Император Юлиан

-XIX-

Приск: Я приехал в Антиохию вскоре после пожара. Учебный год закончился вместе с календарным, и я покрыл расстояние от Константинополя до Антиохии на редкость быстро - всего за восемь дней. Юлиан полностью реорганизовал всю транспортную систему, и путешествовать стало сущим удовольствием. Полностью исчезли епископы; правда, несколько раз моими спутниками оказывались только что назначенные жрецы высоких рангов, и, честно говоря, я невольно задавался вопросом, намного ли они лучше христианских священнослужителей. Подозреваю, останься Юлиан в живых, дела бы шли тем же чередом, что и при Констанции, только вместо препирательств относительно природы Троицы нам бы пришлось зевать на диспутах… ну, скажем, о природе сексуальности Зевса: если подумать, все-таки забавнее, хотя, в сущности, одно и то же.

На мой взгляд, Юлиан к этому времени сильно изменился. Ты, правда, много с ним тогда виделся, но ты не знал его в юности, а значит, не мог заметить разницы. Он стал озлобленным и раздражительным. Поджог храма был для него не просто святотатством, а прямым вызовом его власти. Юлиану всегда было трудно играть сразу две роли - философа и правителя. Одному следует быть кротким и всепрощающим, другой должен заставлять повиноваться себе, даже, если нужно, ценой кровопролития.

Вечером моего первого дня в Антиохии Юлиан потащил меня в театр. "А если пьеса будет уж очень глупая, так хоть поговорим как следует", - прибавил он. Если честно говорить, мне нравятся комедии, а непристойные фарсы я просто обожаю. Меня способна рассмешить даже самая бородатая шутка - пусть я ее слышал тысячу раз, я всегда рад встрече со старыми знакомыми. В тот вечер давали "Лягушек" Аристофана. Юлиан эту комедию терпеть не мог, хотя забавные шутки насчет литературных стилей могли бы, кажется, прийтись ему по душе. Юлиан не был обделен чувством юмора, любил посмеяться, неплохо пародировал и на дух не выносил зануд. Но в то же время он ни на минуту не забывал о возложенной на него священной миссии, а потому боялся всяких двусмысленностей, которые могли обернуться против него. Герои не выносят насмешек, а Юлиан был истинным героем, возможно, последним героем, которого подарил человечеству наш народ.

Антиохия привела меня в восторг. В этом городе мне пришлось по вкусу буквально все: и знойный климат, и широкие улицы, и надушенная толпа… Думаю, зная меня, ты понимаешь, что я обожаю роскошь и "развратную жизнь" вашего города. Будь я побогаче, я давно бы туда перебрался. Как я тебе завидую!

В театр я приехал в самом лучшем расположении духа. Даже Юлиан стал таким как прежде: быстро говорил и добродушно отвечал на приветствия толпы. И вдруг из верхних рядов послышались зловещие крики: "Август! Август!", а потом оттуда понеслось: "Всего полно, а дорого! Всего полно, а дорого!" Это продолжалось примерно полчаса, крики становились все громче, пока, наконец, их не подхватил, казалось, весь театр. В конце концов Юлиан дал знак гвардейскому офицеру, и вперед вышла сотня охранников. Обнажив мечи, они в мгновение ока окружили императора; все произошло так быстро, будто было прологом к спектаклю. Крики тут же прекратились, и комедия началась в довольно мрачной атмосфере. На следующий день начались голодные бунты, но ты, будучи антиохийским квестором, знаешь об этих событиях много лучше меня.

Либаний: Одна из любопытных черт человеческого общества состоит в том, что даже когда ясно, что надвигается беда, и понятно, какая именно, очень редко принимаются меры для ее предотвращения. Когда в марте не выпали дожди, всем стало ясно, что урожай будет плохим. К маю все поняли, что впереди недород, к июню - что голод. Мы часто обсуждали этот вопрос в сенате, а на рынках только об этом и шли разговоры, но, тем не менее, никто не предложил закупить хлеб за границей. Все понимали, что нас ждет, но бездействовали. Так, увы, бывает всегда, и философам следовало бы повнимательнее проанализировать причины этой печальной закономерности.

По роковому стечению обстоятельств Юлиан прибыл в Антиохию как раз в тот момент, когда стал ощущаться недостаток хлеба. Юлиан не был виновен ни в засухе, ни в том, что отцы города оказались столь недальновидными, но антиохийцы (воистину гербом этого города следовало бы быть козлу отпущения!) немедленно сочли, что причина голода в нем.

Они заявили, что продукты вздорожали и стали пропадать оттого, что в городе расквартирована огромная армия, требующая большого количества провианта. В отношении некоторых продуктов это справедливо, но хлеб тут ни при чем: зерно для армии доставлялось непосредственно из Египта. И тем не менее горожане валили все на Юлиана. В чем тут дело? Епископ Мелетий заявил, что судьба Юлиана была предрешена в тот день, когда он приказал вынести из Дафны мощи святого Вавилы - оригинальная точка зрения! Кроме того, Мелетий считает, что Юлиан настроил против себя антиохийцев, закрыв собор. В этом я очень сомневаюсь. Некоторых это действительно шокировало, но в массе своей антиохийцы не такие уж ярые приверженцы христианства; их вообще мало что интересует, кроме плотских услад. Не желая признать свою вину, они стали винить во всем Юлиана, тем более что он дискредитировал себя в их глазах бесконечными жертвоприношениями и усердными попытками возродить пышные древние обряды.

Честно говоря, порой даже мне казалось, что Юлиан не знает в этом меры. В Дафне он за один день принес в жертву Аполлону тысячу белых голубей; одному богу известно, во что это обошлось! Вскоре после этого он принес сто быков в жертву Зевсу, а потом четыреста коров Кибеле. Во время последней церемонии произошел особенно большой скандал. В наше время обряды Кибелы производятся тайно, так как многие из них с точки зрения общепринятых нравственных норм просто чудовищны. Юлиан же решил провести этот обряд публично, и всех глубоко шокировало ритуальное бичевание, которому жрицы Кибелы подвергли сотню юношей. Ситуацию усугубил тот факт, что эти юноши согласились участвовать в обряде не по убеждению, а лишь желая завоевать благоволение императора; к тому же почти все жрицы были крайне неопытны. Все это привело к более чем плачевным результатам. Несколько молодых людей получили серьезные ранения, а многие жрицы, увидя столько крови, попадали в обморок, и заключительная часть жертвоприношения превратилась в сплошное неприличие.

Тем не менее Юлиан упрямо твердил: какими бы пугающими ни представлялись нам некоторые обряды, это не имеет значения. Каждый из них - попытка умилостивить богов, некогда предпринятая нашими предками, и все древние обряды, без исключения, имеют свою логику и силу воздействия. Беда Юлиана, по-моему, заключается только в одном: он слишком спешил и хотел восстановить все сразу. В считаные месяцы нам надлежало вернуться в эпоху Августа. Будь у Юлиана в распоряжении хотя бы несколько лет, он, я уверен, сумел бы возродить старую веру, ибо народ по ней неосознанно тоскует. Того, что предлагают христиане, ему недостаточно, хотя сторонники этой веры со смелостью, достойной лучшего применения, заимствуют самые священные наши обряды и праздники и используют их в своих целях. Это явный признак того, что их религия ложная, придуманная людьми на время, в то время как истинная религия возникает сама собою и навечно.

С самого начала христиане старались примирить человека с мыслью о неизбежности смерти, но им так и не удалось пробудить дремлющее в каждом из нас желание приобщиться к Единому. Зато этой цели с успехом достигают наши таинства, поэтому-то христиане и взирают на них с такой завистью и неизменной злобой. Я охотно готов признать, что христиане предлагают нам один из путей познания бога, но, вопреки их утверждениям, этот путь далеко не единственный. Будь это правдой, зачем бы им постоянно заимствовать наши обряды? Но больше всего меня тревожит совершенное отсутствие у них интереса к земной жизни и чрезмерное внимание к загробной. Само собой разумеется, вечность - это нечто значительно большее, нежели краткий срок человеческого существования, но постоянное сосредоточение всех помыслов только на вечном сковывает душу человека и отравляет его повседневную жизнь, поскольку его взор должен быть постоянно прикован к той темной двери, через которую ему суждено пройти в назначенный час, и не замечать прекрасного мира вокруг. Интерес к смерти у христиан не меньше, чем у древних египтян, и среди них - не исключая моего любимого ученика и друга Василия - я еще не встречал никого, кому бы его вера доставила то блаженное чувство единения с творцом и восторга перед его творениями, которое испытывает тот, кто провел чудесные дни и ночи в Элевсине. Именно это и беспокоит меня в христианстве больше всего - эмоциональная скудость и черствость этого учения, а также отказ от земной жизни ради загробной, существование которой, мягко говоря, вызывает большие сомнения. Наконец, решительного осуждения заслуживает их самонадеянность и высокомерие, зачастую, как мне представляется, граничащие с безумием. Нам твердят, что есть только один путь, одно откровение - их собственное. А между тем в их высокопарных тирадах и предостережениях нет и следа скромности и мудрости, присущей великому Платону, или первозданного единства плоти и духа, воспетого Гомером. С самого начала христиане только и делают, что жалуются и проклинают - это они унаследовали от иудеев, чья дисциплинированность и строгие обычаи достойны всяческой похвалы, между тем как ожесточенность и сварливость приносят им немало вреда.

