История Италии. Том II

Обострение кризиса феодально-абсолютистского строя в итальянских государствах

Накануне 1789 г. феодально-абсолютистская система продолжала господствовать в итальянских государствах. Реформы второй половины XVIII в. в Ломбардии, Пьемонте, Тоскане, Парме и Неаполе, призванные несколько модернизировать и укрепить феодально-монархические государства, отнюдь не изменили их социально-политической природы. Дворянство и духовенство по-прежнему оставались привилегированными сословиями, господствовавшими как в экономической, так и в политической сфере. Огромные земельные владения давали им возможность подчинять себе многомиллионные массы крестьян, подвергавшихся феодальной или полуфеодальной эксплуатации. Дворяне, державшие в своих руках политическую власть, преобладали в аппарате управления, суде, командном составе армии. Церковь, несмотря на попытки некоторых монархов ограничить ее экономическую силу и вмешательство в жизнь государства, являлась надежной опорой тронов, освящая своим авторитетом неограниченную власть государей. Громадная духовная власть церкви над умами народных масс оставалась незыблемой.

Однако новые условия европейской и итальянской действительности, сложившиеся в XVIII в., вызвали осложнение старых противоречий феодального строя и появление новых — еще более глубоких и острых. Повышение цен и увеличение спроса на сельскохозяйственные продукты как на внешних рынках, так и в самой Италии (что вызывалось здесь развитием мануфактур, пауперизацией крестьянства и ростом городского населения) рождало у землевладельцев-дворян и земельной буржуазии стремление выжать из крестьянского хозяйства возможно больше продукции. Для достижения этой цели землевладельцы прибегали к пересмотру договоров с крестьянами в сторону увеличения арендной платы и феодальной ренты, к широким захватам общинных земель, лишению крестьян сервитутных прав, к системе огораживания частных владений, внедряли крупную аренду и переводили крестьян на положение батраков.

Недостаточная обеспеченность крестьянских прав на землю в Италии, широкое распространение краткосрочных договоров облегчали это наступление на сельские массы, степень эксплуатации которых к концу XVIII в. значительно возросла. Подрыв традиционного общинного уклада, оскудение крестьянских хозяйств, повсеместное обнищание крестьян, многие из которых вынуждены были пополнять ряды городского плебса, нищих или разбойников, — таковы были последствия ускорившегося во второй половине XVIII в. в Италии процесса первоначального накопления и связанного с ним утверждения элементов капиталистического уклада в сельском хозяйстве. Появление в итальянской деревне слоя земельной буржуазии (включавшей выходцев из разбогатевших крестьян, горожан, священников) не влекло за собой оздоровления феодальной экономики. Напротив, эти землевладельцы, жадно расхищавшие общинные земли, относившиеся с глубоким и нескрываемым презрением к «мужичью», которое они подвергали самой жестокой эксплуатации, вносили своими действиями новый элемент неустойчивости в феодальную систему, способствовали усилению социальной напряженности в итальянской деревне и накоплению у крестьян недовольства и скрытой классовой ненависти.

Развитие торговли и капиталистических отношений в промышленности, в которой утверждалось мануфактурное производство, добившееся некоторых успехов в Ломбардии, Пьемонте и Тоскане, испытывало особенно большие трудности из-за раздробленности страны, крайне осложнявшей внутриэкономические связи.

К концу века кризис феодальной системы в Италии, назревавший в предшествующие десятилетия, достиг значительной остроты и охватил все итальянские государства, хотя формы его проявления были не везде одинаковы. Характерным симптомом кризиса в большинстве государств были острые финансовые трудности, вызванные прежде всего усиливавшимся обнищанием крестьянства — основного податного сословия, несшего на себе тяжесть многочисленных поборов. Правительства оказались неспособны справиться с экономическими проблемами. В среде господствующего класса обнаружились расхождения и противоречия в связи с тем, что наиболее консервативные группы противодействовали попыткам правительств несколько ограничить их привилегии. Буржуазия жаждала ликвидации феодальных порядков и установлений, преграждавших ей путь к политической власти и препятствовавших приобретению огромных земельных богатств церкви и аристократии. Передовые представители буржуазной и дворянской интеллигенции остро ощущали назревшую необходимость обновления страны. Однако те группы буржуазии и дворянства, которые сочувствовали идее преобразования итальянского общества, были слишком слабы, разобщены, оторваны от масс, а их представления о содержании общественного переустройства и о его методах не выходили за рамки умеренной реформаторской программы. Понадобился могучий толчок и пример победившей во Франции великой революции, чтобы назревший кризис феодально-абсолютистского строя вылился в открытую борьбу передовых сил Италии за буржуазное преобразование страны и ее политическое и национальное объединение.

Влияние на Италию Великой французской революции. Социально-политическая борьба в итальянских государствах в 1789–1795 гг.

Революционный взрыв во Франции, падение Бастилии — символа абсолютистской тирании — и дальнейшие успехи революции произвели огромное впечатление на умы современников в Италии и вызвали самый широкий отклик. События во Франции отныне неизменно приковывают к себе внимание различных общественных кругов в государствах полуострова и становятся предметом толков, горячих обсуждений и споров, происходивших и в аристократических салонах, и в харчевнях, где собиралась городская беднота[1]; слухи об этих событиях докатывались до глухих деревень. Французские газеты и другие политические издания, содержавшие сведения о развитии революции, ожидались в Италии с нетерпением, читались с жадным интересом, и почерпнутые в них известия передавались из уст в уста. Живой интерес итальянского общества к Французской революции запечатлелся во множестве появившихся в 90-е годы печатных и рукописных сочинений, диалогов, стихотворений, пасквинад и карикатур, посвященных событиям во Франции.

Выдающиеся итальянские поэты Уго Фосколо, Витторио Альфьери, Ипполито Пиндемонте воспевали в стихах революцию и ее деятелей, отразив в своих произведениях тот энтузиазм и восхищение, с которыми многие образованные люди Италии из среды буржуазии и дворянства встретили весть о революционных событиях во Франции.

Новые революционные идеи, мощным излучателем которых стала Франция, и сама практика революции в этой стране стимулировали развитие политического сознания итальянцев. Принятая во Франции «Декларация прав человека и гражданина», провозглашавшая свободу, политическое равенство, безопасность личности и сопротивление угнетению в качестве «естественных и неотъемлемых прав человека», звучала в условиях феодально-деспотических режимов итальянских государств подобно набату. Отношение к Французской революции и декларированным ею принципам на многие годы стало пробным камнем, определявшим идейные и политические позиции отдельных личностей и целых социальных слоев. Революция вызвала глубокий раскол итальянского общества ка два противостоящих лагеря — тех, кто в той или иной форме принимал ее принципы, и тех, кто безоговорочно отвергал революцию в целом, видя в ней угрозу полного разрушения существующего строя[2]. Страх перед революцией и ненависть к ней, охватившие феодальное дворянство, церковь и правительственную касту, постоянно подогревались опасением, что французский пример окажется заразительным и вызовет социальные потрясения в Италии. Брожение среди народных масс, усилившееся вскоре после начала Французской революции, давало тому веские основания.

Отдельные выступления деревенских низов, участники которых заявляли о своем желании «поступить так, как французы», произошли в начале 90-х годов в государствах Центральной и Южной Италии[3]. Однако наибольший размах и силу борьба деревенских масс приобрела в Сардинском королевстве. Здесь крестьянство испытало на себе особенно значительное воздействие Французской революции, поскольку сведения о революционных событиях в соседней Франции доходили до населения Пьемонта быстрее и с большей полнотой, чем в других районах Италии, но главным образом потому, что в пьемонтской деревне в конце XVIII в. резко обострились социальные противоречия.

Феодальный строй был все еще живуч в Сардинском королевстве. Титулованные и нетитулованные сеньоры, взимавшие с крестьян феодальную ренту, сохраняли за собой отчасти судебные права, а также право охоты, рыбной ловли, сбора пошлин за проезд по мостам, отвода воды в реках, исключительное право на хлебные печи и мельницы. Церковь ревностно заботилась о получении десятины. Абсолютистское государство душило крестьян и городские низы различными налогами и податями, среди которых были налоги на урожай, рабочий скот, на ремесла и подсобные промыслы, подушный налог на подданных короля старше 7 лет, налоги за аренду земли и за обработку собственного участка, ненавистный налог на соль, вынуждавший крестьян покупать ее по высоким ценам, налог на сальные свечи[4].

Но, взваливая на плечи деревенского населения тяжкое бремя, феодальный строй все же обеспечивал крестьянам определенную стабильность их хозяйственного положения. В последние же десятилетия XVIII в. этой стабильности хозяйственных отношений в пьемонтской деревне был нанесен сильный удар в результате перехода многих владельцев имений (преимущественно в равнинных районах страны) к системе крупной аренды. Новые арендаторы ломали традиционный хозяйственный уклад, превращая крестьян в батраков или навязывая им новые, крайне невыгодные условия издольщины и колоната. Эксплуатация пьемонтского крестьянства, обязанного отныне вместо старых феодальных поборов выплачивать ренту предпринимателям, значительно усилилась. Все большее число крестьян, которым нехватало продовольствия до следующего урожая, а также батраков и сельскохозяйственных рабочих вынуждено было постоянно покупать на рынке продукты питания, и прежде всего хлеб. Поэтому непрерывный рост цен на продукты сельского хозяйства во второй половине XVIII в. больно ударял по деревенским и городским низам Пьемонта, что заставляло их уже в 70–80-х годах протестовать против дороговизны. В 90-е годы в связи с усилением экономических трудностей и рядом неурожаев нехватка хлеба приобретает хронический характер. Проблема обеспечения хлебом и поддержания цен на зерно становится насущной и жгучей проблемой пьемонтской деревни.

Таковы были причины, вследствие которых Французская революция получила быстрый и сильный отклик в этой части Италии. Начавшееся здесь в 1789 г. крестьянское движение продолжалось с некоторыми перерывами почти десять лет, расшатав феодальный строй и вызвав глубокий кризис сардинской монархии в 90-е годы. Поддержание контроля над ценами на хлеб и другие продукты, уменьшение и отмена налогов, ликвидация феодальных прав сеньоров и обуздание буржуазных арендаторов — таковы были требования крестьян, участвовавших в движении, которое в эти годы охватило почти все королевство и принимало самые разнообразные формы — от письменных обращений крестьян к королю с настойчивыми просьбами облегчить их бедственное положение до осады и разрушения феодальных замков и кровавых вооруженных столкновений с частями королевской армии.

Французская революция дала лишь сигнал к началу движения. Низы Савойи (где население, говорящее на французском языке, издавна относилось с недоброжелательством к пьемонтским властям) с восторгом встретили известия о событиях во Франции. Крестьяне откликнулись на них отказом нести повинности помещикам и платить введенный в начале 1789 г. новый земельный налог[5].

В 1790 г. положение в деревне резко обострилось. Движение, охватившее всю Савойю и многие сельские районы Пьемонта, приобрело массовый характер и новые черты. Повседневным явлением становятся случаи неповиновения властям по самым различным поводам, изгнание королевских чиновников, нападения на феодальные замки и попытки их поджога и захвата, вооруженные столкновения с войсками местных гарнизонов и с отрядами, посланными на усмирение крестьян, отказ платить феодальные поборы и церковную десятину, протесты против злоупотребления аристократией своими сословными привилегиями, волнения из-за дороговизны и разграбление хлебных магазинов. В Савойе население семнадцати сельских округов, в том числе Шуази, Сен-Жорио, Сен-Андре, Мутье, Мариньи, Саксонакс перестало вносить феодальные повинности сеньорам и церкви[6]. В Мариньи, где между местным феодалом и крестьянами возник спор из-за права пользоваться тропой, проходившей по земле сеньора, несколько сот вооруженных крестьян захватили и разграбили замок, владелец которого поспешно бежал. На подавление мятежа был послан отряд из 200 солдат, но вооруженные крестьяне скрылись в горах[7]. В мае серьезное волнение, вызванное удорожанием продуктов питания, вспыхнуло в Монмелиане, недалеко от Шамбери, главного города Савойи. Поддержанные сбежавшимися из окрестных деревень вооруженными крестьянами, жители Монмелиана изгнали солдат, создали новый муниципалитет и национальную гвардию и послали в Шамбери делегатов с требованием, чтобы пьемонтские войска больше никогда не возвращались в их селение и чтобы бежавшие сюда из Франции аристократы, в которых видели главных виновников дороговизны, были удалены из страны[8].

Расширению волнений содействовала революционная пропаганда, распространение подпольных изданий, обличавших пьемонтские власти и короля и призывавших не прекращать борьбу. В одном из воззваний, которое было обнаружено во многих селениях Савойи и даже в Шамбери, говорилось: «Савойцы! Настало время сбросить иго тирании по славному примеру наших добрых соседей. Не бойтесь и не дайте усыпить себя притворными ласками Пьемонта. Господь бог создал землю для всех людей, так не платите того, что хотят вырвать у вас бесчестные притеснители»[9]. Такие обращения приносили плоды. В июне 1790 г. русский поверенный в делах в Турине сообщал со слов очевидцев, побывавших в Савойе, что там народ «столь напоен французским духом, что почти вседневно оказывает склонность в последовании примеру своих соседей»[10].

Из Савойи движение перебросилось в Пьемонт, где оно сразу же во многих местностях и селениях приняло насильственный характер. В Кастельнуово-ди-Скривиа, Говоне, Раккониджи, Новалеса вооруженные крестьяне изгнали королевских солдат. В Руэльо крестьяне, встретив посланный на их усмирение отряд криками «Мы французы, а не пьемонтцы», забросали солдат камнями и заставили их отступить, после чего разогнали местную власть. Нападения на судей, синдиков и других должностных лиц произошли также в Казалле, Орта, Кастильоне и в местечках близ Ланцо. В Риволи сельские жители, вооружившись серпами и вилами, воспрепятствовали тому, чтобы земля, которую они считали общинной и которая была продана местным феодалом, герцогом д’Аоста, перешла к новому владельцу. Открытые антифеодальные выступления произошли в Лессоне, Савильяно, Барнабиа, Раккониджи и Массерано, где более трех тысяч восставших горожан и крестьян изгнали местную полицию и таможенных стражников, разграбили дом судьи, сорвали с ворот княжеского палаццо феодальные эмблемы и публично уничтожили на площади феодальные узаконения местного сеньора, заявив, что в дальнейшем они не желают признавать его власти. Против восставших были брошены два батальона пехоты и кавалерия[11].

Обстановка в деревне была столь тревожной и напряженной, крестьянство было в такой степени наэлектризовано слухами о событиях во Франции, жаждой перемен, смутными надеждами добиться улучшений, что ничтожного повода подчас было достаточно для того, чтобы с деревенской или городской колокольни раздался набат, служивший низам сигналом к действию. Случаи стихийных мятежей и выступлений множились с такой быстротой, что в начале августа 1790 г. напуганное правительство разослало во все провинции королевства строгий приказ держать на замке все колокольни, как городские, так и сельские, дабы предотвратить внезапные восстания[12].

Однако ни меры предосторожности, ни посылка зерна в Савойю, ни избранная правительством тактика подавления волнений вооруженной силой с последующим прощением их участников не достигли цели. В 1791 г. народное движение в Пьемонте продолжалось с прежней силой, а новые экономические трудности, вызванные плохим урожаем предыдущего года, ударившим по городским низам, стали дополнительным стимулом, разжигавшим возмущение масс. С первых дней 1791 г. вновь забурлила Савойя. Волнения, продолжавшиеся несколько месяцев, вылились в марте в мятеж в главном городе этой провинции Шамбери. Когда королевский губернатор Перрон попытался уговорить горожан разойтись, из толпы раздались крики: «На фонарь губернатора и всех аристократов!». Солдаты, которых из окон забрасывали камнями, разогнали народ; были произведены аресты среди заподозренных в организации мятежа, часть их скрылась во Франции. В Савойю были спешно направлены восемь пехотных батальонов, кавалерийский полк и артиллерия. Однако брожение продолжалось еще в апреле[13].

Летом и осенью того же года волнения, вызванные недовольством пьемонтских крестьян высокими ценами на хлеб и налоговыми тяготами, прокатились по многим селениям в провинциях Салуццо, Пинероло, Асти, Алессандрия[14]. Антифеодальные волнения приблизились к столице королевства. В начале октября в окрестностях Турина около 700 вооруженных крестьян угрожали разгромить дома сеньоров, если те будут принуждать их к уплате феодальных повинностей. Для усмирения крестьян было послано 400 солдат и кавалерийский отряд. Часть крестьян бежала в горы, другие скрывались в окрестностях, уговаривая жителей соседних деревень последовать их примеру. Были арестованы два местных священника, возглавившие это выступление[15].

Знаменательно, что на третьем году Французской революции низы то здесь, то там продолжали открыто выражать ей свое сочувствие и желание следовать ее примеру. Восстание в Дронеро, закончившееся сражением с солдатами, в котором с обеих сторон были убитые и раненые, началось с того, что группа молодых людей, вооруженных ружьями и палками, прошла по улицам с криками «Да здравствует Париж, да здравствует Франция!». И так было не только в деревне.

По мере того, как торговля и мануфактурное производство сталкивались со все большими трудностями, вызывавшимися, в частности, ослаблением экономических связей с Францией, положение городских низов неизменно ухудшалось. Все большее число людей лишалось работы, рост цен на продовольствие становился подлинным бичом для плебейских масс города. Следствием этого было распространение недовольства и повышенного интереса к французским новшествам. Растущее беспокойство пьемонтских властей за положение в городе и желание оградить городское плебейство от влияния революционных идей отразились в решении выслать из Пьемонта слуг французских аристократов-эмигрантов, а затем и всех проживавших там французских рабочих: власти видели в них опасных пропагандистов и носителей революционного духа.

Напор народных масс на феодальные порядки придал большую решимость пьемонтской буржуазии, которая начинает открыто выступать против привилегий аристократов и требовать гражданского равенства. Город Верчелли стал ареной острой политической борьбы. Буржуазия во главе с преподавателем риторики и типографом Джованни Ранца повела энергичную кампанию против засилья местных патрициев в городском управлении, обличая злоупотребления дворян и требуя изменения нетерпимого положения. Борьба двух партий, сопровождавшаяся острыми взаимными обвинениями, ввергла Верчелли в состояние крайнего возбуждения, потребовавшего вмешательства правительства. Дж. Ранца, спасаясь от ареста, бежал в Швейцарию[16].

Широкое народное движение, охватившее различные слои населения Сардинского королевства, наталкивалось на упорное нежелание правящих кругов поступиться своими привилегиями и заняться преобразованием архаических общественных порядков. Ослепленные ненавистью к Французской революции, король Виктор Амедей III и его окружение считали главной и едва ли не единственной причиной всех социальных волнений происки французских агентов. Сардинская монархия первой из всех абсолютистских государств Италии вступила на путь активной борьбы с революционной Францией. Пьемонт стал прибежищем для сотен и тысяч бежавших из Франции аристократов, неприсягнувших священников, роялистов-офицеров. Предводители эмигрантов, члены французской королевской фамилии — граф д’Артуа (женатый на дочери Виктора Амедея III) и принц Кондэ — при поддержке сардинского двора развернули энергичную подготовку контрреволюционного мятежа во Франции, засылая в нее своих агентов. Прибывший из Лондона бывший министр Людовика XVI Колон попытался получить с этой целью крупные денежные средства у генуэзских банкиров. Визит в ноябре 1790 г. в Пьемонт виконта Мирабо, который вел переговоры с графом д’Артуа и принцем Кондэ, был также истолкован в Турине как звено в подготовке контрреволюции во Франции[17].

Осенью 1791 г. сардинский король с готовностью откликнулся на предложение австрийского императора примкнуть к союзу европейских держав для вмешательства в дела Франции[18]. Правящая клика строила планы военного вторжения в Прованс и Дофине. Однако начавшаяся война с Францией сразу же нанесла жестокий удар Сардинской монархии. Когда в конце сентября 1792 г. французские республиканские войска появились в Савойе, отборные кавалерийские части пьемонтской армии, в которых на командные посты допускались исключительно дворяне, в панике обратились в постыдное бегство. Русский посол в Турине князь Белосельский не без иронии описывал случившееся: «Вдруг ужасное смятение объяло как пламя всех офицеров, вдруг услышан был крик — спасайся, кому даст бог ноги… Бог одарил их всех так, что напрасно неприятельские егери и гусары пустились за ними в погоню. Ужасом пораженные пьемонтцы мчались целые двадцать лье почти без отдыху и семнадцать часов без пищи и без души»[19]. С такой же поспешностью королевские войска оставили в сентябре Ниццу, где еще весной восставший народ требовал присоединения к Франции[20].

Французские войска, с энтузиазмом встреченные населением, видевшим в них освободителей, беспрепятственно заняли графство Ниццу и Савойю. В Шамбери и многих других городах и селениях были водружены первые на земле Италии деревья свободы. Избранное в Савойе национальное собрание отменило феодальные привилегии, провозгласило гражданское равенство и высказалось за присоединение Савойи к Франции. В ноябре 1792 г. решением Конвента Савойя была включена в состав Французской республики, а в январе 1793 г. к ней была присоединена также Ницца. Успехи французской армии вызвали живой отклик в Пьемонте. Характеризуя настроения в столице Сардинского королевства в первые недели войны, русский посол отмечал, что «простой народ и купцы с искренним удовольствием» говорят о завоевании французами Савойи и что в Турине, где все чаще появляются «возмутительные плакарды», «половина жителей желают, чтобы французы принесли к ним искру мятежа»[21]. В то же время король, озлобленный потерей двух значительных областей и встревоженный слабостью армии, дал себя еще глубже вовлечь в борьбу с Францией, связав Пьемонт зависимостью от военной и финансовой поддержки Австрии и Англии.

Вступление французской революционной армии на итальянскую территорию, последовавшее за свержением монархии и установлением республики во Франции, обнародование Конвентом знаменитого декрета от 19 ноября 1792 г., обещавшего братство и помощь Франции «всем народам, которые пожелают вновь обрести свою свободу», суд над Людовиком XVI и его казнь и, наконец, победа ненавистного и грозного якобинства — все эти события, говорившие о том, что революция продолжает неудержимо развиваться и приобретает отчетливо выраженный плебейский отпечаток, вызвали у правящих абсолютистских клик Италии подлинный пароксизм страха. Папа Пий VI, которому французская армия уже мерещилась у ворот Рима, обратился в ноябре 1792 г. с посланием к Екатерине II, умоляя «могущественнейшую императрицу» направить к берегам Италии «наисильнейшую» эскадру для ограждения Папской области и других монархических государств от возможных нападений французского флота[22]. Вместе с тем усилия властей были направлены на то, чтобы воздвигнуть новые преграды на пути революционных идей, не допустить пробуждения широких масс и по возможности укрепить свой тыл.

События в Сардинском королевстве, охваченном лихорадкой народных волнений, утратившем свою территориальную целостность и испытывавшем отныне постоянное давление французской армии, делали в глазах абсолютистских властей угрозу их режиму более реальной и близкой. Поэтому они не ограничились окончательным пресечением всяких реформаторских тенденций, усилением полицейских гонений и введением более жесткой цензуры, не допускавшей отныне малейшего выражения симпатий к Франции даже со стороны умеренных печатных органов. Контрреволюционная и антифранцузская пропаганда, уже весьма активная и раньше, приобрела теперь колоссальный размах, став важнейшим политическим орудием господствующих сословий и правительств, с помощью которого они стремились запугать народные массы, пробудить в них страх и ненависть к революции с тем, чтобы, сохранив контроль над умами низов и оградив их от заражения революционным духом, удержать массы в своем подчинении и отвратить возможность социальных взрывов.

Правда, в различных районах страны недовольство низов, возраставшее в 90-е годы из-за постоянного ухудшения их положения, вызывало (не говоря уже о Пьемонте) спорадические волнения и восстания, а симпатии к Французской революции и желание последовать ее примеру стихийно прорывались наружу, несмотря на усилия этой клерикально-реакционной пропаганды. И все же непрерывное и настойчивое внушение массам устрашающих представлений о Французской революции и якобинцах приносило свои плоды, особенно в отдаленных от Франции районах полуострова. Италия наводнялась громадным количеством контрреволюционных изданий. Сотни брошюр и памфлетов, десятки газет и тысячи листовок распространяли самые невероятные, абсурдные, фантастические выдумки о Франции, революции, о ее целях и руководителях. Основной тезис этой широчайшей пропагандистской кампании сводился к тому, что существует громадный заговор с целью ликвидации христианства и замены его безбожием и анархией. Революция рисовалась в виде надвигающейся чудовищной катастрофы, которая разрушит и отнимет у человека все, чем он дорожит — семью, детей, жену, дом, имущество и религию; носители же и проводники революции — якобинцы — изображались в виде монстров, чудовищ, врагов всякого порядка и морали. Пропаганда эта, руководимая и раздуваемая реакционными правительствами Италии, и прежде всего папством, была обращена к низам, которым настойчиво внушали, что перед добрым христианином есть только один путь спасения от ужасов революции и анархии — подчинение государю, потому что это равносильно подчинению богу. Тот, кто восстает против государя, — восстает против самого бога[23].

Подобная неустанная идеологическая и психологическая обработка масс, не встречавшая в условиях жестоких полицейских режимов никакого отпора, оказалась весьма эффективной, так как, используя жупел революции и «якобинства», реакционным силам удалось в конечном счете сохранить свое влияние среди низов и впоследствии, в критический для итальянского революционного движения момент, направить их действия в нужном для себя направлении. С годами контрреволюционная пропаганда приобретала все более разнузданный и агрессивный характер еще и потому, что, несмотря на террор и все усилия ретроградных правительств оградить свои владения от влияния французских идей, революционная идеология не только распространялась во всех без исключения итальянских государствах, но и пустила в них достаточно глубокие корни, так что уже к середине 90-х годов стало очевидным фактом, что в Италии родилось в подполье новое политическое движение, носившее демократический и республиканский характер. Несомненно, что немалую роль в развитии этого движения сыграла французская пропаганда в Италии, осуществлявшаяся, в частности, дипломатами и агентами революционной Франции. Однако большинство тайных патриотических групп возникло стихийно, что отражало пробуждение передовых сил итальянского общества и назревавшую необходимость в новых формах и методах политической борьбы. Основная масса участников развивавшегося движения на Севере и в Центре Италии состояла из представителей буржуазной интеллигенции (адвокаты, нотариусы, профессора и преподаватели, ученые, студенты, литераторы, артисты), городской буржуазии различных категорий — от богатых коммерсантов, занимавшихся крупными операциями по сбыту шелка и тканей, банкиров и ювелиров до массы мелких лавочников, мельников, владельцев гостиниц, тратторий, кафе, мясных лавок и мастеров, обладавших небольшим капиталом. В движении участвовали также городские низы, в основном ремесленники (портные, сапожники, кузнецы, жестянщики, чулочники, стекольщики), и небольшое число рабочих[24]. Значительную категорию среди сторонников патриотического движения составляли служащие (землемеры, таможенные чиновники, письмоводители и др.) и военные (офицеры и унтер-офицеры). В Неаполитанском королевстве, где буржуазия была развита слабее, чем в других итальянских государствах, а произвол королевского двора оттолкнул в оппозицию многих умеренно настроенных представителей привилегированных сословий, важную роль в республиканском движении стали играть передовые слои дворянства и дворянской интеллигенции. Наконец, во всех районах Италии в рядах республиканцев заняли место представители духовенства — образованные монахи многих монастырей и религиозных орденов, приходские священники, а в отдельных случаях даже епископы и архиереи[25].

Таким образом, итальянское республиканско-демократическое движение вобрало в себя людей самых разнообразных занятий и стоявших на разных ступенях общественной лестницы. Но, несмотря на пестрый социальный состав этого движения, его приверженцев объединяла верность буржуазно-демократическим идеалам, провозглашенным Французской революцией, которые были созвучны их интересам и устремлениям, и убеждение в необходимости глубоких политических преобразований обветшавших феодально-абсолютистских режимов. Свержение монархии во Франции и победа якобинцев содействовали тому, что от революционной пропаганды (устной и с помощью печатных изданий), являвшейся первоначально основной формой деятельности итальянских патриотов, некоторые группы переходят к попыткам свержения реакционных монархических режимов с целью установления республики. Дальше всего в этом отношении пошли патриоты в Сардинском королевстве, где движение приняло особенно значительные размеры — как из-за большей близости к Франции и энергичных действий Тилли, французского посла в соседней Генуе, так и из-за возраставшей внутренней неустойчивости государства.

По-видимому, первая большая группа радикального направления возникла в Савойе, в Шамбери. В марте 1791 г. русский поверенный в делах в Турине доносил, что в Шамбери существует общество, насчитывающее до 400 человек, «по большей части из адвокатов и стряпчих», связанное с Якобинским клубом в Париже, о чем свидетельствовала переписка, найденная у арестованного в Женеве некоего аббата Жака Франсе, признанного автором распространявшихся в Савойе пропагандистских изданий[26].

В Пьемонте возникла разветвленная сеть революционных организаций. Помимо двух республиканских клубов в Турине, тайные республиканские группы возникли в 1793 г. во многих провинциальных городах и селениях: в Бьелле (во главе с офицером Дж. Дестефанисом), Альбе (где их возглавил купец И. Бонафус), в Асти, Верчелли, Новаре, Салуццо, Буске, Ковалье, Дронеро. Провинциальные и туринские общества были связаны между собой. Ближайшей целью пьемонтские революционеры ставили свержение монархии, арест, а в случае необходимости и казнь короля и принцев и провозглашение республики в Пьемонте. Незадолго до намеченного выступления властям удалось раскрыть заговор. В мае — июне 1794 г. десятки человек были арестованы, большинство их приговорено к тюремному заключению, трое республиканцев повешены.

Важной особенностью заговора в Пьемонте в 1793–1794 гг., выделяющего его среди республиканского движения в других итальянских государствах, явилась попытка установить связь с крестьянством и привлечь его к подготовлявшимся революционным выступлениям. Одного из повешенных патриотов — Дестефаниса — приговорили к казни за то, что он «в Бьелльской провинции подговаривал мужиков к возмущению». Среди арестованных в разных районах Пьемонта, сообщал русский дипломат из Турина, многие были обвинены «в подкуплении в разных местах мужиков, чтобы с помощью оных произвести в действие свои злоумышления»[27] (т. е. свержение правительства и короля). В частности, в Соперга негоциант Жюно пытался завербовать через одного крестьянина (затем выдавшего его) жителей окрестных деревень[28].

В Папском государстве свидетельством зарождения подпольного революционного движения стали аресты по обвинению в якобинской деятельности, которые имели место в 1792 и 1794 гг. в Риме и Болонье. В заговоре 1792 г. в Болонье участвовали городские низы. Состоявшиеся в 1794–1795 гг. суды над республиканцами и демократами, членами различных радикальных клубов в Ломбардии, Венецианской и Генуэзской республиках, также отражали факт формирования здесь революционного направления среди буржуазных кругов, студенчества и части дворянства.

В Неаполитанском королевстве к 1793–1794 гг. республиканское движение пустило ростки не только в столице, но даже в отдаленных сельских районах. В Неаполе и ряде других городов Юга, где было широко распространено масонство, становление республиканского движения приняло специфическую форму. Оно происходило первоначально путем преобразования в революционные общества тех масонских лож, в которых преобладали радикально настроенные сторонники просветительных идей.

У истоков революционного движения здесь стояла образованная молодежь, студенты, ученые, юристы, писатели, ставшие убежденными и пылкими поборниками республиканских идеалов свободы и равенства. Несколько клубов, возникших в Неаполе, объединяли лучших представителей интеллектуальных кругов столицы и ряда провинций: Франческо Конфорти, Ф. С. Сальфи, Этторе Карафа, Иньяцио Чиайя, А. Джордано, М. Гальди, Э. Де Део и многих других. Выдающуюся роль в пропаганде революционных идей и в организационном сплочении их поборников вскоре стал играть преподаватель химии Карло Лауберг, вокруг которого группировалось столичное студенчество. Будучи частым гостем в доме французского посла в Неаполе Мако, где он имел возможность читать французские газеты, Лауберг тотчас же передавал полученные им свежие новости о событиях во Франции друзьям и студентам, с которыми он обсуждал волновавшие молодежь политические и философские проблемы. В августе 1793 г. Лауберг объединил несколько политических клубов Неаполя в центральный клуб под названием «Патриотическое общество», признававшее необходимость революции с целью свержения монархии, утверждения демократической республики, свободы и равенства. Осенью того же года Лауберг перевел на итальянский язык якобинскую конституцию 1793 г. и «Декларацию прав человека и гражданина», которые были напечатаны в виде отдельной брошюры в количестве 2 тыс. экземпляров и стали распространяться как в самом Неаполе, так и в провинциях; один экземпляр якобинской хартии был подброшен даже на стол королевы.

Республиканская агитация распространялась и в провинциальных районах королевства — Калабрии, Апулии, Кампанье и в Сицилии. Здесь также создавались патриотические кружки и клубы. В Апулии они возникли, например, в Фазано, Фодже, Лучере, Минервино, Лечче, Трани, Мольфетте и других городах[29]. В отличие от Неаполя в провинциальных республиканских клубах и особенно в Сицилии была более широко представлена местная буржуазия и буржуазная интеллигенция.

В конце 1793 г. на республиканцев Неаполя обрушилась первая волна правительственных репрессий. Однако вслед за тем в «Патриотическом обществе» выделилась крайне радикальная группа во главе с часовщиком Андреа Витальяни, решившая начать немедленную подготовку к республиканскому восстанию. Эта группа стремилась опереться на городские низы Неаполя, страдавшие, как и в других итальянских государствах, от дороговизны и упадка торговли. Брат А. Витальяни краснодеревщик Винченцо Витальяни проповедовал среди неаполитанских ремесленников и плебса, что «в самом недалеком времени придут французы», что с их приходом «наступит свобода и изобилие продуктов питания», что не нужно будет платить квартирную плату и установится «полное равенство между богатыми и бедными, знатными и простонародьем»[30]. Незадолго до намеченного срока восстания заговор был раскрыт и организация разгромлена. Трое его участников, в том числе Винченцо Витальяни и студент из Апулии Э. Де Део, были повешены, многие брошены в тюрьмы и отправлены на каторгу. В 1794–1795 гг. последовала жестокая расправа с революционными группами Сицилии, также готовившимися к провозглашению республики.

В целом к середине 90-х годов республиканское движение пустило корни во всех без исключения итальянских государствах и выдержало натиск правительственных репрессий и гонений. На смену арестованным и бежавшим от полицейских преследований в тайные общества вливались новые силы.

В этот начальный период становления и развития республиканского движения социальные цели его участников были еще крайне смутными и неясными. Хотя итальянских патриотов и республиканцев их противники из правительственного лагеря уже в первой половине 90-х годов нередко именовали «якобинцами», само понятие «якобинизм» в итальянских условиях тех лет имело весьма широкий и расплывчатый смысл и очень часто не было тождественно тому конкретному социально-историческому содержанию, которое оно приобрело во Франции. В Италии «якобинцем» называли всякого человека «крайних взглядов», т. е. солидарного с Французской революцией и ее идеями и активного противника существующего политического устройства. При этом многие из числа примкнувших к республиканскому движению не отдавали себе отчета в важности аграрного вопроса и позиции крестьянства для судеб итальянской революции, а другие (особенно те, кто обладал землей, как буржуа, так и дворяне) с самого начала относились с большой настороженностью и недоверием (а порой даже с враждебностью) к низам, и прежде всего к крестьянству. За исключением Пьемонта, в других государствах полуострова республиканцы, по-видимому, не предприняли сколько-нибудь серьезной попытки связаться с деревней. Отрыв от крестьянских масс оказался основной слабостью итальянского республиканского движения; спустя несколько лет он стал причиной подлинной трагедии, которую пришлось пережить революционному движению Италии.

Участников республиканского движения с момента его возникновения объединяли главным образом общие политические цели — ненависть к абсолютистской тирании, стремление к победе демократических и республиканских принципов и преобразованиям государственного строя по образцу тех, которые осуществили французские республиканцы. Важнейшая черта этого движения, отчетливо выявившаяся уже с первых шагов, состояла в том, что оно решительно отбросило господствовавшую в XVIII в. среди итальянской буржуазии идею сотрудничества с монархами как основного метода общественных преобразований и перенесло эту проблему на почву открытой политической борьбы с феодально-монархическими режимами с целью их слома и демократизации общественных порядков. Тем самым республиканское движение указало выход из тупика, в котором оказались передовые круги итальянской буржуазии и дворянства, разочарованные узкой реформаторской политикой государей, и открыло перед ними новый политический путь, переключив их энергию в сферу революционной борьбы за радикальное решение назревших задач обновления итальянского общества.

При этом победа Французской революции служила итальянским республиканцам великим примером и подспорьем, укреплявшим в них уверенность в правильности и конечной эффективности избранного ими пути. Кроме того, именно пример «единой и неделимой республики» во Франции в значительной мере содействовал тому, что среди итальянских патриотов стало расти и крепнуть сознание исторической и национальной общности Италии и стремление видеть в кой единое политическое целое и родину всех итальянцев. Город Онелья в Пьемонте, занятый французской армией в 1794 г., в течение последующего года стал очагом итальянского патриотизма. Здесь собралась большая группа республиканцев-изгнанников из различных государств Италии, которые под руководством французского комиссара этой территории Филиппо Буонарроти (уроженца Тосканы, убежденного революционера и итальянского патриота, непосредственно испытавшего влияние французского якобинства) совместно участвовали в правительственной деятельности и пропаганде среди населения. Связи, установившиеся в этот период между радикально настроенными республиканцами Пьемонта, Генуи, Неаполя, сохранились в будущем[31]. Тем самым был дан новый толчок развитию итальянского национального самосознания, которое в последующие годы стало величайшей движущей силой в борьбе за объединение Италии и ее освобождение от иностранного порабощения.

