Горькие шанежки

ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

Стадо Семушка пригнал в сумерках… В тот час из низинок, от пади разливался по округе туман. В деревне за озером играла гармошка, слышалась песня.

Семушка крепко устал. Да и то: целый день бегал за коровами, до хрипоты накричался на них, непутевых. Он вяло похлебал щей, запил их молоком и лег в сенях на самодельном топчане. Укрылся овчинной шубой и сразу же заснул, будто в яму провалился.

Июньские ночи короткие. А эта и по календарю короче других. И в эту-то ночь привиделся Семушке удивительный сон…

Обратился он, вроде бы, в птицу. Взмахнул руками, как крыльями, и стал подниматься вверх. К самому поднебесью. И так высоко поднялся, что дух перехватило. Но и хорошо же ему, интересно было там, наверху.

С высоты рассмотрел он покосную равнину с лиманами, холмы и перелески на выпасах. Увидел под собой строгую линию железной дороги. С обеих сторон к ней лепились дома полустанка: четыре сбились кучкой у переезда, а один темнел крышей чуть в стороне. Это была станция. Против нее — за линией — увидел Семушка и свой дом на две квартиры, и большую избу соседей — стариков Орловых…

Как же хорошо, как славно летать! В росе не мокнешь, ноги не устают от ходьбы, не жарко и не холодно, а видно все-все. Вот внизу рельсы синеют. На равнине они прямые, как по линейке начерченные. Но недалеко от полустанка линия опускается в выемку и вьется змеей среди сопок, огибающих равнину подковой. Вершина подковы направлена к востоку, где солнышко всходит. Под другой половинкой подковы, на косогоре, пристроилась деревня. От линии и полустанка ее отделила кочковатая падь с речкой Безымянкой посередине.

И речка сверху совсем маленькой кажется. Бусинками на нее нанизаны озера и озерки. Самое большое озеро — против полустанка. Безымянка скрывается в нем, но, упрямая, вытекает с другого конца. Там через нее мосток перекинут на сваях из рельсов. А еще ниже, уже за мостком, виднеется брод для тракторов, машин и конных подвод. От брода дорога поднимается рукавами рубашки: один к переезду через линию, а другой — к деревенскому косогору.

Семушка помнил, что дальше за равниной раскинулась Левинская падь с топями. Он потянулся, чтобы рассмотреть это страшное место, но тут что-то сбило его с полета, все видимое потускнело, и он вроде бы ткнулся плечом в твердую землю. Открыв глаза, в полумраке рассвета увидел над собой хмурое лицо отчима.

— Зачем ты? — удивленно спросил Семушка, жалея о сне. — Зачем… будишь?

— Трясу-трясу, а он как мертвый! — сердито проговорил отчим. — Вставай, работничек.

— А-а… — Семушка сладко зевнул, опять закрыл глаза. — Счас я, погоди чуть…

Потянул на себя теплую овчину, в секунду забылся, но та же рука опять встряхнула его за плечо.

— Кому говорят, вставай! Все уж коров выгоняют…

Семушка торопливо сел на топчане, а глаза его никак не хотели раскрываться. Он уж было привалился к стене, но из глубины дома подала голос мать:

— Подымайся, сынок… Вставай… Люди ведь ждать не станут…

Отчим хлопнул дверью сеней, ушел в стайку, а Семушка закопошился в одежде. Натянул штаны, рубашонку. Навернул портянки, кое-как втолкал ноги в мокрые сапоги. На дворе плеснул в лицо водой из рукомойника и вернулся в дом, шибавший духотой, запахами старого борща, лекарств и прелой одежды.

Доставая хлеб и молоко, Семушка звякнул посудой. На кровати в сумеречном углу заворочалась хворая мать.

— Ты поешь хорошенько, сынок. И молока с собой не забудь.

— Я и так ем, — отозвался Семушка. — Ты лежи, мам…

Помолчав, мать вздохнула, вроде бы всхлипнула, и сказала сердито:

— И когда ж он вернется только, бугай тот бессовестный? Договаривались на два дня, а пошел уже четвертый…

Под материнские вздохи Семушка принес из сеней торбочку, сунул в нее фляжку с молоком, горбушку хлеба и, накинув на плечи старый пиджачок, вышел в сырой и прохладный рассвет.

