председателя Комитета и направлении на дипломатическую работу. Петр Ильич назвал и источник информации, так что сомнений в ее достоверности быть не могло. Выслушал я это известие совершенно спокойно. Оно не являлось для меня неожиданным. Я его ждал. Так же спокойно отнеслись к нему жена и сыновья — Саша и Алеша, уже начавшие, в меру своего возраста, понимать, что к чему.

На следующий день меня пригласил Петр Нилович Демичев. Что-либо нового к сообщению Шабанова он не добавил. Посидели. Посмотрели друг на друга. Он тоже ходил в «молодых». Было очевидно, что и его ожидает перемещение. И действительно, спустя некоторое время он перейдет на работу в Министерство культуры.

На следующий день меня вызвал член Политбюро, секретарь ЦК Кириленко. Беседа с ним была жесткой.

— Вы знаете о решении Политбюро?

— Знаю.

— Вам надлежит выехать послом в одну из центрально-африканских стран.

— Не могу. У меня больная жена. Климат любой центрально-африканской страны ей противопоказан. Вы можете это проверить через Кремлевскую больницу. Прошу вас об одном: дайте мне возможность заняться преподавательской или научной работой, не нужны мне ни высокие чины, ни должности. Оставьте дома.

— Нет. Решение принято.

Было очевидно, что мне предлагается почетная ссылка. Глядел Кириленко на меня с ухмылочкой, выражавшей удовлетворение от возможности сломать судьбу человека, неприятного ему. Я платил ему тем же: сел в непривычной для меня манере, развалившись в кресле и бесцеремонно глядя мимо него в окно, на улицу, где ворковали голуби. В Москву входила весна 1970 года. На улице в высоком небе плыло солнце, одаривая светом и теплом всех одинаково: и меня, и Кириленко. Думаю, что над таким явлением жизни он не задумывался.

— В центрально-африканскую страну я не поеду, о чем можете доложить кому следует.

На работу я не поехал. Отпустил машину и проторенной, сотни раз хоженой дорогой пошел домой. Голова была пуста, как барабан, но шел я легко. И эта легкость мне показалась необычной. Откуда она? Понял, что Кириленко, Суслов, Брежнев полагали, что, отстраняя меня от работы в Комитете, они наносят мне сильный удар. А оказалось, наоборот, с меня снято нечто большее — тяжкий груз ожиданий этого удара. Я его принял. Мгновенно отразил. И потому мне стало легко, свободно.

Дома Алла сказала, что по «вертушке» звонил Кириленко. Сказал: как приду — переговорить с ним. В телефонной трубке: «Поедешь послом в Австралию. И на этом закончим всякие дебаты». «Что вы так торопитесь? Хотите избавиться?» Ответа не последовало. Однако мне было интересно, как поведет себя Брежнев, что он скажет. К тому же в одну из последних наших встреч он как бы между прочим заметил: «До меня дошло, что ты считаешь меня недостаточно решительным в осуществлении назревших преобразований в стране». На что я отшутился, заметив: «В Москве говорят: кур доят, а коровы яйца несут». Шутку мою, прямо скажем, не лучшую в данном случае Брежнев пропустил мимо ушей. Разговор продолжать, очевидно, не захотел. Да и к чему он ему нужен — оправдать уже принятое им решение обо мне и моих сотоварищах?! Вряд ли…

Леонид Ильич меня принял. Это была моя последняя встреча с ним на протяжении долгих лет знакомства — с 1950 по 1970 год. За эти двадцать лет Брежневым было утрачено много хорошего, о чем можно было бы с грустью сожалеть. С грустью, потому что в его характере постепенно стирались, утрачивались качества — искренность чувств, острота восприятия окружающего, сопереживание людской беде, которые украшают и обогащают человеческую натуру. Конечно, в определенной мере они где-то там, в глубинах его души, продолжали жить и вырывались наружу в минуты эмоциональных переживаний. Я был свидетелем его искренних слез по безвременной гибели нашего общего друга Николая Миронова и смеха над шутками Екатерины Алексеевны Фурцевой. Меня в молодые годы увлекала открытость Леонида Ильича, его острая реакция на то или иное событие и умение заразить людей вокруг себя решимостью осуществить конкретное дело. Так было. Но годы постепенного сосредоточения в своих руках все больших полномочий, все большей власти над людьми по мере продвижения вверх по партийно-государственной лестнице — до самого верха — сделали Брежнева другим.