Не думаю, чтобы из христианства когда-нибудь получилось что-нибудь достойное, сколько бы ни заимствовали они наши древние обряды и ни использовали в своих целях то, что составляет достояние эллинов, - логику и остроту ума. Тем не менее я уже не сомневаюсь, что христиане одержат верх. Юлиан был нашей последней надеждой, но его не стало слишком рано. В жизнь нашего древнего мира вошло нечто большое и ужасное, и мне, как истому стоику, остается лишь повторять слова Софокла: "С тех пор как создан мир, ничто в него не входит без проклятий".

Знаменательно также, что этот культ смерти укореняется именно в тот момент, когда на наших границах собираются полчища варваров. Значит, если наш мир погибнет - а я уверен, этого не миновать, - наследники тех, кто создал эту прекрасную цивилизацию и ее великую культуру, лишатся всего этого и будут к тому же поклоняться мертвецу и презирать земную жизнь ради той безвестности, что ждет нас за гробом… Однако я впал в самый страшный свой грех - многословие! Я произнес целую речь на отвлеченную тему, забью, что главная моя задача - рассказать о жизни Юлиана в Антиохии.

Людей возмущали и смешили не только беспрерывные жертвоприношения Юлиана, казавшиеся им пустой тратой средств, но и воины-галлы, не пропускавшие ни одного подобного обряда, однако отнюдь не из благочестия, а ради пира из дымящегося мяса жертвенных животных, ожидавшего их в конце ритуала. Стоило Юлиану выйти за порог храма, как они тут же нажирались и напивались до бесчувствия; всякий раз, когда по улице несли полумертвого от вина легионера, горожане иронизировали: "Опять император молился". Это сильно подрывало авторитет эллинской религии в глазах антиохийцев, которые настолько закоснели в пороках, что пьют не пьянея и больше всего презирают тех, кто этого не умеет.

Суд над подозреваемыми в поджоге храма Аполлона также настроил жителей города против Юлиана. Будучи квестором, я знал это дело лучше других. Юлиан искренне верил, что храм подожгли христиане, но на сей раз они, возможно, были невиновны. Много лет спустя так называемый верховный жрец Аполлона поведал мне то, что он скрыл от следственной комиссии.

28 октября, вскоре после того как Юлиан покинул помещение храма, туда в надежде встретить императора пришел философ Асклепиад. Не застав Юлиана, Асклепиад вошел в храм и поставил у подножия статуи Аполлона, внутри деревянной ограды, свое пожертвование храму - серебряную статуэтку богини Целесты. Окружив ее зажженными свечами, Асклепиад ушел. Это было на закате солнца, а незадолго до полуночи искры от догорающих свечей подожгли деревянную ограду вокруг статуи Аполлона. Погода была сухая, ночь ветреная, высохшее старое дерево вспыхнуло, как солома, и храм сгорел. Если бы этот глупец рассказал Юлиану всю правду до арестов, ничего бы не случилось, но он боялся императора-эллина не меньше, нежели христиан.

Грустная история. Хорошо хотя бы, что при пожаре никто не погиб, а христиане так легко отделались - у них всего лишь закрыли Золотой дом. Позднее несколько епископов пришли к Юлиану с жалобой, что, дескать, закрытый собор причиняет им неисчислимые тяготы. На это Юлиан не без юмора ответил: "Но ваш долг - терпеливо сносить все "гонения". Подставляйте другую щеку, как учит вас ваш бог".

Юлиан Август

Поздней осенью большая толпа народа обратилась ко мне в общественном месте. Они громко жаловались на дороговизну, царившую несмотря на изобилие продуктов. Виновны в сложившейся ситуации были, без сомнения, имущие сословия Антиохии, готовые нажиться даже на голоде своих сограждан. Не далее как семь лет назад в Антиохии уже произошло нечто подобное, и горожане взбунтовались. Произошли погромы с человеческими жертвами. Можно было надеяться, что антиохийцы извлекли из этих событий какой-то урок, но, увы, они так ничему и не научились.

На следующий день после демонстрации я вызвал к себе антиохийских сенаторов. Перед встречей с ними меня долго учил уму-разуму комит Феликс. Мы сидели в пустом зале для совещаний за столом, заваленным бумагами, а на нас с презрением взирал бронзовый Диоклетиан. Именно такие узлы он очень любил распутывать, я же - нет.

- Эти цифры, Август, показывают колебания цен на зерно в течение ста лет, с разбивкой не только по годам, но и по месяцам. - Феликс так и млел от удовольствия. Колонки цифр приводили его в такой же экстаз, в какой иных приводят творения Платона и Гомера. - Как видишь, я учел даже изменения денежного курса. Они отражены вот на этом графике. -Он хлопнул по одному из пергаментов и искоса внимательно на меня поглядел, чтобы удостовериться, что я его слушаю, - точь-в-точь Мардоний в детстве! Должен признаться, что Феликс был для меня отличным проводником в таинственном царстве финансов. Подобно Диоклетиану, он был сторонником твердых цен и у него была масса примеров из истории, подтверждавших, что это единственный путь к всеобщему процветанию. Когда мы были наедине, ему всегда удавалось уверить меня в своей правоте - впрочем, относительно финансовых вопросов меня можно убедить в чем угодно, пусть и ненадолго. После блестящего вступительного слова, в котором я почти ничего не понял, Феликс посоветовал установить цену на хлеб в размере одной серебряной монеты за десять мерок. Для Антиохии-де это справедливая цена, и нам следует всеми силами стремиться удержать ее на этом уровне, чтобы не дать купцам нажиться на неурожае.

В принципе я не возражал.

- Но не следует ли нам позволить сенаторам самим установить цены на зерно? - спросил я. - Пусть сами разберутся между собой.

Комит Феликс поглядел на меня с жалостью, совсем как Мардоний, когда я допускал какой-нибудь несусветный ляпсус:

- Можно ли уговорить волка не есть овец, которых не охраняет пастух? Конечно нет, такова его природа. А в природе купцов - добиваться максимальной прибыли. - Я думал по-другому, но, как оказалось, Феликс был прав.

В назначенный час три сотни богатейших антиохийцев заняли свои места в зале. В президиуме я посадил рядом с собой Феликса и Салютия. Председательствовать должен был комит Востока - мой дядя Юлиан, но он был нездоров. Антиохийцы оказались все как на подбор манерными, женоподобными красавчиками. Несмотря на жару, они благоухали, как триста садов Дафны, и в закрытом помещении от этого запаха у меня разболелась голова.

Без долгих вступлений я сразу же перешел к делу: назвал во всеуслышание сегодняшнюю цену на зерно.

- Вы заставляете людей покупать зерно по ценам, в три раза превышающим его реальную стоимость, - продолжил я.

- Продуктов теперь действительно не хватает, но не до такой степени, и я почти готов поверить, что некоторые перекупщики нарочно припрятывают зерно, дожидаясь, пока голод и отчаяние не заставят людей заплатить за хлеб любую цену. - По аудитории пронеслось нервное покашливание, мои слушатели беспокойно переглянулись. - Нет нужды говорить, я не верю этим наговорам. Разве могут правители города наживаться на горе своих сограждан? Еще куда ни шло - чужеземцы или даже императорский двор. - Тут наступила гробовая тишина.

- Но не собратья. Вы же люди, а не дикие звери, что пожирают ослабевших сородичей!

После этого утешительного начала я подробно изложил им план комита Феликса. Скосив глаза, я видел, как он шевелит губами, неслышно повторяя за мной доводы, которые изложил мне всего лишь несколько минут назад. Антиохийцы слушали меня в смятении. Лишь как следует их напугав, я добавил:

- Но я знаю, в правом деле на вас можно положиться. - При этих словах по залу пронесся громкий вздох облегчения.

