Император Юлиан

-XVII-

Юлиан Август

Констанций редко выступал в сенате по той простой причине, что не мог произнести сколько-нибудь длительную речь без того, чтобы не запнуться, потерять логическую нить или не наделать грамматических ошибок. Поэтому в здании сената он почти никогда не бывал, а в тех редких случаях, когда возникала такая необходимость, вызывал сенаторов в тронный зал дворца Дафны, где мог обратиться к ним в неофициальной обстановке.

Сделавшись императором, я вернулся к традиции Октавиана Августа, считавшего себя всего лишь первым среди римских граждан. По этой причине первого января 362 года я пешком пересек площадь и явился на заседание сената просто в качестве одного из его членов. Отцы-сенаторы, как мне показалось, сделали вид, будто обрадовались моему жесту, и в оставшиеся месяцы моего пребывания в Константинополе я часто посещал их заседания. Нет нужды добавлять, что я не упустил ни одного случая, чтобы выступить!

Согласно обычаю, вновь назначенные консулы должны за свой счет устраивать для народа празднества с состязаниями. Мамертин не был исключением и устроил на ипподроме трехдневные гонки колесниц, на которых я в знак благоволения к нему был вынужден присутствовать. Эти три дня показались бы мне вечностью, если бы не внимание зрителей. Всякий раз, когда я появлялся на ипподроме, толпа приветствовала меня оглушительным ревом. Мне говорили, что Констанций за двадцать пять лет не смог добиться такой любви народа. Поскольку я слышал это несколько раз от разных людей, возможно, это правда, а не обычная лесть.

В первый день скачек я с любопытством рассматривал различные произведения искусства, которые Констанций установил в центре беговой дорожки: обелиски, колонны, бронзовые памятники. Особенно красива колонна, свитая из трех бронзовых змей, на верхушке которой на золотом треножнике водружена золотая чаша, принесенная греками в дар Аполлону Дельфийскому в знак благодарности за победу над Персией. Чтобы украсить свою столицу, Констанций не стыдился похищать даже такие святыни, но скоро я их все возвращу на место. Однако в тот день чаша навела меня на мысль о Дельфах, и у меня возникла идея.

- Нам следует обратиться к оракулу, - сказал я Оривасию.

- Какому? - Оривасий считает, что частыми жертвоприношениями, а также обращениями к гадателям и оракулам я так застращал будущее, что оно мне окончательно покорилось.

- Единственному на свете. Дельфийскому.

- А он еще действует?

- Узнай.

- Мне идти сейчас или подождать до конца состязаний? - рассмеялся Оривасий.

- Нет, но ты все равно хочешь съездить в Грецию. Если поедешь, заверни в Дельфы и обратись к пифии.

На том мы и порешили и стали думать, о чем нам следует спросить пифию, но тут привели рабов, которых предстояло отпустить на свободу. По древнему обычаю, именно с этого должны начинаться новогодние праздники и ввод новых консулов в должность. Рабы выстроились перед подиумом, и я с радостью произнес формулу, которая по закону делает их свободными, но толпа вдруг ахнула. Я не сразу понял, в чем дело, а Мамертина, сидевшего справа от меня, происшедшее сильно позабавило.

- Август, освобождать рабов и открывать состязания положено консулу, - сказал он.

Смутившись, я крикнул в толпу:

- За узурпацию консульских полномочий налагаю на себя штраф в десять фунтов золота!

В ответ раздался громкий смех и одобрительные крики. Думаю, все сошло благополучно.

4 февраля 362 года я издал закон о свободе совести. Каждый стал волен поклоняться тому богу, которому пожелает, и притом любым способом. Галилейская вера перестала быть государственной, и галилейские священники вновь были обязаны платить все налоги и муниципальные сборы. Кроме того, я вернул из ссылки всех епископов, сосланных Констанцием, и даже разрешил вернуться в Александрию "врагу рода человеческого" Афанасию, хотя и не счел возможным вернуть ему епископский сан. Среди возвращенных мною изгнанников был Аэций, которому я никогда не забуду положительного отзыва, данного обо мне Галлу.

Вскоре после моего въезда в столицу в Александрии произошел очень неприятный инцидент. Епископ Георгий, мой старый учитель, в конце концов сумел отобрать у Афанасия место епископа Александрийского. Как и следовало ожидать, Георгий очень скоро настроил против себя всех горожан: был он, как известно, человек спесивый и капризный и к тому же не переставал упорно преследовать сторонников Афанасия. Каплей, переполнившей чашу терпения александрийцев, было решение снести храм Митры и построить на его фундаменте галилейский храм. Когда мои братья по Митре справедливо воспротивились такому святотатству, Георгий выставил на всеобщее обозрение какие-то черепа и кости, а также непристойные предметы, которые он якобы обнаружил в Митреуме и считал свидетельствами человеческих жертвоприношений. Отвратительная история!

В конце концов, когда в Александрии узнали, что покровитель Георгия Констанций умер, толпа взяла дворец епископа приступом и растерзала Георгия. Затем его труп привязали к верблюду и волоком протащили через весь город на берег моря. Там тело Георгия сожгли и пепел бросили в воду. Произошло это 24 декабря. Узнав об этих событиях, я написал александрийцам гневное письмо, в котором угрожал примерно их наказать. Отцы города ответили мне множеством извинений и пообещали сами найти зачинщиков расправы. Через некоторое время Афанасий в сопровождении толпы фанатиков явился в Александрию и снова занял опустевшее место епископа. Едва ли не первым его деянием в этом качестве было "крещение" жены моего наместника. Тут мое терпение лопнуло, и я вновь сослал Афанасия. Я хотел, чтобы все поняли; возвращая изгнанных епископов, я вовсе не намерен вернуть им прежнюю власть, особенно если они такие заклятые враги эллинской веры.

Библиотеку епископа Георгия - вероятно, лучшую в Азии - я взял себе. Она мне дорога как память, ибо в ней сохранились те самые книги, которые сформировали мое нынешнее мировоззрение. Собрание сочинений Плотина, которое я взял с собой в поход, также принадлежало Георгию. Остальные книги из его библиотеки остались в Константинополе - это ядро будущей библиотеки Юлиана.

Мой эдикт от 4 февраля произвел на всех самое благоприятное впечатление. Правда, епископы-ариане возроптали. Они отлично понимали, что возвращение сосланных никейцев оживит старые раздоры и ослабит галилейскую церковь. Вот именно! Сейчас они уже схватили друг друга за горло. Также по моему настоянию все земли и строения, которые за прошедшие десятилетия захватили галилеяне, должны быть возвращены приверженцам истинной веры. Я понимаю, какие меня ждут неприятности, но другого выхода нет. Я готов ко всему.

22 февраля я издал эдикт, согласно которому бесплатно пользоваться почтовыми лошадьми может только император. Дело в том, что постоянные разъезды епископов за казенный счет просто развалили всю транспортную систему. (Примечание: здесь перечислить все эдикты и назначения этого года. Правда, документы хранятся в государственном архиве, но уточнить не мешает.) Между тем я намерен коснуться лишь главных событий первых шести месяцев своего пребывания в Константинополе.

В конце февраля я чисто случайно узнал, что в городе находится Веттий Агорий Претекстат с супругой. Это вождь римских сторонников эллинской веры, а его жена, Акония Паулина, допущена ко всем таинствам, доступным ее полу, и, кроме того, посвящена в сан верховной жрицы Гекаты. Мне очень хотелось с ними встретиться.

Претекстат невысок ростом, хрупкого телосложения, у него тонкие черты лица и волнистые седые волосы. Его супруга несколько выше, чем он, лицо у нее красное, фигура мощная, - словом, она чем-то напоминает галльских женщин, хотя на самом деле чистокровная римлянка. Оба они просто в восторге от моих усилий, особенно Акония Паулина.