Когда я пришел к нему после освобождения от работы в радиокомитете, передо мной сидел уже иной Леонид Ильич. Под воздействием быстрого старения он стал ростом пониже, однако сидел в кресле так, что казался выше и монументальнее: приподняв подбородок и поглядывая на меня как бы сверху вниз. Как и всегда до этой встречи, он называл меня, как и многих других, по имени — Коля, но в произнесенном им имени уже не было теплоты партийного товарищества.

«Ты ведь знаешь, — говорил он, — мое отношение к тебе. Оно всегда было добрым. Но сейчас сложилась такая ситуация, что тебе надо поехать послом в Австралию. Это не мое личное решение, это мнение Политбюро».

Было понятно, что он загораживается Политбюро вместо того, чтобы сказать правду: «Ты должен уйти с политической арены и уйти как можно дальше. Ты стал помехой на моем пути, как и другие твои сверстники». Но вместо этого он говорил: «Поедешь послом года на два, а там мы тебя вернем обратно; вот тебе мой личный код для шифротелеграмм — в случае надобности телеграфь». Говорил он сухо, не глядя на меня, а куда-то в сторону. Слова означали доверительность, а выражение лица было холодным, мстительным. Уходя от него, я внутренне пожалел Брежнева.

Попрощался я с Леонидом Ильичом и ушел от человека, превращающего самого себя и превращаемого другими в монумент. Пройдет несколько лет, Брежнев заболеет, и в течение почти восьми лет страна будет жить при руководителе, не способном им быть и с чисто физиологической стороны. Стариков — Суслова, Кириленко, Черненко и других из брежневской «обоймы» — не будет мучить ни партийная, ни гражданская совесть за то, что они «выбили» поколение, из среды которого могли бы выйти настоящие народные лидеры, а не такие, кто вследствие весьма развитых способностей строить свою карьеру оказались на руководящих ролях и в центре, и на местах. Что из этого получилось — известно.

19 мая 1970 года в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о назначении меня Чрезвычайным и Полномочным послом Союза Советских Социалистических Республик в Австралийском Союзе.

Прощание с товарищами на радио и телевидении было грустным, со слезами на глазах. Сократил я его, насколько было возможно. Зачем бередить душу другим и себе?! Так я считал. Но по-иному думали другие. Откликнулись мы с Аллой на приглашение Валентины Михайловны Леонтьевой, диктора Центрального телевидения — умного, доброго, красивого человека, искусницы в своей профессии, — сделанного от имени дикторской группы ЦТ, посетить ее дом и поужинать. Валя, Аня Шилова, Светлана Моргунова, Игорь Кириллов — все, кто был, — своей сердечностью и тактом создали атмосферу искренности, теплоты, участия.

Прекрасный вечер подарили нам Добросеевы, как в шутку мы называли Владимира Федосеева, дирижера, и его супругу Ольгу Доброхотову, музыкального обозревателя. Федосеев сидел, уронив русую голову на баян, и, закрыв глаза, пел и играл, играл и пел, навевая образы милой, неповторимой, бесконечно любимой Родины. И слушать его мне, незадолго до отъезда на Зеленый континент, было просто необходимо. Владимир Иванович, конечно, это чувствовал. А я твердо знал, что Владимир Федосеев благодаря своему таланту украсит русскую музыкальную культуру, что и сбылось.

Были и другие встречи, о всех не расскажешь. Спасибо, друзья, за поддержку в трудный час!

Особую признательность я обязан выразить двум моим друзьям, работавшим со мною бок о бок в качестве помощников председателя Комитета — Захару Арменаковичу Алояну и Евгению Леонидовичу Наеру. Внешне они были разными. Захар — армянин, смуглый, с черными, коротко стриженными волосами, с темно-карими глазами, чуть ниже среднего роста, коренастый, в молодости, по рассказам, неплохо боксировал. Женя — блондинистый русак, светлоглазый, с легкой походкой при кажущейся грузности фигуры. В их характерах было много общего: большое трудолюбие, безупречная порядочность и воспитанность. И тот, и другой были внимательны к людям. И потому люди тянулись к ним.

