Горькие шанежки

ШУРКИНА БОРОЗДА

Сгибаясь под связками сена, по линии к полустанку шли со стороны выемки двое Орловых — дед с Шуркой. Шли они хорошим, по-настоящему майским днем, но Шурка был хмурый. Перебрасывая с плеча на плечо веревку от вязанки, он поглядывал на затылок шагавшего впереди деда и сердито думал: «Устроил вот канитель… Колхозу воз сена отдал, а теперь самим побираться приходится. По старым остожьям Белянке остатки сшибаем. Да разве ж в них сено? Гниль, чернота с плесенью. И за этим вон аж куда ходить надо…»

Но, так вот бурча, усталый Шурка окраинкой души и понимал, и оправдывал деда. Он помнил, как председатель Фрол Чеботаров рассказывал про беду на колхозной ферме. Осенью, в самую сушь, после первых заморозков, от паровозной искры или еще от чего, полыхнул пал и покатился по залинейной равнине с колхозным покосом. Свечечками вспыхивали на нем стожки. И много меньше половины припасенного сена удалось спасти. Вот и пришлось по весне ходить председателю по домам, просить помощи. А то коровы с голодухи станут падать. Тогда и отвез дед воз листового, ополовинив остаток стожка возле стайки.

Бабка было запричитала о горькой судьбе единственной кормилицы Белянки, но дед нахмурился:

— Ну-ка, старая, кончь!..

Сердясь, он никогда не говорил лишнего. И бабка больше не причитала, только вздыхала украдкой.

Шурка всегда удивлялся, какой дед крепкий. Вечерами и спину, и руки с трудом разгибает, — а станет к какому делу с утра, так до конца не отрывается. Вот и сейчас равномерно шагает дед, изредка встряхивая на спине обмотанную мешковиной вязанку. «Шагает и шагает… Будто заведенный!» Не желая отставать, Шурка и сам нескончаемо шаркал каблуками по балласту, хотя очень ему хотелось сбросить вязанку, от которой за ворот попадали сухие былинки, щекотавшие потное тело.

Еще выбираясь на линию, он увидел поезд, стоящий перед закрытым семафором. Стоял состав почему-то долго, и теперь можно было разглядеть лицо кондуктора, который покуривал на тормозной площадке последнего вагона. Шурка уже подумал, что им с дедом придется спускаться к откосу, чтобы потом не обходить состав, но тут семафор открылся, паровоз коротко гуднул и состав тронулся, освобождая дорогу.

Вообще-то, Шурка немного надеялся, что у поезда дед остановится переждать, да вот ничего не вышло. И, сгорбясь сильнее, он продолжал шагать, понуро оглядывая с насыпи голые серые покосы, падь, черную после осеннего пала и залитую водой, из которой торчали частые кочки с налетом зелени от подрастающей осоки. «Уж скорей бы новая трава поднималась, — размышлял Шурка. — Тогда и Белянку можно б на пастьбу выпускать».

Вдруг дед остановился, что-то разглядывая. Шурка подошел и тоже увидел — между рельсами лежала островерхая кучка зерна. Не какие-нибудь там озадки, не поскребушки из ларя, а чистенькая, отборная пшеница. Шурка сразу подумал о хлебе, о дедовой крупорушке, давно уже пыльной от бездействия. И даже почувствовал вкус хорошо пропеченной горячей лепешки из настоящей муки. В дому у них давно уже не озадков, ни кукурузной муки, ни сои не было. А есть вот уж как хочется…

— Деда… Это че? — сглотнув слюну, спросил он, оглядев пустынный путь. — Кто ее тут насыпал?

Дед не отвечал, смотрел в сторону станции и дальше по линии. Там, уж у самого горизонта, виднелась черная точечка спешащего в Узловую состава. Вздохнув, дед сошел за бровку пути, опустил свою вязанку у края откоса. Ослабив веревку, начал освобождать кусок мешковины, которую подкладывал, чтобы дорогой не рассыпалось сено.