Наш храм Гекаты стало посещать множество людей, просто поразительно! И все благодаря тебе, государь. Подумать только, еще в прошлом году в Риме с трудом можно было найти желающих посвятиться в таинства Гекаты, а теперь… мне пишут из Милана, Александрии, Афин… отовсюду - женщины стекаются к нам толпами. По количеству новообращенных нас опережает только культ Изиды. Я чту Изиду и сама посвящена в ее таинства второй ступени, но, по-моему, к Гекате всегда тянулись более знатные женщины. Я искренне надеюсь, что нам будет позволено открыть в Константинополе храм.

- Не сомневайся! Откроем! - Я был в восторге. - Я желаю, чтобы в моей столице были храмы всех богов мира!

Акония Паулина вся просияла, а ее муж сдержанно улыбнулся:

- Каждый день, встав ото сна, мы возносим молитвы за преуспеяние начатого тобой дела.

- Мы просидели вместе не меньше часа. Это был настоящий праздник единения душ. Только посвященные в таинства могут понять, что это такое. Наконец я перешел к делу.

- Если мы хотим победить галилеян, нам нужно просто-напросто создать такую же организацию, какая существует у них.

Претекстат встретил эти слова с сомнением:

- Мы в Риме много об этом говорили. Истинная вера в римлянах еще крепка, в большинстве своем они настроены против христиан, а сенат, конечно, целиком и полностью поклоняется древним богам. - Претекстат помолчал; он перевел взгляд на окно, будто желал в грозовых тучах, надвигающихся с моря, узреть самого Зевса. - Но видишь ли, Август, мы, в отличие от галилеян, не представляем собой единого братства и поклоняемся разным богам. Каждый из нас избирает их лишь по своей доброй воле. Мы не получаем поддержки от государства…

- Теперь получаете.

- Теперь - да, но не слишком ли поздно? Кроме того, наша религия - во всяком случае, ее таинства - апеллирует к отдельной личности, каждый проходит посвящение в одиночку. Именно так происходит в Элевсине, где душа человека заглядывает в вечность.

- Но тем не менее все посвященные чувствуют себя братьями! Взять хотя бы нас - братьев в Митре…

- Но это совсем не то же самое, что христианская община, где каждый шаг паствы направляют священники, которых власть и богатство интересуют не менее религии.

- Согласен. - Я похлопал ладонью по документам, лежавшим на столе. - И я предлагаю бить наших врагов их же оружием. Я намерен объединить все жречество мира и поставить во главе его великого понтифика. Подобно галилеянам, мы разделим империю на административные единицы, и в каждой епархии будет существовать стройная система соподчинения жрецов, возглавляемых верховным жрецом, который будет подчиняться непосредственно мне.

Предложенное произвело сильное впечатление. Акония Паулина поинтересовалась, все ли конфессии войдут в жреческую корпорацию. Да, ответил я: люди должны иметь право поклоняться любому богу и богине, в каком бы обличье они ни являлись людям и как бы странно ни звучало их имя, ибо многообразие свойственно нашему миру. Все люди, даже галилеяне с их запутанным учением о Троице, верят в то, что на свете существует единое божество, от которого исходит все сущее, земное и небесное, и которому оно возвращается. Нам не дано постигнуть этого демиурга, хотя его материальное воплощение есть солнце. Однако он общается с нами при помощи посредников, будь то боги или смертные, благодаря им нам дано познать некоторые его ипостаси и подготовиться к следующему этапу наших странствий. "Трудно найти отца и создателя всего сущего, а найдя, нельзя его назвать", - справедливо заметил Сократ, но Эсхил, с другой стороны, не менее мудро изрек: "Люди ищут бога и, ища, его обрящут". Этот поиск бога и его познание суть конечная цель всех философских учений и религиозных обрядов, меж тем как один из догматов нечестивых галилеян гласит, что все поиски кончились три сотни лет тому назад, когда молодого раввина казнили за государственную измену. Впрочем, согласно Павлу из Тарса, Иисус не был простым раввином или даже мессией, то был сам Единый Бог, воскресший из мертвых, дабы вершить немедленный суд над живыми. Говорят, Иисус даже обещал своим последователям, что некоторые из них доживут до Судного дня. Но вот все его ученики в соответствии с естественным ходом вещей один за другим покинули сей мир, а мы все ждем, когда же он исполнит свое обещание. Епископы между тем приумножают свои богатства, грызутся между собой - словом, наслаждаются жизнью… а государство тем временем слабеет, и варвары на рубежах империи, подобно стае голодных волков, дожидаются, пока мы зашатаемся от слабости и наконец падем. Я вижу это так же ясно, как свою руку, которая пишет эти строки (эти мысли я не могу доверить секретарю). Мое предназначение - остановить накренившуюся колесницу фаэтона, готовую упасть на солнце.

Некоторые из замыслов, которыми я поделился с Претекстатом, уже осуществлены. Остальные подождут до моего возвращения из Персии.

До сих пор эллинская вера терпела поражения прежде всего из-за слабой организации. Рим никогда не пытался навязать покоренным народам какую-либо веру. Напротив, в Римской империи всегда господствовал религиозный эклектизм.

Всем религиям были предоставлены равные права. В конце концов в Риме, хотя и не без сопротивления, утвердился даже культ Изиды. В результате у нас теперь не менее сотни богов - это лишь главных! - и, кроме того, не меньше десятка различных таинств. Некоторые обряды, связанные с гением-хранителем Рима, получают - или получали - поддержку от государства. Но никто и никогда не пытался скоординировать, скажем, деятельность храма Юпитера на Капитолии с весталками, которые поддерживали священный огонь на старом Форуме. Поэтому не нужно себя обманывать, со временем наши обряды утратили былой смысл, став лишь утешительным напоминанием о великой эре процветания города, символическим жестом в адрес старых богов, которые, как считалось, основали Рим и благодаря покровительству которых деревушка на берегу Тибра стала столицей всемирной империи. Тем не менее с самого начала находились люди, которые подвергали их насмешкам. Еще во времена Республики некий сенатор спросил у авгура, как он может во время гаданий удержаться от смеха. Я не столь легкомыслен, но не могу не признать, что многие наши обряды, пришедшие из глубины веков, утратили смысл. Пример тому - жрецы в римских храмах, из года в год декламирующие заученные наизусть стихи, значения которых не знает никто, включая их самих, ибо стихи эти сложены на давно забытом языке древних этрусков.

Чем больше обряды римской государственной религии приобретали вид пустой формальности, тем больше людей начали привлекать мистические культы, по большей части азиатского происхождения. В Элевсине или пещерах Митры люди могли получить представление о сути нынешней жизни и заглянуть в жизнь будущую. Итак, существуют три вида религиозных обрядов. Древние обряды примиряют нас с неизбежным. Таинства очищают душу и помогают заглянуть в вечность. Наконец, философия стремится не только объяснить материальный мир, но и указать реальный путь к лучшей жизни. Она также делает попытки синтезировать истинные религии в единую всеобъемлющую систему (наиболее удачная из них принадлежит великому Ямвлиху).

И вот в этот лучший из миров - по крайней мере, в потенции лучший - явились галилеяне. Основа их религии - единобожие, как будто это что-то новое: все эллины, от Гомера до Юлиана, тоже монотеисты. Согласно вероучению самой многочисленной из галилейских сект, этот единый бог послал своего сына (подобно многим азиатским богам, рожденного девственницей), дабы нести людям истину, пострадать за них, воскреснуть из мертвых и вернуться вновь вершить суд над человечеством (впрочем, назначенный срок этого Страшного суда истек более трехсот лет назад). Так вот, я изучил Писания тех, кто знал Назарея лично - или заявляет, что знал, - не менее тщательно, чем иной епископ. Они написаны на дурном греческом, и одного этого, по-моему, достаточно, чтобы отпугнуть любого образованного человека, а изложенная ими история, мягко говоря, запутанна (следом за Порфирием я обнаружил в ней шестьдесят четыре явных противоречия и несообразности).