Большой вклад в становление и развитие телевизионного вещания в стране внес и помощник моего зама Георгия Иванова — Владимир Трусов, своими творческими и организаторскими способностями.

Как-то спустя почти двадцать пять лет после моего ухода из Комитета сидели мы с Захаром у меня дома и перебирали прожитые годы… Прошло сорок дней со дня кончины моей незабвенной Аллы. Настроение было тяжелым, как никогда ранее. Наверное, поэтому и появился у меня Захар, впрочем, как всегда в трудные времена. Он настоящий, верный друг. Нет, он больше друга — брат.

Время было вечернее. Запад полыхал багрянцем лучей уходящего за горизонт солнца. Тишина располагала к возвращению в былое. Из всех прожитых лет самыми яркими и полезными оказались и для него и для меня годы работы на радио и телевидении — так мы решили после долгих неторопливых размышлений, сравнений, оценок, обмена мнениями.

Захар Арменакович мне нравился. Его честность, врожденное желание помочь человеку, оказавшемуся в трудном положении, в беде, приподнимали его над другими людьми. В нем было развито два превосходных качества, органически сложившихся воедино: образованность и организаторские способности. Первое качество давало ему возможность не только быть на равных в любом кругу, в том числе и творческой интеллигенции, но и привносить в эту среду свое понимание, толкование тех или иных проблем окружающей действительности; второе качество — ставить на практическую основу то, что требовала жизнь массового телерадиовещания в условиях огромной многонациональной страны, с ее огромным международным авторитетом.

Он сравнительно недолго проработал моим помощником. Я чувствовал, что даже эти широкие рамки деятельности ему тесны — нужно самостоятельное дело, на котором и могут раскрыться до конца заложенные в нем способности. Такой выход его возможностям я дал. Назначил главным редактором впервые создаваемого в стране цветного телевещания. Объем работы был колоссальным — от размещения конструкторских разработок в соответствующих бюро, изготовления опытных образцов техники, постановки ее на поток до подготовки кадров, разработки концепции цветного телевидения. И надо сказать, что Захар Арменакович с честью справился с этой работой.

Если память мне не изменяет, первая цветная передача прошла в эфир во время визита президента Франции генерала Ш. де Голля в СССР — с его и А.Н. Косыгина выступлениями.

Радость свершенного на телевидении и дала Захару Асояну право сказать, что самыми счастливыми годами его жизни было время прекрасных деяний на Центральном телевидении Советского Союза. И об этом должны знать сын Захара — Армен и дети Армена, так же, как и мои дети и внуки, — о счастье, пережитом мною в годы работы председателем Государственного комитета по телевидению и радиовещанию СССР. И это, естественно, относится ко всем, кто вложил свой труд, творчество, вдохновение в это благородное дело.

По дороге на Смоленскую площадь в МИД, на первую встречу с А.А. Громыко, министром иностранных дел, в качестве Чрезвычайного и Полномочного посла Советского Союза в Австралийском Союзе я решил зайти в так называемую Кремлевскую больницу, которая была тогда на улице Грановского, к маршалу Советского Союза Ивану Степановичу Коневу, находившемуся там на излечении. Мне нужен был его совет по поводу продолжавшего мучить меня вопроса: ехать мне послом или отказаться, невзирая ни на какие последствия?! Угнетало меня насилие, учиненное надо мной. Кто дал право Брежневу, Суслову, Кириленко бесцеремонно распоряжаться моей судьбой?

