Идеализм-2005

«Министру Иванову — судьбу Сычева!»

Я сижу на подоконнике на одном колене. Высоко, пятый этаж. В руке горит фаер. Главный зал Савеловского военкомата в центре столицы. «Министру Иванову — судьбу Сычева», — написано на мягко падающих на землю листовках.

Андрей Сычев, уроженец Свердловской области, проходил срочную службу в батальоне обеспечения Челябинского танкового училища. В ночь на 1 января 2006 года сержант Сивяков и его приятели заставили Андрея Сычева провести в состоянии полуприседа несколько часов. Так они праздновали Новый год. В результате у Андрея Сычева началась гангрена, ноги пришлось ампутировать. Солдат подвергался и другим издевательствам.

Потом руководство части, где он служил, скрывало случившееся от его матери и от журналистов. К концу января СМИ все-таки узнали о трагедии. На пресс-конференции министру обороны был задан вопрос о солдате. Иванов заявил, что находился в отпуске за границей, катался на лыжах, и что «ничего серьезного не произошло».

История Андрея Сычева страшна от начала и до конца, но ведь на самом деле это обыкновенная российская схема отношений власти и подчиненных, воспроизведенная в замкнутом армейском коллективе. А Иванов с барской широтой выразил по поводу случившегося барскую свою точку зрения. Для него в самом деле ничего не произошло. Отпуск, видимо, хорошо прошел, о показных правилах приличия забыл.

Закрытая на щеколду дверь трясется от сильных толчков снаружи. Слышны крики: «Открывайте, суки!» Через минуту с подоконника меня стащат офицеры, сотрудники военкомата. Повалят на пол, будут прыгать по моей голове.

Потом мы сцепимся с товарищами руками и будем отбиваться от минобороновцев. «Министру Иванову — судьбу Сычева», — высечено у меня на сердце, это мой новый обет, это клятва перед боем. Квинтэссенция ненависти к окружавшей меня с детства действительности. К трусости, покорности, эгоизму, слабости, которым меня пытались учить все семнадцать лет моей жизни.

Рядовой Андрей Сычев был одним из миллионов российских призывников. Возможно, его детство и ранняя юность во многом напоминали мои или моих друзей. Сначала детский сад, воспитательницы, следившие, чтоб все спали в тихий час. Потом школа, толстые и скучные классные руководительницы. Математика, обществознание, литература. Дома и в школе тебя учат, что «надо кем-то стать», «чего-то добиться».

Ни школа, ни семья не учили наше поколение защищаться, стоять за собственное достоинство, за справедливость. Наоборот, нас воспитывали с причитаниями «никуда не лезь», «обойди стороной», «слушайся старших по возрасту и по должности». Мне повезло, Партия хоть как-то научила меня жизни до достижения совершеннолетия. Андрей Сычев не занимался антиправительственной деятельностью. Его мировоззрение, как и мировоззрение его сослуживцев-садистов, формировалось в российской семье и в российской школе.

Я вырос в семье ученых, химиков, научных сотрудников МГУ. Несмотря на это, моя матушка в 90‑х начала заряжать воду от телевизора. Потом она стала часто ходить в церковь, где молилась весьма абстрактному Богу. Абстрактному потому, что матушка моя не знала никаких основных догматов православия. Ее религиозность стала результатом тяжелой повседневности, неуверенности в завтрашнем дне. Страха перед конкретными социальными трудностями, одним словом.

Матушка регулярно таскала в церковь и меня, не объяснив даже в общих чертах, о чем все это. Просто стоять в церкви и взывать к крайне непонятному Богу о помощи — так делала моя мама и миллионы других. Эти люди со схожими, в общем, проблемами настолько были чуждыми, непонятными друг другу, что даже частью одной организованной религии стать не могли, а изобретали свои унизительные культы какие-то, смесь христианства и веры в барабашек с домовыми.

