История Карла XII, короля Швеции

КНИГА ПЯТАЯ

Турецкой Империей правил тогда Ахмед III, возведенный на престол в 1703 г. вместо брата своего Мустафы, благодаря перевороту, сходственному с тем, который отдал английскую корону Иакова II его зятю Вильгельму[55]. Мустафа, находившийся под влиянием ненавистного всему народу муфтия[56], восстановил противу себя всю Империю. Войско, с помощью коего намеревался он покарать недовольных, присоединилось к восставшим. Он был схвачен, торжественно низложен, а брат его извлечен из сераля[57] и сделан султаном. Все сие произошло почти без пролития даже единой капли крови. Ахмед заточил бывшего султана в константинопольский сераль, где тот и прожил еще несколько лет, к величайшему изумлению всей Турции, привыкшей видеть смерть своих государей сразу после их низложения.

Новый султан в награду за доставленную ему корону казнил всех министров, генералов, янычарских начальников и прочих других, участвовавших в сем деле, опасаясь, как бы их не соблазнил и второй переворот. Пожертвовав столькими отважными людьми, султан ослабил силы Империи, однако же укрепил свой трон, по крайней мере, на несколько лет. Засим предался он собиранию сокровищ. Это был первый из Оттоманов, кто осмелился хотя бы незначительно изменить деньги и ввести новые налоги. Однако из страха перед бунтом он должен был остановить оба эти начинания. Алчность и тирания султанов распространяются обычно только на высших чинов Империи, которые вне зависимости от своего положения все поголовно суть домашние рабы своего государя. Но зато остальные мусульмане пользуются полной безопасностью и не боятся ни за свою жизнь, ни за свободу, ни за имущество.

Таков был турецкий император, у коего король Швеции искал для себя убежища. Оказавшись в его владениях, Карл незамедлительно отписал ему. Сохранилось несколько списков с этого письма от 13 июля 1709 г., но теперь все они почитаются недостоверными. Из тех, кои были у меня в руках, все без исключения написаны в тоне высокомерном, свидетельствующем скорее о неустрашимости автора, нежели соответствующем его положению. Султан ответил лишь в конце сентября. Блистательная Порта[58] дала почувствовать Карлу всю разницу между турецким императором и королем какой-то части Скандинавии, к тому же еще христианином и побежденным беглецом.

Да и на самом деле, оказавшись в Турции, Карл превратился в почетного пленника. Тем не менее он вынашивал планы обращения Оттоманской Империи противу своих врагов и лелеял надежду возвратить под свое владычество Польшу и покорить Россию. В Константинополе у него был посланник, но более всех других послужил ему граф Понятовский, который отправился в турецкую столицу как частное лицо и за недолгое время сделался необходимым королю, приятным Порте и стал опасен даже великим визирям[59].

Весьма изрядно помогал ему португальский еврей Фонеска, обосновавшийся в Константинополе в качестве врача. Человек сей отличался ученостию и проницательным умом, ловкостью в делах и, быть может, был единственным философом среди всей своей нации. Его занятия открывали ему доступ к Порте, а часто и к доверию визирей. Я хорошо знал его в Париже и во многом основывался на беседах с ним. Граф Понятовский сам говорил и писал мне, что ему удалось передать письмо к султанше валиде[60], матери царствующего императора; сын ее сначала обращался с ней пренебрежительно, но в то время она уже приобретала влияние в серале. Некая приближенная к сей принцессе еврейка очаровала ее своими постоянными рассказами о подвигах шведского короля. Благодаря той тайной склонности, каковая свойственна почти всем женщинам, к людям необыкновенным, даже если они никогда оных и не видели, султанша возглавила в серале партию сего государя и называла его не иначе, как своим львом. «Когда же, наконец, ты поможешь моему льву пожрать этого царя?» — спрашивала она у своего сына-султана и дошла даже до того, что преступила жесткие законы сераля, собственноручно написав несколько писем к графу Понятовскому, каковые и до сего времени еще у него сохраняются.

Короля с почестями сопровождали через пустыню, некогда именовавшуюся Гетской, до Бендер, и турки озаботились, дабы у него в пути не было никакого недостатка. Одновременно его свита значительно пополнилась теми из поляков, шведов и казаков, которым удалось спастись от московитов. Когда он доехал до Бендер, с ним было уже тысяча восемьсот человек, и всем им предоставили жилище и пропитание за счет султана.

Король пожелал встать лагерем под Бендерами, чтобы не жить в самом городе. По приказу сераскера Юсуф-паши для него поставили великолепный шатер, и то же самое было сделано для всех знатных особ его свиты, а через некоторое время Карл велел построить в том же самом месте небольшой дом. Его примеру последовали офицеры, солдаты же соорудили некое подобие казарм. Таким образом, лагерь сей превратился как бы в маленький город. Король еще не излечился от раны, и у него из ноги пришлось извлечь загнившую кость. Но как только смог он сесть в седло, то сразу же возобновил обыкновенные свои труды, вставал раньше света, загонял каждый день трех лошадей и занимался обучением солдат. Иногда ради забавы он играл в шахматы. И если мелочи могут показывать человека, то стоит сказать, что в игре сей Карл всегда ходил королем и употреблял его чаще всех других фигур, отчего и проигрывал все партии.

Он жил в Бендерах среди полнейшего изобилия, столь редкого для побежденных изгнанников. Кроме более чем достаточной провизии и пятисот экю в день, которыми щедро одаривала его Порта, он получал еще деньги от Франции и занимал у константинопольских купцов. Часть этих денег шла на интриги в серале и подкуп визирей. К тому же он обильно одаривал своих офицеров и охранявших его янычар[61]. Распределял все сии щедроты его любимец и казначей Гротгусен, человек, совершенно не похожий на тех, которые обыкновенно исполняют подобные должности, ибо не менее своего повелителя любил все раздавать. Однажды он принес королю счет на шестьдесят тысяч экю, состоявший из двух строк: десять тысяч отдано шведам и янычарам по приказанию и от щедрот Вашего Величества, остальное мною проедено. «Мне нравятся таковые отчеты моих друзей, — сказал на это Карл, — а то Мюллерн заставляет читать бесконечные листы из-за каких-то десяти тысяч франков. Куда приятнее лаконическая манера Гротгусена». Один из старых его офицеров, заподозренный в некоторой скаредности, пожаловался на то, что Его Величество отдает все Гротгусену. Король ответил ему: «Я даю деньги только тем, кто с толком их тратит». Из-за безрассудной щедрости у него самого часто ничего не оставалось, и небольшая экономия была бы не менее благородна и много более полезна, но порок сего государя состоял в том, что он доводил до крайности все добродетели.