Поход Наполеона в Италию. Создание итальянских республик. Революционное трехлетие 1796–1799 гг.

1796 год открыл новую полосу в итальянской истории, отмеченную крушением феодально-абсолютистских режимов на полуострове, бурным развитием политической борьбы, мощными, но противоречивыми по своему характеру выступлениями народных масс. Итальянское общество испытало глубокое потрясение: привычный уклад жизни был нарушен, претерпели ломку традиционные понятия и представления. За сравнительно короткий срок Италия пережила исключительные по масштабу и исторической значимости события.

Когда в апреле 1796 г. более чем 30-тысячная французская армия под командованием тогда еще мало известного генерала Наполеона Бонапарта вступила по приказу Директории в Пьемонт для нанесения вспомогательного удара по войскам антифранцузской коалиции, никто не мог предвидеть, что это повлечет за собой внезапный и крутой поворот в политических условиях Италии. Разгромив в течение десяти дней пьемонтскую армию, Бонапарт заставил сардинского короля Виктора Амедея III выйти из антифранцузской коалиции и заключить 15 мая 1796 г. в Париже мир, по которому Савойя и Ницца переходили к Франции, а в стратегически важных городах-крепостях Пьемонта располагались французские войска. Тесня австрийцев, Бонапарт 15 мая вступил в Милан, а затем отбросил австрийскую армию на территорию Венеции.

Одновременно французские войска, не встретив никакого сопротивления, вступили в герцогство Модену, через которое вторглись затем в Папское государство, где оккупировали Романью, и в Тоскану, захватив Ливорно. Через три месяца после начала военных действий почти вся Ломбардия, часть Венеции и Центральной Италии были захвачены французами. В феврале 1797 г. вся Северная Италия, освобожденная от австрийцев, оказалась в подчинении Бонапарта.

К этому времени итальянские государства, участвовавшие в в войне с Францией (Неаполитанское королевство, Папская область, Модена, Парма), были принуждены к миру.

Итальянские патриоты встретили французскую армию, как армию победившей революции, и связывали с успехами французского оружия надежды на скорую демократизацию Италии. Городские низы, а отчасти и крестьянство отнеслись к французам благожелательно, надеясь на улучшение своего положения. Содержавшиеся в воззваниях Бонапарта обещания разбить цепи тирании, сковывавшие народы Италии, фразы об «освободительной» войне, республиканские призывы вызывали энтузиазм. Однако большие надежды вскоре были омрачены тем, что повсюду, куда ни вступали французские войска, они облагали население тяжелыми контрибуциями и реквизировали все необходимое для армии — от лошадей до галунов для солдатских мундиров. Вскоре выяснилось также, что итальянские земли, оказавшиеся под властью французов, должны не только кормить и полностью содержать французские войска. Важнейшая цель политики, осуществлявшейся в Италии как самим Бонапартом, так и многочисленными комиссарами и агентами Директории, была четко определена одним из ее членов — Карно, цинично заявившим в 1796 г., что Ломбардия — «это лимон, который надо выжать». По сообщению русского дипломата в Генуе, французы после своего вступления в Милан, помимо изъятых в городе огромных денежных сумм, потребовали предоставить им 3500 аршин синего сукна, 1250 белого, 2000 зеленого, 500 красного, 6250 аршин саржи, 13 700 холста, 40 тыс. аршин полотна для рубашек, 20 тыс. пар чулок, 2000 шляп, 50 тыс. пар башмаков, 1200 кулей овса, 6000 возов сена, 1500 лошадей для упряжи и 150 верховых. Городские власти умоляли Бонапарта уменьшить наполовину эту дань[32]. Жестокой экономической эксплуатации, принимавшей на практике форму беззастенчивого грабежа, подвергалась не только Ломбардия, но и Парма, Модена, Тоскана, Венеция, Генуя и папские владения. Уже к концу 1796 г. в виде контрибуций и реквизиций была собрана огромная по тому времени сумма — 57,8 млн франков[33].

Кроме денег, драгоценностей и военных материалов, французы в больших размерах стали вывозить из Италии ее художественные и культурные сокровища — картины старых мастеров, античные статуи, скульптуру, фарфор, древние рукописи. Например, перемирие между папой и французским командованием, подписанное в июне 1796 г. Бонапартом, Жиро и комиссаром Саличетти, специально предусматривало передачу папой Французской республике 100 картин, бюстов, ваз и статуй и 500 рукописей «по выбору комиссаров» (этот выбор пал, в частности, на полотна Рафаэля, Перуджино, Сакки, на статуи Аполлона Бельведерского, Дискобола, группу Лаокоона и др.)[34].

Оккупационный режим французов тяжким бременем давил на народные массы, вызывая у них недовольство и возбуждая анти-французские настроения. В конце мая произошли народные волнения в Комо, Варезе, Лоди и Милане, а в районе Павии началось восстание, жестоко подавленное французскими войсками. Все это создавало большие трудности для итальянских патриотов, подавляющее большинство которых ориентировалось на французов и стремилось заручиться их поддержкой. По мере продвижения французской армии по полуострову и крушения под ее ударами реакционных режимов патриоты выходили из подполья и демократическое и республиканское движение, обретавшее новые силы, переживало период бурного развития.

В августе 1796 г. начались волнения в Центральной Италии. 23 августа народные массы Реджо (в герцогстве Моденском) водрузили в своем городе дерево свободы, а спустя несколько дней тот же символ освобождения появился на главной площади Модены, где против восставшего народа были брошены войска[35]. 26 августа созданное в Реджо временное правительство обратилось за помощью к французам, и войска Бонапарта вступили на территорию герцогства. Движение в Реджо и Модене нашло отклик в папских городах Болонье и Ферраре, занятых французами еще в июне и поклявшихся в верности Французской республике. В октябре 1796 г. эти четыре города образовали военный союз, а 30 декабря избранные населением этих городов-республик депутаты, собравшись в Реджо, объявили о создании Циспаданской республики[36]. Была выработана конституция, проведены выборы в законодательное собрание — первое на территории Италии, был утвержден зелено-бело-красный республиканский флаг (впоследствии ставший национальным флагом Италии). Циспаданская республика просуществовала, однако, недолго. В конце июня 1797 г. Бонапарт, долго откладывавший установление республиканского строя в Милане из-за противодействия парижской Директории и из опасения вызвать усиление демократов, дал согласие на провозглашение республики в Ломбардии, к которой в июле 1797 г. была полностью присоединена Циспаданская республика, а также Романья, а в октябре были присоединены некоторые венецианские города. Образовалась «единая и неделимая Цизальпинская республика» с населением в 3,3 млн. человек. Ее столицей стал Милан.

В конце мая 1797 г. группа генуэзских республиканцев во главе с аптекарем Морандо и аббатом Кунео при поддержке французского посла Фепу сделала попытку свергнуть олигархическое правительство; последнему, однако, удалось, подкупив часть горожан, подавить попытку восстания[37]. Вмешательство Бонапарта, заинтересованного в более прочном утверждении французов на лигурийском побережье, привело в июне к падению олигархического правления во главе с сенатом и демократизации Генуи, где была провозглашена Лигурийская республика. В мае того же года прекратила свое многовековое существование и другая республика с окостеневшим олигархическим строем — Венецианская, большую часть территории которой заняли французы.

Все эти преобразования в Северной и Центральной Италии сопровождались невиданным подъемом патриотического движения, расцветом демократической публицистики, умножением политических клубов и обществ, манифестациями, составлением воззваний, адресов и петиций, политическими дискуссиями, республиканскими празднествами. Ненавистный полицейский режим, душивший мысль и зажимавший рты. преследования за политические убеждения, неограниченный произвол абсолютистских властей — все это, казалось, ушло в вечность.

Перемена духовного и политического климата, свершившаяся в считанные месяцы, была поистине разительной и ошеломляющей. Итальянцы, принадлежавшие к различным слоям общества, исповедовавшие разные политические убеждения, окунулись с головой в политическую жизнь, спеша воспользоваться открывшейся перед ними бесценной возможностью свободно мыслить, писать, выражать свое мнение. Издательская деятельность переживала невиданный расцвет. Настоящее половодье газет и газеток, брошюр, памфлетов, книг, листков залило итальянские земли, в которых свергли старые порядки. Не было более или менее значительного города, где бы не начали издавать одну или несколько газет[38]. В 1796–1799 гг. только наиболее заметных газет, издававшихся по крайней мере несколько недель или месяцев, выходило: в Болонье — 13, в Брешии — 5, в Генуе — 17, в Венеции — 14, в Милане — 40[39].

Милан еще до официального провозглашения республики стал центром национального и демократического движения в Италии. Вскоре он превратился в раскаленный очаг революционной и республиканской пропаганды, проникавшей в различные районы полуострова. В Милан стекались патриоты, эмигрировавшие из тех государств, где существовали еще реакционные режимы. Здесь обосновались, в частности, пьемонтец Дж. Ранца, неаполитанцы Лауберг, Сальфи, Гальди, римляне Л’Аурора и Латтанци и другие республиканцы самых передовых взглядов. В городе со 130-тысячным населением летом 1797 г., по свидетельству миланской «Джорнале репуббликано», насчитывалось 47 патриотических клубов[40]; в некоторых из них, по свидетельству современника, «обоготворяли Марата»[41].

Важнейшей проблемой, вокруг которой развернулись дискуссии и политическая борьба в Ломбардии, а затем и в Цизальпинской республике, стала будущая судьба Италии. Пробуждение широкого и горячего интереса к этому вопросу свидетельствовало о том, какой большой шаг вперед сделало национальное самосознание итальянцев за годы, прошедшие после начала Французской революции. Ярким выражением этого факта явился объявленный осенью 1796 г. в Ломбардии публичный конкурс работ на тему: какая форма «свободного правления» более отвечает интересам Италии? Большинство принявших участие в конкурсе (а их оказалось более 50 человек) в своих сочинениях предлагало установить во всей Италии республиканский строй, причем победитель конкурса пьячентинец Мелькиорре Джойя, а также патриоты из Неаполя, Рима, Пьемонта, Венеции и Ломбардии (М. Гальди, Л’Аурора, Латтанци, Ланчетти и др.) высказались за объединение всей Италии в единую и неделимую республику. Другие авторы (Дж. Ранца, Фантуцци) также ратовали за объединение страны, только в форме федерации республик[42].

Демократические газеты Милана и других городов Цизальпинской республики повели широкую и энергичную пропаганду итальянского единства, предлагая различные методы объединения страны. Идея, что народы всех частей и государств Италии представляют единое целое, итальянскую нацию, стала важным завоеванием итальянской политической мысли этого периода и получила широкое отражение на страницах многих республиканских изданий, высказывалась ораторами на митингах и манифестациях. В условиях, когда под натиском французских войск рушились средневековые преграды, разделявшие страну, у сотен и тысяч итальянских патриотов родилась надежда на возможность в недалеком будущем возрождения Италии и ее объединения.

Казалось, в частности, что приближается час торжества революции в Сардинском королевстве, внутренний кризис в котором непрестанно углублялся. На острове Сардиния, откуда восставший народ изгнал всех пьемонтцев, занимавших государственные должности, в 1794–1796 гг. бушевало антифеодальное крестьянское движение, которое удалось подавить лишь с большим трудом. В самом Пьемонте среди всех классов от года к году росло чувство глубокого недовольства. Война с Францией взвалила новые тяготы на городские низы и крестьянство, причинив серьезный ущерб сельскому хозяйству, усугубила упадок торговли и промышленности. По улицам городов бродило множество нищих[43]. Крестьяне мучились от неурожаев и эпидемий скота, шайки дезертиров и разбойников грабили деревни. Буржуазия роптала, феодальное дворянство, бюрократия и высшее духовенство были раздражены на короля, осмелившегося обложить их налогом и посягнувшего на часть церковного имущества[44]. В Турине был закрыт университет, на улицах запрещалось петь и говорить о политике, город кишел шпионами, тюрьмы были полны арестованными[45].

В такой обстановке пьемонтские республиканцы, представлявшие все эти годы чрезвычайно энергичный и боевой (если не самый боевой) отряд патриотического движения Италии, предприняли в 1796–1797 гг. ряд самоотверженных попыток свергнуть монархию в Сардинском королевстве. Движение не ограничивалось политическими целями: как и в начале 90-х годов, передовые группы пьемонтских республиканцев отличало стремление опереться на крестьян (несмотря на их монархические настроения) и придать движению социальную направленность. Неудавшаяся попытка поднять в ноябре 1796 г. восстание в провинции Новара замечательна тем, что ее организаторы выдвинули широкую программу социальных преобразований как важнейшую задачу революции. Написанная Ранца прокламация обещала народу в случае успеха немедленно конфисковать имущество королевской семьи, аристократов, «сверхбогачей», и распределить его сначала среди бедняков, а затем и среди остальной части народа; отменить все феодальные и королевские налоги, закрепить за каждым крестьянином участок земли, а тех из них, кто владеет всего 1 модием (около 0,3 га), — освободить от всех налогов[46].

Летом 1797 г. пьемонтские республиканцы, принесшие уже не одну жертву на алтарь революции (в течение года происходили расстрелы тех, кто вновь и вновь пытался с помощью заговора опрокинуть трон), напрягли все силы для достижения своих целей. В этом году многолетняя и упорная социальная борьба крестьянских и городских масс Пьемонта достигла своего апогея. Из-за неурожая нехватка хлеба, зерна, фруктов стала крайне острой. Дороговизна достигла предела. Цены на хлеб и кукурузу — основные продукты питания народа — подскочили по сравнению с 1795 г. в 1,5–2 раза[47]. Ставшие невыносимыми бедствия народных низов вызвали восстание, охватившее почти все провинции Пьемонта. Основным требованием масс, поднявшихся в десятках городов и селений, было немедленное снижение цены на хлеб и поддержание ее на определенном уровне — требование, перекликающееся со стремлениями широких народных масс Франции, которые в годы подъема революции добивались введения максимума на продукты. По сути дела восстание в июле — августе 1797 г. (толчок которому, по мнению русского посла в Турине, дали бурные республиканские манифестации в Милане и Генуе[48]) представляло собой почти везде голодный бунт низов, выведенных из терпения терзавшей их нуждой. Во многих селениях и городах крестьяне и городской плебс силой заставляли власти устанавливать умеренную цену на зерно. По дорогам Пьемонта от деревни к деревне и от города к городу двигались отряды вооруженных крестьян. Один из них, состоявший из 200 человек, 25–27 июля прошел через Кастильоне, Сан-Мауро и Сеттимо Торинезе, где установил свою цену на хлеб и другие продукты. Продолжая поход, крестьяне вошли в Вольпиано, где разоружили местный гарнизон и освободили арестованных, а затем в Сан-Бениньо и Ломбардоре, где также добились снижения цен. Четырехтысячная колонна крестьян направилась в Верчелли за хлебом для своих голодающих семей. Во многих местах подверглись разграблению склады зерна, принадлежавшие оптовым торговцам. В Бьелле и Ноне крестьяне сами приступили к продаже зерна по умеренным ценам.

В этот бурный поток стихийных выступлений вливалась и струя антифеодальной борьбы. В сельском округе Фоссано, в Виллафранке, Вирле крестьяне разрушали пекарни и мельницы, принадлежавшие местным феодальным сеньорам. В деревнях вокруг Фоссано крестьяне посадили на полях деревья свободы, а затем двинулись в город, где заставили установить твердую цену на зерно и хлеб, после чего восставший народ решил потребовать от короля сохранения установленных цен, освобождения от уплаты десятины, предоставления гражданских прав недворянам и сохранения избранного народом нового состава городского управления.

Почти повсюду восстание вызвало вооруженные столкновения — сначала с местными гарнизонами, которые восставшие изгоняли из городов и селений, часто завладевая при этом вооружением и пушками, а затем с регулярными войсками, брошенными на усмирение народа, оказывавшего подчас упорное сопротивление. Города приходилось брать штурмом, в котором участвовало нередко несколько тысяч солдат, поддержанных артиллерией.

Наиболее драматические события произошли в Асти, где восставшие (буржуазия и городские низы) разоружили 600 солдат, разогнали старую власть, провозгласили 27 июля республику и предложили городам соседних провинций объединиться с ними[49]. В Асти стали стекаться многие республиканцы. Однако части аристократов во главе с маркизом Фринко (который, чтобы не быть арестованным, заявил о присоединении к восстанию) удалось натравить окрестных крестьян на восставших[50]. Просуществовав десять дней, республика была задушена.

В целом у пьемонтских республиканцев и представителей провинциальной буржуазии, которые в ряде районов стремились либо возглавить движение, либо направить его в русло борьбы с феодальным дворянством, не хватило сил для того, чтобы прочно взять в свои руки руководство восстанием. Монархии удалось устоять. Начались репрессии. На главных площадях мятежных городов было расстреляно без суда 40 человек, затем специальные трибуналы осудили на казнь еще 94 человека. Восстание, однако, вынудило короля пойти на некоторые уступки: были отменены одиозные феодальные права дворянства (баналитеты, мостовые сборы, право охоты и рыбной ловли), его судебные и налоговые привилегии[51].

Несмотря на подавление восстания 1797 г. и тяжелые неудачи предыдущих лет, пьемонтские республиканцы мужественно продолжали борьбу, хотя позиция, занятая Бонапартом в отношении республиканского движения в Пьемонте в самые острые для него моменты в 1796 и 1797 гг., глубоко разочаровала многих патриотов, связывавших столько надежд с именем этого человека. Бонапарт решительно отказался поддержать пьемонтских республиканцев в их попытках свергнуть монархию, так как строил планы использования пьемонтской королевской армии в войне с анти-французской коалицией. Заявив незадолго до восстания королевскому представителю в Милане, что он не окажет ни малейшей помощи республиканцам Пьемонта[52], Бонапарт развязал королю руки для жестокой расправы с восставшими.

Вскоре иллюзиям, которые питало большинство итальянских патриотов относительно освободительной миссии Бонапарта в Италии, был нанесен еще более тяжкий удар. Несмотря на петиции и просьбы всех венецианских городов о присоединении их к Цизальпинской республике, Бонапарт, заключив в октябре 1797 г. мир с Австрией в Кампоформио, передал ей территорию Венеции. Эти события дали доказательство того, что ради своих личных целей и целей французской завоевательной политики Бонапарт был готов использовать отдельные части итальянской территории как разменную монету в дипломатической игре и жертвовать интересами итальянского патриотического движения. Стало обнаруживаться, что, сокрушая отжившие порядки в Италии и отчасти поддерживая республиканское движение, Бонапарт заботился не столько об итальянских национальных интересах и торжестве республиканских принципов, сколько о создании здесь таких условий и такого политического строя, которые позволили бы Франции занять господствующее положение на Апеннинском полуострове и выкачивать из страны ее богатства.

Эта политика, отражавшая усиление антидемократических и антиреволюционных тенденций среди господствующих кругов Франции и проводившаяся (пусть с теми или иными нюансами) как Бонапартом и другими французскими военачальниками, так и гражданскими агентами Директории, определила характер государственного устройства новых итальянских республик и наложила глубокий отпечаток на их политическую и общественную жизнь.

Государственная структура Цизальпинской и Лигурийской республик во многом напоминала французскую, поскольку она опиралась на конституции, представлявшие собой почти точный слепок с французской конституции 1795 г., отменявшей всеобщее избирательное право и значительно урезывавшей демократические права народа. Формально власть на территории каждой из этих республик осуществляли законодательный корпус и директория из 5 человек. Однако их состав не избирался, а почти целиком назначался французскими генералами и комиссарами парижской Директории. Например, все члены законодательного корпуса и директории Цизальпинской республики были первоначально назначены Бонапартом. Французы с неусыпным вниманием следили за постановлениями высших органов власти в итальянских республиках, вмешивались в их деятельность, а в тех случаях, когда считали это необходимым, бесцеремонно перекраивали их состав. Следовательно, итальянские республики не являлись суверенными, независимыми государствами. Они должны были служить послушным орудием французского господства и прикрывать его фасадом республиканских институтов. Робкие попытки властей Цизальпинской республики добиться большей самостоятельности тотчас же пресекались. В начале 1798 г. ее подчиненное положение было официально закреплено договором с Францией, обязывавшим республику ежегодно выплачивать 18 млн. франков на содержание французского оккупационного корпуса, участвовать совместно с Францией во всех войнах и создать с этой целью собственную армию.

Своей социальной опорой на занятых итальянских территориях Бонапарт сделал умеренно и консервативно настроенную буржуазию и дворянство. За несколько дней до провозглашения Цизальпинской республики в июне 1797 г. Бонапарт успокоил и ободрил эти слои, заявив в речи в Милане, что «богатый и дворянин не должны считать себя ниже всякого другого, кем бы он ни был»[53]. Именно представители этих слоев общества заняли большинство мест в государственном аппарате Цизальпинской и Лигурийской республик — как в правительстве, так и на местах, во вновь созданных муниципалитетах. «Все дышит умеренностью и идеей уважения лиц, обладающих собственностью, и примирения дворян и зажиточных с рождающейся республикой», — писал в 1797 г. выразитель настроений этих кругов Пьетро Верри[54].

Чтобы привести социальную структуру в известное соответствие с новыми политическими институтами, расширить поле деятельности буржуазии и укрепить ее положение, были ликвидированы архаические правовые нормы, обеспечивавшие неприкосновенность и неотчуждаемость феодальной собственности — фидейкомиссы, майораты, право «мертвой руки»; вводился гражданский брак, женщины уравнивались в правах с мужчинами при завещании наследства. Все религиозные ордена и корпорации были упразднены и их имущество конфисковано. Правительство Цизальпинской республики, вынужденное под давлением острых финансовых трудностей приступить к распродаже образовавшегося таким образом фонда «национальных имуществ», не позаботилось о том, чтобы привлечь на свою сторону крестьянство и мелкобуржуазные слои: церковные земли прибрали к рукам французские военные поставщики, должностные лица, спекулянты и отчасти крупная буржуазия.

Этими мерами ограничивались в основном социальные преобразования в республиках. Бонапарт и его преемники на посту командующего французской армией в Италии устраняли всякую возможность проведения революционных преобразований, которые отвечали бы интересам народных масс. Делая ставку на богатых собственников, которых он хотел превратить в главную опору французской гегемонии в стране, Бонапарт стремился не допустить дальнейшего подъема демократического и республиканского движения и обуздать тех революционно настроенных патриотов, чей голос все громче раздавался в Милане.

В первые же месяцы после падения старых порядков в Северной и Центральной Италии в итальянском патриотическом движении наметились два направления. К одному (олицетворявшемуся Пьетро Верри, Мельци, Греппи, Марескальки) принадлежали те патриоты, которые, желая видеть Италию свободной и независимой, надеялись добиться этой цели постепенно и с помощью умеренных методов. Эти люди были, по красноречивому признанию Мелькиорре Джойя, «менее врагами аристократии, чем друзьями плебса»[55]. Те из них, кто предлагал провести социальные преобразования в интересах масс, руководствовались не столько искренним сочувствием низам, сколько желанием избежать революционных катаклизмов.

Сторонники другого направления с большей или меньшей решимостью отстаивали революционные методы создания единой и независимой Италии, выступали за проведение широкой демократизации итальянского общества и за социальные преобразования, которые позволили бы привлечь на сторону республики и революции народ. К этому направлению итальянской революционной демократии, склонявшейся к якобинству, принадлежала значительная группа пьемонтских республиканцев во главе с уже упоминавшимся Дж. Ранца, немалое число эмигрантов из Неаполя и Рима, находившихся в 1796–1798 гг. в Цизальпинской республике, и радикальные слои миланской демократии, которую возглавил Карло Сальвадор, принимавший деятельное участие в Великой французской революции (он был судьей революционного трибунала в Париже и сотрудничал с Маратом и Робеспьером). Вокруг Сальвадора, основавшего в Милане за несколько дней до прихода в город французов «Народное общество», объединились самые последовательные и решительно настроенные республиканцы и демократы. Выразителями их взглядов стали две миланские газеты «Термометро подитико делла Ломбардия» («Термометр политической жизни Ломбардии») и «Джорнале сенца Номине» («Газета без названия»).

Эти органы революционной демократии развернули (как, впрочем, и ряд других газет, например генуэзская «Цензоре итальяно») энергичную пропаганду в якобинском духе. Помещавшиеся в них статьи — свидетельство углубления итальянской революционной идеологии, осознания передовой революционной интеллигенцией необходимости связать патриотическое и республиканское движение с народными массами города и деревни. В отличие от большинства итальянских буржуазных республиканцев тех лет (которым проблема отношений демократии с народом представлялась лишь в двух аспектах: либо абстрактного просвещения масс в духе принципов политической свободы и юридического равенства, либо их насильственного подавления)[56] якобинцы Милана, Генуи, Рима, Неаполя и других городов приблизились к пониманию того, что разрешение социальных проблем может стать тем мостом, который соединит патриотическое движение и народные массы, городскую демократию и крестьянство. В октябре 1796 г. «Термомегро политико…», указывая на бедственное положение колонов Ломбардии и требуя ликвидации поземельного налога, призывал: «Отмените этот остаток ужасной бесчеловечности, если хотите, чтобы в деревне голос патриотов имел больший вес, чем голос аристократов»[57]. В апреле 1797 г. анонимный автор (возможно, священник) писал на страницах газеты: «Я буду повторять, пока жив: если хотите сделать из невежественного бедного люда хороших патриотов, проникнитесь его особыми интересами, облегчите его нищету». Автор статьи, назвавший себя «добрым патриотом и другом народа», сообщает, что он «ежедневно имеет дело с бедными земледельцами, пользуется их доверием и может проникнуть в глубину их души»; он советует немедленно дать почувствовать крестьянам материальные преимущества нового строя. Стремясь донести свое слово до крестьян, якобинцы бесплатно распространяли газеты в деревнях, а Ранца добивался чтения этих газет официальными лицами и священниками в церквах[58].

Якобинские органы печати затрагивали проблемы дороговизны, требуя снижения цен, в частности цен на хлеб, освобождения бедноты от уплаты контрибуций, сокращения налогов и отмены некоторых из них, передачи крестьянам церковных земель, отмены церковной десятины, прекращения грабежа общинных земель и возвращения крестьянам тех из них, которые были незаконно захвачены ранее, установления умеренной квартирной платы и запрещения выселять городских бедняков, вовремя не уплативших за жилье. В августе 1798 г. газета «Сферца репуббликана», с горечью констатируя, что «суверенитет» народа не принес ему ничего, кроме растущей нищеты, с большой проницательностью предупреждала власти Цизальпинской республики: «Уничтожьте нищету народа, или республика придет в упадок»[59].

Французские власти не раз принимали меры с целью не допустить расширения влияния якобинцев в Цизальпинской республике. Несколько раз производилась чистка законодательных и исполнительных органов, из которых исключались последовательные демократы. Была введена цензура, ограничена свобода печати, временно прекращался выход газет, производились аресты. В конце 1798 г. были окончательно закрыты «Термометро политико…» и многие другие издания, распущены радикальные клубы, арестованы некоторые патриоты. Сальвадору, Латтуаде и другим демократам пришлось покинуть Милан.

В целом немногочисленным якобинским группам Цизальпинской и Лигурийской республик, в которых власть находилась в руках поддерживаемых французами умеренных элементов, не удалось добиться сдвигов влево. Однако продолжавшаяся здесь несколько лет интенсивная политическая деятельность и пропаганда якобинцев не прошли даром. Они содействовали развитию и распространению на полуострове передовой революционной идеологии и получили отклик в тех частях Италии, где в 1798–1799 гг. также утвердилось французское господство.

В начале 1798 г. парижская Директория и генералитет сочли, что созрели условия для захвата Папского государства. К этому времени экономические трудности достигли здесь чрезвычайной остроты. В эдикте, опубликованном в конце ноября 1797 г., папское правительство вынуждено было признать, что расстройство денежного обращения и рост цен на продукты потребления происходят с такой быстротой, что создают угрозу «разрушения всей системы частной и государственной экономии[60]. В конце года восстали и объявили о своей независимости от папской власти города Анкона, Пезаро и Сенигаллия. В Риме происходили волнения. В начале 1798 г. французские войска под командованием Бертье, воспользовавшись как предлогом случайным убийством в Риме французского генерала, двинулись к столице Папского государства. 10 февраля они вступили в окрестности Рима. 15 февраля в Риме была провозглашена республика. В сердце Рима, на Капитолии, перед статуей Марка Аврелия патриоты водрузили дерево свободы. В обнародованном затем «Акте суверенного народа» говорилось, что, «низвергнув все политические, экономические и гражданские власти старого правления», народ объявляет себя «суверенным, свободным и независимым»[61]. После этого основные французские силы вступили в Рим. Папа Пий VI был лишен светской власти и выслан из Рима.

В скором времени Римская республика получила разработанную французами конституцию, которая, подобно основному закону Цизальпинской республики, включала в себя основные положения французской конституции 1795 г. Была создана та же система государственного управления, только органы власти получали иные названия, воскрешавшие в памяти величие древнего Рима и призванные таким образом будить патриотизм. Исполнительный орган назывался здесь не директорией, а консулатом, законодательный состоял из сената и трибуната, вместо комиссаров, членов муниципалитетов и судей представители местных властей именовались консульскими префектами, преторами и эдилами. Кроме того, конституция, в явном противоречии с провозглашенным ею суверенитетом народа, открыто признавала верховную власть в республике за командующим французской армией, который мог назначать членов законодательных и исполнительных органов, утверждал все принятые законы и имел право сам издавать их[62].

И все же, как бы ни была ограничена и даже иллюзорна власть римского республиканского правительства, уничтожение старой теократической системы, лишение церкви политической власти и провозглашение в папских владениях передовых лозунгов народоправства, выборности всех властей, политического равенства и республиканизма само по себе было равносильно революционному перевороту. Если же его результаты не оправдали надежд передовых представителей римской демократии, то в не малой степени это объясняется исключительными трудностями, с которыми с первых же шагов пришлось столкнуться новой республике.

Финансы, унаследованные от папства, оказались в совершенно расстроенном состоянии. Казна была пуста, деньги стремительно обесценивались, десятки тысяч нищих, бродяг, разбойников наводняли страну. В таких условиях французы вместо того, чтобы поддержать молодую республику, взвалили на нее тяжкое бремя контрибуций и приступили к систематическому грабежу. Навязанная Римской республике тайная конвенция обязывала ее начать выплату 3 млн. скудо. В обеспечение этой суммы французы закрепляли за собой серные рудники, богатейшие в Европе разработки квасцов и значительную часть фонда национальных имуществ, образовавшихся из конфискованных республикой громадных богатств церкви; в частности, французы наложили секвестр на все движимое и недвижимое имущество, принадлежавшее папе и его родственникам, ряду апостолических конгрегаций и некоторым кардиналам, а также на имущество подданных тех стран, которые входили в состав антифранцузской коалиции. Общая стоимость этого имущества составляла не менее 14 млн. скудо[63].

На территории республики развернули лихорадочную деятельность компании крупных французских военных поставщиков и финансистов, под нажимом которых парижская Директория и командование французской армии в Италии, собственно, и решили вторгнуться в папские владения. На распродаже конфискованных церковных имуществ, сопровождавшейся настоящей вакханалией спекуляций, на поставках армии и продовольствия для городов, на откупах, перевозках и различных махинациях коммерсанты, банкиры, подрядчики, члены компаний «Бодэн», «Аллар-Коло», «Мунициони дженерали», «Асда-Росне», «Россиньо-ли-Суман», «Коукоурда-Гомэн-Салье», «Топэн-Вердей» и других нажили огромные барыши. Многочисленные агенты этих компаний, тесно связанных между собой и координировавших свои действия, рыскали по территории республики, накладывая секвестр и скупая по низким ценам все, что привлекало их внимание. Хищнический грабеж страны принял такие размеры, что французский комиссар Фепу, не отличавшийся излишней заботливостью о нуждах итальянцев, вынужден был просить Директорию обуздать деятельность компаний ввиду угрозы разорения новой республики[64].

Внезапно представившуюся возможность наживы широко использовала и местная буржуазия — финансисты, коммерсанты и сельские буржуа, так называемые «деревенские купцы», арендовавшие землю у дворян и церковных учреждений и торговавшие сельскохозяйственными продуктами. Обладая значительными капиталами, но лишенные земли, которую путы феодального права дотоле надежно удерживали за привилегированными сословиями, деревенские купцы стали лихорадочно скупать богатые церковные имущества (пахотные земли, виноградники, оливковые рощи, леса, мельницы), продававшиеся значительно ниже их действительной стоимости. Большая часть этих покупок была совершена на крупные суммы — от тысячи скудо и выше. Многие приобрели землю и другое имущество на десятки тысяч скудо, а некий Карло Джорджи — на 193 тыс. скудо, что явилось самой крупной индивидуальной покупкой[65].

Действия французских и итальянских поставщиков и спекулянтов, охваченных горячкой обогащения, имели весьма серьезные последствия для республиканского режима. Скупая у крестьян сельскохозяйственные продукты, они навязывали произвольные цены и расплачивались бумажными деньгами, которые инфляция лишила почти всякой стоимости. По деревне поползли слухи (очевидно, всячески раздувавшиеся реакционным духовенством) о том, что земледельцы вообще ничего не будут получать за свой труд. Крестьяне в разгар страды прекращали сельскохозяйственные работы. Такие случаи стали, очевидно, частым явлением, если правительство республики вынуждено было уже в июне 1798 г. обратиться со специальным воззванием к деревенскому населению, чтобы опровергнуть подобные слухи[66].

Но дело было не только в злоупотреблениях скупщиков и поставщиков. На римского крестьянина обрушилась волна вымогательств и повальных грабежей, чинимых французами. Чего только не требовали те, кто обещал итальянцам установить свободу и справедливость! Пшеница и овес, кукуруза и сено, скот, лошади, мулы, ослы, волы, повозки, тюфяки, постельное белье, рубашки, башмаки, одежда, бумага, пакля, свинец, кремни и другие вещи — все становилось объектом реквизиций[67]. Характеризуя положение в деревне, сенатский доклад, составленный в начале 1799 г., констатировал, что неимущие слои крестьян подвергаются беспощадному грабежу и что земледельцу пришлось увидеть, как «от плуга отрывают его вола, а из рук похищают плоды его трудов»[68].

Дурной пример французов оказался заразительным: местные власти (в составе которых, как и в римском правительстве, доминировала буржуазия, отрицательно относившаяся к якобинцам) стали самовольно облагать население поборами и принудительными займами, распродавать общинные земли и присваивать церковные имущества[69]. Объявленный летом 1798 г. французским командующим обязательный набор в республиканскую армию, делавший, однако, исключение для сыновей зажиточных земледельцев и откупщиков[70], также вызывал озлобление крестьян. Такое концентрированное давление на крестьянство не замедлило принести печальные для Римской республики плоды: начались крестьянские восстания.

Вступление французской армии в папские владения и установление здесь республиканского строя произошло в момент, когда в римской деревне сложилась весьма своеобразная обстановка. Нищее и забитое крестьянство терзали неурожаи, дороговизна и недоедание, ставшие хроническим злом в конце XVIII в. В ряде местностей крестьяне пекли хлеб, состоявший на ¾ из желудей и только на ¼ из зерна. Огромная армия служителей церкви (в государстве с населением в 2,6 млн. человек насчитывалось 53 тыс. церковников[71]) прочно держала низы под своим духовным контролем. Антиреволюционная и антиякобинская пропаганда, начатая в Италии в первые годы Французской революции, приняла в Папском государстве особенно широкий размах, и ее организаторы и проводники во многом преуспели, вдалбливая в сознание религиозно настроенных масс мысль о том, что французы и якобинцы — безбожники и исчадия ада — являются их заклятыми врагами. Поэтому, когда французские войска в 1796 г. появились в Северной Италии, а затем проникли и в папские владения, низы охватил ужас перед надвигающейся катастрофой, которая в представлении запуганных до предела крестьян должна была приобрести едва ли не характер светопреставления. По деревням ползли самые фантастические слухи о французах. «Я видел собственными глазами, — свидетельствует один из современников, — как матери оплакивали судьбу своих младенцев… и судорожно целовали их, так как предвидели, что они послужат пищей для французской солдатни. Я слышал собственными ушами, как простые женщины и немощные простолюдины, воздев руки к небу или скрестив их, говорили наперебой о постыдных покушениях французов на женскую честь, о святотатственных обрядах, которыми сопровождается поднятие республиканской эмблемы, т. е. древа вольности… о запрещении таинств, о том, что они меняют веру, об их многоженстве… и о тысяче других постыдных актах варварства и безбожия, в коих французов нарочито обвиняло невежество или злоумышление, дабы вызвать к ним ненависть»[72].

Когда французские войска вступили на папскую территорию, массы, объятые всеобщим страхом, не оказали им никакого сопротивления, тем более что постоянные голодовки пробудили среди них недовольство папским правительством. Вскоре крестьяне убедились, что слухи о дьявольской природе французов ложны. Возвращаясь из городов, куда они специально ходили, чтобы посмотреть, что представляют собой эти чудовища-французы, успокоенные крестьяне говорили: «Мы думали, что дело хуже, это такие же люди, как и мы»[73]. Страх перед иноземцами постепенно прошел. Часть крестьян стала даже смутно надеяться на перемены к лучшему в своем положении. Однако реквизиции и грабежи, обрушившиеся на деревню, привели к тому, что улегшийся было страх перед французами вскоре сменился страшной ненавистью к ним и к тем «сеньорам» и «якобинцам», которые были их друзьями и пособниками.