Иван Степанович меня выслушал, не прерывал, изредка поглядывал, приговаривая: «Спокойнее, спокойнее». Когда я закончил выплескивать свои эмоции, маршал сказал: «Выбрось всю эту муру из головы. Ты должен, обязан ехать. Неужели ты не понимаешь, что в случае твоего отказа тебя сотрут в порошок? Не таких «героев» превращали в ничто. Вспомни-ка историю с Жуковым… Да и твой покорный слуга испытал на себе недавно немилость верхов. С тобой еще вели беседы, а со мной… С 1955 года я был главнокомандующим Объединенными вооруженными силами государств — участников Варшавского Договора, и меня в 1960 году освободили от этой должности. Но как освободили? — задал вопрос Иван Степанович и с горечью человека, уже переболевшего нанесенную ему обиду, продолжал: — Сижу я, работаю, заходит адъютант и приносит очередную поступившую из Москвы почту, а в ней пакет красно-розового цвета, тебе известно, что в него закладывалось, а в пакете постановление Политбюро об освобождении меня от обязанностей главнокомандующего по состоянию здоровья». «Не может быть!» «Вот тебе и не может быть! Может, все может! Так что собирай манатки и дуй в Австралию, и всю эту эмоциональную рухлядь выкинь из головы. Послушай старого, видавшего виды служаку».

Да, маршал Конев Иван Степанович был, конечно, не просто служака, а один из прославленных полководцев Великой Отечественной войны, действительно видавших виды. Под его руководством как командующего Резервным, Степным, 2-м Украинским фронтами 5-я Гвардейская танковая армия, в которой я служил, прошла с боями путь от Курской дуги до города Ботошани в Румынии, выйдя первой на советскую государственную границу. Там, на фронте, я был наслышан о нашем командующем как о талантливом, самобытном полководце, способном не только правильно понять и оценить сложную оперативную обстановку, но и проникнуть в замыслы противника, предугадать его действия в конкретной ситуации. Такая прозорливость помогала ему находить верные решения в весьма сложных положениях, что мы, солдаты и офицеры, далеко стоящие от оперативных планов нашего командующего, ощущали по нашему наступлению на врага в 1943–1944 гг.

Иван Степанович был человек волевой, с твердым, порой резким и вспыльчивым характером, но быстро отходил, умел преодолеть минутную резкость и поступал по справедливости, так характеризовали его товарищи. Свидетелем одной из таких вспышек я был во время форсирования Днепра на переправе в районе Кременчуга под селом Озеры в сентябре 1943 года, о чем я рассказывал выше.

Бывая на Пятницкой, что случалось нередко, он заходил ко мне «поговорить». Во время бесед за чашкой чая он рассказывал о прожитом. Мне были интересны его взгляды на многие явления и события прошлого и не в меньшей мере оценки настоящего.

К тем характерным чертам, о которых говорили и писали его боевые друзья, я хотел бы добавить еще одно качество Ивана Степановича — умение проникать в сущность того или иного явления. Он совершенно определенно предрекал, что раздуваемый авторитет Брежнева «лопнет как мыльный пузырь, а брызги опять полетят в народ». Ивану Степановичу шел восьмой десяток. Он был бодр, энергичен, внимателен ко всему, что касалось человеческих дел и судеб. Наверное, это шло от его не только командирской, но и комиссарской закваски — ведь он долго был комиссаром различных воинских подразделений. На склоне лет маршал Конев был особенно внимателен к молодежи. Он нередко возвращался к мысли о том, что «будущее страны и будущее наших Вооруженных сил в руках молодежи». И добавлял — «хороший урожай начинается с семян». В здании Центрального комитета комсомола у Ивана Степановича был свой кабинет. В здании Радиокомитета на Пятницкой и в Останкино его всегда встречали с радушием и любовью и вели в студии, откуда разносился голос Полководца — Маршала-солдата, как звали его на фронте.

Министерство иностранных дел Союза ССР и, конечно, его министр мне были знакомы по дипломатической работе в Китае и в отделе ЦК КПСС. Андрей Андреевич Громыко встретил меня с радушием. Во время беседы с ним раздался звонок по «вертушке». Я понял, что звонит Брежнев. В ходе разговора Громыко, посмотрев на меня, сказал собеседнику на другом конце провода: «Он сейчас у меня. Как будто все нормально». Я понял, что Генеральный интересовался мной. Что его интересовало, мне было безразлично. Громыко промолчал, я не спросил.