Отчим уже выпустил корову из пригона. Она пощипывала траву около трех берез, росших против дома стариков Орловых. Под присмотром бабки Орлихи там же паслись ее Белянка и бык Пушкарь.

Пощелкивая бичом, Семушка погнал животных по дорожке к переезду. За линией слышались голоса, покрикивание, мычание коров и телят.

К Семушкиному приходу коровы уже были на месте. Пощипывая траву, они медленно отходили в покосный простор с перелесками. Поглядывая за ними, на развилке зябли женщины, одетые по-утреннему, на скорую руку. Среди них и тетка Катерина — мать лучшего Семушкиного дружка Леньки Чалова. Посмотрев на девятилетнего пастушка, обутого в тяжелые сапоги и в сползающем на глаза картузе, она спросила озабоченно:

— В какую сторону погонишь пасти? Где хоть потом искать-то тебя?

— Прямо к полигону погоню. — Семушка по-хозяйски оглядел стадо, спросил: — Все тут?

— Да вроде все, — ответила тетка Катерина. — Раз уж ты не проспал, то и другие проснулись…

Степанида Слободкина — пожилая, невысокая, со стеснительной улыбкой на добром лице, — вздохнув, заметила негромко:

— У такого отчима, как Гаврила Ломов, не проспишь. У него и петух раньше других просыпаться приучен…

Нахмурясь, Семушка поправил картуз, щелкнул бичом и заторопился за стадом.

Утро только начиналось. Серый рассвет тянулся медленно. В туманной заволоке хоронилась дремотная тишина. Птицы еще спали. Деревья и кусты смутно проступали из полумглы. Все казалось таинственным, страшноватым и, успокаивая себя, Семушка щелкал бичом, покрикивал на коров, стараясь придать голосу басовитость и строгость.

Войдя в росные травы, пастушок сразу вымок до пояса. Медленно двигаясь за стадом, он зябко поеживался от сырости и прохлады. Не шли из ума слова тетки Слободкиной про отчима. Не любят его люди… Ни соседом, ни другом его не зовут. Для всех он — Гаврила Ломов. Про себя и Семушка его Гаврилой зовет. Даже дружок Семушки Ленька как-то признался:

— Боюсь я, когда твой новый батя на меня смотрит: глаз у него тяжелый. — И пояснил: — Дед Помиралка сказывал, что в глазах человека душа предстает.

Помиралкой на разъезде называли отца начальника станции — сухонького, совсем дряхлого старичка. Каждую осень, по заморозку, обходил он соседей, со всеми прощался, собираясь помирать и говоря, что уж этой зимы ему не перетерпеть. И до весны не появлялся на улице, пересиживая холода за печкой, рассказывая ребятне байки да сказки.

Семушка насупился:

— Брехун он, твой Помиралка!

— Брехун? — загорячился Ленька. — А вот проверим…

Под завалинкой станционного дома лежала в затишке лопоухая дворняжка Дамка. Она не обращала на мальчишек никакого внимания, спокойно грелась на солнышке, но когда Ленька сердито уставился на нее. Дамка забеспокоилась. Подняла уши, глянула на Леньку раз-другой, поднялась, потопталась в недоумении и отошла, рыча и оглядываясь.

— Видал? — обрадовался Ленька. — А ты говоришь, дед Помиралка брехун! Не-ет, он старый и уж все в точности знает!

Никак не хотелось Семушке верить словам деда про душу в глазах, да еще Ленькиному доказательству, а получалось по их… И в самом деле, шибко тяжелым взглядом смотрит отчим на людей. И от всех на отшибе держится. Соседи, вон, собираются вместе, песни играют, стучат костяшками в прохладной тени тополей, а Гаврила — ни к кому. И к нему никто. И работа у него такая — путевой обходчик, все больше один бывает. То на своем километре порядок наводит, то по околодку идет.