С ответным словом выступил антиохийский городской префект.

- Ты можешь положиться на нас во всем, государь, - заверил он меня. - От лица всех присутствующих здесь заверяю тебя, что мы не станем поднимать цены на хлеб выше обычного уровня. Тем не менее нужно принять во внимание, что в этом году действительно случился недород.

- Сколько медимнов? - оборвал я его. Префект несколько мгновений совещался с какими-то людьми с каменными лицами.

- Четыреста тысяч, государь.

- Пошли людей в Халкиду и Иерополь, - приказал я Салютию. - Там есть запасы зерна. Закупи его по обычной цене. - Я взглянул на статую Диоклетиана; его величественное лицо по-прежнему сохраняло высокомерное выражение. Как он презирал людей.

Стоило антиохийцам удалиться, как на меня набросился Феликс.

- Что ты наделал! - завопил он. - Я их знаю лучше. Теперь они припрячут и это зерно и вызовут голод, а потом начнут продавать. Когда же ты снова захочешь их усовестить, они в ответ тебе заявят: но так делается всегда. Цены всегда устанавливаются сами собой, и не следует вмешиваться в действие законов рынка. Помяни мое слово… - взмахнул Феликс костлявым пальцем у меня перед носом и вдруг замер в растерянности.

- Что с тобой? - спросил я.

Бросив на меня отсутствующий взгляд, комит Феликс схватился за живот.

- Рыбный соус, Август, - произнес он, бледнея. - Не следовало мне его пробовать, да еще в такую жару. - С этими словами он в полном отчаянии бросился к выходу. Стыдно признаться, но мы с Салютием проводили его громким смехом.

- Прошу прощения, Август, - воскликнул он, - но меня призывает некто выше тебя. - С этой шуткой на устах Феликс нас оставил, а через час его нашли мертвым, сидящим в отхожем месте. Мне никогда уже будет не найти такого замечательного советника по финансовым вопросам.

Через две недели меня посетило страшное видение. В тот день я удалился для молитвы в храм Зевса на горе Казной - это недалеко от Антиохии, в Селевкии. В храм я пришел перед самым восходом солнца. Для жертвоприношения все было приготовлено заранее, без той бестолковщины, что встретила меня в Дафне. Я совершил омовение, надел священный плащ и произнес необходимые молитвы. К жертвеннику подвели белого быка. Я занес над ним нож и вдруг потерял сознание.

По мнению дяди, причиной моего обморока был суточный пост перед жертвой. Возможно, он и прав, но я вдруг почувствовал, что моей жизни угрожает опасность. Мне было ниспослано предостережение. Нет, я не видел лица Зевса и не слышал его голоса, но меня вдруг поглотило безбрежное черно-зеленое море. Это было предупреждение: мне грозит насильственная смерть. В чувство меня привел Оривасий: он засунул мне голову между колен, и я очнулся.

Тем же вечером слышали, как два пьяных солдата говорили, что о персидском походе беспокоиться нечего: мои дни сочтены. Этих солдат арестовали, и они указали еще на восемь соучастников. Все это были галилеяне, которых подстрекали к распространению подобных слухов какие-то смутьяны - впрочем, ни одного из них так и не удалось найти. На следующий день во время смотра войск меня должны были убить, а Салютия провозгласить императором.

Узнав об этом, Салютий ужасно смутился, но я успокоил его, сказав, что не верю в его причастность к этой безрассудной авантюре.

- Ты легко мог убить меня и более хитроумным способом,

- подбодрил я его дружеской шуткой, так как всегда питал к нему уважение.

- Я ничуть не желаю тебя убивать, Август, хотя бы потому, что скорее покончу с собой, чем позволю провозгласить себя императором.

В ответ я рассмеялся.

- Я тоже так когда-то думал, но удивительно, до чего быстро меняются наши взгляды, - и совершенно серьезно закончил: - В случае моей смерти я хотел бы видеть тебя своим преемником.

- Нет! - яростно закричал Салютий. - Я не принял бы короны даже из рук самого Зевса!

Я готов ему поверить, и дело тут не в скромности и не в том, что он считает себя недостойным. Как раз наоборот. Просто он считает, хотя и не говорит, но мне и так ясно, что над императорским саном тяготеет какое-то - не могу подобрать слова, кроме самого страшного, - какое-то проклятие, и он готов на все, лишь бы его избежать. Возможно, Салютий и прав.

Десять солдат-заговорщиков были казнены, а во время смотра, где меня должны были убить, я выступил с речью, заявив, что не желаю продолжать расследование. Я заявил, что, в отличие от своего предшественника, вовсе не боюсь неожиданной смерти от руки предателя. Стоит ли мне ее бояться, если сам Зевс предостерег меня?

- Я нахожусь под покровительством богов, - продолжал я. - Лишь когда они сочтут, что моя миссия выполнена, и ни минутой раньше, они лишат меня своего щита, а пока что покушаться на меня крайне опасно. - Эту речь солдаты встретили шумным одобрением. Армия осталась довольна тем, что я не похожу на кровожадных тиранов, которые стараются под предлогом раскрытия заговоров казнить как можно больше людей.

Однако если здесь все кончилось благополучно, мои отношения с антиохийскими торговцами стремительно ухудшались. Со дня нашей встречи прошло уже три месяца, а между тем они не только не стабилизировали цены, но еще и скрыли от продажи хлеб, закупленный мною лично в Иерополе. Цена на зерно подскочила до небес: один золотой солид за десять медимнов, и бедняки голодали. В городе ежедневно возникали хлебные бунты. Тогда я перешел к решительным действиям.

Прежде всего я установил на хлеб новую цену: серебряная монета за пятнадцать медимнов, хотя обычная цена была - серебряная монета за десять. Чтобы заставить купцов выложить на прилавок припрятанный хлеб, я выбросил на рынок все зерно, поступившее из Египта для пропитания армии. Тогда они отступили и стали взвинчивать цены на хлеб в сельской местности, но толпы крестьян, устремившихся в город, чтобы купить хлеб, вывели их на чистую воду.

Тогда я ввел в Антиохии военное положение и взял всю полноту власти в свои руки. Тем не менее купчишки, зная о моей кротости (которую они, разумеется, считали слабостью), по-прежнему грабили бедноту и наживались на созданном ими самими голоде.

Я снова обратился к сенату с посланием, требуя повиновения, но тут несколько самых состоятельных сенаторов (кстати, я сам их и назначил) сочли момент подходящим для того, чтобы публично подвергнуть сомнению мою компетенцию в "торговых делах". Я узнал об этом демарше, когда заседание сената еще шло, и чаша моего терпения переполнилась. В ярости я вызвал караул и послал его в здание сената, приказав арестовать всех сенаторов как изменников. Впрочем, через час, устыдившись своего поступка, я отменил приказ. Сенаторов тотчас освободили.

После этого меня начали всячески критиковать исподтишка. Из уст в уста передавались непристойные песенки, а в списках ходили обличительные анонимные речи и стихи. Тысячи людей зачитывались самой зловредной из этих инвектив, на редкость язвительной и остроумной и к тому же написанной изящным анапестом. Должен сказать, что, прочитав ее, я пришел в ярость. Насмешки всегда ранят, как бы ты к ним ни привык. В ней меня называли бородатым козлом (очень избито!), быкоубийцей, мартышкой, карликом (хотя я выше среднего роста), который всем надоел своими обрядами (а ведь я верховный жрец!).

Эти нападки так меня раздразнили, что я тут же написал на них ответ - сатиру под названием "Враг бороды". В этом сочинении, написанном тем же размером, что и язвительное произведение неизвестного автора, я как бы высмеивал сам себя и под этим предлогом обнародовал все причины своей ссоры с антиохийцами и их сенатом. Я выставил на всеобщее обозрение их пороки, точно так же, как они - мои. Кроме того, я в мельчайших подробностях изобличил перекупщиков, умышленно организовавших голод.

Моих друзей публикация этой сатиры привела в смятение, но я ничуть не жалею об этом. Я в резкой форме высказал многое, что накипело на душе, и все сказанное было чистой правдой. Приск заявил, что мое произведение весьма посредственно, а его публикация нанесла мне большой урон. В особенности он считал недопустимым признаваться, что у меня в бороде водятся вши. Но Либаний считает, что я одержал моральную победу над моими безымянными хулителями.