Андрей Андреевич высказал свои рекомендации по подготовке к поездке в Австралию, не выходящие за пределы мне известного. Я попросил разрешения отбыть в Канберру — столицу страны моего пребывания — до 10 июля 1970 года в надежде отметить 3 июля с близкими и друзьями свое 50-летие. Министр не возражал. Позвонил кому-то из своих помощников, тот проводил меня в один из свободных кабинетов на этом же этаже. Я приступил к ознакомлению с документами, касающимися советско-австралийских отношений.

Как я убедился, эти отношения носили сугубо формально-дипломатический характер. Мало кого у нас в стране интересовал этот огромный далекий континент, по площади равный одной трети территории СССР (в границах тех лет), и всего двенадцать с половиной миллионов человек (по состоянию на 1970 год).

В МИДе мало что изменилось за почти десять лет после моего возвращения из Пекина. Перемены были заметны лишь в том, что эта система еще более бюрократизировалась и пышнее расцвели карьеризм, угодничество, подхалимаж, стремление любой ценой выехать за границу, а там «прибарахлиться», а дальше, как говорится, хоть трава не расти. Конечно, было бы ребячеством приписывать такой образ мыслей всем и каждому. На Смоленке трудилось немало и тех, кто ради авторитета, престижа, державности Отечества в мировом сообществе не щадил и живота своего.

По характеру своей прежней работы каждый из нас, отправленных, был информирован о проблемах внутренней и внешней политики нашей страны больше, чем любой из дипломатов, исключая, естественно, министра. Потому суть дипломатической подготовки состояла в нахождении и определении конкретных путей, которые способствовали бы развитию отношений между Советским Союзом и странами нашего пребывания. Конечно, ознакомление с документами, накопленными в МИДе по проблемам этих отношений, дело нужное. Но главное все-таки состоит в умении свежим глазом, на месте, дать верную оценку этим отношениям на ближайшую и обозримую перспективу и повести дело с пользой для отечества. В процессе подготовки я побывал в посольстве Австралии в Москве, в различных наших министерствах и ведомствах. Нанес прощальные визиты А.Н. Косыгину и Н.В. Подгорному, попросил «добро» на использование их имени в случае служебной необходимости, что я и раньше делал в своих заграничных командировках, а их было немало. Впечатления, наблюдения, оценки увиденного там, в «заморских» странах, конечно, являлись моим политическим багажом, моим жизненным опытом.

В разные годы, по разным поводам я побывал в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Финляндии, Албании, Югославии, Польше, Венгрии, Австрии, Германской Демократической Республике, Румынии, Швейцарии, Чехословакии — это в Европе; в Азии — в Китае, Монголии, Бирме, Индии, Сингапуре, Японии; в Африке — в Египте и Алжире; в Латинской Америке — на Кубе. Встречался я с президентами, главами правительств, министрами, общественными деятелями, с рабочими, крестьянами, учеными, безработными, нищими, с мужчинами, женщинами, юношами и девушками — со всеми, кто населяет нашу Землю. Имел возможность сравнить образ жизни, обычаи и традиции различных этносов, взвешивал в уме притягательную силу разных культур, идеологических концепций, политических учений. И, возможно, самое главное состоит в том, что я видел, чувствовал, ощущал собственной кожей противоборство людей труда и капитала. Тот, кто знает, что такое всеобщая, общенациональная стачка рабочего класса, трудящихся — когда по всей стране фактически замирает жизнь, — тот не может не поверить в силу организованного трудового люда, в правоту социалистических идей. И наконец, не без воздействия примера социалистических стран класс капиталистов пошел на многие социальные уступки трудящимся.

Естественно, что я пребывал в разных странах не как эдакий нейтральный путешественник, а как носитель и защитник социалистических идей, исторической правильности избранного советским народом, другими народами социалистических стран, пути развития. В дружеских беседах и острых дискуссиях, с глазу на глаз и при большом стечении людей, в кабинетах, аудиториях и на митингах я славил свое социалистическое Отечество, не скрывая ошибок и трудностей, уже пройденных им, или недостатков, которые еще предстояло преодолеть.

Для меня поездки по зарубежным странам были наряду с моей Родиной чистилищем моей совести — через сравнение увиденного и услышанного. Всякий человек проходит, как правило, сквозь свой — ему данный обстоятельствами и им самим избранный — очистительный огонь совести. Не будучи мучимым совестью, невозможно прийти к Истине и Справедливости.