Отчим и дома жил в стороне от Семушки с матерью, страдавшей какой-то грудной болезнью. Крутила ее эта болезнь, надолго в постель укладывала. Вот и опять, мать лежит. В летнюю жару мерзнет. Но отчим ее совсем не жалеет.

И, правду сказать, скуповат Гаврила. Сласти да обновки Семушке редко перепадали. Да и пастухом он стал потому, что отчим так рассудил. Вообще-то стадо пас Сашко-однорукий — мордастый озорной парень из Узловой, нанятый на лето жителями полустанка. Да вот засобирался Сашко к себе в Узловую — большую станцию с магазинами, клубами и базаром, расположенную в десяти километрах от разъезда. Одежду сменить ему захотелось, купить кой-чего. Вместо себя он и подрядил Семушку, пообещав денег на новые сапоги.

— Иди, — решил отчим. — Тут два дня работы — и вот тебе, со скрыпом!

Но уж четвертый день не является Сашко. Видно, загулял. А Семушка за него отдувайся… Правда, и раньше он за подпаска не раз со стадом ходил. Но одно дело — просто так на приволье побыть, а когда столько коров у тебя под рукой — цветами не залюбуешься. Пастуха кругом беда поджидает. Позади железная дорога тянется, слева — бесконечные сопки, а с правой стороны — Левинская падь и колхозное поле. Да еще от жары и паутов на коров «бзык» нападает. Позадирают хвосты — и по кустам, а то и домой, в тень и прохладу сараев.

Жары и слепней сильней других бык Пушкарь боится, — хотя он такой здоровый, что Семушка до его рогов и дотянуться не может. Дед Орлов сделал ярмо и приучил Пушкаря возить телегу и сани. Даже огород пахать на нем приспособился. Но еще теленком Пушкарь отморозил хвост, и теперь ему нечем отмахиваться от кровососов. Как прижучат его пауты до предела терпения, задирает бык остаток хвоста, как пушечный ствол, — и деру! За этот огрызок его Пушкарем и прозвали. И когда поднят он кверху, никому не сладить с быком.

За эти несколько дней узнал Семушка, каково пастухом быть. Стадо выгонять нужно рано, чуть свет. К одиннадцати возвращать домой, чтоб горячую середину дня коровы отстоялись в сараях. А как скатится солнце с верхушки, опять собирать стадо и пасти до вечерней росы. День таким долгим, таким тяжким кажется. Двадцать две животины под началом у Семушки. Среди них, как и между людей, есть хитрые, и ленивые, а есть просто блудни. Все их к запретному тянет. Вот та же Красулька — телка Слободкиных. Только что завернул ее Семушка, а она опять к Левинской пади направилась. За ней, гляди, все стадо потянется.

— Ты куда, окаянная! — бросаясь за ней, грозно кричит Семушка. — Я тебе поброжу, тварюка безрогая!

Но Красульку на испуг не взять. Слышит она Семушкин крик, косится, а сама боком-боком, да все в сторону тянет. Семушке неохота далеко-то бежать, но надо. И опять сбивает он на себя росу, штаны и рубашка мокреют все больше, липнут к телу, вызывая озноб.

Вернув телку в стадо, Семушка успокоенно огляделся. Туман уже отошел от земли и широкими пластами поднимался кверху. Из-за далеких сопок выкатилось солнышко и плеснуло по округе светом. Тысячами радостных слез заблестели вокруг росинки. Они сверкали на траве, на листьях берез и на ярких головках цветов. Славя утро, в перелеске с усердием распевали неугомонные птахи. Теперь Семушка видел все в молодой чистоте и нарядности, и ему становилось легче.

К восходному часу стадо ушло километра на два от линии, от полустанка, называемого еще и разъездом, от дремавшего озера, деревни под сопочкой — от того мира, где Семушка начинал ходить, узнавать, помнить.

Жили здесь пока без радио и электричества, по кругу, определенному долгом людей и временем. Раньше других поднимались хозяйки, доили коров и провожали их в стадо. К восьми утра выходили на линию бригады путейцев — одна на запад, в сторону Узловой, другая на восток, — по кривунам пути между сопок. В тот же час менялись дежурные по станции, путевые обходчики. Сдавшие дежурство отдыхали или занимались по хозяйству, и около домов опять становилось тихо, безлюдно.