Либаний: Я действительно высоко ценю "Врага бороды". Его композиция безупречна, и, хотя эта работа во многом перекликается с произведениями многих других писателей (в том числе моими собственными!), я считаю, что в целом это выдающееся сочинение. Тем не менее Юлиан неверно меня понял, если решил, будто я одобрил его сатиру и счел ее воздействие положительным. Как я мог? История не знает примеров, когда император выступал бы против своих подданных с памфлетом! До сих пор правители отдавали предпочтение огню и мечу. Я уж не говорю о том, что ни один император не додумался до того, чтобы писать сатиру на самого себя.

Антиохийцы начали смеяться над Юлианом в открытую. Я бросился увещевать друзей и сенаторов, предупреждая, что не следует испытывать терпения императора, даже такого необычного, как Юлиан. Арестовав сенат, он действительно их припугнул, но отмена приказа окончательно всех убедила: Юлиан помешан, но безвреден. Разумеется, тихо помешанных императоров не бывает, но мои неоднократные предупреждения пропускались мимо ушей. К счастью, мне удалось спасти Антиохию от гнева Юлиана, ив то время я получил за это заслуженную благодарность сограждан, но впоследствии мои подвиги, естественно, были забыты или извращены злой молвой до неузнаваемости. Ничто не выветривается из памяти людей быстрее, чем оказанные им благодеяния. Именно поэтому великие люди стараются увековечить себя при помощи памятников с надписями, в которых подробно перечисляются их подвиги, иначе те, кого они спасли, не будут оказывать им никаких почестей даже при жизни, тем более посмертно. Герои должны сами позаботиться о своей славе. Никто за них этого не сделает.

Мне следует отметить - и я обязательно это сделаю при подготовке материалов к публикации, - что у анггиохийского сената были к Юлиану и обоснованные претензии. Хотя некоторые сенаторы действительно были замешаны в спекуляциях, почти никто из них не стал наживаться на голоде. Их единственная вина - халатность, поскольку они не создали запасов на случай голода, хотя и знали о неурожае, но если бы халатность государственных лиц рассматривалась как уголовное преступление, ни одному сенатору во всем мире не сносить бы головы. Послание Юлиана антиохийскому сенату было встречено почтительно, однако все сошлись в одном: установленные им чрезмерно низкие цены на хлеб вызовут еще больший голод, нежели дороговизна, созданная спекулянтами. Жизнь подтвердила их правоту. Зерно, продававшееся гораздо ниже себестоимости, мгновенно расхватали, и его опять не стало, а голод начался с новой силой.

Подозреваю, что Юлиан просто заигрывал с чернью в надежде заручиться ее поддержкой против состоятельных христиан. Здесь, однако, его ждала неудача. Моих сограждан можно купить задешево, но, будучи на редкость легкомысленными, они очень скоро забывают, что продались. Кроме того, Юлиан не позаботился о ценах на другие товары, а ключ к сердцу антиохийца в конечном счете - предметы роскоши. Поэтому-то, введя твердые цены, он потерпел точно такую же неудачу, как и Диоклетиан. Возможно, не умри комит Феликс так рано, предложенные им экономические реформы могли бы принести плоды. Это был блестящий финансист, всю жизнь искавший правителя, который бы согласился воплотить разработанную им сложную систему хозяйственного управления. Что касается меня, то я в этом вопросе консерватор и не очень верю в такие преобразования. По-моему, периодических неурожаев и сопутствующей им дороговизны не избежать, и со временем все входит в свои берега. Впрочем, я ведь не торговец и не финансист, я всего-навсего стоик!

Должен отметить, что комит Феликс был не чужд литературных амбиций. Как-то раз я целый вечер провел с ним в Дафне, в доме общего друга, и комит прочел нам несколько довольно любопытных стихотворений, если не ошибаюсь, о прелестях деревенской жизни. Неожиданная тема для такого закоренелого горожанина! Помнится, он сказал, что моя статья "Об Аристофане" заставила его совершенно по-новому взглянуть на все творчество этого великолепного комедиографа.

Юлиан Август

2 декабря, незадолго до полудня, ко мне прискакал гонец с ошеломляющей вестью. Никомедию снова постигло землетрясение. Все отстроенные здания разрушены вновь.

Услышав эту весть, я сразу же вышел из дворца в парк. Стоял холодный зимний день, было темно, моросил мелкий дождик. Обойдя дорожку для верховой езды с севера, я забрался в глухой уголок парка и стал молиться Зевсу и Посейдону. Я воссылал молитвы весь день, несмотря на дождь и порывы леденящего ветра, и остановился лишь с вечерней зарей. Два дня спустя мне сообщили, что подземные толчки в Никомедии прекратились в то самое мгновение, когда я начал молиться. Таким образом, наихудшее предзнаменование превратилось в наилучшее. Боги по-прежнему покровительствуют мне и внемлют моим молитвам.

Неделю спустя меня глубоко опечалила, хотя и не удивила, весть о том, что дядя Юлиан скончался во сне. Галилеяне тут же заявили, что его покарал Назарей за конфискацию ценностей из антиохийского храма. Но всем известно, что дядя был тяжело болен уже несколько лет. То, что он столько прожил с такой тяжелой болезнью, меня даже удивляет. Не иначе как ему благоволил сам Асклепий.

Я очень любил дядю. Помимо завидных деловых качеств он был единственным связующим звеном между мною и моими родителями. Правда, был у него один недостаток, весьма, впрочем, распространенный, - скупость. Ему всегда было мало денег. Именно это омрачило нашу последнюю встречу: мы поссорились из-за того, что я подарил унаследованную от бабушки усадьбу в Вифинии одному моему другу-философу. Мой поступок привел дядю в ярость, хотя вся усадьба не стоила и одной из золотых ваз, украшавших его обеденный зал. Меня порок стяжательства, похоже, обошел стороной. У меня нет желания чем-либо владеть… Хотя, впрочем, нет: пожалуй, я жаден до книг. Их я хочу иметь без числа. Думаю, ради хорошей книги я мог бы пойти даже на преступление. Но в остальном я полностью лишен этой непонятной страсти, обуревающей большинство людей, даже философов, причем некоторые из них принадлежат к моему окружению.

Приск: Камешек в огород нашего общего друга Максима. Как раз в то время он скупал в Антиохии землю на деньги, полученные от продажи государственных должностей и титулов. Вспоминая те дни, я проклинаю себя за то, что не догадался ничего припасти на черный день, ибо я, в отличие от Юлиана, жаден, хотя и горд, и чрезмерная гордыня не позволяет мне унижаться до просьб о чем-либо. Мне нелегко принять подарок, но я бы не прочь украсть, только вот боюсь - поймают.

Дядя Юлиана был неплохим человеком, но страдал чрезмерным служебным рвением. Как-то он поведал мне, что его сестра Василина, мать Юлиана, была необычайно тщеславна. Когда она была беременна, он спросил, какой судьбы хотела бы она для сына, и та ответила: "Мой сын достоин лишь одной судьбы. Он должен стать императором".

По словам Юлиана, его мать (он знал об этом понаслышке) была очень светлой блондинкой. Так оно и было: если верить ее брату, она была альбиноской. Кстати, у меня когда-то была в Константинополе любовница-альбиноска. Глаза у нее были красные, как у мыши, а волосы совершенно белые, даже в паху. Помнится, ее звали Еленой.

Либаний: Как интересно!

Юлиан Август

1 января 363 года я в четвертый раз стал консулом вместе с Саллюстием. Последнее назначение было встречено ропотом, поскольку Саллюстий не был сенатором, но он - моя правая рука в Галлии, и поэтому я пошел на это нарушение существующего порядка. Кроме того, я назначил Руфина Арадия комитом Востока и сделал еще несколько назначений, главным образом, в западной части империи. Итак, все приготовления к походу на Персию были завершены, оставалось только дождаться благоприятной погоды.

В день январских календ я направился в храм гения-хранителя Рима принести жертву богам. На ступенях храма собралось большинство антиохийских жрецов и высшие должностные лица. Завершая обряд, я оглянулся и увидел, как один из жрецов катится вниз по лестнице. Позднее мне сказали, что это был самый старый из жрецов и упал он с самой высокой ступеньки; его постигла скоропостижная смерть от разрыва сердца.

Не успело еще солнце зайти, как все антиохийцы с редкостным единодушием истолковали это происшествие следующим образом: высшая особа в государстве (самый старый жрец) падет со своего места (верхняя ступенька) - и это означает, что мои дни, по-видимому, сочтены. Однако я толкую это предзнаменование по-другому. Покойный жрец стоял на верхней ступеньке. Самое высокое звание в нашем государстве - консул, а их двое. Умер самый старый из жрецов, а Саллюстий старше меня на много лет - значит, смерть жреца предвещает кончину Саллюсгия, а вовсе не мою. Впрочем, возможно, смерть жреца вообще ничего не означает и мне следует больше прислушиваться к словам Приска, который не верит ни в какие знамения.