Почему унизительные? Во втором классе я часто оставался в группе продленного дня. С отвратительными бабками-надзирательницами. На издевательства над слабыми они никакого внимания не обращали, считая их частью нормального естественного отбора. Я был тогда крайне замкнутым, нелюдимым ребенком, и поэтому быстро стал объектом для насмешек, особенно со стороны детей постарше.

Моя детская психика, не испорченная еще воспитанием, реагировала на несправедливость спонтанно и резко. Поэтому однажды я кинул камнем в дного из моих обидчиков-третьеклассников. Травмы серьезной не было, но потекла кровь. Такой поворот событий явно нарушал установленные учителями правила контролируемого моббинга. Моим родителям и в школе рассказали, что я был инициатором конфликта. Моя матушка в школьную версию поверила. И потащила меня в церковь — «просить прощения у Бога». Я искренне, конечно же, не понимал, что за прощение и у какого Бога. Со священниками матушка не общалась. А стоять перед иконой и повторять «виноват-с» мне уже тогда казалось дичью. Я просто не понимал, зачем, почему! Мне было восемь лет и самый близкий мне тогда человек так наказывал меня за защиту своего достоинства, за правду.

Эта унизительная до слез процедура до сих пор одно из самых моих в страшных воспоминаний. Многие мои сверстники проходили через подобные унижения в родной семье. У каждого из них в семье было что-то такое, о чем во взрослом возрасте стыдно вспоминать. Настолько это отвратительно, гадко.

И заметьте, я говорю сейчас о вполне «нормальных» семьях.

Российское воспитание — самый верный союзник власти. Ведь родительская так называемая любовь на деле означает любовь к самому себе и воспроизводство собственных жизненных установок в детях. В этом причина сословности российского общества, когда дело касается поведенческих стереотипов. Бедные, трусливые, забитые люди производят на свет трусливых, забитых, несчастных людей, отучают их драться за справедливость с самых ранних лет. У верхушки же общества совсем другие добродетели в цене. Про мажоров, детей российской элиты, всем хорошо известно.

«Думай о себе, а то тебя посадят и ты испортишь себе жизнь», — такие наставления я выслушивал от матушки после каждого приема мусорами. Она искренне верила, что малодушие и эгоизм — залог успешного выживания. Но не моя мама это придумала, она просто повторяла распространенную точку зрения.

Меня всегда удивляло, как реагировало большинство родителей нацболов на репрессии государства.

Плохими парнями почти всегда оказывались Лимонов или Рома Попков, но не сотрудники ФСБ, менты, судьи и прокуроры. Хотя уголовные дела заводил государственный аппарат. Очень немногие отваживались хотя бы на словах обвинять в репрессиях жестокую и несправедливую власть. Потому что государство сильнее, а тот, кто сильнее, тот и прав.

Судьба Андрея Сычева стала для многих из нас примером того, на что обрекало нас государство с его военкомами и ментами, наша школа с ее учителями, семьи, в которых мы выросли. В этой трагедии виновато все российское общество, но оно этого никогда не признало. «Вы за пидараса вписались», — говорили нам ОМОНовцы, которые принимали нас после захвата Савеловского военкомата. Так же считали многие жители нашей страны. Хотя большая часть россиян в аналогичной ситуации оказалась бы на месте Андрея Сычева. На больничной койке без ног. Или на месте его сослуживцев-садистов, что куда хуже.

К Андрею Сычеву российское общество было враждебно-равнодушным. С подобострастным равнодушием воспринимались помещичьи выходки семьи Иванова. Сын министра обороны, Александр Иванов, сбил 20 мая 2005 года насмерть на пешеходном переходе шестидесяти шестилетнюю Светлану Беридзе. Иванов ехал со скоростью 120-140 км/ч в черте города, но дело о ДТП путинские следователи закрыли через полгода. Более того, зятя погибшей Олега Плюща обвинили в избиении барчонка.