Шурка тоже сбросил свою ношу, сразу почувствовав необыкновенную легкость в плечах. Поднявшись к куче, захватил горсть пшеницы, набил ею рот и, жуя теплые зерна, разглядел тянувшуюся от кучки дорожку. Сначала она была сплошная и приметная, но дальше пшеница рассыпалась все шире, разбросаннее, и, немного пройдя по линии, Шурка уже едва мог разглядеть зернышки, перемешанные с мелким балластом.

— А я догадался, деда! — воротясь, сообщил он. — В каком-то вагоне есть щель. Через нее пшеница и сыплется. Так?

Дед кивнул, расстилая между рельсами кусок мешковины.

Став на колени, они пригоршнями стали пересыпать пшеницу на тряпку. Как и дед, Шурка зачерпывал ее, подводя горсти одна к другой, но торопился и много зерна сыпалось обратно. Дедовы же большие пригоршни сходились осторожно, наполнялись до краев и ни одно зернышко не просыпалось. Потом дед спустился под откос, вернулся с куском ржавой жести и полынным веничком в руках. Сметая на жестянку остатки пшеницы, перемешанной с балластом, он около мешковины потихоньку провеивал зерно. Камешки падали прямо, а зерно ветер сносил чуть-чуть в сторону, прямо на тряпку.

— Ведра два, поди будет! — обрадовался Шурка, когда работа была окончена. — А молоть ее седни будем, деда? Я покручу крупорушку? Я это вовсю уже умею…

— Смолоть, Шурка, все можно, — негромко сказал дед. — Дело это не мудрое…

Захватив все четыре угла мешковины, он крепко стянул их крестом. Подняв узел, поднес его к вязанке и увязал вместе с ней.

— Помоги-ка, Шурк!

Поднатужась, вдвоем они взвалили вязанку сена деду на спину, а узел с зерном — на грудь. Дед одной рукой еще и Шурке помог поднять его вязанку, и они пошли дальше.

Когда поравнялись со станцией, дед вдруг свернул к крылечку дежурного. Там, поджидая очередной поезд, стояла Нинка-холостячка — рослая и красивая, с длинными волосами, спускавшимися из-под красной фуражки.

— Ты, дочка, — попросил дед, — позвони-ка в Узловую. Вишь, какая беда… В том составе, что перед этим ушел, какой-то вагон испорчен. А в том вагоне пшеница. Сыплется, понимаешь. Пускай там посмотрят, заколотят дыру. Это ж сколько добра пропадет, пока до места доставят…

— Ладно, дедушка, сейчас позвоню, — пообещала Нинка и, глянув в сторону выемки, из которой выбирался новый состав, скрылась в станции.

— Ну вот, теперь ладно будет, — сказал дед, торопясь перейти линию. — А птицам по стольку рассыпать — больно густо…

Шурку с дедом уже заждались. Пузатая Белянка сразу уткнулась мокрым носом в сено, шумно завздыхала. А работников дома ожидала на столе теплая картошка, политая простоквашей, чашка с капустой, кружки с чаем. Когда Шурка с дедом умылись и сели к столу, бабка достала с дальней полки завернутую в полотенце четвертушку хлебной буханки — черную, ноздреватую, — все что осталось до завтрашнего вечера, до развозки. Отрезала всем по ломтику, остаток завернула и опять спрятала.

Обычно за едой дед негромко переговаривался с бабкой о разных делах и новостях, над Шуркой подтрунивал. Но сегодня он ел молча, старательно подносил ложку ко рту, как всегда, подставляя снизу кусочек хлеба, который почти и не уменьшался. Поэтому и Шурка молчал, хотя ему не терпелось рассказать бабке про находку на линии. «Может, дед хочет бабушке сразу готовую муку отдать? Но такое не похоже на него…»

— Картошек, отец, совсем мало осталось, — сказала бабка. — Прямо беда… В подполье и лазить не хочется. Окромя семян и нет ничего.

— Семенную трогать не будем, — негромко проговорил дед. — Нонче огород пошире занимать надо. К осени, думаю, едоков в доме прибавится…

Он поднялся из-за стола, у двери снял с гвоздика кепку.

— Я, мать, в деревню схожу. С Фролом потолковать надо.

Выйдя за ним следом, Шурка увидел, что дед выудил из узла горсть зерна, завернул его в носовой платок и положил в карман. Нет, что-то затевает дед, по всему видно.