Приск: Вот именно! Предположим, боги существуют (хотя это очень сомнительно). Неужели они не смогли бы найти лучший способ предупредить нас о грозящей опасности, чем подсунуть нам больную печень быка или спровоцировать разрыв сердца у старого жреца во время жертвоприношения? Но Юлиан был просто помешан на всяческих предзнаменованиях, и, хотя я в них не верю, признаюсь: даже меня поражает, сколько бедствий свалилось на нас в те дни. Вот лишь некоторые: повторное землетрясение в Никомедии, огни в иудейском храме, пожар в храме Аполлона. Но это еще не все. Юлиан отправил в Рим посланника свериться с "Сивиллиными книгами". Отлично известно, что книги эти суть не что иное, как мешанина из старых пословиц и лишенных всякого смысла туманных фраз, которые в кризисные годы капитально переписывались. Можно верить этим книгам или считать их сплошной подделкой, но запись о Юлиане в них была на редкость недвусмысленной. Она гласила: "В этом году не покидай границ империи". Насколько мне известно, Юлиан даже не пытался истолковать это прорицание иначе… Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову рассказать тебе об этом. Я-то не верю в предзнаменования, но Юлиан верил - и в этом все дело. Независимо от того, были ли эти предсказания истинными или ложными, они влияли на его поступки.

Кстати, вот еще один случай (лезет тут в голову всякая чушь!). В день, когда Юлиан выступил в поход на Персию, землетрясение произошло в Константинополе. Я предупредил Максима, что, если он разболтает об этом Юлиану, я его просто прикончу. Насколько мне известно, он не проговорился.

Юлиан Август

К концу февраля я закончил диспозицию персидского похода. Легионам было объявлено, что мы выступаем на восток в начале марта. Кроме того, я известил наместника Тарса, что по возвращении из похода встану на зимние квартиры в его городе, так как не желаю возвращаться в Антиохию. Содержание моего личного послания наместнику сразу же стало известно антиохийскому сенату. Как они сокрушались, упрашивая меня изменить решение! Но я был неумолим. Итак, все было готово и я отправлялся на войну в самом лучшем расположении духа. Отъезд омрачила лишь внезапная болезнь Оривасия. У него началась лихорадка, и он не смог отправиться в поход со мной. Это был тяжелый удар, но через несколько месяцев мы увидимся в Тарсе.

За день до выступления из Антиохии состоялась моя прощальная встреча с Либанием. Знакомство с этим мудрым человеком - едва ли не единственное светлое впечатление, оставшееся у меня от этого мерзкого города. Из-за подагры Либаний не смог присутствовать на обеде, который я давал днем раньше, но на следующий день ему стало легче, и он оказался в состоянии прийти на площадку для верховой езды, где я в это время занимался фехтованием.

То был день, когда впервые по-настоящему запахло весной. В воздухе было разлито тепло, на небе ни облачка. Появились первые весенние цветы, совсем еще маленькие, но заметные в прошлогодней пожухлой траве. Я фехтовал с Аринфеем. Начали мы в полном зимнем обмундировании, но к моменту прихода Либания мы уже разделись до пояса и обливались потом под жаркими лучами весеннего солнца.

Присев на табурет, Либаний терпеливо дожидался конца поединка. Аринфей сложен как бог и к тому же много проворнее меня, зато я сильнее, так что наши силы примерно равны. Кроме того, разве допустимо, чтобы простой офицер победил императора, пусть даже и понарошку?

В конце концов Аринфей, издав пронзительный вопль, нанес мне по щиту мощный удар, от которого я пошатнулся и отступил назад. Он уже замахнулся было на меня своим тупым учебным мечом, но тут я величественно поднял руку и важно проговорил:

- Нам надлежит принять квестора Либания.

- Ну вот, как всегда, только я беру верх… - проворчал Аринфей и бросил доспехи ближайшему солдату, который подхватил их на лету, а сам, оставшись в одной набедренной повязке, лениво удалился.

- Молодой Алкивиад, - заметил Либаний, провожая одобрительным взглядом мускулистую фигуру Аринфея, исчезнувшую в дверях казармы.

- Будем надеяться, что он не станет изменником, как тот. - Тяжело дыша, я завернулся в плащ и присел на складной стул. Наступила долгая пауза. Поняв, что у Либания ко мне какой-то личный разговор, я дал страже знак отойти в дальний конец площадки.

Либаний вел себя как-то необычно, он явно нервничал. Чтобы снять напряжение, я отвлек его каким-то философским вопросом. Он ответил, и к нему вернулось самообладание. И все же прошло некоторое время, прежде чем он набрался мужества, чтобы изложить свою просьбу.

- Август, у меня есть сын. Ему пять лет. Его мать… - Тут он смутился и замолк.

- Его мать - рабыня?

- Вольноотпущенница. Она была моей рабыней.

Меня позабавило это неожиданное свидетельство неугасшей мужской силы - мне казалось, у человека его возраста подобное должно давно остаться в прошлом. Кстати, когда Либаний жил в Константинополе, он пользовался достаточно скандальной репутацией: то и дело попадал в историю с молодыми девицами из родовитых семейств (впрочем, с юношами тоже). Я не очень-то верю сплетням завистников и неудачливых соперников Либания, но дыма без огня не бывает, если не считать того, что болтают обо мне!

- Ты понимаешь, я не могу передать этому мальчику - его имя Симон - права наследования. Пока я жив, я в состоянии его обеспечивать. Но умри я, и он останется без гроша и будет немногим лучше раба. Не будь меня, его давно бы уже продали в рабство.

- Ты хочешь, чтобы я признал его твоим законным наследником?

- Да, Август. Хотя закон…

- Недвусмыслен. Этого нельзя сделать, но на то я и император. Я обойду его и издам особый указ. Напиши прошение, я сам представлю его в Священную консисторию. - Либаний рассыпался в благодарностях. Это был первый случай, когда он открыто давал волю своим чувствам. Ранее я знал его лишь как невозмутимого философа, всегда готового дать объяснения по любому вопросу. Мне представлялось, что его единственная страсть - наука. Но сейчас передо мной сидел отец, преисполненный заботы, и это меня растрогало.

Затем речь зашла о предстоящем походе. Я пригласил Либания отправиться со мной, но он сослался на нездоровье, и мне пришлось согласиться, что для человека со слабым зрением, который к тому же мучается подагрой, походная жизнь - настоящая пытка.

- И тем не менее, друг мой (Либаний снова превратился из подданного, просящего о монаршем благодеянии, в учителя, который беседует с учеником), мне хотелось бы, чтобы ты отменил это рискованное предприятие.

- Как отменил? Это невозможно. Мы с Персией в состоянии войны.

- Мы уже много лет в состоянии войны с Персией, но это не означает, что нам необходимо напасть на нее именно в этом году.

- Но предзнаменования…

- Предзнаменования неблагоприятны. Я слышал, что написано в "Сивиллиных книгах".

- Ну просто ничего не утаишь! Я выругался про себя - эх, узнать бы, кто меня выдал, ведь я строжайше запретил римским жрецам раскрывать, какой совет дали книги.

- У меня другое толкование этого пророчества, - не допускающим возражений тоном ответил я. - Кроме того, и дельфийский и делосский оракулы дали благоприятные ответы.

- Август, - теперь он заговорил торжественно. - У меня нет и тени сомнения в том, что ты победишь персов. Я верю в твою звезду, но прошу тебя: отложи поход до будущего года. Ты приступил к осуществлению множества реформ, и нужно проследить, чтобы они принесли плоды. В противном случае, стоит тебе скрыться из виду, как галилеяне всё повернут на прежний лад. Ты не сможешь управлять страной в походе или даже стоя на руинах Ктезифона.

Либаний совершенно прав, и сейчас меня гложет тревога: что-то там творится на родине без меня? Но тогда, как мне кажется, я привел в ответ веские соображения. Победив Персию, я стану для галилеян еще страшнее, чем раньше, так как для них моя победа будет красноречивым свидетельством благоволения небес. Ради этой цели можно потерпеть несколько месяцев смуты.