Множество иностранцев приезжали из Константинополя, чтобы увидеть его. Соседние турки и татары стекались толпами, и все смотрели на короля с восхищением и почитанием. Видя его неукоснительное воздержание от вина и непременное присутствие дважды в день на богослужении, они говорили: «Вот истинный мусульманин» и горели нетерпением идти с ним на покорение Московии.

Среди бендерской праздности, каковая затянулась долее, нежели он предполагал, Карл незаметно для самого себя приохотился к чтению, чему более всего способствовал голштинский посланник барон Фабрис, милейший юноша веселого нрава и легкого обращения, которые столь нравятся государям. Он знал всех французских авторов, и Карл по его рекомендации читал трагедии Корнеля и Расина, а также труды Депрео. Королю совершенно не пришлись по вкусу сатиры сего последнего, впрочем и в самом деле не принадлежащие к лучшим его творениям. Но другие вещи сего автора были изрядно им оценены. Когда ему прочли из восьмой сатиры то место, где Александр[62] назван безумцем и одержимым, он в гневе разорвал этот лист.

Более прочих изо всех французских трагедий понравился ему «Митридат»[63], поелику судьба сего поверженного и жаждавшего отмщения монарха столь походила на его собственную. Он пальцем указывал господину Фабрису поражавшие его места, но сам не решался читать вслух и вообще ни разу не произнес ни единого слова по-французски. Даже встретившись в Бендерах с господином Дезалёром, посланником Франции при Порте, который владел лишь природным своим диалектом, он ответствовал ему по-латыни, а когда оный господин Дезалёр возразил, что не знает и четырех слов сего языка, предпочел призвать переводчика, нежели самому изъясняться по-французски.

Таково было времяпрепровождение Карла в Бендерах, где он оставался в надежде, что турецкое войско придет ему на помощь. Шведский посланник представлял от его имени промемории великому визирю, а граф Понятовский поддерживал оные кредитом, каковой сумел он для себя заслужить. Старания его повсюду приносили успех; одевался он только по-турецки, и для него открывались все двери. Султан пожаловал ему кошелек с тысячью дукатов, а великий визирь сказал: «Одной рукой я возьму руку вашего короля, а другою меч и поведу его на Москву с двухсоттысячным войском». Сего великого визиря звали Чорлулу Али-паша, он был сыном крестьянина. У турок подобное происхождение отнюдь не унизительно, там нет дворянства: ни того, которое дают должности, ни заключающегося в титулах. Все нужно заслужить — таков обычай почти всего Востока, естественный и благой, если бы чины и должности давались только по заслугам. На самом же деле визири являются лишь креатурами какого-нибудь черного евнуха или рабыни-фаворитки.

Но первый министр не замедлил переменить свое мнение. Король мог только интриговать и вести переговоры, а у русского царя были деньги, в том числе и походная казна шведов, взятая под Полтавой и тоже обращенная противу поверженного врага. Вскоре уже не было и речи о войне с русскими. Авторитет царя у Порты стал непререкаем, московитский посланник удостоился таких почестей, коими никогда не пользовался ни один из его предшественников: ему отвели дворец в квартале франков[64] и позволили сообщаться с другими посланниками. Царь даже возомнил о возможности заполучить обратно генерала Мазепу, подобно тому как Карл XII добился выдачи несчастного Паткуля. Чорлулу Али-паша не мог ни в чем отказать государю, который платил миллионы. И тот же самый великий визирь, еще недавно клятвенно обещавший вести шведского короля на Москву, осмелился теперь предложить ему пожертвовать Мазепой. Карл был вне себя от гнева. Неизвестно, сколь далеко мог бы зайти в сем деле великий визирь, если бы семидесятилетний Мазепа не скончался как раз в это время. К вящему унижению короля, русскому послу Толстому публично прислуживали шведы, плененные под Полтавой. Сих доблестных воинов продавали в рабство на константинопольских рынках. К тому же московитский посол во всеуслышание утверждал, что стража в Бендерах приставлена к королю не в качестве почетного караула, а чтобы содержать его как пленника.

Обманутый великим визирем и еще раз побежденный царем, на сей раз уже не оружием, а силою денег, униженный Портой, Карл оказался почти пленником среди татар. Свита его уже впадала в отчаяние, только он один оставался тверд и ни на минуту не показывал никаких признаков уныния, полагая, что султан ничего не знает об интригах своего великого визиря, и посему решился открыть ему глаза на оные. За опасную сию комиссию взялся граф Понятовский. Каждую пятницу султан ездил в мечеть в окружении солаков — особой охраны, чьи тюрбаны украшены столь длинными перьями, что те закрывают его от посторонних взоров. Ежели кто-либо вознамерится просить о чем-нибудь султана, то втирается для сего среди охраны и поднимает высоко вверх свое прошение. Изредка султан снисходит до того, чтобы самому взять его, но обычно приказывает сделать это одному из чинов свиты и рассматривает дело после выхода из мечети. Никто не осмеливается беспокоить султана пустыми делами или мелочными прошениями, поелику пишут в Константинополе за целый год менее, чем в Париже за единый день. Еще реже рискуют подавать жалобы на министров, которым султан обычно и отдает сии жалобы, не читая их. Но у графа Понятовского не было иного пути, чтобы довести до властелина турок претензии шведского короля. Он составил промеморию с обвинениями противу великого визиря. Все это рассказывал мне господин де Ферриоль, тогдашний французский посланник, при посредстве которого был сделан перевод промемории на турецкий язык. Дабы подать ее, был подкуплен один грек, каковой, смешавшись с охраной, поднял вверх эту бумагу и возопил таким громким голосом, что султан обернулся в его сторону и самолично взял жалобу.

К таковому же средству противу великого визиря уже прибегали и раньше, и впоследствии: некий швед по имени Лелуан вскоре подал вторую жалобу. Оказавшись в Турецкой Империи, Карл XII был принужден обращаться к подобным способам, каковые приличествуют разве что угнетенному подданному.

Через несколько дней султан прислал шведскому королю двадцать пять арабских скакунов, из коих у одного, носившего прежде на себе особу Его Высочества, седло и чепрак были украшены драгоценными камнями, а стремена сделаны из цельного золота. Подарок сей сопровождался любезным письмом, составленным однако в общих выражениях и дающим повод заподозрить, что визирь делал все с согласия султана. Умевший таить свои чувства Чорлулу также прислал пять редкостных лошадей, но Карл сказал приведшему их: «Возвращайся к своему господину и скажи, что я не принимаю подарков от врагов».