Полустанок так мал, что даже кладбища и школы при нем не имелось. Усопших сносили за село, на гору, поросшую дубняком, среди которого темнело несколько крестов. А учиться ребятишки ходили в деревенскую школу, стоявшую на пригорке.

Особых событий в Семушкином мире вроде бы не случалось, но жизнь никогда не казалась ему скучной. Особенно летом. На приволье только ленивому нечего делать. Тут тебе и рыбалка на озере, и купание вволю. В лесу полно ягод, грибов. Можно в сопки забраться… Случалось, с местного поезда безбилетника снимали или подгулявший мужик отставал — тоже для разговора пример. Весной корову колхозную поездом задавило. Как же не сбегать, не посмотреть? Или вот загудят по дороге на полигон грозные танки. Попросись — танкисты в кожаных шлемах могут в башню к себе посадить, прокатят немного. А уж когда в деревню кино привезут — для Семушки и его приятелей это праздник.

Друзей у Семушки много. В каждом доме, во всех квартирах ребятня есть. На станции живут Ленька Чалов, братовья Пронька и Толик Калиткины. Эти себя движенцами называют: их отцы следят за движением поездов. В том же доме живут Сережа с Кларой — дети начальника станции, внучата деда Помиралки. Но это мелюзга, близнецы-семилетки. С такими играть неинтересно, не сравнить с Варнаками, которые от Семушки через стенку живут. Это уж настоящие варнаки! В чужом саду или огороде пошуровать, малинку раньше других проверить — первые мастера. А на работу Варначата ленивы и пока решат, кому за водой к колодцу идти, — две-три потасовки устроят.

Рядом с казенным домом Семушки и Варнаков стоит рубленая изба деда Орлова. Раньше он тоже на линии работал, а потом, как сам говорит, на роспись сошел — на пенсию, значит. Но к тому времени поднялись дедовы сыновья. Да так поднялись, что на них, когда вместе они, и смотреть боязно. Рядом с ними припеваючи живет Шурка-сиротка — внук деда и бабки. Малышу хоть всего восьмой год, но тронуть его никто не смеет, зная, какая у него защита. Петька Варнак как-то турнул Шурку, так получил от сироткиного дядьки Клима такой щелбан, от которого, как сам Петька говорил, у него до вечера в голове звенело.

На казарме — в домах путейцев — малого народа еще больше. У одних Слободкиных пять мальчишек. Все крепкие, лобастые, молчуны. По огородам не шарят, озоровать их не уговоришь. Да если бы и захотели, бабка не даст. Бабка у них — под косяк ростом, руки у нее ухватистые, а на шее здоровая шишка — зоб. Сказывают, этот зоб бабку душить собирается, но она ему не сдается. У такой бабки не поозоруешь. Да и отец у Слободкиных строг. Он охотник хороший и ребят к промыслу приучает. Потому они часто пропадают в сопках, в лесу да на озере.

С ними Семушке всегда интересно. Какая травка, какое деревне или кустик растет — все они знают, про все рассказать могут. И лягушек в руки берут, не боятся. Шуркина бабка говорит, что если цыркнет лягушка на руку, сразу бородавки повылезут. У Семушки только на правой руке их пять штук, хотя лягушек он сроду в руки не брал. С чего же тогда бородавки повылезли?

Знакомые ребята есть у Семушки и в деревне. Хотя бы вот Проновы Домка и Тарас — сыновья охотника дядьки Романа. Далеко в тайгу забирается дядька Роман. Привозит оттуда коз, барсуков, енотов, иногда даже кабанов и медведей. Еще в деревне живут Цезарь и Матвей Они завсегда вместе ходят. Попробуй тронь одного, другой накинется коршуном. Но с разьездовскими деревенские не шибко-то водятся. При встречах задираются часто. Может, оттого, что их больше? В деревне вон сколько домов. Там и сельсовет, и школа, и магазин…

Семушка вспомнил, что в аккурат на сегодняшний день намечено большое сражение с деревенскими. Из корыта, в котором зимой поили колхозных коней, сделали они линкор, а разъездовские из старых шпал сколотили броненосец. Битва на воде обещалась великая, а Семушка своим помочь не сможет. И все из-за Сашка… Не обидно ли? А тут еще Красулька, подлая, снова в сторону морду правит.