Либания мои доводы не убедили, но больше он не возражал, и мы переменили тему. Мне нравится беседовать с Либа-нием, он вызывает у меня прилив творческих сил, только мне кажется, что он выражает свои мысли несколько многословно; впрочем, это всегдашний недостаток великих учителей. Думаю, я тоже страдал бы этим недостатком, но я не могу подолгу задерживаться в разговоре на одной теме и перескакиваю с предмета на предмет, оставляя собеседникам возможность заполнить паузу. Правда, это им удается нечасто, но у Либания вообще нет пауз или незаконченных высказываний. Когда его слушаешь, кажется, что тебе читают очень длинную книгу, но как блестяще она написана!

Поскольку я пишу эти записки не только для собственного развлечения, но и для истории, мне, наверное, следует объяснить мотивы, побудившие меня начать нынешнюю войну с Персией. У большинства историков есть один общий недостаток: они слишком многое считают само собой разумеющимся и не требующим разъяснений. По их мнению, читатель в равной с ними степени осведомлен об общеизвестных фактах. Вот почему историки предпочитают повествовать о малоизвестных событиях, о подробностях, выуженных из архивов и личных бесед с очевидцами. Из-за этого чтение исторических трудов в их подавляющем большинстве крайне затруднительно. Сколько раз сталкиваешься с тем, как автор, не успев начать рассказ о каком-нибудь важном событии, вдруг замолкает, как будто испугавшись того, что может наскучить. Это же все знают, говорит он сам себе, к чему мне нагонять на читателя (да и на самого себя) скуку, повторяя прописные истины?

Но если ты берешься писать в расчете на то, что твой труд прочтут и через столетия, а если повезет (и интерес к твоей эпохе сохранится), то и через тысячу лет, как великого Гомера, то нужно все время помнить: то, что для нас прописная истина, для потомков может оказаться тайной за семью печатями. Например, всем известно, что Констанций не ел фруктов, но кто об этом вспомнит - и кому это будет интересно - через сто лет? Значит, об этом необходимо написать, а заодно и подумать, не кроется ли за этим странным вкусом религиозной подоплеки.

Сказать по чести, я очень надеюсь, что потомки прочтут мои труды - не потому что они написаны гениальным пером (на сей счет я не обольщаюсь) и не из интереса к моим деяниям (хотя я надеюсь, они будут великими), но из-за того, что я император и пишу о себе вполне откровенно. Подобные автобиографии всегда вызывают интерес, яркий пример тому -"Наедине с собой" Марка Аврелия. Занимательны и другие дошедшие до нас записки императоров, особенно "Комментарии" Юлия Цезаря и увлекательные, хотя и не во всем искренние, мемуары Октавиана Августа. Даже топорно написанная автобиография Тиберия представляет определенный интерес, в особенности его нападки на Сеяна…

Ну вот! Похоже, я уклонился от темы. Прошу прощения у моего бедняги секретаря, который клюет носом и не поспевает за мною, между тем как я диктую все быстрее и быстрее. Порой именно усталость подстегивает меня, и мысль начинает работать с удивительной четкостью. В такие минуты я ощущаю присутствие богов; мой любимец Гермес парит возле моего ложа. И все же, чтобы не ударить перед читателями лицом в грязь, я непременно перечитаю все, что надиктовал, и выброшу те места, где у меня заплетается язык.

Будущим поколениям наверняка будет интересно узнать, зачем я вторгаюсь в Персию. Совершенно уверен, что даже среди моих современников мало кто понимает, почему я это делаю. Нет нужды объяснять, что нам нужно оборонять свои границы, а при случае и расширять их. Правда, Салютий и сопровождающие меня ученые мужи знают об истинных причинах нынешней войны, но я уверен: ни Невитта, ни Аринфей не имеют о них и малейшего представления. Да им и нет до этого дела. Они мерят меня своей меркой. Им нужны трофеи и слава, стало быть, и мне тоже. Что ж, я не лишен честолюбия, хотя и стыжусь этой черты своего характера, но не погоня за славой - причина моей войны с Персией. Персия (или Парфия, как мы, в подражание предкам, напыщенно именуем это государство) на протяжении веков была врагом Рима. Случались, правда, время от времени мирные передышки длиною не более жизни одного поколения, но с тех пор, как четыреста лет тому назад римляне в ходе войны с Митридатом вышли на границы Парфии, вражда не прекращалась.

Нынешняя война началась, по существу, с пустяка. Около тридцати лет тому назад некий искатель приключений по имени Митродор предпринял экспедицию в Индию. Индийский царь оказал ему радушный прием и воспользовался случаем, чтобы послать богатые дары императору Константину. Митродор, судя по дошедшим до меня обрывкам этой истории, был редкостным плутом и интриганом. Вернувшись на родину, он преподнес Константину дары из Индии, но заявил, что подарки от него лично. Боясь, как бы император не поинтересовался, почему индийский царь обошел его вниманием, Митродор сказал, что тот также послал Константину богатые дары, но их по дороге отняли персы именем Шапура.

Константин, движимый жадностью, а в какой-то степени и политическими соображениями, отправил Шапуру послание, требуя вернуть дары индийского царя. Шапур даже не удостоил его ответом. Константин снова написал гневное письмо (копии этих писем хранятся в Священном архиве). На сей раз Шапур ответил: он потребовал возврата Армении и Месопотамии - земель, по праву принадлежащих персидской короне, а о дарах индийского царя и словом не обмолвился. В ответ Константин объявил Шапуру войну, но не успел ее начать, так как умер.

В течение почти всего царствования Констанция Шапур не предпринимал против нас практически никаких активных действий. Ему связывали руки смуты в собственном государстве. Тем не менее в 358 году он прислал Констанцию посольство, которое вновь в ультимативной форме потребовало вернуть Персии Месопотамию и Армению. Встревожившись, Констанций направил Шапуру ответное посольство, которое возглавил комит Луцилиан и мой дальний родственник Прокопий. Поведение Шапура их, разумеется, обеспокоило, и они посоветовали Констанцию приложить все силы, чтобы хотя бы сохранить статус-кво. Но и это Констанцию не удалось: Шапур осадил Амиду, возглавив свои войска лично (кстати, это было нововведение - в старину персидским царям не полагалось подвергать свою священную особу опасности в бою).

Падение Амиды было для Рима страшным потрясением. Хотя Шапур обошелся с ее защитниками на удивление милостиво, мы потеряли важный в стратегическом отношении город, и это опасно ослабило нашу границу. Заняв место Констанция, я внимательно изучил его военный архив и много беседовал с приближенными к нему военачальниками, но мне не удалось обнаружить и намека на план войны против Шапура. Мне пришлось начинать практически с нуля - и вот я готов.

Я предполагаю завоевать Персию за три месяца. Другого выхода у меня просто нет, ибо, если я потерплю поражение, мне не удастся осуществить задуманные реформы. Кроме того, под ударами готов с севера и персов с востока империя неминуемо развалится. Сказать по правде, я также мечтаю присоединить к своему имени почетный титул "Парфик" и увековечить свои победы аркой на римском Форуме. Со времен Александра ни один греческий или римский полководец не смог завоевать Персию. Хотя Помпей и ему подобные претендовали на звание победителей, но их победы были слишком незначительны, чтобы принимать их всерьез. Я мечтаю сравняться с Александром… нет, чего уж там, скажу честно - я хочу его превзойти! А что, разве мы - не одно и то же? За Персией последует Индия, дальше Китай, и на самом дальнем востоке я водружу на берегу темно-кровавого моря знамя с драконом - не только ради славы (хотя от одной мысли об этом у меня кружится голова… опомнись, Юлиан, будь же философом!), но дабы донести правду о богах до тех стран, что лежат на восходе солнца, божественного источника всего сущего. Кроме того, для меня Персия, родной край Митры и Заратустры, - это святая земля. Мой поход - это возвращение на свою духовную родину.

У моего ложа всегда лежит биография Александра. Удивительно, сколько людей соизмеряли свои деяния с подвигами этого необыкновенного юноши. Юлий Цезарь, стоя у могилы Александра, заплакал - ему предстояло начать завоевание мира, будучи намного старше этого юноши в час его кончины. Октавиан Август вскрыл гробницу Александра и долго всматривался в лицо лежавшей там мумии. Как он повествует в автобиографии, тело Александра хорошо сохранилось и было сходно с его изображениями. Однако на лице, высохшем и побуревшем от времени, застыла гримаса такого гнева, что, несмотря на столетия, отделявшие живого политика от мертвого бога, невозмутимый Октавиан впервые в жизни ощутил страх и приказал опечатать саркофаг. Через много лет его вновь открыл негодяй Калигула; он похитил из гробницы щит и панцирь и оделся Александром, но на том их сходство и кончилось. Все мои предшественники мечтали сравниться славой с этим мертвым юношей, но никому это не удавалось. Теперь настал мой черед, и я добьюсь своего!