После сего у графа Понятовского созрел смелый замысел свергнуть великого визиря. Он знал, что его не любит султанша-мать и ненавидят кизлыр-ага[65] и янычарский ага. Посему граф стал подстрекать всех троих говорить противу него. Сколь поразительны сии интриги христианина, поляка и королевского агента, не имевшего никаких полномочий, но стремившегося подорвать власть самого вице-короля Оттоманской Империи, который к тому же был полезен и приятен своему повелителю. Понятовский никогда не достиг бы успеха, и один только сей замысел стоил бы ему жизни, если бы некая другая, более мощная, чем все иные, сила не нанесла бы последний удар великому визирю Чорлулу.

У султана был юный любимец, который впоследствии управлял всей Оттоманской Империей и погиб в Венгрии в битве при Петервардейне в 1716 г., разгромленный Евгением Савойским. Имя его было Кумурджи Али-паша, а происхождение нисколько не выше, чем у Чорлулу, поелику отец его занимался переноской угля. Ахмед II, дядя Ахмеда III, встретил однажды в лесу Кумурджи и, пораженный красотой ребенка, взял его к себе в сераль. Он понравился и следующему султану, Мустафе, а потом стал любимцем Ахмеда III, но занимал пока лишь должность селик-тар-аги, то есть носителя имперского меча. Слишком юные лета не позволяли ему претендовать на место великого визиря, хотя он и стремился к этому. Шведской партии никак не удавалось привлечь на свою сторону сего любимца, он так и не стал другом Карла, как и ни одного другого христианского государя, ни тем паче никого из их министров. Но тогда, сам того не желая, он помог Карлу XII, объединившись с султаншей валиде и высшими чинами Порты для низвержения Чорлулу, коего все они ненавидели. Сей старый министр, верно служивший своему повелителю, стал жертвой своенравного юнца и интриг чужеземца. Его лишили должности, отняли богатства и жену, бывшею дочерью предыдущего султана Мустафы. Он был сослан в Кафу, прежде именовавшуюся Феодосией, что в Крымской Татарии. Государственную печать отдали Нуману Кёпрюлю, внуку того великого Кёпрюлю, который завоевал Кандию[66]. Сей новый визирь никак не походил на турка по представлениям мало сведущих европейцев — это был муж несгибаемой добродетели, скрупулезно соблюдавший все законы и зачастую противупоставлявший правосудие воле самого султана. Он и слышать не желал о войне с Московией, почитая оную неправедной и бесполезной. Но та же самая приверженность к закону, каковая не позволяла ему нарушить договор с царем[67], заставляла в то же время исполнять долг гостеприимства по отношению к королю шведскому. Он говорил государю своему: «Закон запрещает нападать на царя, ничем тебя не оскорбившего, но повелевает помогать и королю шведов, коего несчастия занесли в твои владения». Он послал Карлу восемьсот кошельков (по пятьсот экю) и советовал ему мирно возвратиться к себе на родину через земли императора германского или же на французских кораблях, которые стояли тогда в константинопольском порту и которые французский посланник де Ферриоль предлагал для переезда в Марсель. Граф Понятовский еще более ревностно вел переговоры с сим министром и достиг при сем превосходства над московитами, коим уже не могло помочь их золото у неподкупного визиря. Тогда русская партия посчитала, что наилучший для сего выход — это отравить столь опасного для нее государственного мужа. Был подкуплен слуга, чтобы подсыпать яд в кофе, но в последнюю минуту преступник был пойман с отравой в склянке. Его судили в заседании Дивана[68] и отправили на галеры, поелику турецкое правосудие не карает смертию за несовершенные преступления.

Карл XII был твердо убежден в том, что рано или поздно ему удастся сподвигнуть Турецкую Империю на войну с Империей Российской и не соглашался ни на какие предложения о мирном возвращении в свои владения. Того самого царя, коего столь долгое время он презирал, теперь представлял он как чрезвычайно опасного для турок врага. Эмиссары его непрестанно внушали, что Петр Алексеевич хочет стать хозяином Черного моря и, подчинив себе казаков, намеревается сделать то же самое и с крымскими татарами. Таковые внушения то возбуждали Порту, то, благодаря стараниям русского посланника, оставались без какого-либо действия.

Пока Карл XII находился в зависимости от воли и судьбы визирей, получал подарки и претерпевал афронты со стороны иностранной державы, подавал жалобы султану и существовал только его щедротами, встрепенувшиеся враги стали нападать на его владения.

Полтавская баталия сразу же вызвала революцию в Польше. Возвратившийся Август опротестовал и свое отречение, и Альтранштадтский мир и публично обвинил уже не страшного ему Карла XII в разбое и варварстве. Он заключил в тюрьму Пфингстена и Имгофа, тех самых полномочных представителей, которые подписали его отречение, за то, что они будто бы преступили данные им инструкции и предали своего повелителя. Саксонские войска Августа, явившиеся предлогом для его низложения, снова привели его в Варшаву в сопровождении большинства польских воевод, которые когда-то, присягнув ему, потом клялись в верности Станиславу. Даже граф Сенявский присоединился к его партии и, уже не надеясь сам взойти на престол, удовлетворялся своей должностью великого коронного гетмана. Первый министр короля Флемминг, принужденный покинуть на время Саксонию из страха быть выданным вместе с Паткулем, теперь, благодаря своей ловкости, привлек на сторону Августа большую часть польского дворянства.

Папа освободил католиков от присяги Станиславу. Сей столь своевременный демарш святейшего отца, поддержанный войсками Августа, имел весьма существенное значение, укрепив репутацию римской курии в Польше, где в то время ни у кого не было ни малейшего желания оспаривать химерическое право первосвященников на вмешательство в светские дела королей. Все охотно возвратились под скипетр Августа и без зазрения совести приняли никчемное отпущение, каковое нунций не преминул представить как непременную необходимость.

Могущество Карла и слава шведов приближались к своему концу. Более десятка коронованных голов уже давно со страхом и завистью взирали на распространение господства Швеции далеко за ее естественными пределами на Балтийском море — от Двины до Эльбы. Падение Карла пробудило вожделения всех сих государей, надолго усыпленные их бессилием нарушить уже заключенные трактаты.