Я имел честь (да-да, имел честь — я не оговорился) быть знакомым со многими первыми лицами социалистических стран Европы, Азии и Латинской Америки. Читал их труды и работы о них, слышал мнения друзей и недругов, вдумывался в содержание конфиденциальной информации. Бывал у некоторых из них дома, встречался за трапезой — званой или товарищеской, вместе отдыхал, дискутировал, выслушивал их советы и добрые пожелания.

Ю. Цеденбал во время одного из приездов в Крым на отдых пригласил меня с семьей погостить у него на даче в Мухалатке под Ялтой. За неделю было о многом переговорено с этим умным человеком, большим и искренним другом нашей страны. За его плечами был немалый политический опыт. Он предостерегал меня от излишней открытости: «Не держи рубашку нараспашку. Люди вашего круга в борьбе за “кресло” могут продать так, что костей не соберешь». И Ю. Цеденбал оказался провидцем моей судьбы.

Э. Хонеккер, первое лицо в Германской Демократической Республике, стойкий коммунист, прошедший через гитлеровские застенки, строитель Магнитки, Герой Социалистического Труда. После выдачи его нашими московскими властями властям Германии — снова «судебный процесс», эмиграция в Чили. Кончина на чужбине. В одной из бесед со мной, состоявшейся в Берлине, он с гордостью рассказывал о разработке новой Конституции ГДР, которая явится своего рода программой дальнейшего строительства социализма на немецкой земле. Э. Хонеккера я знал еще по работе в юношеском коммунистическом движении. Весь его жизненный путь — беззаветное служение своему народу.

Может быть, когда-нибудь более подробно расскажу о встречах с руководящими деятелями социалистических стран…

Энвер Ходжа в Албании, Тодор Живков в Болгарии, Янош Кадар в Венгрии, Хо Ши Мин и Ле Зуан во Вьетнаме, Мао Цзэдун в Китае, Юмжагийн Цеденбал в Монголии, Болеслав Берут, Владислав Гомулка в Польше, Николае Чаушеску в Румынии, Густав Гусак в Чехословакии — все они возглавляли руководящие органы правящих коммунистических партий и в большинстве случаев занимали высшие государственные посты. Каждый из них по-своему был неординарным человеком, обладающим способностями и талантами оратора, публициста, организатора или политического стратега, тактика.

Но их борьба была исторически ограничена теми объективными условиями, которые сложились вовне и внутри их стран. Народно-демократические революции, происшедшие в странах Восточной, Юго-Восточной Европы, в Азии и в Латинской Америке, были несомненным следствием разгрома германского нацизма, итальянского фашизма, японского империализма и подъема национально-освободительного движения. Эти движения переросли или в режимы народной демократии, а затем — в диктатуры рабочего класса, или сразу стали таковыми.

Коммунистические и рабочие партии по воле народа пришли к власти как правящие. Перед их первыми лицами — вождями — был один-единственный исторический пример построения общества без эксплуатации и других видов социального и национального угнетения трудящихся.

Авторитет Страны Советов в годы Второй мировой войны настолько возрос, а его воздействие на мир в целом и его составные было столь сильно, что не учитывать накопленный опыт преобразования государства, раскинувшегося на одной шестой части земной суши и населенного более чем ста национальностями и народностями, было бы невежеством.

Однако мудрость первого лица состояла в том, чтобы, учитывая исторический опыт СССР, прокладывать путь своей стране сообразно ее историческому прошлому, национальным особенностям, прогрессивным обычаям и демократическим традициям народа. Мне представляется, что глубокое философское и политическое осмысление советского опыта с учетом специфических особенностей своих стран вождями осуществлено не было. Дух критицизма, заложенный в основу методологии марксизма, был отодвинут. И потому почти во всех странах в той или иной мере были повторены ошибки, сделанные в СССР.