Приск: Ну, вот и конец запискам Юлиана. Ты, разумеется, присутствовал при его отъезде из Антиохии 5 марта. У меня, во всяком случае, до сих пор звенят в ушах голоса твоих остроумных сограждан, которые скандировали: "Феликс - Юлиан - Август", имея в виду, что Август должен последовать за комитом Феликсом и своим дядей Юлианом.

Переправившись через Евфрат, Юлиан возле Карр разделил свою армию на две части. Тридцать тысяч солдат под командованием Прокопия и дукса Себастьяна отправились в Армению. Соединившись с армией царя Аршака, они должны были занять Мидию и ударить на Ктезифон, навстречу нам. С оставшимися тридцатью пятью тысячами Юлиан направился на юг вдоль Тигра. Здесь он применил военную хитрость - неожиданно вернулся к городу Каллинику, что стоит на Евфрате, после чего ему оставались до персидской столицы какие-нибудь четыреста миль. Шапура этот финт совершенно деморализовал… впрочем, это все военная история.

Давно доказано, что Юлиан умел совершать переходы быстрее любого полководца со времен Юлия Цезаря.

Хотя Юлиан не успел выправить свои записки, мне кажется, он оставил бы их как есть: он не любил возвращаться к написанному. Он никогда не заполнял пробелов, если от этого не страдал смысл. Я мог бы заполнить некоторые из них, связанные с пребыванием в Антиохии, но воздержусь: ты тоже там был, так что полагаюсь на твою великолепную память. Записки о своей жизни, как и саму жизнь, Юлиан до конца не довел. Он собирался включить в них рассказ о персидском походе, и у меня сохранились заметки, сделанные им в последние месяцы жизни. Они просто потрясают.

Надеюсь, ты не счел мои редкие примечания чересчур обременительными. Я всегда считал, что любое событие нуждается в рассмотрении с самых разных точек зрения, поскольку нет такого человека, который мог бы претендовать на обладание абсолютной истиной. Полагаю, мнение Юлиана о тебе доставит тебе удовольствие. Ты был предметом его постоянного восхищения. Вот только никак не могу взять в толк, почему твою всегдашнюю обстоятельность он именует "многословием"? Впрочем, Юлиан зачастую походил на ребенка; случалось, ему не хватало терпения выслушать все до конца. Мне чрезвычайно любопытно будет посмотреть, как ты распорядишься его записками.

Кстати, а что сталось с твоим сыном Симоном? Сделал ли Юлиан его твоим законным наследником? Нет нужды говорить, что мы наслышаны о подвигах Симона на поприще адвокатуры, но я никогда не подозревал, что он твой сын. Ты все время преподносишь мне сюрпризы.

Либаний - Приску Антиохия, июль 380 г.

Уже несколько недель я работаю над предисловием к запискам Юлиана, которое, надеюсь, представит историческую обстановку его царствования в надлежащем свете. Стоит ли говорить, что твои комментарии имели для меня огромное, возможно, даже решающее значение? Не далее как этим утром, перелистывая последние страницы записок Юлиана, так трагически оборвавшихся с его кончиной, я наткнулся на не замеченную ранее фразу в твоем последнем примечании. Ты пишешь, что у Юлиана был замысел описать персидскую войну, и добавляешь: "У меня сохранились заметки, сделанные им в последние месяцы жизни. Они просто потрясают". Неужели присланный тобою текст - это еще не все? Я полагал, что, кроме записок Юлиана, у тебя ничего не сохранилось. Дай мне об этом знать: я горю нетерпением приступить к окончательной "отделке" моей работы.

Вчера я нанес визит моему старому другу епископу Мелетию. Не сомневаюсь, ты помнишь его, так как побывал в нашем городе. В беседе с ним я намекнул, что, возможно, вскоре приступлю к новой работе о Юлиане, в которой использую не опубликованный ранее материал. Мелетий счел это ошибкой.

- Феодосий - испанец, - сказал он, имея в виду, по-видимому, присущие этому народу неукротимость духа и жестокость. - Одно дело послать ему изящно написанную речь "Отмщение за Юлиана", которая обладает скорее литературными, нежели политическими достоинствами (а я-то думал, моя работа несет огромный заряд политической актуальности!), но совсем другое - бросать прямой вызов церкви, особенно сейчас, когда Христос спас жизнь нашего императора. - Мне всегда трудно угадать, шутит Мелетий или говорит всерьез. Его ироничность с годами настолько усилилась, что в его высказываниях почти всегда чувствуется какой-то скрытый смысл.

Кроме того, Мелетий рассказал мне, что прибытие императора в Константинополь ожидается этой осенью. Вот почему я решил подождать до его приезда, чтобы просить аудиенции. Кроме того, я еще узнал, что мерзопакостный Григорий, недавно ставший епископом, торопит с созывом очередного Вселенского собора. Он назначен на будущий год и соберется, возможно, в столице. Поговаривают также, что Григорий домогается сана епископа Константинопольского. Если вспомнить его удачную карьеру, слухи эти небезосновательны. Впрочем, таким личностям всегда везет. Шлю наилучшие пожелания твоей супруге Гиппии, а также, разумеется, тебе.

Постскриптум: Юлиан так и не успел узаконить моего сына. Религиозная нетерпимость и беспрестанные козни моих соперников-философов помешали проявить гуманность в этом вопросе и всем его преемникам. Моя последняя надежда - почти эфемерная - это Феодосий.

Приск - Либанию Афины, сентябрь 380 г.

Прости меня, что я так задержался с ответом - причиной тому болезнь. Со мной случился легкий удар, от которого угол моего рта завернулся вниз самым неподобающим образом. От этого я стал похож на выходца с того света, и простолюдины, завидев, как я ковыляю по улице в Академию, делают знак от дурного глаза. К счастью, разум мой не пострадал, а если и пострадал, то я этого не замечаю - тоже удача. Так что все в норме.

Сейчас уже точно известно, что зиму Феодосий проведет в Константинополе, и тебе следует добиваться его аудиенции: от Антиохии до Константинополя всего десять дней пути. Мне говорили, что Феодосий вообще-то человек рассудительный, но чудесное исцеление просто застило ему глаза. Трудно сказать, разрешит ли он твою публикацию, но попытка - не пытка, не съест же он тебя! У тебя есть еще один козырь: дружба с императрицей Западной Римской империи. Она принимает в политике самое деятельное участие; поговаривают, что именно с ее легкой руки ее супруг Грациан короновал Феодосия императором. Почаще вспоминай о ней во время аудиенции. Впрочем, не мне учить прославленного квестора Антиохии, как представить дело в наилучшем свете!

Да, ты правильно понял: после Юлиана остался объемистый дневник, в котором подробно, день за днем, описывается персидский поход. Я подумывал было о его публикации и написал к нему примечания, но, чтобы решиться на это, мне надо призанять у тебя мужества - дневник Юлиана значительно опаснее, чем записки. Юлиану, как и мне, было доподлинно известно, что против него готовится заговор, но мне также известно, кто его убийца.

Сейчас я почти закончил примечания к дневнику Юлиана. Из-за удара эта работа замедлилась, но, надеюсь, скоро я к ней вернусь. Если я не решусь на ее публикацию, то с удовольствием продам дневник Юлиана тебе за ту же плату что и записки. Переписчики у нас в Афинах берут столько же, сколько и прежде, а то и дороже.

Надеюсь, твое зрение не ухудшилось; вряд ли в нашем возрасте можно рассчитывать на улучшение. Мой ученик Главк с восторгом рассказывал о вашей встрече прошлой весной, когда он привез тебе записки Юлиана, но его опечалило то, что твое зрение так ослабло. Оривасий умел лечить катаракту без хирургического вмешательства, но я забыл, как ему это удавалось. Обратись к его медицинской энциклопедии - предпочтительно последнему изданию, а если не найдешь, посмотри у Галена. Оривасий, скорее всего, списал этот способ у него.

Гиппия, как всегда, передает тебе наилучшие пожелания. Она бессмертна. Она всех нас похоронит. Во всяком случае, ей явно не терпится похоронить меня. Мы вот уже не один год следим друг за другом, прикидывая, кто кого переживет. До удара мне казалось, у меня солидная фора, но теперь не уверен. Когда я слег, Гиппия вся так и затрепетала и несколько дней, "присматривая" за мной, была весела, как птичка.