Подлинного жизнеописания Назарея не сохранилось. Я провел немало увлекательных часов, пытаясь соединить разрозненные сведения воедино. Еще тридцать лет назад в римских архивах хранились свидетельства современников о его жизни, но по указанию Константина их уничтожили. Тем не менее старая горькая шутка о том, что сам Назарей не был христианином, верна. Он был нечто совсем другое. Я беседовал с несколькими архивариусами, которые лично видели эти документы либо были знакомы с теми, кто их видел. По их свидетельству, Иисус был на самом деле бродячим иудейским проповедником-реформатором. Как и все иудеи, он помышлял только о своем народе и не искал себе приверженцев среди чужаков, вне замкнутого мирка иудеев. Его конфликт с Римским государством был не религиозным (когда и кого преследовали в Риме за веру?), а политическим. Этот Иисус возомнил себя мессией. Что это за штука? Мессия - это что-то вроде иудейского героя, который, согласно легенде, должен сойти на землю незадолго до конца света и учредить иудейскую империю. Это отнюдь не бог, и тем более не сын Единого Бога. У иудеев есть множество пророчеств о приходе мессии, и Иисус все их старательно воспроизвел, чтобы на него походить (скажем, он въехал в Иерусалим на осле, потому что это должен сделать мессия, и тому подобное). Но из этого ничего не вышло. Народ его не поддержал, а его бог от него отвернулся. Тогда Иисус решил прибегнуть к насилию. Собрав шайку бунтовщиков, он захватил храм и объявил, что принес не мир, но меч. Раз бог не дает ему власти, он решил взять ее силой. Итак, в конечном счете это был не бог и даже не мессия, а просто бунтовщик, желавший стать иудейским царем. Наш наместник приговорил его к смертной казни и был абсолютно прав.

Не следует забывать, что сам Иисус всегда называл себя иудеем, следующим Моисееву закону, а значит, он не мог быть сыном божьим (это чистейшей воды святотатство), тем более - богом, на время сошедшим к людям. В Священном Писании иудеев нет и намека на родственные связи между Яхве и Мессией. Лишь с помощью нескончаемых вольных толкований и очень вовремя явившихся "откровений" галилеянам удалось превратить историю о раввине-реформисте в нечто подобное мифам о наших богах - легенду о его смерти и воскресении, совершенно невозможных для того, кто следует закону Моисея, а потому легенда эта выглядит как пародия. Тем более отвратительна она для нас, поклоняющихся не казненным когда-то бунтовщикам, а мифическим персонажам вроде Митры, Озириса и Адониса. Неважно, существовали они на самом деле или нет, главное - мифы и заключенные в них тайные откровения.

Нравственные проповеди Галилеянина, хотя они зачастую сбивчиво воспроизведены, выше всякой критики. Он проповедует честность, трезвость, доброту, нечто вроде аскетизма - словом, это самый обычный иудейский раввин, склоняющийся к фарисейству. В первом приближении он напоминает Марка Аврелия, но по сравнению с Платоном и Аристотелем - сущее дитя.

Достойно удивления, как Павел из Тарса сумел в нашу эпоху превратить этого простодушного провинциала в бога, не погнушавшись всеми мыслимыми и немыслимыми способами мошенничества и обмана. В прошлом веке Порфирий удачно съязвил по этому поводу: "Если верить богам, Христос весьма благочестив: он достиг бессмертия, и его память чтут. Другое дело христиане, мерзкая и нечестивая секта, погрязшая в собственных заблуждениях". Видел бы Порфирий нынешних христиан! С тех пор как Константин и Констанций сделали их веру государственной, от нее почти ничего не осталось - каждый церковный собор все дальше удаляется от первоисточника. Последний яркий пример тому - такой шедевр, как учение о Троице.

Одной из причин столь опасного для нас быстрого роста влияния галилеян следует считать то, что они постоянно перенимают наши обряды и празднества. Справедливо считая своим глав ным соперником культ Митры, они вот уже много лет как старательно заимствуют митраистские атрибуты и включают их в свои обряды. Некоторые критики считают, что они пошли по этому пути сравнительно недавно, но я с ними не согласен. Так было с самого начала. По крайней мере, в одном из жизнеописаний Назарея содержится прорицание о борьбе с митраизмом - я имею в виду странную историю, которую так и не смогли истолковать его последователи, хоть они и мастера находить смысл в любых бреднях. Однажды Назарей подошел к смоковнице и захотел нарвать плодов, но время плодоношения еще не наступило, и он не смог утолить голод. Это так рассердило Галилеянина, что он проклял смоковницу и она засохла. Как известно, смоковница - священное дерево Митры, в юности оно давало ему и кров, и пищу, и одежду. Думаю, апологет, вставивший эту историю в первом веке в жизнеописание Назарея, сделал это нарочно. Неважно, правда это или вымысел, главное - знамение: Галилеянин сокрушит культ Митры с той же легкостью, с какой он уничтожил священное дерево.

Впрочем, я сейчас пишу воспоминания о своей жизни и не намерен вновь перечислять мои общеизвестные доводы против галилеян. Я уже не раз излагал их в опубликованных мною трактатах.

Всю эту зиму мы с Претекстатом работали в Константинополе рука об руку. Он и его жена необычайно сведущи в вопросах религии, но как только дело доходило до претворения наших идей в жизнь, Претекстат сразу же терял к ним всякий интерес. Так что я в одиночку принялся за великий труд - реорганизацию… нет, вернее, создание эллинской организации. Галилеяне завоевали немалый авторитет благодаря своей благотворительной деятельности. Теперь за это взялись и мы. Их священники поражают воображение невежд так называемыми житиями святых, а я добьюсь, чтобы каждый жрец стал поистине святым. Я составил для них подробные наставления, которых им надлежит придерживаться в общественной и частной жизни. Над этими замыслами вместе со мной трудился Претекстат, хотя, надо признать, и без особого воодушевления. От его жены толку не было вообще. Ее нельзя назвать однолюбкой. Боюсь, она хочет лишь одного - спасти свою собственную душу и рассматривает религию как нечто вроде лотереи. Если она поставит на всех богов сразу, то какой-нибудь из них наверняка приведет ее к вечному блаженству. Не знаю, правда, какое вечное блаженство захочет принять в себя Аконию Паулину.

Приск: Браво, Юлиан!

Хотя Юлиан ничего об этом не пишет, как раз в это время наш старый приятель Максим с триумфом въехал в Константинополь. Меня в это время не было в столице, но я наслышан об этом событии. Став императором, Юлиан пригласил к своему двору всех до одного философов и магов империи. Почти все приняли это приглашение, кроме его "друзей"-христиан. Василий тогда жил в затворе в Каппадокии; что касается Григория, то он, по-моему, не получил приглашения. Тебе надо будет свериться с государственным архивом. Если память мне не изменяет, Григорий как раз в эту пору написал Юлиану льстивое письмо, но, возможно, мне это просто приснилось… Представь себе, на прошлой неделе я назвал Гиппию именем своей матери, и это после полувека совместной жизни! Похоже, я выжил из ума, но, может быть, это к лучшему. Когда за мной явится смерть, ей достанется только сморщенный кожаный мешок с костями. Увы, главное достояние Приска - его память - давно его покинуло.

Еще в Галлии Юлиан несколько раз приглашал Максима к себе, но тот всякий раз отказывался, ссылаясь на дурные предзнаменования, которые не позволяют ему покидать Эфес. Еще бы! Максим был не из тех, кто примыкает к мятежу, по общему мнению обреченному на провал. Когда же наконец приглашение пришло из Священного дворца, Максим был тут как тут. Он прибыл в Константинополь, когда Юлиан заседал в сенате. Там он, кстати, чувствовал себя в своей стихии, хотя я не уверен, что сенаторам его посещения нравились так же, как ему. Обычно наш сенат не может собрать даже кворума, но когда там выступал император, в зале яблоку негде было упасть. Отцы-сенаторы сидели друг у друга на коленях, а Юлиан тем временем увещевал, шутил, молился, а в итоге успевал решать множество вопросов. В жизни государства не было такой сферы, которая бы его не интересовала.