— Деда! — подступился Шурка. — Я с тобой в деревню пойду?

— А тут управляться кто будет?

— Так я успею…

— Ну что ж, — усмехнулся дед. — Пошли, коль ноги не притомились.

Председателя они застали в конторе. Несмотря на тепло, Фрол сидел за столом в дождевике и фуражке. Подняв голову от каких-то бумаг, он внимательно посмотрел на деда, скользнул взглядом по Шурке и, будто только узнав их, шагнул из-за стола, стукнув деревяшкой.

— Здорово, товарищи железнодорожники! Это какая ж забота вас в колхозную контору привела?

Дед присел на лавку у стены, тронул рукой бороду, усмехнулся:

— Тороплив ты, Фрол…

Председатель чуток вроде смутился, вернулся к столу, достал серый кисет, стал сворачивать цигарку.

— Так время нонче торопливое больно. Я вот только с поля приехал, сводку оттарабанить надо да и опять ворочаться. Сеем, вишь ли какое дело…

— Управляетесь? — осторожно полюбопытствовал дед.

— Крутимся, отец. Самая запарка сейчас. Гусеничников чертовы эмтээсовцы только два дали, а на колесниках не вытянешь. Обещают еще подбросить, а когда это будет? Когда соседи отсеются. Другой раз так замотаюсь, что и вспомнить не могу, вчера было что или это еще сегодняшний день тянется…

Но о своих бедах, как Шурка заметил, председатель говорил с какой-то даже озороватостью, бодро попыхивая самокруткой. Будто даже это не он, а совсем другой человек когда-то приносил к ним в дом ведро озадков. И не было теперь на дядьке Фроле солдатской шапки со щербатой звездой во лбу. Даже рука его раненая теперь шевелилась бойчее.

Поговорив о колхозных делах, дед достал платок, развернул его и протянул председателю.

— Глянь-ка…

Фрол осторожно взял платок, поднес к свету и стал разглядывать пшеничные зерна. Даже зачем-то понюхал их и с удивлением глянул на деда.

— Откуда оно у тебя?

— Да уж не краденое…

Дед рассказал о находке на линии.

— Вот же гады! Вот ротозеи! — стукнув кулаком по коленке, ругнулся председатель. — Тут над каждым килограммом трясемся, а они зерно по линии рассыпают… А знаешь, дед, это пшеничка заморская, — чуток успокоясь, заметил он. — Я как-то читал в газетке, что во Владивосток пришли пароходы с грузами для нас. От союзников. — Председатель еще полюбовался лежащим на ладони зерном. — Крупная, язви ее… Молоть будешь?

Дед нахмурился.

— С таким делом я б к тебе не пожаловал…

— А что ж с ней делать?

— Сеять! — коротко сказал дед.

Фрол тоже вскинулся, распрямился.

— Сеять?.. Эту пшеницу у нас сеять?

— Наша земля, Фрол, — строго сказал дед, — не слабее той, что это зерно поднимала.

— Да я о другом, — смутился председатель. — Ты… Сколько ее у тебя?.. Ведра два, говоришь? Где же их сеять?

— А это пока не твоя забота. Ты дай мне на полдня коня да плуг с бороной.

— Да кто сеять-то будет? Ты, что ли? Так ты же, как говорится, коренной железнодорожник!

Дед усмехнулся.

— Это-то верно. Только вот вы с Шуркой народ грамотный, берите счеты да раскиньте сами. Нынче мне шестьдесят пятый. Двадцать годов я на железной дороге состоял. Еще восемь лет кладите на империалистическую и гражданскую. Из-за них, мне, язви его, и жениться вовремя не пришлось. Сколько получается? А остальное время с самого мальства я же, как весь наш род, землепашеством занимался. И в Рассее, и в Забайкалье. Вот и считай…

Председатель задумчиво посмотрел на него.

— Ладно, дед, пусть так, — сказал он. — А где ж ты сеять-то собираешься?

— Что у нас земли нет?

— Ну ты, старый, как малый… Есть же указы, есть нормы на огороды для частного сектора. Никто тебе лишней сотки не даст.

— Так это ж на колхозной земле…

— А у тебя что, своя заимелась? — прищурился председатель.