Главными из них являются следующие:

— копирование сталинской модели властвования; ставка на насильственные, преимущественно административные методы социалистических преобразований;

— недооценка необходимости широкого развития демократических процессов, прежде всего в самой правящей партии, а также во всех сферах экономического, социального и культурного строительства;

— подстегивание темпов социалистических преобразований и в этой связи постепенный отрыв действительного осознавания массами трудящихся необходимости, выгодности, целесообразности этих преобразований, вполне сознательного их выбора от декларируемого официальными властями уровня массового сознания;

— разрыв между вождями — партией — массами в этих условиях нарастал: неудовлетворенность политикой, скрытая — чаще, открытая — реже, порождала в одном случае равнодушие, безразличие, в другом — формирование оппозиции, диссидентства;

— вожди в большинстве социалистических стран, может быть, в известной мере, за исключением Китая, Кореи, Кубы, мало заботились о творческом развитии теории марксизма-ленинизма применительно к изменяющемуся буквально на глазах миру.

К сожалению, многие из первых лиц в братских социалистических странах в том, что касалось теории, ориентировались на КПСС, идеологи которой в этой сфере были по существу бесплодны, особенно в 70-х — начале 80-х годов. Концепция развитого социализма стала одним из существенных источников догматизма в теории и застоя на практике;

— опора на административные меры хозяйствования повела к пренебрежению научной разработкой экономических стимулов, что в свою очередь стало одной из главных причин затратной системы ведения хозяйства, его слабой восприимчивости к техническому прогрессу и творческой инициативе трудящихся;

— вожди, укрепляя административно-бюрократическую систему, волей-неволей принижали человека, превращая его в простого исполнителя; они своевременно не обратили внимание на образование, здравоохранение, культуру, на другие людские нужды, или иначе говоря, первые лица шли по неправильному пути — недостаточное овеществление социального, гуманистического потенциала социалистического строя;

— первые лица не подняли партию, массовые организации трудящихся на борьбу со складывающейся в обществе коррупцией, взяточничеством, спекуляцией и другими негативными явлениями, порождавшими паразитизм, стяжательство, способствовавшими появлению теневой экономики;

— вожди не поняли того, что мерами экономическими, политическими, идеологическими нужно сделать акцент на первой части формулы социализма — «от каждого по труду», чтобы каждый член общества производительно трудился, овладевая достижениями научно-технической революции, обгоняя по темпам роста производительности труда коллег из передовых капиталистических стран; превратить эту формулу в живую будничную практику миллионов;

— и последнее: они, вожди, вовремя не увидели разрастания в обществе равнодушия и социальной пассивности граждан — в отличие от противников социализма из зарубежных капиталистических стран, которые постоянно использовали эти недостатки в целях разложения социалистического общественного и государственного строя и реставрации капитализма.

Конечно, задним числом говорить о просчетах первых лиц в конце 60—70-х годах просто. Естественно, повинны в них не только первые лица, а и руководящее ядро коммунистических и рабочих партий, действовавших в каждой отдельной стране.

Наибольшую ответственность несет руководство КПСС, которое авторитетом своей партии, Великой Державы «подминало» под себя руководителей братских социалистических стран. А те не были столь мужественными, чтобы прокладывать свои социалистические пути, учитывающие все и всяческие особенности исторического развития их стран. К чему все это привело после периода стагнации общественного развития в этих странах в 70-х — начале 80-х годов, известно.

«Архитекторы» и «прорабы» перестройки 80-х годов оказались неспособными найти пути преодоления крупных недостатков и ошибок, сложившихся в процессе строительства социализма. Да нет же, не то. Наоборот, их «способностей» хватило с избытком на то, чтобы развалить не только Великую Державу — Союз Советских Социалистических Республик, но и помочь силам реакции разрушить содружество социалистических государств. Ведь это и была их программная установка, их цель.

Тогда, на пороге 80-х годов, мы, молодые, не могли предвидеть всех пагубных последствий того, что уже начинало давать о себе знать. Не было оснований думать и о том, что процесс стагнации общества пойдет такими быстрыми темпами. Может быть — и наверняка — мы были бы решительнее в своих суждениях и особенно в действиях, если бы могли предвидеть грядущее. К тому же тогда не хотелось верить, что время так быстро катится, что на историческую сцену готово выйти новое поколение и скоро самим можно будет записываться в старики.