Царь, превосходивший своими силами всех оных монархов вместе взятых, воспользовался своей победой, захватил Выборг и всю Карелию, наводнил Финляндию войсками и осадил Ригу, после чего послал русский корпус, чтобы вновь возвести на польский трон короля Августа. Теперь московитский император заменил Карла в качестве арбитра Польши и севера Европы. Но если Карл слышал лишь зов возмездия и славы, то царь имел в виду только собственные свои выгоды. Шведский монарх помогал союзникам и преследовал врагов, не заботясь о плодах одержанных побед. Петр, напротив, вел себя как мудрый государь, а не стремящийся к одной лишь славе герой, и споспешествовал польскому королю лишь ради приобретения для московитов в вечное их владение всей Ливонии.

Король датский, забыв о Травендальском трактате, как и Август об Альтранштадтском, уже помышлял о том, как бы завладеть герцогствами Голштинским и Бременским, в отношении коих он сызнова заявил свои претензии. Король Пруссии имел давние права на шведскую Померанию, каковые и стремился теперь возобновить. Мекленбургский герцог с неудовольствием взирал на шведскую власть в Висмаре, самом лучшем городе своих владений. Сей принц должен был жениться на племяннице московитского императора[69], а царь только и ждал предлога, чтобы по примеру шведов проникнуть в Германию. Ганноверский курфюрст Георг, в свою очередь, хотел бы обогатиться за счет пожитков Карла. Не прочь был завладеть кое-какими правами и мюнстерский епископ.

Померанию и владения Карла в Германии защищали двенадцать — тринадцать тысяч шведов. Именно туда должна была перенестись теперь война, и буря сия обеспокоила императора и его союзников. Таков закон Империи — всякий, нападающий на ее провинции, почитается врагом всего германского сообщества.

Но было и еще большее затруднение — все сии государи, исключая царя, были объединены тогда противу Людовика XIV, могущество коего внушало Империи такой же страх, как и сам Карл XII.

В начале сего века вся Германия с севера до юга подвергалась ударам армий Франции и Швеции[70]. Французы перешли Дунай, а шведы Одер. И если бы удалось им соединиться, это означало бы гибель Империи. Но те же фатальные неудачи, кои одолевали Швецию, преследовали и французов, однако наличные средства и возможности Швеции не были исчерпаны, а Людовик XIV настойчиво, хоть и неудачно, продолжал войну. Можно было опасаться, что если Померания и герцогство Бременское станут театром военных действий, сие окажется непосильным для Империи и, ослабленная с этой стороны, она не будет уже так успешна противу Людовика. Дабы предотвратить сию опасность, в конце 1709 г. император, германские князья, английская королева Анна и Генеральные Штаты Объединенных Провинций подписали в Гааге один из самых необычных договоров в свете.

Сии державы решили, что будут вести войну со шведами только за пределами Померании и Германии. Король польский и царь также присоединились к сему трактату, присовокупив еще и статью о том, чтобы не выпускали из Померании находившихся там двенадцать тысяч шведов.

Для соблюдения сего договора было предложено собрать обсервационную армию, обладавшую бы неким воображаемым нейтралитетом и стоявшую бы на Одере. Сие явилось совершенным новшеством — армия, нарочито созданная для предотвращения войны. По договору предполагалось, что в нее войдут войска императора, короля Пруссии, курфюрста ганноверского, ландграфа гессенского и епископа Мюнстера.

Однако, как и следовало ожидать, договор не выполнялся, князья не предоставили своих войск, и не набралось даже и двух полков. Много говорили о нейтралитете, но никто не соблюдал его. Все северные князья, у которых было что делить с Карлом XII, оставляли за собой полную свободу оспаривать друг у друга владения сего государя.

При сих обстоятельствах царь, оставив войска свои на квартирах в Литве и повелев осадить Ригу, возвратился в Москву, дабы представить народу своему небывалое для него торжество — триумф, подобный тем, кои устраивали древние римляне. 1 января 1710 г. он въехал в Москву, где было поставлено семь триумфальных ворот, украшенных всем тем, что только могли позволить климат и процветавшая его попечениями торговля. Во главе процессии шел гвардейский полк, везший за собой шведские пушки, захваченные при Лесном и Полтаве. В каждую впряжено было по восемь лошадей под длинными червлеными попонами, свисавшими до самой земли. Затем несли штандарты, литавры и взятые в обеих сих баталиях знамена. Все сии трофеи сопровождали самые лучшие полки. После их прохождения появилась колесница, сооруженная нарочито для того, чтобы везти носилки Карла XII, найденные на поле Полтавской битвы и совершенно разбитые двумя ядрами. За ними попарно шли все пленные. Среди них были: первый министр Швеции граф Пипер, славный фельдмаршал Реншильд, граф Левенгаупт, генералы Шлиппенбах, Стакельберг, Гамильтон, а также все офицеры и солдаты, коих впоследствии разослали по всей Великороссии. Сразу вослед ехал сам царь на той же лошади, которая была под ним при Полтаве. В нескольких шагах от него находились генералы, разделившие славу сей победы. За ними шел второй гвардейский полк, а замыкали шествие повозки со шведской амуницией.

Торжество сие происходило при звоне всех московских колоколов и звуках барабанов, цимбал, труб и бесчисленного множества других музыкальных инструментов, а также залпах двухсот пушек и радостных кликах пятисоттысячной толпы: «Да здравствует император, отец наш!»

Сей триумф еще более усугубил благоговение народа перед царем, хотя, быть может, все содеянное им для его блага лишь ослабляло таковое почитание. А тем временем он продолжал осаду Риги. Его генералы овладели всей остальной Ливонией и частью Финляндии. Одновременно король датский явился со всем своим флотом к берегам Швеции и семнадцать тысяч датчан высадились под началом графа Ревентлова.

В то время Швеция управлялась Регентским советом, который состоял из назначенных королем сенаторов и власть которого вызывала ревнивую зависть самого Сената. Страна страдала от сих раздоров, но когда после Полтавской битвы стало известно, что король находится в Бендерах во власти татар и турок, а высадившиеся в Скании датчане захватили Гельсингборг, все распри прекратились, и уже никто не помышлял ни о чем другом, как только о спасении Швеции. Уже недоставало регулярного войска, ибо хотя Карл и совершал всегда свои походы во главе маленьких армий, но бесчисленные сражения на протяжении девяти лет, необходимость содержать гарнизоны и целые корпуса в Финляндии, Ингерманландии, Ливонии, Померании, Бремене и Вердене стоили шведам более двухсот пятидесяти тысяч солдат. Оставалось менее восьми тысяч старого войска, которое вкупе с новоизбранным ополчением и составляло все, чем располагала страна.