— Ну, я тебя сейчас отхожу! — кидаясь за ней, закричал Семушка. — Эх и отхожу, заразюка приблудная!

Семушка в сердцах огрел телку кнутом, загнал ее в середину стада, вкусно хрумкающего сочной травой, и остановился около большой кучи рыжих муравьев. Сорвал веточку, обчистил ее и положил на макушку муравьиного домика. Муравьи засуетились, облепили ветку. Семушка подождал, потом поднял ветку, стряхнул муравьев и лизнул. Во рту стало так кисло, что даже в носу зазудило.

Присев, Семушка засмотрелся на муравьев. За ними всегда наблюдать интересно. Все они торопятся, и каждый что-то доброе для всех делает. Многие перетаскивают по крыше домика соринки, а один снизу соломинку тащит. Соломинка раз в десять длиннее муравья, и тяжко ему приходится, но ношу все-таки не бросает. А как дружно муравьи от врагов отбиваются! Семушка вспомнил, как казарменский второгодник Митька Будыкин разворотил такую же кучу и кинул в нее подбитую лягушку. Возвращаясь с сопок, ребята увидели, что от лягушки остался только скелет.

Семушке тогда было жалко и лягушку, и муравьев. Это ж сколько им работать пришлось, чтобы починить свой домик. Вот дедушка Орлов муравьев ворошить не разрешает. У него в саду большая куча стоит. Муравьи снимают с деревьев тлю, личинки гусениц оббирают. «Взялись бы они и за комаров с паутами, — подумал Семушка, отходя от кучи. — Так и жалят, так и жалят, проклятые… Отогрелись после зимы, ожили…»

Со стороны сопок на выпас набегал ветер. Он шевелил траву, покачивал головки саранок, ярких жарков, перебирал листочки берез, лип и осин. Солнце высушило на Семушке одежку. Греясь на сухом остожье, он поглядывал за стадом, рассыпавшемся среди кустарника. Некоторые коровы уже улеглись в тень, шумно и сытно вздохнув. «Теперь и другие лягут», — с облегчением решил Семушка. Удобно отвалившись на кучку старого сена, он увидел в бездонной синеве над собой большого коршуна. Раскинув крылья, тот плавно описывал круг за кругом. Семушка вспомнил свой сон и, наблюдая за птицей, подумал с завистью: «Эх, и вправду забраться бы так вот. Оттуда, поди, далеко-далеко видно. И озеро наше, и полигон, и Левинскую падь. И в траве не путаться, ноги на кочках не бить… Там хорошо, поди, прохладно. Летает!.. И хоть бы крылом шевельнул».

Семушка не заметил, как сон на него навалился. Проснулся он вроде бы скоро: коршун все так же парил в вышине. Но, раскрыв глаза, Семушка не увидел рядом коров.

Стада не было, и ужас холодом окатил пастушка. Он сразу представил себе линию, поезд, разбрасывающий, подминающий коров и телят, людей, с криками бегущих по насыпи… Тут же в его воображении нарисовалась другая страшная картина: Левинская падь, трясина с оконцами черной воды, тонущие и мычащие коровы…

— Боже ты мой! — прошептал Семушка. — Куда они все подевались?..

— Пушка-арь! Пушка-а-арь! — закричал он. — Красулька-а-а, Красулька-а-а!

Затихнув, с широко раскрытыми от испуга глазами, он постоял, прислушиваясь, но вокруг только шелестели листья и насмешливо улыбались саранки.

Семушка подбежал к ближнему деревцу, обламывая ветки, кое-как взобрался на него, огляделся. В той стороне, где проходила линия, было безлесно, видно далеко, но стада там Семушка не увидел. Не было его и в заросшей кустами низинке, которая уводила к сопкам и Телковой заимке.