Андрея Сычева значительная часть россиян сочла «пидарасом, который сам виноват», но сын министра обороны в их глазах виновным не был. Нет, на оппозиционных интернет-форумах, конечно же, возмущались. Но не более того. Никакого практического выражения заслуженной ненависти к власти. Поразительное российское лицемерие. Слабый виноват уже по факту своей слабости. Сильный же всегда прав, какие бы отвратительные действия не совершал.

Стать частью чужой судьбы, разорвать цепи равнодушия и эгоизма — вот первые шаги к освободительному проекту. Но простой взаимопомощи мало, необходима ненависть к врагам, к конкретным объектам из плоти и крови, с именами и фамилиями. В феврале 2006 года мы предлагали единственную реальную и действенную альтернативу российскому порядку: «Министру Иванову — судьбу Сычева!»

Кирилл Чугун угощает меня чаем у себя на кухне.

— В раю же нет котят, в Писании сказано, — Чугун смеется, откинувшись на спинку стула.

— Тебя не будет в раю, — подмигиваю котенку, который играется под столом с моими ногами.

— А раз кот мяукает, значит, жив, — продолжает своим задорным басом коренастый широкоплечий нацбол. — Я встал, глаза протер — жив. Блин, меня же так никогда током не шарахало. Сколько раз в розетках ковырялся — и ни разу. Думал, все, помер, в рай попал. Но тут вот этот вот котенок…

— …Мне кажется, нужны коты и собаки в раю, — я не соглашаюсь с Кириллом.

— Леха, блин, я тебе такие вещи даже объяснять не хочу. Сходи в церковь и сам у батюшки все спроси, — Чугун замолкает на секунду. — И постригся бы ты, Леха. А то патлатый слишком.

— Постригусь.

— Да, надо бы, Ольгу Ф. попроси, она пострижет.

— Это ты у нас православный, — я довожу до конца начатый разговор. — Ну ладно, нет котят в раю, так нет. Тебе виднее, может быть.

— Вот да, слушай старших… А, Леха, ты же ведь слышал эту песню?

— Какую?

— Ну вот ту, что сейчас играет.

Я прислушиваюсь. «Любо, братцы, любо…», — доносится из колонок.

— Слышал, конечно. Это ты типа казачьим хором увлекаешься?

— Да, слушаю иногда.

— Почему нет. Хотя казаки демонстрации разгоняли при царе.

— Это не важно сейчас. Вот, Леха, смотри. В этой песне есть в конце, в последнем куплете, такие слова: «Атаман узнает, кого не хватает, эскадрон пополнит и забудет про меня». Сейчас сам услышишь.

— Да я знаю, что есть.

— Смотри. Это же вся нацбольская идеология. Вся наша идеология в одной строчке.

— Кирилл, — я задумываюсь на секунду, — да, ты определенно прав.

— Да, — Чугун смотрит мне в глаза и улыбается, — очень хорошо, что ты это понимаешь.

Мы молчим. Я отпиваю чай из кружки. «…Атаман узнает». Да, так и есть. И это правильно. Жертвы — это нормально.

Раздается звонок в дверь.

Чугун идет открывать. На пороге — Борщ и рыжеволосая Ольга Ф.

— Здорово!

— Привет, проходите, не стойте в проходе, — отвечает Кирилл. — Чай будете?

— Нет, мы сейчас выдвигаемся уже. Леху только заберем. Давай, Леха, обувайся.

— Ага, я уже, — зашнуровываю берцы.

— Ладно, Леша, — Чугун скалится, — я уточню у батюшки насчет котов Командиры наши, Роман Андреич и Елена Васильевна, тоже, наверное, считают, что кошек и собак в рай пускают. Любители животных, блин.

— Ага, Кирилл, уточни.

— В следующий раз расскажу.

— Да, — я обнимаю Чугуна, — увидимся скоро, Кирилл.

— Пока.

Борщ, Ольга и я выходим на улицу. Стоит февральская оттепель, пасмурно и влажно. Борщ достает из кармана черной куртки бутылку «Балтики 3», открывает зажигалкой — с громким щелчком.