Воинственные нации рождаются таковыми от природы, а всякий народ исподволь обретает характер своего монарха. По всей Швеции только и говорили, что о легендарных подвигах Карла и его генералов при Нарве, у Двины, Клиссау[71], Пултуска[72] и Головчина[73]. Самые последние из шведов восприяли дух воинственности и жажду славы вкупе с восторженным поклонением своему королю и неискоренимой ненавистью к датчанам. Во многих странах крестьяне — это просто рабы или почитаются за таковых, но в Швеции они составляют государственное сословие, ощущают себя гражданами и вдохновляются возвышенными чувствами. По этой причине составленное из них ополчение показало себя как лучшая армия Северной Европы.

Регентский совет послал генерала Стенбока во главе восьми тысяч ветеранов и около двенадцати тысяч новонабранного ополчения противу датчан, которые опустошали все побережье вблизи Гельсингборга и уже требовали контрибуцию со многих мест внутри страны.

Для обмундирования сего ополчения не было ни времени, ни средств. Большинство сих мирных работников явились в домотканых зипунах, а свои пистолеты они веревками привязывали к поясам. С этой невиданной еще доселе армией генерал Стенбок 10 марта 1710 г. встретил датчан в трех лье от Гельсингборга. Первоначально он намеревался дать людям несколько дней отдыха и укрепиться на позиции, однако все сии крестьяне стали требовать безотлагательной в тот же день баталии.

Бывшие при сем офицеры рассказывали мне, что почти все сии новобранцы в бешенстве изрыгали пену, настолько велика ненависть шведов к датчанам! Стенбок воспользовался сим одушевлением, каковое в день баталии драгоценнее самой строгой воинской дисциплины, и атаковал неприятеля. Новоизбранные ополченцы уже в первом своем сражении ничем не уступали ветеранам — случай в истории войн невиданный! Два полка сих крестьян, наспех еле-еле вооруженных, изрубили в куски гвардейский полк датского короля, от которого уцелело лишь десять человек.

Разгромленные датчане укрылись под прикрытием пушек Гельсингборга. Благодаря близости расстояния, датский король в тот же день известился о поражении своей армии и послал флот за ее остатками. Через пять дней после сей баталии датчане поспешно покинули Швецию. Однако они не смогли забрать с собой лошадей и, дабы ничего не досталось врагу, всех их до единой перерезали. Провиант и имущество были преданы огню, остались только четыре тысячи раненых, из коих почти все перемерли как от заразы, распространявшейся смердящими лошадиными трупами, так и вследствие недостатка продовольствия, которого лишили их соотечественники, не пожелавшие, чтобы оно досталось шведам.

Крестьяне Далекарлии, узнав во глубине своих лесов о пленении турками их короля, прислали в Регентский совет депутацию с предложением снарядить на свои деньги двадцать тысяч человек, чтобы освободить его. Сие ходатайство свидетельствовало более о доблести и преданности, но навряд ли могло принести пользу, однако было благосклонно выслушано. Совет, отвергнув его, тем не менее не преминул сообщить о нем королю, присовокупив к реляции о Гельсингборгской битве.

Сии благоприятные известия Карл получил в своем лагере под Бендерами в июле 1710 г. Вскоре новые события еще более подкрепили его надежды.

Уже два месяца, как был смещен великий визирь Кёпрюлю, противившийся намерениям короля. Небольшой двор Карла и все те, кто еще поддерживал его в Польше, повсюду разглашали, что он назначает и свергает визирей и из своего бендерского убежища управляет всей Турцией. Но на самом деле Карл не имел никакого отношения к опале фаворита. Как говорили, единственной причиной падения оного была его неподкупная честность: предшественник Кёпрюлю платил янычарам не из казны султаната теми деньгами, кои вымогал всяческими притеснениями, чего не пожелал делать новый визирь. Ахмед упрекал его, говоря, что он более печется о подданных, нежели о самом императоре: «Предшественник твой, Чорлулу, умел находить другие средства, чтобы содержать мое войско», на что великий визирь ответствовал: «Ежели искусен он был в обогащении твоего высочества поборами, то я горжусь, что не познал сего искусства».

Глубокая таинственность сераля не допускает того, чтобы подобные разговоры просачивались наружу, но именно этот стал все-таки известен после опалы Кёпрюлю. Сей визирь не заплатил головою за свою смелость, поелику истинная добродетель, даже и неугодная, иногда заставляет все-таки уважать себя, и ему было разрешено удалиться на Негропонт[74]. Сии подробности узнал я из писем родственника моего, господина Брюна, первого драгомана[75] при Оттоманской Порте.

Султан вернул из Алеппо Балтаджи Мехмеда, сирийского пашу, который уже был великим визирем. Слово «балта» означает секира, и «балтаджи» — это раб, заготавливающий дрова для принцев крови и самого султана. Именно этим и занимался сей визирь в молодые лета и сохранил свое имя, как это принято у турок, которые не стыдятся ни первоначального своего состояния, ни рода занятий отцов, ни места рождения.

Когда Балтаджи Мехмед был еще слугою в серале, он сумел оказать кое-какие мелкие услуги принцу Ахмеду, бывшему в царствование его брата Мустафы государственным узником. Оттоманским принцам принято оставлять для их развлечения несколько женщин, которые хотя и не могут уже рождать детей (а возраст сей наступает у турчанок весьма рано), но еще достаточно красивы и привлекательны. Став султаном, Ахмед выдал одну из своих любимых рабынь за Балтаджи Мехмеда, и женщина сия интригами сделала своего мужа великим визирем. Но иные происки сместили его, и, наконец, третья интрига вернула на прежнее место.

Когда Балтаджи пришел к власти, в серале господствовала шведская партия. Султанша валиде, любимец султана Али Кумурджи, начальник черных евнухов кизлыр-ага и ага янычар — все хотели войны с царем, на которую уже решился и сам султан. Своим первым же повелением он приказал великому визирю выступить с двухсоттысячным войском противу московитов. Балтаджи Мехмед никогда не бывал на войне, но он не был слабоумным, каковым изображали его шведы. Получая из рук султана изукрашенную драгоценными каменьями саблю, он сказал: «Твое Высочество знает, что с детских лет я был приучен не к мечу, но к топору, чтобы рубить лес, а не командовать войсками. И ежели при всех моих стараниях не смогу я достичь успеха, не суди меня». Султан уверил его в своей благосклонности, и визирь занялся необходимыми приуготовлениями.