Эти антифранцузские и антиякобинские настроения, усиленно разжигавшиеся фанатичным духовенством, приняли религиозную форму: крестьяне восставали под лозунгом защиты веры от святотатцев и осквернителей церквей. В апреле и июне французские войска уже жестоко усмиряли охваченные восстанием деревни, в частности вокруг Перуджи, где крестьяне расправлялись с представителями новых республиканских властей и вместо деревьев свободы устанавливали кресты[74]. Стали издаваться законы, грозившие смертной казнью всякому, кто любым способом — действием, речами или распространением ложных слухов — подстрекает к восстанию или участвует в заговорах. От священников и монахов также под угрозой смерти требовали личного вмешательства для предотвращения и прекращения восстаний; верные республике церковнослужители в своих проповедях уговаривали прихожан выдавать заговорщиков властям[75]. Однако восстания не прекращались. Пылали подожженные французскими карательными отрядами дома, лилась кровь расстрелянных. Отношения городской демократии и республиканских властей с крестьянством выдвигались, таким образом, на первый план как одна из важнейших проблем Римской республики. Однако проведенные ее правительством аграрные преобразования носили однобокий характер и мало что дали крестьянским массам.

В мае 1798 г. были обнародованы два законодательных акта, определивших политику Римской республики в аграрном вопросе. Отменялись фидейкомиссы и право первородства, вследствие чего дворянские феоды становились отчуждаемыми. Ликвидировались отработочные ренты и личная зависимость крестьян, а также все неэкономические привилегии баронов — баналитеты, исключительное право охоты, порубок, право взимания различных сборов, в том числе за разрешение забивать скот, делать колбасы, и т. д. Наконец, та категория деревенских жителей, которая обрабатывала землю на относительно выгодных условиях эмфитевсиса (т. е. арендного договора со строго закрепленным размером платежей), получала право выкупа арендуемого участка, но за огромную сумму, равную 40-кратной величине ежегодной арендной платы[76]. Что же касается распродажи конфискованных земель церкви и монастырей, то она была проведена таким путем, что среди покупателей не оказалось ни одного крестьянина[77].

Таким образом, аграрное законодательство Римской республики, отвечавшее главным образом интересам различных групп городской и сельской буржуазии, по существу ничего не изменило в положении крестьянства. В этой связи радикально настроенные элементы римской демократии предпринимали настойчивые попытки добиться в законодательном собрании принятия мер, которые привели бы к буржуазно-демократическим преобразованиям и ломке главного пережитка феодализма — крупной собственности феодального происхождения. В течение трех месяцев трибунат (одна из законодательных палат) трижды обсуждал проблемы деревни. Некоторые трибуны (их имена остались, к сожалению, неизвестны) выступали с планами радикальных преобразований в деревне, которые могли бы привлечь крестьян на сторону республиканского режима. Выступавшие указывали, что громадные земельные владения являются главной причиной бедственного положения сельского хозяйства республики. На заседании в конце апреля 1798 г. один из трибунов заявил, что «в Республике, основанной на принципах свободы и равенства, богатства следует распределить как можно более широко». Трибун внес предложение разделить крупную собственность таким образом, чтобы доход от участков равнялся не менее 500 и не более 1000 скудо.

10 мая трибунат рассмотрел другое предложение, предусматривавшее установление максимальной величины земельного владения в сто руббио (184 га) и сдачу остальной земли в наследственную аренду на таких условиях, чтобы крестьянин-колон мог затем купить обрабатываемый им участок земли[78]. Однако проекты этих резолюций были утоплены в комиссиях трибуната. Нежелание или неспособность стоявших у власти и все более тесно связывавших себя с французами умеренных республиканцев вступить на путь глубоких социальных преобразований и напряженная внутренняя обстановка в республике вызвали резкие разногласия в лагере римских демократов.

Республиканцы якобинского толка группировались в Риме вокруг Конституционного клуба и газеты «Мониторе ди Рома». В их числе были выдающиеся политические мыслители революционной эпохи — неаполитанцы Винченцо Руссо и Марио Пагано, римлянин Л’Аурора, сторонник всеобщей экспроприации духовенства и ограничения крупной собственности[79], и немало патриотов, убежденных сторонников создания единой Итальянской республики. В июле 1798 г. они выступили с резкой критикой политики умеренных, упрекая их в отречении от республиканских идеалов и в том, что они оправдывают грабежи французов и сами злоупотребляют своим положением[80]. Это вызвало немедленную реакцию со стороны французских военных властей, закрывших под предлогом борьбы с «анархией» и клеветой на существующие власти Конституционный клуб и все другие политические клубы и общества. Не ограничиваясь этим, они предложили римскому правительству распустить также любое литературное, научное, художественное, сельскохозяйственное и торговое общество, которое «своими действиями и дискуссиями способствует нарушению общественного спокойствия и вызывает неуважение к властям»[81]. Этот погром демократических организаций сопровождался введением на всей территории республики строгой цензуры на все газеты и все издания и книги, посвященные «любому политическому, физическому, гражданскому или моральному предмету»[82].

Раскол в республиканском лагере еще более усложнил и без того трудное политическое и экономическое положение республики. Жесткий контроль и самоуправство французов сковывали инициативу республиканских властей. В сентябре 1798 г. в своем воззвании консулат вынужден был признать, что «законы не выполняются, публичная администрация бездействует, а каждая коммуна выглядит как обособленная республика, чуждая интересам великой семьи»[83].

Грабежи французов и все более ясно обнаруживавший себя захватнический характер итальянской политики французской Директории вызвали перелом в сознании радикально настроенных патриотов как в Риме, так и в других частях Италии. Убедившись в беспочвенности надежд на то, что правительство Франции окажет содействие в разрешении итальянского вопроса, многие патриоты переходят на антифранцузские позиции. Этот сдвиг в настроениях многих итальянских республиканцев левого толка был ускорен событиями, которые произошли в конце 1798 — начале 1799 г. В декабре 1798 г. французы решились, наконец, покончить с монархией в Пьемонте. Однако после того, как король Карл Эммануил IV был водворен из страны, французское военное командование не допустило провозглашения здесь республики, и в феврале 1799 г. Пьемонт был присоединен к Франции. К этому времени в Северной и Центральной Италии уже широко распространились оппозиционные настроения, что привело во второй половине 1798 г. к созданию тайного «Общества лучей» — разветвленной заговорщической организации, имевшей группы своих сторонников в Болонье, Модене, Венеции, Брешии, Милане, Турине и Генуе. Заговор не носил подчеркнуто антифранцузского характера— порвав с официальной Францией тех лет, выступив против контрреволюционной парижской Директории, итальянские республиканцы, участники заговора, постарались заручиться поддержкой французских революционеров и связались с этой целью с якобинцами и с оставшимися в живых сторонниками Бабефа[84]. Решительное противодействие Директории установлению тесных связей между итальянскими республиками и тем более их слиянию приводило ко все более широкому распространению среди передовых патриотов убеждения, что только единая итальянская республика сможет отстоять свою независимость от захватнических устремлений как Франции, так и Австрии. Таким образом, сопротивление своекорыстной политике Директории вызвало дальнейшую конкретизацию идеи единой Италии и ее перенесение в плоскость политической борьбы. Директория, относившаяся крайне недоброжелательно к сторонникам итальянского единства, старалась осуществлять новые завоевания на Апеннинском полуострове таким образом, чтобы они не содействовали укреплению здесь республиканских режимов. После свержения великого герцога Тосканского власть на территории Тосканы стала осуществлять французская военная администрация, а утверждение республиканских порядков на Юге страны, в Неаполитанском королевстве, произошло вопреки воле Директории; поэтому французский командующий генерал Шампионне, разгромивший неаполитанские войска и с сочувствием отнесшийся к действиям неаполитанских республиканцев, после своего возвращения в Париж был арестован и отдан под суд[85].

Неаполитанская монархия пала под ударами французских войск вскоре после того, как она вновь, в конце 1798 г., примкнула к антифранцузской коалиции, заключив союз с Россией и Англией. Начав боевые действия, неаполитанские войска во главе с австрийским генералом Макком вступили на территорию Римской республики и даже заняли на несколько дней Рим, где устроили страшный погром. Вскоре, однако, французская армия под командованием Шампионне перешла в наступление и добилась решающих успехов. В конце декабря, примерно через месяц после начала войны, неаполитанский король Фердинанд IV, королева Мария Каролина и двор бежали на английском корабле в Сицилию. Тем временем французы, отбросив королевские войска, подошли к Неаполю. После трехдневных кровопролитных боев с яростно сопротивлявшимся городским плебсом-лаццарони, среди которых были очень сильны монархические чувства, французские войска овладели столицей. Еще во время штурма группа республиканцев, захватившая господствующий над городом замок Сант-Эльмо, провозгласила там 22 января Неаполитанскую (или, иначе, Партенопейскую — по древнему названию Неаполя) республику.

В созданное в Неаполе временное республиканское правительство вошел ряд лучших представителей неаполитанской демократии, давно уже связавших свою судьбу с итальянским патриотическим движением: Карло Лауберг, который первоначально возглавил правительство (он вступил в Неаполь вместе с французской армией), Иньяцио Чиайя, Марио Пагано, Джузеппе Честари, Джузеппе Аббамонти и другие. Секретарем правительства стал француз Марк Антуан Жюльен, участвовавший во Французской революции, и затем в заговоре Бабефа, сторонник создания в Италии единой республики. Реальная власть в Неаполе также находилась в руках французов, однако, в отличие от других итальянских республик якобинцы, вошедшие в состав высших правительственных органов, пользовались благожелательным отношением генерала Шампионне, пока он не был отозван во Францию.

Республиканцы Неаполя развернули активную политическую деятельность. В клубах и патриотических залах сотни людей клялись «жить свободными или умереть»[86], республиканские газеты (среди них только самых значительных насчитывалось десять) стремились просветить народ, пропагандируя идеи политического равенства и демократии. Республиканцы Чиккони и Гуальцетти начали издавать две небольшие газеты на неаполитанском диалекте, чтобы довести республиканскую пропаганду до низов[87]. Эту же цель преследовали и авторы изданных тогда «для поучения народа» специальных катехизисов, предназначенных для чтения в школах и церквах и восхвалявшие народ и низы[88]. Стараясь расположить народ к революции и доказать, что она близка духу христианства, республиканские власти проповедовали, что в Евангелии Христос призывает к демократии[89].

Вскоре после провозглашения Неаполитанской республики из столицы во все концы страны выехали курьеры с красно-желто-голубыми кокардами — цветами новой республики, чтобы доставить в самые отдаленные углы первое «Воззвание» республиканского правительства, подписанное Лаубергом и Жюльеном, в котором говорилось об основании Неаполитанской республики, провозглашались принципы свободы, равенства и братства и содержался призыв создавать республиканские муниципалитеты и национальную гвардию. Вслед за тем в провинции отправились представители республиканского правительства, чтобы «демократизировать» города и селения. Как бы ни была важна деятельность республиканцев Неаполя, совершенно очевидно, что судьба республики в решающей степени зависела от того, как отнесется к ней крестьянство, составлявшее абсолютное большинство пятимиллионного населения страны. Между тем первые же шаги республики в провинции, самый процесс «демократизации» в той форме, какую он принял на Юге, неизбежно создавали для Неаполитанской республики исключительные трудности.

Почти повсюду, где были созданы республиканские муниципалитеты, господствующее положение в них заняла провинциальная буржуазия. Это были люди, которых на Юге называли «благородными» (galantuomini или civili). К ним принадлежали арендаторы дворянских феодов, разбогатевшие крестьяне, провинциальные чиновники, члены коммунальной администрации, священники, представители местной интеллигенции и юристы. Последних на Юге было великое множество, так как царившие здесь в поземельных отношениях крайне сложные и запутанные нормы феодального права порождали бесконечные судебные тяжбы как между крестьянами и феодальными баронами, так и между отдельными коммунами, что вызывало широкую потребность в услугах законников и адвокатов. В Неаполитанском королевстве (как, впрочем, и в остальных итальянских государствах той эпохи) обладание землей служило самым надежным средством обогащения и эталоном общественного престижа. Поскольку громадные массивы дворянских феодов были для них почти недоступны, «благородные», движимые желанием приобрести собственность, обращали всю свою энергию на захват общинных земель, размеры которых на Юге были очень значительны. Общинные земли и угодья представляли здесь важнейший элемент деревенского уклада, от пользования ими зависела жизнь миллионов крестьян. И именно в Неаполитанском королевстве система общинного землевладения во второй половине XVIII в. испытывала особенно сильное потрясение и переживала ломку. В частности, расхищение баронами и «благородными» общинных земель приобрело очень широкий размах. «Нельзя больше выносить неудобства столь великих узурпаций домениальных земель», «захваты достигли предела», — такие жалобы все чаще вносятся в протоколы крестьянских сходок в 90-е годы[90]. Захватывая общинные, а также церковные земли, новые владельцы, не внося никаких агротехнических улучшений в хозяйство, прибегали к самым жестоким методам полуфеодальной эксплуатации крестьян. Так, наряду с феодальными баронами в неаполитанской деревне возник новый эксплуататорский слой земельной буржуазии, отличавшийся явно выраженным паразитическим характером. Экономические интересы крестьян постоянно сталкивались с интересами «благородных», так как они вовсе не желали проведения антифеодальных преобразований в деревне в пользу низов, старались блокировать создание мелкого крестьянского землевладения и сохранить такое положение, при котором крестьянство страдало от недостатка земли, поскольку именно безземелье крестьян позволяло навязывать им крайне невыгодные условия арендных договоров. Антифеодальные устремления земельной буржуазии в Неаполе (как, впрочем, и во всей Италии) носили весьма ограниченный и однобокий характер и сводились главным образом к тому, чтобы, не нарушая статус-кво в производственных отношениях, отменить юридические ограничения феодального характера (фидейкомиссы, майораты, право мертвой руки) и сделать, таким образом, возможной свободную куплю и продажу церковной и дворянской собственности. Поэтому интересы неаполитанской буржуазии не совпадали с направлением антифеодальной борьбы крестьян, поскольку интересам последних отвечал возврат захваченных у них буржуазией и баронами общинных земель и раздел общинных доменов, а также (независимо от того, в какой мере они сознавали это) раздел крупной церковно-дворянской собственности. Следовательно, специфическая особенность неаполитанской (и вообще итальянской) буржуазии как буржуазии преимущественно земельной делала для нее принципиально невозможным даже временный союз с крестьянством против феодальных сил — такой союз, который представлял характерную черту расстановки социальных сил в период Великой французской революции и во многом обусловил ее силу и размах. Итальянское же крестьянство в целом оказалось изолированным; немногочисленные якобинские группы не смогли преодолеть противодействия основной массы умеренно настроенной в социальном вопросе буржуазии, противившейся радикальным аграрным преобразованиям.

Кризис феодального строя, обострившийся к концу XVIII в., постоянное ухудшение условий существования деревенских масс, страдавших от двойной эксплуатации феодальных баронов и «благородных», неурожаи и нищета — все это крайне ожесточало крестьян, разжигало в их душах ненависть ко всем богатым. Но нередко особенно жгучую ненависть деревенских масс вызывали именно буржуа, «благородные». Многие из них были сыновьями крестьян или сами вчерашними крестьянами, разбогатевшими выскочками, и присвоение ими общинных земель не могло иметь в глазах крестьянства вообще никакого основания и оправдания, тогда как бароны вели наступление на общинные домены под флагом восстановления своих древних феодальных прав. К тому же «благородных» не связывали с деревенскими жителями нити патриархальных отношений из поколения в поколение складывавшиеся в глухих сельских районах Юга между крестьянами и местными феодальными сеньорами, о поддержании авторитета которых вседневно заботилась также церковь. Новые землевладельцы, чуждые всяких патриархальных традиций в отношениях с крестьянами, проявляли себя как беспощадные хищники.

Таково было положение в неаполитанской деревне, когда стало распространяться известие о бегстве короля и установлении республики. К середине февраля республиканские порядки распространились на большую часть королевства — Молизе, Апулию, Салерно, Базиликату и Верхнюю Калабрию, тогда как самая южная ее часть, лежащая на крайней оконечности полуострова, осталась роялистской. Королевским властям удалось, хотя и не без труда, удержать в подчинении и Сицилию (в феврале здесь под воздействием республиканской пропаганды поднялись городские низы Катании, Мессины, Катальджироне и других городов, однако восстания были подавлены с помощью войск, использовавших артиллерию)[91]. Таким образом, за исключением Сицилии, Южной Калабрии и Абруцц (где еще зимой 1798 г. началось антифранцузское восстание), деревья свободы, символизировавшие республиканские порядки, были водружены во многих сотнях городов и селений — от границы с Римской республикой до Ионического моря.

Провозглашение республики не встретило сопротивления со стороны народных масс провинции. Многие надеялись, что республика принесет им избавление от нужды — ведь республиканское правительство как будто дало обещание, хотя и не очень определенное, улучшить положение масс, заявив в своем первом обращении к народу: «Равенство состоит в том, что закон равен для всех и защищает невинного бедняка от богатого и властного угнетателя»[92]. Во всяком случае в обстановке развивавшегося на Юге острого социального кризиса народ во многих местностях истолковал по-своему провозглашавшиеся во время республиканских манифестаций лозунги свободы и равенства — как свободу от всех властей и налогов и как равенство имуществ с богатыми. Вместе с тем вследствие того, что новые республиканские органы управления в провинциях состояли почти целиком из представителей провинциальной буржуазии — «благородных», в сознании крестьян республика стала отождествляться с теми, кто подвергал их самой жестокой эксплуатации и притеснениям. Поэтому для массы деревенского люда понятие «якобинец» и «республиканец» стало синонимом угнетателя, богача, мироеда («У кого вино и хлеб — те и якобинцы!» — говорилось в одной из песен, сложенных в 1799 г. крестьянами.)

Конечно, среди тех, кто встал у власти, было немало искренних и горячих приверженцев республиканских идеалов, участников республиканских заговоров 1793–1794 гг. — студентов, литераторов, медиков, ученых, юристов, представлявших передовые круги южной интеллигенции (столь многочисленной и жившей подчас столь напряженной и яркой интеллектуальной жизнью, что многие города и городки Юга превращались в подлинные очаги культуры, существовавшие бок о бок с нищим, бесправным, невежественным и суеверным крестьянством, которое в образованности городских сеньоров видело лишь средство, позволявшее им с большим удобством угнетать бедняков).

Но наряду с этими убежденными и бескорыстными республиканцами к власти поспешили те представители весьма консервативной, а подчас и реакционно настроенной земельной буржуазии, которые в обстановке внезапного развала королевской администрации и армии видели в республике, гарантировавшей неприкосновенность собственности, единственный заслон от возможных посягательств низов на их неправедными путями добытое имущество. Как писал вскоре один из самых проницательных людей того времени, участник событий на Юге Винченцо Куоко, «с республиканцами смешалась тогда огромная толпа торговцев революцией, которые желали перемен по расчету»[93]. Именно эти люди вместе с дворянством сделали в свое время все возможное для того, чтобы сорвать проведение в жизнь королевских эдиктов 1789 и 1791–1792 гг., предусматривавших известные ограничения узурпаций общинных и государственных земель и возможность их сдачи участками в аренду крестьянам.

Срыв этих законов (принятых под влиянием уроков Французской революции с целью укрепления позиций монархии среди крестьянских масс) отразился в сознании крестьян убеждением, что добрый король хотел облагодетельствовать свой народ, но «благородные» помешали ему в этом[94]. И в подобных людях, присоединившихся к республике из корыстных побуждений и инстинктивного страха перед массами, последние видели предавших «доброго» короля «якобинцев», и ненависть к ним (разжигаемую к тому же подозрением в безбожии) переносили на всех образованных. Все эти чувства, переплетавшиеся в душах крестьян, были взбудоражены почти мгновенным развалом старой королевской власти, безначалием, а затем провозглашением республики, оказавшейся «республикой богатых». Эти события, поразившие своей внезапностью и необычностью привыкшую к медленному ходу времени южную деревню, явились толчком, вызвавшим вскоре могучий взрыв долго накапливавшихся у крестьян ненависти и негодования, которые вырвались наружу прежде всего и с особенной силой там, где социальный и психологический антагонизм был особенно острым.

Через неделю после провозглашения республики в Неаполе началось восстание в Молизе, сразу принявшее социальную направленность: жестокое избиение «благородных» сопровождалось опустошением принадлежавших им виноградников и полей, так как восставший народ считал, что эти владения являлись похищенными у него общинными землями. Восставшие сжигали муниципальные и частные архивы, в которых феодальные сеньоры отыскивали документы, призванные подтвердить их права на общинные домены. В районе Муро события приняли характер гражданской войны: все землевладельцы окружных селений объединились в вооруженный союз, чтобы сдержать натиск крестьян[95].

Особый размах, глубина и ожесточенность отличали восстание в Апулии, где была несколько отличная от других провинций Юга социальная структура. Здесь среди буржуазии большим удельным весом обладали торговцы сельскохозяйственными продуктами (особенно оливковым маслом), владельцы торговых судов и складов. В деревне вследствие значительного развития рыночных отношений, расслоение среди крестьян зашло достаточно далеко и породило обширный слой батраков и поденщиков, которые обрабатывали земли, принадлежавшие богатым горожанам. Это придавало специфический отпечаток борьбе, разгоревшейся в ряде городов провинции и их сельской округе.

Республиканские порядки на территории Апулии были установлены в первые десять дней февраля. Однако во многих городах и селениях спустя три-четыре дня, а иногда и на следующий день после водружения дерева свободы и создания республиканского муниципалитета восставшие городские низы при поддержке батраков, рыбаков и матросов свергли новые власти, убили одних и заключили в тюрьмы других республиканцев и «благородных» и разграбили их дома.

Однако вскоре это восстание, начавшееся под монархическими лозунгами, приобрело ярко выраженное социальное содержание. Низы обратили свой гнев на всех имущих и собственников, независимо от того были ли они республиканцами или роялистами, приверженцами старой или новой власти. Все уговоры и угрозы королевских чиновников и реакционных священников, которые, натравив низы на «якобинцев», теперь старались успокоить массы и овладеть положением, оказались напрасными. Низы ясно дали понять, что они вообще не желают восстановления какой бы то ни было власти — ни старой, ни новой, и хотят управлять сами, без участия господ. По существу в ряде апулийских городов и селений— Трани, Мольфетте, Лечче, Руво, Кастеллане, Остуни — вооруженный народ создал свои собственные правительства, приступившие к управлению коммунами. Городская (т. е. буржуазная) национальная гвардия была разоружена и распущена, и ее место заняли тысячи вооружившихся горожан и крестьян. В Трани для обеспечения народного правительства финансовыми средствами все богатые и имущие горожане облагались персональным налогом. Были экспроприированы портовые кассы, десятины, епископские доходы, поступления от сбора дорожных пошлин. Захватывались склады зерна, устанавливались умеренные цены на продукты питания, упорядочивался суд.

В Мольфетте народное правительство (eletti del popolo), включавшее одного моряка, одного каменщика, двух крестьян и четырех чиновников, руководимое «генеральным капитаном», также выдвинутым городским плебсом, позаботилось об открытии школ и церквей, о продолжении полевых работ и об обороне города, выдавая по три карлино в день за службу в вооруженном отряде. Было введено обложение налогом торговцев вином и маслом, которые пользовались ранее налоговыми привилегиями. Г лава правительства Феличе Раньо постарался навести твердый порядок в городе, запретив врываться в дома под предлогом поисков якобинцев. В доме самого Раньо происходили собрания представителей моряков, крестьян и солдат. Глава правительства Трани — часовщик Дженнаро Филизио, принявший титул «Генерального депутата простого народа» и опиравшийся на «народных депутатов», созывал их на советы и устраивал обеды для деревенских жителей, моряков и солдат. Трани, Мольфетта, Андрия и Бишелье создали военный союз и начали вылазки против тех селений, где у власти стояли республиканцы, а в конце марта, при известиях о движении французских карательных отрядов, началось формирование новых батальонов обороны, в основном из крестьян[96].

В Лечче народ также стал полным хозяином города и округи и начал издавать приказы и постановления. Городская буржуазная гвардия была заменена вооруженными ремесленниками и плебеями. В Ночи глава низов обвинил вставших у власти республиканцев в том, что они «узурпаторы общинного домена», после чего простой народ высыпал на поля и уничтожил все изгороди. В Руво восставшие во главе с крестьянином Симоне Пеллегрини захватили лесные угодья местного феодала, прогнали королевского губернатора, намеревались сжечь живьем сборщика налогов и угрожали расправой как сторонникам Бурбонов, так и республиканцам. В Кастеллане руководители восставших разослали своих людей в соседние селения с призывом к народу взяться за оружие и расправиться с «благородными». На всех собственников была наложена тяжелая контрибуция[97].

Во второй половине февраля восстание низов охватило почти всю Апулию. Исключение составляли те города и селения (Мартина-Франка, Фоджа, Аквавива, Альтамура и др.), где либо был особенно силен гнет феодальных баронов, либо менее остры противоречия между буржуазией (и вообще образованными кругами) и трудящимися вследствие относительно большей, чем в других районах, обеспеченности крестьян землей; эти и другие причины побудили низы встать здесь на сторону республиканских порядков и затем упорно отстаивать их.

В Базиликате крестьянские массы первоначально почти везде поддержали республику в надежде вернуть себе утраченные общинные домены или получить землю, принадлежавшую феодалам и буржуазии. Во многих местностях тотчас же после провозглашения республики крестьяне начали захватывать земли, узурпированные баронами и городскими буржуа. Поскольку общинный строй быстро разлагался и переделы общинной земли уходили в прошлое, то движение крестьян за расширение общинного домена было по существу своеобразной формой борьбы за увеличение земельного фонда для индивидуальной крестьянской собственности. Это движение крестьян тотчас же встретило решительное противодействие со стороны пришедшей к власти буржуазии, в целом занявшей жесткую антикрестьянскую позицию, что и явилось основной причиной стихийных антиреспубликанских восстаний, охвативших вскоре и Базиликату. Уже в начале марта во многих селениях крестьяне уничтожили деревья свободы, распустили муниципалитеты, разграбили дома многих собственников. При этом восстания первоначально не носили политической окраски и, как правило, сопровождались захватами утраченных общинных земель. Лишь там, где в силу особых местных условий стоявшие у власти республиканцы уступили землю крестьянам, им удалось обеспечить себе поддержку деревенских низов, сохранить республиканский порядок и оказать затем серьезное сопротивление наступлению реакции. В этом отношении весьма показательны события в Авельяно. Видя, что республиканский муниципалитет откладывает осуществление их требования о возврате общинных земель, захваченных местным феодалом, князем Дориа, крестьяне пригрозили сжечь дерево свободы и дома всех «благородных», которые противятся разделу княжеских владений. После этого республиканцы удовлетворили требования крестьян, и последние до конца поддерживали их[98].

В целом события в Базиликате с достаточной ясностью показали, что исконный антагонизм между феодальным баронством и крестьянством обнаруживает тенденцию быть оттесненным на второй план новым социальным противоречием между земельной буржуазией и крестьянскими массами[99].

Установление республиканских порядков в Калабрии также немедленно дало выход глубоким социальным противоречиям, раздиравшим южное общество. Как и в Базиликате, в республиканских муниципалитетах большинство мест заняли представители буржуазного слоя, в котором преобладали землевладельцы. Действия новых властей были нацелены прежде всего на то, чтобы обезопасить собственность и не допустить «беспорядков», т. е. захватов крестьянами похищенных у них земель, словом, чтобы не допустить углубления движения низов, сначала также нередко надеявшихся, что республика изменит к лучшему их положение.

Обстановка во многих районах Калабрии весьма осложнялась развернувшейся тотчас же после установления республики борьбой буржуазии против очень влиятельной местной аристократии, которую захватившие власть буржуазные собственники всячески старались отстранить от участия в управлении, а также борьбой внутри самой буржуазии, между отдельными местными кликами, оспаривавшими друг у друга господство в местном управлении. Часто это приводило к тому, что стоявшие у власти республиканцы, принадлежавшие к провинциальной буржуазии или образованным кругам дворянства, оказывались изолированными даже от собственного социального слоя. Если того требовали их корыстные интересы, многие сторонники местных буржуазных или дворянских кланов оставались нейтральными или готовы были при случае быстро сменить свою политическую позицию и апеллировать к низам, чтобы их руками свести счеты с противниками.

Эта борьба протекала на фоне растущего возмущения масс против республиканских властей, оставшихся глухими к социальным чаяниям низов. Последние добивались, помимо возврата общинных земель, сокращения душивших их налогов, сбор которых в Калабрии сопровождался большими злоупотреблениями. В глазах народных масс с установлением республики ничего не изменилось, только к власти пришли новые люди, нередко вызывавшие особенно сильную ненависть низов. Глубокое разочарование масс стало той почвой, на которой вырастали контрреволюционные и антиреспубликанские настроения. Когда в Чиро, недалеко от Ковенцы, где было создано республиканское правительство округи, крестьянам прочли его воззвание, призывавшее население уважать чужую собственность и продолжать платить налоги «как в прошлом», один из крестьян крикнул: «Не хотим республики, если должны платить, как прежде», и этот крик, подхваченный остальными крестьянами, стал сигналом к восстанию против республиканской власти[100].

Таким образом, уже в первые недели существования Неаполитанской республики почти на всей ее территории развернулось широкое социальное движение низов, в основе которого лежала антифеодальная борьба неаполитанского крестьянства, принимавшая различные формы и окраску и, как правило, приводившая к столкновению крестьянских интересов с интересами захвативших власть земельных собственников и вообще господствующих имущих слоев. Глубокая пропасть разделяла крестьян и провинциальную буржуазию, остававшуюся чуждой крестьянским интересам, и это явилось основной причиной того, что крестьянское движение приняло почти повсеместно характер антиреспубликанского восстания.

Сторонники левореспубликанских групп в Неаполе, с большой тревогой следившие за событиями в провинциях, отдавали себе отчет в причинах, вызывавших восстания крестьян, и намечали правильный путь к примирению крестьян с республикой. Выразителем этих взглядов самых передовых кругов неаполитанской демократии стала газета «Мониторе наполитано». Уже в середине февраля она обратила внимание республиканцев на то, что невозможно разрешить проблему отношений с деревней только с помощью силы и репрессий и требовала более внимательно разобраться в причинах крестьянских выступлений. Руководившая газетой стойкая и мужественная республиканка Элеонора де Фонсека Пиментель писала, что восстания в провинциях обнаружили силу народа, которая, будучи упорядочена, «могла бы стать поддержкой и защитой республики». Народ не доверяет патриотам не потому, что он слишком невежествен, но потому, что «не верит словам, которые противоречат фактам». 16 февраля Фонсека Пиментель выдвинула принципы якобинской политики в деревне: «Нужно карать подстрекателей и выводить из заблуждения массу, которая взялась за оружие, так как вынуждена была защищать самою себя…. и провозгласить закон, полезный для провинций, — отмену феодализма»[101].

Однако, если республиканские власти уже через неделю после свержения монархии, 29 января 1799 г., провели традиционный для всех итальянских республик той поры антифеодальный закон, отменявший в интересах буржуазии фидейкомиссы и право первородства, то принятие антифеодальных законов в интересах крестьян бесконечно затягивалось. Предложения тех членов правительства (Лауберг, Честари, Парибелли, Альбанезе), которые добивались радикальной отмены феодальных повинностей и изъятия у феодальных сеньоров их огромных латифундий, долго блокировались упорной оппозицией умеренно настроенных республиканцев. Споры затягивались. Когда же закон об отмене феодализма был подготовлен, генерал Макдональд, сменивший Шампионне на посту командующего французской армией в Неаполе, под давлением баронов отказался его санкционировать. В своем обращении к Макдональду 28 марта 1799 г. (когда крестьянские восстания уже бушевали во всех провинциях) временное правительство настоятельно просило французского командующего одобрить закон, «который заставит рассеяться восстания, подобно тому как солнце заставляет рассеиваться тучи, и прочно свяжет население с революцией»[102]. Однако утверждение закона продолжало оттягиваться. В этих условиях Винченцо Руссо и его сторонники из радикальных кругов попытались даже прибегнуть к насилию, чтобы заставить правительство провозгласить ликвидацию феодализма [103]. Лишь 25 апреля был принят закон, отменивший без выкупа все личные и реальные права феодальных баронов и передавший коммунам часть феодальных владений (главным образом леса и пастбища, на которые распространялись сервитуты).

Несомненно, это был самый радикальный антифеодальный закон среди антифеодальных актов, принятых в 1797–1799 гг. в итальянских республиках. Однако, провозглашенный слишком поздно, он фактически остался на бумаге и не был проведен в жизнь. Неаполитанское правительство, в котором после вынужденной отставки в марте 1793 г. Лауберга (связанной с отъездом поддерживавшего его Шампионне) окончательно возобладали умеренные, сделало затем еще одну тщетную попытку укрепить положение республиканского строя. В мае были отменены пошлины на зерно, и оно стало теперь продаваться по более умеренным ценам. «Таким образом, — писал внимательно наблюдавший за событиями современник, — стремятся привлечь народ после того, как оттолкнули его от себя, ибо заботились лишь о том, чтобы угнетать его и запугивать»[104].

Эти меры правительство приняло со слишком большим опозданием, когда республиканские порядки рушились под ударами крестьянских мятежей, которыми к тому времени уже сумела воспользоваться в своих целях партия крайней клерикально-монархической реакции. Еще в начале февраля 1798 г. в Южной Калабрии высадился в сопровождении 8 человек кардинал Фабрицио Руффо, получивший разрешение от короля отправиться из Сицилии на материк для организации антиреспубликанского движения. Уроженец Калабрии, выходец из аристократической семьи, 55-летний кардинал, по-видимому, неплохо знал местные условия, а к тому же был человеком решительным и отличался трезвостью взглядов. Это позволило ему уловить настроения крестьян и принять некоторые меры для привлечения их на свою сторону. Не полагаясь всецело на религиозный фанатизм крестьян и их приверженность королю, Руффо перед вступлением в те районы Калабрии, где установились республиканские порядки, объявил о проведении ряда важных социальных мер. В обнародованной им 1 марта 1799 г. прокламации говорилось об отмене налогов и сборов, вызывавших особенно сильное недовольство местного населения, в частности об отмене десятины. Кроме того, кардинал упразднил институт королевских скупщиков шелка и объявил, что продажа шелка отныне не облагается пошлиной. Были приняты и другие меры для упрощения таможенной системы и оживления торговли. Наконец, 21 марта новое воззвание Руффо оповестило население Калабрии о том, что с 1 апреля 1799 г. подушный налог сокращается вдвое — с 12 до 6 карлино в год[105].

Эти меры Руффо представляли заметный контраст с позицией республиканских властей, не ослабивших фискального гнета и сохранивших старую податную систему. Обещания кардинала вскоре возымели свое действие. Население Калабрии, сначала не спешившее откликнуться на призывы Руффо и его агентов, ибо оно надеялось (как сообщал из Сицилии русский дипломат) получить от республики «совершенное увольнение от податей»[106], теперь активно поддержало Руффо. К созданной им немногочисленной «Христианской королевской армии» стали присоединяться вооруженные отряды крестьян и горожан, которые еще до подхода основных сил кардинала начали свергать повсюду республиканские власти. К концу марта вся Калабрия была потеряна для республики.

Победа контрреволюции дала новый толчок социальной борьбе в Калабрии, а затем и в других провинциях Юга. Значительная часть местной буржуазии и дворяне, не участвовавшие в республиканском движении, решили воспользоваться случаем, чтобы сокрушить своих соперников и обогатиться за их счет. Большую роль в разжигании ненависти масс к республике и стоявшим у власти «якобинцам» (не имевшим чаще всего ничего общего с подлинным якобинизмом) сыграли те «благородные», которые после свержения монархии заняли нейтральную позицию и открыто не высказывали своей солидарности с республиканским строем. Теперь они спешили встать на сторону монархии. Среди командующих контрреволюционными отрядами преобладали, помимо священников, врачи, адвокаты, нотариусы, в меньшей мере дворяне. Все они были привлечены на сторону реакции ловкой политикой Руффо, еще в начале движения объявившего о предстоящей конфискации имущества всех калабрийских «якобинцев» и секвестре феодов тех дворян, которые покинули свои владения (по существу это была вывороченная наизнанку политика Французской революции в отношении эмигрантов и контрреволюционеров!). Первый секвестр был наложен вскоре на имение брата Руффо — в демагогических целях кардинал не остановился даже перед таким шагом.

Всего в Калабрии секвестру и последующей конфискации было подвергнуто 14 феодов, и их затем присвоили другие землевладельцы и королевские чиновники. В Апулии секвестр был наложен на 37 имений[107]. Еще более широкий размах приняла конфискация и расхищение имущества поддерживавшей республику буржуазии: были разорены многие десятки семей. Священники, участвовавшие в движении, также руководствовались далеко не идеальными побуждениями: после победы монархических порядков они забросали короля просьбами о награждении их деньгами и землями, отнятыми у «якобинцев». Таким образом, искусно воспользовавшись противоречиями внутри калабрийской буржуазии, Руффо вызвал ее открытый раскол и перетянул на свою сторону значительную часть «благородных», которые под влиянием самых неблаговидных побуждений оказались в первых рядах контрреволюции, среди ее организаторов и проводников.

Иные надежды, чувства и интересы владели массами, примкнувшими к «христианскому воинству» Руффо.