— Куда ж вы, окаянные, уперлися? — шептал Семушка, хватая воздух пересыхающим ртом. — Как же я домой-то вернусь? Гаврила-то чего скажет?.. Ой, а если они в Левинскую падь или на колхозное поле ушли?..

И тут же он едва не вскрикнул от хорошей догадки: «Следы! По следам можно все узнать!»

Скатившись с дерева, Семушка заметался среди кустов. Вот примятая трава, так… Здесь корова лежала… Вон еще лежка. Еще одна… Все стадо отдыхало. Почему же они поднялись так рано? Времени сколько?

Семушка приложил руку к глазам, глянул на солнце, на тень от куста. Ой-е! Больше десяти часов будет! Уже к дому заворачивать пора. А кого заворачивать-то? И росы не стало. По сбитой росе след далеко видно. Еще лежка… Трава от нее примята в низину. А вот тут она в другую сторону свалена. Кружили они, истоптали траву… Ой, только бы не в падь забрались. Туда бежать надо, туда!..

Коршун все еще кружил в синеве и видел, как беспокойно суетился пастушок среди кустов, как быстро двинулся он за темную черту дороги, к той стороне, где в низине косматились камышовые плавни и блестели под солнцем озера. Семушка бежал, спотыкаясь и падая, продираясь сквозь кусты, хватавшие его за одежку. Он не выбирал дороги, топал через лиманы, взбивая фонтаны прокисшей воды. Все знакомое и свое казалось теперь Семушке чужим и враждебным.

Обливаясь потом, через полчаса он выбежал к полю, лежащему на склоне перед Левинской падью. Рукавом вытирая лицо, оглядел зеленеющие хлеба, широкую низину — безлюдную и безмолвную. Стада не было и здесь.

Из глаз Семушки посыпались горькие слезы. Зная, что тут его никто не увидит, всхлипывая и причитая, краем поля он повернул назад. На передышку не было времени. Солнце забиралось все выше, и, торопливо мазнув ладошками по щекам, Семушка побежал через покосные равнины и кустарники, распугивая птиц, сминая жарки и саранки.

Совсем измученный, вернулся он к тому месту, где отдыхали коровы. Припадая на колени и раздвигая траву, начал рассматривать вмятины от копыт. Следы вели в распадок между двумя буграми. Распадок опускался все ниже, а бугры поднимались, незаметно становясь сопками с густо заросшими склонами. Там, наверху, петляя по хребтинке становика, проходила дорога. Она вела к залежному полю и обрывалась у ручья, на берегу которого темнел старый омшаник и стоял пустующий дом.

Это место и называлось Телковой заимкой. Когда-то здесь стояла колхозная пасека, но потом ее перевезли в другое место, и уже несколько лет на заимке никто не жил. Только летом в доме иногда ночевали покосчики да зимой, запрягая быка в сани, ездил сюда за жердями дед Орлов… «Пушкарь дорогу туда знает, — подумал Семушка, продираясь сквозь заросли. — И теперь все стадо ведет… У-у, бычара упрямый!» Семушке было страшно даже представить, что коровы уйдут в сопки за ручьем и заимкой. Тем сопкам ни конца, ни края…

Исцарапавшись о кусты, он перевалил через распадок и, срезав угол, вышел на дорогу. Взбежав на вершину бугра, остановился, распахнул ворот рубашки, прищурясь, долго всматривался в долинку перед заимкой. Никого не разглядев и теперь уж совсем не зная, что делать, Семушка повернулся и замер с открытым ртом: в полукилометре от себя, на той же дороге, он увидел стадо. Растянувшись цепочкой, отмахиваясь от паутов и слепней, коровы двигались в сторону разъезда.

Семушка посмотрел, моргая, еще не веря глазам и, не утерпев, громко позвал:

— Пушка-арь! Пушка-арь!

Бык шел в середине цепочки. Услышав зов, он развернулся поперек дороги и встал, растопырив уши. С удивлением посмотрев на пастушка, мотнул головой и выдал басовитое, ни с чьим не сравнимое «Ммму-у-уг!»