Прежде всего был заключен в Семибашенный замок московитский посланник. Турки всегда арестовывают послов тех государей, коим они объявляют войну. Строго соблюдая во всем другом обычаи и законы гостеприимства, здесь они нарушают самые священные права народов. Таковое беззаконие совершается под предлогом праведного возмездия, поелику полагают они, что ведут только справедливые войны, всегда освященные одобрением их муфтия. В соответствии с подобным принципом турки считают себя вправе карать нарушителей договоров, каковые нередко сами же и преступают, и посему наказывают посланников вражеских стран, полагая их соучастниками коварства их государей.

С таковыми рассуждениями соединяется еще и аффектированное презрение к христианским монархам и их послам, коих они почитают не более, чем купеческими консулами.

Хан крымских татар, которого мы называем просто хан, получил повеление быть наготове с сорокатысячным войском. Сей князь управляет землей ногаев, Буджаком, частью Черкесии и всем Крымом, именовавшимся в древности Херсонесом Таврическим, куда достигали греки со своим оружием и товарами и основывали там большие города, перешедшие впоследствии к генуэзцам, когда те стали властителями европейской торговли. В сей стране можно еще видеть среди варварства и запустения руины греческих городов и оставшиеся после генуэзцев памятники.

Подданные именуют хана императором, однако, несмотря на пышный сей титул, он, как и все прочие, лишь раб Порты. Кровь Оттоманов, от коих произошли ханы, и их претензии владеть Турецкой Империей в случае прекращения султанской династии делают род сей почитаемым самим султаном и даже опасным для него. Однако же султан не решается извести татарских ханов, хотя и не позволяет им достигать преклонных лет. Они всегда содержатся под надзором соседних пашей[76], владения их окружены янычарами, а неизменно подозрительные их намерения пресекаются великими визирями. Если татары жалуются на своего хана, его смещают, пользуясь сим предлогом; но если он слишком любим, то это еще большее преступление, за которое неизменно следует кара, и почти все они с высоты величия попадают в ссылку и кончают дни свои на Родосе, каковой остров служит для них и тюрьмой, и могилой.

Крымские татары — это самое разбойничье в свете племя и в то же время, как сие ни поразительно, самое гостеприимное. Они отправляются за пятьдесят лье от своей земли, чтобы грабить караваны и уничтожать селения, но если чужеземец, кто бы он ни был, оказывается в их стране, то он не только живет там на всем готовом, но сами обитатели еще и спорят за честь принимать у себя гостя. Хозяин дома, жена его и дочери наперебой стараются всячески услужить ему. Сей ненарушимый закон гостеприимства передался к ним от их предков скифов, тем паче что редкость чужеземцев и малая цена имущества оных делает для них сию добродетель не столь уж обременительной.

Когда татары отправляются на войну вместе с войском Оттоманов, пропитание для них дает султан, но вместо жалованья им остается только награбленное, и посему они более всего пригодны к грабежу, чем к регулярным сражениям.

Благодаря интригам и подаркам шведского короля, хан сначала добился того, чтобы сбор всех войск происходил в Бендерах, на глазах у Карла XII, поелику сие означало, что война ведется именно ради него.

Но новый визирь Балтаджи Мехмед, не связанный прежними обязательствами, не пожелал оказать таковую честь чужеземному государю и повелел собрать сию великую армию в Адрианополе, где на обширных и плодородных долинах всегда собираются турецкие войска, отправляясь на войну с христианами. Пришедшие из Азии и Африки отдыхают и подкрепляются там в течение нескольких недель. Но теперь, дабы опередить царя, великий визирь дал им всего три дня, после чего сразу направился к Дунаю и Бессарабии.

Ныне турецкое войско уже отнюдь не столь грозное, как в прежние времена, когда им были завоеваны многие государства в Азии, Африке и Европе. Прежде численность и отвага турок побеждали слабейшего и не столь дисциплинированного неприятеля. Но сегодня христиане уже лучше познали искусство войны и почти всегда побивают турок в регулярных баталиях даже меньшим числом. Если за последнее время Оттоманская Империя и сделала некоторые завоевания, то лишь за счет Венеции, более умудренной опытом, нежели воинственной, и защищаемой только иностранцами при малой помощи христианских государей, всегда разделенных противоположными интересами.

Янычары и спаги[77] атакуют беспорядочно, поелику они не способны слушаться команды и держать строй. Их кавалерия при изрядной доброте и легкости коней не выдерживает натиска немецкой конницы, а пехота еще не научилась использовать все преимущества штыкового боя. Кроме того, у турок после славного Кёпрюлю, который завоевал остров Кандию, так и не появилось другого достойного генерала. А теперь бывший раб, воспитанный в праздности и тиши сераля, сделавшийся визирем из фаворитов и генералом противу своего желания, стоял во главе армии, поспешно собранной, необстрелянной, не знающей дисциплины, которая должна была идти на закаленных двенадцатилетней войной московитов, только что победивших самого шведского короля.

По всем сим признакам царь должен был разгромить Балтаджи Мехмеда, но, выступал противу турок, совершил он ту же оплошность, что и Карл по отношению к нему самому. Известившись о вооружении турок, Петр распорядился заменить правильную осаду Риги блокадой, покинул Москву и собрал на границах Польши восьмидесятитысячное войско. С сей армией выступил он через Молдавию и Валахию, некогда страну даков, а ныне обитаемую христианами греческой веры, которые платят дань султану.

Молдавия управлялась тогда князем Кантемиром, природным греком, который соединял в себе таланты древних своих предков с образованностью и познаниями в военном искусстве. Ему приписывали происхождение от славного Тимура, известного под именем Тамерлана, поелику представлялось сие более почетным, нежели происхождение греческое. Доказывали таковую генеалогию по самому имени: Тимур — то же, что Темир, а титул хана имел он еще до завоевания Азии, и оный содержится в имени Кантемир. Посему князь Кантемир и есть потомок Тамерлана. Впрочем, подобные основания лежат в основе и многих других генеалогий.

Из какого рода ни происходил бы Кантемир, возвышением своим он был обязан Оттоманской Порте, но, едва вступив в управление, предал благодетеля своего, султана, в пользу царя, от коего ожидал еще больших для себя выгод. Он надеялся, что победитель Карла XII легко одолеет сего ничтожного визиря, никогда еще не бывавшего на войне и избравшего первым своим помощником начальника турецких таможен. Кантемир рассчитывал на поддержку своих подданных, тем паче что и греческие патриархи были на, его стороне. Царь заключил тайный договор с сим князем и в июне 1711 г. явился на северный берег Гиерасуса, ныне именуемого Прутом, неподалеку от столицы Молдавии Ясс.