Лозунг кардинала «вера и король» (отсюда людей, вставших на защиту «святой веры» — santa fede — стали называть санфедистами) родился в значительной мере среди самих народных масс. С этим лозунгом итальянские крестьяне и городские низы связывали такие чаяния, которые сближали его, как это ни парадоксально, с лозунгом «свобода и равенство» — в его крестьянско-плебейском истолковании.

В ходе санфедистского движения и особенно после его окончания низы питали надежду, что, защищая «веру и престол», помогая королю вернуть трон и беспощадно расправиться с предавшими его «якобинцами» (т. е. ненавистными «благородными» и дворянами), они тем самым создают условия для своего освобождения от нищеты, налогов и угнетения. Естественно, что свои надежды и чаяния деревенские и городские низы выразили в той традиционной форме, которая была близка и понятна крестьянскому и вообще народному мышлению того времени[108], — в виде девиза «вера и король» (а не в форме чуждого и подчас страшившего их своим французским происхождением лозунга «свобода и равенство»). Облегчение налогового бремени, осуществленное Руффо в тактических целях, только укрепило иллюзии низов относительно того, что избранный ими путь приведет к социальной справедливости. Поэтому за проявлениями религиозного и монархического фанатизма и ужасающими актами кровавой жестокости, сопутствовавшими санфедистскому движению и, несомненно, отразившими суеверия и вековые предрассудки косных и темных крестьянских масс, следует усматривать и глубинную подоплеку — инстинктивную жажду социальной справедливости и ненависть ожесточенных нищетой и бесправием низов к богатым, ненависть, ослеплявшую городских бедняков и крестьян и толкавшую их на варварские расправы с имущими.

Так на Юге и в других частях Италии стал закипать грандиозный крестьянский мятеж (порожденный в основе своей социальными причинами и устремлениями), который, будучи использован крайней реакцией, возглавившей санфедистское движение, стал одной из причин крушения республиканских порядков в Италии.

Вторжение армий антифранцузской коалиции в Италию. Контрреволюция и падение итальянских республик

Весной 1799 г. Северная Италия вновь стала ареной борьбы между французской армией и войсками ее противников, образовавших 2-ю коалицию. Военные действия, начавшиеся в середине марта после вторжения австрийской армии в Цизальпинскую республику, приняли неблагоприятный для французов оборот, особенно после того, как фельдмаршал Суворов, прибывший в Северную Италию, возглавил объединенные русско-австрийские войска. В конце апреля после поражения в бою у реки Адда, французы оставили Милан и Ломбардию. Цизальпинская республика перестала существовать. Многие республиканцы сражались вместе с французами в составе цизальпинских военных отрядов; тысячи других были арестованы и подверглись репрессиям со стороны австрийских властей, восстановленных на захваченных территориях. В мае русско-австрийские войска оттеснили неприятеля в Пьемонт, и 26 мая Суворов захватил Турин, где, несмотря на противодействие австрийцев, зарившихся на пьемонтские владения, восстановил королевскую власть. После решающего сражения у реки Треббия (17–20 июня), где Суворов разбил французскую армию генерала Макдональда, французы лишились всей Северной Италии, а затем и Тосканы. Под контролем французской армии осталась только часть Лигурийской республики с Генуей.

Наступление русско-австрийских войск сопровождалось почти всеобщим восстанием населения городов и деревень, которое изнемогало от грабежей и поборов французов и воочию убедилось в том, что республиканский режим принес ему новые налоги, реквизиции, контрибуции и дороговизну, сводившие на нет выгоду от отмены феодальных податей и десятин. В Пьемонте и Тоскане (последней французы своими реквизициями и грабежом причинили ущерб в размере 20 млн. ливров[109]) отряды восставших крестьян, возглавляемые фанатичными священниками, офицерами-роялистами, а также австрийскими агентами, нападали на отступающие французские части и, врываясь в города и селения, устраивали поголовное избиение республиканцев, грабили их дома.

Постоянно осложнялось положение и в Римской республике. Нехватка продовольствия достигла таких размеров, что власти вынуждены были нормировать продажу хлеба и муки, ввести карточки и отдать распоряжение выпекать хлеб только в особых общественных пекарнях. Несмотря на повторные угрозы властей, крестьяне отказывались принимать бумажные деньги, утаивали зерно, прекращали полевые работы и поднимали восстания[110]. Уже в январе 1799 г. командующий французскими войсками указывал республиканскому правительству, что его первоочередная задача заключается в «успокоении духа восстания и мятежа, который стремится завладеть всеми частями республики»[111]. Французский генерал старался при этом представить религиозный фанатизм в качестве основного орудия зачинщиков восстаний. Однако составители доклада сенату в марте 1799 г. вынуждены были признать, что реквизиции и грабеж являются главной причиной крестьянских мятежей. «Если мы не хотим обманывать самих себя, то в этих насилиях, а не в действиях аристократии, следует усматривать причину большинства восстаний, охвативших республику; это пламя, которое сжигает и разрушает наши департаменты»[112]. Только в феврале и марте 1799 г. карательные отряды французов и местная национальная гвардия усмиряли восстания в районах Нарни, Корезе, Терни, Алатри, Ристи, в Сабинских горах и Чивитта-Веккиа[113].

Это пламя крестьянских восстаний, раздуваемое клерикально-монархической реакцией, все шире охватывало и Неаполитанскую республику. До того, как осложнилась обстановка в Северной Италии, немногочисленная французская армия, находившаяся в Неаполитанской республике, могла еще поддерживать республиканский строй. В феврале и марте французы, используя артиллерию, с беспощадной жестокостью подавляли мятежные Абруццы и расправились с восставшими районами в Апулии. Число убитых жителей определялось тысячами. Учиненные французами грабежи (в частности ограбление особенно почитавшихся церквей, в которых хранились мощи святых) вызвали еще большее озлобление населения и дискредитировали местных республиканцев. Успехи русско-австрийских войск в Северной Италии заставили французов отвести свои войска из Апулии, а затем, оставив небольшие гарнизоны в Неаполе, Капуе и Гаэте, направить основную часть войск на север. Тем временем армия Руффо, овладев Базиликатой, вступила в Апулию и в мае захватила города, еще находившиеся в руках республиканцев. Посланные адмиралом Ушаковым с захваченного им у французов о. Корфу несколько русских военных кораблей под командованием капитана II ранга Сорокина действовали совместно с турецким флотом у побережья Апулии, подавляя очаги республиканского сопротивления. После захвата Апулии санфедистская армия (к которой в начале июня присоединился отряд русских военных моряков в составе около 500 человек во главе с капитан-лейтенантом Белли) медленно двинулась к Неаполю.

Среди низов столицы к тому времени возобладали антифранцузские и антиреспубликанские настроения. Из-за крестьянских восстаний Неаполь плохо снабжался, резко подскочили цены на продукты первой необходимости, в городе было много безработных. Учащались случаи убийства французов, вызывавшиеся наглыми выходками французских солдат и офицеров. Начались расстрелы горожан. Чтобы выплатить огромную контрибуцию французам, пришлось ввести новый налог, затронувший всех имущих и вызвавших широкое недовольство. «Свобода и равенство, а деньги во Францию отправятся», — распевали на городских улицах неаполитанские простолюдины. Некоторые неосторожные шаги республиканцев задевали религиозные чувства низов. В то же время правительство долго не принимало никаких мер, чтобы облегчить положение городского плебса. «Столько прекрасных обещаний счастья и свободы, а между тем мы более несчастны и в большей степени рабы, чем раньше», — с горечью писал современник[114]. Неудивительно поэтому, что героическое сопротивление республиканцев санфедистской армии Руффо, которая 13 июня ринулась на штурм столицы, не было поддержано городскими низами, восставшими против них с оружием в руках. После отчаянной борьбы республиканцы вынуждены были сдать город. Никому из них не удалось покинуть Неаполь, ибо адмирал Нельсон, прибывший со своим флотом в столицу, нарушил условия почетной капитуляции, разрешавшей части патриотов отплыть во Францию, а французский генерал Межан сдал за взятку главный городской бастион — замок Сант-Эльмо и предательски выдал группу патриотов в руки палачей[115].

Начался долгий трагический эпилог республиканского движения в Неаполе. Разъяренные санфедисты и лаццарони устроили в городе кровавую оргию, грабя дома и варварски расправляясь с республиканцами. После массовых убийств в первые дни после захвата Неаполя начались казни по приговору королевского суда, продолжавшиеся на рыночной площади города до конца года. 8 августа была повешена Элеонора де Фонсека Пиментель, вслед за ней повешены или обезглавлены самые выдающиеся патриоты: Винченцо Руссо, Марио Пагано, Иньяцио Чиайя, Доменико Чирилло, Джузеппе Логотета, Андреа Витальяни и многие десятки других. Погибла вся руководящая группа республиканцев и тысячи рядовых патриотов. Репрессиям подверглись десятки тысяч людей — королевский двор и реакция стремились сломить республиканское и патриотическое движение на Юге, нанеся ему смертельный удар.

В конце сентября 1799 г. пала Римская республика. Французские войска и часть республиканцев покинули ее территорию. В Рим вступила неаполитанская королевская армия и отряд русской морской пехоты в количестве 800 человек (в ноябре через Рим прошло еще более 2 тыс. русских солдат, направлявшихся в Неаполь[116]).

К осени 1799 г. во всей Италии были восстановлены абсолютистские режимы, значительную часть страны оккупировали иностранные войска. Реакции удалось повсеместно восторжествовать потому, что оппозиция народных масс, и прежде всего крестьянства, к республиканскому режиму стала в 1799 г. всеобщей. Поэтому для итальянских республик, лишенных опоры среди низов, поражение французской армии оказалось роковым.

Республиканское движение, зародившееся в Италии под воздействием Французской революции и достигшее наибольшего развития в период революционного трехлетия (1796–1799 гг.), потерпело, таким образом, в 1799 г. жестокое поражение под ударами контрреволюции, понеся при этом неисчислимые жертвы. Помимо того, что республиканцы даже в то время, когда они стояли у власти, были оторваны от крестьян, причиной их поражения явилась раздробленность республиканского движения, которое в целом оставалось замкнутым в отдельных частях страны и не слилось в единый поток — прежде всего по вине французов, не допускавших сближения итальянских республик, а также из-за отсутствия единого национального и революционного центра и сохранения сильных партикуляристских настроений.

И все же, несмотря на катастрофу, постигшую итальянских республиканцев в 1799 г., трудно переоценить значение тех общественных сдвигов, которые произошли в Италии в 1789–1799 гг. Было покончено с вековым политическим застоем итальянского общества, на сцену вышло новое поколение людей, включившихся в политическую борьбу под передовыми лозунгами эпохи. Огромный рывок вперед сделала итальянская социально-политическая мысль, накопившая за это десятилетие большое идейное богатство, выдвинувшая новые идейные ориентиры. Сознание целого поколения итальянцев переживало ломку. Как бы ни был силен удар, нанесенный контрреволюцией патриотическому движению, он не смог искоренить в Италии республиканизм, зародившийся в эти годы, а убеждение, что Италия рано или поздно должна быть объединена, стало неотъемлемым элементом мышления многих людей, уверовавших в неотвратимость создания новой Италии и осознавших необходимость действенной борьбы за реализацию этой идеи.

Отражая эти настроения, молодой неаполитанский патриот Франческо Ломонако, размышляя о горьком опыте патриотического движения предшествующих лет и о том трагическом положении, в котором оказалась Италия, высказал — вскоре после пережитой им катастрофы Партенопейской республики, на самой заре XIX в. — глубокое убеждение в том, что средством преодоления упадка Италии и достижения ее независимости является объединение страны. «Необходимо, — писал он, — чтобы Италия слилась в едином правительстве, объединив все свои силы. Коль скоро эта идея осуществится, итальянцы, превратившись в нацию, проникнутся национальным духом; обладая правительством— станут политиками и воинами; обретя родину — смогут наслаждаться свободой и всеми порождаемыми ею благами; сплотившись в большую массу населения — проникнутся ощущением силы и общественной гордости — словом, они создадут державу, огражденную от иностранного вмешательства». Обращаясь к «народу будущей Италии» со страстным призывом «разрушить барьеры, воздвигнутые преступной рукой, отпраздновать великое торжество учреждения союза», который открыл бы эру величия их страны, Ломонако выражал глубокую веру в то, что как бы ни были тяжелы условия создания единой Италии, «наступит день, когда этот замысел осуществится»[117]. Эта вера, передававшаяся патриотами от поколения к поколению, станет той силой, которая, преодолевая извечный партикуляризм, отныне будет связывать многих итальянцев в различных частях страны сознанием их национальной общности.

События 90-х годов показали, сколь велики потенциал энергии и способность к борьбе, которые таило в себе итальянское крестьянство. По существу 1799 г. стал годом невиданного в истории Италии всеобщего крестьянского восстания, которое из-за отчужденности итальянской буржуазии от крестьянства обрушилось всей силой на республиканцев. Этот разрыв между крестьянскими массами и буржуазной демократией, выдвинувшейся в те годы в авангард патриотического движения, разрыв, придавший такой драматизм первому десятилетию борьбы за национальное освобождение и объединение Италии, обнаружит себя и в последующие десятилетия как важнейший отрицательный фактор, тормозящий и ослабляющий движение за объединение.

С воцарением реакции народным массам, и прежде всего крестьянам, связывавшим с изгнанием французов и возвращением государей надежды на смягчение феодального и налогового гнета, пришлось испытать глубокое разочарование. Особенно сильным оно было на Юге. Здесь социальное движение масс не прекращалось. Положение, создавшееся в ряде районов, особенно в Апулии, современники определяли как «анархию». Захваты земель, мятежи, отказ от уплаты налогов, неподчинение властям, грабежи и нападения на имущих широко распространились и в Калабрии, и в Апулии. В Калабрии крестьяне отказывались платить налоги, даже уменьшенные Руффо. Попытки начать сбор налогов вызывали вспышки восстаний: низы считали, что, оказав поддержку королю, они заслужили освобождение от фискального гнета[118]. Настроения широких народных масс Юга ярко выразили те крестьяне из селения Анверса в Абруццах, которые при попытке властей заставить их платить налоги взялись за оружие и заявили, что не желают признавать тех, кто стоит над ними, и хотят управлять сами[119]. Крестьянам неаполитанской деревни снова пришлось испытать на себе жестокость расправ карательных отрядов — на этот раз посланных уже не французами и республиканцами, а «добрым» королем из Неаполя. Иллюзиям масс был нанесен тяжелый удар.

Не легче было положение низов и в других частях Италии, особенно на Севере, где население в полной мере испытало на себе гнет новой австро-русской оккупации. Пьемонт был ограблен на 150 млн. франков, Ломбардии за этот срок причинен больший ущерб, чем за три года французского господства[120]. Население провинции Павия, той самой, которая первой восстала против французов в 1796 г., теперь слало в Вену протестующую петицию (составленную, по-видимому, представителями имущих слоев), в которой говорилось: «Метод реквизиций, применяемый австро-русскими войсками, — это бич сельского хозяйства, торговли и всякой военной дисциплины. Реквизиции пожирают за год то, чего хватило бы для содержания армии в течение четырех лет; они поглощают доходы от земли за десять лет, расшатывают и разрушают армию, сеют во всех сферах управления замешательство, раздоры, произвол, беспорядок, недовольство — пагубные источники еще худших бед»[121]. Когда спустя год после вторжения австрийцев начался новый этап французского завоевания Италии, население, уставшее от войн, грабежей и смены властей, не оказало французам никакого сопротивления.

Наполеоновское господство в Италии (1800–1815 гг.)

Австрийская оккупация итальянских земель продолжалась 13 месяцев. Летом 1800 г. армия под командованием Бонапарта (теперь уже первого консула и фактического диктатора Франции) снова вторглась в Северную Италию, разгромила в нескольких сражениях австрийцев, лишившихся поддержки русских войск (последние были ранее отозваны из Италии Павлом I, порвавшим с антифранцузской коалицией), и овладела Пьемонтом, Лигурией и Ломбардией. Осенью была захвачена Тоскана, а затем и часть Венецианской области; французская армия установила также свой контроль над адриатическим побережьем Неаполитанского королевства. В последующие несколько лет Бонапарт не раз менял территориальное и политическое устройство Италии. Пьемонт, Парма, о. Эльба вскоре отошли к Франции. Тоскана превращалась в призрачное королевство Этрурию, всецело зависевшее от французов, а восстановленные Лигурийская и Цизальпинская республики обладали еще более иллюзорной самостоятельностью, чем в конце 90-х годов. В 1802 г. Цизальпинская республика была переименована в Итальянскую, а ее президентом стал сам Бонапарт.

Окончательная ликвидация республиканского строя во Франции и провозглашение Наполеона императором в 1804 г., а также война с 3-й антифранцузской коалицией повлекли за собой новые перемены на Апеннинском полуострове. В 1805 г. место упраздненной Итальянской республики заняло Итальянское королевство во главе с Наполеоном, принявшим титул короля Италии. Территория упраздненной в 1805 г. Лигурийской республики была присоединена к Франции, а республика Лукка превращалась в княжество и передавалась сестре Наполеона Элизе. Обострение борьбы с Англией побудило Наполеона захватить в начале 1806 г. Неаполитанское королевство. Неаполитанский престол по приказу Наполеона занял его брат Жозеф, а в 1808 г. — зять императора Иоахим Мюрат. В 1807–1809 гг. последовали новые слияния итальянских земель с Францией: Тоскана (бывшее королевство Этрурия) и часть папских владений, включая Рим, превращались в департаменты Французской империи. Светская власть пап была снова ликвидирована, а Пий VII выслан из Италии (после того, как он отлучил Наполеона от церкви в ответ на присоединение Рима к империи). Вне контроля французов оставались только острова Сардиния и Сицилия, где под защитой английского флота обосновались королевские фамилии и дворы, покинувшие Пьемонт и Неаполь. Вся же континентальная часть Италии оказалась в руках французов.

Почти пятнадцатилетний период наполеоновского господства был отмечен сложными и противоречивыми явлениями. Французская политика в Италии в этот период строилась в основном на той же базе и преследовала те же цели, что и в период 1796–1799 гг.; главная задача Наполеона заключалась в том, чтобы держать Италию в состоянии экономической, финансовой, политической и военной зависимости от Франции. Вместе с тем на итальянских территориях продолжали проводиться с еще большим размахом и последовательностью, чем в 90-е годы, такие преобразования в социальной и административно-политической сфере, которые призваны были создать в Италии более современное общество, предоставить экономические выгоды имущим и развязать их инициативу, а также расширить слой собственников.

Вместе с тем император с непреклонной решимостью стремился не допустить, чтобы Италия стала единой и обрела свободу и независимость; наглядным свидетельством тому явилось присоединение к Франции половины территории Северной и Центральной Италии. В то же время, желая поддержать миф о себе как покровителе национальных устремлений итальянцев и сыграть на их патриотических чувствах, Наполеон переименовал Цизальпинскую республику в Итальянскую, сохранил затем это название за вновь образованным королевством и даже раздвинул его границы путем присоединения отнятой у Австрии Венецианской области, части папских владений, Трентино и Альто-Адидже, так что к 1809 г. в этом королевстве проживало более 6,5 млн. человек[122], т. е. более 40 % населения полуострова.

В отличие от реформаторской деятельности итальянских монархов в конце XVIII в., преследовавших цель сохранения и упрочения феодально-абсолютистского строя, преобразования французов носили антифеодальный характер, содействовали укреплению позиций буржуазии и расчищали почву для буржуазного развития страны. Социальные преобразования периода революционного трехлетия были продолжены и расширены. Хотя существовало различие в темпах и объеме преобразований в Итальянском королевстве, в землях, присоединенных непосредственно к Франции, и в королевстве Неаполитанском, комплекс основных нововведений распространился на всю территорию Италии, находившуюся под контролем французов. При этом наиболее решительная ломка остатков средневековья и феодализма произошла в политико-юридической сфере (отмена сословных привилегий духовенства и дворянства, в частности их судебных, личных и запретительных прав, введение гражданского равенства, обновление и перестройка судебной и административной системы, армии и др.).

Что же касается аграрного строя Италии, то преобразования наполеоновской эпохи с социально-экономической точки зрения открыли путь для более быстрой буржуазной эволюции сельского хозяйства — в ущерб и за счет крестьянства. Это был путь, качественно отличный от демократической, революционно-крестьянской чистки деревни от феодальных наслоений, осуществленной во Франции в период Великой буржуазной революции конца XVIII в. В Италии антифеодальные преобразования в деревне проводились таким образом, чтобы не допустить перераспределения земли в пользу крестьян и создания свободной парцеллярной крестьянской собственности. Уничтожая феодальные путы, сковывавшие землю, законодатели стремились сделать ее более доступной для всех имущих, особенно для буржуазии, укрепить позиции последней в деревне, консолидировать таким образом уже сложившийся класс земельных собственников и закрепить господствующее положение дворянско-буржуазной системы землевладения. Кардинальный по своей важности момент в аграрном законодательстве этой эпохи заключался в том, что за дворянством сохранились основные массивы его земли, а дворянская собственность на землю, феодальная по своему происхождению, была признана буржуазной собственностью, гарантированной законом. Вследствие этого крестьянские платежи, связанные с поземельными отношениями, оставались в силе. Полуфеодальная эксплуатация крестьян узаконилась, следовательно, на основе норм буржуазного права.

Отмена фидейкомиссов и превращение феодов в отчуждаемую буржуазную собственность, а также проводившаяся в больших масштабах распродажа имуществ церкви, монастырей и религиозных корпораций привели в ряде районов Италии к значительным сдвигам в структуре землевладельческого класса. Буржуазия, перед которой открылись новые источники обогащения, стала еще шире скупать землю и теснила аристократию. Например, в Итальянском королевстве, в провинции Болонья, доля буржуазного землевладения среди всех остальных частных владений выросла к 1804 г. (по сравнению с 1789 г.) с 24 % до 40 % по площади и с 26 % до 42 % — по стоимости (доля дворянской собственности уменьшилась за этот период соответственно с 73 % до 58 % и с 70 % до 56 %; сократилась также площадь церковных земель)[123]. Важно подчеркнуть, что этот процесс сопровождался ростом крупных буржуазных владений при тенденции к упадку мелкой собственности (площадь крупных владений размером более 100 га составила в 1804 г. 43 % площади всех земель буржуазии этой провинции, по сравнению с 20 % в 1789 г., а площадь мелких владений, размером менее 10 га, сократилась с 17 % до 10 %)[124]. Всего в Итальянском королевстве в наполеоновский период было продано только церковных и монастырских земель почти на 200 млн. лир[125], и это немного расширило слой крупных землевладельцев, как дворян, так и буржуа.

Значительные изменения в землевладении, которые реформа по упразднению феодализма вызвала в Неаполитанском королевстве, в конечном счете также принесли выгоду прежде всего крупной буржуазии. Закон 1806 г., провозгласивший отмену феодализма, ликвидировал все ограничения личной свободы крестьян, отменял безвозмездно их личные повинности и платежи (включая барщину) и часть дворянских монополий. Однако закон сохранял за баронами важное право собирать так называемые территориальные платежи и десятину с имущества жителей коммун, расположенных на территории феодов. В 1808–1810 гг. было дополнительно установлено, что если коммуны отрицают законность права баронов на сбор территориальных платежей и десятины, они могут требовать судебного разбирательства с целью отмены этого права. Начались сотни судебных процессов, возбужденных коммунами против бывших баронов, и контрпроцессов, продолжавшихся несколько лет. О масштабах этой бюрократической волокиты, в которую были вовлечены крестьяне множества деревень, можно судить по тому, что только в феврале 1810 г. специально созданная для рассмотрения этих дел Феодальная комиссия вынесла вердикт по 97 судебным искам[126]. В том случае, если права барона на получение феодальных рент (десятины, ценза, канона) признавались законными, предусматривалась коммутация этих рент, т. е. превращение их в обычную арендную плату; крестьянам же предоставлялось право выкупа этих рент путем взноса суммы, равной 20-кратной величине ежегодного платежа.

Интересам неаполитанского крестьянства, несомненно, отвечал принятый в том же 1806 г. закон о разделе феодальных и церковных доменов между коммунами, с одной стороны, и баронами — с другой и о последующем распределении перешедших таким образом к коммунам земель (вместе с общинными землями) между крестьянами, получавшими участки земли в полную собственность[127]. Тем самым закон официально ликвидировал общинное землевладение в неаполитанской деревне. Недавние исследования итальянских ученых показывают, что законы об отмене феодализма и разделе домениальных земель и феодов нанесли ощутимый удар баронской собственности. В провинции Teppa ди Лаворо бароны лишились в общей сложности более 91 тыс. модиев (1 модий = 0,337 га), т. е. более 30 тыс. га земли, в провинции Принчипато Читериоре — 127 тыс. модиев (42,4 тыс. га), в провинции Принчипато Ультериоре — 58 тыс. модиев (19,5 тыс, га), в Базиликате — 54 тыс. модиев (18 тыс. га), в провинции Калабрия Читериоре для распределения по жребию среди крестьян было разделено около 200 тыс, модиев (67,4 тыс. га) земли, принадлежавшей большей частью феодальным доменам[128].

Однако эта операция не привела к распространению мелкой собственности — крестьянской или буржуазной. Крупным собственникам, входившим в состав коммунальной администрации, а также коммерсантам, банкирам и высокопоставленным чиновникам удалось завладеть — в результате злоупотреблений и спекуляций — значительными массивами земли, предназначавшейся крестьянам. К тому же многие бедняки отказались от выделенных им участков, так как не имели средств, необходимых для ведения самостоятельного хозяйства (особенно семян и инвентаря). Поэтому раздел земли между крестьянами был проведен в целом в очень небольших размерах.

Таким образом, производственные отношения мало изменились в неаполитанской деревне, и безземелье крестьянства по-прежнему оставалось острейшей проблемой южного общества. К тому же бароны в значительной мере компенсировали свои потери, приобретя немало королевских и церковных земель, пущенных в продажу с 1807 г. В 1806–1815 гг. было упразднено более 1300 религиозных организаций, главным образом монастырей, принадлежавших десяткам религиозных орденов и конгрегаций (в том числе ордену иезуитов, которые были изгнаны из Неаполитанского королевства). В результате операции по отчуждению церковной и королевской собственности в распродажу было пущено большое количество имущества: за сравнительно короткий срок почти 10 % всей недвижимости страны перешло в руки новых собственников[129].

Доминирующее положение на торгах заняли знатные дворянские фамилии, высшие чиновники, генералитет, придворные, крупная земельная буржуазия, военные поставщики, подрядчики, спекулянты. Среди этих богачей были люди, совершавшие десятки покупок на огромные суммы в десятки и сотни тысяч дукатов. Круг покупателей оказался чрезвычайно узким — всего 2704 человека (на пять млн. населения), причем 154 человека скупили 65 % всего проданного имущества. В результате этой операции были созданы несколько десятков новых громадных владений и увеличились и без того колоссальные владения ряда знатнейших дворянских домов (князей Дориа, Ангри, герцогов Кампокьяро, Сант-Арпино, Сан-Теодоро, маркизов ди Галло, Караччоло и др.). Лишь после 1810 г. круг покупателей несколько расширился за счет провинциальной средней буржуазии (чиновников местной администрации, военных, преподавателей, «благородных», юристов, торговцев и т. д.)[130].

Умножение рядов земельной буржуазии в Италии не вызвало, однако, существенных изменений ни в способе ведения хозяйства, ни в технике производства. Хотя в некоторых районах (как, например, в Болонской провинции) новые владельцы под влиянием растущего спроса на сельскохозяйственные продукты стали расширять посевы, вводить новые культуры и более решительно заменять крестьян-испольщиков батраками, большая часть буржуазии, скупавшей землю в этот период, осталась верна традиционным (т. е. полуфеодальным) способам реализации земельной собственности и эксплуатации крестьян. Это создавало почву для сближения и взаимного приспособления буржуазных и дворянских землевладельцев.

Немалые выгоды извлекла итальянская буржуазия и из других преобразований этого периода. Ликвидация цеховых ограничений, монополий и корпораций, отмена множества таможенных барьеров и пошлин на торговые сделки и за проезд, строительство дорог и каналов, улучшение монетного дела — эти и другие меры способствовали развитию промышленности и капиталистических предприятий, особенно в годы, предшествовавшие введению континентальной блокады. Окрепли старые отрасли промышленности (производство шелка и шерсти) и зародились новые (хлопчатобумажная). Серьезных успехов добилось мануфактурное производство: только в Итальянском королевстве, наиболее развитой в промышленном отношении части страны, в 1806 г. было 499 шелковых мануфактур[131]. Число ручных ткацких станков на мануфактурах Милана выросло с 1790 в начале 90-х годов до более чем 3 тыс. в 1805 г. В столице Итальянского королевства вдвое увеличилось число типографий, возникли предприятия по производству стекла, аммониевой соли, хлопчатобумажных тканей и их окраске и др.[132] Рост военных заказов для французской армии и вновь сформированных итальянских военных частей являлся постоянным стимулом развития как промышленности, так и сельского хозяйства.

Не меньшее значение имела и перестройка всего аппарата управления, администрации и правопорядков, в результате чего в Италии был создан государственный строй современного типа, во многом сходный с государственно-административным устройством Франции тех лет. Введение в Италии наполеоновских кодексов (гражданского, торгового, уголовного и процессуального) и ряда однотипных с французскими законов и перестройка администрации по французскому образцу, а также реорганизация финансовой системы, публикация бюджета и улучшение системы народного образования поднимали итальянское общество на более высокую ступень социального развития. Хотя власть Наполеона в Итальянском королевстве (и на присоединенных к Франции территориях полуострова) носила авторитарный и абсолютистский характер и предельно сковывала конституционно-парламентскую деятельность и инициативу местных органов, тем не менее перед итальянской буржуазией и интеллигенцией открывались значительные возможности проявить себя на административном поприще. Создание итальянских вооруженных сил, являвшихся предметом особых забот как самого Наполеона, так и местных властей, позволило выдвинуться большому числу способных людей, получивших боевую закалку в годы наполеоновских войн. Таким образом, в аппарате государственного управления, суде и армии сформировались новые кадры, которые приобрели значительный опыт практической деятельности. Буржуазия (в частности, провинциальная), являвшаяся наряду с частью дворянства основной опорой нового режима, почувствовала свою силу и обнаружила стремление к большей политической и экономической самостоятельности.

В годы наполеоновского господства в политических настроениях итальянской буржуазии произошел заметный сдвиг; отбросив республиканизм, основная часть ее перешла на монархические позиции. Этому способствовали многие обстоятельства. Крах итальянских республик, которые в 1799 г. не смогли справиться с великим крестьянским мятежом, обрушившимся всей своей силой на тех, кто поддерживал республиканский режим, дискредитировал в глазах имущих слоев республиканский принцип. Само же республиканское движение было настолько обескровлено и потрясено катастрофой 1799 г., что в течение многих лет находилось в состоянии глубокого кризиса и распада. К тому же ликвидация Наполеоном республики во Франции и утверждение вместо нее военно-бюрократической империи лишало итальянских республиканцев перспективы и всякой надежды на успех. В таких условиях важные социально-политические преобразования, осуществленные в эти годы наполеоновскими властями или с их санкции, устойчивость власти и достаточно твердый порядок, установленный французами в Италии, несомненно привлекали широкие слои буржуазии и значительной части дворян на сторону нового монархического режима. Этому способствовало и то чрезвычайно важное обстоятельство, что старые феодальные порядки были подорваны в большей части Италии не под воздействием народного движения и не в результате победы антифеодальной борьбы крестьян, а путем реформ сверху, проведенных французами, представлявшими более высокую стадию социального прогресса. Именно в годы французского господства итальянская буржуазия получила крупные массивы земли — без всякой борьбы с феодальными силами, фактически из рук завоевателей. Это обстоятельство значительно содействовало охлаждению и без того не слишком горячей революционности итальянских имущих слоев. Умеренные и консервативно настроенные элементы, которые в период наполеоновского 15-летия полностью преобладали в администрации и особенно в главных правительственных учреждениях, относились к демократам и радикально настроенным республиканцам с крайним недоверием и враждебностью. Итальянские правительственные круги делали также первые шаги в области антирабочей политики, руководствуясь при этом полицейским регламентом Наполеона[133].

Все эти моменты создавали почву для сотрудничества как земельной, так и торгово-промышленной буржуазии с французами и склоняли итальянские имущие слои к поддержке монархических порядков.

Однако наполеоновский режим, сделавший так много для самоутверждения итальянской буржуазии, одновременно возводил такие препятствия на пути дальнейшей буржуазной эволюции Италии, что постепенно их воздействие стало сводить на нет положительные результаты наполеоновских нововведений и реформ. С середины первого десятилетия XIX в. экономическая и финансовая эксплуатация Италии усиливается и приобретает новые черты. Содержание французской оккупационной армии, насчитывавшей около 70 тыс. солдат, и итальянских вооруженных сил, численность которых постоянно увеличивалась, а также различные экстраординарные расходы Наполеона, требовали огромных денежных сумм и поглощали львиную долю государственных доходов (в 1809 г. эти статьи поглотили почти 80 % всех денежных поступлений в казну Итальянского королевства)[134]. Вводились новые налоги, прямые и косвенные, затрагивавшие все слои населения и делавшие фискальный гнет более тягостным, чем при старых абсолютистских режимах.

Экономическая политика Наполеона в Италии носила черты колониальной эксплуатации. Италии отводилась роль аграрного и сырьевого придатка наполеоновской империи. Правила торговли между Францией и Италией ставили последнюю в крайне невыгодное положение: поощрялся ввоз в империю итальянского сырья (шелка-сырца, полуфабрикатов и сельскохозяйственных продуктов) и тормозился экспорт итальянских промышленных товаров. Такие условия торговли создали особенно большие трудности для промышленности Италии с введением в 1806 г. континентальной блокады, лишившей страну ее традиционного и емкого английского рынка. С другой стороны, самой Италии предназначалась роль потребителя французских промышленных изделий: импорт из Франции вырос с 9 млн. франков в 1803 г. до 52 млн. франков в 1811 г.[135] Принимались и другие меры с целью задержать развитие итальянской промышленности, так что к концу наполеоновского господства она находилась в состоянии упадка: закрылись десятки мануфактур, и многие тысячи рабочих и ремесленников оказались в крайне тяжелых условиях.

Войны, которые непрерывно вел Наполеон, с годами ложились все более тяжелым бременем на экономику Италии.

Народные массы жестоко страдали от рекрутских наборов, принявших невиданные ранее размеры. В армию призывались поколения молодых людей, что причиняло немалый ущерб сельскому хозяйству и промышленности, лишавшейся обученных работников. Ради завоевательных целей французского императора десятки тысяч итальянцев вынуждены были сражаться и умирать в разных концах Европы — от Испании до России. Народный протест против военной службы принимал форму массового дезертирства и уклонения от призыва, вследствие чего только армия Итальянского королевства в 1807–1810 гг. недосчитала почти 40 тыс. солдат[136]. В различных районах страны вспыхивали спорадические восстания низов, вызванные ухудшением условий жизни, реквизициями, фискальным гнетом и рекрутскими наборами. На Юге стихийное крестьянское движение (получившее у современников название «бандитизма») вылилось в своеобразную партизанскую войну с участием десятков больших вооруженных отрядов. В 1807–1810 гг. это движение приобрело такой размах, что Мюрату пришлось мобилизовать для борьбы с ним всю неаполитанскую армию[137].

Итальянская буржуазия, значительно умножившая свои ряды и упрочившая экономические позиции, надеялась, что с падением политического господства аристократии и духовенства перед ней откроется возможность достаточно самостоятельной политической деятельности в рамках конституционной монархии наполеоновского типа; однако действительность принесла ей глубокое разочарование. Для Наполеона государственный аппарат как Итальянского, так и Неаполитанского королевств был орудием осуществления его имперской политики, а итальянские администраторы — лишь покорными исполнителями его воли. Законодательные учреждения Итальянского королевства влачили жалкое существование, а парламент в Неаполитанском королевстве, несмотря на обещания Жозефа и Мюрата, так и не был созван. В Пьемонте и других итальянских землях, присоединенных к Франции, негодование вызывала политика офранцуживания, в частности введение французского языка в государственных учреждениях.

В целом политика Наполеона, стремившегося укрепить и расширить слой имущих и собственников (с целью превращения их в опору своего режима) и одновременно пресекавшего любые их устремления к политической и государственной самостоятельности, — эта глубоко противоречивая политика потерпела явную неудачу.

В последнее пятилетие наполеоновского господства, в 1810–1814 гг., недовольство наполеоновскими порядками стало всеобщим. Так как деспотический, полицейский режим, установленный Наполеоном в Италии, делал невозможным какую бы то ни было открытую оппозицию, повсеместное недовольство приняло вскоре форму подпольного антифранцузского движения. Во всех частях Италии возникли многочисленные тайные общества, среди которых преобладали два направления — либерально-конституционное, патриотическое и реакционное, роялистско-клерикальное.

Тайные либеральные общества возникли на основе ранее существовавших подпольных патриотических организаций или под влиянием антинаполеоновского движения во Франции. Среди их участников было немало офицеров наполеоновской армии, бывших якобинцев и стойких республиканцев; оказавшись в Италии, они стали создавать среди итальянцев тайные организации по французскому образцу.