За первые шесть месяцев в Константинополе Юлиан успел построить пристань возле дворца. Он освободил от налогов многодетные семьи, начиная с тринадцати детей. Так он пытался повысить рождаемость. Не знаю, правда, стоит ли об этом так беспокоиться: на земле, по-моему, и так слишком много людей и не стоит гнаться за количеством за счет качества. Но у Юлиана были свои резоны: его беспокоило, что численность варварских племен растет, а население империи сокращается. Еще Юлиан утвердил нашего старого друга Саллюсгия в должности преторианского префекта Галлии. Юлиану хотелось бы оставить его возле себя, но ему пришлось пойти на эту жертву. Никто не мог бы наладить оборону западных границ лучше Саллюсгия, и правота Юлиана подтверждается с каждым годом. Сейчас Галлия все еще надежно защищена, а меж тем готы стоят лишь в нескольких дневных переходах от моего афинского дома, где я сижу, пишу о давно ушедших временах и вспоминаю то, что, как мне казалось, уже давно исчезло из моей памяти.

Юлиан как раз произносил одну из своих страстных речей, когда Максим появился в дверях зала заседаний. Этот великий "философ" был одет в зеленую шелковую хламиду, расписанную каббалистическими знаками, его длинная седая борода была надушена, а мохнатые брови тщательно расчесаны. Я своими глазами видел, как он их расчесывает, дабы придать форму двух идеальных дуг. В руках он держал магический жезл, вырезанный не то из кости дракона, не то еще из какой-то дряни. Присутствующих сенаторов это явление шокировало: никто не смеет входить в зал сената во время заседания, а во время речи императора и подавно. Но Юлиан, завидев Максима, прервал свое выступление на полуфразе и бросился к этому старому шарлатану с распростертыми объятиями! Рад, что я этого не видел.

Юлиан представил Максима сенаторам как величайшего святого и мудреца нашего времени, особо подчеркнув, что посещение им сената - великая честь для всех присутствующих. Нетрудно себе представить, как это возмутило сенаторов! Максиму с женой отвели целое крыло Священного дворца. Там у них образовался свой двор; теперь в Константинополе было два императора. Жена Максима была на редкость оборотистой дамой: она принялась за немалую мзду устраивать аудиенции и передавать императору прошения, то есть стала чем-то вроде неофициального гофмаршала. За какие-нибудь полгода они сколотили неплохое состояньице! Удивительная это была парочка.

Хотя смеяться над чьей-либо смертью не в моих правилах, меня разбирает смех, когда я вспоминаю, как умерла жена Максима. Тебе известно, как это произошло? После возвращения из Персии у Максима начались неприятности, и он решил покончить с собой. Плацидия согласилась, что это наилучший выход, и заявила, что последует его примеру. Сказано - сделано: со своей обычной энергией и деловитостью она купила яду, написала длиннющие прощальные письма, затем она и муж церемонно попрощались. Плацидия выпила яд первой и тут же умерла, Максим струсил и остался жив. Вспоминая эту нелепую чету, я до сих пор невольно улыбаюсь.

Юлиан Август

В начале августа я решил развлечься и пригласил к себе во дворец епископов. В конце концов, я великий понтифик и все религии в моем ведении. Впрочем, я не собирался уподобиться в безрассудстве Констанцию, который объявил церковному собору в Милане в 355 году: "Отныне вас будет направлять моя воля!"

Я принял галилеян во дворце Дафны, с диадемой на голове и державой в руке (внешние атрибуты власти всегда внушают им особое почтение). Это было большое событие. Присутствовало около тысячи епископов, в том числе и возвращенные мною из ссылки. Кстати, это привело к тому, что теперь во многих епархиях не один епископ, а два, что еще более усиливает раздоры между галилеянами. Чего жрецам Назарея явно недостает, так это кротости.

Поначалу было видно, что епископы меня боятся, и я постарался их успокоить. Я объяснил, что не собираюсь начинать гонения на церковь, хотя до меня такие гонения были и не всегда у их истоков стояли императоры. Этими словами я метил в нескольких присутствующих епископов, которые в прошлом для устранения противников прибегали к силе.

- Я не намерен преследовать кого-либо за веру, - продолжил я. Все вздохнули с облегчением, но по-прежнему были настороже. - Мне хотелось бы, конечно, убедить вас в своей правоте, но истина и так ясна, как солнце, и лишь тот, кто не желает, не способен ее узреть. Я, однако, не намерен также по примеру моих предшественников потакать вашим безобразиям, которые длятся уже многие годы. Не стану перечислять преступлений, совершенных вами лично или по вашему наущению. Эти убийства и грабежи свидетельствуют о порочности, приличествующей скорее диким зверям, нежели служителям божества, пусть даже и ложного. - Я потряс толстым ворохом документов. - Здесь приведены лишь ваши последние злодеяния. Вы требовали от государства казни ваших противников и конфискации их имущества… о, как, однако, вы любите богатство мира сего! А ведь ваша религия проповедует непротивление злу, запрещает вам судить друг друга и даже владеть имуществом, не говоря уже о том, чтобы его похищать! "Царство Мое не от мира сего" - изрек ваш пророк, а вы носите богатые ризы, усыпанные драгоценными каменьями, строите огромные базилики - и все это отнюдь не на том свете! Вас учили презирать деньги, а вы их копите. Вам заповедано платить за зло, будь то зло реальное или воображаемое, добром, а вы натравливаете друг на друга озверевшие толпы, дабы предать своих противников мучительной смерти. Вы расшатываете основы не только истинной веры, но и самого государства, главой которого я, по милости Божией, являюсь. Вас нельзя назвать даже достойными последователями Назарея, а если вы не в состоянии следовать тем заповедям, которые готовы защищать при помощи яда и кинжала (намек на отравление Ария по приказу Афанасия), то кто же вы, если не лицемеры?!

На всем протяжении моей речи из толпы епископов слышался невнятный ропот. Стоило мне закончить, как началось настоящее вавилонское столпотворение в лучших галилейских традициях. Все епископы разом загалдели, грозя кулаками не только мне - что является государственной изменой, - но и друг другу, а это просто недомыслие, так как перед лицом общего врага им следовало бы объединиться. Я пытался продолжить, но мой голос тонул в их воплях - а ведь меня слышит целая армия, выстроенная на плацу! Начальник моей охраны, трибун доместиков, встревожился, но я знаком приказал ему оставаться на месте.

Дело кончилось тем, что я взревел, как бык, убиваемый Митрой: "Германцы и франки внимали мне с большим почтением!" - после чего они опомнились и чуть поутихли.

Тогда я снова стал сама любезность и принес извинения за то, что был несдержан. Причиной тому было мое глубокое почтение к учению Назарея и строгому Моисееву закону, который он, будучи иудеем, желал только развить (после этих слов по рядам епископов снова прокатился легкий, но непродолжительный шумок). Я сказал также, что желаю отвести Назарею место в пантеоне богов между Изидой и Дионисом, но ни один человек, обладающий хоть искрой почтения к единому создателю вселенной, не может себе представить, будто этот провинциальный фокусник и был творцом всего сущего. Прежде чем они успели снова поднять гвалт, как в обезьяннике, я, повысив голос, быстро закончил:

- Тем не менее я готов поверить, что Иисус есть одно из проявлений Единого - искусный врачеватель, подобный Асклепию, и готов его за это чтить.

После этого я вновь напомнил содержание своего эдикта от 4 февраля. В империи вводится полная свобода совести. Галилеяне могут поступать с себе подобными как заблагорассудится, но им запрещено убивать друг друга, а тем более эллинов. Далее я намекнул, что им не мешало бы поумерить свою алчность, и признал, что причиняю им большие неудобства, требуя возвратить земли эллинским храмам. Но разве мы пострадали меньше, когда эти земли у нас отобрали? В заключение я призвал их с большей терпимостью говорить о наших древних мифах - например, мифе о Хроносе, пожирающем детей, - тогда и мы, в свою очередь, будем с большим уважением отзываться о Троице и непорочном зачатии.

- В конце концов, мы образованные люди, - сказал я, - и понимаем, что миф - это не реальность, а всего лишь символ, как игрушка для маленького ребенка, у которого еще режутся зубки. Так, например, игрушечная лошадка - не настоящая лошадь, а лишь изображение, дающее ребенку представление о ней. Взрослые это отлично понимают. Точно так же и статуя Зевса, перед которой мы молимся, - не сам бог, а лишь его изображение, хотя в ней, как и в любом сущем, содержится его частица. И вы и я - служители бога и можем быть друг с другом откровенны, когда речь идет о серьезных вещах.