— Пошли сейчас до «Коломенской», ближе к центру выйдем где-нибудь из метро, решим все окончательно. Леха, у тебя ведь проходка неограниченная?

— Студенческая. Сколько угодно можно ездить.

— Телефона нет?

— Нет, конечно.

— Ты объект видел? — спрашивает Ольга.

— Да.

— Ну, тогда смотреть нам его всем вместе не обязательно, чего там военкомам глаза мозолить.

— Нет, не обязательно. Я помню все.

Борщ делает внушительный глоток из бутылки и до самого метро мы идем молча. Начинает смеркаться.

Выходим на «Новослободской», сворачиваем во двор потише. Детская площадка залита мутной талой водой.

— Ну что, по поводу акции сейчас давайте все… — начинает Борщ. — Рома и Лена в отпуске, но они нам дают добро. Говорил с ними утром.

— Отлично.

— …Я посылал внутрь разведку. Колю, школьника из моей бригады. Говорит, вход свободный. Военкомат же блин, — Борт усмехается.

— Драки на входе не будет, значит. Делай что хочешь.

— Да. Заебись, че.

— Ольга, что у нас по людям? Регионалов только шестеро вроде. — спрашиваю у рыжеволосого командира Юго-Восточного звена.

— Да, шестеро с регионов приехали, еще шестеро москвичей подписались. Не много, но хватит. Прорываться ведь не надо. Я с моем бригадой буду листовки раздавать под военкоматом. Ты…?

— Я — внутрь.

— …Отлично. Поведешь спецназ.

— Да, как обычно.

— Листовки и фаера я на вписку с регионалами притащу, — говорит борщ, — ты ведь знаешь, где они вписались?

— Я с Кириллом их вчера туда отвозил. На «Речной вокзал».

— Подъезжай туда с утра. Или завтра с ними перед акцией вписаться можешь.

— Посмотрим, — на самом деле я уже знаю, что останусь с регионалами, подальше от «монстра с заплаканными глазами».

— Ну все, тогда решили все. Погнали к метро. Жильцы чего доброго мусоров вызовут. Подозрительные лица, блин.

— Ага, поехали. Все ровно будет, думаю.

— Да, по-любому, Леха, — Ольга смотрит на меня.

Перед входом в подземку Борщ закупается еще двумя бутылками пивa — «в дорожку».

Через сутки, 6 февраля, я и шестеро нацболов, регионалов, втыкаем поодиночке и парами на выходе из метро «Савеловская». Народу вокруг полно, и самого разного, от школьников до пенсионеров.

«Хорошо, так не спалимся», — думаю. И про погоду: «Холодно, блин, ждать. Не так, чтобы совсем, но приятного мало».

Из метро выходит Борщ со знакомой журналисткой из «Коммерсанта». И ровно через минуту — шестеро москвичей. Впереди младший брат Чугуна. Они идут мимо нас.

— Нам пора, — я кладу руку на плечо Лере, красивой невысокой нацболке в очках и с мальчишеской стрижкой «под горшок».

Оглядываюсь: «Отлично, все свои заметили, что пора выдвигаться».

Мы смешиваемся с потоком людей на тротуаре. На подземном переходе прямо перед военкоматом подтягиваются замыкающие. Догоняем москвичей.

«Ну все, теперь все получится», — приходит осознание.

Открываю дверь. Какие-то люди, молодежь нервная, тетки, дядьки, серые и мешковатые.

Лестница. Все, как разведка докладывала. Теперь должна быть бабка. И точно — на втором этаже за столом сидела бабушка-вахтерша.

— А куда это вас много-то, ребятки?

— Мы призывники будущие, всей школой пришли. Мы по повестке…

— А, ну молодцы, ну и ладно. Идите, идите.

— Спасибо, здоровья вам и всего самого хорошего.

Среди нас несколько девушек, но бабушке это параллельно.

— Опера вам сегодня мозг выебут, бабуля, — думаю про себя, — нацболы, давайте поторопимся, — говорю уже вслух.