— Мы, Фрол, живем в полосе отчуждения, разве не так? Ай забыл, что по сто шагов от железной дороги в обе стороны казенными называются? Или не знаешь, сколько у нас огородов какой уже год пустует?

— Да знаю, знаю, — хмуро сказал Фрол. — Только чертовщина же все одно получается. В районе твоя посевная, дед, такого шуму наделает, что и зерну не рад будешь. Это же… Понимаешь, как при единоличном хозяйстве все получается. И когда, скажут? В сорок пятом для себя посеял пшеницу старик…

Дед удивленно заморгал.

— Кто тебе сказал, что я для себя? Я эту пару ведер посею, только чтоб твоим мужикам с этой мелочью не возиться. Они ее, пока до поля довезут, половину рассыпят. Уродятся хорошие семена из этой пшеницы, — все до последнего ты их и получишь. А уж когда зерно в мешках будет — тогда и колхозу резон им заняться. Выбрать участок какой и опять отдельно посеять его, на развод…

Председатель крутнул головой, походил по комнате. Посмотрел на деда тепло, с улыбкой.

— Ладно, отец. Приходи утречком. Дадим тебе тягло часа на три. Где пахать будешь?

— Да тут же, за озером.

Председатель вышел на крыльцо, провожая Шурку и деда. Пощурился на солнце и опять улыбнулся.

— Сей, дед, сей… А станут мне голову мылить — буду твоими сынами да орденами отмахиваться.

Домой шли молча. Шурка поглядывал на своего деда, который такое измыслил, что и председатель сперва растерялся. Ну и ладно, что лепешек не будет, теперь Шурке никак не хотелось отставать от дедовой затеи.

— Пахать-то с утра станем? — поинтересовался он.

— Такую работу завсегда с утра у нас начинали.

— И я тебе подсоблю. До школы, поди, и управимся…

Скосив глаза на внука, дед хмыкнул. Шурка сразу его понял.

— Ты только разбуди меня, ладно? — попросил он. — А то опять скажешь, что жалко, мол, стало…

— Разбужу, как же. Только пахари, Шурк, сами о зарей поднимаются.

Все же дед не сдержал обещания. Совсем рано сходил он в деревню, а когда Шурка встал и вышел во двор, он увидел у ближней, давно брошенной деляны чужого огорода телегу, привязанного к ней невысокого меринка. Дед копошился у плуга. Наскоро ополоснувшись, Шурка заторопился к нему.

Дед уже прицелился начать первую борозду. Увидев Шурку, он как ни в чем ни бывало протянул ему вожжи:

— Ну-ка становись в погонычи, Шурк. Да шибко конягу не дергай.

— А как его зовут, деда?

— Серафим сказывал — Квелый…

Дед захватил деревянную узкую лопаточку с длинной ручкой, лежавшую на телеге среди двух борон, всунул ее куда-то между ручками плуга, взялся за них и кивнул Шурке: начинай, мол… Шурка нн-нокнул, взмахнул вожжами, и меринок, по-колхозному покорный к командам всяких людей, напрягся и потянул плуг.

— Вон на ту метку держи, Шурка, — показал дед на кол, белевший в конце делянки.

Конек, привычный к деревенской работе, почти сам вышел к нужному месту. Шурка повернул к другому краю огорода и по деляне потянулась еще одна борозда — ровная, с пластами отливавшей под солнцем черной земли.

Заходя на второй круг, дед приостановился.

— Теперь, внучек, потяжелей чуток будет. Ты веди Квелого так, чтобы большое колесо плуга у нас точно по борозде шло. Понял? Чтоб конь у тебя не вихлялся от среза…

Шурка кивнул деду, тронул коня, но тот оступился, сорвав срез в борозду.

— Повод, повод короче держи! — посоветовал дед.

Шурка взялся за повод почти у зауздка. Меринок скосил на него глаз, тряхнул головой, заторопился и потянул вдруг от борозды. Виновато оглянувшись, Шурка увидел, как напряглись руки деда, держащие ручки плуга.

— Ровней, ровней держи!