И еще. Я прошу вас не нарушать покоя и порядка в городах, иначе, как глава государства, вынужден буду принять соответствующие меры. Как великий понтифик, я не причиню вам никакого вреда, если только вы будете соблюдать гражданские законы и вести себя пристойно, не так, как в прошлом, когда вы уничтожали инакомыслящих огнем и мечом. Проповедуйте лишь слово Назарея, и мы сможем существовать. Но беда в том, что его немногословного учения вам уже мало. День ото дня вы его дополняете. Вы присваиваете себе наши праздники и обряды - и все это совершается во имя мертвого иудея, который о них и не ведал. Вы обираете нашу веру и тут же ее отвергаете, не переставая ссылаться на высокомерного киприота, который утверждал, что не может быть спасения вне вашей веры. Неужели можно поверить, будто тысячи и тысячи поколений людей, в том числе такие гении, как Гомер и Платон, прожили жизнь впустую, так как не поклонялись иудею, который, как полагают галилеяне, был богом, хотя при сотворении мира о нем и слуху не было? Вы хотите, чтобы мы поверили, будто Единый Бог не только "ревнив", как утверждают иудеи, но еще и злонамерен, а это крайне опасное и кощунственное заблуждение. Впрочем, я не собираюсь вас критиковать, а хочу лишь одного - чтобы вы вели себя мирно и не забывали, что величие нашего мира зиждется на других богах и другой, более разумной и гибкой, философии, основанной на разнообразии начал в природе.

Тут с места поднялся дряхлый епископ. В отличие от собратьев он был одет в простую ризу и походил не на принцепса, а на святого.

- В мире есть только один бог. Лишь один с начала времен.

- Согласен. И этот бог может иметь множество обличий, если пожелает, ибо он всемогущ.

- Единый Бог имеет лишь одно обличье. - Его старческий голос дребезжал фальцетом, но был тверд.

- Не тот ли это бог, о котором повествует Священное Писание иудеев?

- Да, Август, отныне и во веки веков.

- А разве не написал Моисей в книге, именуемой Второзаконием: "Не прибавляйте к тому, что я заповедую вам, и не убавляйте от того"? Разве не проклял он тех, кто не соблюдает этот, данный богом, закон?

Ответили мне не сразу. Епископы не были дураками и понимали, что я загнал их в какую-то ловушку, но то место Священного Писания, на которое я ссылался, не допускает никаких разночтений, а посему они были вынуждены ему следовать.

- Все, что, как ты говоришь, сказал Моисей, не только истинно, но и вечно.

- Так почему же, - захлопнул я ловушку, - вы тысячами способов меняете его закон к своей выгоде? Вы давно извратили учение не только Моисея, но и Назарея, и начало этому положил богохульник Павел из Тарса, сказавший: "Христос - альфа и омега закона"! Вы не только не иудеи, но и не галилеяне, вы просто беспринципные приспособленцы.

Тут разразилась настоящая буря. Епископы, вскочив с мест, выкрикивали кто цитаты из священных текстов, кто ругательства, кто угрозы. На мгновение мне показалось, что сейчас они набросятся на меня, но даже в исступлении они сохраняли почтение к трону.

Поднявшись, я направился наискосок к выходу, который находился позади престола. Епископы этого даже не заметили: они поносили не только меня, но переругивались и между собой. У двери мне внезапно преградил путь тот самый дряхлый епископ, который вступил со мною в спор. Это был Марис из Халкедона. Мне еще никогда не приходилось видеть столь искаженного злобой лица.

- Будь проклят! - Он чуть не плюнул мне в лицо. Трибун доместиков обнажил меч, но я подал ему знак не вмешиваться.

- Ты проклинаешь меня, но проклинает ли бог? - мягко, вполне в духе Назарея, возразил я.

- Отступник! - бросил он мне в лицо.

- Отстуцник? - улыбнулся я. - Скорее этого имени заслуживаете вы. Моим богам люди поклонялись с незапамятных времен, а вы отреклись не только от философии, но и от бога.

- Тебя ждет адское пламя!

- Старец, поберегись, ты играешь с огнем, да и твои собратья тоже. Не забывай, несколько веков, прошедших со времени смерти Назарея, для вечности всего лишь мгновение. То, чему вы поклоняетесь, порочно. Прошлое не перестает существовать только потому, что вы делаете вид, будто его не было. Вы избрали своим оружием раздоры, жестокость, суеверие, и я намерен излечить эту болезнь, вырезать раковую опухоль, укрепить основы государства… А теперь, друг мой, отойди и дай мне пройти.

Епископ сделал шаг, но не в ту сторону, и еще больше загородил мне путь.

- Он слеп, Август, - произнес вдруг трибун доместиков.

- Да, и рад, что не вижу тебя, отступник.

- Попроси Назарея вернуть тебе зрение. Если он тебя любит, это для него сущие пустяки. - С этими словами я обошел его кругом. Услышав, что я ухожу, епископ зашипел - точь-в-точь как старуха, которой чудится нечистая сила, - а затем величаво перекрестил себе лоб. Я, со своей стороны, сделал знак, отводящий дурной глаз. Жаль, что он не мог этого видеть.

В тот год весна выдалась ранняя. Для меня это было волнующее время новых свершений. Я регулярно посещал заседания сената и впервые со времен Октавиана Августа вел себя там не как непререкаемый повелитель, а как простой сенатор. Если верить Приску, сенаторы меня терпеть не могут за то, что я участвую в их дебатах. Может быть, он и прав, но даже если это и так, древним учреждениям все равно следует возвращать их первоначальное назначение.

В эти месяцы я начал множество реформ и, в частности, исключил галилеян из гвардии доместиков и запретил им занимать должности наместников в провинциях. Провести последнее решение через сенат стоило мне немалых усилий, но иначе было нельзя: если наместник сочувствует галилеянам, от него вряд ли можно ожидать неукоснительного выполнения моих эдиктов, особенно тех, что касаются восстановления храмов. Несколько сенаторов выдвинули следующее возражение: если я провозгласил веротерпимость, почему я преследую чиновников-галилеян? Чтобы отстоять свою позицию, мне по вполне понятным причинам пришлось прибегнуть к софистике.

- Согласны ли отцы-сенаторы с тем, что наместник должен соблюдать законы империи? - спросил я, и они согласились. - Между тем согласно этим законам некоторые преступления, например государственная измена, караются смертной казнью, не так ли? - И они вновь согласились. - А значит, если человек не может выносить смертные приговоры, он не способен быть наместником? - Некоторые сенаторы начали понимать, к чему я клоню. - Так как же может галилеянин быть наместником, если Назарей однозначно запретил своим приверженцам убивать друг друга? Об этом свидетельствует стих пятьдесят второй главы двадцать шестой книги, приписываемой Матфею, а также Писание Иоанна. - Всегда бейте галилеян их же оружием, они бьют нас нашим.

На всех военных и гражданских эмблемах, а также на монетах, которые я начал чеканить, я заменил кресты изображениями богов. В подражание Сократу я называл всех подчиненных "друг' мой". Наконец, я принял непосредственное командование армией. Номинально император всегда является главнокомандующим, но если у него нет боевого опыта, он становится не более чем знаменем или фетишем, а армией командуют, по существу, полевые офицеры. Я другое дело: ядро моей армии составили приведенные мною из Галлии войска под командованием Невитты, Дагалаифа и Иовина. Из военачальников восточной армии я сохранил высокие чины за Виктором, Аринфеем и моим родственником Прокопием.