Бежим по лестнице на последний, пятый этаж.

— Пацаны, мы на месте, давайте теперь все быстро делать.

Коридор. Главный зал, наша цель.

— Здравствуйте, — открываю рывком дверь, — учения по гражданской обороне.

— Чего? — смотрит на нас исподлобья молодая светловолосая девица в гимнастерке.

— Учения! А, ладно, хрен с тобой.

На стульях крутят шеями пятнадцать-двадцать молодых людей, добыча ведомства Иванова. Достаем фаера, флаги, портреты Андрея Сычева. Девица хлопает глазами: «Нихуя себе гражданская оборона».

— Нет, мы на самом деле из НБП, — деликатно объясняет ей кто-то, — у нас тут политическая акция против призыва, злоупотреблений вашего ведомства и в знак солидарности с Андреем Сычевым.

— Да, так? — глуповато улыбается девушка.

— Ну конечно! А вы можете идти, если хотите. Мы заложников не берем. Пока, во всяком случае. Но решайте быстро, потому что входную дверь мы сейчас на замок закрываем. И вы, ребята, свободны, — призывникам.

Сотрудницу Минобороны пулей выносит в коридор. Изумленный молодняк тоже пятится к выходу, но двое-трое остаются. Их потом с нами в райотдел отвезут.

Окна в военкомате оказались нечищеными, шпингалеты срослись с краской и грязью. Уходит целая минута, чтобы их открыть.

С шипением загораются алые фаера.

— Министру Иванову — судьбу Сычева!

В широченных окнах военкомата видны портреты Андрея Сычева и партийные флаги.

— Министру Иванову — судьбу Сычева!

— Классно, Леха! Получилось все! — по-детски радуется брат Чугуна.

— Да. Скоро примут, но теперь похуй уже. Надо только подольше держаться.

— Попробуем.

— Надо, чтобы без ОМОНа не приняли.

— Думаешь, вызовут ОМОН?

— Обидно будет, если нет!

Подготовка контратаки занимает у минобороновцев минут пять. Потом входная дверь начинает трястись от ударов.

— Пизда вам! Открывайте давайте!

— Иди на хуй!

— Открывайте, ебанутые!

Наконец щеколда со звоном отлетает. Тыловые крысы из военкомата ломятся вперед.

Я вижу минобороновцев. Их несколько, и на каждом — уродливые туфли. Любимая деталь гардероба облеченных относительно небольшой властью. На одном форменные штаны с лампасами и штатская куртка, на других джинсы и офицерские гимнастерки. И на всех туфли. Первым делом вояки бросаются к окнам.

Нас стаскивают с подоконников и бьют ногами, как в уютном драке.

— Какой вам тут, блять, Сычев!

— Валите к чертям, ущербы ивановские! — кричит нацболка Лера.

К ментовской работе сотрудники военкомата явно непривычны. Одной лакейской злобы для победы не хватает. К тому же численно мы немного превосходим врагов.

— Нацболы, сцепляемся, — кричу, — сцепляемся! Да, Смерть!

— Да, Смерть! Да, Смерть! — отражают стены зала.

Мы опять прорываемся к окнам. Снова разворачиваем нацбольские флаги и портреты замученного российским государством солдата. Квелых вояк отталкиваем ногами:

— Пиздуйте отсюда, никчемные!

Минобороновцы сбиваются в дальнем конце зала. Тут и там валяются разломанные пластиковые стулья.

Вояк спасает от полного разгрома подкрепление. В зал врывается орда ОМОНовцев в серо-синем камуфляже, с дубинками в руках.

— Лежать, блять, всем! Не двигаться!

Удары, крики врагов — и мы лежим на полу, закрываем головы. Растяжка вдоль стены, обыск, погрузка в автобус, вновь ОМОНовские дубинки.

— Смотреть, блять, в пол! — бах, бах, бах.