— Он сам дергает так…

— А ты не позволяй ему, не позволяй, — приговаривал дед то ли себе, то ли Шурке. — Вот, во-от, так и пойдет, так и пойдет у нас дело…

Работать погонычем оказалось не так уж просто, как сперва подумалось Шурке. Зевать тут не приходилось. Повод все время нужно было держать накоротке, не давать коню расслабляться и шагать рядышком с ним, стараясь, чтоб нога не попала под тяжелое копыто. А тут еще этот чертов бурьян цепляется за штаны, царапает руки, и пыль из него ноздри забивает. И мелких мушек к коню налетела пропасть. Хотя и не кусаются они, а вьются перед носом, лезут в глаза, в уши. Скоро совсем жарко стало Шурке, а солнце все выше карабкается, уже по-летнему пригревает. И как нарочно — ни ветерочка.

Нелегким делом пахота оказалась… Покрикивая на Квелого, уже залоснившегося от пота, взопревший Шурка глянул на солнце, подумав, что долго еще до школьного часа, когда можно будет покинуть деляну. Но тут же сам устыдился. Деду, вон, тяжелее у плуга приходится. Он еще на третьем круге сбросил пиджак, а теперь и рубашка на плечах потемнела от пота.

После очередного прогона дед остановил коня, сказал Шурке:

— Передохни малость.

Сам он, свалив плуг, стал лопаточкой очищать отвальник от налипшей земли. Потом соскоблил с оси тележного колеса немного солидола и начал подмазывать колеса плуга, которые противно скрипели. Шурка присел было на узел с зерном, но тут же перехватил укоризненный взгляд деда.

— Вон на телегу сядь. Или на оглоблю. А на хлебе, внучек, не сидят.

— Так это ж зерно только.

— Счас зерно, а потом хлеб будет…

Шурка опустился на оглоблю, оглядел вспаханные полоски с ровными гребешками отваленной земли, из-под которой торчали стебли полыни и бородки рыжей травы.

— Деда, а сеять сразу начнем?

— Пошто ж сразу? — Дед распрямился и тоже оглядел деляну. — Вот вспашем участок, потом пробороним. Как взобьется земля перинкою мягкой, тогда и будем семена рассыпать.

— Как рассыпать?

— Руками, Шурк. Как испокон веку когда-то в Рассее сеяли. Брали лукошко на грудь, становились в ряд и сеяли…

— Ха, деда… У нас и лукошка-то нет!

— Нам оно и не требуется, — усмехнулся дед. — На такую деляну, да на такие семена можно и с фуражкой в руках выходить. Ну, отдохнул?

Шурка пошел было к меринку, но остановился.

— Деда, а дай и я, как ты, спробую, а?

Дед глянул на внука, прикинул высоту его плеч, ручек от плуга, кивнул:

— А что, Шурка… Давай, приучайся к земле.

Шурка ухватился за ручки, поднатужился и перетащил плуг в сторону, нацелив его в борозду. Но дед не торопился погонять лошадь.

— Тут хитрость простая, Шурка. Книзу давить ручки или поднимать их нельзя. Надавишь на подпятник лемеха — плуг из земли выскочит, а поднимешь — зароется глубже. Ты их ровно держи, не давай вихлять по сторонам. Понял?

Шурка кивнул, и дед тронул конька, не отрывая взгляда от внука. Шурка вцепился в ручки так, что побелели пальцы, даванул, и… плуг выскочил из борозды.

— Ты так не тужься, не тужься. Силой да дурью в работе не совладать. Тут сноровка нужна.

Шурка торопливо оттянул плуг назад, поставил на старый след.

— И себя не стискивай так, не стискивай, — наставлял дед. — Плуг сам у тебя пойдет. Только придерживай ровно.

Дед опять тронул коня. С легким шуршанием плуг вошел острым лемехом в землю, и Шурка даже подивился, как, оказывается, быстро наползает и воротником отворачивается пласт. Вот только что сам он, идя рядом с конем, чертыхался на длинность прогона и медленность шагов, а тут совсем дело другое. Хотя и дед не торопит конька и колеса крутятся тихо, а пласт, ну прямо, вроде бы его кто подталкивает, наползает и наползает. Тут плуг вильнул к кромке старого среза, Шурка, торопливо дернул за ручки — и вот опять лемех вылез наружу…

— Это ничего, Шурк, — успокоил дед, сдавая лошадь назад. — Сноровка — дело наживное.