Либаний: В довершение ко всему Приск, оказывается, еще и вор! Мы же, кажется, ясно договорились: я получаю все, что осталось после Юлиана, за восемьдесят солидов, а теперь он припрятывает самое важное - и мне ничего не остается, как подчиниться его грабительским притязаниям и платить вновь! По правде говоря, я очень надеюсь, что Гиппия вскорости овдовеет. Приск просто невыносим!

Приск - Либанию Афины, октябрь 380 г.

Посылаю тебе обещанный дневник Юлиана. Мои обширные примечания к нему можешь использовать как тебе угодно. От удара я немного ослаб, но, похоже, память и способность связно излагать мысли у меня не пострадали. Некоторые примечания я надиктовал Гиппии. Их ты отличишь по почерку - он точь-в-точь как у ребенка. Поскольку она теперь мой секретарь, я плачу ей жалованье: она за грош удавится. Она до сих пор меня пилит за то, что я не сумел сколотить нам состояние, будучи приближенным Юлиана. Впрочем, ты-то разбогател задолго до того, как Юлиан стал императором. Помню, как поразил меня твой роскошный особняк в Антиохии, а ты к тому же в разговоре небрежно обмолвился, что недавно послал корабль с грузом на Крит. Повезло Симону, что у него такой богатый отец! Не сомневаюсь, Феодосий удовлетворит твою просьбу и узаконит его.

Я, между прочим, осторожненько позондировал почву среди нескольких лиц, близких ко двору. Все, с кем мне довелось разговаривать, сходятся на том, что государь, скорее всего, не позволит опубликовать книгу, в которой Юлиан будет представлен в чересчур выгодном свете. Не стоит и говорить: я помалкивал о том, что после него остались записки и дневник, но и так ясно - узнай Феодосий и епископы об их существовании, они бы не остановились ни перед чем, чтобы их уничтожить; достаточно вспомнить, с каким усердием пытаются очернить историю царствования Юлиана. Прерогатива любой власти - изображение прошлого в нужном для себя свете. Вот почему до тех пор, пока христианская империя не окрепнет, Юлиан должен исчезнуть из народной памяти или, по крайней мере, превратиться в отвратительное чудовище. Не хочу тебя обескураживать, но факты - вещь упрямая.

По правде сказать, я рад, что документы больше не хранятся в моем доме и попали в такие хорошие руки; я просто хочу предостеречь тебя от возможной опасности, так как недавно мне довелось побеседовать с самим прославленным Авзонием, который сейчас у государя в большой милости. В прошлом месяце, когда он посетил Афины, мне удалось к нему подольститься.

Авзоний невысок ростом, но держится с большим достоинством и производит впечатление человека властного. Однако стоит ему открыть рот, как от этого впечатления не остается и следа. Сразу становится ясно, что он таков же, как все мы, - неуверенный в себе, робкий чиновник, втайне обуреваемый непомерным тщеславием. К тому же он заикается. На приеме у проконсула он заявил, что рад видеть столько выдающихся интеллектуалов и государственных деятелей вместе, поскольку-де рассматривает тебя как "некий мост" между теми и другими. В ответ все присутствующие дружно завиляли хвостами, чтобы он не преминул заметить, как мы его любим и с каким нетерпением ждем от него сладкой косточки. Окончив, он взял меня за руку и заявил, что всегда мною восхищался. Что мне оставалось делать, как не воспроизвести в ответ цитату из его виршей?

- Я всегда восхищался тобою, П-П-Приск, и р-р-р-рад видеть тебя живым и здоровым.

- Я также рад тебя видеть, консул, - заулыбался я в ответ, восторженно глядя сверху вниз на эту нелепую фигурку, завернутую в консульскую мантию. Я рассыпался в похвалах его многочисленным творениям, а он - моим многочисленным умолчаниям. Все академики следили за нами с завистью, доставлявшей мне немалое удовольствие. Затем - как мне кажется, довольно удачно - я постарался свернуть разговор на Юлиана, и Авзоний сразу нахмурился:

- Нет-нет, мы этим совсем недовольны, совсем, совсем.

Я в ответ пробормотал что-то о том, как редко бывает человек довольным. Тут годится любая цитата из Софокла.

- Феодосий очень недоволен этой историей с останками. Очень недоволен. Но она настояла.

- Какими останками? Кто настоял? - недоуменно спросил я.

- Его. Юлиана. Их недавно п-п-перенесли. Из Тарса в Константинополь. По указанию императора Грациана или, т-т-точ-нее, его с-с-супруги. - Труднее всего Авзонию даются буквы "п", "т" и "с"; поставив тебя об этом в известность, я снимаю с себя обязанность сохранять его манеру речи и изложу суть нашей беседы своими словами.

Прошло немало времени, прежде чем Авзоний, спотыкаясь на каждом слове, изложил мне суть дела. Как выяснилось, твоя приятельница императрица Постумия, последняя из рода Флавиев, внезапно осознала: законность всего престолонаследия основана лишь на ее отдаленном родстве с Юлианом! Поэтому-то Постумия и заставила своего муженька Грациана перенести останки Юлиана из Тарса в константинопольскую церковь Святых Апостолов. Теперь его прах покоится рядом с матерью Константина Еленой. Могу себе представить, как ужаснулись бы они оба от такого соседства. Хотя Авзоний ничего об этом не сказал, мне кажется, Постумия и Грациан начинают осознавать истинный масштаб личности Юлиана. Как-никак они живут в Галлии, а галлы после Августа признают лишь одного императора - Юлиана. Все, кто там побывал, рассказывали мне, что о нем по-прежнему отзываются с благоговейной любовью, а простой народ верит, что на самом деле Юлиан вовсе не умер. Он спит в пещере под горой. Его охраняет дракон - герб его рода, и, если когда-нибудь Галлии будет угрожать опасность, Юлиан проснется и встанет на защиту рейнской границы. Понадобится немало усилий, чтобы вытравить эту легенду из памяти европейцев.

Разговор зашел о тебе. Авзоний тобою восхищен - а кто нет? Он рассказал мне, что Феодосий высоко оценил твое "изящное" (!) сочинение "Отмщение за Юлиана", но считает его не более чем блестящим упражнением в риторике. Не сомневаюсь, ты ставил перед собой другую цель, но, полагаю, тебе придется довольствоваться похвалой императора.

- А как отнесся бы двор к тому, чтобы, к примеру, я опубликовал книгу о Юлиане - ну, скажем, о его персидском походе?

Авзонию попалось слово, начинающееся с буквы "м", и он чуть не задохнулся. Наконец, еще больше чем обычно заикаясь, он стал выталкивать из себя яростные фразы:

- Исключено! Для Грациана и Феодосия Юлиан - исчадие ада. Лишь из почтения к сединам Либания Феодосий отнесся благосклонно к его речи. Но хватит! Все! Мы, конечно, не собираемся преследовать язычников (этим "мы" он напомнил мне Максима; неужели все деятельные друзья принцепсов так нещадно злоупотребляют этим местоимением?), но сделаем все от нас зависящее, чтобы старая вера поскорее отмерла.

- Ты читал, надеюсь, два эдикта Феодосия? Это еще не все. Но я не стану вдаваться в подробности. Это преждевременно.

- И все же Либанию удалось написать речь в защиту Юлиана.

- Только один раз. Мы слышали, что он готовит к публикации книгу о Юлиане (нет-нет, он узнал об этом не от меня). Ты же его старый друг, отговори его от этой затеи. Мне известно, что у него к нам личная просьба. Не могу сказать, какая именно, но он послал нам прошение. Так вот. Как говорится, услуга за услугу. Обязательно передай ему это. - Думаю, он имел в виду твоего побочного сына Симона. Так или иначе, такова суть моей беседы с Авзонием. Может быть, во время личной аудиенции с императором тебе удастся достигнуть большего.

Вот дневник Юлиана. Не все в нем понятно стороннему человеку, к тому же он изобилует лакунами. Я в меру своих сил постарался восполнить пробелы. Уже почти месяц я живу этими трагическими событиями и сам удивляюсь, сколько мне удалось припомнить, когда я напряг то немногое, что еще осталось от моей памяти.

Мой рот по-прежнему зловеще искривлен, но зрение и речь не пострадали, к удивлению - чуть было не написал "разочарованию" - моего врача. Врачи любят, чтобы мы сходили в могилу медленно, чинно и необратимо. Как твоя подагра и глаза? Гиппия, чей изящный почерк ты сейчас читаешь, передает тебе привет (как она мне мило улыбнулась!). Я к ней присоединяюсь.