Как только великий визирь узнал о прибытии Петра Алексеевича, он сразу же вышел из своего лагеря и, продвигаясь вдоль Дуная, перешел сию реку по наплавному мосту возле того самого места, где Дарий когда-то соорудил мост, носивший его имя. Турецкое войско шло с таким поспешанием, что скоро от московитов разделяла их только река Прут.

Надеявшийся на молдавского князя царь никак не ожидал, что молдаване обманут его, хотя нередко интересы государя и подданных весьма сильно расходятся. Здешние же обитатели привыкли к турецкому правлению, которое тягостно только для знати, а для подвластных народов весьма снисходительно. Они боялись всех христиан, особливо же московитов, кои всегда поступали с ними самым бесчеловечным образом, и посему все свои продовольственные припасы отдали оттоманской армии. Те поставщики, которые взялись снабжать московитов, заключили такую же сделку и с великим визирем, как и с царем. Соседи молдаван, волохи[78], выказывали подобную же приверженность к туркам. Так издавна укоренившееся представление о московитском варварстве отталкивало от них все умы и души.

Царь, обманутый в своих, быть может, и легковесных надеждах, оказался вдруг без продовольствия и фуража. Солдаты дезертировали целыми отрядами, и вскоре армия сократилась почти до тридцати тысяч человек, едва не умиравших от голода. Царь уже раскаивался в своей доверчивости к Кантемиру, оказавшись в положении Карла XII, понадеявшегося на Мазепу. Тем временем турки перешли Прут, окружили русских и поставили укрепленный лагерь. Удивительно то, что Петр даже не пытался помешать их переправе или, по крайней мере, не дал им баталию сразу же после сего и тем самым подверг свою армию неминуемой опасности пропасть от голодной смерти и изнурения. Похоже на то, что в сей кампании государь этот сделал все возможное для всеконечной своей погибели: остался без съестных припасов, имея в тылу реку Прут, а перед собой сто пятьдесят тысяч турок и сорок тысяч татар[79]. Находясь в сей крайности, он во всеуслышание сказал: «Вот и я теперь в столь же бедственном положении, ежели не хуже, как и брат мой Карл под Полтавой».

В армии великого визиря находился вместе с несколькими поляками и шведами неутомимый агент короля граф Понятоцский, и все они почитали погибель царя уже неотвратимой.

Как только Понятовский удостоверился в сближении обеих армий, он сообщил о сем королю, который, не мешкая, выехал из Бендер в сопровождении сорока офицеров, уже заранее предвкушая удовольствие еще раз сразиться с московитским императором. После многочисленных потерь и губительных маршей у прижатого к Пруту царя не было никаких иных ретраншементов, кроме рогаток и телег. Янычары и спаги уже кое-где нападали на столь дурно укрепившуюся его армию. Но атаки их были беспорядочны, а московиты стойко защищались, побуждаемые присутствием самого государя и отчаянным своим положением.

Турки уже дважды были отбиты. На следующий день граф Понятовский посоветовал великому визирю уморить армию московитов голодом, ибо, не имея никаких припасов и средств, она неминуемо вместе со своим императором через день сдастся на капитуляцию.

Впоследствии царь неоднократно признавался, что никогда за всю свою жизнь не испытывал он столь жестоких мучений, как в ту ночь. Петр мысленно перебирал все, что он уже сделал за столько лет ради счастия и славы своего народа, все те великие дела, кои неизменно прерывались войнами, и теперь могут, еще не завершившись, быть уничтожены вместе с ним самим. Оставался единственный выбор — или погибнуть голодной смертию, или же пробиваться через стовосьмидесятитысячное войско, имея истощенную и наполовину сократившуюся армию, с кавалерией почти без лошадей и погибавшей от голода и лишений пехотой.

Он призвал генерала Шереметева и, не колеблясь и ни с кем не советуясь, приказал заутра начать штыковую атаку на турок.

Кроме того, царь велел сжечь весь обоз, чтобы ни у кого не оставалось более одной повозки, и все остальное не попало бы в руки неприятеля.

Договорившись с генералом о завтрашней битве, удалился он в свой шатер. На него напала превеликая скорбь и подступило то самое конвульсивное сотрясение тела, каковому часто он бывал подвержен и которое усугублялось при всех несчастиях. Царь приказал никого и ни под каким видом ночью не пускать к нему, не желая выслушивать представления по поводу уже принятого отчаянного, но необходимого решения, равно как и не хотел он показывать то плачевное состояние, в котором сам теперь находился.

Тем временем по его повелению была сожжена большая часть обоза; некоторые зарывали в землю то ценное, чем обладали. Генералы уже отдавали приказы к выступлению и старались внушить армии уверенность, каковой не имели сами. Солдаты, изнуренные усталостью и голодом, шли без одушевления и без надежды. Женщины, коими армия была переполнена сверх меры, издавали вопли, которые еще возбуждали в воинах остатки отваги. Все ждали назавтра смерти или рабства.

Но в московитском лагере находилась одна женщина, не менее замечательная, чем сам царь. Тогда ее называли лишь по имени — Екатериной. Мать ее, звавшаяся Эрб-Магден, была убогой крестьянкой в эстонской деревне Ринген. Народ сей провинции, принадлежавшей тогда шведам, пребывал в рабском состоянии. Отца своего она не знала[80] и была крещена под именем Марты. Приходский священник воспитывал ее из милости до четырнадцати лет, когда она поступила в услужение к лютеранскому пастору Глюку в Мариенбурге.

В 1702 г. восемнадцати лет от роду она вышла замуж за шведского драгуна, который на следующий день после свадьбы не возвратился из неудачной для шведов стычки с московитами, и жена его уже никогда ничего о нем не узнала.

Через несколько дней она сама попала в русский плен, сначала к генералу Боуру, а от него к фельдмаршалу Шереметеву. Сей последний отдал ее Меншикову, который пережил в своей жизни величайшие превратности судьбы: из мальчишки-пирожника он сделался генералом и князем, а под конец жизни был лишен всего и сослан в Сибирь, где и скончался в нищете и безысходности.