В Северной Италии самыми значительными организациями такого типа были общества «Филадельфов» и «Адельфов», а в Неаполитанском королевстве в 1807 г. возникло и стало быстро распространять свое влияние почти во всех провинциях Юга «Общество карбонариев». Карбонарские организации вербовали своих сторонников прежде всего среди мелкой буржуазии провинции, буржуазной гражданской гвардии, а также среди офицеров неаполитанской армии. Отдельные ячейки карбонариев появились также в центральной и северной части Италии. Все эти подпольные организации объединяло стремление свергнуть французское господство; политическая же программа этих обществ была достаточно неопределенной и сводилась в большинстве случаев к требованию конституционной монархии. В Неаполитанском королевстве карбонарское движение приняло характер вооруженной борьбы с режимом Мюрата, против которого карбонарии безуспешно поднимали восстания в 1813–1815 гг. в Калабрии, Апулии и Абруццах. На позицию неаполитанских карбонариев в эти годы значительное влияние оказал тот факт, что в 1812 г. король Фердинанд I, находившийся со своим двором в Палермо, вынужден был под давлением Англии (стремившейся упрочить свое влияние на Сицилии) ввести на острове конституцию и созвать двухпалатный парламент. Агенты англичан и Бурбонов, действовавшие в континентальной части Неаполитанского королевства, широко использовали этот факт в политических целях, пробуждая среди карбонариев надежду на то, что после свержения Мюрата сицилийская конституция будет распространена на все королевство. Эта пропаганда имела значительный успех и привела к усилению антифранцузской направленности карбонарского движения. Тем временем на севере страны либерально настроенные круги Итальянского королевства готовили почву для провозглашения независимости Ломбардии. Повсюду враждебность к французам стала тем чувством, которое временно сблизило народные массы и господствующие слои. Наполеоновский режим оказался совершенно изолированным, и это ускорило его крушение в Италии.

20 апреля 1814 г., спустя две недели после отречения Наполеона от престола, народное восстание в Милане свергло наполеоновские власти. К этому времени войска во главе с вице-королем Евгением Богарнэ (пасынком Наполеона и его наместником в Итальянском королевстве), ожидая исхода борьбы между Наполеоном и вторгшимися во Францию силами антифранцузской коалиции, прекратили боевые действия против австрийцев, и последние в конце апреля беспрепятственно заняли Ломбардию. Попытки ломбардских патриотов добиться с помощью Англии независимости Северной Италии оказались тщетными: 12 июня 1814 г. Ломбардия была официально присоединена к Австрийской империи.

В сложной обстановке, вызванной крушением державы Наполеона, Мюрат, подобно Евгению Богарнэ, не сумел избрать путь, который помог бы ему упрочить свои позиции как монарха. В начале 1814 г. он порвал с Наполеоном в надежде такой ценой сохранить за собой неаполитанский трон. Однако вскоре Мюрат неосторожно развязал войну с Австрией и в критический для себя момент не получил никакой поддержки населения, что вынудило его отречься от престола. Таким образом, полностью рухнули наполеоновские порядки в Италии.

Наполеоновская система при всех ее отрицательных сторонах на протяжении целого десятилетия обеспечила относительное объединение Италии (путем единого законодательства и администрации) и тем самым содействовала укреплению капиталистического уклада и позиций буржуазии, ликвидации провинциальной обособленности, сближению отдельных частей страны и дальнейшему развитию национального самосознания итальянцев.

Реставрация

С падением наполеоновского режима в Италии были восстановлены монархические порядки, существовавшие до революционных переворотов конца 90-х годов. Решения Венского конгресса 1814–1815 гг. закрепили раздробленность страны на восемь государств: Пьемонт, или Сардинское королевство (расширившееся благодаря присоединению к нему территории упраздненной Генуэзской республики), австрийские владения (Ломбардия и Венеция), герцогства Пармское, Моденское и Тосканское (с последним слилось в 1847 г. небольшое княжество Лукка), Папское государство и Неаполитанское королевство (или Королевство обеих Сицилий). Все итальянские монархи (кроме папы) примкнули к Священному союзу. В стране воцарилась абсолютистская и клерикальная реакция, стремившаяся искоренить все нововведения революционного и наполеоновского периодов. Дворянство и духовенство снова стали господствующими сословиями, захватившими в свои руки монополию политической власти.

Реставрация принесла с собой резкое усиление влияния Австрии на Апеннинском полуострове; господство Франции сменилось фактическим господством Австрийской империи. Расширились австрийские владения на полуострове: кроме самой богатой и наиболее развитой из итальянских земель — Ломбардии, Австрия завладела теперь территорией бывшей Венецианской республики и тем самым обеспечила себе господство на Адриатическом море. Кроме того, в подчинении у Австрии по существу находились центральноитальянские государства, где воцарились монархи, принадлежавшие к дому Габсбургов: герцогиней Пармы стала дочь императора Австрии Мария Луиза Габсбургская, в герцогстве Модена и в Великом герцогстве Тосканском престол заняли Франческо IV д’Эсте и Фердинанд Лотарингский, брат австрийского императора. Австрия добилась также права держать гарнизоны в ряде городов Папского государства, а Неаполитанскому королевству навязала союзный договор, позволивший ей влиять на внешнюю и внутреннюю политику правительства Неаполя и предусматривавший назначение австрийского генерала командующим неаполитанской армией. Таким образом, все государства Италии (за исключением Сардинского королевства) оказались в большей или меньшей степени в зависимости от Австрии. Австрийская империя стала главным противником единства и свободы Италии, так как обеспечить свое господство она могла только при условии сохранения политической раздробленности страны и существования в итальянских государствах зависимых от Австрии абсолютистских режимов.

Провозглашенное венскими властями в 1815 г. Ломбардо-Венецианское королевство на деле не обладало ни малейшей автономией и представляло собой имперское владение, которое с годами стало наиболее эксплуатируемой в экономическом отношении частью Габсбургской монархии. Австрийцы не имели никакой социальной опоры среди населения, и их владычество покоилось исключительно на силе. В Ломбардо-Венецианской области была постоянно размещена австрийская армия численностью в несколько десятков тысяч солдат, призванная охранять режим от всяких внутренних потрясений и всегда готовая в случае необходимости вторгнуться в другие государства полуострова. Итальянские воинские части были ликвидированы.

Вся полнота власти в Ломбардо-Венецианской области принадлежала австрийским губернаторам, назначавшимся правительством Вены. Суды и административные органы находились всецело в руках австрийцев. Итальянцы привлекались в государственный аппарат лишь в качестве рядовых чиновников, обязанных безропотно исполнять волю австрийских властей.

Австрия установила в своих итальянских владениях режим политического бесправия, национального угнетения и полицейского произвола. Жесточайшая цензура душила печать, засилье тайной полиции вызывало всеобщее негодование. Города Ломбардо-Венецианской области кишели одетыми в штатское полицейскими агентами и осведомителями. Проникая во все слои общества, ведя неусыпную слежку за тысячами людей, тайная полиция была призвана запугать итальянцев, добиться их полной покорности и устранить всякую возможность проявления неповиновения или протеста против иноземного гнета.

Политика австрийских властей была направлена на то, чтобы унизить национальное достоинство итальянцев и подавить их национальные чувства.

В университетских курсах история Австрии и австрийское право вытеснили итальянское право и итальянскую историю; в начальных школах преподавание велось по учебникам, в которых утверждалось, что «подданные являются рабами императора»[138]. Ни одна дорога или дамба не могли быть построены без разрешения Вены. За простое выражение недовольства Австрией итальянец мог быть осужден на продолжительное заключение в крепости-тюрьме Шпильберг[139], ставшей для нескольких поколений итальянцев символом австрийского деспотизма и угнетения.

Рука об руку с Австрией действовали силы реакции внутри итальянских государств. Восстанавливались (хотя и не полностью) сословные привилегии дворянства и духовенства, церковь, ставшая важнейшей опорой реакционных монархий, старалась вернуть себе былое могущество в духовной и экономической областях. Восстанавливалось церковное землевладение, повсюду открывались десятки монастырей и других церковных учреждений, в Неаполе вновь вводились церковные суды и церковная цензура. В Папском государстве было восстановлено теократическое правление, и засилье церковников во всех областях общественной жизни не знало границ.

Абсолютистские правительства вводили множество таможенных тарифов, сковывавших торговлю и предпринимательскую деятельность. Например, в Сардинском королевстве первые шаги восстановленной здесь Савойской династии ознаменовались введением в начале 1815 г. высокого таможенного тарифа на важнейшие промышленные изделия. В марте 1815 г. были установлены новые, более высокие пошлины на изделия из железа, на шерстяные, льняные, хлопчатобумажные и другие ткани, на вина и зерно, С момента реставрации абсолютистской монархии и до начала 30-х годов таможенные пошлины в Сардинском королевстве постоянно росли, увеличившись в среднем в два раза по сравнению с 1818 г.[140]

Таможенные барьеры препятствовали не только внешней, но и внутренней торговле между отдельными областями государства— Лигурией, Савойей и Пьемонтом. Экономика Сардинского королевства (как и других итальянских государств), тяжело страдавшая от подобных запретов и ограничений, испытывала на себе в первые годы Реставрации также отрицательное воздействие ликвидации многих прогрессивных законов и учреждений, введенных в наполеоновский период. В Пьемонте был отменен прежде всего гражданский кодекс Наполеона, и вместо него власти решили восстановить архаическое законодательство 1770 г.; отменялись также торговый, процессуальный и уголовный кодексы и публичность ипотек, в большой мере ускорявшая сделки с имуществом[141]. Дворянство и духовенство получили финансовые и юридические льготы, крупные денежные суммы снова потекли в виде пенсий, компенсаций и наград в карманы придворной аристократии и церковников. Буржуазия оказалась в приниженном положении.

Восстановление абсолютизма сопровождалось в ряде итальянских государств широким увольнением из администрации, судов и армии тех чиновников и офицеров (в большинстве своем выходцев из средней и мелкой буржуазии), которые выдвинулись в наполеоновский период. В частности, в Пьемонте министерские посты, высшие дипломатические должности, средний и высший командный состав армии и главные звенья судебных инстанций снова оказались в руках родового дворянства, занимавшего теперь почти все самые важные и наиболее оплачиваемые должности в государстве. Бывшие наполеоновские офицеры и чиновники принимались на службу почти всегда с понижением в чинах (часто на 2–3 чина, так что капитаны и лейтенанты вынуждены были служить капралами).

Движимая ненавистью ко всему, что было связано с Французской революцией или деятельностью наполеоновских властей, реакция старалась не только ликвидировать новые институты и оттеснить людей, подвизавшихся в годы французского господства на административном, военном или политическом поприще, но искоренить также всякие либеральные стремления, вытравить самый дух свободомыслия и утвердить безраздельное господство религиозной идеологии как средства контроля над умами и ограждения их от влияния передовых светских идей. В Папском государстве, Модене, Пьемонте воцарился клерикальный гнет, духовенство проникало во все учебные заведения, почти целиком завладело начальным образованием. В Туринский университет допускались только лица, имевшие свидетельства об исповеди и причащении[142].

И все же, несмотря на неистовство реакции, ей не удалось осуществить свои намерения целиком, искоренить все новое, что вошло в жизнь итальянского общества за предшествовавшие 20 бурных лет, и полностью вернуться к старому порядку вещей. Сдвиги в имущественной и социально-правовой сфере, в умах и настроениях оказались слишком значительными, чтобы ими можно было полностью пренебречь и восстановить феодально-абсолютистские порядки во всей их целостности.

Как ни старались реакционные режимы ограничить и затруднить развитие буржуазных отношений, им пришлось поступиться в главном — санкционировать буржуазную концепцию собственности[143] и признать большую часть тех перемещений в землевладении за истекшее двадцатилетие, которые так обогатили буржуазию. В Ломбардо-Венецианской области, в Пьемонте и Неаполитанском королевстве власти признали законной собственность, приобретенную в результате распродажи национальных (т. е. главным образом церковных) имуществ в период французского господства. Даже в Папском государстве власти вынуждены были признать большинство отчуждений имущества, нанесших ощутимый удар церковному землевладению. Восстановление майоратов, фидейкомиссов и права мертвой руки не смогло воскресить систему феодального права в сфере имущественных отношений, подорванную антифеодальными преобразованиями итальянских республик и наполеоновских властей.

В Сардинском королевстве, где реакционным кругам удалось зайти особенно далеко по пути возврата к прошлому, распоряжения о фидейкомиссах соблюдались лишь в крайне редких случаях, а королевский эдикт, объявлявший об отмене с 1818 г. всех крупных арендных договоров (на сумму от 5 до 10 тыс. франков), заключенных при наполеоновском правительстве, оказался обреченным на провал[144]. Это было вызвано развитием капиталистических отношений в сельском хозяйстве, обусловливавших необратимые изменения в социальной структуре общества и сводивших на нет попытки властей реставрировать феодальную собственность. Отмена всех личных прав бывших феодальных баронов, а также отмена или серьезное ограничение фидейкомиссов были подтверждены в большинстве итальянских государств, в том числе и в Неаполитанском королевстве, в папских владениях и Тоскане.

Вынужденные считаться с новой социальной действительностью, реакционные правительства полуострова, отменив наполеоновские кодексы и законы, вводили затем в фискальной, гражданской и юридической сфере такие установления, которые в той или иной степени учитывали наполеоновское законодательство. Так было и на Севере страны, в Ломбардо-Венецианской области, и на Юге, в Неаполитанском королевстве, где в общем сохранилась даже наполеоновская система провинциального и коммунального управления; кроме того, власти декретировали некоторые меры антифеодального характера в Сицилии.

Церкви так и не удалось восстановить целиком былые позиции; например, в Неаполитанском королевстве теперь насчитывалось до 50 тыс. церковников — против 100 тыс. служителей культа в конце XVIII в.[145]

Наконец, старые династии при их воцарении в Италии должны были отказаться от жестоких репрессий, поскольку главные державы-победительницы, восстанавливая легитимистские порядки в Европе, старались не прибегать к крайним мерам в надежде добиться более быстрого и полного умиротворения и избежать новых революционных потрясений. Этим и была продиктована относительная умеренность, проявленная абсолютистскими режимами в Италии в первый период Реставрации (1815–1820 гг.) в отношении тех, кто сотрудничал с наполеоновскими властями или даже принадлежал к числу явных противников режима.

В целом внутренняя политика реставрированных монархических правительств после 1815 г. преследовала цель укрепить пошатнувшийся сословно-абсолютистский строй. Вынужденные примириться с основными сдвигами в имущественных и социальных отношениях, происшедшими за истекшие 20 лет, абсолютистские правительства стремились, однако, путем запретительных таможенных мер и других ограничений сдержать дальнейшее развитие капиталистических отношений. Кроме того, монархические власти противодействовали тому, чтобы эти сдвиги повлекли за собой соответствующие изменения в государственно-политической надстройке, отвергая притязания усилившейся земельной буржуазии и либерально настроенных кругов дворянства получить доступ к государственной власти. В новых условиях XIX в. такая политика, направленная прежде всего на консервацию реставрированных порядков, уклонявшаяся от разрешения возникавших социальных проблем и враждебная новым национальным и политическим устремлениям, носила по существу реакционный характер.

Режим Реставрации вызвал глубокое разочарование итальянской буржуазии, ощущавшей теперь более остро, чем четверть века назад, экономические стеснения и политическое бесправие. Вместе с буржуазией это разочарование разделяли те круги либерального дворянства, интеллигенции, студенчества и военных, которые связывали с крушением французского господства надежду добиться более современного политического устройства и национальной независимости. Пробудившееся национальное самосознание итальянского общества отразилось в формировании буржуазно-либеральной идеологии, в развитии умеренно-либеральных идей в сфере общественных наук и в литературе. С первых лет Реставрации либеральные круги развернули значительную по своему размаху культурную деятельность сначала в экономически более развитой Ломбардии, а затем в Тоскане, где относительно умеренная политика властей в меньшей мере, чем в других государствах Италии, сковывала деятельность культурных сил. Связующими центрами либеральной интеллигенции и буржуазии стали некоторые журналы, издававшиеся в этих областях: «Кончильяторе», «Антолоджиа», затем «Аннали универсали ди статистика» и др.

Это идейное и культурное движение приняло в годы Реставрации форму романтизма, носившего в Италии с момента своего возникновения либеральную окраску. В 1818–1819 гг. проводником новых идей был миланский журнал «Кончильяторе» («Примиритель»). В публиковавшихся им статьях на различные темы особенно примечательно постоянное обращение к национальной проблеме, обсуждение вопроса о происхождении итальянской нации. В этой связи среди итальянских образованных кругов пробуждается живой интерес к историческому прошлому страны, что подготовило почву для появления исторических сочинений, проникнутых национально-патриотическими идеями, призванными служить укреплению итальянского национального сознания. Вместе с тем отказ дворянских и отчасти буржуазных кругов Европы от рационализма и их резкий поворот к религии, ясно обозначившийся в годы Реставрации, проявился также в Италии, наложив отчетливый религиозный отпечаток на формирующуюся буржуазную идеологию, в которой сразу дали о себе знать сильные либерально-католические тенденции.

Содействуя развитию и укреплению национального самосознания и созданию единой итальянской культуры, стимулируя интерес к экономическим проблемам и предпринимательству, либеральные круги, участвовавшие в этом идеологическом и культурном движении, не имели, однако, практической возможности выступать в качестве организующего начала оппозиционных сил, поскольку всякое публичное обсуждение политических вопросов в Италии было в ту пору совершенно исключено. Поэтому в условиях, когда реставрированные монархии обнаружили полное нежелание пойти на проведение таких государственных реформ, которые открыли бы дверь на политическую арену новым буржуазным собственникам и либерально настроенным кругам дворянства, эти социальные слои встали на путь подпольной политической деятельности, на путь создания тайных обществ и организации заговоров.

Национально-освободительное движение в 1815–1820 гг. Карбонарии

Тайные общества, возникшие первоначально как орудие борьбы с французским засильем, после 1815 г. обратили свое острие против реакционных монархических режимов и Австрии — главного препятствия на пути достижения национальной независимости. В 1815–1820 гг. заговорщические организации (как возникшие в период наполеоновского господства, так и вновь созданные) широко распространились по всей Италии. Значительное влияние на формирование и развитие подпольного движения в северных и отчасти центральных районах страны оказал бывший соратник Бабефа Филиппо Буонарроти, связанный с республиканским и национальным движением в Италии еще с 90-х годов XVIII в. Он добивался создания строго законспирированной сети тайных обществ, подчиненных единому руководящему центру. В 1818 г. на тайном совещании в Алессандрии (в Пьемонте) подпольные организации «Адельфов» и «Филадельфов» объединились в «Общество высокодостойных мастеров» во главе с Буонарроти. Подобно масонской организации новое общество было построено в виде лестницы из нескольких звеньев, называвшихся степенями, причем каждая степень имела собственную политическую программу: среди членов первой, низшей степени (включавшей в себя основную массу приверженцев «Общества») проповедовались идеи деизма, равенства и братства, среди посвященных во вторую степень — лозунги республики, демократии и народного суверенитета, конечной же целью «Общества», известной узкой группе руководителей, посвященных в третью, высшую степень, считался коммунизм. Членам низших звеньев не сообщалось о программных целях высших степеней, особенно третьей[146], так что в обществе Буонарроти существовала определенная идейная разобщенность между отдельными группами его членов.

В Италии секции («церкви») «Общества высокодостойных мастеров» существовали во многих городах Пьемонта, Ломбардо-Венецианской области, герцогств Парма, Тоскана, Модена и Папского государства.

Поскольку в условиях режима Реставрации основные программные цели общества Буонарроти были неосуществимы, то в плане практической деятельности Буонарроти и его сподвижники добивались сотрудничества с другими тайными организациями, преследовавшими иные политические цели, и прилагали усилия к тому, чтобы распространить на них свое влияние и превратить высшую, третью степень «Общества высокодостойных мастеров» в верховный тайный центр, координирующий все подпольное заговорщическое движение. В Пьемонте и Ломбардии буонарротистское общество стало опираться на возникшую здесь тайную организацию либерально-конституционного направления «Итальянская федерация», лишенную внутренних перегородок и широко открывшую двери для новых членов, среди которых преобладали буржуазные и либерально-дворянские элементы. В Ломбардии «федератов» возглавил граф Федерико Конфалоньери, принадлежавший к среде просвещенного и либерального ломбардского дворянства, склонявшегося к капиталистическим методам ведения хозяйства и занимавшего антиавстрийские позиции. В Пьемонте, где к «федератам» помимо буржуазии примкнуло много военных разных званий — от унтер-офицеров до офицеров высшего ранга — и молодых патриотически настроенных дворян, ведущей фигурой тайного движения стал граф Санторре ди Сантароза.

На Юге Италии, в Неаполитанском королевстве, а также в Папском государстве основной формой борьбы с абсолютистским строем стало движение карбонариев.

Карбонарская организация, как и организация, созданная Буонарроти, представляла собой иерархию степеней, т. е. носила многоступенчатый характер, в чем также сказалось влияние масонства. Низшие ячейки общества — венты — объединялись вокруг «материнских» вент, подчинявшихся в свою очередь высокой венте. Карбонарии пользовались специальными паролями и опознавательными знаками. Существовал особый, исполненный торжественности и символизма ритуал посвящения в члены общества и в его различные степени. В частности, широко был распространен ритуал выжигания древесного угля (carbonizzazione — «карбонизация»; отсюда, возможно, происходит и само название тайного общества). Этот ритуал символизировал превращение нового члена организации (carbonaro — «карбонария») в духовно чистого, неподкупного человека, уничтожение коросты фальшивых и испорченных нравов и возврат к истинной свободе и равенству[147].

Главной целью, объединявшей основную массу членов почти всех тайных обществ Италии той эпохи, включая и карбонариев, было стремление совершить чисто политическую революцию, не затрагивая при этом классовых интересов буржуазии и либерального дворянства и их земельных владений. Речь шла о том, чтобы обуздать неограниченный абсолютизм и полицейский произвол, добиться упорядочения финансов и налогообложения и устранить вопиющие препятствия для предпринимательской деятельности, а также иностранное (т. е. австрийское) вмешательство. Эти задачи надеялись разрешить, ограничив всевластие монархов конституцией и парламентом. Поэтому требование конституции было главным лозунгом тайных обществ как в Северной и Центральной Италии, так и на Юге, в Неаполитанском королевстве. Хотя среди участников карбонарских заговоров были сторонники республики и существовали отдельные венты, выступавшие под республиканским знаменем, карбонарское движение носило в целом конституционно-монархический, либеральный характер. В этом центральном пункте между заговорщиками не было разногласий. Они возникали только по вопросу о том, какой конституции следует добиваться от монархов.

Более радикальное и демократически настроенное крыло тайных обществ Пьемонта (объединявшее буржуазию, младших офицеров и унтер-офицеров, представителей свободных профессий) и большинство карбонариев в Неаполитанском королевстве высказывались за введение передовой для своего времени испанской конституции 1812 г., признававшей народный суверенитет и предусматривавшей созыв однопалатного парламента. Более умеренное крыло подпольного движения склонялось к консервативной французской конституции 1814 г. За исключением требования конституции карбонарии и другие тайные организации не имели единой и ясной программы. К тому же, несмотря на связи между революционным подпольем в различных частях Италии, движение тайных обществ в 1815–1830 гг. носило в общем локальный характер и, как правило, не преследовало задач, выходивших за рамки отдельных государств или областей. В наибольшей степени требование национальной независимости и ликвидации австрийского господства было распространено на Севере Италии, среди членов общества «Итальянская федерация» в Ломбардии и Пьемонте. Заговорщики надеялись достичь этой цели, воспользовавшись традиционным стремлением Сардинской монархии к территориальному расширению с тем, чтобы с помощью пьемонтской армии добиться освобождения Ломбардии и Венеции от австрийского гнета, слияния их с Пьемонтом и создания Североитальянского конституционного королевства под эгидой сардинского короля. В герцогствах и Романье карбонарии склонялись к образованию Центральноитальянского государства. В Лацио и Марке движение против папы не имело четкой государственно-политической программы. В Неаполе идеи независимой и единой Италии придерживалось лишь революционно-демократическое меньшинство карбонариев.

Так как тайные общества в отдельных государствах тяготели к компромиссу с монархией, то это, как правило, влекло за собой отказ от идеи создания единого итальянского государства. Отличительная черта движения тайных обществ тех лет состояла также в том, что большинство его руководителей, отражая настроения буржуазно-дворянских кругов (помнивших о трагических событиях 1799 г.), опасалось стихийных выступлений народных масс и не желало широкого вовлечения их в революционное движение; поэтому они рассматривали заговор и военный переворот в качестве главного метода борьбы. И карбонарии в Неаполитанском королевстве, и сторонники «Итальянской федерации» на Севере страны рассчитывали добиться своих целей с помощью армии, что и побуждало их вовлекать в заговор возможно большее число офицеров и вообще военных.

Наконец, большинство заговорщиков, принадлежавших к различным тайным организациям, считало совершенно немыслимым изменить реакционные порядки, не опираясь на согласие монархов. В этой связи становится понятным, почему в эпоху Реставрации среди либералов разных направлений получила широкое распространение вера в русского императора Александра I как верховного покровителя всех либеральных сил Европы, в том числе Италии. Характеризуя настроения итальянского общества в начале Реставрации, один из современников писал: «Все взгляды обращены к России. Итальянцы сознают, что эта великая держава — единственная, чьи намерения по отношению к ним могут быть бескорыстны, и что лишь только с императором Александром они могут связывать надежды на свое благоденствие»[148]. Эта вера в либерализм русского царя (укрепившаяся под впечатлением предоставления Александром I конституции Польше, а также благодаря деятельности русских агентов в Италии, преследовавших цель умерить здесь австрийское влияние) была логическим следствием недостаточной связи либеральных сил с низами и показателем внутренней слабости заговорщического движения.

Революции 1820–1821 гг. в Неаполе и Пьемонте

К 1820 г. карбонарские венты и ячейки других тайных организаций существовали в десятках и сотнях городов и селений во всех частях Италии. Подпольное движение приобрело значительные размеры, и наиболее решительные его сторонники с нетерпением ждали сигнала к открытому выступлению.

Особенно большую активность проявляли карбонарии в Неаполитанском королевстве. Ставшее уже серьезной внутренней проблемой для режима Мюрата в последние годы его правления, карбонарское движение приняло самый широкий размах в период Реставрации. Ведущая роль в этом движении принадлежала земельной буржуазии, особенно провинциальной, значительно упрочившей свои экономические позиции и желавшей теперь закрепить на государственно-политическом уровне тот сдвиг в соотношении социальных сил, который произошел в наполеоновское десятилетие. Однако Реставрация обманула все ожидания неаполитанской буржуазии. Потерпела полный провал надежда на то, что неаполитанские Бурбоны, вернув себе престол, провозгласят в Неаполе сицилийскую конституцию: вместо распространения этой конституции на все королевство последовала ее отмена в самой Сицилии. Буржуазия так и не получила доступа к власти. Между тем ряд обстоятельств, сопутствовавших реставрации Бурбонов, обострил желание неаполитанской буржуазии добиться введения конституции.

Прежде всего буржуазия испытывала тревогу за судьбу своих вновь приобретенных земельных владений, ранее принадлежавших монастырям и другим религиозным организациям. Политика широких уступок церкви, проводившаяся монархией, внушала новым землевладельцам опасение, что абсолютистское правительство Бурбонов, несмотря на обязательство признать распродажу государственных имуществ (принятое по соглашению с Австрией в апреле 1815 г.), в определенный момент посягнет на их земельные приобретения. Поэтому в сохранении неограниченной власти Бурбонов буржуазные собственники усматривали потенциальную угрозу для своего имущества. Налоговая и таможенная политика правительства пробуждала еще большую тревогу и недовольство, прежде всего у мелких и средних землевладельцев, чьи интересы она явно ущемляла. В отличие от наполеоновских властей, освободивших от уплаты введенного ими поземельного налога владельцев недоходных земель, глава королевского правительства Медичи отменил это исключение, что тяжело отразилось на положении мелких собственников[149]. Кроме того, несмотря на требования провинциальных землевладельцев, Медичи отказался ввести протекционистский таможенный тариф, который оградил бы их от конкуренции дешевого зерна, сразу же после окончания войны с Наполеоном хлынувшего в огромном количестве из южных районов России, что вызвало в ряде стран Средиземноморья, в том числе в Италии, кризисные явления в сельском хозяйстве[150].

В столь неблагоприятных для сельского хозяйства Неаполя условиях Медичи не только не принял никаких мер для поддержки земледелия и ограждения его от иностранной конкуренции, но, напротив, настаивал на неукоснительном сборе поземельного налога, который из-за падения цен на зерно стал весьма обременительным для различных категорий землевладельцев, особенно для мелких и средних[151]. Столь неудачная экономическая политика правительства заставила многих представителей провинциальной земельной буржуазии, более тесно связанной с рынком, утвердиться в мысли о необходимости ограничить абсолютизм и добиться доступа к власти. Все более широкое распространение этого сознания неизбежно влекло за собой быстрый рост рядов карбонарской организации и умножение попыток поднять восстание, после того как стало очевидно, что надежды на введение конституции по собственной воле короля являются беспочвенными.

Готовясь к схватке с королевской властью, южная буржуазия стремилась разрешить две проблемы: в определенной мере гарантировать себя снизу, обезопасив свои тылы в деревне, и одновременно заручиться содействием оппозиционно настроенных кругов в верхах.

В преддверии открытого выступления против монархии важнейшим вопросом, встававшим перед неаполитанской буржуазией, были ее отношения с крестьянством.

Отмена феодализма и другие преобразования наполеоновского периода, только отчасти ослабив глубокий социально-политический кризис, охвативший южное общество в конце XVIII в., породили вместе с тем новые острые противоречия. Проблема обеспечения крестьян землей и ликвидации хронической нищеты этого основного производящего класса так и не была решена. Раздел общинных земель не привел к укреплению крестьянского хозяйства и распространению в сколько-нибудь значительных масштабах системы мелкой крестьянской собственности — как потому, что большие массивы земли удавалось захватить буржуазии, «благородным», так и потому, что среди крестьян, получивших участки общинного домена, большинство, не имея необходимых средств для приобретения инвентаря, оказывалось не в состоянии возделывать свои участки и платить положенные налоги. Это и вынуждало многих крестьян спустя несколько лет отказываться от полученных наделов, переходивших в руки все той же земельной буржуазии[152]. Очень скоро обнаружилось, что раздел общинных земель на Юге в той форме, как он проводился — без создания необходимых условий для закрепления за крестьянами переданной им земли, — не компенсировал ущерба, причиняемого основной массе сельского населения ликвидацией сервитутных прав, которые до раздела общинных угодий служили очень важным хозяйственным подспорьем для широких слоев крестьянства. Поэтому уже в первые годы Реставрации стало очевидным, что сам раздел общинных земель вызывал, как правило, дальнейшее обнищание сельских масс и их пролетаризацию.

Так, уже в первые годы Реставрации крестьянские массы убедились на собственном горьком опыте, что и вторичное возвращение короля в Неаполь не повлекло за собой никакого перелома к лучшему в условиях их существования. Вследствие этого к началу 20-х годов в настроениях низов произошел сдвиг, наметившийся еще в период первой реставрации Бурбонов. Вера крестьян в «доброго» короля дала глубокую трещину. Дезориентированные и глубоко разочарованные крестьянские массы либо впали в состояние глубокой апатии, либо, доведенные до отчаяния, выражали свой протест против угнетения в ставшей типичной для Юга экстремистской форме грабежей и разбоя («бандитизм»). Этот социальный в основе своей протест в разное время то ослабевал, то разгорался с новой силой; во всяком случае он превратился отныне в неотъемлемую часть всего уклада жизни сельского общества Юга, внося в атмосферу неаполитанской деревни элемент постоянного социального напряжения.

В частности, в первые годы Реставрации особенно широкую известность в Неаполитанском королевстве получили действия двух разбойничьих отрядов в Апулии, возглавлявшихся сыном ремесленника Гаэтано Вардарелли и бывшим капелланом из местечка Горталье Чиро Анниккьярико. Эти предводители разбойников пользовались поддержкой апулийских крестьян, которым они оказывали денежную помощь (передавая крестьянам часть средств, захваченных при нападениях на поместья и на королевских сборщиков налогов), а подчас защищали крестьян от произвола крупных землевладельцев[153]. Неоднократные попытки бурбонских властей уничтожить эти отряды, посылая против них карательные экспедиции, оканчивались безрезультатно.

В таких условиях земельная буржуазия в первые годы Реставрации строила свои отношения с крестьянством двояким образом. События 1799 г. и последующие вспышки острого социального антагонизма в южной деревне побудили наполеоновские власти еще в 1808 г. издать закон, предусматривавший создание — «в целях защиты личности, собственности и внутренней безопасности» — особых провинциальных легионов гражданской милиции из вооруженных представителей имущих слоев, прежде всего землевладельцев[154]. В 1817 г. королевским указом было подтверждено, что в каждой из 21 провинций королевства должен быть сформирован полк милиции из людей, обладающих «реальной собственностью» и способных вооружиться и экипироваться за собственный счет. Офицеры этих полков назначались королем из числа крупных землевладельцев[155].

Таким образом, провинциальная буржуазия обрела вооруженную силу, способную в случае необходимости оградить ее собственность от эксцессов мятежного крестьянства; в частности, провинциальная милиция использовалась как вооруженный заслон против «бандитизма».

Но трагический опыт 1799 г. и последующие события показали недостаточную эффективность одних лишь насильственных методов в отношениях с крестьянством и побудили буржуазию попытаться установить политические связи с народными массами.

Ядро карбонарской организации состояло из либерально настроенных групп земельной и, в меньшей мере, торговой буржуазии, чьи политические устремления не шли дальше установления конституционно-парламентского режима и создания более благоприятных условий для предпринимательства и торговли. Однако в карбонарском движении выделилось радикально-демократическое крыло, включавшее в себя бывших сторонников якобинского движения 90-х годов и исповедовавшую передовые взгляды интеллигенцию. Под влиянием и при участии этих людей карбонарии начали агитацию среди низов, особенно среди крестьянства, обосновывая справедливость своих целей ссылками на авторитет Иисуса Христа и Евангелия. В этой агитации наиболее радикальные элементы, не ограничиваясь содержавшимися в карбонарских уставах (катехизисах) идеями естественного равенства, всеобщего счастья и христианской добродетели, проповедовали также «аграрный» закон[156], внушая, следовательно, крестьянским низам надежду на возможность решения в их пользу земельного вопроса. Таким путем карбонарии стремились привлечь массы на свою сторону и лишить монархию ее традиционной поддержки. Хотя сама по себе подобная пропаганда не могла, разумеется, вызывать сочувствия у земельной буржуазии, однако последняя усматривала в ней тактическое средство, призванное обеспечить в решающий час борьбы с Бурбонами поддержку народных масс или их нейтрализацию[157].

Было еще одно обстоятельство, вынуждавшее карбонариев заботиться о привлечении на свою сторону низов. В 1816 г. министр полиции Неаполитанского королевства, убежденный монархист и ультрареакционер Каноза решил покончить с политикой лавирования между либеральными и реакционными кругами, проводившейся главой правительства Медичи, и разгромить неаполитанских либералов и карбонариев. Каноза намеревался достичь этой цели с помощью тайной реакционной организации «Кальдерариев», которая при его поддержке начала весной 1816 г. в Апулии террор против местных либералов и карбонариев, нападая по ночам на их дома, производя аресты и совершая убийства лиц, занесенных в заранее составленные проскрипционные списки.

Либералам и членам карбонарского общества пришлось принять меры самозащиты. Активизировались тесно связанные с карбонарским обществом тайные полувоенные организации (в частности, «Филадельфы» и «Свободные европейские патриоты», возникшие еще в годы французского господства); была создана также тайная военизированная организация «Решительные» (Decisi), куда вошли наиболее энергичные элементы (либералы-конституционалисты и республиканцы), готовые дать вооруженный отпор бандам Канозы. В такой обстановке, грозившей перерасти в гражданскую войну, карбонарии постарались заручиться более широкой поддержкой низов. В ряды «Филадельфов», «Свободных европейских патриотов» и «Решительных», являвшихся в сущности ответвлениями карбонарского общества, стали принимать ремесленников, поденщиков, крестьян-бедняков, надеясь в случае необходимости использовать их как ударную силу. Большую роль в привлечении этих низших слоев городского и особенно сельского населения на сторону карбонариев играло духовенство — сельские священники, каноники, викарии, монахи, дьяконы, которые вели среди низов пропаганду в пользу карбонариев, истолковывая их цели в духе идей первоначального христианства.

Наконец, в своем стремлении дать отпор бандам «Кальдерариев» карбонарии Апулии пошли на крайний шаг и установили контакт с движением «бандитизма», которое, как уже отмечалось, представляло собой своеобразную форму социального протеста неаполитанских низов, прежде всего крестьян. Карбонарии северной Апулии заключили в 1816 г. временный союз с Вардарелли, который предоставил свой отряд в распоряжение карбонарского общества, обещавшего, со своей стороны, оказывать ему всяческую поддержку в борьбе с бурбонскими властями. Вардарелли был принят в ряды карбонариев и возведен в степень мастера.

Соглашение о совместных действиях было достигнуто также между Анниккьярико и карбонариями южной Апулии. Анниккьярико вступил со своим отрядом в организацию «Решительных», которая отныне получила дополнительное название «Юпитер-Громовержец». Вскоре Анниккьярико возглавил все тайные вооруженные организации в районе Teppa д’Отранто, объединившие усилия для борьбы с воинствующими кальдерариями. Анниккьярико, также принятый в 1817 г. в карбонарское общество, отстаивал весьма радикальные взгляды. Он относился враждебно к местным крупным землевладельцам, захватившим большие участки общинных земель, призывал к организации восстания против бурбонской монархии и к провозглашению республики[158].

В целом предпринятая Канозой в 1816 г. попытка разгромить неаполитанских карбонариев потерпела полную неудачу, вызвав лишь приток новых сторонников в ряды карбонарского движения.