— Пушкарь… Чертяка бесхвостый! — всхлипнув, прошептал Семушка и обессиленно присел на траву. Но тут же подхватился, прижал к груди торбочку и с победным криком сбежал с бугра.

Догнав стадо, он защелкал бичом, строго покрикивая. Стадо пошло быстрее. Только Пушкарь было приостановился и посмотрел на Семушку еще раз. В его больших темных глазах пастушку почудилась насмешка. Но радость Семушки от этого не уменьшилась. Хотя и припозднившись, домой он возвращался со стадом, а о том, что было, Пушкарь рассказать, к счастью, не сможет. И, шагая за стадом по горячей дороге, Семушка думал, как бы поскорее добраться до озера и с разбега бултыхнуться в прохладную воду. «Может, еще и на сражение успею? — прикидывал он. — А уж потом завалюсь в сенях на топчан…»

Так же, цепочкой, стадо подошло к развилке дорог. Здесь его ждали женщины, мужики, ребятишки. Обычно шумливые, они на этот раз были молчаливы, насуплены и даже, как показалось Семушке, сердиты. Кусками подсоленного хлеба, пойлом в ведрах хозяева приманивали коров и торопливо провожали их до сараев. Издали Семушка увидел, как Шурка-сиротка и Варнаков Петька с ватажкой ребят перегнали по переезду трех коров и Пушкаря. Успокоенный, он пошел тише, чтобы не спрашивали про опоздание, за которое, как он думал, и сердиты были на него люди.

Не торопясь, с кнутом на плече подошел он к развилке, где одиноко стоял старший Слободкин — высокий мужик с непокрытой головой, в темной рубашке.

— Дядь Яша, дядь! — подступил к нему Семушка. — Не знаешь, Сашко не явился, а?

— Приехал, приехал, — успокоил его Слободкин, пыхнув дымком самокрутки. — На озере купается, обормот. После обеда, говорил, погонит пасти…

— Ура-ра-а! — подпрыгнув от радости, закричал Семушка. — Вот хорошо как, вот ладно-то!

— Ладно-то ладно, Семен, — нахмурился Слободкин. — А Красулька наша где? Нет ее.

Ошарашенный Семушка замолчал. Не поправляя сползшего на лоб картуза, он таращился на Слободкина, боясь поверить услышанному. И не сразу робко спросил:

— A-а чего ж ее нету, дядь Яш?..

— Так это тебя спросить надо, — усмехнулся Слободкин. — Ты, парень, не проспал ли коров? Пригнал чтой-то поздно…

Семушка промолчал, опустив голову и глядя на белые от росы головки разбитых сапог. Он со страхом думал, что сейчас нужно возвращаться по горячей дороге, опять блуждать среди кустов и увалов. Представив злое лицо отчима, его тяжелый взгляд, Семушка повернулся и, волоча по земле бич, пошел от развилки обратно.

Слободкин остановил его:

— Куда ты, Семен?

— Красульку искать, — отозвался Семушка, едва сдерживая слезы.

— Да постой ты, дурья башка! — Слободкин торопливо подошел к пастушку. — Искать он пойдет… Втроем-то сподручнее будет. — Он повернулся к казарме, коротко свистнув, позвал: — Найда!

На дорогу выбежала черная лайка — лучшая охотничья собака на разъезде.

— Ко мне! — скомандовал Слободкин.

Радостно взвизгнув, Найда подбежала к хозяину, закружилась, успев лизнуть Семушку в нос.

— Иди-иди, — выговаривал ей Слободкин. — Ишь обрадовалась, что ее летом в угодье берут… А ты сегодня где пас?

— Там, дядь, в перелесье…

Слободкин кивнул и, затоптав окурок, молча, чуть кособочась, выставляя плечо вперед, быстро пошел по дороге к заимке. Семушка засеменил следом, успевая поглаживать Найду, на которую он надеялся больше, чем на себя.

Слободкины — народ не больно-то говорливый. Всю дорогу их старший шел молча. Семушка к нему не приставал, считая, что дядька на него сердится. Может, ему отдыхать нужно было перед работой, а теперь вот приходится шагать в духоте, под обжигающим солнцем. Оно висело прямо над головой, жгло нещадно. Лоб у Слободкина блестел, рубаха на спине потемнела от пота.