Как ни странно, став императором, я не получал никаких вестей от Шапура. Это было серьезное нарушение дипломатического этикета, так как римские императоры и персидские цари всегда обмениваются поздравлениями по случаю коронации, а на этот раз Ктезифон хранил гробовое молчание. Так вышло, что я узнал о настроении Шапура случайно. В мае в Константинополь прибыло пышное посольство с Цейлона, острова у побережья Индии. Послы - хрупкие смуглокожие люди - привезли мне богатые дары. Они хотели наладить с нами торговлю, и мы приняли их с почетом. Цейлонский посол рассказал мне, что Шапур внимательно следил за моими галльскими кампаниями и я внушаю ему страх. Как странно сознавать, что восточный царь на другом конце света знает все о моих победах, одержанных в трех тысячах миль от него! Впрочем, мне также известно о нем немало. У нас с Шапуром больше общего друг с другом, чем с нашими приближенными. Мы наделены одинаковой пугающей властью, и на нас лежит равная ответственность. Если я возьму его в плен, у нас будет о чем поговорить.

Я хотел выступить против Шапура зимой, памятуя старую пословицу "В морозы перс не вынет руку из-за пазухи", но, к сожалению, оказалось, что на подготовку к войне нужно добрых полгода. Тем временем Невитта занялся обучением войска. Солдаты были готовы идти за мной хоть на край света; даже кельты чувствовали себя на Востоке значительно лучше, чем ожидалось.

В это время я близко сошелся с персидским царем Хормиздом. Он приходится Шапуру сводным братом, и по праву персидский трон принадлежит ему, но еще в юности Шапур изгнал его. После кратковременного проживания при дворе армянского царя Хормизд связал свою судьбу с нами, и уже сорок лет (сейчас ему шестьдесят) мечтает только об одном -когда наконец римляне завоюют Персию и посадят его на трон. Три императора - Константин, Констанций и я - пользовались его воинской доблестью и обширными знаниями, но я первый всерьез пытаюсь осуществить его мечту; между тем ему цены нет. У Хормизда при дворе персидского царя много тайных сторонников, он прекрасный воин и сражался вместе с Константином в Европе. Разумеется, Хормизд всегда сопровождал и Констанция, когда сей храбрый воитель, собрав на Востоке армию, отправлялся в поход к Евфрату. Всякий раз, дойдя до реки, император разбивал лагерь и ждал, пока не появится Шапур с персидской армией, но стоило противнику появиться в пределах видимости, как Констанций величественно удалялся на зимние квартиры в Таре или Антиохию. Эти пышные военные маневры в конце концов приобрели характер унылой шутки, и Хормизд совсем было отчаялся, но тут власть перешла ко мне. В данный момент он уже без пяти минут персидский царь, и жаловаться ему не на что.

В часы досуга - впрочем, разве можно это назвать досугом! - я допоздна засиживался с друзьями и мы беседовали на множество тем. В то время я особенно близко сошелся с Максимом. Все было снова как когда-то в Эфесе. Как всегда, он служил посредником между мною и богами. Мне особенно вспоминается один из таких вечеров, когда мне было даровано свыше судьбоносное откровение.

В тот вечер мы собрались на террасе парка, окружавшего дворец Дафны. Было тепло, нам открывался великолепный вид на Мраморное море, которое все искрилось k лучах полной луны. Деревья, кустарники - все было в цвету, и воздух наполняли ароматы. Вдалеке побережье моря окаймляли городские огни. В ночной тишине гулко звучали наши голоса, да еще время от времени слышались оклики часовых: "Кто идет?"

Мне показалось, что Хормизд хочет поговорить со мною наедине, и я поманил его в дальний конец террасы. Здесь мы присели на парапет среди цветущих роз.

- Шапур не хочет войны, Август. - Греческий Хормизда оставляет желать лучшего; хотя он прожил среди нас почти всю жизнь, говорит он с сильным персидским акцентом.

- О том же толкуют и сингальские послы, - уклончиво ответил я и отбил пятками по парапету боевую дробь.

- Ты знаешь, как зовут тебя персы?

- Могу себе представить, - вздохнул я. Удивительно, какое наслаждение получают твои друзья, рассказывая, какие пакости говорят о тебе окружающие. Невольно вспомнишь тиранов прошлого, которые казнили каждого, кто осмеливался сообщить им дурные вести. Вспомнишь и позавидуешь!

- Тебя прозвали Молнией.

- Это потому, что я - посланец Зевса?

- Нет, из-за быстроты, с которой ты пересек Европу и захватил противника врасплох у Сирмия.

Мне это понравилось:

- Страх врага перед тобой - залог победы над ним.

- Они боятся Молнии.

- Но солдаты Констанция боятся Шапура, так что, выходит, мы квиты.

- Чтобы тебя умиротворить, они готовы на все, - перешел к делу Хормизд. - Мне передали… - он махнул сорванной розой, и я понял, что кроется за этим изящным жестом: я знал о его связях с оппозицией в Персии, - что Шапур готов отойти от границы и отдать тебе Месопотамию. Он сделает все, что ты пожелаешь, - почти все.

Несколько долгих мгновений мы с серьезным видом смотрели друг другу в глаза. Наконец я улыбнулся.

- Я не буду слушать послов, обещаю тебе.

- Я не имел это в виду, Август.

- Никаких послов. Никакого мира. Только война до победного конца. Клянусь тебе богами.

- Я верю тебе, государь. Благодарю, - доверительно проговорил он на своем ломаном греческом.

- И если боги будут на нашей стороне, я собственноручно короную тебя в Ктезифоне, а Шапур будет при этом…

- Подставкой для ног! - рассмеялся Хормизд, имея в виду отвратительный обычай персидских царей снимать с пленных правителей кожу и делать из нее подушки. Тут к нам на парапет подсел Претекстат. Хотя я высоко ценю его, подчас он меня тяготит: характер у него тяжелый, очень уж он угрюм и спесив. Тем не менее в вопросах религии мне без него не обойтись.

- Ну, как подвигаются наши дела? - задал я ему обычный вопрос.

- Кажется, Август, дела идут на лад, по крайней мере, хочется в это верить. Только на прошлой неделе моя жена посвятила сто константинопольских дам в таинства Гекаты…

- Замечательно! - Так оно и было. Хотя женщины редко обладают истинным религиозным чувством, они отличные миссионеры, так как настойчивы и прекрасно умеют обращать в свою веру. Недаром первые галилеяне потратили уйму времени, чтобы подольститься к рабыням, а те, в свою очередь, обратили хозяек. Сегодня даже в Риме сенаторы нередко страстно выступают в защиту старых богов, а между тем их дома полны галилеянками, распевающими галилейские песнопения.

- Претекстат, прежде чем отправиться на юг, я хочу доверить тебе важный пост.

- Какой пост, Август? - При всем его благородстве, у Претекстата на лице появилось напряженное выражение. Я уже заметил, так всегда бывает, когда человек рассчитывает на повышение.

- Если ты не против, я хотел бы назначить тебя проконсулом Греции. - Он, разумеется, был ни капельки не против и рассыпался в пространных благодарностях. Затем я дал ему поручение оказать всяческую помощь моему старому другу Проэресию и его племяннице Макрине.

Покончив с этим, я поднялся с парапета, обсаженного кустами роз, и, с наслаждением вдыхая прохладный воздух, спустился по пологим ступенькам вниз. Как мало у меня времени на себя! Хотя главным предметом моих интересов всегда оставалась философия, я успел побывать и воином, и администратором, и законодателем… и все это профессии, не требующие значительных умственных усилий!

На нижней ступеньке, под сенью высокого кипариса, я увидел Максима. Устремив свой взор на луну, он держал в руке короткий магический жезл, который время от времени то поднимал вверх, то водил им вправо и влево. Тень от жезла при этом падала ему на лицо. В серебристых лучах луны оно казалось мертвенно-бледным.

- Что говорят небеса? - Я не вошел под сень дерева, чтобы не рассеять ненароком его чар. Несколько минут Максим не отвечал. Он продолжал внимательно рассматривать жезл, наклоняя его под разными углами.

- Все будет хорошо, - ответил он наконец, выйдя на свет. - Весь год предзнаменования благоприятны. Во всех твоих начинаниях тебя ожидает удача.