Масштабы карбонарского движения и его влияние в период Реставрации непрестанно росли. Общество проникало во все провинции Неаполитанского королевства, карбонарские венты были созданы в десятках и сотнях городов и селений.

В итоге карбонарское движение на Юге приобрело (и в этом состояла его отличительная черта) более массовый характер, чем в любой другой части Италии. Итальянские исследователи полагают, что в период наибольшего распространения карбонаризма численность его вент определялась весьма внушительной для того времени цифрой в 200 тыс. членов, а размеры так называемой «карбонарской толпы», или «массы» (т. е. городских ремесленников, простолюдинов и особенно крестьян, находившихся под влиянием карбонариев), были еще больше[159].

Однако, несмотря на массовый характер карбонарского движения, в течение ряда лет усилия его сторонников подготовить открытое выступление с целью завоевания конституции сводились на нет не только из-за отсутствия авторитетного общенеаполитанского руководящего центра, способного придать единое направление действиям заговорщиков, но и потому, что даже в рамках провинций карбонарское общество страдало от недостаточной организованности и сплоченности отдельных вент, слабо дисциплинированных и сохранявших предельную самостоятельность. Попытка карбонариев Салерно (чья вента формально считалась с 1817 г. высшей среди всех вент Юга) добиться координации действий карбонариев нескольких провинций также не принесла ощутимых результатов. Вследствие этого решение о всеобщем выступлении откладывалось от года к году.

Тем временем убеждение в необходимости введения конституционных порядков в Неаполе успело прочно утвердиться также среди части верхов королевства, среди состоявших ранее на службе у Мюрата чиновников и особенно высших офицеров, которые, сохранив в годы Реставрации руководящие посты в армии, были тем не менее настроены оппозиционно к Бурбонам, желая ограничить их абсолютизм и добиться независимости королевства от Австрии. Такие выдвинувшиеся при Мюрате генералы, как Пьетро Коллетта, Микеле Караскоза и другие, склонялись к принятию весьма умеренной конституции (подобной французской хартии 1814 г.), надеясь, что господство в верхней палате позволит им стать подлинными правителями королевства. Большинство умеренно настроенных генералов-мюратистов отвергало революционные методы борьбы и относилось с настороженностью и недоверием к карбонарскому движению — как ввиду распространения в нем радикально-демократических идей, так и потому, что карбонарии выступали за введение испанской конституции 1812 г., оставлявшей мало надежд на возможность олигархического правления, к чему в сущности стремились мюратисты. Когда в начале 1820 г. руководители карбонариев, побуждаемые растущим давлением на них рядовой массы заговорщиков (возбужденных известиями об успехах начавшейся в январе революции в Испании и раздраженных собственным бездействием), обратились к самому заслуженному из мюратистских генералов — Гульельмо Пепе (получившему в 1813 г. от Мюрата звание маршала и титул барона) — с предложением возглавить карбонарскую революцию, последний ответил отказом. Этот наиболее решительно настроенный генерал строил собственные планы чисто военного путча с целью вынудить короля ввести нужную мюратистам конституцию и обеспечить захват власти в стране группой высших офицеров. Вместе с тем Г. Пепе допускал возможность использовать карбонариев в собственных целях, установив над ними контроль провинциальной милиции, значительная часть которой находилась фактически в его подчинении, чтобы тем самым помешать возможному расширению движения[160].

Победа революционных войск в Испании, заставивших короля восстановить ранее отмененную им конституцию 1812 г., побудила неаполитанских карбонариев ускорить подготовку выступления. Попытка привлечь на свою сторону генералитет в общем не удалась, зато карбонарии, по свидетельству руководителей заговора, добились того, что младшие офицеры некоторых полков, расквартированных в ряде городов близ Неаполя (Аверсе, Ночере, Ноле) и в самой столице, дали обещание поднять солдат и прийти с ними на помощь заговорщикам[161]. В конце июня в городе Авеллино состоялось совещание представителей карбонарских вент почти всех провинций королевства, решившее начать восстание в первые дни июля.

Инициативу выступления взяли на себя (вероятно, опередив установленный срок) карбонарии города Нолы (примерно в 30 км от Неаполя). В течение нескольких месяцев перед выступлением аббат Луиджи Миникини, энергичный руководитель местной карбонарской венты «Муций Сцевола», вел усиленную пропаганду среди военных расположенного здесь полка «Бурбонская кавалерия».

1 июля был день святого Теобальда, которого карбонарии считали своим покровителем. В ночь с 1 на 2 июля карбонарии и солдаты во главе с Миникини и офицерами М. Морелли и Дж. Сильвати подняли знамя революции. Покинув Нолу, отряд, состоявший примерно из 150 человек, двинулся к городу Авеллино, куда вступил 3 июля в сопровождении нескольких сотен присоединившихся к нему по пути карбонариев и военных. Командующий войсками городского гарнизона подполковник Де Кончили, умеренно настроенный офицер мюратистской формации, вынужден был присоединиться к восставшим.

Известие об этих событиях быстро распространилось по Югу и вызвало немедленное восстание карбонариев и буржуазной провинциальной милиции сначала в соседних районах, а затем и во всех провинциях королевства. Часть правительственных войск, посланных из Неаполя на усмирение карбонариев, присоединилась к восставшим. Когда успех восстания стал совершенно очевидным, генерал Г. Пепе решил примкнуть к нему; он самовольно покинул столицу с тремя полками неаполитанского гарнизона, привел их 6 июля в Авеллино и принял здесь командование над всеми силами восставших. Таким образом, отчасти был прав современник, усматривавший особенность неаполитанской революции в том, что здесь «армия последовала за народом, а не народ за армией, как в Испании»[162]. Почувствовав свое бессилие перед начавшимся восстанием, король вынужден был уступить и согласиться на введение конституции (на базе испанской конституции 1812 г.) и созыв парламента. 9 июля присоединившиеся к революции войска во главе с Г. Пепе, отряды провинциальной милиции и тысячи карбонариев с сине-черно-красными знаменами (олицетворявшими дым, уголь и пламя карбонарских костров) вступили в Неаполь и прошли торжественным строем по улицам столицы. Было образовано новое правительство, состоявшее целиком из мюратистов (к их числу принадлежали возглавившие вскоре правительство граф Дзурло и герцог Кампокьяро), и приняты меры для проведения выборов в парламент.

Так в считанные дни победила бескровная карбонарская революция, не встретившая в сущности сопротивления властей. Ее успех объяснялся не только слабостью реставрированной бурбонской монархии, но и тем, что почти все имущие слои королевства либо активно поддержали революцию, либо отнеслись к ней доброжелательно; что же касается крестьянства, то оно заняло выжидательную позицию, не проявив во всяком случае никакой враждебности к конституционному движению. Поэтому революция пошла именно по тому пути, о котором мечтали все, жаждавшие введения конституции. «Великая политическая реформа проведена так, что ни одна из социальных гарантий не была уничтожена, нарушена и не подвергалась угрозе», — с удовлетворением писала в первые дни после победы революции газета «Амико делла Коституционе»[163]. Испанская конституция, ставшая популярнейшим лозунгом и символом перемен, казалось, объединила всю разноликую массу участников июльского восстания. Однако за внешними проявлениями гармонии и всеобщего энтузиазма скоро обнаружились острые и трудные проблемы.

Хотя Фердинанд I Бурбон поклялся на Евангелии в верности конституции, согласие короля с конституционными преобразованиями, которое неаполитанские конституционалисты в своих политических расчетах рассматривали как важнейшее условие упрочения и дальнейшей консолидации нового режима, было чисто внешним. Лидеры конституционалистов неустанно восхваляли испанскую конституцию как некое идеальное сочетание «прав народов и прерогатив монархов», как новый «истинный договор между королем и народом», позволяющий династии опираться на признание и волю всего населения[164]. Для престарелого же короля, ненавидевшего все связанное с революцией, было совершенно неприемлемо ограничение его власти, особенно такой конституцией, как испанская, фактически отстранявшей монарха и стоявшие за ним силы от власти и сводившей на деле прерогативы короны до минимума. При первой же представившейся возможности король через своего посла в Вене сообщил австрийскому императору и Меттерниху, что он ввел конституцию и поклялся соблюдать ее против собственной воли, «с петлей на шее», под угрозой вооруженного насилия, и умолял Австрию и Англию спасти его[165]. Такая позиция короля таила в себе тяжелые последствия для нового режима в международном плане.

Обнаружились противоречия и в лагере самих конституционалистов. Мюратисты, захватившие благодаря революции высшие правительственные и военные посты, проявляли в отношении карбонариев все большее отчуждение, поскольку видели в них воплощение опасных революционных порывов, чуждых их умеренности. Поэтому они хотели полностью подчинить себе карбонарское общество и только из боязни вызвать новый взрыв не прибегли к полному разоружению нескольких тысяч карбонариев, остававшихся в Неаполе. Опасения мюратистов вызывало растущее влияние карбонариев в провинции и бурное расширение рядов общества[166]. Карбонарское движение дало возможность выступить единым фронтом против королевской власти очень широкому блоку сил, недовольных существовавшими порядками. Однако после легко достигнутого успеха стало выявляться различие целей сторонников карбонарской организации, обусловленное крайней разнородностью ее социальной базы. Наиболее влиятельные группы ее членов — буржуазные землевладельцы, «благородные», лица свободных профессий, младшие офицеры, священники — не смогли выдвинуть конкретной программы, которая помогла бы сохранить блок социальных сил, временно объединенных в карбонарском движении, и тем самым укрепить базу нового режима. С завоеванием конституции главная цель собственников буржуазного толка была достигнута, и в карбонарском обществе началось размежевание. Провинциальную буржуазию все больше занимали ее специфические экономические проблемы и стремление добиться большей самостоятельности местных органов управления[167]. Эти задачи она надеялась теперь разрешить в рамках законности, через парламент. Поэтому политическая активность собственнических слоев стала постепенно ослабевать.

Что же касается аграрного вопроса, то после победы революции, упрочившей ее экономические и политические позиции, южная буржуазия, обладавшая теперь значительно более обширными земельными владениями, чем 20 лет назад, в еще меньшей степени, чем в 1799 г., могла выступить инициатором аграрных преобразований, отвечавших нуждам крестьян и способных материально заинтересовать их в активной поддержке нового режима. Напротив, важнейшая забота земельной буржуазии состояла в том, чтобы не позволить крестьянам добиться решения вопроса об общинных землях в свою пользу и оградить крупные земельные владения от всякой опасности. Эти настроения находили отражение в политике карбонарского общества. Уже спустя две недели после вступления конституционных сил в Неаполь сочувственно настроенная к карбонариям газета «Друг конституции» поспешила со всей определенностью заявить: «Аграрные законы отвергаются справедливостью и разумом, и публичная власть не дремлет, стоя на страже прав каждого»[168]. В программном документе карбонариев Западной Аукании, считавшихся самой радикальной группой карбонарского движения на Юге, раздел, посвященный крестьянству, был сформулирован в нарочито неопределенной форме. В нем лишь говорилось, что «для поощрения почетного занятия сельским трудом… будет оказана поддержка предпочтительно тем, кто нуждается в ней»[169]. Действительность показала, таким образом, что попытки сближения карбонариев с крестьянством диктовались преимущественно политическим расчетом — стремлением помешать монархии использовать крестьянские массы как орудие борьбы с революцией.

Низшие радикально настроенные круги карбонарского общества скоро стали обнаруживать недовольство правительством, которое они критиковали за намерение ограничить свободу печати и за пассивность в проведении политики реформ, хотя сами эти круги не смогли выдвинуть четкой программы действий. Тем не менее среди них росло чувство неудовлетворенности исходом революции, и это находило отражение как в усилении республиканских настроений в самой карбонарской организации, так и в оживлении деятельности других тайных обществ, стоявших на откровенно республиканских позициях (например, общество «Филадельфов»)[170]. Стали распространяться в виде печатных изданий документы некоторых карбонарских вент (вроде «Инструкций» венты «Свободные пифагорейцы»), содержавшие призыв к карбонариям «спасти родину от угнетения», ниспровергнуть трон, «воздвигнутый фанатизмом и честолюбием, и прогнать с него чудовище, которое оскорбляет все сущее»[171].

Правительство отвечало на активизацию демократических и республиканских сил упреками в демагогии и подрыве единства нации и обвинениями в том, что, безрассудно разжигая политические страсти, эти силы увлекают страну в пропасть «анархии», что создает в свою очередь угрозу иностранной интервенции. Внутриполитическая обстановка еще более осложнилась из-за событий в Сицилии, где развитие революции приняло иной характер, чем в материковой части королевства, вследствие особой расстановки социальных сил и стремления части сицилийцев к независимости.

В первые годы Реставрации неаполитанское правительство старалось обуздать могущество сицилийских феодальных баронов, главных носителей сепаратистских настроений, мечтавших о восстановлении конституции 1812 г., которая позволяла им совместно с церковной верхушкой контролировать через палату пэров управление островом. Проведя юридическую отмену феодализма, лишившую баронов некоторых привилегий, правительство Бурбонов стало одновременно покровительствовать буржуазным элементам, отдавая им предпочтение при подборе чиновников в реорганизованные административные и судебные органы[172]. Такой курс неаполитанских властей встречал сочувствие сицилийской буржуазии (особенно в более развитой восточной части острова) и несколько смягчал ее отрицательное отношение к другим непопулярным мерам правительства, особенно к его налоговой и таможенной политике. Зато глубокое недовольство охватило аристократию, а также сельские и городские низы (особенно в Палермо), жестоко страдавшие от нищеты и безработицы, вызванных аграрным кризисом и упадком промышленного производства. Поэтому революционные выступления, вспыхнувшие в отдельных районах Сицилии, были неодинаковы по своему характеру и движущим силам.

Центром восстания стал Палермо, где городские низы, ремесленники и рабочие после ожесточенного боя с королевскими войсками 17 июля овладели городом и, отвергнув намерение группы баронов провозгласить сицилийскую конституцию 1812 г., поддержали лозунг введения испанской конституции 1812 г. и признания государственной самостоятельности Сицилии как независимого королевства, в котором правил бы, однако, представитель династии неаполитанских Бурбонов. Образованное восставшими временное правительство направило в Неаполь делегацию для передачи этих требований.

Но восставшее население Палермо преследовало и другие цели. Важнейшей из них было возвращение Палермо статуса столицы, утрата которого тяжело отозвалась на экономическом положении большинства горожан. Однако буржуазия других городов Сицилии, особенно Мессины, старого соперника Палермо, энергично отвергла его притязания на гегемонию, опасаясь, помимо всего прочего, верховенства баронов. Палермо поддержала только одна провинция Агридженто, остальные же пять (Мессина, Катания, Сиракузы, Трапани и Кальтаниссета) решили сохранить единство с Неаполем в рамках испанской конституции в надежде, что это создаст более надежные условия для проведения на острове буржуазных преобразований. В ответ на это из Палермо были направлены карательные экспедиции для подчинения других городов. На острове началась междоусобная вооруженная борьба. Ободренные этим, власти Неаполя отказались признать требования Палермо о независимости и в августе послали для его усмирения войска. Бои у Палермо продолжались с перерывами несколько месяцев, в Сицилию было переброшено 10 тыс. отборных солдат, в том числе «священный батальон» (как стали называть отряд, поднявший революцию в Ноле), понесший в боях большие потери[173]. В итоге неаполитанской армии удалось осенью сломить сопротивление Палермо, однако применение Неаполем репрессий в качестве основного средства решения сицилийского вопроса привело к тому, что сепаратистские настроения на острове не только не были искоренены, но. напротив, получили еще большее распространение.

Подавление сицилийского восстания не содействовало ослаблению политической напряженности в Неаполе и не уменьшило трудности конституционного режима. Двусмысленное поведение короля, поклявшегося в верности конституции, а затем совершенно устранившегося от участия в управлении страной, вызывало растущее подозрение среди радикальных элементов в столице и провинции. В такой позиции монарха видели свидетельство его отрицательного отношения к конституционным порядкам. Фердинанда I и его сына Франциска (выполнявшего с начала июня функции королевского наместника) обвиняли в предательстве, в тайной подготовке условий для ликвидации либерального порядка, а мюратистских министров — в потворствовании королю. Подобные настроения (как следует из донесения полицейских властей правительству в начале декабря 1820 г.) находили выход в укреплении республиканского течения в среде карбонариев и других тайных обществ, в разговорах о возможности «второй революции» и в умножавшихся призывах расправиться с королем и всей королевской семьей, а также со старыми советниками короля и мюратистскими министрами[174].

Слухи и предположения о тайных связях короля и королевского наместника с иностранными державами вызывали возраставшее возбуждение и беспокойство потому, что с осени 1820 г. угроза иностранной военной интервенции выдвинулась на первый план как самая серьезная проблема неаполитанской революции.

Внешнеполитическая стратегия мюратистского правительства Дзурло — Кампокьяро строилась на предположении, что удастся убедить великие державы, особенно Австрию и Россию, в том, что введение конституционных порядков в Неаполе было не результатом революции, а обычным политическим преобразованием, реорганизацией управления, которую король санкционировал свободным выражением собственной воли[175]. Иностранным державам старались внушить мысль об абсолютной законности нового правительства и заверить их в исключительно мирном, ненасильственном характере июльского движения и всех последовавших за ним перемен, утвердивших-де полное согласие и гармонию между подданными и монархом. В соответствии с этим правительство прилагало все усилия внутри страны, чтобы не допустить никаких эксцессов и крайностей, взывало к разуму, настаивало на умеренности и дисциплине, дабы подтвердить репутацию нового порядка в Неаполе как нереволюционного и тем самым устранить повод для иностранной интервенции.

Настойчиво, если не слепо, придерживаясь этой политической линии, которая неизбежно вела к угасанию первоначального энтузиазма, конституционное правительство допустило серьезные просчеты, вызванные недостаточной информированностью об истинных намерениях великих держав в отношении Неаполя. Самый серьезный просчет заключался в том, что власти (как, впрочем, и многие неаполитанские либералы) питали малообоснованные надежды на помощь России. С первых же шагов революции вера в неизбежную поддержку Александра I (чей мифический либерализм делал его в эти годы кумиром итальянских конституционалистов) играла весьма важную роль в политических расчетах как карбонариев, так и вставших у власти мюратистов[176]. Однако если Александр I одно время и выступал против австрийской интервенции в Неаполь, боясь, что австрийское господство в Италии станет безграничным, то осенью 1820 г. страх перед революцией заставил его покончить с колебаниями и присоединиться к Австрии, настойчиво призывавшей к подавлению мятежного Неаполя из опасения, что его примеру могут последовать другие итальянские государства, и прежде всего Ломбардия и Венеция. В ноябре на конгрессе в Троппау русский император поддержал принцип интервенции в любое государство, принадлежащее к Священному союзу, если главные державы сочтут, что проведенные в нем реформы являются незаконными и подрывают принципы легитимизма. Это изменение позиции России не было должным образом оценено неаполитанскими либералами. Даже в конце января 1821 г., когда новый конгресс Священного союза в Лайбахе окончательно санкционировал австрийскую интервенцию, правительственный вестник «Джорнале коституционале», отражая настроения министерских кругов, продолжал предаваться иллюзиям о возможности предотвращения австрийского вторжения «государем, даровавшим свободу полякам»; исходя из этого, газета советовала читателям проникнуться уверенностью, что «все военные угрозы так и останутся угрозами»[177].

В отличие от пассивной тактики мюратистского правительства наиболее решительно настроенные круги карбонариев еще во время конгресса в Троппау предлагали, не дожидаясь иностранного вторжения, начать революционную войну, вторгнуться в Папское государство, ниспровергнуть его правительство, провозгласить свободу и, выступив ради общего дела с народами всей Италии, водрузить в Риме «знамя независимости и конституции»[178]. Однако это предложение, грозившее вызвать в случае его осуществления немедленную интервенцию, было отвергнуто правительством.

Пепе, который, в отличие от большинства мюратистов, осознал важность сотрудничества с карбонариями как единственной массовой политической организацией, выдвинул план преобразования всей военной системы. Он предлагал в дополнение к армии и провинциальной милиции сформировать среди неимущих слоев населения особые боевые легионы. Но эта попытка Г. Пепе осуществить широкое вооружение народа встретила серьезное сопротивление умеренных кругов и не увенчалась успехом.

Неаполитанский парламент, заседания которого открылись 1 октября 1820 г., так же как и правительство, не сумел сплотить вокруг себя различные слои населения и вдохнуть в них волю к защите конституционного строя. Политика парламента в социально-экономической области в целом шла в русле реформ, проведенных в Неаполе в 1806–1815 гг., и лишь в известной мере дополняла их. Приняв закон о полной отмене майоратов на всей территории королевства, парламент в декабре 1820 г. приступил к обсуждению закона о ликвидации феодализма в Сицилии. Выступавшие депутаты признавали, что феодализм в Сицилии практически сохраняет свою силу. Депутат от Сицилии Натале в страстной речи обрушился на «адский союз баронов», чье засилье на острове обрекает на нищету «бесчисленную массу несчастных». Он уверял парламент, что быстрое принятие закона о ликвидации феодализма побудит сицилийцев «навсегда примкнуть» к Неаполю, приведет к воцарению на острове долгожданного мира и спокойствия и позволит отозвать с Сицилии неаполитанские войска, чтобы использовать их в случае иностранной интервенции[179]. Законопроект, подготовленный парламентом, опирался на неаполитанское антифеодальное законодательство 1806–1810 гг., внося в него некоторые дополнения, ограничивавшие права баронов в пользу коммун. Представленный на утверждение короля в январе 1821 г., закон встретил противодействие высших правительственных кругов и не был санкционирован наместником. Парламент со своей стороны, очевидно, не проявил достаточной энергии и настойчивости для того, чтобы добиться быстрого введения в действие уже принятого им важного закона.

Обсуждение в парламенте закона об отмене феодализма в Сицилии получило отклик в материковой части королевства. В начале января 1821 г. газета «Индипенденте» опубликовала письмо, полученное из селения Казарано (в Апулии). Автор письма опровергал высказывавшиеся в парламенте во время обсуждения этого закона оптимистические утверждения о том, что феодализм в королевстве, за исключением Сицилии, «повсюду зачах» и что устранены все феодальные злоупотребления и пережитки. В письме сообщалось, что действия баронов, добивавшихся при поддержке судебных инстанций от местного населения выплаты им десятин, заставили многие коммуны в Южной Апулии обратиться с жалобами в парламент, а жители селений Казарано и Казаранелло даже направили в парламент петицию с просьбой принять новый закон, который ликвидировал бы феодальные пережитки и обеспечил скорейшую замену феодальных десятин денежной арендной платой, чему активно препятствовали бароны[180].

Однако неаполитанский парламент уклонился от рассмотрения этой проблемы, затрагивавшей насущные интересы крестьянских масс. Когда же вскоре депутаты столкнулись с такой ситуацией, в которой им пришлось сделать выбор между возможностью обеспечить конституционному порядку более широкую и активную поддержку крестьянства (путем некоторого ограничения захватов общинных земель буржуазными собственниками и баронами) и требованием буржуазии о создании условий для расширения этих захватов, парламент встал на сторону имущих. Подобную позицию неаполитанские парламентарии заняли в связи с крестьянским движением, развернувшимся в конце 1820 — начале 1821 г. в области Принчипато Читериоре (в современной Аукании).

В петиции, ранее направленной парламенту, крестьяне жаловались на то, что в результате раздела домениальных земель «немногие собственники обогатились на нищете множества несчастных». Поэтому крестьяне требовали восстановления сервитутных прав на бывших общинных землях, перешедших уже в частную собственность местных крупных землевладельцев. Парламент, руководствовавшийся стремлениями собственников, и прежде всего земельной буржуазии (в чьих интересах он декретирует в начале 1821 г. сокращение на ⅙ поземельного налога[181]), разумеется, не мог удовлетворить эти требования деревенской бедноты. Тогда в конце декабря 1820 г. началось широкое движение крестьян, приступивших к занятию бывших общинных земель.

Во многих селениях округа Валло крестьяне, сломав изгороди, установленные местными баронами на захваченных ими общинных угодьях, начали обрабатывать землю, производить посев, пасти скот. Движение охватило много селений и деревень, в нем участвовали тысячи людей. Было отмечено, что занятие общинных земель сопровождалось постоянными возгласами крестьян: «Да здравствует конституция!»[182] Этот факт красноречиво свидетельствовал о том, что даже в конце 1820 — начале 1821 г. по крайней мере часть крестьянства относилась все еще доброжелательно к конституционному режиму и надеялась, что новое правительство отнесется положительно к его требованиям.

В течение января и февраля крестьянское движение продолжало расширяться. Посланцы крестьян из округа Валло направлялись в соседние селения, призывая последовать их примеру. Захваты земель начались в соседней провинции Принчипато Ультериоре[183]. В районах, охваченных крестьянскими выступлениями, создалось весьма напряженное положение. Как сообщали местные Бласти, земельные собственники были «объяты паническим страхом» и потому не осмеливались возбуждать судебные процессы против крестьян или требовать их ареста. Такое настроение землевладельцев, по-видимому, повлияло на позицию карбонариев. Так, например, в Эболи, где крестьяне также готовились к захвату общинных земель, в карбонарской организации возобладало мнение отказаться от участия в подобных действиях[184].

Мюратистское правительство и двор настаивали на принятии самых решительных мер против покушений крестьян на частную собственность, предлагая применить против них регулярные войска. Однако парламент — и это оказалось максимумом того, на что он оказался способным в крестьянском вопросе, — занял более сдержанную, примирительную позицию перед лицом социальных выступлений неаполитанских деревенских масс. Отвергнув предложение министра юстиции о применении силы и полицейских репрессий для усмирения крестьян и вместе с тем осудив акты захвата общинных земель, парламент предписал властям разрешить конфликт мирным путем в рамках закона, одновременно пообещав, что все претензии крестьян будут рассмотрены властями, которые вынесут в законном порядке справедливое решение. Но, обратившись к крестьянству с призывом к успокоению и вселив в него надежду на возможность удовлетворения его требований, парламент тотчас же поспешил принять акт, призванный продемонстрировать его верность интересам буржуазных собственников. Отменив в конце декабря некоторые второстепенные налоги с коммун (что создавало видимость облегчения положения низов), парламент 26 января продлил на 1821 год срок действия законов о разделе бывших феодальных и церковных доменов[185].

Это решение, принятое в соответствии с многочисленными петициями буржуазии и не вносившее никаких принципиальных новшеств в старый порядок раздела домениальных земель (приносивший на практике выгоды преимущественно провинциальным буржуа), находилось в явном противоречии с требованиями, сформулированными крестьянами в ходе движения за возврат общинных угодий. Очевидно, что такая политика парламента должна была породить глубокое разочарование крестьянства и равнодушие к судьбам конституционного строя.

Между тем отношения между стоявшими у власти мюратистами и раздраженными их бездействием карбонариями продолжали постоянно обостряться. Однако, сорвав всякие планы исправления в более умеренном духе испанской конституции и введения второй, аристократической палаты (что, как полагали умеренные элементы, могло бы примирить короля Фердинанда и великие державы с неаполитанским конституционным режимом), карбонарии со своей стороны не смогли добиться перелома в пассивной политике правительства и навязать ему свой курс на радикализацию революции. Излишняя доверчивость властей и парламента, поверивших обещанию короля отстаивать интересы конституционного режима перед великими державами, позволила Фердинанду I в середине декабря 1820 г. беспрепятственно покинуть Неаполь и затем отречься от ненавистной ему конституции. Это дало решительный козырь в руки австрийского канцлера Меттерниха, главного организатора интервенции против неаполитанской революции. На конгрессе Священного союза в Лайбахе он добился предоставления Австрии права подавить революцию в Неаполе. В марте 1821 г. австрийские войска вторглись в Неаполитанское королевство. Народные массы, не получившие за девять месяцев существования конституционного строя никаких веских доказательств заботы властей об их интересах, отнеслись с безразличием к судьбе нового режима и не оказали никакой помощи конституционным войскам, которые обнаружили плохую подготовленность к войне и не смогли дать отпор австрийской армии. 23 марта австрийцы заняли Неаполь, где была восстановлена абсолютистская власть монархии Бурбонов.

В те дни, когда австрийский экспедиционный корпус вступил в пределы Неаполитанского королевства, в Пьемонте началась революция, подготовленная сторонниками тайных обществ. Большинство заговорщиков здесь составляли представители имущих слоев— буржуазии и дворянства, а также офицеры армии. Причинами, питавшими недовольство, были засилье узкой касты придворной аристократии, расстройство государственных финансов, стремление властей восстановить некоторые ранее отмененные феодальные права, административный и судебный произвол, назначение на государственные и военные посты лиц, лишенных способностей и заслуг[186]. Добиваясь преобразования абсолютной монархии в конституционную, пьемонтские либералы, как и неаполитанские конституционалисты, хотели поставить под контроль парламента законодательство (особенно в области налогообложения), ввести ответственность министров и свободу печати. Однако в отличие от неаполитанского либерального движения в политических программах тайных обществ Пьемонта и Ломбардо-Венецианской области более важное место занимал вопрос о независимости, задачи же политического обновления здесь более четко связывались с задачами ликвидации австрийского господства.

Успех конституционных движений в Испании и Неаполе в 1820 г. активизировал заговорщическое движение на Севере Италии, а яростное сопротивление реакционеров, сорвавших осуществление проекта умеренных реформ в Пьемонте, придало либеральным кругам еще большую решимость. В отличие от буржуазного крыла тайных обществ либерально-дворянские элементы первоначально склонялись к конституции с двухпалатным парламентом, надеясь, что верхняя палата с наследственным членством обеспечит сохранение политического господства дворянства. Но под впечатлением усилившейся реакции в Пьемонте и успехов Неаполитанской революции лидер либеральных дворянских кругов граф С. Саитароза также признал, хотя и с оговорками, необходимость борьбы за испанскую конституцию, видя в ией «единственный путь соединения душ и рук итальянцев»[187]. Большая часть либеральных дворян поддержала Сантарозу. Это устранило существовавшее разногласие в тайных обществах и привело к установлению тесной связи либерально настроенной аристократии с буржуазным крылом подпольного движения.

Испанская конституция и война с Австрией стали лозунгом пьемонтских и ломбардских тайных обществ «федератов» и карбонариев, объединивших усилия для подготовки выступления с целью изгнания австрийцев из Ломбардии и Венеции, слияния их с Пьемонтом и создания Североитальянского королевства во главе с Савойской династией. Однако в сравнении с Неаполем заговорщическое движение на Севере страны носило более узкий характер. В Пьемонте карбонарское общество не имело значительной массовой базы, а его сторонники среди буржуазии принадлежали, по свидетельству русского посла в Турине Г. Мочениго, преимущественно к ее средним и высшим слоям[188]. Связи тайных организаций с низами были здесь очень слабыми. Готовясь последовать примеру Неаполя и добиться введения конституции, пьемонтские либералы были озабочены тем, чтобы подготовлявшееся ими выступление не приобрело народного характера, ибо они рассматривали «мятежи» и «народные движения» как «средства, бедственные для общества и преступные по отношению к государю из Савойского дома». «Путь, которого следует придерживаться, — утверждали они, — путь, почетный и достойный характера государя и нации, заключается в том, чтоб просить трон — почтительным, спокойным и совершенно откровенным образом — отвергнуть австрийскую дружбу и объявить конституцию»[189]. Пьемонтские либералы надеялись, что путем одной лишь военной демонстрации удастся склонить короля Виктора Эммануила I, питавшего ненависть к австрийцам, примкнуть в решающий момент к движению, которое могло бы позволить Савойской династии расширить территорию королевства.

Но особые надежды конспираторы возлагали на Карла Альберта, принца Кариньянского, принадлежавшего к младшей ветви Савойской династии. При встречах с пьемонтскими либералами принц не раз весьма откровенно выражал им свое сочувствие, а осенью 1820 г. он установил тайные связи с руководителем ломбардских либерально-патриотических кругов графом Ф. Конфалоньери, побуждая его выступить совместно с пьемонтцами. Кроме того, содержавшиеся в частной переписке молодого принца высказывания в пользу независимости Италии становились достоянием гласности. Так в Пьемонте и за его пределами начала рождаться легенда о либерализме Карла Альберта, хотя, как показали дальнейшие события, он не был либералом и руководствовался преимущественно династическими интересами.

В начале марта 1821 г. руководители заговора в Пьемонте решили начать выступление. Однако в этот момент Карл Альберт, которого либералы склонны были считать своим лидером, занял крайне двусмысленную, колеблющуюся позицию. Честолюбивого 22-летнего принца соблазняла возможность стать в дальнейшем государем обширного Североитальянского королевства, но вместе с тем мучила боязнь лишиться — в случае неудачи восстания — права наследования трона в Пьемонте[190]. Эти волновавшие его противоречивые чувства и неспособность справиться с возникшей перед ним сложной ситуацией определили двойственность линии поведения, избранной принцем Кариньянским: поощряя заговорщиков к выступлению, Карл Альберт одновременно выдал их планы военному министру и принял меры для подавления восстания; после же начала революции, внешне оказывая поддержку ее участникам, он готовил почв} для своего отступления и тайно собирал войска для разгрома движения.

9 марта 1821 г. заговорщики города Алессандрии во главе с несколькими офицерами захватили цитадель и заставили войска гарнизона примкнуть к восстанию. Основную роль в подготовке выступления играла местная организация «Итальянской федерации», в которой преобладали буржуазные элементы. Была создана временная хунта, опубликовавшая от имени «Итальянской федерации» три манифеста. В них провозглашалась испанская конституция, выборность всех должностей, объявлялась война Австрии и выдвигался лозунг национальной независимости Италии[191]. 12 марта восстание вспыхнуло в Турине, но в тот же день король Виктор Эммануил I неожиданно отрекся от престола и покинул столицу, назначив Карла Альберта регентом, поскольку законный наследник престола Карл Феликс находился тогда за пределами Пьемонта. Отречение короля спутало все планы руководителей заговора, считавших, что введение королем конституции придало бы всему движению печать законности и явилось бы важнейшим условием его успеха.

Между тем восстание продолжалось, охватив многие города в провинциях, и Карл Альберт объявил о введении испанской конституции, образовал правительство и назначил также своим эдиктом от 14 марта временно правящую хунту, призванную «выполнять функции национального парламента вплоть до его созыва»[192]. Однако уже через несколько дней он начал готовить контрреволюционный переворот и 21 марта покинул Турин и направился в Новару, где концентрировались силы, верные династии. Здесь Карл Альберт отказался от регентства и призвал туринские власти подчиниться брату отрекшегося короля Карлу Феликсу, решительному противнику конституции. В таких условиях пьемонтской революции не удалось опереться на поддержку населения, пассивно наблюдавшего за событиями. Начались массовые дезертирства из армии. В то же время, несмотря на явный разрыв Карла Альберта с конституционалистским движением и непримиримую позицию Карла Феликса, руководители пьемонтского восстания ’ остались верны идее соглашения с Савойской династией и не выступили против монархии. Верхушечная пьемонтская революция была задушена австрийскими войсками, занявшими спустя месяц после начала восстания Турин и оккупировавшими территорию Сардинского королевства, где они оставались до 1823 г.

Несмотря на поражение революций 1820–1821 гг. в Неаполе и Пьемонте, они знаменовали собой новый шаг в развитии итальянского национального движения и прогрессивных сил, поскольку эти революции не были развязаны, как в конце 90-х годов XVIII в., вследствие поддержки и вмешательства революционных сил извне, а явились результатом самостоятельных действий либеральных буржуазно-дворянских кругов. Эти революции преподали важный урок итальянскому национально-освободительному движению, показав, что абсолютистско-монархические режимы, несмотря на свою органическую слабость и изоляцию внутри страны, остаются непримиримыми противниками всяких политических преобразований. Принужденные пойти на конституционные уступки, они делали все возможное, чтобы устранить навязанное им ограничение власти. Революции показали с предельной ясностью, что военное могущество Австрии является главной и единственной надежной опорой абсолютистских режимов в Италии. Решительное противодействие Австрии всяким конституционным преобразованиям свидетельствовало о том, что буржуазно-либеральные движения не могут рассчитывать на успех без борьбы за независимость Италии и ее освобождение от иностранного господства.

Относительная легкость победы реакционных сил в Неаполе и Пьемонте объяснялась, однако, не только военным могуществом держав Священного союза, желавших сохранить в неприкосновенности установленную ими систему легитимизма, но и слабостью общественных сил, выступавших в те годы в Италии за ограничение династического всевластия. До середины 20-х годов экономический прогресс был очень медленным, и пополнение рядов буржуазии происходило главным образом в результате перераспределения в ее пользу земельной собственности, а не расширения и развития производства. Неудача, постигшая революции 1820–1821 гг., объясняется также тем, что конституционные движения в Неаполе и Пьемонте развивались изолированно друг от друга и были лишены всякой координации. Прогрессивные силы на Севере и Юге считали важнейшей задачей достижение соглашения со «своей», местной династией, и это неизбежно разъединяло их. В частности, лозунг пьемонтских революционеров «Итальянское королевство и война Австрии»— несомненно, весьма передовой для своего времени, с точки зрения практического решения итальянской национальной проблемы не вызвал энтузиазма среди неаполитанской буржуазии и дворянства именно потому, что реализация этого лозунга могла бы обеспечить явное превосходство Савойской династии[193]. Все это свидетельствовало о том, что в Италии еще не созрели условия для слияния усилий прогрессивных групп различных государств в русле общенациональной борьбы.

Политическая борьба в итальянских государствах в 20-е годы. Революция 1831 г. в Центральной Италии

Поражение, нанесенное Австрией итальянскому либерально-конституционному и патриотическому движению в 1820–1821 гг., повлекло за собой разгул реакционных сил в стране. Было покончено с относительной умеренностью 1815–1820 гг. По итальянским государствам прокатились волны репрессий и кровавых расправ над либералами и участниками подпольного движения.