Только на бугре, с которого Семушка увидел свое стадо, Слободкин спросил:

— Ты на дорогу-то их где выгнал?

— Та-ам, вон, дальше, — не очень уверенно ответил Семушка. — В низинке…

Но он малость ошибся. Оказывается, стадо до конца распадка не доходило. К дороге оно поднялось ближе, склоном сопки.

— Как же так, Семен? — нахмурился дядька. — Говорил, в низинке выгнал, а следов по дороге дальше-то нет.

— Да я это, дядь Яш… — замялся Семушка. — Шли-то они низинкой, а тут вот, тут, стало быть, и стали заворачивать…

— Стали… А ты зачем? — Слободкин помолчал, оглядывая кусты по сторонам дороги. — Значит, так… Иди левой стороной, а я пойду правой. Вдоль дороги и двинемся к дому. Далеко-то не отходи! Еще тебя искать не пришлось бы…

Слободкин шагнул с дороги, затрещал сушняком и скрылся из вида. А Семушка забрался в кусты с другой стороны.

Пробираясь по склонам бугров, заглядывая в самую чащу, он останавливался, слушал и замирал от тяжелых предчувствий. До конца перелеска оставалось немного, дальше начиналось чистое место, а на покосе Красульки не могло же быть. Там простор и жара. А если в кустах ее нет, тогда где же она, непутевая? Может, свалилась в яму-промоину?.. Или, не дай бог, где на острый сук напоролась?..

События дня, волнение и жара вконец измотали Семушку. Он даже не вздрогнул, услышав на другой стороне дороги злобно-торжествующий лай Найды, треск веток и голос Слободкина:

— Пошла, пошла… Взять ее, Найда! Гони!

Еще не веря тому, что поиски кончились, боясь радоваться раньше времени, Семушка выбрался на чистое место. Далеко впереди он увидел телку, бегущую по дороге с задранным хвостом, и гнавшую ее Найду.

— Видишь, нашлась! — проговорил Слободкин, выходя на дорогу. — Улеглась в холодке, да в такой чащобе, что мог бы пройти и не заметить…

Семушка измученно и благодарно улыбнулся сухими губами. Смахнув с лица пот, зашагал рядом со Слободкиным и неожиданно для себя все рассказал доброму дядьке. И как нечаянно уснул на остожье, и как бегал к Левинской пади, как пробирался до бугра, с которого и увидел потерянных коров.

— Да я это понял, Семен, — скупо улыбнулся ему Слободкин. — Разве тебе под силу такая работа? Зачем соглашался-то?

— Сапоги купить надо, — вздохнул Семушка.

Слободкин задумчиво посмотрел в лицо пастушка и тоже не сдержал вздоха.

— Да-а, брат… Но держаться надо, Семен… Нам с тобой этот день на всю жизнь станет зарубкой.

— Станет, дядь Яш, — кивнув головой, согласился Семушка.

— Вот как держаться нам надо теперь! — сжимая пальцы в кулак, повторил Слободкин. — Большая беда навалилась…

— Так уже все, дядь Яша! — улыбнулся удивленный Семушка. — Коровы все дома, и Красулька ваша нашлась!

— Эх, воробей! Не про то я тебе толкую. — Слободкин чиркнул спичкой, раскурил самокрутку и грустно, строго посмотрел в глаза Семушке. — По селектору передавали, сегодня утром немцы на нас напали… Война ж началась, Семен!

И не так тяжкая весть о войне, о которой у Семушки не было представления, а сам тон сказанных слов, похмурневшее лицо дядьки Слободкина ударили мальчугана по сердцу испугом. Он притих и задумался. Вокруг него млели покосы, клонилась от слабого ветра трава, разносился окрест стрекот кузнечиков и посвист птиц… Но отзывчивой детской душой Семушка почувствовал силу большой беды и понял, что сейчас не нужно говорить, а лучше подумать о таких важных делах и событиях.

Молча, понурясь, так они и продолжали свой путь по горячей дороге…