- Мы с тобой прошли большой путь, - сказал я, окидывая отсутствующим взглядом расстилавшиеся внизу город и море. Мысль о том, что весь мир, пусть даже на короткое время, отмеренное судьбой, принадлежит тебе, невольно внушает благоговейный страх. Вот почему я так спешу выполнить свое предназначение. Человеку отпущено ничтожно мало времени для того, чтобы оставить в этом безучастном к его появлению и уходу мире свой след, отпечаток своих чувств и мыслей, все, что сохранится после тебя, когда ты исчезнешь. Каждый день я твержу себе: весь земной мир у твоих ног, пользуйся этим и меняй его, но спеши, ибо ночь приходит чересчур быстро и ни одно дело еще никем не было доведено до конца - ни одно!

- Ты только что назначил Претекстата проконсулом Греции. - В который раз Максим проник в то, что всего лишь несколько секунд назад было известно мне одному. Неужели он обладает способностью читать мысли, подобно халдеям? Или, может быть, он узнает обо всем от своего гения-хранителя? Не знаю, как это ему удается, но он всегда угадывает не только состояния моего духа, но даже проведенные мною административные назначения!

Приск: Здесь, как и во многих других случаях, Юлиан сознательно идет на самообман. Во время разговора Юлиана с Претекстатом Максим стоял под парапетом, и своей прозорливостью он обязан не "гению-хранителю", а отличному слуху. Кстати, уши у Максима очень походили на лисьи: длинные, заостренные кверху и слегка наклоненные вперед. Он был большой любитель подслушивать - это лишний раз доказывает, как предусмотрительна природа, снабжающая каждого из нас именно тем, что ему необходимо. Впрочем, с философской точки зрения небесспорно, что человек, рожденный с лисьими ушами, обязательно склонен подслушивать.

Юлиан Август

Сегодня вечером я увидел нечто интересное. - Максим, взяв меня под руку, повел вдоль террасы к скамейке, обращенной к морю. Несколько небольших барок плыли в новую гавань, которую я строю севернее дворца; по воде до нас доносились гулкие голоса моряков, перекликавшихся с берегом. "Счастливо им пристать'', - по привычке вознес я молитву Посейдону. Мы присели на скамью.

- Уже несколько недель все предзнаменования указывают: тебя… нас ждет великая победа. - Он указал мою звезду, которая ярко сияла на западном небосклоне.

- Мне тоже были благоприятные знамения, - кивнул я.

- Вчера, когда я молился Кибеле, богиня говорила со мной.

Это меня потрясло. Максим часто беседует с низшими богами, а тем более - с разного рода духами, но слышать голос Кибелы, Великой Матери самой Земли, ему случается нечасто.

Максим с трудом скрывал радостное волнение, и имел на это все основания. Услышать голос Кибелы - это все равно что совершить величайший подвиг. Впрочем, я неправильно выразился. Небеса нельзя подчинить своей воле, это скорее не подвиг, а чудесный знак главных движущих сил всей Вселенной, которые сочли его готовым и достойным услышать их волю.

- Я был внизу и возносил молитвы в святилище Кибелы. -Он махнул рукой в сторону временного храма, который я возвел близ дворца Дафны. - В молельне, как и должно, было темно. Воздух был насыщен дымом фимиама. Перед ликом богини тускло мерцал единственный светильник. Молитва моя, как всегда, лилась…

- Полными стихами? До седьмой силы?

- Все как должно, - кивнул он. - И вдруг не обычные тишина и покой сошли на меня, а ужас Казалось, я заблудился и оказался на краю пропасти. Все мои члены сковал смертельный холод, какого я никогда еще не испытывал. Мне казалось, я теряю сознание или умираю. "Неужели я прогневил богиню? Неужели я обречен?" - пронеслось у меня в голове. Внезапно ярко вспыхнувший светильник озарил ее лик, но это уже была не бронзовая статуя, это была сама Кибела! И она заговорила…

От его слов я весь похолодел и прошептал молитву.

- "Максим!" - Богиня назвала меня по имени, голос ее звучал подобно серебряному колокольчику. Я воззвал к ней всеми ее титулами, она же изрекла: "Тот, кого ты любишь, любим и мною".

Я просто остолбенел, у меня перехватило дыхание. Казалось, я слышу не Максима, а голос самой богини.

"Тот, кого боги возлюбили, как сына своего, воцарится надо всей землей", - продолжала Кибела.

- Персия? - прошептал я. - Она говорила о Персии? - Но Максим продолжал вещать голосом богини:

"…над всей землей. Ибо ему будет ниспослан еще один дух, дабы помочь ему в дальних странствиях".

- Гермес?

"Тот, кто ныне с нами, сопроводит его до края земли, туда, где наш избранник закончит во славу нашу начатое этим духом дело". - Максим умолк, будто дочитал страницу до конца. В гнетущей тишине я ждал, и вот Максим обернулся. Глаза его сверкали, борода в лунном свете ниспадала серебряным потоком. - Александр! - выдохнул он. - Ты предназначен завершить его дело.

- В Персии?

- А также Индии и странах, лежащих далее на восток! - Схватив край моего плаща, Максим трепетно, как к святыне, приложился к нему. - Ты Александр!

- Если это так…

- Если?! Ты же слышал слова богини.

- Значит, мы разгромим Шапура.

- И после этого от Персии до восточного океана никто не осмелится встать на твоем пути. За это богиня просит лишь отстроить свой храм в Пессинунте.

- С радостью!

Максим сделал движение рукой в сторону моей звезды. Это был тайный священный знак, я повторил его. Тут в наше уединение вторгся Приск. "Опять звезды рассматриваете?" - спросил он, как всегда, отчетливо и громко.

Приск: А если бы я только знал, о чем они секретничают, я бы еще не так "отчетливо и громко" высказался и много чего добавил. По некоторым признакам в поведении Юлиана и некоторым его намекам я таки заподозрил, что он верит в особое благоволение богов к себе, но мне и в голову не приходило, что он в действительности мнит себя самим Александром или, по крайней мере, считает, что внутри него, по всей видимости в печенках, сидит дух Александра. Эта навязчивая идея многое объясняет в поведении Юлиана, то бишь Александра, в последние дни персидского похода, когда оно стало, скажем прямо, довольно странным. Между прочим, будь я полководцем, мне бы совсем не понравилось, если бы во мне поселился какой-то еще полководец, тем более Александр, который так плохо кончил! Но Максим был способен на все, а Юлиан ни разу в нем не усомнился.

На этом кончается часть записок Юлиана, посвященная его пребыванию в Константинополе. Юлиан планировал дать полный перечень своих эдиктов и назначений, но так и не успел. Ты наверняка получишь все эти сведения в государственном архиве.

В мае Юлиан выехал из Константинополя, чтобы посетить Галатию, а затем Каппадокию, но на самом деле целью поездки была Антиохия, где он должен был встать на зимние квартиры. Открыто об этом не говорилось, но к приезду императора в Антиохию стягивалась вся восточная армия, готовая вторгнуться в Персию.

Я задержался в Константинополе, так как в ту пору был стеснен в средствах. В отличие от Максима с супругой, сколотивших себе на своем венценосном благодетеле изрядное состояние, я ничего не просил у императора и ничего не получал. Юлиану никогда не приходило в голову помогать друзьям деньгами, но если к нему обращались с просьбой, он никогда не скупился. К счастью, мне удалось прочитать в константинопольской академии курс лекций, да старый Никокл постарался раздобыть мне учеников. По-моему, ты с ним знаком? Ах да, ну как же - ведь это он вынудил тебя еще в сороковых годах покинуть столицу! Давненько это было. Да, грустная история, но что касается меня, то мы с Никоклом сошлись близко, и благодаря ему я вскоре сумел отправить Гиппии кругленькую сумму. Кроме того, мне удалось сэкономить на жилье, так как Юлиан разрешил мне на время работы поселиться в Священном дворце, а лично на себя я почти ничего не тратил.

Любопытная подробность: перед самым отъездом Юлиана в Антиохию из Греции вернулся Оривасий. Он выглядел подавленным, и разговоры о необходимости отстроить храм Аполлона сразу прекратились. Лишь много лет спустя Оривасий рассказал мне, что произошло с ним в Дельфах, возле так называемого "пупа земли".