Одновременно с подавлением неаполитанской и пьемонтской революций австрийские власти обрушились на либеральное и патриотическое движение в Ломбардо-Венецианской области, нанеся ему столь сильный удар, что патриотам потребовалось затем немало времени, чтобы восстановить свои силы. Австрийской тайной полиции удалось раскрыть сложившуюся здесь сеть подпольных организаций и произвести многочисленные аресты. В результате нескольких политических судебных процессов на различные сроки заключения было осуждено около 200 членов карбонарской организации и общества «федератов». Австрийской полиции удалось арестовать и осудить руководителя «федератов» Ломбардии графа Конфалоньери и многих других ведущих участников движения, лишив его тем самым руководства. Впоследствии некоторые патриоты, осужденные на долгие годы заключения в Шпильберге (в том числе писатель Сильвио Пеллико), выйдя на свободу, рассказали в своих книгах о страданиях узников этой тюрьмы, вызвав чувство глубокого возмущения австрийским деспотизмом как в самой Италии, так и в других европейских странах.

В Пьемонте руководителям восстания удалось скрыться. Около 100 человек, в том числе Сантароза, были заочно приговорены к смертной казни. К ноябрю 1823 г. более 600 офицеров и до 400 чиновников было смещено со своих постов или уволено в отставку[194], а всех оставшихся на службе офицеров и чиновников заставили принять особую присягу в верности королю. Гонениям подверглись также закрытые на год университеты Турина и Генуи.

С помощью репрессий властям удалось значительно ослабить тайные общества на Севере страны, в Ломбардо-Венецианской области и Пьемонте, тогда как в Папском государстве и на Юге подпольным организациям удалось устоять, о чем свидетельствовали многочисленные заговоры и неудачные попытки восстания, предпринимавшиеся в 20-е годы.

В Неаполитанском королевстве репрессиям подверглись многие участники революции. Возглавившие восстание в Ноле в июле 1820 г. офицеры Морелли и Сильвати были повешены. Руководители конституционного режима либо эмигрировали, либо были вывезены в Австрию. Гонения затронули всех подозреваемых в либерализме. Последовала чистка в армии, государственном аппарате и даже среди церковнослужителей. На кострах сжигались опасные (по мнению властей) книги. Ввоз итальянской и иностранной литературы из-за границы был блокирован. Чтобы быть допущенными к экзаменам, студентам приходилось предъявлять свидетельства о посещении церковных церемоний и о хорошем поведении, выдававшиеся приходскими священниками или синдиками[195]. Карбонарская организация, служившая средством выражения недовольства различных слоев неаполитанского общества, была официально распущена властями.

Однако уже в 1822–1823 гг. на Юге происходит возрождение карбонарского движения, причем не только в континентальной части королевства, но и в Сицилии, где ранее карбонарские венты были очень слабы. Помимо мелкой буржуазии, неокарбонарские организации включали в себя крестьян, ремесленников и даже городской предпролетариат. В катехизисах и уставах некоторых новых тайных обществ получили более четкое выражение требования, отвечавшие интересам мелких землевладельцев и колонов[196]. Питательной средой для неокарбонарского движения в немалой мере служил «бандитизм», вновь широко распространившийся в эти годы. Крестьяне и батраки целых районов, доведенные до полной нищеты продолжавшимся расхищением общинных земель и жестокой эксплуатацией, днем обрабатывали поля, а ночью занимались грабежами в имениях землевладельцев, побуждаемые к этому голодом и необеспеченностью средствами существования[197].

Неокарбонарское движение и «бандитизм» охватили многие провинции королевства. Крупное восстание, вспыхнувшее в 1828 г. в районе Чиленто и распространившееся на всю сельскую округу, явилось свидетельством непрекращавшегося социального брожения. Бурбонские власти старались пресечь движение жестокостью и террором: в течение десятилетия они вынесли и привели в исполнение десятки смертных приговоров и бросили в тюрьмы сотни заговорщиков. Однако подавить деятельность тайных обществ правительству так и не удалось.

Весьма напряженной в 20-е годы была также обстановка в Папском государстве, где под влиянием неаполитанской революции активизировали свою деятельность карбонарии. После введения конституции в Неаполе туда тайно перебралась из папских владений группа патриотов, образовавших «Конституционно-патриотический союз» и приступивших к подготовке вооруженной экспедиции в Папское государство с целью поднять там восстание и провозгласить конституцию. Лозунг заговорщиков «Пий VII и испанская конституция» говорит о том, что они придерживались того же курса на соглашение с государем, который был характерен для участников буржуазных революций на Юге и Севере Италии. Вместе с тем в заранее отпечатанном и тайно распространявшемся в папских владениях воззвании руководители «Союза» обещали — помимо созыва парламента, амнистии политическим заключенным и осужденным за незначительные преступления — осуществить ряд социально-экономических мер, отвечавших интересам буржуазии и низов. Эти меры включали в себя сокращение наполовину налогов на помол и на скот, цены на соль, а также промышленных и торговых пошлин; на одну треть предполагалось сократить ввозные пошлины на съестные продукты и на одну шестую — поземельный налог. Кроме того, составители воззвания обещали в будущем дополнительное сокращение прямых и косвенных налогов[198].

15 февраля 1821 г. вооруженный отряд в составе около 130 человек (карбонариев из папских владений и неаполитанских добровольцев) вступил в пределы Папского государства в области Марке, где занял несколько селений. Однако попытка поднять всеобщее восстание не удалась. Австрийские карательные войска, посланные на подавление неаполитанской революции, уже вторглись на территорию Папского государства, и это заставило карбонариев Романьи и других областей отказаться от ранее согласованного плана революционного выступления. Среди участников этой экспедиции, осужденных папским судом в 1822 г., 8 человек были приговорены к пожизненному заключению, в том числе руководитель «Конституционно-патриотического союза» Винченцо Панелли, умерший в тюрьме в 1833 г.[199]

В последующие годы папские власти начали беспощадную борьбу с карбонариями, обрушивая жестокие кары на многие сотни людей. Но эти меры не достигли своей цели. На всем протяжении 20-х годов напряженность в Папском государстве не ослабевала. Реакционная политика, всецело возобладавшая при новом папе Льве XII, делала оппозицию правительству еще более широкой. Буржуазия и дворянство были раздражены тем, что абсолютное господство духовенства в государственном аппарате лишало их всякого доступа к управлению. Тайные общества привлекали в свои ряды, помимо интеллигенции, буржуазии и либеральных дворян, также большое число «пополанов», представителей городских ремесленных низов. Среди осужденных папскими властями за участие в заговорах в 20-е годы были люди самых разнообразных профессий (плотники, бочары, красильщики, каменщики, портные, сапожники, маляры, кузнецы, булочники)[200].

Победа буржуазной революции во Франции в июле 1830 г. побудила заговорщиков в Центральной Италии перейти к более энергичным действиям в надежде, что в момент выступления удастся опереться на помощь нового французского правительства, первоначально заявившего о своей поддержке борьбы народов Европы за независимость и свободу. В папских владениях, особенно в наиболее развитых северных провинциях государства, быстро распространился заговор, нити которого вели из соседних герцогств Молены и Пармы.

В конце 1830 г. моденский коммерсант Чиро Менотти, известный либеральными взглядами, возглавил возникший еще раньше в Модене заговор, ставивший целью создание нового, более крупного итальянского государства на конституционно-монархической основе во главе с герцогом Модены Франческо IV. Менотти добился создания комитетов по подготовке восстания в Парме, Тоскане, Ломбардии, а также в части папских владений — в Болонье и Романье, где подготовку к восстанию вели также, совершенно независимо от Менотти, местные заговорщики-карбонарии. Руководители моденского заговора поддерживали связь с организациями итальянских эмигрантов во Франции, обещавших им свое содействие.

Восстание было назначено на 5 февраля 1831 г., однако герцог Модены (долгое время потворствовавший заговорщикам в надежде использовать движение для распространения своей власти на соседние государства) опередил конспираторов и за день до назначенного срока арестовал Чиро Менотти и более 40 руководителей заговора. Тем не менее патриоты восстали в Модене, объявили о низложении Франческо IV, покинувшего свои владения, и образовали временное правительство. Одновременно с этими событиями вспыхнуло восстание в Болонье, охватившее затем большую часть Папского государства. Власти обнаружили полное бессилие и не оказали никакого сопротивления. Повсюду буржуа и дворяне создавали временные органы власти и гражданскую гвардию. Городские низы отнеслись сочувственно к революции, а попытки папского правительства поднять крестьян против новых властей не увенчались успехом[201].

10 февраля началось восстание в Парме, заставившее герцогиню Марию Луизу вскоре покинуть страну. Во временных правительствах, образованных кроме Модены в Парме и Болонье, возобладали крайне умеренные элементы (как, например, глава болонского правительства 60-летний Д. Вичини), в прошлом деятели Циспаданской и Цизальпинской республик и Итальянского королевства, чье сознание было пропитано духом приспособленчества и постепенности. Эти люди с узким политическим кругозором, боявшиеся революции и пришедшие к власти под давлением обстоятельств, не обладали должной решимостью и волей к расширению революции и ее защите. Они отказались, в частности, поддержать предложение полковника Серконьяни (бывшего офицера неаполитанской армии, смелые и энергичные действия которого во многом содействовали распространению восстания на Марке и Умбрию) о походе на Рим, опасаясь иностранной интервенции. Однако под давлением наиболее решительных групп патриотов болонское правительство объявило о лишении папы светской власти на восставших территориях и о выборах в народный представительный орган.

Свои усилия правительство направило на устранение препятствий, тормозивших развитие буржуазных отношений, ориентируясь при этом на восстановление экономических и юридических порядков наполеоновской эпохи, отмененных в начале Реставрации. Представители буржуазных и либеральных дворянских кругов Феррары, Романьи, Марке и Умбрии, собравшиеся в марте на ассамблею в Болонье, приняли решение об избрании Учредительного собрания и о слиянии всех восставших провинций в единое государство — «Объединенные итальянские провинции». Проведя эти важные меры в политической и государственной сфере, либеральные руководители нового государства проявили крайнюю вялость в организации его обороны. Они обнаружили также ограниченность своих революционных и национальных устремлений, отказавшись поддержать восставших в Парме и Модене, в иллюзорной надежде, что такое соблюдение принципа «невмешательства» сможет убедить Австрию отказаться от вторжения в Объединенные провинции. Вера этих деятелей в помощь Франции оказалась также необоснованной. Когда австрийская армия, преодолев сопротивление малочисленных пармско-моденских отрядов под командованием генерала Карло Цукки, заняла герцогства и вторглась на территорию Объединенных провинций, войска последних не смогли организовать эффективной обороны. 20 марта пала Болонья, а 26 марта правительство Объединенных провинций капитулировало. Так закончилась революция, оказавшаяся обреченной на неудачу не только потому, что она не получила поддержки других частей страны, но и вследствие тактики пассивного выжидания, ставшей основным принципом тех либералов старшего поколения, которые, возглавляя правительство, сорвали попытки вооруженного сопротивления.

Несмотря на непродолжительность и столь бесславный финал, революция 1831 г. выявила — в сравнении с революциями 1820–1821 гг. — ряд новых черт, отражавших не только специфику социально-политических условий Центральной Италии, но и те тенденции, которые постепенно пробивали себе дорогу в национально-освободительном движении. Важная особенность революционных событий 1831 г. состояла в том, что решающую роль в них сыграли вооруженные группы гражданского населения, между тем как армия оставалась на заднем плане. В ходе революции ее участники, прежде всего в Папском государстве, отвергли основную политическую установку буржуазно-дворянских революционеров первых лет Реставрации, надеявшихся добиться соглашения с монархией на базе конституции. С низложением Франческо IV в Модене и лишением папы римского светской власти в большей части его владений была сделана — впервые в истории национально-освободительного движения в Италии — попытка ликвидации реакционных монархических режимов, предпринятая итальянскими революционерами собственными силами и по собственной инициативе, без давления или поддержки извне. Наконец, был намечен новый демократический метод решения вопроса о государственно-политическом устройстве путем созыва Учредительного собрания.

Революция в Центральной Италии, третья по счету революция, пережитая страной за одно десятилетие, наглядно показала, что не было ни одной части Италии, которая оставалась бы в стороне от освободительной борьбы. Вместе с тем революция 1831 г. завершала собой целый этап национального движения. Ее поражение означало крах старых методов заговорщического движения и развенчало в глазах многих патриотов стратегию сотрудничества с монархами как средства буржуазно-конституционных преобразований и достижения национальной независимости.

Новый этап национально-освободительного движения. Мадзини и «Молодая Италия»

Поражение революционного движения в Центральной Италии вызвало резкое падение престижа общества карбонариев и отлив из его рядов многих приверженцев. Неудачи карбонаризма продемонстрировали порочность его заговорщической тактики и узко сектантских форм организации. Строгая засекреченность целей высших степеней и их изолированность от основной массы членов карбонарской организации вызывали глубокий разрыв между конечными целями общества карбонариев и задачами его повседневной практической деятельности, склонявшейся к политическому приспособленчеству. Сама сектантская организация тайных обществ становилась преградой для демократического развития[202]. Разочарование в карбонаризме широко распространилось среди патриотов, связанных с конспиративным движением, поскольку ставка карбонариев на либерально-конституционные преобразования в рамках отдельных монархических государств явно обнаружила свою несостоятельность. Среди участников революционного движения зрела мысль о необходимости новых форм и методов борьбы. Одновременно возникла настоятельная потребность в новой четкой программе национально-освободительного движения.

Монархическая ориентация итальянской буржуазии, которой она придерживалась как в наполеоновский период, так и в годы Реставрации, не принесла практических результатов: надежды на установление конституционных режимов и сотрудничество на их основе с государями не оправдались. Опыт показал, что в пределах отдельных государств либеральное и освободительное движение, не обладая достаточной силой, лишено шансов на успех. Это обстоятельство рождало мысль о необходимости объединения революционных и патриотических сил на всем полуострове и выдвигало на первый план идею борьбы за единую, независимую Италию.

Важным симптомом приближавшегося обновления итальянского демократического и национального движения явилось усиление республиканских и унитаристских настроений в среде итальянской политической эмиграции во Франции. Вначале 1831 г. в руководящей группе итальянских эмигрантов в Париже победило республиканское направление. В марте того же года патриарх итальянского подпольного движения Ф. Буонарроти в выпущенной им брошюре энергично высказался за единую итальянскую республику, отдавая ей предпочтение перед федеративным устройством[203]. Примерно в то же время автор другой брошюры Доменико Николаи отстаивал принципы независимости, единства и свободы Италии[204]. В трактате «О национальной повстанческой войне» (изданном также во Франпии, в Марселе[205]) итальянский патриот Карло Бьянко ди Сен-Жорио, участник революций в Пьемонте в 1821 г. и в Испании (где он находился в 1822–1823 гг.), пропагандировал опыт народной партизанской войны, накопленный в Испании. Среди эмигрантов распространялись и другие издания, в которых формулировалась идея необходимости придать национальному движению общеитальянский характер.

Поражения карбонаризма и перелом в политических настроениях итальянской эмиграции создали почву для того поворота в национально-освободительном движении, которой был связан с деятельностью Джузеппе Мадзини.

Мадзини родился в 1805 г. в Генуе в семье врача Джакомо Мадзини, в прошлом политического деятеля Лигурийской республики. Окончив юридическое отделение Генуэзского университета, Джузеппе Мадзини некоторое время сотрудничал как литературный критик в журналах Генуи, Ливорно и Флоренции («Индикаторе дженовезе», «Индикаторе ливорнезе» и «Антолоджиа»). В своих статьях молодой Мадзини ратовал за новую демократическую литературу, проникнутую гражданскими мотивами, и утверждал, что предпосылкой появления подобной литеоатуры является объединение всех итальянцев в единую нацию[206]. Таким образом, литературоведческие статьи Мадзини носили политическую окраску, что послужило одной из причин закрытия властями первых двух журналов.

Не удовлетворяясь литературно-публицистической деятельностью, Мадзини в 1827 г. вступил в местное общество каобонариев и вскоре стал играть в нем заметную роль. В конце 1830 г. в результате доноса Мадзини вместе с шестью другими карбонариями был заключен в Савонскую крепость. Освобожденный через два с половиной месяца из-за недостатка улик и поставленный перед выбором отказаться от всякой политической деятельности или отправиться в изгнание. Мадзини покинул родину и в феврале 1830 г. переехал в Швейцарию, а в апреле того же года обосновался в Марселе, во Франции, где находилось большое число итальянских эмигрантов. После поражения революции 1831 г. сюда прибыло более 250 изгнанников из герцогств и папских владений[207]. Опираясь на леводемократические и революционные элементы итальянской эмиграции в Марселе, Мадзини основа л в этом городе летом 1831 г. подпольную революционную организацию «Молодая Италия», которая, по мысли Мадзини, должна была стать единой общеитальянской революционной организацией и подчинить своему руководству сохранившиеся в Италии тайные общества. В одном из документов новой организации, написанном Мадзини в 1833 г., говорилось, что «Молодая Италия» преследует цель «объединить — в согласии с их руководителями или представителями — различные общества, действующие в Италии в различных формах, чтобы добиться Единства, Независимости и подлинной Свободы Родины»[208]. В статьях и программных документах «Молодой Италии», относящихся к 1831–1832 гг., Мадзини сформулировал программу новой организации, на основе которой предполагалось объединить действия большинства участников итальянского национально-освободительного движения.

Главным пунктом программы, выдвинутой Мадзини и «Молодой Италией», было требование создания единой Италии (unità) как обязательного условия для разрешения всех остальных задач национального движения. Мадзини непрестанно подчеркивал, что без объединения страны нельзя добиться ни независимости, ни свободы; без единства Италия не может существовать как суверенная и свободная нация, сплочение же итальянцев в нацию Мадзини считал возможным только в результате объединения страны. При этом он доказывал, что само объединение Италии возможно лишь в форме единого, унитарного, общенационального итальянского государства, и решительно отвергал — как неосуществимый или вредный для национального дела — всякий иной вариант объединения (например, федерализм — как в республиканской, так и в монархической форме).

Создание независимой единой Италии, единой нации и единого государства со столицей в Риме 26-летний руководитель нового поколения итальянских революционеров выдвинул в качестве высшей и доминирующей цели патриотического движения. Как показали события последующих десятилетий, сформулированный Мадзини тезис верно отражал тенденции исторического развития Италии и потому имел глубоко прогрессивный и революционный характер. С выдвижением мадзинистской программы был сделан исключительно важный шаг вперед в национально-освободительном движении, поскольку Мадзини показал, что судьба итальянцев как нации зависит от объединения страны. Следовательно, борьба за воссоединение Италии трактовалась как проблема по существу своему национальная. Мадзини неустанно выступал против партикуляризма и призывал итальянцев подчинять местные муниципалистские интересы общенациональным. «Отбросьте всякую провинциальную идею, — писал он, — отвергайте провинциальные предрассудки, будьте не пьемонтцами, не тосканцами, не романьольцами — будьте итальянцами»[209]. Только общенациональная борьба за единую Италию — «от Альп и до Сицилии» — может увенчаться успешным решением проблемы национальной независимости.

Мадзини осознал также, что ликвидация государственной раздробленности является обязательным условием для нормального экономического развития страны. Объединение должно было ликвидировать восемь различных денежных систем, восемь систем мер и веса, восемь различных гражданских, торговых и уголовных узаконений, восемь основных таможенных границ и бесчисленное число других преград, которые разделяют «материальные интересы», препятствуют «прогрессу и затрудняют всякий рост производства, всякую широкую торговую деятельность»[210]. Таким образом, выдвигая лозунг единства как первоочередной проблемы национального развития Италии, Мадзини обосновывал его и потребностями итальянской буржуазии в создании единого внутреннего рынка.

Наряду с лозунгом единства и национальной независимости важнейшей частью программы «Молодой Италии» стало требование установления республики. Мадзини, в значительной степени под влиянием Буонарроти и французского республиканского движения[211], возродил итальянскую республиканскую традицию. Его пропагандистская деятельность вызвала новый подъем республиканского движения в Италии и расширение его рядов. Лозунг единой итальянской республики, противопоставляемый поссибилистской конституционно-монархической программе карбонариев и либералов, содержал в себе призыв к свержению реакционных монархических режимов и политическому обновлению страны. Ту же цель преследовали и требования других буржуазно-демократических преобразований (например, введения гражданского равенства перед законом, политических свобод, всеобщего бесцензового избирательного права). Эти преобразования, по мнению Мадзини, должно было провести в жизнь Национальное собрание, избранное после освобождения Италии от австрийцев и их итальянских пособников.

Мадзини разработал также систему средств и методов борьбы с целью осуществления намеченной программы. Она включала в себя пропаганду («воспитание», по терминологии Мадзини), восстание, совершаемое «народом и для народа», партизанскую войну и революцию. Задача патриотов состоит в том, утверждал Мадзини, чтобы с помощью этих средств вовлечь в борьбу за освобождение Италии от иностранных поработителей и ее объединение народ, массы.

Важное отличие «Молодой Италии» от карбонариев и других тайных обществ состояло в том, что впервые в итальянском национальном движении возглавленная Мадзини организация открыто сделала ставку на народ как главную и решающую силу национально-освободительной революции, которой, как неоднократно подчеркивал Мадзини, не удастся без поддержки народа преодолеть стоящие на ее пути серьезные препятствия. Настоятельная необходимость вовлечь народные массы в освободительное движение диктовалась, по мнению Мадзини, также тем, что патриотическое движение не могло рассчитывать на серьезную поддержку иностранных держав, в частности Франции. Поэтому Мадзини постоянно утверждал, что «народ не должен надеяться получить свободу из рук иностранных армий», что «Италия сможет освободиться собственными силами», причем освобождения можно добиться только с помощью народа[212].

Мадзини полагал, что народные массы удастся вовлечь в национальное движение, развязав партизанскую войну (ее идею он заимствовал из упоминавшегося трактата Карло Бьянко). Ссылаясь на опыт партизанского движения в Испании и России, где благодаря этому движению были побеждены «гений и армии Наполеона», Мадзини указывал на многие преимущества народной партизанской войны, считая, что она должна стать первой стадией войны национальной, а народные отряды — основой для национальной регулярной армии. Видя в народном партизанском движении «путь к спасению», Мадзини выдвинул лозунг всеобщего вооружения народа[213]. Только так можно будет одержать победу над Австрией — главным и могущественным врагом итальянской независимости и единства. Обращаясь к патриотам, Мадзини призывал их развернуть «беспощадную войну, могучую благодаря применению всех средств — от орудий до кинжала». «Поверните массы и молодежь против австрийцев, — писал он, — провозгласите крестовый поход против варвара, который грабит золото итальянцев, сосет их кровь, который лишает нас жизни, родины, имени, славы и имущества, — и нападайте первыми»[214].

В целом «Молодая Италия» обнаружила — по сравнению с карбонариями и либералами первой трети XIX в. — значительно более глубокое понимание задач, стоявших перед итальянским национально-освободительным движением. Руководимая Мадзини организация поднялась до призыва к народному восстанию, сделав тем самым значительный шаг вперед по сравнению с ограниченными методами карбонариев. Мадзини призывал возложить надежды на движение низов, и это коренным образом отличало курс новой организации от тактики либеральной и умеренной буржуазии.

Но программа новой организации отличалась глубокой противоречивостью. Делая ставку на народ как на главную потенциальную силу в борьбе за освобождение и объединение страны, Мадзини в то же время опасался возможности перерастания национального движения в социальную, классовую борьбу низов. Признавая необходимость материально заинтересовать массы, чтобы привлечь их к национальной революции[215], Мадзини уклонился от постановки вопроса о перестройке социальных отношений в деревне в пользу крестьян путем ликвидации или хотя бы значительного ограничения крупной земельной собственности феодального происхождения. Подобная позиция не могла, естественно, содействовать сближению «Молодой Италии» с основной массой итальянского народа — крестьянством. Более того, спустя год после основания им этой организации Мадзини, желая успокоить тех, кого могли отпугнуть революционность и республиканизм его программы (т. е. дворянство и земельную буржуазию), писал: «Мы не хотим террора, возведенного в систему, не хотим ни аграрных законов, ни бесполезных насилий над индивидуальными способностями, ни узурпаций собственности»[216].

Боясь оттолкнуть от себя либеральные слои дворянства и связанную с земельными интересами буржуазию, Мадзини и его организация в сущности игнорировали интересы итальянских крестьянских масс. Применительно к интересам низов программа «Молодой Италии» предусматривала только некоторые поверхностные реформы: сокращение косвенных налогов, удешевление продуктов первой необходимости, ликвидацию стеснений для мелкой торговли; эти реформы могли лишь несколько облегчить положение преимущественно городских масс, ремесленников, и именно на них в дальнейшем и предпочитал опираться Мадзини.

Выдвигая новую революционно-буржуазную и демократическую программу борьбы за объединение страны, Мадзини облек ее в религиозно-этическую форму. Учитывая повышенную религиозность народных масс Италии, особенно крестьянства, он стремился использовать религию как орудие национального движения, как средство привлечения к нему народных низов. Религиозно-этическая концепция Мадзини была призвана освящать борьбу за воссоединение Италии, провозглашая участие в этом движении как священный, религиозный долг каждого итальянца, поскольку необходимость объединения страны, согласно концепции Мадзини, вытекала из веления бога. «Существует всеобщая вера в бога, — писал он, — существует универсальная потребность в идее, в центре, в едином принципе, в котором заключались бы нормы поведения… Будем сами управлять этой идеей, этим символом объединения: представим бога творцом свободы, равенства, прогресса»[217]. Взывая к религиозным чувствам низов, Мадзини предполагал таким путем вырвать массы из-под влияния католической церкви и утвердить среди них влияние революционной демократии. Свою религию долга Мадзини надеялся донести до народных масс с помощью выдвинутого им лозунга «Бог и народ». С годами все более отчетливо выступала также социально-политическая предназначенность религиозно-этической системы Мадзини как суррогата широких требований в социальном вопросе (особенно в крестьянском). Постоянно призывая патриотов опереться на «народ», декларируя необходимость духовного и социального возрождения народных масс, Мадзини не мог указать, однако, реальных путей решения этой задачи, наивно полагая, что политическое объединение Италии само по себе создаст необходимые условия для радикального изменения жизни низов.

И все же, несмотря на все слабости мадзинистской идеологии, несмотря на неопределенность ее социальных устремлений и религиозно-мистический налет, создание «Молодой Италии» дало сильный толчок национальному движению и знаменовало собой оформление его левого буржуазно-демократического и революционного направления. Вокруг организации Мадзини стали группироваться самые передовые круги итальянского общества тех лет, увидевшие в выдвинутой Мадзини программе четкий план практической деятельности и надежный и ясный идейный ориентир.

Начиная со второй половины 1831 г. и в течение 1832–1833 гг. усилия Мадзини и группы его ближайших соратников и друзей были направлены на то, чтобы распространить на полуострове влияние «Молодой Италии» и создать сеть ее организаций. Руководители общества попытались объединить разобщенные силы итальянских патриотов и революционеров — сторонников единства и независимости — в единой политической организации, свободной от сложной иерархической структуры общества карбонариев. Отбросив масонско-карбонарскую систему степеней и мистико-символическую мишуру ритуалов, Мадзини постарался упростить и демократизировать внутреннее строение нового общества. «Молодую Италию» возглавляла Центральная конгрегация, в которую вошли Мадзини и связанные с ним тесной дружбой Джанбаттиста Руффинн, Луиджи Мелегари и Карло Бьянко ди Сен-Жорио. В провинциях создавались провинциальные конгрегации, а в небольших городах и селениях налаживание деятельности общества возлагалось на организатора (ordinatore), руководившего местными ячейками. Все члены общества знакомились с его уставом (написанным Мадзини), открыто излагавшим принципы и цели «Молодой Италии», а вступавшие в организацию давали клятву посвятить себя «отныне и навсегда» борьбе за единую, независимую, и свободную Италию, за создание итальянской нации и приобщение итальянцев к целям общества.

Становление «Молодой Италии» началось в Генуе, где Мадзини и его ближайшие помощники имели более широкие и прочные связи. Здесь главой организации стал врач Якопо Руффини. Благодаря активной деятельности Якопо и его братьев Джованни и Агостино Руффини, а также Федерико Кампанелла, Элиа Бенса и других ряды «Молодой Италии» в Генуе быстро росли. Сеть организаций мадзинистского общества охватила многие города Пьемонта. Мадзини сосредоточил усилия на подготовке революционного выступления именно в этом государстве, так как считал, что победа восстания в Пьемонте превратит его (благодаря переходу армии на сторону патриотов) в плацдарм общеитальянской революции и создаст условия для успешного восстания в Ломбардии, Центральной и Южной Италии [218].

«Молодой Италии» удалось проникнуть также в Ломбардо-Венецианскую область. В Ломбардии особенно активными сторонниками Мадзини стали глава миланского механического предприятия Витоле Альбера, участвовавший в заговоре 1821 г., миланский фабрикант фарфора Луиджи Тинелли и маркиз Гаспаре Розалис[219]. Помимо Милана, ячейки общества возникли в Брешии, Павии, Кремоне, Вероне, Лекко и других городах, а также в Тоскане и во всех провинциях Папского государства, где деятельностью местных отделений «Молодой Италии» руководила центральная конгрегация в Риме. В целом в течение 1831–1833 гг. «Молодая Италия» получила значительное распространение в Северной и Центральной Италии. Попытки же Мадзини распространить влияние общества на патриотическое движение в Неаполитанском королевстве, насколько известно, не увенчались успехом, натолкнувшись на противодействие сложившихся здесь неокарбонарских по своему характеру тайных организаций[220], которым удалось сохранить доминирующие позиции.

Вскоре после своего основания «Молодая Италия» приступила к пропаганде новых лозунгов, выдвинутых Мадзини. В брошюрах, листовках и других изданиях, которые распространялись среди итальянских изгнанников во Франции и Швейцарии и тайно ввозились оттуда на полуостров, содержался горячий призыв к борьбе за единство, независимость и свободу Италии. Эта пропаганда, принявшая значительный размах, явилась чрезвычайно важным вкладом «Молодой Италии» в развитие национально-освободительного движения.

Большая заслуга в популяризации и быстром распространении идей новой организации принадлежала самому Мадзини, написавшему все программные документы «Молодой Италии», а также огромное количество статей и воззваний. Уже в 30-е годы Мадзини благодаря своей исключительной духовной энергии, бескорыстию, идейной убежденности и горячей преданности делу освобождения Италии быстро выдвинулся среди итальянских патриотов, завоевал доверие и огромный моральный авторитет и увлек многих своей непоколебимой верой в конечную победу освободительной борьбы. Статьи Мадзини, написанные в приподнятом романтическом духе, пронизанные страстной эмоциональностью, будили мысль и чувства тысяч итальянцев. Выдвинутая Мадзини программа стала известна в начале 30-х годов во всей Италии и оказала глубокое воздействие на национальное самосознание целого поколения итальянцев— интеллигенцию, мелкую и среднюю буржуазию, часть ремесленников, либеральные дворянские круги, молодежь и вообще образованных людей итальянского общества, даже если большинство из них так и не стало активными мадзинистами.

В виде отдельных брошюр были изданы и распространялись на полуострове некоторые основные документы «Молодой Италии», а с марта 1832 г. стал выходить в Марселе и тайно переправляться в итальянские государства печатный орган организации, также носивший название «Молодая Италия». В Ломбардии распространялся, кроме того, небольшой журнал «Трибун», который редактировали уже упоминавшиеся миланские предприниматели Тинелли и Альбера. Статьи в этом издании были написаны простым языком, чтобы сделать их доступными для низов (сам Альбера вел пропаганду среди рабочих своего предприятия)[221]. Той же цели распространения влияния «Молодой Италии» среди низов служила серия брошюр, проповедовавших патриотические идеи простым разговорным языком, часто в виде диалога. В 1833 г. были изданы брошюры: «Народное просвещение. Хозяин и управляющий», «Коммерсант и возчик», «Конституция. Диалог между землевладельцем и испольщиком» и до.[222]

В целом, однако, пропаганда «Молодой Италии» велась ее сторонниками в городах, главным образом среди образованных людей, интеллигенции, в армии и лишь в незначительных размерах среди городских низов. В деревню проникнуть мадзинисты не смогли. Поэтому деятельность «Молодой Италии», связанная с организацией всеобщего восстания под мадзинистским знаменем, принесла еще менее значительные результаты, чем карбонарские революции 1820–1821 и 1831 гг. Так как организация Мадзини не имела широкой опоры среди низов, подготовка к восстанию должна была неизбежно принять характер заговора и привести лишь к узкому, локальному движению. Подготовленные Мадзини и его сторонниками выступления оканчивались провалом также потому, что сам Мадзини придерживался ошибочной тактики, считая, что будет достаточно вдохновляющего примера небольшой группы патриотов, чтобы низы в любой момент поднялись на борьбу против Австрии и местных деспотических правительств.

Весной 1833 г. власти раскрыли заговор «Молодой Италии» в Пьемонте, где было арестовано около 70 человек; почти 200 заговорщикам удалось бежать за границу. Вскоре последовала жестокая расправа над патриотами в Алессандрии, Генуе и Шамбери, где власти, с согласия вступившего в 1831 г. на сардинский престол Карла Альберта, расстреляли 12 участников мадзинистского заговора; десятки других были брошены в тюрьмы, а также заочно приговорены к смертной казни (в числе их сам Мадзини, Джованни и Агостино Руффини). Полной неудачей окончилась также предпринятая Мадзини в следующем, 1834 г. попытка поднять восстание в Савойе, куда из Франции в начале февраля 1834 г. вступил отряд из 200 итальянских добровольцев-эмигрантов. Не получив никакой поддержки от местного населения, патриоты после перестрелки с полицией вынуждены были вернуться на французскую территорию. Не удалось поднять восстание и в Генуе, которое приурочивалось к началу Савойской экспедиции. Предупредив действия заговорщиков, власти сорвали намечавшееся выступление, в подготовке которого принимал участие 26-летний Джузеппе Гарибальди, годом ранее примкнувший к «Молодой Италии». Гарибальди удалось избежать ареста, скрыться из Генуи и перебраться во Францию.

Этот первый опыт участия Гарибальди в революционном движении стоил ему заочного приговора к смертной казни, вынесенного пьемонтскими властями.

В скором времени мадзинистские организации подверглись репрессиям также в Ломбардо-Венецианской области и Тоскане, где были приговорены к тюремному заключению десятки сторонников «Молодой Италии». В 1836 г. состоялся суд над группой мадзинистов в Риме[223].

Провал заговоров, организованных сторонниками Мадзини в 1833–1834 гг., когда в Италии не было признаков революционного кризиса, нанес сильный удар еще недостаточно окрепшей «Молодой Италии». Ее руководящее звено в итальянских государствах было обескровлено репрессиями. Неудача была столь явной, что Мадзини пришлось отказаться от мысли организовать новое восстание по крайней мере в ближайшие годы. К тому же преследования французских и швейцарских властей крайне затруднили политическую деятельность итальянских эмигрантов. «Молодая Италия» временно прекратила свое существование как самостоятельная политическая организация.

Таким образом, период, в продолжение которого республиканско-демократические силы освободительного движения удерживали инициативу, оказался очень коротким и не принес ощутимых практических результатов. Тем не менее деятельность Мадзини способствовала радикализации взглядов значительной части интеллигенции и мелкой буржуазии и позволила подняться национальному движению на более высокую ступень в идейном плане благодаря выдвижению самой передовой для того времени концепции итальянской национально-освободительной революции. Мадзини придал идеям демократии более национальный характер, связав их с историческими условиями и традициями Италии, что и привело к широкому распространению мадзиниcтских лозунгов и позволило создать первое общенациональное демократическое движение[224].

Преследования французских и швейцарских властей заставили Мадзини переехать в Англию. Тяжелый духовный и нравственный кризис, вызванный у него неудачами «Молодой Италии» и гибелью многих ее сторонников, вынудил Мадзини временно отказаться от активной борьбы. Однако весной 1840 г., преодолев сомнения и колебания, Мадзини объявил о восстановлении «Молодой Италии» и возобновил пропагандистскую и организационную работу. Стремясь расширить массовую базу демократов, он решил привлечь к национальному движению итальянских рабочих. С этой целью Мадзини основал в начале 1840 г. «Союз итальянских рабочих» и стал выпускать газету «Апостолато пополаре». Его сторонники приступили к пропаганде национальных идей среди итальянских рабочих в Лондоне, Марселе, Лионе, Брюсселе и в Швейцарии. В Лондоне, Нью-Йорке и Бостоне были основаны бесплатные школы для обучения итальянских рабочих и их детей. В лондонской школе, где преподавал Мадзини, обучалось свыше 200 человек[225]. Газета «Апостолато пополаре», а также листки «Пеллегрино» и «Эдукационе» распространялись среди итальянских рабочих за границей и в самой Италии. Мадзини первый среди итальянских демократов осознал потенциальную силу возникавшего пролетариата; призывая итальянских рабочих к политической организации, он хотел одновременно подчинить их руководству буржуазной демократии. В эти годы Мадзини убеждал буржуазию добровольно пойти на улучшение условий труда и материального положения рабочих, чтобы тем самым устранить возможность классовых революционных выступлений пролетариата и не допустить влияния на него социалистических и коммунистических идей. Вместе с тем стремление Мадзини вовлечь в борьбу за воссоединение Италии нарождавшийся итальянский пролетариат явилось отражением в идейном и политическом плане тех изменений, которые происходили в экономической и классовой структуре Италии в 20–40-е годы XIX в.