Император увидел ее за ужином у князя Меншикова и влюбился с первого взгляда. Он тайно женился на ней в 1702 г.[81], прельщенный отнюдь не какими-нибудь женскими уловками, но видя в ней ту твердость духа, каковая была нужна, чтобы споспешествовать не только всем его усилиям, но и продолжать его дело. Он уже давно отверг первую жену свою Евдокию, боярскую дочь, обвиненную в неприятии тех перемен, кои производил он в своих владениях. В его глазах это было величайшим преступлением; Петр не желал, чтобы в собственном его семействе кто-нибудь думал иначе, чем он. Император нашел в сей рабыне-чужеземке качества истинной государыни, хотя и не было в ней никаких добродетелей слабого пола. Ради нее пренебрег он теми предрассудками, кои остановили бы человека обыкновенного, и короновал ее как императрицу. Тот же попечительный гений, который сделал Екатерину супругой Петра Алексеевича, после его смерти отдал в ее руки и всю Империю. С изумлением взирала Европа на сию женщину, которая, не научившись ни читать, ни писать, сумела возместить недостатки своего образования и характера мужественностью и со славою заняла трон законодателя.

Когда царь женился на ней, она перешла из лютеранской веры, в коей была рождена, в московитскую, и по обычаю получила новое имя, Екатерины. Женщина сия, также находившаяся в прутском лагере, стала советоваться с генералами и вице-канцлером Шафировым, пока царь оставался у себя в шатре.

Все они пришли к тому заключению, что надобно просить у турок мира и сподвигнуть царя на сей демарш. Вице-канцлер написал от имени своего повелителя письмо к великому визирю, а царица вошла с оным письмом в шатер к Петру, несмотря на все его запреты, и после долгих умаливаний, возражений и слез добилась его подписи. Тогда, не мешкая, собрала она все свои драгоценности и все деньги, да еще впридачу заняла кое-что у генералов. Соорудив изо всего набравшегося изрядный презент, она послала его помощнику великого визиря Осману-аге с письмом, подписанным московитским императором. Сам Балтаджи Мехмед поначалу держался с высокомерием визиря и победителя и ответил: «Пусть царь пришлет ко мне первого своего министра, а потом посмотрим, что я смогу сделать». Шафиров не замедлил явиться с подарками, которые публично преподнес великому визирю. Они были достаточно значительны, чтобы показать заинтересованность в нем, но не столь велики для подкупа.

Требование визиря первоначально заключалось в том, чтобы царь со всей армией сдался на капитуляцию. Шафиров ответствовал ему, что император через четверть часа нападет на него и московиты скорее полягут все до единого, чем согласятся на столь позорные условия. Осман-ага присовокупил к словам Шафирова и свои увещевания.

Мехмед Балтаджи не был воином, он видел, что янычары были вчера отбиты; Осман легко убедил его не рисковать битвой и не ставить на карту верные выгоды. Поэтому сначала согласился он на шестичасовое перемирие, чтобы обсудить условия договора.

Пока шли переговоры, случилось одно незначительное происшествие, которое показывает, что турки зачастую с большею ревностию относятся к данному слову, нежели мы думаем. Двое итальянских дворян, родственники подполковника московитского гренадерского полка господина Брилло, заблудились на фуражировке и были захвачены татарами, которые привели их в лагерь и предложили на продажу одному янычарскому офицеру. Турок сей, возмущенный таковым нарушением перемирия, велел схватить этих татар и сам доставил их вместе с обоими пленниками к великому визирю.

Визирь отослал итальянцев обратно в лагерь к царю, а тем татарам, которые более всего были замешаны в похищении, велел отрубить головы.

Тем временем крымский хан всячески противился сему договору, каковой лишал его надежды на грабеж. Граф Понятовский поддерживал хана, но по более важным резонам. Однако настояния Османа перевесили происки и хана, и Понятовского.

Визирь посчитал, что сделал уже достаточно для султана, заключив выгодный мир: он потребовал у московитов отдачи Азова, уничтожения галер, в сем порту находившихся, и срытия крепостей на Палус Меотисе[82] с передачей всех их пушек и амуниции в собственность султана. Также царь должен был вывести свои войска из Польши, не вмешиваться в дела казаков, находившихся под покровительством Польши и Турции, и платить отныне татарам ежегодную субсидию в сорок тысяч цехинов.

Наконец договор был подписан, однако без какого-либо упоминания о короле шведском. Граф Понятовский смог добиться от визиря только включения статьи о свободном возвращении Карла XII и, что самое странное, пожелания мира между царем и шведским королем.

На сих условиях царь получал свободу уйти со всей армией при пушках, знаменах и с обозом. Турки доставили ему продовольствие, и уже через два часа после подписания договора в московитском лагере было изобилие съестных припасов. Переговоры начались 21 июля и завершились 1 августа 1711 г.

Как раз в то самое время, когда вызволившийся из сей опасной переделки царь отступал при барабанном бое и развернутых знаменах, явился шведский король, горевший нетерпением сразиться и заполучить врага в свои руки. Он проскакал верхом более пятидесяти лье из Бендер в Яссы, но его ожидало лишь зрелище отступавших в полном порядке русских войск. Дабы попасть в турецкий лагерь, надобно было переправляться через Прут по мосту, находившемуся в трех лье от сего места. Карл XII, который никогда не поступал как обыкновенные люди, переплыл через реку вплавь, рискуя утонуть, и вдобавок пересек еще и московитский лагерь с опасностию попасть в плен. Наконец добрался он до турецкой армии и явился в палатку графа Понятовского, который сам мне рассказывал и описывал все, как оно было на самом деле. Граф с печалью подошел к нему и поведал о том, как была потеряна такая оказия, каковой, быть может, никогда уже и не повторится.

Вне себя от гнева король поспешил к шатру великого визиря и с горящим лицом стал упрекать его за подписанный договор, но визирь, сохраняя спокойствие, ответствовал на сие: «Мое право и вести войну, и заключать мир». — «Но, — возразил король, — в твоей власти оказалась вся московитская армия». — «Закон повелевает нам мириться с врагами, когда умоляют они о пощаде». — «И он повелевает тебе заключать дурной договор, когда ты мог продиктовать любые угодные тебе условия? Разве не в твоей власти было привезти царя пленником в Константинополь?»

Турок, уже терявший терпение, сухо ответствовал на сие: «И кто же будет тогда управлять его Империей? Нельзя, чтобы все государи отсутствовали в своих державах». Карл ответил на это лишь презрительной улыбкой. Он бросился на диван и, с возмущением и гневом глядя на визиря, протянул к нему ногу, шпора короля зацепилась за одеяние турка и разорвала оное. Затем Карл резко встал и с отчаянием в сердце ускакал обратно в Бендеры.

Граф Понятовский еще некоторое время оставался в шатре великого визиря, пытаясь более мягкими способами склонить его на большие требования к царю. Но наступило время молитвы, и турок, не отвечая ни единого слова, удалился.