Дельфы, куда прибыл Оривасий, являли собой грустное зрелище. Многочисленные храмы давно лишились своих украшений. Кто только их не грабил, один только Константин вывез из Дельф 2700 статуй, и вокруг дельфийских святилищ уныло тянулись бесконечные ряды пустых пьедесталов. Город оказался совершенно безлюдным, если не считать нескольких оборванных киников, которые взялись показать Оривасию достопримечательности города. Сам я не бывал в Дельфах, но слышал, что их жители славились своей алчностью и в этом превосходили даже элевсинских торговцев. Что ж, тысячу лет они грабили паломников, но никто не обещал им, что это будет длиться вечно.

По-моему, Оривасий разделял мое отвращение ко всяческой религии. Однако я любому колдовству предпочитаю человеческий разум, а Оривасий отдавал предпочтение телу. Он был совершенно безразличен ко всему, чего нельзя было ощупать или увидеть. Странный это был наперсник царствующей особы. Единственным его страстным увлечением была медицина, и, к счастью, он подходил к ней с сугубо практической точки зрения, хотя мне медицина всегда представлялась разновидностью магии. Ты заметил, что врач всегда бывает несколько удивлен, если предписанное им лечение помогает? Причина тому одна: он действует по наитию, и актерский дар ему нужен не меньше, чем софисту; успех лечения зиждется целиком и полностью на авторитете и умении внушать.

У входа в храм Аполлона Оривасий позвал жреца, но, не получив ответа, решил войти. Внутри храма все было покрыто толстым слоем пыли; кроме того, часть крыши провалилась. За пьедесталом, на котором когда-то стояла статуя бога, Оривасий обнаружил спящего жреца, рядом валялся полупустой бурдюк с вином. Разбудить жреца стоило немалых трудов. Узнав, что перед ним посланец императора, он забеспокоился.

- Нынешний год для нас очень неудачен, очень. Мы лишились всех доходов. В прошлом году к нам пришло хотя бы несколько паломников, а нынче вообще никого. Но передай

Августу, что мы по-прежнему верны своему священному долгу, хотя нам не на что починить крышу и совершить жертвоприношения. - Покачиваясь, жрец с трудом поднялся на ноги.

Оривасий спросил, действует ли еще оракул.

- Ну конечно, действует! У нас замечательная пифия. Она стара, но ее предсказания всегда точны. Она говорит, что все время слышит голос Аполлона, и мы ею очень довольны. Тебе, думаю, она тоже понравится. Впрочем, ты, наверное, хочешь поговорить с ней? Пойду спрошу, сможет ли она тебя принять. У нее, знаешь ли, бывают неблагоприятные дни… - Он неопределенно махнул рукой и стал спускаться по крутой лестнице в подземелье, пока не исчез в глубине.

Оставшись один, Оривасий осмотрел храм. Все знаменитые статуи, украшавшие его, были похищены, в том числе стоявшая у входа статуя Гомера. Между прочим, Юлиан нашел эту статую в кладовой Священного дворца и велел установить ее у себя в библиотеке. Я ее видел: это превосходная скульптура, особенно прекрасно лицо, полное печали, - именно таким должно быть лицо Гомера.

Вернувшись, жрец сообщил, что пифия будет прорицать завтра, а пока следует произвести некоторые обряды, а главное - принести жертву. От одного этого слова у него потекли слюнки.

На следующий день Оривасий и жрец закололи на жертвеннике возле храма козла. Как только он затих, жрец окропил его святой водой, и по ногам животного прошла судорога, что считается добрым знаком. Затем жрец с Орйвасием вошли в храм и спустились в подземелье. По словам Оривасия, против его воли вся эта чушь произвела на него сильное впечатление.

Спустившись, они оказались в помещении, напоминавшем приемную врача; оно было вырублено в скале. Прямо перед ними была дверь, которая вела в пещеру Аполлона. Из трещины в полу пещеры поднимается пар; там же находится омфал - пуп земли, круглый камень, который, по преданию, сбросил на Землю сам Зевс.

Спустившаяся в подземелье пифия не удостоила взглядом ни жреца, ни посетителя. По словам Оривасия, это была ветхая старушка, вся высохшая и беззубая.

- Она только что очистилась, совершив омовение в Кастальском ключе, - прошептал жрец. Пифия бросила на раскаленную жаровню горсть лавровых листьев и ячменной муки; помещение наполнилось едким дымом, от которого из глаз Оривасия в три ручья потекли слезы. - Теперь она очищает воздух, - пояснил жрец. Вслед за пифией Оривасий прошел в пещеру, где Аполлон тысячу лет являл людям свою волю. Скрестив ноги, пифия опустилась на треножник рядом с омфалом, склонилась над струей пара, которая поднималась из трещины в скале, и забормотала заклинания. -Все идет хорошо, - прошептал жрец. - Она готова тебя выслушать.

Оривасий громко произнес:

- Я - посланец Флавия Клавдия Юлиана, Августа и великого понтифика. Он чтит Аполлона и всех истинных богов.

Пифия тем временем что-то тихо напевала про себя, ее взор был прикован к шипящей струе пара.

- Август желает знать волю Аполлона и выполнит ее неукоснительно.

- Спрашивай, - прошелестела она. Голос был едва слышен.

- Дано ли императору отстроить священный дельфийский храм?

В святилище на долгое время воцарилась тишина, было слышно только слабое шипение пара, выбивающегося тонкой струей из щели в скале. Это шипение, наверно, и породило легенду о змее Пифоне, сыне богини Земли Геи. Этот змей стерег дельфийского оракула до тех пор, пока Аполлон не убил его и не сбросил его тело в расселину между скалами. Согласно легенде, пар исходит от разлагающегося тела Пифона, а шум - предсмертное шипение чудовища.

Наконец пифия шевельнулась и несколько раз глубоко вдохнула пар. У нее запершило в горле, она закашлялась, закатила глаза и, вцепившись в треножник костлявыми пальцами, стала раскачиваться взад и вперед. Затем некоторое время она сидела неподвижно, а когда заговорила, ее голос, несмотря на отсутствие зубов, звучал очень твердо и четко.

- Передай царю: на землю пало славное жилище, и вещие источники умолкли. Богу не осталось на земле приюта и прибежища, и вещий лавр в его руке больше не цветет.

Проговорив это, пифия умолкла, закрыла глаза и, казалось, уснула. Оривасий со жрецом оставили ее и удалились.

- Не могу поверить, - сокрушался жрец. - Неужели Аполлон не хочет, чтобы отстроили его храм? Не могу поверить. Правда, эти пророчества порой трудно истолковать, настолько они бывают запутаны и туманны… - Но все уже было бесполезно.

Я спросил у Оривасия, что сказал Юлиан, узнав о пророчестве.

- Ничего, - ответил он, - только попросил меня никому об этом не говорить.

Что касается меня, то я совершенно уверен - пифию подкупили христиане, знавшие, какое значение придает Юлиан оракулам, в особенности дельфийскому. Что навело меня на эту мысль? Во-первых, по логике вещей пифия должна была предпринять все возможное, чтобы дельфийский храм отстроили; во-вторых, она могла бы признать, что игра проиграна, и не так многословно. Если она выступила против интересов своего собственного заведения, это значит, что ей предложили более выгодную сделку. Я, в отличие от Юлиана, не верю, будто Аполлон являл людям свою волю с помощью династии женщин, которые впадали в транс, надышавшись ядовитых паров. Все эти пророчества были не более чем мистификацией, но в данном случае, по моему глубокому убеждению, мистификация была двойной. Когда я изложил свои доводы Оривасию, он согласился.

Как я тебе уже писал, Юлиан выехал из Константинополя в наилучшем расположении духа, и мы встретились вновь лишь через несколько месяцев. За это время его душевное состояние резко изменилось. От былой эйфории не осталось и следа. Он был возбужден и раздражителен и, само собой разумеется, успел возненавидеть Антиохию… Впрочем, об этом он пишет сам.