Шурке не терпелось посмотреть на первую свою борозду. Но оглянуться он смог только внизу, в конце гона, когда нужно было сворачивать на другую половину деляны. А посмотрев, он даже сморщился от огорчения. Ведь так ровно, казалось, старался держать плуг, а борозда получилась с кривулями и пласты на ней лежали комками. Даже трава торчит не так, как на дедовой пахоте.

— Это, Шурк, ничего, — заводя коня на новый гон, усмехнулся дед. — Сразу не все получается. Человеку в любом деле терпение требуется.

Дед и сам следил, чтобы большое колесо шло точно по борозде, придерживал лошадь где надо, а то подгонял, часто оглядываясь на Шурку, воевавшего с плугом. Вторая борозда получилась лучше, ровнее… А третья и самому Шурке понравилась. Он давно распахнул ворот до пупа и чувствовал, как со лба на землю падают капельки пота. Дело двигалось хорошо. Но на очередном заходе дед передал Шурке вожжи и сам взялся за плуг.

— Тут уже совсем без огрехов заканчивать нужно, — пояснил он.

Вдруг от деревни донесся звук выстрела. Дед поднял голову от плуга. Грянул еще один выстрел, а за ним еще…

— Чего эт они разбаловались? — удивился дед. — Прям канонада…

— Наверно, по мишеням стреляют, — сказал Шурка.

Он стегнул Квелого и повел его к последнему заходу. А в деревне грохотали выстрелы. Потом стали стрелять на казарме, на станции…

И тут Шурка увидел бегущих по дороге ребятишек с сумками, что-то кричащих и размахивающих руками. «Че они, с ума посходили?» — со взрослой серьезностью подумал он.

От кучки бегущих ребят отделились двое. Шурка узнал Цезаря и Тараску Пронова из деревни. Тараска, размахивая прутком, кричал:

— Кончай работу-у! Победа-а!

Дед с Шуркой замерли, ожидая подбегавших гонцов.

— Седни не учимся, Шурка! — орал Тарас. — Нина Васильевна всех, всех отпустила!

— Победа-а! Победа-а! — кричал, не переставая, Цезарь. — Война кончилась!

Дед расслабленно опустил плечи, долгим взглядом посмотрел на село, где, не переставая, грохотали выстрелы, и, смахнув со лба пот, медленно проговорил:

— Значит, одолели проклятого…

— Деда, сбирайтесь в деревню! Сразу айда! — тараторил Тарас. — Так тетка Мария, председательша, сказывала. Митинг там будет! А ишшо велено всем развешивать красные флаги. Всем, всем чтобы…

— Ой, а дядька Фрол чего учудил! — торопился с новостями и Цезарь. — На крыльце конторы на одной ноге пляшет… И руками об пол хлопает. И еще потом пляшет. А сам пла-а-ачит! Как маленький!

— Папка-то наш, — кивнул Тараска, — уже целый патронташ, поди, выпалил. Салют, говорит! И другие все салют делают! Бегите туда, а нам еще вон сколько успеть надо…

Подхватясь, ребятишки кинулись от огорода, прямиком через покос на казарму. Там уже слышалось чье-то веселое пение, громкий говор, голоса, смех. А из деревни, вперемежку с выстрелами, долетали переливы гармошки, о которой в последнее время только по праздникам вспоминали.

И Шурке, переполненному этой всеобщей радостью, так захотелось туда, к людям, чтобы все увидеть, узнать и запомнить, что он даже вздохнул.

— Иди, иди играй, Шурка, — выпрягая из плуга коня, дрогнувшим голосом проговорил дед. — Седни можно… Святой день седни, внучек…

Шурка вгляделся в деда и в уголке его глаза заметил слезу.

— Иди, Шурк, иди. Седни победа…

— А ты?

— Земля ж у нас вспахана. Зерно сеять надо…

Отбежав немного, Шурка оглянулся на черную, отдающую мягким парком деляну. Около нее оставалась телега, рядом с нею темнели плуг и узел с заморской пшеницей, а дед уже впрягал Квелого в борону…