В райотделе ОМОНовцы поставили нас в две шеренги перед будкой дежурного. Сотрудники ФСБ и УБОП еще не приехали, допросы не начались. А обезьянник местные менты забили под завязку какими-то бухими, орущими бичами. ОМОНовский капитан решил скоротать время политбеседой.

— Зачем зам этот Сычев сдался, он же петух, обиженный, — ходил взад-вперед мусор. — Учились бы, работали, с девочками бы развлекались.

Я с ментами и ОМОНовцами не спорил, с ними все ясно, горбатого могила исправит. Но кто-то из наших начал возражать:

— Российская армия — это крепостное право.

— Че, бля?

Наш товарищ упал от фронтального удара ногой в грудь.

— Вы чего, блять, делаете?

Элитные мусора вновь схватились за дубинки. Через секунду мы опять лежали на полу. «Ну и хрен с ним, акция-то удалась», — думал я, когда прикрывал голову руками от ударов и ОМОНовских прыжков.

Прибыл Чечен со свитой. На свите были дорогие кожаные куртки с меховой оторочкой, в руках глянцевые черные и коричневые борсетки. Но сам известный ФСБшник кутался в серый замызганный пуховик. Из-под капюшона на нас смотрели маленькие глазки хорька. Чечену нравилось выглядеть необычно, эффектно.

— Под гастарбайтера сегодня нарядился, — пошутил кто-то из партийцев.

В Чечене были черты прирожденного палача, умевшего сохранять необходимую профессии выдержку на эшафоте.

Я часто думал тогда, в 2006 году, замечательно было бы жить лет так на сто раньше. Тогда я стал бы народовольцем или эсером, кидал бы бомбы в царских сановников. Ведь Чечена тоже несомненно посещали мысли перенестись в ту же эпоху. О военно-полевых судах и виселицах темными ночами мечтал этот сотрудник ФСБ.

У нацболов был такой лозунг: «Любовь и война». Я понимал значение этой короткой фразы буквально. Любовь как всепоглощающая страсть к разрушению российского мусорского порядка.

Но у этого чувства была и другая, более важная сторона. Любовь как деятельное сострадание ко всем растоптанным этим государством, ко всем униженным, обездоленным, к нищим пенсионерам, выпускницам детдомов на панели, к брошенным собакам. К рядовому Сычеву. За него я был готов сесть в тюрьму, возможно, убить или умереть самому. Я не имел никакого права находиться 6 февраля 2006 года где-либо еще, кроме как в захваченном Савеловском военкомате. Заниматься чем-либо иным, кроме как драться с теми никчемными сотрудниками военкомата.

Нет любви и сострадания без практических проявлений солидарности.

Но у любви есть еще одна, третья стадия. Любовь, переживаемая революционером, не может не иметь платонического характера, в саком классическом понимании. В своей жизни я был несколько раз влюблен в девушек, или думал, по крайней мере, что влюблен. Переживал, не мог думать ни о чем, кроме нее, той самой. Жить, казалось, не могу без нее.

А ведь сегодня о многих из них я и не вспоминаю вовсе. Не знаю, что с ними, чем они занимаются. А про некоторых — и знать не хочу.

Сейчас, начиная чувствовать влюбленность, я сразу ловлю себя на мысли, как же это глупо, через месяц, полгода, год не останется ведь ничего от той яркой искры, сверкающей сейчас в груди.

Но любовь к свободе, к справедливости, они никуда не делись, они заставляли меня совершать те поступки, которыми я действительно горжусь. Или мои погибшие товарищи Юра Червочкин, Антон Страдымов… Память о них не погаснет никогда, она заставит мстить, жертвовать собой, делать дела. Вечная верность мертвым героям — и есть мой идеализм.

Вечные идеи, вечные чувства — так или иначе, революционер живет в мире, увидеть который можно лишь вырвавшись из Платоновой пещеры. А в эпохи революций и глобальных потрясений в этот нематериальный мир вступают миллионы людей, целые страны и континенты. Тогда торжествует по-настоящему человеческий дух.