Экономическое и социальное развитие Италии в 20–40-е годы

Несмотря на прогрессивные социально-экономические преобразования, осуществленные в революционный период 90-х годов XVIII в. и в эпоху наполеоновского господства, Италия оставалась в первой половине XIX в. отсталой сельскохозяйственной страной, стоявшей по уровню своего экономического и общественного развития далеко позади передовых государств Европы. Глубокие феодальные пережитки по-прежнему были присущи экономике большей части страны. Крестьянство, т. е. основная масса населения Италии, оставалось безземельным или малоземельным и подвергалось в значительной мере полуфеодальной эксплуатации.

Хотя пережитки феодализма и политика реакционных монархических режимов сильно тормозили развитие производства и торговли, в Италии с первой половины 20-х годов начинается экономический подъем, ускорившийся в некоторых районах в 30–40-е годы (в связи с общей благоприятной конъюнктурой в Европе), в результате чего итальянская экономика к середине XIX в. добилась существенных успехов.

Важнейшей чертой этого подъема было более широкое внедрение капиталистических отношений как в промышленность, так и в сельское хозяйство. Капиталистический уклад формировался во всех частях страны, но наиболее значительные размеры он приобрел в Северной Италии. Здесь, в равнинных районах Ломбардии и Пьемонта, доминирующее место в сельскохозяйственном производстве стала завоевывать крупная капиталистическая аренда. В арендуемых поместьях, принадлежавших дворянам и городской буржуазии, капиталисты-предприниматели заводили интенсивное, часто многоотраслевое хозяйство, требовавшее больших капиталовложений (в 1844 г. эти капиталовложения составляли на капиталистических фермах в среднем 40 тыс. лир на каждые 100 га)[226]. В таких хозяйствах производилась тщательная обработка почвы с учетом агрономических требований и применялись более совершенные сельскохозяйственные орудия. Работы производились батраками, причем наряду с крестьянами-поденщиками уже существовал и слой постоянных рабочих, т. е. зародился сельскохозяйственный пролетариат.

На протяжении 20-х и особенно в 30–40-х годах сельское хозяйство на Севере страны находилось в состоянии медленного, но непрерывного подъема, вызванного постепенным расширением внутреннего рынка в связи с усилившимся в этот период развитием промышленности, но особенно — возросшим спросом за границей на некоторые продукты сельского хозяйства, прежде всего на шелк-сырец. Производство шелка-сырца выросло в Ломбардии и Венеции с 1 млн. 860 тыс. фунтов в 1800 г. до 2 млн. 900 тыс. фунтов в 1815 и до 4 млн. 710 тыс. фунтов в 1841 г.[227], а в Пьемонте — с 625 тыс. фунтов в конце XVIII в. до 1,5 млн. фунтов в 1840 г.[228] Площади под шелковицей стали быстро расти, особенно с 30-х годов. Дух буржуазного предпринимательства охватывал все большее число земельных буржуа и обуржуазившихся дворян. Начинается усиленное осушение болот и освоение пустошей, увеличиваются вырубки леса. За период с 1796 по 1838 г. в Миланской провинции площадь обрабатываемых земель выросла на 31 % за счет приспособления под посадки сельскохозяйственных культур десятков тысяч гектаров ранее не возделанных угодий (пустошей, болот и лесов)[229]. В 1830 г. один буржуазный публицист, обозревая успехи сельского хозяйства Ломбардии, писал с удовлетворением: «Сельское хозяйство не могло прогрессировать в то время, когда большая часть земли находилась во владении привилегированных лиц. Частная собственность и свободная конкуренция заставят исчезнуть все убогие пустыни»[230]. Сельское хозяйство Ломбардии постепенно приобретало торговый характер, показателем чего явилось выделение районов, специализирующихся на производстве определенных видов сельскохозяйственной продукции — шелка-сырца, пшеницы, риса, кормов и молочных продуктов.

Успешно развивавшееся сельское хозяйство питало своими соками промышленность Севера. В ней еще преобладала рассеянная мануфактура, в деревнях, наряду с широко распространенной домашней промышленностью десятки тысяч крестьян работали у себя дома на капиталистов и купцов-предпринимателей. Однако в первой половине XIX в. промышленное производство характеризуется рядом новых черт и качественных сдвигов. Помимо общего роста производимой продукции и увеличения численности предприятий, ускоряется процесс отделения промышленного производства от земледелия, возникают новые отрасли производства, растет число централизованных мануфактур, вводятся технические усовершенствования и расширяется применение станков, так что 30–40-е годы ознаменовались первыми шагами промышленного переворота в Ломбардии и Пьемонте.

Промышленный переворот развивался прежде всего в текстильном производстве, представлявшем основу промышленности тех лет. Особенно заметный прогресс промышленности наблюдался в производстве шелка. Расширение плантаций шелковицы и возросший сбор шелковых коконов сопровождались значительным увеличением числа шелкопрядилен и мастерских для разматывания и кручения шелка. Прогрессировало шелкоткачество. Если в 1816 г. на миланских шелкоткацких мануфактурах насчитывалось не более 500 станков, то в 1844 г. их было уже 4 тыс. [231] Из-за границы во все увеличивающемся количестве стали ввозить механические станки. Например, стоимость машин, ввезенных в Ломбардию из Англии, выросла с 929 фунтов в 1825 г. до 5704 фунтов в 1827 г.[232]

Свидетельством растущего спроса на техническое оборудование явилось возникновение местного производства машин. В 1825 г. в Милане была основана первая механическая мастерская, выпускавшая жаккардовские станки. Она быстро расширила производство и вскоре уже снабжала ткацкими станками и другим оборудованием не только ломбардских промышленников, но и вывозила машины в другие части Италии[233]. В 1836 г. в Милане возникло крупное предприятие по производству разных видов прядильных машин.

Быстро росло применение машин в такой новой отрасли, как хлопчатобумажное производство. В 1840 г. в Ломбардии насчитывалось уже 35 бумагопрядилен (против 2 в наполеоновский период), на которых было занято 3810 рабочих[234]. Укреплялось металлургическое производство. В Пьемонте в этой отрасли выделялась фирма Тэйлора и Пранди, на основе которой в 1843 г. возникла компания Ансальдо. К 1848 г. на металлургических и механических предприятиях и в мастерских Пьемонта работало свыше 9 тыс. человек[235].

Зарождавшийся промышленный пролетариат был еще очень слаб и немногочислен. Основную массу городского трудящегося населения составляли ремесленники, подмастерья, рабочие мелких мастерских. Начавшийся промышленный переворот вызвал широкое применение детского труда, который оплачивался в 2–3 раза ниже труда мужчин. В 1840 г. в Ломбардии в различных отраслях производства было занято около 38 тыс. детей[236].

Значительный рост сельского хозяйства и промышленности в 30–40-х годах на Севере страны, упрочение капиталистических отношений и связей с внешними рынками повлекли за собой укрепление земельной, промышленной и торговой буржуазии и умножение ее рядов. Они пополнялись за счет владельцев новых мануфактур, мастерских и торговых контор, за счет увеличения числа скупщиков сельскохозяйственного сырья (особенно шелка). Значительные перемены происходили также в среде ломбардского и пьемонтского дворянства. Наряду с оскудением многих аристократических семей и дроблением дворянской собственности шел процесс приспособления значительной части дворянства к новым буржуазным условиям.

Усилившееся капиталистическое развитие затронуло немалое число дворян, вызвало изменение в их образе жизни и настроениях. Праздность сменилась кипучей деятельностью: такие дворяне перестраивали свои имения на буржуазный лад, занимались интенсификацией земледелия, расширяли плантации шелковицы, открывали собственные шелкопрядильни, разводили породистый скот. Этот процесс обуржуазивания дворянства сближал его — на базе общих экономических интересов — прежде всего с земельной буржуазией и предпринимателями-аграриями, чьи доходы состояли из капиталистической прибыли. Жажда обогащения побуждала обе социальные группы расширять сельскохозяйственное производство, используя спрос растущей промышленности на сырье, а также увеличение потребности в итальянском шелке за границей.

И земельная буржуазия, и вставшее на буржуазный путь дворянство в одинаковой мере эксплуатировали крестьян, испольщиков и батраков, что объединяло их в единый фронт против деревенских низов. Сближение буржуазии и дворянства происходило также благодаря тому, что владельцы капиталов все еще охотнее вкладывали их в землю, чем в промышленность. Эта тенденция проявлялась в продолжавшейся скупке земли буржуазией (в том числе торгово-промышленной) и в широком распространении ипотечных займов. Приток капиталов в сельское хозяйство, по-прежнему опережавший капиталовложения в промышленное производство, вызывался тем, что даже в такой наиболее развитой в промышленном отношении итальянской области, как Ломбардия, вложения в землю являлись более надежными и гарантировали постоянный и высокий доход, тогда как предпринимательская и торговая деятельность все еще была сопряжена с определенным риском из-за трудностей сбыта, вызывавшихся раздробленностью страны, густой сетью таможенных границ, плохим состоянием средств сообщения, узостью внутреннего рынка. Поэтому развивавшийся на Севере Италии капитализм носил преимущественно аграрный характер[237]. Кроме того, утверждение буржуазной собственности на землю и переплетение и взаимопроникновение экономических интересов торгово-промышленной и земельной буржуазии, а также значительной части обуржуазившегося дворянства вели к постепенному слиянию этих социальных слоев в единый аграрно-капиталистический блок, отличавшийся особенно сильной консолидацией в Ломбардии.

Крепнущая ломбардская буржуазия болезненно воспринимала политику национального угнетения, проводившуюся Австрией. Австрийские власти препятствовали развитию ломбардской обрабатывающей промышленности, особенно шелкоткацкой, стремясь оградить от конкуренции собственное производство. Поэтому основную массу шелковой продукции приходилось вывозить из Ломбардии и Венеции в виде шелка-сырца и шелковой пряжи, так как несмотря на численный рост шелкоткацких предприятий их было совершенно недостаточно для переработки производившегося в стране сырого шелка. Таможенная политика и система торговых отношений между Австрией и Ломбардо-Венецианской областью строилась таким образом, чтобы принести максимум выгоды австрийской экономике и помешать продвижению итальянской промышленной продукции на австрийский рынок. Австрийское экономическое «покровительство» (как официально именовалась экономическая политика австрийских властей в итальянских владениях) проявлялось также в строгой регламентации и регулировании производства и торговли. Регламент 1834 г. требовал от хозяев мануфактур точной фиксации производственного процесса на предприятии, навязывая им мелочный контроль (касавшийся, например, толщины нити, способов обработки сырья, маршрута перевозки сырья и готового изделия, даты передачи сырья работнику-надомнику и возвращения им готовой продукции и др.)[238].

Австрия превратила Ломбардию и Венецию в объект непрерывного финансового грабежа. Ни из одной части империи не выкачивались такие суммы, как из итальянских владений; они давали имперской казне одну четверть всех ее доходов, хотя в Ломбардии и Венеции проживала лишь ⅐ часть всего населения Австрийской империи. Денежные средства, вывозившиеся из Ломбардо-Венецианской области, непрерывно возрастали: с 33 млн. лир в 1818 г. они увеличились до 42 млн. лир в 1823 г., а в 1846 г. из одной только Ломбардии венская казна получила около 59 млн. лир, что составляло почти 75 % всех доходов финансового ведомства Ломбардии[239].

Стеснения в экономической области, политическое бесправие и полицейский произвол австрийских властей вызывали острое недовольство среди собственнических слоев Ломбардии и Венеции. Поэтому буржуазия и либерально настроенные дворяне, заинтересованные в ликвидации раздробленности и иностранного господства, находились в постоянной оппозиции к австрийскому режиму, а наиболее решительные элементы из их рядов вступали на путь антиавстрийской борьбы.

В Центральной и Южной Италии, где феодальные пережитки были прочнее, чем в северных районах, капиталистические отношения развивались значительно медленнее. В Тоскане и Папском государстве преобладающим методом ведения хозяйства в деревне была испольщина, принявшая застывшую, окаменевшую форму. Кроме передачи землевладельцу половины произведенных продуктов, крестьяне должны были выполнять для него некоторые работы и делать ему по праздникам особые приношения (кур, каплунов, яйца). Испольный договор, строго фиксировавший раздел поровну произведенного продукта, лишал крестьянина всякой заинтересованности в улучшении почвы и дополнительных затратах труда, а землевладельца — в дополнительных капиталовложениях. Поэтому испольная система отличалась крайней отсталостью методов земледелия и вызывала застой в сельскохозяйственном производстве. Крестьянин-испольщик, вечно испытывавший нехватку денег, опутанный долгами землевладельцу, старался производить в своем хозяйстве все необходимое для семьи, что приводило к беспорядочному смешению разнообразных культур и препятствовало их специализации. В этом заключалась причина технической и экономической отсталости испольного хозяйства[240]. Частые голодовки, гнет налогов и ростовщичества, вечная нужда — таков был удел испольщика.

И все же, несмотря на крайнюю отсталость сельского хозяйства, чье развитие сковывали феодальные пережитки, буржуазные отношения в Папском государстве прокладывали себе путь именно в деревне. Становился более обширным слой земельной буржуазии и арендаторов, использующих капиталистические методы ведения хозяйства. Окрепла группа «деревенских купцов», многие из них сильно обогатились еще в годы революции и наполеоновского господства. Арендуя под пастбища большие массивы необрабатываемых земель в Агро-Романо, Умбрии и Лацио, деревенские купцы, обладавшие значительными капиталами, начинают заводить и собственные хозяйства, в которых чаще всего используют труд наемных сельскохозяйственных рабочих. Кроме деревенских купцов, земельная буржуазия пополнялась за счет так называемых фаттори (т. е. управляющих или арендаторов дворянских имений или церковных и монастырских земель), различного рода арендаторов-подрядчиков и «капорали» — вербовщиков наемных рабочих, а также разбогатевших крестьян, занимавшихся ростовщичеством и использовавших труд батраков[241].

Однако основная масса сельской буржуазии в Папском государстве не вводила никаких изменений в поземельные отношения, удовлетворяясь гарантированным доходом от испольщины и ростовщичества. Как и на Севере, интересы земельной буржуазии и собственников-дворян или церкви были очень близки. Наиболее богатые представители земельной буржуазии, особенно римской, со временем добивались дворянского звания и титулов (так произошло, например, с князем Торлония, предком которого был старьевщик, с герцогом Грациоли, происходившим от пекаря, и другими). Постепенно одворяниваясь, верхушка римской земельной буржуазии образовала прослойку денежного дворянства, или, как ее называли, финансовую аристократию. Вообще отличительной особенностью Папского государства было наличие — при крайне слабо развитой промышленности и торговле — значительной прослойки земельной буржуазии, обладавшей крупными капиталами, накопленными, в частности, благодаря распространенной в папских владениях системе подрядов, привилегий и монополий на производство и сбыт определенных промышленных товаров (в том числе металлических изделий), табака и соли. Однако эти капиталы не находили себе применения, так как господствовавшая правительственная система душила промышленную и торговую деятельность и предпринимательскую инициативу. Господствующие классы, прелаты и связанные с римской курией дворяне смотрели на промышленность и торговлю как на источник собственного обогащения. Одним из важнейших элементов правительственной политики, приносившей большие доходы казне, но парализовавшей промышленную деятельность и внешнюю торговлю, была запретительная таможенная и пошлинная система. Таможенный тариф 1830 г. был самым высоким в Европе (с ним мог соперничать только торговый тариф Королевства Обеих Сицилий). Он увеличивал пошлины на 336 видов товаров, из них на 217, производившихся на мануфактурах[242]. Дезорганизация финансов, царившая в государстве, также не содействовала экономическому прогрессу. Баланс не сводился десятилетиями. Государственный долг непрерывно возрастал; в 40-х годах правительство вынуждено было расходовать около трети своих доходов на уплату процентов по займам. Такая экономическая политика, делавшая крайне невыгодной торговлю и промышленную деятельность, побуждала буржуазию вкладывать капиталы в землю или городскую недвижимость. Но и на этом пути она наталкивалась на серьезные препятствия, ибо фидейкомиссы, майораты и право мертвой руки, восстановленные в южных и центральных провинциях Папского государства, делали неотчуждаемыми дворянские и церковные владения. Например, в Римской провинции на ⅘ всей земельной площади распространялись запреты, связанные с правом мертвой руки или фидейкомиссами[243].

В целом буржуазные слои в Папском государстве, численно возросшие и окрепшие в течение первой половины XIX в., по-прежнему находились в крайне стесненном положении, и их глубокое недовольство существующими порядками нарастало по мере того, как становилось все более очевидным, что политика папских властей обрекает экономику страны на деградацию и заводит всю общественную жизнь в тупик. Буржуазия, обладавшая землей и значительными капиталами, боролась против засилья церковников в правительстве и администрации и поддерживала патриотические и либеральные идеи.

На Юге Италии, в Королевстве Обеих Сицилий, развитие буржуазных отношений также сделало некоторые успехи в сельском хозяйстве и дало, хотя и очень слабый, толчок промышленному производству. В некоторых узких зонах, расположенных вблизи от моря, наметилась тенденция к вытеснению зерновых техническими культурами (оливками, виноградом, шелковицей), производившимися на экспорт. Вывоз оливкового масла увеличился со 173 тыс. квинталов в начале 20-х годов до 321 тыс. в 1836–1840 гг.[244] Одновременно происходило расширение посевных площадей под зерновыми культурами, однако этот процесс сопровождался улучшением системы земледелия; в стране по-прежнему преобладали отсталые экстенсивные методы ведения зернового хозяйства, вызывавшие истощение почв и препятствовавшие росту урожайности.

Но даже в зонах с преобладанием технических культур буржуазия вкладывала в хозяйство очень небольшие капиталы, предпочитая путь усиленной эксплуатации крестьян и батраков. В целом же в королевстве, несмотря на преобразования наполеоновского периода и сокращение крупной собственности баронов, сохранялась — в большей мере, чем в других частях Италии, — полуфеодальная система поземельных отношений, которая из-за безземелья или малоземелья крестьян навязывалась им землевладельцами — как дворянами-латифундистами, так и «благородными». В десятилетия, последовавшие за реставрацией монархии Бурбонов, в среде экономически господствующих классов — как в континентальной части королевства, так и в Сицилии — обнаруживалась та же тенденция, что и в других частях Италии: тенденция к сближению и слиянию старых и новых землевладельцев в единую социальную группу; различия между отдельными ее прослойками постепенно отодвигались на задний план общностью классовых, имущественных интересов. Парцеллярной собственности крестьян, рожденной реформами наполеоновского периода, удалось устоять лишь в очень ограниченных районах, а новое широкое наступление, развернутое в 30–40-е годы дворянами и земельной буржуазией на оставшиеся во владении коммун общинные земли ухудшало и без того тяжелое положение южного крестьянства, лишенного теперь сервитутных прав.

Правительство Бурбонов, желая привлечь на свою сторону неаполитанскую буржуазию, провело после подавления революции 1820–1821 гг. резкое снижение таможенных тарифов, устранив препятствия для вывоза производимой в королевстве продукции. Эта мера вызвала ускорение промышленного развития в ряде отраслей, связанных с сельским хозяйством, прежде всего в производстве шелка-сырца, достигшем в 1835 г. 1,2 млн. фунтов (из них ⅔ было вывезено в Южную и Северную Америку)[245]. В 30–40-х годах в Абруццах, Базиликате и Калабрии возникают шелкопрядильные и шерстяные мануфактуры, и некоторые из них используют передовые технические методы. Несколько крупных шелкопрядильных и ткацких мануфактур появилось в городах Сицилии; в Мессине и Катании на них трудилось несколько тысяч работников. Занятые в неаполитанской текстильной промышленности рабочие подвергались усиленной эксплуатации: их дневной заработок в середине 30-х годов составлял половину заработной платы французского и треть заработка английского рабочего[246]. Большую роль в развитии текстильного производства, особенно в его новой отрасли — хлопкопрядении, играли иностранные капиталисты, особенно швейцарские и немецкие.

Рост производства в значительной мере сковывался засильем латифундистов (особенно во внутренних районах страны), крайней нищетой южного крестьянства, преобладанием полунатуральных хозяйств, очень слабым развитием коммуникаций, прежде всего из-за отсутствия дорог[247].

В целом в течение 20–40-х годов XIX в. Италия достигла существенных успехов в экономическом развитии. Это выражалось в общем росте продукции, расширении в ряде районов производства технических культур и специализации сельского хозяйства, росте экспорта шелка, олив, сыра и других продуктов, расширении традиционных отраслей текстильного производства и возникновении новых (прежде всего шелкопрядения, шелкоткачества и хлопчатобумажного производства), в зарождении машиностроения и металлургии.

Внешняя торговля увеличилась с 275 млн. лир в 1830 г. до 425 млн. лир в 1840 г.[248] На Севере страны и в Тоскане развертывались мелиоративные работы. В итальянских государствах началось железнодорожное строительство: в 1839 г. была построена первая на Апеннинском полуострове железнодорожная линия Неаполь — Портичи, в 1840 г. — дорога Милан — Монца, а затем Милан — Тревильо и Виченца — Венеция, в 1842 г. вступила в строй линия Ливорно— Пиза, в 1845 г. — Турин — Монкальери и другие.

По мере укрепления и расширения капиталистических отношений все острее давали себя чувствовать трудности, тормозившие их развитие, все более очевидной становилась необходимость устранения раздробленности страны, которая в конечном счете порождала весь комплекс препятствий, стеснявших развитие производительных сил: массу таможенных границ, пошлин, тарифов и сборов; различие в законах, отсутствие единого торгового, гражданского и уголовного кодексов, многообразие денежных систем, единиц меры и веса и т. д. Таможенные барьеры, подобно обручам, сжимавшие отдельные районы Италии, мешали развитию промышленности и торговли, препятствовали распространению капиталов. Все отчетливее становилась потребность в создании национального рынка для промышленных товаров и сельскохозяйственных продуктов, в уничтожении оков, стеснявших рост товарного производства. Внутренняя торговля была ничтожно мала для страны с 20-миллионным населением, с большим различием в хозяйственных и климатических условиях.

Чем дальше шло экономическое развитие, особенно на Севере, чем шире внедрялись капиталистические отношения в промышленность и сельское хозяйство, тем настоятельнее становилась потребность в свободном приложении капиталов, в свободной торговле, не стесняемой сетью таможенных границ, в возможности беспрепятственно перевозить товары в те районы, где на них существует спрос, в ликвидации изолированности десятков местных рынков и в слиянии их в один общеитальянский рынок.

Но единый рынок невозможно было создать при раздробленности Италии, при сохранении политического устройства, доставшегося стране в наследство от средневековья. Абсолютистские правительства, опиравшиеся на узкие касты дворянства и верхушку духовенства и защищавшие их интересы превратились в силу, враждебную буржуазии, ибо лишали ее политических прав и тормозили ее экономическую активность. Буржуазные круги, стремившиеся получить в свои руки политическую власть, нуждались в новом государстве, которое гарантировало бы их интересы внутри страны и защищало бы их за границей; буржуазии были необходимы новые порядки, соответствующие новым потребностям производства, — единое гражданское, торговое, уголовное законодательство по всей стране, равенство всех сословий перед законом.

Ликвидация раздробленности Италии, ломка старых абсолютистских режимов, объединение страны и создание единого национального государства становились первостепенным, национальным вопросом общественного развития Италии.

Национально-освободительное и общественное движение в 40-е годы. Умеренно-либеральное направление

Успехи экономического развития Италии, особенно на Севере страны, и упрочение капиталистических отношений придали уверенность буржуазии и побуждали ее выступать с большей энергией и настойчивостью против преград, мешавших дальнейшему экономическому прогрессу. Убеждаясь на собственном опыте в том, насколько пагубно отражается политическая раздробленность страны и разобщенность отдельных ее земель на предпринимательской деятельности, буржуазия (в том числе крупная) и либеральное дворянство осознавали необходимость достижения национальной независимости, обновления политических порядков и объединения Италии. Вместе с тем они мечтали добиться этих целей таким путем, который полностью исключал бы революционные потрясения и развязывание инициативы народных масс. Подобные настроения, получившие распространение среди имущих слоев в наиболее экономически развитых районах Италии, явились питательной средой, породившей в 40-е годы широкое идейно-политическое движение, носившее либерально-буржуазный характер (хотя многие его идеологи принадлежали к аристократии). Ведущие представители этого движения сформулировали различные варианты программы решения национального вопроса, выражавшей устремления социальных сил, решительно отвергавших революционную борьбу как главное средство достижения национальной независимости и единства Италии.

Рождению этого идейно-политического движения способствовала широкая культурная деятельность либералов, начавшаяся еще в первый период Реставрации и значительно расширившаяся в 20–30-е годы. В частности, в 30-е годы были основаны журналы либерального направления («Аннали универсали», «Политекнико», «Ривиста эуропеа» и др.), пользовавшиеся большим влиянием среди либеральных кругов интеллигенции, буржуазии и дворянства и являвшиеся пропагандистами передовых научных знаний и экономического прогресса в сфере сельского хозяйства, промышленности и торговли. С 1839 г. стали регулярно созываться ежегодные научные конгрессы, содействовавшие сближению сотен и тысяч ученых различных профессий из всех государств Италии. С 40-х годов либеральные писатели и публицисты, уделявшие возрастающее внимание экономическим проблемам, начинают особенно настойчиво доказывать необходимость мер, которые привели бы к созданию общенационального рынка: ликвидация запретительной таможенной системы и создание таможенного союза итальянских государств, признание принципа свободной торговли, строительство единой железнодорожной сети, введение единой системы денежных знаков, мер и веса, унификация торгового законодательства. Все более крепло убеждение, что важнейшим условием экономического прогресса является политическое единство страны.

Сознавая необходимость разрешения назревших экономических, политических и национальной проблем, итальянская буржуазия была, однако, недостаточно сильна, чтобы справиться с ними самостоятельно. Путь же национально-освободительной борьбы, указанный Мадзини («революция с народом и для народа»), был для нее совершенно неприемлем. Поэтому умеренно-либеральные круги буржуазии нуждались в такой стратегии национального движения, которая принципиально отличалась бы от революционно-мадзинистской, возобладавшей в итальянском национально-освободительном движении с начала 30-х годов.

В поисках этой новой политической ориентации умеренно настроенных кругов итальянского общества большую роль сыграло развитие в 30-е годы либеральной идеологии в Италии, испытавшей сильное влияние французской общественной мысли (в частности, философского эклектизма В. Кузена и либерального католицизма Ламенне). Идеи В. Кузена, призывавшего к примирению свободы и естественных прав с порядком и властью, традиций — с прогрессом, получили широкий отклик в Италии, запечатлевшись во многих исторических и философских сочинениях и в литературе. Вместе с тем авторы ряда работ, обращаясь к прошлому и изображая папство как защитника «свободы Италии» от иностранных захватчиков и поработителей в эпоху средневековья, старались таким образом доказать совместимость религии и национальных устремлений, церкви и общественного прогресса и, следовательно, обосновать теоретически возможность и необходимость сближения умеренного либерализма и церковных кругов в современной Италии. Следовательно, особенность итальянской либерально-католической идеологии заключалась в том, что она призвана была обосновать программу разрешения национальной проблемы, придав ей форму, созвучную итальянским традициям и учитывающую настроения широких католических масс.

Эта идейная среда создала условия для появления в 40-е годы нескольких книг, вызвавших огромный отклик в Италии и резко стимулировавших развитие умеренного либерализма, превратившегося вскоре из чисто идеологического и культурного течения в широкое общественное и политическое движение. Первая из этих книг, увидевшая свет в 1843 г., принадлежала аббату Винченцо Джоберти, эмигрировавшему в 1833 г. из Пьемонта и проживавшему в Бельгии. В приобретшем вскоре широчайшую известность сочинении «О духовном и гражданском первенстве итальянцев» Джоберти доказывал, что возрождение и объединение Италии возможны только на основе союза либерального и национального движения с папством и католическим духовенством. Джоберти утверждал, что «реформы являются единственным верным средством избежать революции»[249], и отвергал всякое народное вмешательство в национальное движение, считая, что «итальянский народ — это пока пожелание, а не реальность». Реальностью же Джоберти считал монархов, которым он советовал объединиться в конфедерацию под главенством папы и при инициативной роли Пьемонта, полагая, что «от согласия между Римом и Турином зависит судьба Италии»[250].

Вскоре под влиянием критики либералов, не разделявших чрезмерных надежд Джоберти на национально-освободительную миссию папства, последний уточнил свою программу, подчеркнув, что именно буржуазия и светские круги должны сыграть основную роль в обновлении и объединении Италии, и призвал к созданию союза среднего сословия и лучшей части аристократии и духовенства с целью разрешения этой задачи. Джоберти определенно ратовал теперь за энергичные действия и делал упор на то, что умеренный лагерь национального движения должен опереться на Савойскую династию и короля Пьемонта Карла Альберта, представлявших реальную политическую и военную силу. Одновременно Джоберти развернул острую полемику с иезуитами, представлявшими крайний реакционный фланг католических сил, чем привлек к себе либеральные круги, относившиеся отрицательно ко всякому вмешательству церкви в дела государства.

Выступления Джоберти имели огромный успех и приковали к себе внимание всей Италии. Этот успех объяснялся прежде всего тем, что Джоберти удалось наметить путь решения национальной и политических проблем, приемлемый для тех буржуазных слоев итальянского общества, которые, отвергая возможность союза с народными массами ради достижения национальной независимости и единства Италии, готовы были пойти на компромисс и союз с консервативно настроенными группами старых правящих классов и монархиями при условии принятия последними программы политических и экономических реформ и согласованного урегулирования национального вопроса «сверху». С другой стороны, перед консервативными слоями дворянства и католическими силами Италии (блокировавшимися дотоле с реакцией на почве объединявшей их традиционной приверженности к династиям и церкви) теперь открывалась возможность, не поступаясь своими политическими убеждениями, сменить союзника и приобщиться к национально-патриотическому движению. В самом деле, умонастроениям всех этих социальных групп как нельзя лучше соответствовало утверждение Джоберти о том, что единства, свободы и независимости Италии можно достичь «без войны, без революции, не нарушая ни государственного, ни частного права, — иначе говоря, первых двух условий можно достигнуть путем объединения государств в конфедерацию под верховенством папы, а последнего — путем внутренних реформ, проводимых соответствующим правителем, без угрозы и без ущерба для его власти»[251].

Распространение идей Джоберти принесло во второй половине 40-х годов весьма значительные результаты. Его идеи получили признание среди многих представителей духовенства, что породило политические разногласия в рядах католических сил, а затем вызвало их раскол и переход части духовенства на сторону национального движения.

Активная теоретическая и публицистическая деятельность Джоберти нашла широкий отклик среди буржуазно-дворянской интеллигенции и дала толчок оживленному обсуждению и разработке программы разрешения итальянского вопроса на либерально-монархической основе. Наиболее энергичные усилия прилагали в этом направлении деятели пьемонтских умеренно-либеральных кругов в связи с тем, что с середины 30-х годов король Карл Альберт стал проводить экономические и административные реформы, явно отвечавшие интересам буржуазного развития Пьемонта. Помимо введения более современных гражданского, уголовного и торгового кодексов, было проведено снижение запретительных таможенных тарифов и заключены десятки торговых договоров с европейскими и американскими государствами. «Аграрное общество», основанное в 1842 г. и насчитывавшее к 1848 г. более 3 тысяч членов[252], стало организующим центром пьемонтской буржуазии, претендовавшей теперь на положение одного из правящих классов общества.

Реформы Карла Альберта и усиление антиавстрийских тенденций в его политике вновь породили у пьемонтских либералов надежды на национальную миссию Савойской династии и Пьемонта, что нашло отражение в политической публицистике. Граф Чезаре Бальбо в книге «Надежды Италии» (1844) призывал пьемонтскую дипломатию взять на себя инициативу в реализации плана освобождения Ломбардо-Венецианской области путем соглашения с Австрией. Выразив более четко, чем Джоберти, мысль о том, что без достижения национальной независимости невозможно какое бы то ни было решение вопроса о политическом объединении Италии, и заострив в этой связи внимание на судьбе Ломбардии и Венеции, Бальбо отвергал, однако, всякие насильственные меры по отношению к Австрии. Он строил иллюзорные планы добровольного отказа Австрийской империи от Ломбардо-Венецианской области в связи с тем, что возможный в будущем распад Турецкой империи увлечет Австрию на путь территориальной экспансии на Балканах и тем самым ослабит ее интерес к итальянским владениям. Как и Джоберти, Бальбо поддерживал идею федерации монархов, призывал к созданию таможенного союза и строительству единой железнодорожной сети. Маркиз Д’Адзелио в брошюре «Последние события в Романье» (1846), написанной в связи с неудавшейся попыткой восстания в этой области Папского государства, доказывал бесплодность революционных выступлений и заговоров. Д’Адзелио указывал на необходимость пробуждения гражданских чувств среди населения и противопоставлял восстаниям метод давления широкого общественного мнения на правительство с целью добиться проведения политических преобразований. Поставив вопрос о необходимости проведения реформ в Папском государстве, Д’Адзелио, как и Джоберти, тем самым указывал путь, который сделал бы возможным присоединение папы к национальному движению. Различные стороны умеренно-либеральной программы подверглись разработке также в статьях и книгах других пьемонтских либералов — графа Камилло Кавура, Джакомо Дурандо, Иларионе Петитти. Столь активная идеологическая деятельность либералов в Сардинском королевстве отражала значительное усиление умеренно-либерального движения в этой стране, где оно не только не встречало противодействия властей, но и смогло даже установить контакт с королем Карлом Альбертом, высказавшим, хотя и в осторожной, двусмысленной форме, сочувствие планам вытеснения Австрии из итальянских земель. К концу 40-х годов пьемонтские либералы превратились в ведущую группу умеренно-либерального движения всей Италии. С 1847 г. граф Камилло Бензо Кавур, принадлежавший к числу пьемонтских аристократов, вставших на путь буржуазного преобразования своих имений и политического либерализма, начал издавать газету «Рисорджименто» («Возрождение»). Это слово стало употребляться для обозначения борьбы итальянцев за национальное освобождение и объединение Италии. Газета Кавура вскоре превратилась в идейный центр либералов Пьемонта и оказала влияние на умеренные круги других государств полуострова. Основание этой газеты знаменовало собой тот факт, что либерально-умеренное направление оформилось как самостоятельная политическая сила, оспаривавшая руководство национальным движением у его революционно-демократического крыла, которое в 40-е годы также активизировало свою деятельность.

Под впечатлением неудачного исхода заговоров «Молодой Италии» в 30-е годы Мадзини в этот период не стремился к организации восстаний, считая, что обстановка не благоприятствует им. Однако было немало патриотов, последователей Мадзини, которые, продолжая заговорщические традиции освободительной борьбы, предприняли ряд попыток немедленного революционного действия.

В 1840–1843 гг. Никола Фабрици старался объединить силы различных тайных обществ, чтобы поднять восстание в Центральной и Южной Италии, намереваясь с помощью итальянских офицеров-эмигрантов развязать партизанскую войну, план которой был выдвинут в свое время Мадзини. Заговорщики надеялись поднять восстание одновременно в Папском государстве и Неаполитанском королевстве, а затем распространить его на всю Италию. Однако папским властям удалось раскрыть заговор. Более ста человек было предано суду, семеро патриотов повешено. Несколько неудачных попыток революционных выступлений сделали в начале 40-х годов также неаполитанские конспираторы.

Серию заговоров и местных восстаний завершила экспедиция братьев Бандьера. Аттилио и Эмилио Бандьера были морскими офицерами австрийского флота. Однако в отличие от их отца, адмирала австрийского флота Франческо Бандьера, верно служившего Австрийской империи, сыновья его прониклись патриотическими идеями, и в 1840 г. Аттилио Бандьера основал с помощью брата тайное общество «Эсперия» с республиканской и унитаристской программой. В 1842 г. верховным руководителем общества был признан Мадзини, а сами братья Бандьера вступили в «Молодую Италию»[253]. К организации братьев Бандьера примкнуло большое число офицеров и моряков-итальянцев, служивших на австрийских военных кораблях. В начале 1844 г., узнав о том, что их организация раскрыта австрийскими властями, братья Бандьера бежали на остров Корфу, откуда в июне того же года отплыли вместе с 17 своими сторонниками в Калабрию, надеясь поднять там восстание. Однако бурбонские войска после короткого боя захватили маленький отряд. 25 июня 1844 г. девять патриотов, в том числе Аттилио и Эмилио Бандьера, Никола Риччотти, Доменико Моро, были расстреляны.

Трагическая гибель братьев Бандьера и их товарищей всколыхнула всю Италию и вызвала отклики в европейских странах. Умеренные использовали неудачи восстаний и заговоров первой половины 40-х годов для доказательства бесполезности и порочности революционных методов борьбы и для усиления пропаганды своих планов разрешения всех волновавших итальянцев проблем посредством реформ.

С середины 40-х годов в Италии постепенно складывается новая политическая ситуация. Национально-патриотическое движение, получившее благодаря выступлениям либеральных писателей и публицистов новый импульс к развитию, расширялось и оказывало возрастающее давление на абсолютистские режимы. Раскол в правящих классах ряда итальянских государств, умножавшиеся требования реформ, в поддержку которых теперь выступало немало представителей господствующих социальных групп, еще недавно стоявших в стороне от патриотического движения, наконец, мужественные выступления революционно настроенных патриотов, готовых на самопожертвование ради того, чтобы приблизить час освобождения от тирании, — все эти факторы вынуждали абсолютистские правительства идти на некоторые уступки буржуазно-либеральным и патриотическим кругам.